В. Дорошевич
Памяти А.Г. Рубинштейна
КОММЕНТАРИИ
СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ
ПАМЯТИ А.Г. РУБИНШТЕЙНА
Памяти А.Г. Рубинштейна, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1898
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Театральная критика Власа Дорошевича / Сост., вступ. статья и коммент. С. В. Букчина.
Мн.: Харвест, 2004. (Воспоминания. Мемуары).
OCR Бычков М. Н.
В благодарность за те прекрасные часы моей жизни, которые я провел, слушая тебя, я хотел бы попытаться нарисовать твой гениальный образ, великий художник, — для тех, кто тебя не понимает…
Рубинштейн не любил Одессы.
Бывая здесь часто по родственным связям, он отказывался выступать перед одесской публикой.
Этот человек, с Бетховенской головой, в которой было нечто львиное, привык к почестям.
Быть может, он требовал их у толпы не только для себя, но и за десятки гениальных музыкантов, которые жили и умерли, не видя никаких почестей.
Когда он входил и уходил с концерта, молодые девушки, ученицы консерватории, со слезами восторга на глазах, целовали его руки.
В комнате для артистов никогда не раздавалось ‘Антон Григорьевич’. Поклонники и поклонницы едва смели перешептываться, говоря:
— Наш волшебник… наш чародей…
Когда он выходил на эстраду, — после грома аплодисментов, должна была воцаряться благоговейная тишина.
Если кто-нибудь шепотом произносил слово, если шуршала афиша, или падал веер, — Рубинштейн устремлял на виновного один из тех взглядов, от которых хочется провалиться сквозь землю.
Когда на всероссийской выставке в Москве рядом с концертным залом где-то загудел гудок, — Рубинштейн положил палочку и скрестил по-наполеоновски руки, пока насмерть перепуганные распорядители кинулись унимать непочтительный гудок.
На юбилейном представлении ‘Демона’ в московском Большом театре, когда артист что-то не так сделал, Рубинштейн остановил оркестр.
Это было так тяжело, что бедные артисты готовы были уйти в землю.
Рубинштейн не любил одесской публики, и одесская публика платила ему тем же.
‘Он горд был, не ужился с нами…’
Но, милостивые государи, было два Рубинштейна, как в ‘Дворянском гнезде’ было два Лемма.
Был Лемм, который ‘пил свой декокт’, и был Лемм, который бросил на Лаврецкого орлиный взор, ‘повелительно указал ему на стул, отрывисто сказал по-русски: ‘садитесь и слушить’, сел за фортепиано, гордо и строго взглянул кругом и заиграл.
Всякий великий музыкант — это Лемм.
Было два Рубинштейна.
Славный старичок Антон Григорьевич, с добродушной улыбкой на впалых губах, который тихонько уходил из концерта ‘другим ходом’ во избежание всяких оваций.
И был Рубинштейн с Бетховенской головой, орлиным взглядом, сверкавшим из-под бровей, который гордо и строго глядел кругом и касался клавишей рояля, — словно он прикасался к жертвеннику.
Он не был похож на артиста в эти минуты, — это был скорее пророк, говорящий слова божества.
Перед ним вставали тени Бетховена, Гайдна, Шумана, он приходил сам в священный трепет и, взглядывая в толпу, смотрел только, коленопреклоненна ли она.
Да, это был пророк, готовый разбить о камень скрижали при виде суетной толпы, — легкомысленной даже тогда, когда она видит пред собой скрижали, на которых начертано Божественное откровение.
Для одесситов, этих веселых, легкомысленных поклонников ‘золотого тельца’, которые смотрят на искусство только как на развлечение, — такой пророк был слишком суров.
Они пришли в театр поразвлечься. Им говорят, что это богослужение.
Отсюда взаимное отчуждение.
Рубинштейн негодовал. Его ‘не любили’.
Словом:
‘Он горд был, не ужился с нами!’
Вернее, его не поняли.
Антон Григорьевич уходил ‘другим ходом’ от всяких выражений восторгов. Рубинштейн требовал преклонения пред искусством.
Он мог совершать свое жертвоприношение только пред коленопреклоненной толпой. Добродушный старичок превращался в сурового старца, когда он надевал свое жреческое одеянье.
Одесситы не отнеслись достаточно почтительно к жрецу, — и вот причина его гнева.
Одесситы виноваты были перед ним, тем больше оснований загладить свой грех пред его памятью.
Рубинштейновский вечер в Городском театре устраивается именно затем, чтобы увековечить память А.Г. Рубинштейна.
Есть несколько способов ‘увековечить’ память.
Самый шаблонный, который сразу приходит всем в голову, — это ‘поставить бюст’ или ‘укрепить портрет’.
Это формальный, казенный способ чествования памяти.
Чаще всего, это лучший способ ‘отделаться от памяти’:
— ‘Прикрепили портрет’, — кончено. Дело свое сделали!
Есть другой способ чтить память, — создать в честь великого человека живое дело, которое носило бы его имя.
Такой именно проект и создался в Одессе в одну из Рубинштейновских годовщин.
Постановлено было соорудить школу на месте того дома, где родился А.Г. Рубинштейн.
Каждый раз, когда строят новую школу, мир на один шаг становится ближе к свету и счастью.
Прекрасно, если сделать этот шаг нас заставляет память о великом человеке.
Какое прекрасное выражение такого прекрасного чувства.
Если так будут чтить память великих художников, — великие художники все больше и больше будут иметь право воскликнуть:
‘Нет, весь я не умру…’
Лучшее, что было в них, стремление к свету, будет жить в этих рассадниках света, которые носят их имя.
В пользу этой школы и устраивается в Городском театре Рубинштейновский вечер.
Театральные очерки В.М. Дорошевича отдельными изданиями выходили всего дважды. Они составили восьмой том ‘Сцена’ девятитомного собрания сочинений писателя, выпущенного издательством И.Д. Сытина в 1905—1907 гг. Как и другими своими книгами, Дорошевич не занимался собранием сочинений, его тома составляли сотрудники сытинского издательства, и с этим обстоятельством связан достаточно случайный подбор произведений. Во всяком случае, за пределами театрального тома остались вещи более яркие по сравнению с большинством включенных в него. Поражает и малый объем книги, если иметь в виду написанное к тому времени автором на театральные темы.
Спустя год после смерти Дорошевича известный театральный критик А.Р. Кугель составил и выпустил со своим предисловием в издательстве ‘Петроград’ небольшую книжечку ‘Старая театральная Москва’ (Пг.—М., 1923), в которую вошли очерки и фельетоны, написанные с 1903 по 1916 год. Это был прекрасный выбор: основу книги составили настоящие перлы — очерки о Ермоловой, Ленском, Савиной, Рощине-Инсарове и других корифеях русской сцены. Недаром восемнадцать портретов, составляющих ее, как правило, входят в однотомники Дорошевича, начавшие появляться после долгого перерыва в 60-е годы, и в последующие издания (‘Рассказы и очерки’, М., ‘Московский рабочий’, 1962, 2-е изд., М., 1966, Избранные страницы. М., ‘Московский рабочий’, 1986, Рассказы и очерки. М., ‘Современник’, 1987). Дорошевич не раз возвращался к личностям и творчеству любимых актеров. Естественно, что эти ‘возвраты’ вели к повторам каких-то связанных с ними сюжетов. К примеру, в публиковавшихся в разное время, иногда с весьма значительным промежутком, очерках о М.Г. Савиной повторяется ‘история с полтавским помещиком’. Стремясь избежать этих повторов, Кугель применил метод монтажа: он составил очерк о Савиной из трех посвященных ей публикаций. Сделано это было чрезвычайно умело, ‘швов’ не только не видно, — впечатление таково, что именно так и было написано изначально. Были и другого рода сокращения. Сам Кугель во вступительной статье следующим образом объяснил свой редакторский подход: ‘Художественные элементы очерков Дорошевича, разумеется, остались нетронутыми, все остальное имело мало значения для него и, следовательно, к этому и не должно предъявлять особенно строгих требований… Местами сделаны небольшие, сравнительно, сокращения, касавшиеся, главным образом, газетной злободневности, ныне утратившей всякое значение. В общем, я старался сохранить для читателей не только то, что писал Дорошевич о театральной Москве, но и его самого, потому что наиболее интересное в этой книге — сам Дорошевич, как журналист и литератор’.
В связи с этим перед составителем при включении в настоящий том некоторых очерков встала проблема: правила научной подготовки текста требуют давать авторскую публикацию, но и сделанное Кугелем так хорошо, что грех от него отказываться. Поэтому был выбран ‘средний вариант’ — сохранен и кугелевский ‘монтаж’, и рядом даны те тексты Дорошевича, в которых большую часть составляет неиспользованное Кугелем. В каждом случае все эти обстоятельства разъяснены в комментариях.
Тем не менее за пределами и ‘кугелевского’ издания осталось множество театральных очерков, фельетонов, рецензий, пародий Дорошевича, вполне заслуживающих внимания современного читателя.
В настоящее издание, наиболее полно представляющее театральную часть литературного наследия Дорошевича, помимо очерков, составивших сборник ‘Старая театральная Москва’, целиком включен восьмой том собрания сочинений ‘Сцена’. Несколько вещей взято из четвертого и пятого томов собрания сочинений. Остальные произведения, составляющие большую часть настоящего однотомника, впервые перешли в книжное издание со страниц периодики — ‘Одесского листка’, ‘Петербургской газеты’, ‘России’, ‘Русского слова’.
Примечания А.Р. Кугеля, которыми он снабдил отдельные очерки, даны в тексте комментариев.
Тексты сверены с газетными публикациями. Следует отметить, что в последних нередко встречаются явные ошибки набора, которые, разумеется, учтены. Вместе с тем сохранены особенности оригинального, ‘неправильного’ синтаксиса Дорошевича, его знаменитой ‘короткой строки’, разбивающей фразу на ударные смысловые и эмоциональные части. Иностранные имена собственные в тексте вступительной статьи и комментариев даются в современном написании.
Старая театральная Москва. — В.М. Дорошевич. Старая театральная Москва. С предисловием А.Р. Кугеля. Пг.—М., ‘Петроград’, 1923.
Литераторы и общественные деятели. — В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. IV. Литераторы и общественные деятели. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1905.
Сцена. — В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. VIII. Сцена. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1907.
ГА РФ — Государственный архив Российской Федерации (Москва).
ГЦТМ — Государственный Центральный Театральный музей имени A.A. Бахрушина (Москва).
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).
ОРГБРФ — Отдел рукописей Государственной Библиотеки Российской Федерации (Москва).
ЦГИА РФ — Центральный Государственный Исторический архив Российской Федерации (Петербург).
Впервые — ‘Одесский листок’, 1898, 22 декабря, No 305.
Рубинштейн Антон Григорьевич (1829—1894) — русский пианист, композитор, дирижёр, педагог, основатель Русского музыкального общества (1859) и Петербургской консерватории (1862).
Бывая здесь часто по родственным связям, он отказывался выступать перед одесской публикой. — В Одессе жили мать и сестры А.Г. Рубинштейна. Он выступал с концертами в Одессе в марте-апреле 1882 г.
Когда на Всероссийской выставке в Москве… — Первая Всероссийская политехническая выставка в Москве открылась летом 1872 г.
На юбилейном представлении ‘Демона’ в московском Большом театре… — Юбилейный (сотый) спектакль по опере А.Г. Рубинштейна ‘Демон’ состоялся 1 октября 1884 г. в Мариинском театре в Петербурге.
‘Он горд был, не ужился с нами…’ — цитата из стихотворения М.Ю. Лермонтова ‘Пророк’ (1841).
…как в ‘Дворянском гнезде’ было два Лемма. Был Лемм, который ‘пил свой декокт’, и был Лемм, который бросил на Лаврецкого орлиный взор, ‘повелительно указал ему на стул… и заиграл’. — Лемм — персонаж романа И.С. Тургенева ‘Дворянское гнездо’, старый учитель музыки, по происхождению немец, талантливый человек, судьба которого сложилась неудачно. Декокт — отвар из лекарственных растений. …’повелительно указал ему на стул… и заиграл’ — неточная цитата из романа.
Бетховен Людвиг ван (1770—1827) — немецкий композитор.
Гайдн Йозеф (1732—1809) — австрийский композитор.
Шуман Роберт (1810—1856) — немецкий композитор.
Его ‘не любили’. — В связи со смертью Рубинштейна в ноябре 1894 г. Дорошевич писал:
‘На юбилей города Одессы А.Г. Рубинштейн приглашения не получил.
Опереточная примадонна г-жа Боэнс оказалась счастливее Антона Григорьевича Рубинштейна’ (‘Одесский листок’, 1894, No 289).
‘Нет, весь я не умру…’ — цитата из стихотворения A.C. Пушкина ‘Я памятник себе воздвиг нерукотворный’ (1836).