Павел Низовой.
Павел Низовой.
Пахомовка.
Пахомовка.
Рассказ.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
Пахомовка, Низовой Павел Георгиевич, Год: 1921
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Пахомова изба у самой паскотины. По одну сторону — наплывшие почти вплотную горы: по другую — начинается степь. На ней и разбрелось стадо людских построек, больших и малых, старых и новых.
Пахомова изба, как пастух, присела на пригорке и пасет его.
Стадо это разбредалось с двух концов.
Лет сорок назад приехали из Пермской губернии два соседа: Данило и Пахом. Приехали от земельного утеснения и гонения на веру древлюю.
У одного за стол садилось двенадцать ртов, у другого — девять. Данило поселился ближе к степи, Пахом осел ближе к горам. В сорок лет они обсеменили весь, пустовавший между заимок, промежуток и огласили звуками жизни степь и предгорье. По равнине запестрели яркие заплаты полей.
Пахому иногда кажется, что это было совсем недавно.
Россия… Полторы десятины сухого суглинка на душу. Покосы в два воза на двор, и к Рождеству в сарае и амбаре — хоть хоровод води.
Тяжело покидали родное село. Кручинились мужики, голосили бабы, под печкой мяукала жалобно кошка.
Когда был жив Данило, часто вдвоем вспоминали:
— Думали, на каждом суку висит каралька, на каждой кочке — каравай, ходи да собирай…
— Да-а!.. А вышло не то! Ни сохи, ни бороны, ни животины… Досталось!..
Случившееся было неожиданным: большевики… рабоче-крестьянское правительство… Советы…
На первых порах Пахому казалось это глубоко враждебным, опрокинуло все его выводы… Но потом он продумал, взвесил, примерил, — неторопливо, по-крестьянски, и к удивлению обнаружил:
— Да ведь это и есть самое настоящее, что нам нужно!..
И весь проникся этим. Сбросил спокойствие жизненной мудрости, старческую солидность. На собраниях говорил горячо, молодо.
— Чья она, как не наша, земля-то?.. Мы корнями вросли в нее!.. Вглубь и вширь!.. Если, к примеру, наш род взять — один, поди, пол России запахал!.. Тоже и рабочие… Мне в городу портной жалобился: не одну тыщу, говорит, одежии сшил, а сам хожу раздетый… Теперь этого не будет!.. Теперь рабоче-крестьянское!.. Мы сами власть!..
И в голосе была твердость и уверенность.
Андрей, Памфило, Марья… Да много их! Тринадцать ульев из одной колоды. А из них новые рои. И все пахомовская кровь. Дюжи, упрямы, горячи в работе.
Зайдет Пахом к какому либо сыну, к дочке или внуку с правнуками. В зеленовато-мшистых усах довольная улыбка, глаза струят тепло.
— Ну, вот, дождались!.. Может, в Россию? А? Там земли стало тоже вволю, после помещиков-то! И против молитвы никто не встанет!.. — выжидает, лукаво щупая взглядом.
— Куда нам, дедушко! Мы осибирячились! Не тянет нас!
— Оно, верно, ни к чему!.. Оттуда тоже не поедут!.. Теперь будет везде хорошо! Трудовому человеку везде почет!
Выпьет он квасу или медовухи крепкой и направляется домой. Идет не торопится, покачивает руками с большими жилистыми кистями, на которых годы и работа вырезали четкий узор. На землю становится твердо и властно, как исконный хозяин ее…
В ограде под навесом ладит он новый плетеный коробок. Купил только вчера у заезжего торговца за пять пудов пшеницы.
Поставит его на телегу, отойдет, снова снимет и стучит топором по железным болтам.
Под изгородь в знакомую дыру пролезла лохматая собачонка. Вильнув хвостом, она торопливо начала обнюхивать покупку.
Позади двора, под обрывом, мягко шумит лес. С двух берез, приникших к железной крыше, сочится вокруг невидимая душистая смола.
От деревьев, от избы, от сарая по светлому фону растеклись широкие тени. Частокол изгороди протянул возле себя лестницу с длинными, четкими ступенями. И продвигает ее, все продвигает, справа налево, удлиняет каждую ступень.
Задробили копыта…
— Дедушко Пахом! В городу новое правительство! Разгоняют Советы!.. Арестуют большевиков!
Старик поднял голову, смотрит через изгородь на рыжего Андрюшку из волости, на чалого загнанного мерина и не может сообразить, в чем дело. Изо рта мерина виснет и падает хлопьями густая, чуть розоватая пена, левый глаз, обращенный к закату, заалел раздутым углем.
— Разгоняют Советы!.. Арестуют большевиков!.. повторил Пахом. — Я чтож, ничего… — он опустил топор и тихо, утомленно побрел в избу.
Начальник милиции, высокий, черный, с револьвером за поясом, выкрикивал:
— Николай Фролов! Комиссаром служили? Оружие есть?
— Василий Игнатов! Литературу из города привозили? Вы арестованы!.. Поедете с нами в город!..
И увезли.
Свернулись все, притихли. Пахом поник.
— Выходит, что радоваться-то надо было повременить. Не приспела еще пора… Ничего, когда ни то придет!..
Занимались своей крестьянской работой: косили, жали, рыли картошку, в ожидании длительных степных вьюг чинили скотные дворы. И раз в неделю собирались в пахомову избу молиться двуперстным крестом.
Ловили липкие, скачущие слухи.
…Чехо-словаки не справляются, выписали японцев и французов… Земля переходит к помещикам… Москва взята и большевиков расстреливают.
— Опять баре да попы!.. Опять ихнее царство!..
За хлебной разверсткой из уезда приехали с нагайками…
Время текло. Из города дошло, что власть перешла к генералу. Проезжий мужик потихоньку рассказывал:
— В Семипалатном стоит казацкий атаман, а в штабе у него заместо простого офицера брат государев. Ждут только случая. Понимаете?..
— Как не понять! Видно, к чему клонит!..
Ночью к Пахому в калитку кто-то осторожно постучал.
— Кто тут?
— Я… отопри!..
Старик приотворил двери, навел ночник.
— Николай! Ты? Как это?
— После!.. Впускай скорей!.. — шагнул и тут же, в сенях, повалился.
Трое с трудом вволокли в избу. Когда зажгли лампу, на полу увидели темную влажную дорожку. Прострелены были бок и нога.
В горнице завесили окна и целую неделю ходили на цыпочках, говорили шопотом. Две невестки и соседка-старуха попеременно, день и ночь ухаживали, применяя всякие снадобья.
Когда пришел в себя, то рассказал: сидели в тюрьме. Однажды пятерых вывели и повезли за город. Остановились в роще. Вечер. По-близости шумит река. Поставили в ряд на краю оврага и защелкали затворами.
Одновременно с коротким гулким всплеском почувствовался в двух местах острый ожег, и закружилась голова. Потом он помнит, что долго полз по оврагу и ехал в телеге какой-то бабы.
Один за другим приходили мужики, плотно притворяли дверь и расспрашивали о тюрьме, о расстрелах, о большевиках, и уходили хмурые, сосредоточенные.
За рекой в глуши бора, где начинаются складки гор и непролазные чащи цепких кустарников, на полянке появилось несколько шалашей с небольшим населением, которое стало быстро множиться.
К Пахомовой избе то и дело подходили молодые, пожилые, в пиджаках, озямах, в солдатских гимнастерках. Входили внутрь или стучали в окошко.
— Дедушко! Переплавь-ко нас на ту сторону!
— А куда идете-то?
— Ходоки мы, землю обглядываем!
— Та-ак… — он медлил, внимательно разглядывал их, складывал возле глаз пучки лучистых морщин. — Та-ак… Плохо здесь! Зверь одолел…
— Ничего, у нас от них есть средство!
— Ну-у?..
— Капканы да отрава… Живо переведем…
Старик молодел.
— Капканы да отрава! О-о!.. Нашего войску прибывает… Хорошо! Совсем хорошо!.. Живо переведем…
Гребя одним кормовым, он искусно разрезал носом долбленки пенные, клокочущие валы, через минуту яр был уже позади, лодка взбиралась на гладкие каменные валуны.
— По этой луговинке вон до того бома[*], а там по овражку, до красной сосны, потом болото пойдет, так вы трафьте левее!.. Ну, пути и ведра вам! Поклон нашим!..
_______________
[*] Бом — скала.
И Пахом долго смотрел им вслед, не сгоняя с лица радостную, невысказанную думу…
Часто перевозил он туда николаева Степку с гостинцами для отца или новыми известиями.
И потом скакали гонцы в степь и горы, отвозили и привозили записки и словесные наказы. В пахомовой горнице, выслав баб и ребятишек, долго обсуждали, суровые, напряженные, с деловой медлительностью и скупословием…
А по глади народной текла, ручьилась волнующая поземка. Вспыхивало, застывшее в дреме, оживало, казавшееся мертвым. Из горных щелей, лесных прогалин и с задворок деревень вылетали порывы мужицкого гнева и начинали предгрозовый пляс.
Одинокая, притиснутая степью к горам и забытая Пахомовка влилась теперь в необъятную семью сел и деревень, связалась общими мыслью и чувствами.
Под горой возле реки дымится у Игната кузница. Оба горна в ходу, давно так не было. Шесть пар рук с утра до ночи раздувают мехи, стучат молотками, шаркают напильниками. Все шестеро из разных мест делают одно и то же, что никогда не делали и не будут делать потом.
Сложены в угол заказы: наварка лемехов, топоров, починка разных железных предметов, — теперь не до них. На очереди небывало важное и спешное.
Игнатова баба складывает готовые вещи в корзинку, прикрывает и относит в сарай. Их потом отвезут: в Климовку, Марьин лог, Зубово… А там каждый поточит, любовно приладит к древку и спрячет до поры до времени, ожидая клича.
Волчьими желтыми глазами уставилась в темноту пахомова изба. Недвижным взглядом глубоко буравит степь. Но там тихо, безлюдно. Умерла жизнь.
Пахому не спится. Ждет он молодуху Марью, невестку. Утром отправилась с кожами на завод для выделки, а под кожами — изделие Игната. Она должна привезти клочок бумажки с десятком слов. Страшно нужных слов.
Пахом походит по горнице, невольно прислушиваясь к храпу домашних, тихонько скрипнет калиткой на улицу и вопьется в ночь, в молчаливую, спящую степь.
Никого. Только направо, за деревней разлегся поперек огромный горбун с черной щетиной на затылке, и вокруг головы серебряный, закопченный с концов, венчик.
Но это всегда здесь и почти не замечается: и гора, и лес, и полукруг реки.
Давит слух тишина, от пристального взгляда небо начинает плющиться, сжиматься, становится похожим на прокопченный потолок. Наплывает липким туманом тревога.
Лежит в горнице на постели, еще не раздеваясь, закусив клок бороды. Мысль и здесь и там, все обняла, все впивает.
Уловилась мягкая далекая дробь. Конский ли топот, или плеск крыльев бабочек по стеклу?
Прислушивается. Опять только заглушенный храп за стеной и шорох тараканов на потолке.
Тяжелеют веки.
Неожиданно стук и крик возле самого уха. Пахом взметывается с подушки и видит перед собой солдат с ружьями.
— Где кузнец Игнат Фролов?.. Веди к нему!
Сзади сверкнула белая голова Васьки внука и скрылась в черную щель двери.
Деревня, сбросив сон, тихо шевелилась. Скрипели осторожно двери, мелькали проворно тени.
— Ты староста? Сейчас же собрать сход!
Сгоняли солдаты, нагайками. С десяток баб и два старика. Пахом навернулся.
— Где остальные?
— Не знаем!
Запылали две избы, в двух концах — у кузнеца и у Николая.
У игнатовой бабы хоть бы слезинка. Стоит перед офицером суровая, гордая, палит ненавидящим взглядом и коротко отрезает:
— Почем я знаю! Уходит, не сказывается!.. Оружие не делаем!..
А сбоку, в ста шагах, из окон вырываются красные языки, лижут карниз, крышу, жгут ухо и щеку. Слышен треск. Заревела во дворе скотина.
— Всех в ряд! Сюда! Мужиков нет, пусть отвечают бабы!
Во тьме раздалось, кинутое с отчаянием в горы:
— Горим! горим!..
— Эту!.. Эту!.. — тыкал офицер хлыстом в каждую пятую. — И этих двоих.
Перед горящей избой стали раскладывать на скамейку и по голому телу шомполами по двадцать пять…
Две бросились к ногам и завыли…
— Дети малые!.. Пощадите!..
— За что вы баб-то позорите? Порите нас, а они ни при чем! — выкрикнул один из стариков.
— Двойную порцию ему!.. — Показал офицер.
Пламя выползло на крышу и стало грозить побагровевшему небу, бросая в него пучки искр и волны густого, упругого дыма. Тяжко вздохнула разбуженная степь.
В полосу света вихрем ворвалось, может быть, десяток может быть, полсотни, с пиками на белых сверкающих древках, с тесаками. Промелькнула седая борода Пахома… Спуталось все, закружилось…
Лязг, хруст, топот, человеческие и звериные выкрики сплелись в горячий клуб и заметались, то нарастая, то дробясь, затихая. В красном отблеске сновали безумствующие фигуры, падали и, поднявшись, вновь кружились. Бежали или ползли. И ночь одного за другим схватывала и глотала. Звуки растекались по задворкам, в степь, к горам, и таяли.
Дымятся пожарища. Бледное, отощавшее пламя шарит по черному взрытому ложу, добирая последнюю пищу. Печные трубы торчат обглоданными пальцами. Небо наливается лиловатым все усиливающимся светом.
Мужики, бабы, подростки — на улице. Торопливые мужские речи с неостывшим еще гневом, женская печаль и детское возбуждение.
Пахом командует:
— Надо их запереть в сарай и руки не развязывать!.. Собрать всех мужиков!.. Где Игнат?
Женщина в белом платке, склонившись, воет над покойником. Одному перевязывают руку. Там лежат двое, стонут, в темнозеленых мундирах с нагайками… Тут раскинулось по одному, по два таких же в разных позах с выражением бешенства, мольбы, трусости. Испачканные кровью и грязью они безмолвны и недвижимы, хотя и кажется, что некоторые из них продолжают бежать, некоторые мертвыми устами молить о пощаде…
— Эй! Кто видел Игната?
Ищут по улицам, по задворкам, спускаются под горку, к кузнице и останавливаются.
— Сюда! Здесь он!..
За коновязью, на взрытой конскими ногами площадке распластались двое в тесных объятиях: офицер и худой, длинный мужик в солдатской телогрейке. Рядом валялись револьвер и самодельный тесак.
Пахом нагнулся, пощупал того и другого и снял с себя шапку.
Потом выпрямился.
— Записку в волость! Записку в бор Николаю!.. Теперь решилось!.. По настоящему надо!.. — и, не взглянув вторично на убитого сына, неторопливо, твердо зашагал в деревню.
Февраль. 1921 г.
Источник текста: Низовой П. Пахомовка: (Рассказ). [Рассказ] // Кузница. 1922. N 9. С.22-27.