Собраніе сочиненій А. В. Амфитеатрова.
Томъ десятый.
Миы жизни.
С-Петербургъ.
Типо-лит. Акціонернаго О-ва ‘Самообразованіе’.
Забалканскій пр., д. No 75.
Падре Агостино.
Изъ раздла ‘Италія’
Падре Агостино, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1888
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Я жилъ уже около мсяца во Флоренціи, ‘все видлъ-высмотрлъ’ и въ одно прекрасное утро всталъ съ сознаніемъ, что мн смертельно прискучила Firenze la bella съ ея Cascine, съ ея ушедшими подъ облака Fiesole и Certosa d’Ema, съ ея живописными мостами на Арно, этой рк-хамелеон раза по три въ день мняющей цвтъ своихъ быстрыхъ водъ Loggia d’Orcagna перестала изумлять меня своимъ Персеемъ, Palazzo Uffizi — Медицейской Венерой, Palazzo Piti — рафаелевскими ‘Видніемъ Іезекіиля’ и ‘Мадонной della seggiola’. Въ виду этого я вытащилъ изъ-подъ кровати чемоданъ и принялся укладывать вещи, намреваясь вечеромъ ухать въ Сьенну. Такъ и объявилъ своему хозяину — синьору Alfredo Sbolgi — превосходнйшему малому на свой, флорентинскій манеръ. Онъ правда не могъ совершенно разстаться съ привычкой видть въ иностранц вола съ семью удобосдираемыми шкурами, но лично довольствовался всего одною великодушно оставляя форестьеру остальныя шесть для прокормленія будущихъ его padroni.
— Господи! такъ ли я слышалъ? Да разв это возможно — ухать сегодня? — воскликнула Альфредо съ жестомъ, достойнымъ Томазо Сальвини въ ‘Гладіатор’.
— Почему же невозможно? — поинтересовался я.
— А потому, что безумно узжать изъ Флоренціи, когда въ нее только что прибылъ великій Монтефельтро.
Извстіе это произвело на меня очень малое впечатлніе. Имя Монтефельтро было мн неизвстно, а s-r Sbolgi былъ великимъ театраломъ и игралъ не послднюю роль въ клак флорентинскихъ театровъ Онъ зналъ по именамъ всхъ оперныхъ пвцовъ и каждое утро сообщалъ мн съ таинственно-восторженнымъ видомъ: сегодня прибылъ въ городъ и celebre Manfredi, сегодня дебютируетъ въ Pergola — il distinissimo Sylla Carobbi, сегодня — въ Pagliano бенефисъ (serata d’onore della bellissima Bulycioff — нашей соотечественницы, удивлявшей тогда Флоренцію столько же своимъ голосомъ сколько и наружностью: grande grossa, blonda — большая, толстая блондинка три самыя драгоцнныя требованія флорентинскаго вкуса? г-жа Булычева удовлетворяла всмъ тремъ, и добрые флорентинцы, не стсняясь вопіяли, слушая ее въ ‘Лоэнгрин’: — Это больше чмъ женщина! Статуя, Венера Медицейская!
— Нтъ ужъ s-r Альфредо! — отвчалъ я баста! — не удивите вы меня никакимъ Монтефельтро… Хоть самъ Котоньи прізжай не останусь: надола мн ваша Pergolla .
— Но, синьоръ! — возразилъ Альфредо — вы заблуждаетесь, Монтефельтро — не артистъ онъ — монахъ, проповдникъ…
— И вы, s-r Sbolgi, не нашли для меня приманки лучше монашеской проповди? А еще либералъ! Еще надъ постелью повсилъ портретъ Гарибальди!.
— S-r! Падре Агостино — необыкновенный монахъ. Вы знаете: у меня быль братъ въ ‘тысяч’, и его разстрляла папская сволочь… но предъ падре Агостино я преклоняюсь: онъ патріотъ, и когда онъ говорить… вы понимаете… я не фанатикъ — мое убжденіе: религія — вещь прекрасная, но намъ, бднякамъ, она слишкомъ дорого обходится. Однако, когда падре Агостино говорить, я плачу .
Изъ-за такой диковинки, какъ патеръ-патріотъ, заставляющій плакать легкомысленныхъ флорентинцевъ, во время оно спалившихъ на своей Piazza della Signoria — Джероламо Савонароллу, а потомъ построившихъ на мст ужаснаго костра нецензурный фонтанъ Нептуна — ужасъ чопорныхъ англичанокъ-пуристокь, — стоило остаться На другой день я слушалъ Монтефельтро въ Cattedrale, и, долженъ признаться, никогда не выносилъ боле сильнаго впечатлнія отъ живой рчи. Cattedrale (Santa Maria del Fiore) — одно изъ громаднйшихъ зданій Италіи — совмстная работа Флоренціи, Каррары и Сьенны — зданіе, въ обыкновенное время пустынное. Обычное число богомольцевъ-хотя и довольно почтенное: Флоренція городъ все-таки боле религіозный, чмъ, напримръ, Миланъ или Туринъ, теряется въ величественномъ простор этого храма Медичей. Теперь же въ немъ, что называется, яблоку некуда упасть По протекціи одного изъ членовъ русской колоніи, г. Б — это странный совсмъ объитальянившійся господинъ, полукатоликъ, полусведенборгіанецъ, лицо очень уважаемое во Флоренціи — я получилъ мсто у самой каедры. Послушали вытье плохихъ пвчихъ и рокотъ органа, величественно разносившійся подъ грандіознымъ куполомъ Брунеллески Равнаго этому куполу по смлости свода нтъ въ цломъ мір, предъ нимъ преклонялся, какъ предъ чудомъ, даже не знавшій предловъ своей фантазіи, Микель Анджело Буонаротти Наконецъ, на каедръ появился монахъ, то былъ самъ падре Агостино.
Онъ изъ тхъ людей, къ кому сразу тянетъ. Представьте себ человка въ сутан, средняго роста худощаваго, съ блднымъ длиннымъ лицомъ, очень тонко и изящно очерченнымъ, съ большими темными глазами, окруженными синими внчиками. Взглядъ не вдохновенный, но глубокій и вдумчивый. Монтефельтро проникновенно смотритъ не на толпу а куда-то дальше ея и тамъ черпаетъ матеріалъ для своей рчи
Онъ заговорилъ очень тихимъ, но внятнымъ голосомъ, и не по-латыни, а по-итальянски Я не разслышалъ текста, но мн потомъ сказали, что Монтефельтро говорилъ на тему стиха пророка Іереміи: кажется лнивому, что левъ среди улицы — выйду и пожретъ онъ меня. Началъ онъ намекомъ на благотворительную цль, съ которой пріхалъ во Флоренцію: его пригласилъ проповдывать комитетъ реставраціи знаменитой Facciata del Duomo и башни Джотто. Эта кропотливая реставрація продолжалась чуть не полвка и кончена только въ 87 году. Она стоила милліонъ франковъ, и для завершенія ея колоссальныхъ работъ комитетъ выдумывалъ самыя разнообразныя средства. Помимо щедрой всенародной подписки, — Мазини Котоньи пли въ пользу Facciata въ Pergola? Ториджани одинъ изъ воротилъ комитета, предлагалъ даже устроить первый на итальянской почв бой быковъ съ Мазантини — prima spada d’Espagna {Первый тореадоръ въ Испаніи.} — во глав. Вышло въ свтъ нсколько литературныхъ сборниковъ въ которые даже атеисты Стеккети и Кардуччи вложили свою лепту на возстановленіе художественнаго памятника великой старины. И, наконецъ, — падре Агостино былъ приглашенъ проповдывать и вызвать своими рчами народъ на щедрую милостыню. Сборщики съ кружками то и дло шмыгали въ толп. Падре Агостино коснулся исторіи фасада — имена Джіотто, Брунеллески, Донателло пріятно пощекотали національное самолюбіе публики — и исторіи собора Монтефельтро отличный разсказчикъ? у него есть талантъ двумя словами набрасывать яркую картину. Когда онъ напомнилъ о покушеніи на жизнь братьевъ Медичи въ стнахъ этого самаго священнаго зданія и протянулъ блую узкую руку къ рзной двери капеллы, куда прятался Пьэтро Медичи отъ убійцъ, — воображеніе, подстрекаемое вковыми декораціями мста дйствія, невольно переносило меня въ этотъ ужасный вкъ крови и желза, такъ и захотлось услыхать стукъ оружія и ‘Медичей воинственный набатъ’.
Изъ мечтаній, навянныхъ красивой декламаціей падре Агостино, было почти непріятно перейти къ неприглядной картин современнаго флорентинскаго строя, на который Агостино не пожаллъ темныхъ красокъ.. Тихій голосъ его крпчалъ-крпчалъ и вдругъ загремлъ такими могучими и страстными нотами, что всю толпу всколыхнуло у слушателей морозъ прошелъ по кож. Только у Поссарта въ ‘Лир’ слыхалъ я такіе изумительные голосовые переходы! Наши русскіе ораторы и декламаторы всю свою жизнь вертятся на двухъ-трехъ нотахъ, — оттого-то и пасуютъ они передъ своими западными собратьями, воспитывающими свою рчь по Легуве и Лаблашу.
Ораторъ безпощадно бичевалъ флорентийскую распущенность: безстыдство нобилей, роняющихъ древнія честныя имена торговлей герцогскими и графскими гербами, подъ маскою фиктивныхъ браковъ съ первой встречной богатою форестьеркой, будь она раньше хоть проституткой? лность мщанства? безучастное отношеніе флорентинца къ судьбамъ отечества: — лучшіе люди не оцнены во Флоренціи и встрчаютъ въ ней дурной пріемъ.
— Я слышалъ, — говорилъ онъ — что флорентинцы много молятся и горды своей религіозностью Но религія не мшаетъ, однако, Беппо, оснивъ себя крестнымъ знаменіемъ, подстеречь и зарзать изъ-за угла безпечнаго форестьера, а Альфонзо — guardio di publica sicurezza (городовой) — тмъ временемъ бьетъ поклоны передъ Мадонной вмсто того, чтобы задержать улепетывающаго Беппо По статистическимъ даннымъ, во Флоренціи больше преступленій, чмъ гд-либо на полуостров. Нигд не встртишь такой ненаказуемости порока такого равнодушія къ благу и жизни ближняго
И падре съ неподражаемымъ юморомъ разсказалъ нсколько извстныхъ всей Флоренціи фактовъ той зимы: — какъ напримръ на Piaza della Signoria въ глазахъ городовыхъ, зарзали человка, а стражи, чмъ бы ловить убійцу и помочь раненому принялись рукоплескать bravo! bravo ragazzo! ha dato una bella coltellata! {Браво, молодецъ! Вотъ такъ хватилъ.}? какъ обворованный иностранецъ не могъ въ теченіе цлыхъ трехъ мсяцевъ добиться правосудія и чуть самъ не угодилъ въ тюрьму по подозрнію, что укралъ свои же собственныя вещи…
Толпа съ изумленіемъ слушала, какъ съ церковной каедры, съ которой она привыкла слышать проклятія еретическому сверу, раздались похвалы порядкамъ безбожной Ломбардіи. Агостино ни разу не упомянулъ имени папы и весьма политично обходилъ въ рчи савойскую династію, но съ языка его не сходили слова ‘Italia unita’, ‘no tra bella cara patria’ — и сколько разнообразныхъ оттнковъ вливалъ онъ въ эти простыя слова!.. Глаза его заблистали, блдное лицо вспыхнуло румянцемъ, когда онъ произносилъ послднюю фразу своей проповди: ‘Почтеніе и молитвы — церкви, всю жизнь — за отечество. Такъ-то!’ — И, ударивъ рукою по пюпитру, онъ отрывисто сказалъ обычное заключительное: ‘amen’…
Б. былъ недоволенъ проповдью: ему хотлось чего-нибудь высокаго, отвлеченнаго, мистическаго, а Агостино взялъ да и вывелъ его на шумный практически рынокъ т. въ род того гд съ давнихъ лтъ сидитъ и льетъ воду изъ клыкатой пасти геній-покровитель Флоренціи, мдный кабанъ, съ мордой, отполированной поцлуями уличныхъ мальчишекъ
— Это — не проповдь, а простая ‘свтская рчь’, — говорилъ онъ — онъ не вставилъ въ свои слова ни одного текста, а цитировалъ Стеккети и Джусти упоминалъ о Ломброзо… Что же это за проповдь? Но сознаюсь, что посл Гамбетты я не слыхалъ такого увлекательнаго оратора. Этотъ скромный приступъ, этотъ величавый эпическій тонъ, — и вдругъ, какъ изъ жерла Везувія, громовый взрывъ пламеннйшаго лиризма, ракеты жгучихъ сарказмовъ… чисто гамбеттовскій пріемъ. При томъ, — что за дивный голосъ!
Зато, вернувшись домой, я засталъ синьора Альфредо съ красными глазами.
Рядомъ съ портретомъ Гарибальди добрякъ повсилъ уже портретъ Монтефельтро
— Ну, что? — спросилъ я его, — какъ?
— Morir per quest’uomo!!! {Можно умереть за этого человка.} — получилъ я короткій отвтъ.
Но черезъ минуту Сбольджи, что называется, прорвало начались возгласы изумленія, восхищенія и въ заключеніе, даже слезы.
— Однако, онъ васъ не похвалилъ! — возразилъ я Альфредо.
— Не стоимъ того — вотъ и не похвалилъ, возразилъ, въ свою очередь, Альфредо, очень серьезнымъ тономъ. Онъ иметъ право судить о порокахъ? онъ святой человкъ Вы знаете отчего онъ пошелъ въ монахи? У него умерли въ два дня жена и трое дтей… милыя бдныя малютки!. Онъ заперся въ монастыр, но скоро увидалъ, что наши монахи — дармоды, и не захотлъ сидть на народной ше сталь служить стран словомъ и дломъ. Вы слышали, какія загвоздки подпускалъ онъ нашимъ клерикаламъ? И онъ хоть бранится а любить насъ. Какъ онъ возставалъ сегодня на наши порядки, — а первый подписался на петиціи о помилованіи Изидоро Стаджи и самъ повезъ ее королю.
Изидоро быль отличный, только черезчуръ уже вспыльчивый малый, водовозъ имвшій несчастіе спьяну подраться въ таверн изъ-за какой-то двченки и зарзать своего товарища.
— Теперь въ квартир у padre не пройти отъ простого народа — вс къ нему кто за совтомъ, кто за помощью. И онъ со всми бесдуетъ, никому нтъ отказа… Онъ могъ бы разбогатть отъ своихъ проповдей — ему платятъ, какъ тенору, а у него никогда ни гроша нтъ? зато ни одинъ бднякъ не уйдетъ отъ него безъ подаянія.
На другой день я, вызжая изъ Флоренціи, встртилъ Padre Agostino на людной Via Calzaiuol съ однимъ изъ Tortogna — членомъ важнйшей флорентийской фамиліи нобилей… Какой-то носильщикъ вжливо поклонился патеру и остался съ непокрытой головой, т. е. сдлалъ знакъ что желаетъ говорить.
Монтефельтро остановился, и между ними завязался живой и фамильярный разговоръ Тортонья терпливо дожидался. Фаэтонъ мой повернулъ на Palazzo Vecchio, и интересная группа исчезла изъ моихъ глазъ. Такъ Агостино и остался въ моей памяти — между аристократомъ и оборванцемъ какъ истый представитель религіи Того. Чье ученіе пыталось сблизить между собою во имя любви и грядущаго классы, разъединенные правомъ и исторіей прошлаго.
1888.