Фантастика Серебряного века
Том XII
А. Зазулин
А. Зазулин
ПАДЕНИЕ БЕРЛИНА
ПАДЕНИЕ БЕРЛИНА
Глава первая
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
Глава вторая
I
II
Глава третья
I
II
III
IV
V
VI
VII
Комментарии
Комментарии
Падение Берлина, Зазулин А., Год: 1914
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Не было мира…
Державы согласия дали клятвенное обещание не вести переговоров о мире до полного разгрома тевтонских полчищ.
Русские прошли Кюстрин, обошли Берлин и заняли Потсдам. Англичане с бельгийцами дрались у Ганновера, французы и еще какая-то нация, по-видимому, нация королевства, соседнего с Францией, теснили немцев к Магдебургу.
Бесконечной, безграничной лавиной катился к Берлину поток разоренных, обнищавших беженцев. За хлеб перерывали горло. Французы на пути своего наступления натыкались на трупы стариков и женщин, обходили разбитые дома, опустошенные бочонки, бутылки, разломанную мебель, перебитую исковерканную утварь. По ночам кровавое зарево окутывало горизонт: то армия кронпринца, отступая, сжигала железнодорожные станции.
Штаб русских расположился во дворце Потсдама.
Был март. Тепло грело солнышко. Здесь, на западе, деревья покрылись уже листьями, рассыпавшись огневыми пятнами на куртинах и клумбах, благоухали розы. San-Soussi {…San-Soussi — Сан-Суси, дворец Фридриха Великого и одноименный парк в Потсдаме.} прекрасен весною. На реке города кипела новая жизнь. Солдаты замывали сапоги, втащив до середины реки, мыли и скребли походные, обозные телеги, полоскали белье, чистили орудия. Саперы-тверитяне, соорудив что-то вроде бредня, шествуя по горло в воде, заводили его к берегу. Тут же на подвесных котелках варили уху. Население Потсдама, чтобы задобрить русских солдат, приносило им сотни ящиков сигар и табака. Но не по вкусу русскому мужичку была немецкая сигара, их клали между заскорузлыми ладонями, терли, крошили мелко, а из крошенного табака вертели ‘козьи ножки’.
Мол, ‘так важнее будет’.
Целый месяц, день и ночь могучей лавиной катились по улицам города серо-зеленые, сермяжные полки. Как на подбор: загорелые, обветренные, мозолистой рукой поддерживая ‘трехлинейку’, гулко отчеканивая по асфальту богатырскими сапогами, вырастали и таяли, появлялись и исчезали семеновцы и гренадеры, павловцы и нижегородцы, а на смену их за полками с лязганьем и скрипом громыхали обозы. Шлифованный асфальт не выдерживал тяжести батарей и проламывался под колесами 42-сантиметровых мортир, отнятых у немцев.
А вдруг… с лихой песней, заломив бескозырки, сверкая пиками, сдерживая лохматых степняков, проезжали донцы…
‘Эй, соколы’.
Стоном стонала земля. Тысячи орудий громили форты. Сам кайзер руководил обороной. Над головами русских летели уже не ‘чемоданы’ {…‘чемоданы’ — в годы Первой мировой войны прозвище крупнокалиберных снарядов.}, а целые ‘комоды’, новое изобретение Круппа, 58-сантиметровые бризантные страшилища.
Сегодня в Потсдам прилетел аэроплан французов — это была первая ласточка соединения армий. Русские сейчас же, отдали визит: поручик З… на том же аэроплане, убранном русскими флагами, спустился в штаб французского главнокомандующего.
К вечеру целая стая соединенных воздушных птиц ринулась к берлинским фортам. Наперерез орлам, загородив полнеба, вздыбились два Цеппелина. Стосильный Ньюпорт тремя тюрпеновскими бомбами {…тюрпеновскими бомбами — Подразумеваются бомбы, заряженные взрывчаткой, разработанной французским химиком Ф. Турпеном (1848-1927) — мелинит, лиддит т. п.} разорвал в клочья последние детища старого графа.
А Берлин трепетал. Замер. Дышал нервно и тяжело. Ужасное, грозное, то что с начала войны кошмаром нависло над бедным городом, животный страх, панический ужас перед русской армией тихим безмолвным призраком повеял над Берлином. Жизнь притихла: автомобили и автобусы отстаивались по гаражам, бензин иссяк и ценился на вес золота. Произведения искусств складывались в ящики, запаивались и опускались на дно Шпрее. Кафе, биргалле, ‘ашингеры’ {…‘ашингеры’ — Т. е. популярные рестораны и пивные гастрономического предприятия бр. Ашингер, основанного в 1892 г.} прекратили торговлю. Магазины закрылись. Тысячная толпа на площади Alexanderplatz разграбила Тица {…Тица — Тиц — универсальный магазин на Александерплац, в описываемое время один из крупнейших в Берлине.}. Груды разорванного тряпья, черепки посуды, выброшенная мебель, пианино и кровати безобразным хаосом громоздились на площади. Говорили — что прискакавший взвод королевских улан дал по толпе два залпа, врезался в массу теснящихся тел и с шашками наголо очистил дорогу. Целый день берлинцы ходили смотреть запекшиеся лужицы крови около вокзала и у трамвая.
На окраине, в тюрьме томились русские заложники, поляки и евреи: не раз волосатая рука жирного смотрителя тыкала в зубы стонущим панам и Янкелям, а сошедших от ужаса с ума вытаскивали на двор и тут же рубили шашками.
Беглецы расположились в Тиргартене: на траве, на шоссе, в аллее побед, на мраморных пьедесталах предков Вильгельма.
Раскинулись новые поселки.
По ночам, при потушенных огнях, безмолвная таинственная масса восставших манифестантов двигалась ко дворцу. Кричали и звали кайзера, требовали прекращения войны. Сотнями черных, пустынных окон безмолвно глядел дворец на протянутые руки, а кайзер, сам кайзер, поседевший, осунувшийся, но еще бодрый, поблескивая орлиным взором, взобравшись на орудие на главном редуте крепости, говорил ‘очередную’ речь. Вылупив глаза, потрясая касками, орали остатки великих армий, бешеное ‘Hoh! Hoh! Hoh!’ катилось от редута к редуту.
А тысячи орудий русских каждый час и день и ночь выбивали похоронный марш по бедному ‘фатерлянду’.
Десятый день.
Берлин еще держался.
В час дня, в разгар движения, с оглушительным треском разорвалась первая граната, глыба гранита, оторванная от пьедестала памятника Бисмарка, разлетелась в пыль и выбила все окна королевского рейхстага.
Удивительно действовали тюрпеновские бомбы…
Сотни две холостых снарядов падали и рвались в Тиргартене, батареи русских, как громадная хлопушка, хлестали и выбивали прибежавшую нечисть из зарослей парка, испуганная масса беглецов ринулась к центру, за Шпрее, к Ботаническому саду, в опустевшие каналы метрополитена.
Удивительна славянская душа, холостые бомбы были тонко рассчитаны на панику среди населения — что и последовало так быстро и неожиданно, что русские через 8 минут прекратили бомбардировку. Русский парламентер, предложивший коменданту выпустить женщин и детей, был с изумлением выслушан германским штабом. Хорошо знал штаб великую Россию, но не знал он русскую душу. Целых три дня златокудрые и седые, дебелые и ‘покоробившиеся’ Гретхен, сгибаясь под тяжестью узлов своих, таща на руках белобрысую детвору, шли по мосту мимо Луна-парка, мимо металлических заводов, к первой линии русской осадной армии.
И здесь, опять, сердобольная русская душа щедро наделяла в протянутые руки ломти хлеба, куски мяса и сала, солдаты, наполнив манерки горячими щами, наперебой угощали Францев и Фрицев, помогая, перетаскивали на руках грудных и ‘неходящих’, вертели соски, пичкали в раскрытые, голодные рты кашу и жеваную булку.
‘Ешь, Вильгельм, муха тебя забодай, ешь русскую кашу!’
Подобно валу морскому, обрамленному пеной штыков, бросались корпуса-богатыри на твердыни Берлина.
Сперва грозной, рокочущей массой подступил он к высоким фортам, рассыпался на тысячи брызг, перекидывался в окопы, в траншеи, смывал блиндажи и орудия… и ни разу не отхлынул назад!..
Сомкнувшись, ружья наперевес, побросав шинели и лопаты, сотворив крестное знамение, с громовым ‘ура’ бросались на штурм молодые полки.
Перед этим, старик полковой поп долго и внятно читал молитву, говорил проповедь, давал целовать серебряный крест. Опустившись на колени, на траве, под открытым небом безмолвно стояли полки, только здесь и там мелькали руки, осеняя себя крестом или, отдавая поклоны колыхалось море стриженых голов. И в этой безмолвной тишине, когда мысль воплощается в молитву, ни один звук не нарушил слов священника:
‘Отче наш, иже еси на небесех…’
В заднем ряду зарыдал солдат, припав к земле, слившись с нею, уткнувшись лицом в мокрую траву, вздрагивая всем телом, плакал он неудержимо и горько. Тысячи голов с укором повернулись в его сторону. А он не вставал и плакал, слезы крупными, теплыми каплями текли по щекам, на губы, блестели в бороде.
— Приготовься к атаке, — закричал ротный.
Деловито заговорили тысячи голосов, побросав в кучу шинели и манерки, запрятав за голенище завернутый в узелок платка заветный рубль или полтину, прикрепив покрепче штык, сбегались и строились лицом к неприятелю.
В лесу бежали вперебежку, а когда полем — ложились и ползли, вскакивали, потом бежали дальше, кликали отставших. А кто не вставал — того не ждали. А были и такие, как лег, так и лежал неподвижно, вытянувшись во весь рост, распластав тело, крепко сжав холодными пальцами железное дуло.
Струйка крови медленно сочилась и расплывалась около глаза.
Триста, двести шагов… ураганом бросилась рота, грудью вперед, ружья наперевес, со звоном лязгнули штыки, скрестились шашки, заработали приклады, обдавая мозгом, трещали и лопались черепа, проткнутые насквозь стальным жалом, повернувшимся в брюшине, с разорванными кишками — ложились враги.
А после, нарвав придорожной травы, протирали ею опачканный штык, ногтем скоблили запекшуюся кровь.
На опушке умирал солдат… у родного ельника. ‘Э… эх, дорогая кормилица… жисть наша… не реви, Аграфена, не вспоминай своего буяна, ишь, буяна, он, сердешный… к сердцу пуля подвалилась. А Таньку, Петьку, Агаську, Степку, Феньку, Митьку и Феклушу грудную береги без меня… слышь… а кобылу гнедую продавай, с норовом она, где тебе, бабе, управиться… Да рупь-то у меня за голенищем про…пропа…дет’.
Умолк боец.
Прошло три недели, железное кольцо русских войск замкнулось и отрезало Берлин от внешнего мира. Добрая тысяча осадных орудий, спрятанных в искусно укрытых позициях, больше в перелесках или за холмами, а то и прямо за земляными насыпями, в канавах, замаскированных с лицевой стороны воткнутыми сучьями и хворостом, ежедневно, с утра до вечера, громила и разрушала укрепления города. Перед орудиями же, в двух-трех верстах от первого форта, шла цепь окопов, устроенных более прочно и скрыто, чем неглубокие окопы, применяемые при полевых схватках. В окопах день и ночь дежурили солдаты. За вторыми, более сильными укреплениями, тесно и низко переплетенная колючей проволокой, волчьими ямами с кольями на дне, скрытыми фугасами, раскиданным хворостом и т. п. — тянулась вторая окопная цепь. Дальше же за орудиями, опять где-нибудь в лесу или долине, располагались резервы. А в соседних поселках, деревнях и хуторах раскидывался первый лазарет, тут же стояли походные кухни, ангары, аэропланы, запасы снарядов и амуниции, санитарные автомобили, механические и авиационные мастерские. Перед штурмом какого-либо укрепления шла подготовительная работа артиллерии, заключающаяся в обстреле неприятельских батарей, в разрушении блиндажей, в пробитии бреши в насыпи форта. А когда замолкали орудия и, наполовину перебитая прислуга оборонялась ружейным огнем и пулеметами — лавина русских устремлялась в пробитую брешь, лезла по насыпям, действовала обходом — выбивала штыком и прикладом засевшего ‘супостата’. Когда же осажденные делали вылазку — первая цепь стрелков сыпала беглым огнем и, если русские гнулись, на выручку им мчалась кавалерия — великая помощь при отражении неприятельских атак.
Сегодня пал первый форт. Мины, заложенные под укрепления, не взорвались, смельчак-сапер, пробравшись глубокой ночью за укрепления по указаниям одного пленного немецкого артиллериста, нашел и перерезал провода, соединяющие пороховой погреб, и только на восточной стороне занятого укрепления искусно скрытый, не замеченный фугас разметал целую роту русских солдат. Кучи разорванных тел, куски окровавленного полуобгоревшего мяса грудами заполняли редуты и блиндажи. В центре же форта на казацкой пике развевался трехцветный флаг русских. Из окопов и траншей вытаскивали убитых. А их были целые груды: в синих, серых, зеленых мундирах, старики и юноши, русские и немцы, офицеры и генералы, весь сброд разнокалиберного берлинского гарнизона. Со всех сторон ползли раненые. Бегали санитары, чрез холстину носилок капала и сочилась кровь. Стон раненого заглушался бредом умирающего, рыданием, криком-хрипотой проткнутого штыком. Самоотверженно работали сестры. Тысячи уст благословляли их в эту минуту. В стороне, под каштанами, пятьдесят саперов рыли могилу. У могилы складывали убитых… А когда наступил вечер и прощальные лучи весеннего солнца блеснули и погасли на остриях русских штыков, когда дым кадильный синеватыми клубами вспыхивал и расплывался в тихом воздухе вечера, только тогда груда человеческих тел, снизу и доверху, заполнила глубокую яму. Сперва клали рядами по порядку, а потом сваливали прямо, как придется, лицом вниз, друг на друга, мешая своих с врагами.
А священник все кадил и кадил, обходя могилу, три солдата, гнусавя, торопясь и сбиваясь, подпевали ему. А когда священник наклонился, взял горсть земли и бросил ее на тела и как будто бодрее, но еще заунывнее подхватили три солдата прощальную молитву, те же пятьдесят саперов, распоясавшись, расстегнув ворот рубахи, крепко поплевав на руки, быстро забрасывали свежую могилу.
Через два часа над могилой вырос холм, а на холме крест:
‘Мир вашему праху. Здесь погребено 437 героев русских и немцев’.
Затеплились звезды. Из соседнего парка потянуло ароматом тополя. Во тьме, за оградой, белыми загадочными пятнами шевелились кисти сирени. Над Шпрее поднялся туман. Канонада стихла. Где-то далеко-далеко, в стороне Wansee, тараторили пулеметы, треск их напоминал треск кузнечиков.
У палаток разожгли костры. Группы солдат, подвесив жестяные чайники на воткнутые в землю и скрещенные шашки — кипятили воду. Кто спал, не раздеваясь, растянувшись на шинели, кто писал письмо, кто рассказывал про свою деревню. Музыкант Тришка притащил гармонию. Усевшись на исковерканную обозную телегу, подмигнув глазом старому кашевару, залихватски с перебором пробежал он пальцами по ладам. На звуки со всех сторон потянулись молчаливые, серые фигуры. А Тришка, сдвинув фуражку на затылок, заложив ногу на ногу, затянул родную песенку…
Сперва молчали, устремив взор свой куда-то вглубь, в самого себя, мучительно обдумывали что-то, потом, встряхнув головою, разогнав печальные мысля, бодро подтягивали удалому запевале. Тришка входил в раж:
‘Тебя я, милый, не забуду
В какой бы ни был стороне’.
И у Тришки на деревне зазнобушка была.
А вдруг русскую, барыню-сударыню, с присвистом, с гиканьем, вдарил молодец Тришка. Два унтера, сорвавшись с места, прошли гоголем перед расступившимися солдатами. И Боже мой, как они вывертывали и закидывали ноги, проходили ползунком, плотно и сердито утаптывали придорожную пыль. Подбоченясь, с папиросами в зубах, с серьезными лицами, не жалея казенных подметок, отбивали чечетку.
А когда костры разгорались и освещали поле, жуткие отблески кровавыми бликами ползли по свежим надмогильным крестам.
Берлин, бедный Берлин, дни твои были сочтены.
В пятнадцатый день осады император созвал коронный совет. Место заседания окружили тайной: боялись русских летчиков, предательства и шпионов.
Это было в родовом замке.
Громадный зал с резными дверями, длинными готическими окнами, уходящими в темную глубину, сводчатым потолком, портретами странных людей в странных костюмах, железными рыцарями, коллекцией рапир и палашей, — все это так ярко и живо напоминало далеко ушедшие годы рыцарских турниров, славную красочную эпоху честного боя. Чувствовались лишними, неуместными в этом очаге святой старины золоченые мундиры приспешников Вильгельма, их эполеты и аксельбанты, монокли на тупых лицах, топорщиеся вверх усы, бульдожьи подбородки сытых генералов. В те века, когда совесть и честность рыцаря были необходимым придатком храброго воина, таких вояк, как современная немецкая банда, прикрутили бы к позорному столбу, и каждый проходящий плевал бы в лица позорных истязателей. И вы, сыны тех рыцарей, в те времена не нападали <,бы>, на невооруженных, не грабили бы их, не издевались бы над человеческой душой, не истязали бы малолетних, а честь женскую считали бы выше своей чести, и горе тому, чья гнусная рука дерзала прикоснуться к женщине — тяжелый палаш своего же рыцаря сносил голову обезумевшего негодяя.
Бились честно, открыто, с крестом в сердце и на шпаге.
А вы, гордые культурой своей, тайно и явно грабили жителей завоеванных областей, гоняли на работу стариков и детей, выработали особый культ издевательств над пленными, создали закон двойного подданства, секту шпионов и, самое ужасное — оскорбили женщину.
О, сколько гадости в этих поступках. Идите прочь от нас, не оскверняйте славянскую душу: вам никогда не понять ее. Цеппелины и Крупны переделали ваши души, закопали их в стальную оболочку и начинили самомнением, самовосхвалением, себялюбием и непомерной гордостью. Во что вылилась ваша культура? Изобретали не вы, вы только усовершенствовали. Покорение воздуха создали Цеппелины, техника — мортиры, литература — ненависть к русским, медицина — культуру холерных вибрионов для русского солдата. А если ваш парод упорным, усидчивым трудом, кропотливой аккуратной работой, комбинациями того и другого усовершенствовал нечто, именно усовершенствовал, — что ж из этого: упорный труд, аккуратность и терпение если благие стороны души человеческой, то то, что скрывалось за этими благами, выплыло только теперь, на поле брани. Нет в вас изобретательности, находчивости, самобытности, творчества русского человека, все у вас выверено, вымерено, взвешено. Но если только один винт ломается в вашей машине, вы не можете в ту же минуту исправить повреждение, вам нужно время и долгая усидчивая работа. Малейшее отступление от плана — рушит весь план. Вы все предусмотрели, предугадали, предвидели, но это и повело вас к гибели, ибо в последнюю тяжелую минуту, когда события слагались и протекали не по плану вашему, — вы теряли голову и не находили должного выхода. Вы не можете творить в последнюю минуту. Самомнение, гордость, лесть, низкопоклонство, прислужничество, эгоизм, мания ‘гиперболизма’ о значении своем в мировой жизни — вот пороки, девять десятых которых заполнили душу современного пруссака. И все вы, один за одним, нога в ногу, как солдаты — левой и правой, все наперебой принялись доказывать плохие стороны души своей. И крестьянин, и бюргер, пастор, генерал и писатель. Даже медицина превратилась в ремесло, берлинские врачи понавешали электрические рекламы и по счетам требуют уплаты. О, Россия, далеко тебе до немца.
А кого вы считали некультурным — плакал, при чтении газет, о ваших зверствах, плакал, пораженный дикостью новоявленных варваров 20-го века. Это был наш русский мужик. И теперь идет творить русский чудо-богатырь, показывать миру честную славянскую душу. Он не бросил сына вашего в огонь пылающего дома, он бросился сам спасать его, он отдал последний, заплесневший сухарь пленному врагу. Он нашел в нем человека-брата. Считали ли вы русских за людей? Нет! Теперь вы не судьи, ибо подсудимые не судят, наш ‘некультурный’ мужик произведет суд над вами.
Вы слышите, он идет.
И в нашей Руси-матушке засевшую ‘немчуру’ суди так же прямо и справедливо, как подобает истинному сыну родины и уничтожай льстящих, низкопоклонствующих, прислуживающих, продающих свою душу, строящих богатство свое на крови твоей, богатырской рукой смахни всех гнид, впившихся в наболевшее, уставшее тело.
Смелей, мужик, пришло твое время.
В девять часов вечера по улицам столицы мчался блиндированный автомобиль: покружив по Unter den Linden, Leipziger и Inwaliden Strasse, погасив фонари и повернув на шоссе, он понесся к югу и через пять минут затормозил перед замком. Из автомобиля вышел Вильгельм, сзади отца, упираясь на трость, следовал раненый кронпринц. Вильгельм был не тот. Видя безуспешную борьбу войск своих, потеряв надежды на помощь Турции, которая уже навсегда исчезла с карты мира, не рассчитывая более на вмешательство великих заокеанских нейтральных держав, ожидая только чуда, он не мирился с истиной и жил самообманом. Давно уже в Царьграде, на дворце султана, развевалось трехцветное русское знамя. На соборе Айя-София блестел золоченый крест, в бухте Золотого Рога все чаще и чаще слышались славянские песни. Египет, окончательно присоединенный Англией, примкнул к южной Палестине и образовал новую, слитую вместе колонию короля Георга, Того, Камерун и Цзинь-Дао {…Цзинь-Дао — Т. е. Циндао, город в Китае на берегу Желтого моря, в 1897 г. был передан по концессии Германии и до начала Первой мировой войны служил стратегическим портом и базой немецкой Императорской Восточно-азиатской крейсерной эскадры.} не были уже собственностью Германии, Пруссия, Силезия, Эльзас и Лотарингия отошли в тыл союзных армий. Какие-нибудь двести верст отделяли русских от англо-французского фронта. Но армия Вильгельма не была разбита. Пополненная последними запасами юношей и стариков, она уже не выдерживала натиска свежих, постоянно прибывающих британских войск и отходила к востоку. Орудий было очень много, снарядов и патронов хватило бы на целые годы, но истоптанные поля, разрушенные фермы, разоренные житницы не давали хлеба, скот был уничтожен, а мясо лошадей служило лакомством и продавалось за баснословную цену. Английский флот, в конце концов, доказал свое могущество. Немцы пока еще рассчитывали на оборонительную войну. Отрезанная с тыла от столицы русскими войсками, окруженная с запада полчищами английско-французских войск и дойдя до идеально укрепленных позиций, армия Вильгельма с новой энергией пыталась задержать наступление союзных войск. О присутствии этих новых крепостей-укреплений и не подозревали державы согласия, здесь и там, где по предположению союзников, только открытая битва могла воспрепятствовать движению наступающих армий — возвышались неприступные форты, на километры тянулись искусственные болота, трехсаженные рвы, а за фортами дышали тяжко 58-сантиметровые крупповские мортиры. Становилось ясным, что еще до начала войны скрыто и тайно укреплялась страна германского народа. Широко пользуясь хитростью стратегии, ведя нечестную, бесчеловечную войну, желая во что бы ни стало победить союзников, решительным последним натиском пытался Вильгельм разбить англо-французские армии и, отрезав их от моря, зайти в тыл русским. Недоспанные ночи, дни тяжелых предчувствий, мысли о позорном будущем затуманили седую голову кайзера. Две глубоких продольных морщины протянулись по его лбу — от виска и до виска. На Вильгельме был серый сюртук, без орденов, с одним железным крестом, левая рука, инстинктивно скрывая свой недостаток, ложилась на рукоятку шпаги. Но когда он вошел в зал и, вначале сощурившись от скудного света, остановился на секунду, — переменился вдруг, вскинул глаза и, загремев шпагой, молча подошел к столу. Потом позвал сыновей своих. Подошли только два сына и сели около кронпринца. Три других сына кайзера давно уже пропали на западном фронте. Думали, что они были в плену.
Было решено до последней капли крови защищать Берлин и, по вступлении русских войск в столицу, взорвать ее, не оставить камня на камне, и о чем еще говорили на совете, никто не узнал после: вырабатывали ли план нового наступления или условия мира, или знакомились с чертежами новых орудий — было тайной, но содержание заключительной речи кайзера все-таки дошло до союзников.
‘В эти последние дни, сыновья и генералы мои, измученные долгой, упорной борьбой с сильными и великими народами Европы, не раскаются в ошибках своих, ибо велик еще Бог наш, наш добрый и постоянный покровитель и надежда на Него даст нам новые силы для победы над врагами с запада и востока. Велик Бог наш’.
Это была 141 речь, в которой он, по обыкновению своему, обращался к Богу.
Далеко за первой линией русских войск, до самой Польши, до Варшавы кипела разносторонняя, налаженная жизнь армейского тыла. Пленных уже не считали и не отправляли в глубь России, а размещали здесь же в покинутых, полуразоренных городках Силезии и Пруссии.
Русские творили необычайное.
Сотни тысяч прусских ружей, ранцев, патронташей, касок, ремней, зарядных ящиков, сваленные в гигантские груды, обильно политые бензином, пылали кострами у проезжих дорог.
Захваченные орудия, гаубицы, мортиры, митральезы, полевые, осадные и крепостные орудия, пулеметы, блиндированные поезда и автомобили, погруженные в Данциге на русские транспорты, под прикрытием союзного флота ежедневно отходили к неизвестным местам Балтийского моря, и там уже трехверстная морская пучина навеки поглощала былую доблесть, мощь и силу ‘перекультурившего’ немецкого царства. Рыбаки-очевидцы рассказывали, что в продолжении одной только ночи у восточных берегов Норвегии было выброшено в море более семисот полевых германских орудий.
По всему побережью Пруссии гремела канонада.
Снаряды, патроны, динамит и порох грузили на громадные плоты и под буксиром союзных канонерок отводили в море, а в море английские дредноуты громили и взрывали страшные грузы. От сотрясения, от громовых взрывов тонн динамита вздымалось море и пятисаженные волны доходили до берегов Финского залива.
Так уничтожалась мощь Германии.
Крепости Мец, Бреславль, Торп, Кенигсберг, взорванные на воздух, сравненные с землей, свидетельствовали о добрых помыслах союзных народов. От Москвы до Камчатки, от Японии к Австралии, к Америке, к Африке, ко всем народам истомленного мира неслась благая весть, весть о долгом мире на полях кровавой Европы.
‘Никогда с этих времен ни один человек в Европе не поднимет вооруженной руки своей на человека-брата, под покровом союзных держав, уничтоживших зависть и гордость царя немецкого, да воцарится среди нас, народы Европы, мир и единодушие, пусть сотни миллионов людей, сплоченных в одну массу, без различия наций, да будут процветать, развиваться, стремиться к познанию Высшего, к облагораживанию жизни, к покорению природы, к искоренению злых инстинктов своих, к высшему идеалу человечества, начертанному в книге Бытия’.
Это были великие дни.
Мир обновлялся. Тьма рассеивалась. Народ ждал света. Как будто меньше и меньше творилось зла и беззаконий. Хотя много шло по старому… Просящему о помощи, говорящему правду — затыкали кулаком глотку, льстецу сыпали деньги, а в руки предателей, людей-зверей, потерявших совесть, честь и веру в Бога, давали в распоряжение миллионы жизней. Да будут прокляты начинающие войну.
Много было еще подлецов и Каинов. Честность и совесть попирались ногами, старики женились на молодых, дочери продавались за деньги богатым старцам.
‘Поклон тебе, Золотой Телец!!!’
В летопись истории вносились новые страницы. Кумиры рушились, храмы сжигались, жрецы их предавались презрению — а кто был разрушителем, тот становился кумиром. Отныне на востоке загорелось новое солнце. Видел мир яркие лучи и дивился их силе. А под этими лучами вставала и просыпалась великая Россия.
Семь миллионов жизней потерял земной шар. Десятки миллионов семейств лишились крова, сотни миллионов людей питались впроголодь. Бесчисленная армия нищих на всех перекрестках мира просила милостыню. Рушились промышленность и торговля — а искусство и наука топтались на одном месте и не сказали человечеству ни одного нового слова. Среди людей рождались и разносились дикие, невероятные слухи, вымыслы и легенды, сотни прорицателей, предсказателей, гадалок и ясновидящих пророчили гибель мира, уверяли о Страшном Суде, об Антихристе, о Вильгельме, о новом мире, который создавался на пепелище старого.
Русские, японцы, немцы, французы, турки, англичане, сербы, буры… все народы Божьего мира горячо молились о победах своих. Никогда еще духовенство земного шара не служило столько панихид, молебнов и канонов.
А Бог был один.
Писались миллионы завещаний, поминаний, некрологов, надмогильных посвящений. Литература выработала новое ‘военное’ направление. Все газеты, журналы и книги посвящались только войне. Десятки тысяч статей, отчетов, сценок, эпизодов, описаний шансов того или другого противника сплошь заполняли страницы изданий и на разные лады предсказывали победу той или иной державе. Немцы ненавидели русских, русские немцев, турки сербов, сербы австрийцев, австрийцы французов и т. д. Над каждым народом висело проклятие другою народа. На каждый народ призывалось благословение другого народа. Одни плакали — другие ликовали. Но правда была только одна и ее никто не знал.
В газетах появлялись очередные ‘утки’, сенсационные известия, десятки раз хоронили Франца-Иосифа, забирали в плен Вильгельма, разрушали Лондон, ухитрялись писать даже о восстании на северном полюсе, о мире… но весь бум этот, в конце концов, оказывался ложью и опровергался теми же газетами. Проделывали и такие штуки. Одни описывали подвиг бельгийцев, другие же, взяв и переделав ту же статью, печатали ее под заголовком ‘Геройский подвиг англичан’, фотографировали шестисантиметровое сербское орудие, под снимком же печатали ‘Немецкое, дальнобойное, калибр 22’. И не было бедой, если читатель принимал китайцев за немцев, турок за бельгийцев, ворону за аэроплан. Печати уже не верили, но все-таки читали и ждали опровержений. Расплодились тысячи новых газет. Не хватало и бумаги, и краски. Газетчики лечились от хрипоты.
А художники малевали баталистические картины.
Поэты воспевали героев.
Композиторы писали гимны, похоронные и победные марши.
Скульпторы высекали надмогильные памятники, лепили маски убитых и героев.
Американцы, все оценивая на вес золота, заключали тысячные пари и с нетерпением ждали падения той или иной крепости. В общем, мир не был похож на самого себя. Миллиард людей, увлеченный одним потоком, шумел и спорил и каждый индивидуум уверял всех, что только его мнение близко к истине, что только он один знает правильный ход войны. Но опять, правда была только одна, правда та, что рушится и гибнет земля немецкая и русские войска блокируют Берлин. Русские же были и за Карпатами и двигались к Будапешту и Вене. Так как все мировое зло, все нити ведения войны были сосредоточены в Берлине, взятие столицы Австро-Венгрии не входило в планы русских. Престарелый Франц, по существу, не был уже императором, ибо друг его кайзер ‘вежливо’ забрал в свои руки управление Австро-Венгрией. Франц-Иосиф пока еще подписывал бумаги и раздавал награды, но и это утешало неудачного Габсбурга. Австрийской армией руководили прусские генералы, а австрийские солдаты присягали двум императорам, Францу и Вильгельму. Итак, Гогенцоллерны победили Габсбургов. Кайзер Вильгельм, великий покровитель ислама, мечтал и о покровительстве буддизма etc., но магометане и буддисты быстро раскусили золоченые орешки кайзера и прокляли императора, имеющего три веры.
Боже мой, что творилось на белом… виноват, кровавом свете.
‘К лесу, что ли’, — обернулся на седле хорунжий Митрич и попридержал свою кобылу. За Митричем, вынырнув из-за деревьев и направляясь прямо по луговине, показались восемь казаков.
Светало быстро.
Синие отблески посветлевшего неба, смешиваясь с золотом предутренней зари, занявшейся на востоке, багрянили, обливали золотом распустившуюся листву молодых тополей. Роса еще не испарилась. Зябкий ветерок нет-нет да и порхнет, повеет по полю, зашевелит прошлогодними засохшими былинками, долетит до реки, где взбудоражит уснувшую воду, разгонит поднявшиеся клубы тумана. А воздух, напоенный запахами полевых цветов, ароматом лопнувших почек ив… так и врывался в грудь и пьешь, как вино, его без конца. К реке, которая причудливой лентой извивались по долине и курилась сырыми испарениями, зелеными кудрявыми уступами спускались к берегу заросли ольшняка и орешника. На другой же стороне реки, немного вправо, на пригорке, за песчаной косой, краснела черепичная крыша полуразрушенной фермы. А вокруг фермы призрачно-белым туманом, выделяясь на фоне зеленеющего пригорка, купами цвели вишни и яблони. По лугу серой лентой тянулась дорога.
‘Благодать, — думал Митрич, — как и у нас, на Дону, и небо-то такое, и земля такая же, только степи не видно…’
— Ребятушки, — продолжал он уже вслух, — что-то немца не слышно, струсил, окаянный, все по перелескам прячется, в поле не выходит, стало быть, боится нашего брата’.
Проговорил и подумал: ‘А что, если из засады угостят, заробеют мои ребята, лататы бы не задали, молодые еще, необстрелянные’. Так подумал и опять оглянулся на них и удивился мыслим своим. А сзади него, растянувшись в змейку, средним аллюром скакали казаки, и не было видно в спокойствии их — ни трусости, ни робости, так и кипела в них могучая казачья сила. Все с Дона, что соколы, молодые, кряжистые, плечистые, в серо-зеленых рубахах, туго подпоясанных ремнями, с шашками слева, с пиками справа.
Вспомнилась Митричу родная станица. Вспомнился первый день объявления войны, когда на клич царский встрепенулись и ощетинились казачьи стаи. Сразу полстаницы ушло на войну. Даже дед Аксен и тот с печи скатился и на сход вышел, а на сходе такой гвалт поднял, что казаки диву дались, ‘откуда-де у него такая прыть взялась’. Покричал, покричал дед, а потом зашагал к шинку. Очумел Аксен на старости лет, зеленого хватить вздумал. А шинкарь даже двери не отпер, высунул бороду в окно и деду на ухо: ‘Нет вина, дед, Царь запретил’. Ошарашило Аксена, как кипятком ошпарило, диво дивное приключилося, чудо чудесное, постоял, постоял он, сперва правой пятерней в затылке поскреб, потом левой туда же слазил, а затем вздохнул и перекрестился: ‘И слава тебе, Господи, давно пора, давно пора’. А наутро, когда бабы и казачки молодые табуном высылали на улицу казаков провожать, опять закряхтел Аксен и снова с печи слез и принялся искать свою шашку. Видно, совсем очумел старый. Да и не только он, а все казаки старые шашки повытащили, точить их задумали. Посмотрел на него Митрич и вымолвил: ‘Куда тебе, деда, немцев бить, теперь на пять верст стреляют, и никому не нужна наша шашка и пика… дома сидеть надо, внучат пестать’. ‘Хе-хе, — усмехнулся старик, — найдется казаку и теперь работа, и когда турок били — пушки были, да без нас не обходились. Давай-ка сюда мою шашку’. Махнул рукой внук и дал деду шашку. Целый день на камне точил старик Митричеву шашку и здорово выточил, покойник, не сталь, а зеркало, смотреться можно, а лезвие, что твоя бритва — волос на лету рубить, выточил, — а на другой день Богу душу отдал, в другой поход отправился.
На опушке казаки спешились. Прилегли. Лошадей увел дозорный. Митрич задремал. Остальные семь, достав из-за голенища по кисету, свернули цигарки и задымили. В лесу зачирикали птички.
В соседней усадьбе, в каких-нибудь тридцати верстах от отдыхающих казаков, разыгрывалась следующая сцена: на лесной поляне, примыкающей к усадебному саду, вытянувшись в струнку, стояли двадцать пять немецких улан, а перед уланами, поправляя монокль и брезгливо выпятив нижнюю губу, расхаживал офицер. ‘Негг Gross, — гремел он. — Kommen Sie, Herr Gross {…Kommen Sie, Herr Gross — Скажите, господин Гросс (нем.).}, — почему у вас нет пуговицы? а? оторвали? Русских копируете, разиня, а? Что?’ ‘Ich… Ich…’ {‘Ich… Ich…’ — ‘Я… я…’ (нем.).} — пытался ответить провинившийся улан. ‘Молчать!’ — не давая ответить, орал рассерженный офицер, — ‘я, я… что я… позабыли дисциплину, распустились, сию же минуту пришейте пуговицу, живо… марш!’. Лицо офицера побагровело, он обернулся к остальным солдатам и продолжал: ‘Седлайте лошадей, возьмите пироксилин и будьте готовы через четыре минуты’. Ровно через четыре минуты, с точной немецкой пунктуальностью, отряд из двадцати восьми германских улан выехал на разведку.
В этой усадьбе, брошенной на произвол судьбы бежавшими венгерскими магнатами, квартировал австро-германский полевой штаб. При штабе состояли три корпусных командира, полковники, авиаторы и целая армия офицеров. Распоряжения и приказы штаба отдавались по телефону, соединяющему местные штабы корпусов, артиллерийские батареи и наблюдательные вышки. На случай стремительного наступления русских войск и для спасения чинов штаба в парке усадьбы бессменно дежурили семь блиндированных автомобилей. Главными и наиболее ценными разведчиками для штаба служили шпионы, которым и выдавались здесь необходимые планы и инструкции. Лучшими шпионами считались гвардейские офицеры, последние великолепно знали русский язык и набирались исключительно из обрусевших немцев, покинувших Россию в день объявления войны. До войны это были вояжеры, представители заводов, агенты страховых обществ и т. д., вообще шпионами выбирались должности, более удобные для продуктивной работы на своем опасном поприще. Были и влиятельные шпионы: директора русских оружейных заводов, владельцы обмундировочных мастерских, инженеры черноморских доков, офицеры русской армии и даже генералы. Например, был следующий случай: застрявший в России шпион, состоящий в русском подданстве и отправляющийся в действующую армию в чине русского прапорщика, предварительно собирал подписку на постройку новых германских судов и цеппелинов. Только после объявления войны выяснилась та прискорбная истина, что немцы ездили на русских. Во главе всех предприятий, на фабриках, заводах, в акционерных обществах и т. д. верховодили немцы. Немцы устраивали забастовки, немцы же сеяли вражду и смуту среди русского народа. Вся эта организация деятельно подготовляла почву для будущего успешного действия германского оружия. В полном смысле слова, немец был настоящим ‘пруссаком’ и, как таракан-пруссак, жил в каждом доме. Но яд войны вытравил эту нечисть. Основательная чистка надолго освободила Россию от пут германизма. Слившись воедино и уповая на помощь Бога, встала и двинулась великая Россия на защиту царя и отечества. Понятно, Германия не ожидала такого единства и, кроме того, надеясь воевать только с Россией и Францией, она не рассчитывала встретить в числе своих врагов как Японию, так и Англию, да и думала ли она, что король Альберт поднимет против нее меч свой? Лучшее, что могла сделать Германия, это добровольно сложить оружие и подчиниться требованиям союзников, но этого она не сделала, наоборот же, зверским ведением войны, в первые же месяцы своего выступления, она оттолкнула от себя все культурные народы мира и сравнялась с единственными достойными союзниками — турецкими башибузуками. ‘Виноваты не мы, германский народ, что рухнула культура твоя, от сего дня ты будешь влачить жалкое существование и уже никто из вас не поднимет вверх усов своих, как делал кайзер, а, наказанный и презираемый всеми, ты обратишься в Вечного странствующого жида и не найдешь успокоения на лице земного шара’.
Митрич сладко храпел. Лень ли обуяла казаков, солнышко ли разогрело казацкие спины, Бог знает, поддались они соблазну вздремнуть немного и трое их них заклевали носами. Солнце близилось к полудню. Река уже не дымилась, а синела, весенние лужицы, как осколки разбитых зеркал, раскиданных по полю, ярко сверкали в лучах весеннего солнца.
— Смотри, ребята… — вдруг протянул один казак и, приложив к глазам руку, пристально вгляделся за реку. — Кого это Бог несет, посмотри-ка в бинокль, Гриша.
Все обернулись и замолкли. Гриша вытащил из кармана бинокль и приставил его к глазам. За рекой скакали двадцать восемь улан. Впереди ехали три офицера. Когда отряд доскакал до фермы, один из офицеров спешился и постучал в окно. На его стук на крыльцо вышел старый немец в колпаке и, что-то сказав офицеру, увел его за собой. Через минуту офицер снова появился на крыльце, но уже не с немцем, а в сопровождении двух белокурых девушек, которые, восторженно поглядывая на его блестящий мундир, подошли к коню и потрепали его по шее. Офицер засмеялся и, приложив руку к каске, вскочил на лошадь и поскакал к мосту, за ним снялся и весь отряд.
Митрич давно уже проснулся и, усевшись на корточки, принялся считать улан.
— Один, два… девять, семнадцать… двадцать восемь, — считал он, — немного трудновато справиться, да все равно куда ни шло, живьем не уйдут… Слушай, ребята: как только уланы сюда переправятся, — залп, поняли? Цель в офицеров, бери пониже, все равно — лошадей подстреливай. Четверо здесь останьтесь, а я с Гришей вон оттуда — слева ударю, а вы, — заметил он последним, — справа от елок выезжайте. Как эти залп дадут, так и вылетай. Благословись действуй. Поняли? Ну, прощайте… посмирнее лежите.
Митрич, Гриша, а за ним еще трое, прячась в траве, уползли за деревья. Слышно было, как они о чем-то заспорили, потом поцеловались и вскочили на коней. ‘Тише, черт! — донесся сдержанный голос хорунжего. — Не греми стременами’. Потом все утихло. У лошадей дежурил один казак. Неприятельский разъезд въехал на мост. Копыта лошадей гулко стучали по деревянному настилу. Первым спустился на берег офицер и огляделся по сторонам. Кругом было обманчиво тихо. К мосту широким полукругом подступал лес. Слева зеленело поле, за нолем змеилось шоссе.
Не успели залегшие казаки дать первый залп, как с опушки из-за деревьев с гиканьем и криком вынеслись Митрич и Гриша. ‘За мной… у-лю-лю!.. — орал Митрич, как будто сзади него была целая сотня. — За мной, родимые!’ За хорунжим, стоя на стременах, мчался Гриша.
Как матерый волк, отбивался Митрич. На его долю достались трое, отбился он с ними как-то в сторону, огляделся кругом, товарищей крикнул, а их нет, как нет, будто в воду канули. А немцы наседают, проклятые. Огрызнулся, бросил пику и давай крестить направо и налево. Шашкой сподручнее будет. Помоги только Господи. Но ловко дерутся нехристи, как ни ударить, все по шашке, даже шашка зазубрилась, затупилась. Да тут еще день жаркий, в пот всего бросило, а биться надо, не в плен же сдаваться? Несладко казаку в плену у немцев. Собрал все силы Митрич, на хитрость пустился, коня передернул, будто удирать вздумал, да обернулся вдруг и что было духу хватил шашкой одного улана. Скатился улан на землю. ‘И не пикнул даже’, — пожалел его Митрич, да некогда жалеть было, сам вдруг почувствовал, что съездили шашкой по уху и ухо снесли. Обернулся он, вывернулся назад, да чуть ли не на офицера ихнего, даже ногой за его шпору задел… а офицер как сокол налетает, шашкой вертит, в спину попасть норовит. Взвыл от обиды казак, уж очень досадно стало, молокосос, а на казака лезет, да бьет куда не разбирает, винтовку испортил, проклятый… ‘Смотри, черт!..’ — выругался хорунжий и хлестнул немца по каске. Пошатнулся офицер, но не упал, а лихим выпадом вышиб у Митрича ‘дедову’ шашку. Но не растерялся казак, приподнялся на седле, уперся ногами в стремена, размахнулся да кулаком в офицерские зубы. Да так вдарил, что все маклышки на пальцах сбил, а потом его же шашкой с ним покончил. Слава Тебе Господи, один только остался, а тот как увидел, что дело плохо, пришпорил коня своего и к лесу. Хорунжий за ним. ‘А этого живьем возьму’, — подумал он и через минуту поравнялся с офицером, а как только поравнялся, первым делом шашку вышиб, потом сгреб офицера в охапку и вместе с ним с седла долой… возились долго, в крови выпачкались, раны разбередили… ‘Не уйдешь, — хрипел Митрич и схватил офицера за горло, — не уйдешь, собака, зад… д…ду…шу’. Когда же офицер задыхаться начал и приутих немного, связал его хорунжий и, отойдя в сторону, вынул кисет и закурил…
Слева послышался топот, то пять человек казаков, поддерживая раненого товарища, подъезжали к Митричу.
‘И тебе маменька и тятенька ниской поклон от сына вашего Митрия Тимофеевича, и брату моему Федосу и Григорию, крестнице Стеше и Петру Афанасьевичу и Кузьме Ивановичу и Дарье и племянникам дорогим Евстигнею Семеновичу, Фоме Семеновичу, Кириллу Семеновичу и Тарасу Семеновичу с детками вашими Поле и Микише, всем им по нискому поклону. Сичас немца били, почитай нас восемь, а ихних двадцать восемь человек. Кавалерия царя ихняго. Абмундировка красная, золоченая, каски во какие с загибом, чтобы значит голову не пробить, а драться, где уж им супротив нашего брата. Мелюзга. Я двоих уложил да офицера ихняго в сотню привел, за что Егория имею. Может и привидеться увидеться, а картошку не копайте, своей хватит, а если у Сеньки глазок не прошел, пусть примочкой чаще прикладывают. А Матрене скажите, что убили ее Евсеича, в одном бою со мной был. Затем прощайте.
Сын ваш Митрий Коромыслов’.
Спал хутор. Молочно-призрачные блики ползли по берегу тихого Дона. Выстроившись, прикрывшись кудрями вишен, свечами тополей-великанов, тихо мерещили казачьи мазанки. У реки в камышах что-то шелестело…
‘Евсеич — милый, ненаглядный мой, на кого ты одинокую покинул… Евсеич, Евсеич… Евсеич!..’
И не придет Евсеич утешать свою Матрену. Море слез прольет вдова молодая, много мук вынесет женское сердце, много раз вспомнит она своего Евсеича.
А казак спит, спит непробудным сном, спит и не слышит вдовьего зова… да и забьется ли снова простреленное сердце!
Развязка приближалась.
Союзные войска безостановочно, пядь за пядью продвигались к осажденной столице. За Магдебургом пал Ганновер, за Ганновером Гамбург и Кюстрин, левый фланг англичан, обходя с севера немецкие армии, пробился к морю и соединился с русскими, получился как бы мешок, опрокинутый концом к югу. На юге этот мешок завязывали французы. Всем памятен хитроумный удар генерала Гинденбурга — это было при сражении в Польше, Гинденбург, рассчитывая на непредусмотрительность русского штаба, неожиданно повел вторичное наступление и, прорвав русский центр, предпринял глубокий обход левого неприятельского фланга. Мечтал окружить часть русской армии, но мечты остались мечтами — к его удивлению, круг не замкнулся, и русские полки, дружным энергичным натиском, смели и рассеяли обходящие немецкие колонны.
Снова находчивость русского — победила немецкую машину.
И теперь ученики учили своих учителей.
Сами доказывали недоказанную теорему.
Положение немецких армий признавалось трагическим, кроме того, в стране ‘фатерлянда’ сильно запахло революцией. Все происки кайзера направлялись к парализованию этого удара. Вильгельм желал мира, но гогенцоллерновская гордость, оставшаяся вера в свою гениальность не позволяла действовать открыто и честно, приходилось или кривить душой, или лгать и льстить, или во вред себе пичкать народ новыми фантастическими надеждами. А народ не верил и возмущался. Даже печать и та переменила тон свой и, игнорируя войну — рисовала заманчивые картины будущей республики. Газеты не только разоблачили ложь германского штаба, а, искренне раскаиваясь перед читателями, проклинали кнут и каблук сиятельного прусского цензора. Кайзер понимал это и, забронировавшись в берлинском логовище — окружил себя гренадерами — но и среди гренадеров происходило брожение.
‘Итак, Вильгельм, мечтавший сотворить революцию в России — в своем царстве сотворил оную’.
Императору больше не верили.
Народ презирал его душу.
Она была подобно хамелеону, подобна воде в сосуде, которая принимает желаемую форму.
Десятки тысяч граждан, под сенью красных флагов, пели новые песни. По ночам Берлин не освещался, русские бомбы разрушили электрические станции.
В жутком мраке творились новые начала жизни.
В жутком мраке бесшумно и трусливо двигались тени санитарных повозок. За повозками шли плачущие толпы осиротевших родственников и здесь и там отцы узнавали сыновей своих, старческими руками ласкали раздробленные головы, побледневшими устами целовали синие губы. На каждом шагу мелькали красные кресты, у каждого дома колыхались кровавые носилки.
Голод простер свои крылья. Голод охватил все слои населения. Были машины, но не было хлеба, были мортиры, но не было мяса, питались только кониной и прогорклыми консервами, неожиданно найденными на Шпрее, в застрявших баржах.
Иссяк излюбленный напиток — иссякло пиво. А если не было пива, не было и благодушия германцев. Ребенка лишили конфеты, а ребенок заплакал и надул губы.
Но плач народа — не план ребенка.
Знаменитая Bing-bahn {…Bing-bahn — так в тексте. Вероятно, автор подразумевал U-Bahn (берлинский метрополитен).} не функционировала, штат служащих, сформированный в полки, дрался на передовых фортах. От случайно залетавших снарядов вспыхивали пожары. Сгорел Зоологический сад, из разрушенных клеток разбежались голодные хищники, по аллеям Тиргартена бродили шакалы и пантеры.
Форты таяли как снег, смельчаки-солдаты при штурме лезли прямо на дула крупповских мортир и своими телами затыкали жерла чудовищ. Подъем духа был необычайный. Грохот орудий слышался уже в стороне Шарлоттенбурга. Каждый день ждали прорыва, но прорваться было не так легко, густая проволочная сеть, запутывая улицы, тянулась по всей аллее Потсдамского шоссе вплоть до Neue BrЭcke. Каждый аршин разбивали снарядом. Ежедневно десятки людей сходили с ума. Несчастные рассказывали про неведомых казаков, будто бы проникающих в город, на громадных конях с громадными пиками ехали они, впереди ехал седой атаман, под седыми бровями сверкали огненные очи. Эта была красивая легенда, но легенда всегда строилась на фактах!
Русские пробовали новое орудие, этот гигант был отлит на английском заводе. Новое орудие действовало автоматически — подобно пулемету. Снаряды начинялись веществом X — новым изобретением Тюрпена. При ударе по фортам бронированные башни разворачивались, как картон, бетонные навесы обращались в пыль. Мечтали о захвате кайзера. Торопились и не ждали помощи английских армий.
‘Это наш, — говорили солдаты, — и мы одни вытащим за усы чертова Вильгельма!’
В воскресенье ждали падения столицы.
Брызжет весенний дождик…
В Мокрых Пожнях грязь непролазная, к избам не пройдешь, не проберешься, скользишь под самыми окнами — плетешься по задворкам, спотыкаясь и падая, доползешь до конца деревни, а как улицу переходить, спаси Царица Небесная, засосет проклятая грязь.
Да уж, как-нибудь!..
Бабы поднимают подолы и босые шлепают по грязи, а Федосычу все равно, крепко намазал он сапоги для праздника колесной мазью да прямо в них и лезет через улицу, да еще ругается, греховодник: ‘Ишь ты, пропасть какая!’
Завечерело.
Зажглись огни. Скот пригнан, отбившаяся корова громко мычит на задворках. На ветлах усаживаются грачи.
С горки с поля бежит родник, звенит по деревянному желобу и теряется в позеленевшем пруду. Это знаменитый пруд — он славится лягушечьими концертами.
Чу… уже заквакали!
За большой дорогой трубит пароход. Тьма сгущается. Небо еще румянится на западе, но на юге оно потонуло в серой мути. Заискрились звезды. В соседнем селе горят огоньки… — этот вот у священника, тот у дьякона, а вот что полевее и поярче — это в трактире.
Из растворенных окон чайной причудливыми лохмами тянется дым махорки. Слышится говор… Над окнами синяя вывеска, на вывеске, с одной стороны, намалеваны чайник и чашки, с другой связка баранок на мочале, посредине же черными буквами ‘Трактир’. Слева от крыльца деревянная колода, в колоде сено, лошади вырывают клочья, трясут головами, фыркают и хлюпают по грязи. То и дело из чайной выбегают мужички, то подседельник у лошади передернет, то в бок ей пихнет, обругает крепко и забористо, а то и за угол по своим делам сбегает… В трактире полным-полно. У стены около засаленной карты собралось с десяток мужичков — слушают грамотея Федора Иванова. В правом углу сидит нищий и из чашки прихлебывает горячий чай. За стойкой полнотелая Афанасьевна — дьячкова дочь… на стойке граммофон и банки с вареньем.
‘А, Степанычу… мое нижайшее, сколько лет, сколько зим, давно ли прибыл? Ага… в городе был, деньгу наживал, греховодник, что ж, дело хорошее и это не мешает на старости лет. Так, так, значит!.. Ишь ты, сынок, говоришь, ну, Бог с ним, не он первой — служить всем надо. Угощай-ка питерскими, шесть копеек, говоришь, хе… дорогое, брат, курево.
Как живем? Да ничего себе! Бога гневить нечем, живем, как видишь, помаленьку, землицу пашем, хлебушко сеем, надысь тимошку посеяли, во какая травища уродилась, не прокосишь — что рожь. Сеяли и яровые, овес хотя жиденький, но колос крупный, сеять можно, живем и хлеб жуем, сват, хе-хе… чай, не немцы… землицы хватит, звона какие засеки навалили… Только горе, брат, лошадей нет, на мобилизацию всех забрали, да и телегами, тож… пообедняли, кто похитрее, тот и с телегой остался, зад выломал, старшине целкаш и вези назад, не годится, значит… что ж, нужда заставила.
Осенью школу построили, вон там, на выгоне, за Павлом… сопляков учили, хлопот что было, и не говори… земство, знаешь… А зимой учительша приехала, молодая — такая, красивая… страсть как ребят полюбила, картинки волшебные показывала про разные земли и народы. Ей-Богу… умора… занятная, брат штука! Пройдешь это мимо школы, по сугробам ковыряешься и видишь, сидит Марья Федоровна, книжечку почитывает, в полушалек кутается, холодно, значит, в школе-то.
Чупятый зимой помер, Агап Тарасыч, царство ему небесное, старуха евонная одна осталась, сидит у покойничка и волком воет, дескать, хоронить не на что, а поп и говорит, не буду хоронить без денег, хорони сама… эх, Семеныч, миром заплатили, с души по пятаку и закопали Агапыча, вечный ему покой. Потом у Микешки за оброки корову увели, а правду ли говорят, что после войны оброки сложат, милость крестьянам дадут… а?
Дадут, значит!
Ну, а потом казенку закрыли, дела другие пошли, бабы свет взвидели, ни пьянства, ни ругани, все честь честью. Дай Бог на долгие годы царю царствовать!
В трактир все больше ходим и газеты читаем, страсть газеты полюбили, а раньше и не выписывали, не интересовались, значит. Как у вас там… побьем немца? Берлин берут!.. Англия за дело взялась, с левого фланга к морю подошла, Ганновер заняла, а французы, сердешные, Магдебург расколотили и к Потсдаму двигаются. Побеждаем, значит! Коолизация сильная!.. А Льеж, Гент, Брюссель и Остенде совсем разрушили проклятые немцы, обрадовались крупповским мортирам, ишь ты… да нет, милые, недолго дышать осталось… торговли нет, экономический застой, значит, и колонии все отобрали. В Африке, что ли, мусульмане возмутились… да пусть… не понимают, сердешные, что добра им желают… угомонятся. Каков свет-то, сват, а… а раньше думали, что акромя Москвы да Питера и нет ничего… Да тут надысь Савося приезжал, раненый в бок, рассказывал, как ранили… беда, смеху что было, животики надорвали! Пошли это они, брат, на разведки… под Берлином, значит, шли, шли, устали… отдохнуть задумали, на опушке и прикорнули, а тут вечереть зачало… расположились, костер развели и надумали, прости Господи, вшей выпаривать… спасенья нет, вошь одолела. Снял это Савося штаны и над костром держит, вши важно потрескивают, а товарищи спать укладываются, и видит вдруг Савося, что немцы ползут, обомлел грешный, штаны с перепугу выронил, да за винтовку, а за ним и земляки вскочили. Трах… тах… тах… полыснули немцы, да как вскочат, да в штыки… и было их человек сорок, а наших пятеро… Наши залпом… да бежать. Савося как был, так без штанов лататы и задал… бежит, индо ляшки сверкают… Ах, ты, черт, штаны позабыл, отниму у немцев казенные штаны, обернулся и к немцам за штанами побежал, не дело, мол, в полк без штанов являться… а немцы как увидели его, так со смеху чуть не умерли, стоят и гогочут, такие же, прости Господи, люди. Все равно умирать, подошел к ним, а они хоть бы что, смеются только, храбрости его удивляются, а штанов не дают… подбежал Савося к взводному и ну штаны вырывать, борьбу затеял, а те смеются только и ничего… вырвал да бежать, побежал, а потом остановился, надеть хотел, а они ружья на прицел, тьфу ты черт, схватил штаны и опять ходу задал, бежит и оглядывается, а как штаны надевать, так они ружьями грозятся… ишь ты, черти полосатые… плюнул… да так без штанов на деревню прибежал, а как в деревню прибежал, откуда ни возьмись пуля — в бок ударила…’
И заговорил мужик другим языком, крепко занадеялся он на лучшее будущее, позабыл горе и стоны, позабыл семью свою и пошел за царя костьми ложиться.
Верь, мужик — только вера спасет тебя!
Занималось утро.
Ночь была темная, беззвездная, непроницаемая завеса из клубящихся туч, гонимая порывами бури — мчалась к востоку.
Ветер усиливался, порой превращаясь в ураган, подхватывал с земли густые тучи пыли и нес их к Берлину.
Перед рассветом разразилась гроза.
Гром гремел не переставая, синие вспышки молний переплетались и скрещивались на черном фоне грозовых туч. При каждом ударе грома солдаты снимали фуражки и набожно крестились. Ветер хлестал прямо в лицо, рвал шинели, пролетая над траншеями, ломал батарейные прикрытия. Через минуту шумящие потоки воды хлынули к окопам. Вода прибывала, подымалась выше и выше, хлестала за солдатские сапоги, подбиралась к коленям, а где окоп был поглубже и поуже — доходила до пояса. Но, несмотря на дождь и непроглядную тьму, за окопами шли беспрерывные передвижения резервных войск.
Под покровом ночи напряженно шевелилось стальное тело русской армии, подобно гигантскому удаву сжималось и двигалось ее тело, обхватывая теснее и теснее осажденную столицу.
Ух — грянула первая батарея. Трах… тах… тах… завторили гаубицы…
С фортов ответили.
Синеватые лучи германских прожекторов нервно нащупывали передовые цепи. Но дождь хлынул еще сильнее и за его водяной завесой едва ли что-либо видели германцы. Снаряды ложились за позициями.
Зарокотали пулеметы.
Прямо по лужам ползли русские, ползли тихо, без выстрелов, припадая к земле, останавливаясь и набрасывая перед собой земляной холмик, не двигались, если луч прожектора медленно скользил по солдатским спинам, а когда становилось опять темно — ползли дальше.
Вспыхнуло ‘ура’.
Как будто поднялось и воспрянуло гигантское чудовище, закричало на тысячи голосов, загрохотало, заскрежетало зубами и с ревом кинулось на форты.
‘Ура, ура… ур…ра. Ура!’
Прошло семь часов.
Канонада усиливалась. Тысячи стальных жерл сыпали снаряды.
Жутко было на улицах Берлина. Куда-то торопились, куда-то бежали, что-то делали обезумевшие, несчастные люди, трусливо прятали в погреба свои сокровища, запирали двери, заколачивали ставнями окна…
Чернь грабила магазины.
Грохот орудийной стрельбы сливался в сплошной гул, изредка, как будто плеск далекого моря, стихийный клич победного ‘ура’ заглушал грохот орудий.
Русские шли на штурм.
Над городом реял ‘Илья Муромец’ Сикорского {…‘Илья Муромец’ Сикорского… — ‘Илья Муромец’ — четырехмоторный биплан, разработанный под руководством авиаконструктора И. И. Сикорского (189-1972), выпускался в 1914-1919 гг. и использовался как тяжелый бомбардировщик во время Первой мировой и Гражданской войн.}. С купола дворца по аэроплану били из пулеметов и митральез. Подобно орлу, встрепенулась могучая птица и поднялась на недосягаемую высоту — поднялась и снесла первое яичко. Яичко ударило в золоченый купол и разнесло его вдребезги. Вторая бомба взорвала старый дворец Фридриха, третья — зажгла замок кронпринца.
Клубы дыма окутывали город.
Население боялось русских зверств.
Сложилось превратное мнение о русском солдате, его считали чуть ли не зверем и приписывали ему такие жестокости, какие и не снились русскому человеку. Кроме того, боялись мести. Берлинская печать открывала ‘новые горизонты’, веря в победу русских и заискивая перед ними, она посвящала большинство статей своих восхвалениям доброй славянской души.
‘То не варвары идут с востока, — писали газеты, — то идет сильный и славный народ, который победой своей прекратит ужасы войны. Крепитесь. Пробил последний час!’.
Было шесть часов вечера.
Реже и глуше раздавались выстрелы — как будто уставали могучие бойцы и отдавали тело во власть ленивой истоме.
К семи часам канонада совершенно стихла. Наступила мертвая непробудная тишина. Захлопали окна, — из окон выглянули испуганные, недоумевающие лица. Что же случилось? Не наступило ли перемирие, не разбиты ли русские, не победили ли германцы? Тосковало и надрывалось тревожно уставшее сердце и никто не знал, торжествовать ли победу, кричать ли радостно и громко или плакать горько-горько, прощаясь с любимой столицей?
В этот час не было смеха. Как тени, двигались и шептались измученные люди. Ждали чего-то?
Напоминало надвигающуюся бурю… Солнце меркнет, зловещие черные тучи ползут над лесом, впереди туч клубится белое облако. Необъятная тишина сковала природу: птицы умолкли, даже деревья и те как будто замерли и притаились. Душу охватывает что-то тревожное и смутное, хочется бежать, спрятаться куда-нибудь, не видеть надвигающейся бури… А белое облако спускается ниже и ниже, вот оно приблизилось… дымится, расплывается… Деревья тревожно зашептались, навстречу вам по дороге несется облако пыли, над головою кружится испуганный стриж… еще минута и гром грянет.
Русские взяли Шарлоттенбург.
На Линден выстроились несметные толпы, впереди мужчин стояли женщины и дети. Над толпой колыхались белые флаги. Президент города, окруженный представителями милиции, держал на подушке традиционные городские ключи. Напряжение достигало апогея.
Вдали у Шарлоттенбурга слышался гул, — странный необычайный гул, как будто за городом шумело море.
Гул усиливался, рос, железным кольцом охватывал Берлин, лился уже со всех сторон, переходил в топот, в топот тяжелых ног исполинского чудовища.
На Бранденбургской площади стоял комендант и успокаивал население.
Солнце садилось. Кровавые отблески кровавого неба окрасили в пурпур крыши и здания. На небе клочьями бежали остатки разорванных туч. С Kaiser-platz несло дымом.
Сквозь гул и топот слышались стоны. Как будто плакала и рыдала тысячная армия — как будто поднялись миллионы убитых солдат и двигались к Берлину.
Запели песню. Песня лилась и ширилась, тосковала и печалилась. На всех наречиях и на всех языках пели эту песню. В песню вкладывалось одно чувство. Безобразными массами двигались толпы мертвецов. На конях ехали генералы, мертвые руки крепко держали поводья… за генералами, на сотни верст, шли мертвецы. И казалось, что эти массы задавят город, казалось, что миллионы стеклянных глаз мертвым взором окинут гордого кайзера, казалось, что миллионы рук стиснут его горло.
Рассеялся ужасный кошмар. Смолкла песня, только топот ног слышался совсем рядом — на аллее Победы.
Несколько человек вынули платки и замахали ими. Комендант вышел вперед и приложил руку к каске.
…И вдруг у Бранденбургских ворот грянула русская песня — из-за серых колонн медленно выезжала казачья сотня. Впереди ехал атаман, без шапки, в его правой руке сверкала обнаженная шашка, — он встряхнул кудрями и махнул хору…
А во том моем с…са… до…чке…
— вывел тенор.
Во зелен…ныем с…саду…
— рявкнул хор и зазвенел бубном.
Пал Берлин.
А вместе с падением Берлина, падение которого как-никак ведет к заключению мира, рушилось и то превратное мнение о России, которое господствовало ранее в среде европейских народов.
Кончилась война.
Великий толчок пробудил Россию от долголетней медвежьей спячки после событий 1905 года. Проснулся россиянин и во весь рост показал себя миру, показал не только внешний облик свой, о внешнем и до войны знали, а раскрыл перед Европой свою душу и сердце. Посвятил мир в идеалы свои. Доказал что и сын России — русский крестьянин — так же велик и могуч в своем духе. Он показал в себе полное отсутствие ‘варваризма’, он превзошел германцев: поставил им истинные примеры духа, любви и мощи.
Дал наглядный пример истинной любви Христовой.
После всех великих испытаний, он вышел таким же чистым, святым и неоскверненным — как и до войны. Во время борьбы он не позабывал в себе человека — во враге видел человека-брата и бил его не с таким озлоблением, как били германцы… бил и жалел. Это великая черта души русской. Побить и пожалеть. Побить и после поцеловаться. А там били и не жалели, били с наслаждением, с вожделением, любовались страданиями битого и после жалели, что мало били. Это — звериная черта души германской.
Только духом и творчеством своим победил русский многодельную германскую машину. Одним махом… А там корпели десятки лет, составляли планы и проектировали, предугадывали и предусматривали, а все-таки поражения-то своего и не предусмотрели, позабыли, что человек машину изобретает, а не машина человека.
Пал Берлин.
Проснувшись от толчка, Русь встряхнулась и пошла к свету. И стал думать наш мужичок по-иному и окончательно понял, что напрасно спал и не верил в самого себя. Проснулся и увидел мир во всем его объеме. Одним махом оторвался от водки. Покряхтел, покряхтел и Бога после поблагодарил.
Россия доказала, что она является великим народом с своею собственной волей, с своими традициями и со своими историческими целями, выполнение которых поведет к прогрессу всего народа.
Пал Берлин.
И с падением Берлина стало понятным, за что сражалась Россия. Сражалась за свое будущее. Рухнули мечты немецкого кайзера об образовании ‘одного германского государства’ — от севера Франции до Петрограда, от Черного до Адриатического моря.
Пал Берлин.
А с падением его загорелась новая заря в истории России.
Под конвоем казаков провезли кайзера.
Впервые: К спорту! 1914. NoNo 42 (26 октября) — 47 (30 ноября).