П. П. Маевский
П. П. Маевский
————————————————————
П. П. Маевский, Пантелеев Лонгин Фёдорович, Год: 1906
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Только на днях я получил из Сибири печальное известие, что 28 июня текущего года в Енисейске покончил с собой выстрелом из револьвера бывший политический ссыльный Павел Петрович Маевский — шестидесяти семи лет, проживший в Енисейском округе почти сорок лет.
В конце 1866 г., находясь в Красноярске, я прочел в газетах официальное изложение дела о каракозовцах и судебное решение по нему. В числе лиц, приговоренных к ссылке в Сибирь, кроме И. А. Худякова совершенно мне неизвестных, упоминался студент Московского университета Павел Петрович Маевский. Из дела было видно, что, собственно, к каракозовской истории он не имел никакого касательства, а обвинялся в укрывательстве и пособничестве к бегству поляков (Домбровского и др.), замешанных в польском восстании. Обвиняемый чуть ли не по пятнадцати пунктам, Маевский, однако, ни в чем не сознался, что и вызвало у меня тогда невольное восклицание: ‘И той бе иноплеменник!’ Года через четыре мне пришлось познакомиться с этим иноплеменником и даже близко сойтись с ним. Сначала Маевский, как и другие каракозовцы, высланные в Енисейский округ (Малинин, Федосеев, Маркс), был поселен в глухой деревушке отдаленной Кежемской волости. Не имея никаких средств, первое время Маевский кормился рыболовством, потом занимался по письменной части у волостного писаря и, кажется, в 1869 г. получил разрешение перебраться в Енисейск. Там он поступил на службу в контору по золотопромышленным делам В. И. Базилевского, у которого нашли себе прибежище масса ссыльных поляков и многие из русских политических, частью на приисках, частью в городской конторе. В конце 1870 г. и я поступил на службу в Енисейск к В. И. Базилевскому и, до самого выезда из Сибири, в течение четырех лет оставался на его делах, вот за это время я и имел возможность близко узнать Маевского, мы даже довольно долго вместе жили. Павел Петрович резко выделялся среди енисейских поляков как по своему уму, характеру, так и оригинальности в привычках. По окончании курса в виленском дворянском институте (закрытом Муравьевым) он сначала поступил, по настоянию отца, на медицинский факультет Московского университета, а потом перешел на математический, принимал живое участие в делах корпорации студентов поляков (согласно условиям того времени, она, конечно, была негласная), но в то же время имел знакомство и в среде русской молодежи. Когда вспыхнуло восстание 1863 г., Маевский остался в Москве, принимал деятельное участие в кружке, на который было возложено исполнение разных поручений, исходивших от революционной организации, главным образом по укрывательству бежавших повстанцев и оказанию им помощи для переезда за границу. Тогда, в 1864 г., особенно наделало шуму удачное бегство из Москвы Домбровского — капитана, арестованного еще до восстания и приговоренного, по настоянию Берга, в каторжные работы. Домбровский был членом первого центрального революционного комитета, сформировавшегося в Варшаве в 1862 т. Когда пересыльная партия, в которой находился Домбровский, прибыла в Москву, последний решил бежать, но этим не удовольствовался, а потребовал, чтобы была выкрадена из Ардатова его жена, сосланная туда тоже по польскому движению. Желание Домбровского было благополучно выполнено. Как известно, впоследствии Домбровский принял выдающееся участие в Парижской коммуне и погиб в последней решительной битве с версальцами.
Одновременно с Маевским жил в Енисейске другой поляк, сужденный в группе по каракозовскому делу, московский учитель (кажется, Межевого корпуса), Максимилиан Осипович Маркс, давно уже умерший и тоже в Енисейске. В деле каракозовцев есть указание на замысел отравить М. Н. Каткова, для чего якобы через посредство Маркса был добыт яд от провизора Лангауза.
Я как-то спросил Маевского: ‘Что это за эпизод?’ — ‘Да это все выдумал Маркс (то же потом слышал и от других каракозовцев, с которыми приходилось встречаться), никакого замысла отравить Каткова не было’. Арестованный Маркс скоро впал в состояние галлюцинаций, поводом к его аресту было показание Шаганова, что яд был получен через Маркса. Последний это признал. ‘Для чего вы доставали яд?’ — спрашивают Маркса. ‘Чтоб отравить государя императора’. И тут Маркс сгородил такую невероятность, что комиссия не приняла его признания, хотя оно и было крайне эффектно. Настаивают, чтоб он показал правду. Тогда Маркс заявил, что яд был предназначен, чтоб отравить Каткова. Этим комиссия удовлетворилась, на самом же деле Маркс и понятия не имел, для чего был нужен яд.
По поводу яда в официальном изложении дела говорится: ‘Для освобождения Чернышевского хотели отправить в Сибирь Страндена, который предположил в случае открытия его замысла на месте отравиться, а потому ему необходимо было достать яд’. Так ли это было на самом деле, я не осведомлен.
Но возвращаюсь к П. П. Маевскому. Всегда невозмутимо спокойный, редко высказывавшийся, он отличался замечательною ясностью суждения и позитивным направлением мысли, столь редким у поляков того времени, у Павла Петровича не было и тени романтизма, еще менее мистицизма. В исполнении своих служебных обязанностей он был добросовестен и точен до педантизма, и это вместе с отсутствием какого-нибудь искательства помешало ему сделать карьеру, тем более что в Сибири, по крайней мере в те времена, требовали не столько утонченности в работе, сколько быстроты. В 1874 г., покидая Енисейск, я уговаривал его последовать моему примеру, на что он имел право, но на родине у него не было никого близких, а одно личное обстоятельство удерживало его в Енисейске. Последние двадцать два года своей жизни он занимал очень скромную должность доверенного корреспондента в Енисейске золотопромышленного товарищества ‘Зауралье’. Одно время он сильно мечтал о выезде из Енисейска, думал поселиться где-нибудь в деревне (в Сибири же) и заняться сельским хозяйством, но это так и осталось одной мечтой. Сознавая близость своего конца, он сильно сожалел об атом: ему страстно хотелось еще пожить и увидеть результаты начавшегося освободительного движения в России, но в один из невыносимо жестоких приступов сердечной жабы он покончил с собой, — то не было проявлением слабости характера, он знал, что дни его уже сочтены. До самой кончины он сохранился таким, каким прибыл в Сибирь, старость духовно не овладела им, он остался верен заветам своей юности, и это нравственно поддерживало его за сорок лет жизни в Сибири.
Источник текста: Пантелеев Л. Ф. Воспоминания. — М.: ГИХЛ, 1958. — 848 с.