ПАЛАЧЪ.
ПАЛАЧЪ.
Психологическій этюдъ
——
——
——
——
——
——
——
В. Кокосовъ.
‘Современникъ’, No 5, 1911
Палач, Кокосов Владимир Яковлевич, Год: 1911
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Съ хмурыми лицами, вытянутыми по швамъ руками, стояли на ногахъ арестанты девятой камеры губернской тюрьмы.
— Приказано отыскать желающаго…— требуется исполненіе умертвій… за удавную голову пятьдесятъ рублей награжденья….— перебгая глазами съ одной арестантской головы на другую, торопливымъ, срывавшимся голосомъ говорилъ старшій тюремный надзиратель Сверчковъ, отступя шага полтора двое его помощниковъ не сводили глазъ съ арестантовъ.
— Работа безъ особенной тягости, сомнвающій грха получитъ покаяніе,— боле увреннымъ голосомъ продолжалъ Сверчковъ,— предвидится облегченіе участи наказаній. За десять умертвій — пятьсотъ рублей, за двадцать — тысяча: купецъ не откажется, съ великимъ удовольствіемъ. Порядокъ церемоніи уравнительный, весь синклитъ на одной линіи, безъ особой отлики. Черезъ три дня исполненіе шести умертвій, награжденья триста рублей, работы полчаса времени. Желающій объявись, войди въ соглашенье, совтую не отказываться: найдутся посторонніе, останетесь въ сожалніи, вторичной выборности не предвидится.
Надзиратели вышли, безпорядочно толпились арестанты.
— Каковъ идолъ?.. А?!..— загудли голоса.— Чесалъ языкомъ, наводилъ соблазнъ… улещивалъ.
— Крючкотворы-ы,— порода извстная!
— Пятьдесятъ рублей за голову… говоритъ, не давится!
— Чего ему давиться!— Приказано.
— Нанимайся самъ, коли приказано, не затрогивай постороннихъ.
— Уступаемъ теб получку капиталовъ!
— Нанимайся, коли охота, другихъ толкать нечого.
— Захочу — наймусь,— спрашивать не буду, получу денежки: моя добрая воля!
— Эхъ, ты, лупоглазая хвороба!.. съ суконнымъ рыломъ начальству палачи не надобны.
Расхаживая по камер, сидя на нарахъ, переругиваясь, вступая въ мирные разговоры, заключенные охватывались тревогой, навязчиво пробуждавшимися желаніями. На фон тюремныхъ лишеній, стсненій, мелькали заманчивыя картины надзирательскихъ благополучій: пробуждался физическій зврь, заглушавшійся отсутствіемъ возможности.
Жердеобразный, истощенный воръ-рецидивистъ, тридцатилтній Сенька Пестеревъ, автоматически двигаясь по камер, возбужденно шепталъ: ‘Триста рублей!.. Триста рублей!.. Тысяча-а!..’ — сталкиваясь съ товарищами, наступалъ на ноги, спотыкался, оправлялся, снова двигался.
— Раскрой глаза, одурлъ, что ли? Лзетъ на людей, что полоумный!
— Дай ему по затылку, очувствуется!
— Въ палачи собрался, жену задабривать деньгами…
— Не подпускаетъ безъ денегъ къ себ баба сопляка!
— Полтина банку!— сидя на нарахъ, выкрикнулъ майданщикъ, конокрадъ-цыганъ Сандашка.— Сыграемъ на желающаго, поддержи, товарищи, коммерцію.— Подходи! Подходи!
— Играй одинъ, коли требуется.
— Подходи! Не задерживай!— настойчиво выкрикивалъ Сандашка.— Беремъ паренымъ, жаренымъ:— вино для праздничка, папиросы съ бандеролью… поддержи, майданъ!— не дождавшись игроковъ, обругался.
— Какъ время тянется до вечерней проврки!— съ тяжелымъ вздохомъ послышался возгласъ.
— Чего теб проврка?!— удивился сосдъ.
— Спать… не думать…
— Хитеръ надзиратель,— слышится тягучій голосъ,— издалека крючки забрасывалъ, обходами: прямой дорогой опасился.
— Чего ему опаситься, деньги казенныя.
— По всей тюрьм искали желающаго, цна одинакова: пятьдесятъ за голову.
— Извстно, одинакова, форсить казной не приходится.
— Въ старину среди благо дня кнутьями, плетями, людей били, эшафоты выставляли въ базарные дни,— разсказывалъ морщинистый, сдобородый старикъ-бродяга ‘неизвстнаго происхожденія’, ожидавшій ршенія участи. За каторжные, артельные, грхи палачъ отъ отца, матери, отрекался, вчную память попъ вычитывалъ, кадиломъ кадилъ, какъ надъ мертвымъ, снималъ грхи человческіе. Служилъ палачъ арестантской артели врой, правдой, убивцевъ-палачей, которые зврствовали, артель ршала по своимъ законамъ.
— Было, да сплыло! нын порядки натуральные, дйствуютъ наймомъ: полсотня съ головы, получай денежки.
— Замутились порядки,— убжденно говорилъ старикъ-бродяга,— гнилой туманъ въ душахъ человческихъ, дурманомъ опоили людей.
— Время на время не находитъ, кто въ какихъ порядкахъ обнатурился.
— Всякому кушанью своя ложка!
— Опасаться, главное, нечого: грховность снимаютъ.
— Не въ опаск дло, въ совсти.
— Чего говорить! Дло барышное, денежки даютъ хорошія.
— Боязно, душа свербитъ, обмираетъ.
— Обвыкаетъ человкъ въ рукомеслахъ!
— Грхъ закабалять душу дьяволу, анафема, проклятъ палачъ въ настоящей и въ будущей жизни!— воскликнулъ старикъ, относившій наказаніе ‘по соблазину’ душъ православныхъ.
— Тебя не спросятъ, ддушка, обойдутся безъ твоей подмоги: ложись спать, годы твои старые, пожилъ, погршилъ, на бломъ свт, слава теб Господи! не мшай намъ о длахъ разговаривать.
— Всякому овошу свое время: доживемъ до старости, въ монахи уйдемъ, грхи будемъ замаливать.
— Сейчасъ бы намъ, ребята, дюжину двокъ для разговнья! Ха, ха, ха!…— раскатисто смялись собесдники.
Время за полночь, въ девятой камер тишина, въ сумрак ночи, въ тняхъ отъ свта керосиновой лампы, смутно виднются спящіе люди, слышатся храпъ, глубокіе вздохи, сонное бормотанье, гд-то скребется голодная мышь, глухо доносятся мрные звуки шаговъ часового. Скрипнула нара, приподнялся пятидесятилтній крестьянинъ Василій Жучковъ, широкоплечій, сдобородый, съ срыми, упорными глазами, отбывавшій наказаніе за убійство въ пьяной драк односельчанина. Опираясь локтями на приподнятыя колни, прищуривая глаза, тяжело вздыхая, глядлъ онъ въ сумракъ палаты, лицо потное, отекшее, нижняя губа отвисла.
— О чемъ задумался, дядя Василій?— шепотомъ спросилъ сосдъ.
— Думать не о чемъ,— передумано: думай самъ, коли охота напала!— онъ быстро улегся на нару. Носились въ голов нудныя, тяжелыя, мысли: цпляясь за факты, сопоставляя, анализируя, въ тайникахъ души складывалось ршеніе, подыскивалась опора къ логическому выводу.
— Девять душъ пить, сть, просятъ, сижу въ тюрьм: жена, ребята неповинны. Безъ злобы ударилъ дядю Терентья,— гуляли пріятельски: вино било, грхъ попуталъ. Хозяйство рушится, жена, ребята съ голоду пухнутъ: отецъ не поможетъ, люди не помогутъ… даютъ деньги, работа не тяжелая, триста рублей подспорье. Заработаю тысячу, не стыдно въ деревн показаться, почетъ, Жучкову: старшина, писарь, руку подадутъ. Не воспользуюсь, другіе захватятъ, растратятъ деньги на пьянство, на распутныхъ двокъ, заработаю, куплю корову, лсъ на новую избу, кобылу въ хозяйство, хлбушко въ запасъ, оправимся, возблагодаримъ Создателя! Спрошу отца духовнаго, предстатель онъ престолу Всевышняго, самъ духовныхъ порядковъ не знаю. Надзирателевы виновники… простятъ, безъ злобы руки накладываю:— бдность, нужда, ползай съ ребятами въ петлю. Наймется другой, заберетъ деньги, добрымъ словомъ не вспомянетъ упокойниковъ: мы панихиду отслужимъ, занесемъ въ поминовенье, какъ сродственниковъ помянемъ въ родителеву субботу. Работа не привычная: на живыхъ людей рукъ накладывать не приходилось, придется выпить вина, потомъ… дастъ Господи, обыкну. Удавился Григорій Тетеркинъ, понятымъ назначили, съ урядникомъ изъ петли вынимали удавленника: ноги на всу, покачивается на веревк, языкъ вывалилъ, глаза выкатилъ, лицо пухлое, что уголь черное. По ночамъ мерещился, являлся: служилъ попъ панихиду, отсталъ, какъ въ воду канулъ. Надзирателевымъ виновникамъ, слышно, на головы мшокъ надваютъ, скрываютъ лицо присутствующихъ, видньевъ не будетъ. Красная рубаха, плисовые шаровары, поясъ съ кистями… не стыдно будетъ въ деревню показаться, зайти въ храмъ Божій въ воскресный день. Ребятъ въ кумачъ одну, жен шерстяное платье,— будетъ въ чемъ къ добрымъ людямъ въ гости сходить. Дается благополучье, грхъ изъ рукъ выпускать, второй разъ не дождешься, надзиратель предупреждалъ. Нужду Господь видитъ, онъ разберетъ на суд праведномъ, разсудитъ по-Божьему правыхъ отъ виновныхъ. Нужда, бдность, семья изголодалась, злобы, намренности, вражды къ надзирателевымъ виновникамъ не имю!— приподнявшись, Жучковъ долго, истово, крестился въ сторону образа Спасителя, висвшаго въ переднемъ углу.
Старикъ-бродяга Иванъ Непомнящій раздумывалъ:
— Седьмой десятокъ доживаю, исходилъ Сибирь, Россію, отбывалъ въ Кар каторгу, закончилъ на Сахалин, жилъ по артельнымъ порядкамъ: ршили прикончить палача Пашку, дружно орудовали, полоснулъ ножемъ, не розысками виновника. За Дуньку свою, палачиху, зврствовалъ Пашка, вымщалъ злобу за Дунькино убойство,— кто удавилъ палачиху? Богу извстно! Два года каторга терпла, не въ моготу, выяснилось… ршили: полоснулъ ножемъ, кишки выпустилъ. Въ каторг палачъ не убивецъ, наказатель, артельный человкъ — жалованья казна не платитъ, каторга подкармливаетъ, иметъ въ примт участь артельниковъ. ‘Бей, знай мру!’. Палачу начальство часто въ портки заглядывало. Уходилъ палачъ на поселье, встрчались ему наказанные, злобства не имли: въ каторг одинъ порядокъ, на вол — другой, непохожій. Понимали, соображали палачи: выходило ршенье сто плетей, неминучая смерть, мучительская: били, съ передышками. ‘Разазъ!..’ ‘Дваа-а-а!..’ ‘Три-и-и-и!’.
Испыталъ, испробовалъ: восемьдесятъ плетей отсчитали. Везли къ наказанью, каждая жилка тряслась, пальцы судорога сводила, морозъ отъ головы до пятокъ, въ глазахъ темнота. Опамятовался на ‘кобыл’, когда голову ремнемъ палачъ прикручивалъ… Рзану-у-ло, обожгло огнемъ поясницу, разинулъ ротъ… подавился. Водили каленымъ желзомъ по тлу, мясо клещами отрывали: обожгутъ, вырвутъ. Восемьдесятъ кусковъ вырвали: живымъ палачъ оставилъ, съ надеждой на волю. Жизневъ не вернешь, затянуть веревку недолго, мудростевъ не требуется.
Закинувъ руки за голову, съ плотно сжатыми губами, закрытыми глазами, лежалъ на спин цыганъ, конокрадъ Сандашка, выршалъ.
— Какъ били, проклятые, до земли не допускали, кто чмъ могъ полосовалъ!— поднималось злобное, ненавистническое чувство, ширилось, возстановляло въ памяти озврлыхъ, бородатыхъ людей съ палками, кнутьями, камнями въ рукахъ, обезумвшихъ отъ злобы, нещадно избивавшихъ.— Сподручника Никиту убили, меня изувчили, едва въ больниц отлежался: люди не жалютъ, мн кого жалть? душегубы, разбойники! Два года за ршеткой, грозитъ Сибирь, поселенье, деньги даютъ, облегченіе участи,— представлялъ себя въ красной рубах, плисовыхъ шароварахъ: водка, пиво, табакъ турецкій. Осязался женскій образъ, его теплота, страстныя объятья,— онъ вздрагивалъ, зубы стучали, какъ въ лихорадк.
— Нездоровится, что ли?— слышится чей-то вопросъ.
Сандашка молчалъ, навязчивые образы, картины, выплывали въ возбужденномъ мозгу.
— Тридцать шестой годъ отъ роду,— кто пожаллъ? Какъ звря травили, добраго слова не слыхивали, отца съ матерью добромъ не вспомнишь, кого мн жалть? Конокрадство рукомесло тяжелое, кому жизнь дорога, не возьмется, другихъ рукомесловъ не знаю. Попы, чиновники, получаютъ деньги, намъ Богъ проститъ! Ночью вдругъ явятся удавные, языки высунутъ, глаза выкатятъ, схватятъ за глотку!— охватывалъ ужасъ, онъ плотно жмурилъ глаза.
Трушкинъ Федоръ, двадцативосьмилтній воръ-хулиганъ, съ узкимъ лбомъ, оттопыренными ушами, изрытымъ оспой лицомъ, всклокоченной головой, вчно голодный, лежа на боку, глотая слюну, улыбался, наслаждался.
— Получу за шесть удавныхъ головъ триста рублей, неминуче въ трактиръ зайду: шти горячіе, жаре-еная свинина, потроха съ солеными огурцами. Выпью стаканъ, два водки, пива бутылку, бояться удавныхъ не буду. Чего ихъ бояться? охрана, чиновники, попъ съ крестомъ,— деньги даютъ хорошія! Двку жирную облюбую, чтобъ въ исправности, красная рубаха, шаровары, квасъ ядреный съ похмлья въ носъ кидался, гречневая каша съ масломъ!— поворачиваясь съ боку на бокъ, наслаждался картинами благополучій.
— Захвачу тыщу, натолкаю карманы сотенными, въ трактиръ къ Семенъ Григорьичу: съ нашимъ вамъ, сорокъ одно съ кисточкой!— уткнувшись въ нару лицомъ, мечталъ образами сокоролтній мщанинъ губернскаго города Федоръ Коневъ, попавшій въ тюрьму на трехмсячную высидку за разгромъ въ пьяномъ вид ‘заведенія’, за золотой браслетъ, очутившійся въ его карман, оказавшійся собственностью ‘хозяйки’ Амаліи Карловны.— Зайду къ Семенъ Григорьичу: пальто въ накидку, пиджакъ съ иголочки. ‘Ей, чеа-къ! московскую селянку съ осетровой порціей, графинчикъ померанцевой, пирожковъ съ блорыбицей’. Шаровары съ напускомъ, волосы подъ польку, часы съ серебряной цпочкой. Поворачивайся! денегъ сколько угодно, некраденыя, отъ трудовъ праведныхъ, по казенному подряду. Самъ губернаторъ съ нашимъ почтеніемъ, господинъ прокуроръ, чиновники, общая свита, завели знакомство, голой рукой не схватишь, сельтерской бутылочку для избавленія тошнотворности. Боже, Господи! кого вижу, усматриваю?! Арфисточки, двочки, мои… пташечки — пожалуйте! первое мсто, красная лонжа, сердечное приношеніе. Чего прикажете? Мадерцы, шипучки съ приворотомъ? за вашу красоту, съ нашимъ восхищеніемъ. Господи! царь милостивый! всей нашей душой: получай въ задатокъ четвертную, глазкомъ взглянуть, сахарныя уста, безъ приворотнаго корня!— онъ смаковалъ, отдавалъ приказанія, чекался, цловалъ, обнималъ.— Не безпокойтесь! Честно, благородно, денежки заработаны, тысяча цлковыхъ въ карман, на собственныя надобности. Пригодился пьяница Федька Коневъ, ему начальство въ ножки поклонилось: пьяница проспится, къ длу годится, дуракъ никогда… цну себ знаемъ! Не торопитесь, двочки, не безпокойтесь, торопиться некуда: гуляетъ Федькина душа, сине море по колна. Ехъ, ты жизнь моя распроклятая!— воскликнулъ онъ громко, дико озираясь, приподнялся на нар. Освщенное свтомъ лампы окно съ желзной ршеткой, лежавшіе на нарахъ вповалку товарищи, закоптлыя стны, смрадный запахъ парашки, пронеслись въ воображеніи висльныя деньги, навернулись на глазахъ слезы, захватила смертная тоска.
— Боже… Господи… Царь небесный сохрани, помилуй!— стономъ вырвалось восклицаніе.
— Федька Коневъ кафизьму вычитываетъ!— раздался насмшливый возгласъ.
Коневъ свалился на нару, охватило злобное чувство, забушевала ненависть.
— Подлецы! душегубы! отца продадутъ, родную мать изнасилуютъ, обманутъ Господа Бога. Объявлюсь завтра палачемъ, войду въ согласье, заработаю тысячу: руки цловать будутъ, величать Федоръ Петровичемъ. Что мн люди? Царь небесный, Вседержитель! Совсть пропилъ, счастья не видывалъ, жена давно упокоилась, въ гробъ заколотилъ. Татьяна… Таня… Танюшка… дочка родная, единственная! бжала отъ отца, бжала отъ пьяницы… бросила… бросила…. Такъ ему, пьяниц, сукину сыну… въ палачи ему дорога настоящая!..
— Федька Коневъ людей давить нанялся, съ головы полсотня рублей!— какъ обухомъ ударило собственное сознаніе, онъ замеръ, съежился, дико, безсмысленно озирался.
Съ вечера крпко уснувшій Сенька Пестеревъ, за полночь проснулся, царапая голову, вдругъ вспомнилъ предложеніе надзирателя.
— Объявлюсь… не черти горшки обжигаютъ! черезъ мсяцъ къ выходу, заработаю, жен… глотку заткну, триста рублей вспоможенье. Загубила законная жена, воромъ, грабителемъ, сдлала… пропала Сенькина голова!— вспомнились красавица жена, съ жгучими, черными, глазами, ухарскими пснями, словами, на язык, доставлявшая тысячи наслажденій, милліонъ мученій, терзаній, мелькали женины любовники, слышались звуки гармоники, пляска жены, которую онъ любилъ звриной любовью.— Заработаю деньги, явлюсь къ жен не съ пустыми руками.
Принять обязанность палача изъявили согласіе Жучковъ, цыганъ Сандашка, Сенька Пестеревъ: выборъ начальника тюрьмы остановился на Жучков.
— Спасибо, ваше благородіе, пожаллъ малыхъ дтушекъ!— кланяясь говорилъ избранникъ.