Во глав ежемсячнаго обзора мы должны на этотъ разъ поставить не фактъ, а воспоминаніе,— воспоминаніе о смерти Пушкина. Не прошло еще семи лтъ со дня открытія памятника ему въ Москв,— дня, подавшаго поводъ къ дйствительно-торжественному чествованію памяти великаго поэта, кром того, самая мысль объ устройств общественныхъ ‘собраній въ день пятидесятилтней годовщин его смерти подсказалась какъ-то поздно,— вотъ практическія соображенія, объясняющія скромность ныншнихъ заявленій, и проявившійся въ самой печати недостатокъ единодушія. Правда, и семь нтъ тому назадъ произошли такіе эпизоды, какъ возвращеніе билета одною московскою редакціей и отказъ отъ рукопожатія. По, все-таки, вся журналистика въ то время имла своихъ представителей на московскомъ празднеств и на одновременномъ съ нимъ петербургскомъ.
Есть и еще одно объясненіе: говорятъ, ‘теперь не такое время’. Но съ этимъ возраженіемъ трудно согласиться, когда идетъ рчь о Пушкин. Его имя должно стоять выше измненій ‘времени’ съ году на годъ, а зрлость общественной мысли требуетъ именно, чтобъ убжденіе и сочувствіе, залегшія наиболе глубоко въ сознаніи общества, проявлялись и наружу независимо отъ временныхъ атмосферическихъ явленій. Море не замерзаетъ, водопадъ бьетъ и зимою. Ссылки на то, что въ одинъ изъ послднихъ годовъ вка будетъ еще случай праздновать столтній юбилей рожденія Пушкина, что день смерти — годовщина печальная, съ которою неудобно соединять общественныя собранія — не боле, какъ отговорки. Странно длать такое различіе, будто день рожденія покойника — годовщина веселая, а день кончины — грустная.
Не годовщина смерти Пушкина печальна, а печальна самая судьба того, кого одинъ изъ поэтовъ меньшихъ такъ справедливо назвалъ Россіи первая любовь’. Не мене грустно, чмъ о смерти его, подумать о надломленной жизни поэта, объ обстоятельствахъ, которыя бросали его то съ свера на югъ, то съ юга на сверъ, какъ будто мста не было въ русской жизни для великаго художника, который первый ввелъ жизнь русскую въ нашу поэзію и сталъ творцомъ русской литературы. Но даже и въ ту пору, когда обстоятельства эти измнились для него съ виду, когда Пушкинъ уже поселился въ Петербург и былъ не только любимцемъ, гордостью всей грамотной Россіи, но и предметомъ вниманія вліятельныхъ сферъ, извстно, каковы были условія, среди которыхъ онъ долженъ былъ работать. Ему оффиціально напоминали, что ‘нравственность, прилежное служеніе, усердіе предпочитались просвщенію неопытному, безнравственному и безполезному’. И такое напоминаніе давалось ему, какъ дружескій совтъ, наиболе вліятельнымъ администраторовъ, изъ желанія русскому поэту ‘добра’. Отбитъ припомнить себ т самокалченія мысли, чрезъ которыя проходилъ Пушкинъ уже покровительствуемый, въ то время, когда онъ задумывалъ изданіе журнала,— припомнить мотивъ отъзда его изъ Петербуга за пять дней до открытія александровской колонны, его несносное положеніе въ ‘свт’, непримиримую къ нему злобу Уварова, цлую сть злобной интриги, опутавшую поэта,— и придется сказать себ, что нтъ особеннаго повода выбирать для радостнаго празднества первый ли или послдній день жизни Пушкина. ‘Тяжело дышать, давитъ…’ — сказалъ онъ передъ смертью. Но не разъ могъ онъ то же сказать и гораздо ране, сказалъ бы и поздне, если бы остался еще надолго въ живыхъ.
Имени Пушкина, по праву, выпала доля — стать какъ бы общепризнаннымъ знаменемъ значенія самой русской литературы въ жизни русскаго общества, въ исторіи развитія русской мысли, которая въ наше время получила уже право гражданства въ литератур всемірной, въ исторіи роста сборной умственной сокровищницы всего человчества. ‘Нерукотворный памятникъ’ по эта — не только въ художественныхъ созданіяхъ, имъ оставленныхъ, но и во всей новой русской литератур, въ цломъ ряд крупныхъ его преемниковъ. И этотъ-то памятникъ Пушкину будетъ подниматься выше и выше, не взирая на минутныя невзгоды. Нтъ такого размра, который бы ограничивалъ ростъ мысли великаго народа, какъ нтъ давности для памяти великаго поэта, который впервые произнесъ въ Россіи вщее, народное поэтическое слово.