ПАДЕНИЕ СВЯЩЕННОГО РУССКОГО ЦАРСТВА
ПАДЕНИЕ СВЯЩЕННОГО РУССКОГО ЦАРСТВА
I
II
III
IV
V
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Падение священного русского царства, Бердяев Николай Александрович, Год: 1917
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Бердяев, Н.А. Падение священного русского царства: Публицистика 1914—1922
М., ‘Астрель’, 2007.
В несколько дней, с чудесной легкостью и безболезненностью произошло величайшее событие русской истории и одно из величайших событий всемирной истории. Поистине в том, как произошла русская революция, есть что-то сказочное. Все еще кажется, что нам приснился сон и что может наступить тяжелое пробуждение. С внешней точки зрения произошел политический переворот, каких много бывало в истории. С более же глубокой точки зрения произошло событие исключительной важности и значительности: пало тысячелетнее священное русское царство, с которым связаны были великие упования и иллюзии, последнее священное царство в мире. И это падение священного русского царства по значению своему может быть сопоставлено с падением Рима и Византии, хотя произошло оно в совершенно другой исторической обстановке и по другим основаниям — само русское государство не пало, оно может еще более процвести. После падения монархического принципа в России он неизбежно должен будет пасть во всем мире, ибо Россия была его последним оплотом и самым могущественным и напряженным выражением. Отныне в мире не будет уже царства, претендующего на священное значение, — народы вступают в другое измерение бытия. Начинается исторический период республик, период человеческого самоуправления в демократиях. Русское царство, насколько оно сознавало себя священным, претендовало быть Третьим Римом. И это есть предел притязаний всякой монархи, стремящейся к всемирному значению. С XVI века почувствовало себя русское царство принявшим преемственность от Византии. И некие священные упования, связанные с этим царством, идут с того времени до XIX века, до славянофилов, до Достоевского, до религиозных течений последнего периода. Русское царство с помазанником Божьим — самодержавным царем во главе — христианское, православное царство. Оно противоположно всякому секулярному, мирскому государству, в нем государственная плоть — святая плоть. Это — не человеческое царство, это — некое царственное священство, Божье водительство в земных государственных судьбах. Идея эта по силе своей претендовала быть равной идее папской теократии.
Такова была идея. Но в каком соотношении стояла она с самым фактическим бытием русского царства, с самой его действительностью? Славянофилы чувствовали чудовищное несоответствие между идеей и фактом. Они пробовали делать тонкое различие между самодержавием (русская идея) и абсолютизмом (западное заимствование). Но произвольность и фальшь этих построений слишком уж бросались в глаза. Россия, вопреки всем славянофильским прекраснодушным идеологиям, была классической страной абсолютизма, деспотизма, бюрократического самовластия — именно в России, более чем где-либо, власть была оторвана от народа, и вся история нашей государственности не была историей народа, была непрерывным насилием над народом, рабством его у инородных начал. Сейчас выяснилось окончательно то, что и раньше было многим ясно, — русская абсолютная монархия не была народной и не имела твердой опоры в народе. На Западе государственная власть всегда была более народной, чем в России. Идея русского священного царства, которая, несомненно, жила в народе, была лишь проекцией народной пассивности и народной подавленности, недостаточной проявленности в России человеческого начала. Священной представлялась та власть, которая вытекала не из человеческой воли народа, которая была над народом, высока и недосягаема. Рабство народа у какой-то инородной ему, трансцендентной власти переживалось, как священное царство. В этом было много специфически русского и восточного. Полученная по наследству, старая всемирно-историческая идея царизма преломилась в национально-русской и восточной стихии. Священное русское царство было прежде всего по основе своей мужицкое царство. Для мужицкого народного сознания государственное единство могло сознаваться лишь символически, лишь в связи с личностью царя, символизирующей государственную и национальную целость и преемственность. Мужицкое сознание, пленяющее доныне и многих представителей высшей культуры, понимает царство и не понимает государства. Царство же символизируется в царе. В сущности, всякая монархия, даже конституционная и парламентская, не есть чистая форма государства, она всегда есть помесь и переходное состояние, в ней много элементов догосударственного сознания. Государство предполагает способность к более отвлеченной мысли и отвлеченному сознанию, большую свободу духа от власти материальных образов.
Священное царство было приковано к материальности, в нем дух был порабощен материей, внешним материальным образам и формам. Оно менее духовно, чем секулярное государство, в котором уже произошли расчленения и никакая давящая материя не почитается священной. Священное царство с царем, с неизбежным материалистическим символизмом, означает еще погруженность народного духа в органическую материю, несвободу человеческого духа. Священное царство покоилось на религиозном материализме, на признании материи священной, на обоготворении материально-относительного. Более свободное и духовное религиозное сознание ведет к разрушению священного царства, к расчленению духовного и материального, абсолютного и относительного избавляет от самой потребности в материализированном священном царстве. Наступает освобождающее сознание призрачности царства Божьего в материальном плане бытия. Священное царство было царством символов, в нем не было дано реальностей. Материя символически освящалась и означала, знаменовала, символизировала царство Духа. Но само царство Духа непосредственно и прямо не раскрывалось. Тот или иной человек (например, царь) был не реалистическим, а лишь символическим носителем духовного начала, независимо от своей человеческой природы. Священная материальность (царство на земле во плоти) никогда не была явлена реально, она была лишь символизирована. Этот условный символизм всего священного в историческом воплощении связан с материализмом. Материальное не может быть реалистически священным, оно может быть лишь символически священным. И это определяется тем, что материя и материальность никогда не есть последняя реальность, а по существу всегда — знаки, символы иной духовной реальности. И материальность священного царства означает лишь известную ступень в развитии духа, лишь известное состояние духовной действительности.
Но на более высокой ступени развития духа неизбежен переход в царство реальностей, освобождение от первоначального символизма. Религиозный материализм, как и всякий материализм, есть неосознанный символизм. Осознанный символизм есть уже начало освобождения. Источник же рабства всегда коренится в принятии символизма за реализм, в той душевной смутности, которая не различает духовных реальностей от материальных символов. Материальные символы нужны лишь до времени. Свободная духовность ведет к реализму в государственной и общественной жизни, избавляет от потребности в символическом освящении материальной жизни. Символ власти (символ царя) перестает быть нужен, когда дух человеческий поднимается до реального властвования. Все теократии в истории мира всегда были символичны, божественная власть осуществлялась лишь в символах, лишь в символических ознаменованиях человека. Всякое символическое освящение человека как носителя теократической власти отклоняет от путей осуществления человеческой власти, хотя и делает власть символического лица деспотической и неограниченной. Лишь свободное человеческое властвование освобождает от порабощающих теократических иллюзий. В самом человеческом властвовании, человеческом самоуправлении может действовать реальная божественная энергия, может присутствовать непосредственная духовная реальность. В теократиях же, в священных царствах не действует реально божественная энергия, а лишь символизируется, не даны сами духовные реальности, а лишь знаменуются в материальных образах. И религиозное сознание должно прейти к парадоксальной истине: реально божественна может быть лишь антропократия, теократия же всегда лишь символически божественна. Жертвенный религиозный дух должен отречься от утешений и услад, связанных со священным царством, бесстрашно должен перейти к последним реальностям. Так свершается мистерия человеческого ‘я’.
Русское священное царство покоилось на твердой скрепке русского государства с русской церковью. Русская церковь освящала русское царство. Русское царство окропляло и поддерживало русскую церковь. Русское государство было христианским, православным государством. Русская церковь была господствующей и государственной церковью. Русский царь был помазан русской церковью для дел государственных. Великий переворот, совершившийся в русской жизни, тяжело ударил по этой скрепке, и огромные последствия этого удара будут отзываться на всей дальнейшей исторической судьбе России. Кончилось священное русское царство с его порабощающими иллюзиями, с его прельщениями и его ужасами, и мы вступаем в иное измерение бытия, в великую неизведанность и неизвестность. И для тех, которые хранят веру отцов, нужна большая решимость духа и самоотвержение, чтобы окончательно освободиться от старых иллюзий, от дорогих призраков и погрузиться в темный океан неизведанного бытия, в котором ничто не гарантировано и не обеспечено. Конец священного русского царства должен вызывать великое смятение духа у многих религиозных, православных русских людей. Неизбежная секуляризация нашей государственной и общественной жизни должна восприниматься ими, как начало духовной смерти, как обездушивание. Многих страшит грядущая механизация и машинизация жизни, разрушение всякого органического лада. Священное царство было органическое царство, в нем была органическая красота, органическое тепло и уют, душевность, в которую можно было укрыться от ужаса жизни. Идущая на смену священного царства секулярная государственность, грядущая демократия — механична, бездушна, холодна, некрасива, бесстильна. Для людей высшей духовной жизни, исполненных любви к красоте, трудно принять механизм, холодный и бездушный, хотя бы и справедливый, это — великая жертва, вольная Голгофа. Но лишь эта решимость пройти через пустыню, через голые скалы, ведет к высшей жизни, к горней свободе. Мистически-иррациональная основа общественности должна быть осознана не в царе и не в народе, а в ‘я’, в личности.
Романтически-реставраторская настроенность, держащаяся за старую священную органичность, есть несвобода духа, рабское состояние, порождающее мнительность, ужасы и страхи. Русский православный мир привык жить под охраной и покровительством русского царства, и теперь почувствует он себя беспомощным и выброшенным в безбрежный океан мировой жизни. Повсюду чувствуется опасность и угрозы. Нельзя укрыться в женственные складки одеяний старого душевного царства. Наступают суровые времена свободы, когда ничто уже не гарантировано и не обеспечено. Православным людям неладно от этой свободы. Было теплее в царстве священной необходимости и священного принуждения. Выход из организма в механизм есть или обездушивание, или великая свобода духа, на которую лишь немногие способны. И все-таки православные церковные люди, привыкшие к вековой пассивности и покорности, зашевелились, проявляют признаки активности, организуют наскоро свободную церковь. Теперь уже консерватор должен быть сторонником отделения церкви от государства. Очень все парадоксально и противоречиво на свете. В христианском, православном государстве, в священном царстве церковь христианская была порабощена и угнетена, она не могла проявлять никаких признаков активности. Лишь в нехристианском, секулярном государстве, в демократической республике церковь может, наконец, себя почувствовать вполне свободной и церковные люди могут быть активны. Можно установить парадоксальное положение: в христианском государстве христианская церковь всегда порабощена и угнетена, лишь в нехристианском государстве она может быть свободна и активна. Это достаточно подтверждается возрождением католичества во Франции после отделения церкви от государства и гонения на церковь. Пусть будут благодарны революции люди церковные — лишь она очистила церковь от всякой скверны. В революции есть очистительная гроза для всех сфер жизни, хотя она неизбежно сопровождается и разгулом низких массовых инстинктов. Правда, в секулярном государстве, в демократической республике может начаться утеснение церкви и духовное гонение на людей верующих. Но гонения не страшны для церкви и не могут смутить христиан, они возрождают ее и закаляют дух верных. Страшно для церкви, когда она сама гонит, убийственны для нее лишь опека и покровительство. Верные христиане в совершенно новую историческую эпоху еще раз призываются к тому, чтобы жертвенно согласиться не быть хозяевами и господами в земном царстве. И в этом есть возрождающая правда.
Конец русского священного царства может повести лишь к возрождению церкви. Она проиграет в количестве, но выиграет в качестве. Лишь свободные сыны церкви останутся в ней, никто уже не будет причислен к ней в силу внешней необходимости, никто не будет принадлежать к ней по соображениям корыстным. Церковное общество подтянется, организуется свободно. Обнаружит свое существование церковный народ. Революция, разрушающая священное царство и созидающая царство секулярное, может быть великим проявителем живых духовных сил церкви, испытанием ее жизненности. Я говорю пока формально и извне. Если же внутренне и по существу подходить к церковному вопросу в России, то нужно сказать, что мы стоим перед великим религиозным духовным переворотом, вступаем в эпоху религиозной революции. Пока она еще незрима, и нельзя ее измерять той меркой, которой измеряются политические и социальные революции. Но в глубине духовной жизни уже накопился динамит и религиозная революция происходит. Лишь на поверхности в религиозной жизни все казалось слишком спокойным и бездейственным. В ином измерении бытия, в высших качествах бытия совершаются духовные сдвиги, и все, что совершается в количествах, во внешнем плане жизни, есть лишь проекция и замутненное отражение того, что совершается там. История в своей последней реальности творится немногими, она аристократична, и всякая массовая революция, переход к демократизации и т. п. есть лишь отражение внизу того, что совершается наверху, результат жертвенной решимости избранников духа идти в гору, по новым, неведомым путям, жертвенно порвав с прошлым. Горняя духовная решимость пойти на жертву старым органическим ладом, старой скрепкой духа с органической материей, старой теплой душевностью, задерживающей творческий рост жизни, внизу принимает форму перехода к механизму и машинности. Механизация и машинизация есть лишь отражение в низшем планов раздвоения духа, происходящего в плане горнем, религиозной революции в глубине. И остается задача творческой духовной работы, религиозного возрождения человечества в его высшей качественности, не совпадающей с социальной и политической демократизацией общества. Переворот совершается разом в нескольких планах, и во всех планах должна происходить творческая работа.
Священное русское царство давно уже умерло, давно уже дух отлетал от него, оно жило призрачной и лживой жизнью. Конец этого царства был позорный: кончилось оно царствованием Григория Распутина, в него оно целиком претворилось и в нем растворилось. Тьма ‘мистическая’ объяла конец старого царства и темное вино русской народной жизни опьянило верховную власть в час кончины. Священное русское царство изошло в распутном хлыстовстве. Царство это в основе своей всегда было мужицким царством и кончилось оно господством распутного мужика. В судьбе этой скрыт глубокий символ. И русская церковь в последний период своего существования в христианском государстве была под властью Григория Распутина. Высшая духовная власть наша была Григорианской. Старое русское царство отражало и выражало изначальную мужицкую тьму, и оно должно было кончиться властью этой мужицкой тьмы, символизированной в одном образе. Последним русским самодержцем был не Николай II, а Григорий Распутин. Царская власть бессильна была просветить и претворить древнюю народную тьму, освободить Россию от играющего в низах народной жизни темного вина — она сама была опьянена этим темным вином и окончилась в постыдной оргии. И окончательно была убита и истреблена священная идея монархии. Такого падения монархической идеи не знал ни один народ.
Гибель старого царства потому уже не должна страшить христианскую церковь и подданных христиан, что царство это никогда не было христианским и священным в глубоком, онтологическом смысле этого слова. Образ ‘священного царства’ был лишь игрой символики, религиозно незрелого человечества, отражением его несвободы, его недостаточной духовности, его погруженности в материю. Идея ‘священного царства’ в этом мире, в старой ли консервативной форме, или в новой, религиозной форме, — корыстная идея, в ней есть жадное цепляние за этот мир, прикованность к этому материальному плану, нет истинной свободы духа и жажды выхода в высшие духовные планы. И есть что-то жалкое и постыдное в том зрелище, как одни дрожат от страха, чувствуя, как царство этого мира уходит у них из-под ног и вырывается у них из рук, другие же с жадностью набрасываются на переходящее в их руки царство земное и с исступленной корыстью увеличивают свои требования владычества. ‘Буржуазный’ страх тех, от кого уходит царство, и ‘демократическая’ корысть тех, к кому оно переходит, стоят друг друга перед лицом высшей правды, перед лицом Божьим. Христос сказал, что царство Его не от мира сего и заповедовал не любить мира и того, что в мире1. Поистине царства Христова не может быть в этом трехмерном пространстве, в этом материальном плане, оно несоизмеримо с этим миром. Царство Христово может быть лишь в ином измерении, в ином духовном плане, в ином горном мире: К царству этому принадлежат те, которые в духе своем свободны от низших сфер бытия, от рабства у материи и врастают в высшую сферу бытия, в сферу любви и свободы. Царства же этого мира всегда покоятся на необходимости и принуждении. Воинство Христово в этом мире, в этом царстве может быть лишь таинственным рыцарским союзом, свободным от всякой жажды власти и всякой корысти. Это — истинная аристократия духа, для которой может быть внешне желанно торжество демократии. Но рост демократии может быть лишь постепенным. Секуляризация государства и общества, убивающая в корне всякое священное царство, есть акт освобождения духа от порабощающих проекций иного мира в этом трехмерном пространстве, раскрепощение, великий шаг на пути врастания избранной части человечества в высший план бытия. Мирская демократическая общественность с более глубокой точки зрения может быть понятна, как демократизация жизни, как разделение духа и органической плоти, скрепленных в старом священном царстве. Это такая же дематериализация, как и рост машинности, в котором расчленяется старая органическая плоть, дух же отпускается на свободу. Нашему свободному постижению истины не должна мешать эстетическая реакция против демократии, тайная жажда романтической реставрации по мотивам эстетическим. В этом сказалось бы несвобода и незрелость нашего духа. Большая смелость и свобода сознания приведет нас к иной, парадоксальной по внешности истине: старая монархия была демократична по своей основе, демократическая же республика — аристократична. Монархия выражает погруженность целого народа в органическую материю и потребность в символическом освящении этой материальной народной жизни. Старая монархия для огромной массы народа сильна была соблазном уюта, теплоты и гарантии прочности. За ней не стоял закал духа и восхождение в духе избранной части человечества. Демократическая же республика может быть духовно принята как согласие избранников человечества пройти через аскетическую пустыню, ничем не украшенную, как жертвенное согласие жить среди голых скал, без влаги, тепла образов внешней красоты. Это есть героическая решимость броситься в безбрежный океан духа, в последнюю свободу, без всяких иллюзий и утешений. Это — последняя суровость людей духа, суровость свободы от всяких утешений и всяких прикрас, суровость жертвы ‘дарованьями красных умыслов’. Свободный дух навеки веков должен отрешиться от соблазнов царства, старого и нового, от гарантий и обеспечений, от роскоши и уюта плоти. Это — завет Заратустры, это завет и Того, с кем говорил Великий Инквизитор Достоевского, это — прохождение через вольную Голгофу, без которой невозможна высшая, горняя жизнь. Святая Русь кончилась и впереди видна лишь Русь пророческая. И падение священного русского царства должно быть благословенно не только для строителей нового демократического царства, далеких от всякого духа, но и для людей духа, для незримой духовной аристократии, которой ничто не страшно, которая мужественно идет к новому, неведомому миру, порвав со всеми старыми утешениями, как порабощающими иллюзиями.
Русская свобода. 1917, No 2, апрель, с. 16-23.
1 Не любите мира, ни того, что в мире (1 Ин, 2,15).