П. Н. Дурново, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1906

Проза
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Скачать в PDF

В. М. Дорошевичъ

П. Н. Дурново

(Этюдъ)

Источникъ: Дорошевичъ В. М. Вихрь и другія произведенія послдняго времени. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 196

Да, Флоридоръ есть Селестенъ!

А Селестенъ есть Флоридоръ.[1]

П. Н. Дурново и В. К. Плеве кончили одинъ и тотъ же университетъ.
И тотъ и другой прошли департаментъ полиціи.
Кто сдлаетъ хорошую характеристику г. Дурново, — напишетъ отличный некрологъ Плеве. И чтобъ имть біографію г. Дурново, надо взять добросовстный некрологъ фонъ-Плеве.
Это два рубля, вычеканенные на одномъ и томъ же монетномъ двор.
Едва свши на обрызганное кровью кресло министра внутреннихъ длъ, Плеве пригласилъ къ себ корреспондента парижской газеты ‘Matin[2]‘ и черезъ него объявилъ всей Европ:
— Эпидемія убійствъ высшихъ сановниковъ зависла у насъ отъ недостатка полиціи. Теперь составъ полиціи будетъ увеличенъ. Покойный Сипягинъ былъ послднимъ. Больше въ Россіи не случится ни одного политическаго убійства.
Такъ говорилъ человкъ, которому самому суждено было погибнуть отъ руки политическаго убійцы.
Если въ тотъ страшный мигъ, когда Сазоновъ, на глазахъ Плеве, подбгалъ къ карет съ поднятой бомбой, — въ голов фонъ-Плеве успла пронестись хоть одна мысль, — эта мысль, наврное, была:
— Чего смотритъ полиція?
И если душа человка, оставляя эту юдоль печали, могла бы судить, — душа фонъ-Плеве и въ эту минуту обвинила бы, говоря полицейскимъ же языкомъ, въ происшествіи не страшную политику, озлобляющую умы и сердца, не политику, вкладывающую бомбы въ т руки, которыя охотне держали бы мирное перо, не терроръ, вызывающій терроръ, — а только того бднягу охранника-велосипедиста, который налетлъ на Сазонова слишкомъ поздно.
— Плохо здитъ на велосипед, — оттого все и случилось.
Долженъ былъ во-время налетть.
Тащить и не пускать.
Полицейскій можетъ видть истинныя причины…
Въ Полтав вспыхнули безпорядки.
Захавъ въ Троице-Сергіеву лавру, словно онъ былъ Димитрій Донской и халъ воевать противъ татаръ, а не русскихъ же людей…
Лавра не дала ему только Пересвта и Осляби.
У Плеве былъ князь Оболенскій.
Захавъ въ Троице-Сергіеву лавру, фонъ-Плеве прохалъ въ Полтаву и, постивъ поля битвъ, вотъ какое вынесъ убжденье.
Его собственныя слова:
— Въ Полтавской губерніи аграрные безпорядки? Ничего нтъ удивительнаго. Явленіе естественное.
‘Ариметически неизбжное’.
— Въ Полтавской губерніи столько же душъ населенія, сколько десятинъ земли. По десятин приходится надушу. При нашей обработк земли десятины только-только хватитъ ‘душ’, чтобы не умереть съ голоду. А въ Полтавской губерніи находятся самыя крупныя частныя помстья. Сочтите же, поскольку остается на душу населенія!
Слдовательно, что же?
Нужно выселить избытокъ населенія въ какія-нибудь мстности, подходящія по климату, по земл, къ привычной ‘полтавщин’.
Напримръ, на свободныя земли на Кавказ?
Надо войти въ соглашеніе съ крупными частными владльцами, не продадутъ ли они, черезъ крестьянскій банкъ, на человчныхъ условіяхъ, избытки своей земли нуждающемуся въ ней оставшемуся населенію? Выяснить имъ, что это необходимо въ интересахъ ихъ же безопасности?
Нтъ.
Такъ, приблизительно, показалось бы всякому.
Но фонъ-Плеве — бывшій директоръ департамента полиціи.
Слдовательно…
— Слдовательно, необходимо создать институтъ деревенской полиціи, чтобъ она слдила за агитаторами!
Это естественно и это логично.
Отрицать всемогущество полиціи для полицейскаго — самоубійство.
Полицейскій можетъ даже видть, что онъ ошибается.
Но…
Фонъ-Плеве, заявлявшій, что съ увеличеніемъ полиціи:
— Больше въ Россіи не будетъ ни одного политическаго убійства.
Потомъ меланхолически говорилъ:
— Я знаю день, въ который меня убьютъ. Это будетъ въ одинъ изъ четверговъ. Въ четвергъ я вызжаю для доклада.
И… И Сазоновъ не могъ ошибиться, въ которую изъ каретъ бросить бомбу.
хало нсколько каретъ.
Ему оставалось только выбрать ту, которую окружали велосипедисты.
Полицейскій можетъ быть охваченъ даже хорошими намреніями.
Но онъ не можетъ остановиться.
‘Нчто полицейское’ влечетъ его какъ рокъ.
Даже по тому пути, который онъ считаетъ ошибочнымъ.
Получивъ наслдство посл Сипягина, даже фонъ-Плеве нашелъ…
Быть-можетъ, даже съ отвращеніемъ:
— Слишкомъ много народа по тюрьмамъ.
И кто, — я говорю о тхъ ‘счастливыхъ’ временахъ, — больше сажалъ, какъ не Плеве?
И что Плеве другое длалъ все свое правленіе?
Когда умеръ Плеве, тюрьмы оказались вдвое больше переполненными, чмъ при Сипягин.
Есть вещи, прямо недоступныя полицейскому уму.
Фонъ-Плеве выражалъ свое глубокое изумленіе ‘либеральнымъ’ предводителямъ дворянства:
— Удивляюсь, господа, съ какой стати вы принимаете участіе въ движеніи? Вы — господствующее сословіе. Разв вамъ живется плохо?
Разв вамъ не слышится въ этомъ околоточный надзиратель, который говоритъ ‘чисто одтому’ господину, вступившемуся за бабу, которую бьютъ:
— Проходите, господинъ! До васъ не касается.
Полицейскому уму никакъ не понять, что нельзя сть съ аппетитомъ, если стна объ стну со столовой помщается застнокъ:
— Вдь не васъ скутъ, вы и кушайте!
Онъ говоритъ это съ совершенно искреннимъ убжденіемъ.
— Я хочу достойнаго человческаго существованія! Вы понимаете: не просто существованія! А достойнаго! — вопитъ обыватель.
Полицейскій искренно изумленъ:
— Городовой, который на перекрестк стоитъ, хоть вы и штатскій человкъ, вамъ подъ козырекъ длаетъ! Какого же еще достойнаго существованія вы, господинъ, требуете? Прямо, — почетное даже вамъ предоставлено!
Требовать отъ полицейскаго, чтобы онъ разбирался въ такихъ ‘деликатностяхъ’!
Принимая покойнаго Н. К. Михайловскаго, фонъ-Плеве ‘похвалилъ’ знаменитаго публициста:
— Мы вамъ благодарны. Вы оказали намъ услугу борьбой противъ марксистовъ.
Онъ не хотлъ обидть Михайловскаго.
Онъ хотлъ ему доставить удовольствіе:
— Похвала всегда пріятна!
А бдный Михайловскій, быть-можетъ, въ эту минуту охотно вычеркнулъ бы все, что онъ написалъ противъ марксистовъ, чтобъ только не слышать этой похвалы и изъ этихъ устъ.
Полицейскій, при обыск у васъ, брезгливо, двумя пальцами, беретъ лежащіе между листами книги засохшіе цвты:
— Это что за дрянь?
— Это цвты съ могилы моей матери! — весь дрожа отъ негодованія, говорите вы.
Онъ считаетъ долгомъ пошутить:
— А не съ могилы какого-нибудь повшеннаго?
— Оставьте! — кричите вы, едва сдерживаясь.
Онъ смотритъ на васъ съ удивленіемъ:
‘Чего взбеленился?’
И кладет цвты обратно.
Одинъ листокъ прилипъ къ его пальцамъ, — особенность всего прилипать къ полицейскимъ пальцамъ, — онъ машинально перетираетъ засохшій листокъ между пальцами и продолжаетъ обыскъ.
Онъ и не замтилъ, какъ пальцемъ задлъ и ковырнулъ у васъ въ душ.
Есть вещи, которыя недоступны полицейскому уму.
Полицейскій все и вся судитъ только съ полицейской точки зрнія.
Это естественно.
Профессіональная точка зрнія.
Вы говорите доктору:
— Тяжело что-то! Работать не могу. Не только работать, — жить на свт не хочется!
Онъ машинально говоритъ вамъ:
— Покажите языкъ.
Надъ страной разразилось величайшее бдствіе, какое можетъ разразиться надъ страной.
Война.
Одни, — ихъ немного, у полиціи нтъ достаточно средствъ, чтобъ ужъ очень многимъ платить по полтиннику, — одни ходятъ по улицамъ и вопятъ:
— Ура! Бить япошку! Бить макаку!
Другіе смущенной душой молятъ, какъ въ страшный часъ Гесиманскаго моленья:
— Отче! Да минуетъ насъ чаша сія!
Истинно страшная, Гесиманская, ночь первой атаки Портъ-Артура.
Будетъ война или не будетъ?
Третьи, вспоминая Севастопольскую Голгоу и воскрешеніе посл нея Россіи, говорятъ:
— Да, да минуетъ насъ чаша сія. Но да будетъ, Отче, такъ, какъ Ты хочешь, а не мы. И будетъ Голгоа, и будетъ страшная крестная смерть, — и наступитъ пресвтлое и радостное воскресеніе. Тамъ, на скалахъ Артура, какъ на Голго, распята будетъ Русь и, искупивъ своей кровью грхи другихъ, воскреснетъ новая, сіяющая, ликующая. Вруемъ, что воистину воскреснетъ!
Вс были смятены.
Вс души потрясены.
Одинъ полицейскій оставался спокойнымъ.
И фонъ-Плеве находилъ, что данное ‘происшествіе’ ‘весьма удобно’ въ полицейскихъ видахъ.
Будутъ горы труповъ и рки крови.
— Но это отвлечетъ отъ внутреннихъ безпорядковъ!
Маратъ былъ не жалостливый человкъ.
Но и Маратъ остановился бы передъ такими дымящимися горами человческихъ труповъ и передъ такими рками горячей крови.
Наполеонъ не высоко цнилъ человческую жизнь.
Но если бы ему предложили сотнями тысячъ человческихъ жизней и неисчислимыми человческими страданіями купить не тронъ, не владычество надъ міромъ, а только ‘тишину и спокойствіе’, — онъ съ отвращеніемъ пожалъ бы сутулыми плечами.
Но одинъ — ‘кровожадный сумасшедшій’. Другой — геній, считающій себя сверхчеловкомъ.
Полицейскій чувствуетъ себя совершенно спокойно.
Пожаръ?
Надо тушить.
Чмъ? Воды!
— Не трогайте! Это святая вода!
Для полицейскаго нтъ святой воды.
— Лей!
Водой или кровью:
— Но пожаръ полагается тушить!
Таковъ ‘уставъ его рыцарства’:
— Чтобъ царствовала тишина и спокойствіе.
А какой цной — полицейскому безразлично.
Полицейскіе не задумываются.
Не даромъ ихъ любимое слово:
— Не разсуждать!
Страданія родины потушить въ ея крови!
‘Гуманныя’ пули, шрапнель съ ея какими-то ‘вертящимися стаканами’, снаряды, начиненные шимозой, — все это уноситъ тысячи, десятки тысячъ жизней.
Раненые безъ перевязки. Истекаютъ кровью. Медицинская помощь недостаточна.
Земства, другія общественныя учрежденія, — вс, въ комъ есть душа, снаряжаютъ санитарные отряды.
Полицейскій, фонъ-Плеве, говоритъ:
— Нельзя.
На улиц раздавили человка.
И подоспвшій бравый околоточный говоритъ толп:
— Проходите! Проходите! Чтобъ не было скопленія публики!
Для него главное:
— Чтобъ не было скопленія публики!
— Да мы хотимъ помочь!
— Проходите! Говорятъ вамъ! Не скопляйтесь, не скопляйтесь, господа!
‘Скопленіе публики’. ‘Могутъ произойти безпорядки’.
Что для фонъ-Плеве стоны, кровь, смерть тысячъ раненыхъ?
Его безпокоитъ полицейская мысль:
— Общественная организованная помощь. Никакихъ общественныхъ организацій не должно быть допускаемо…
Въ своемъ ‘университет’, департамент, онъ воспринялъ:
— Общественныя организаціи опасны. Для предупрежденія революціи надо, чтобы общество не умло организоваться.
Какъ околоточный надзиратель въ своей гимназіи, участк, выучилъ наизусть:
— Скопленія публики не допускаются. Отъ этого могутъ возникнуть безпорядки.
— Да мы же хотимъ помочь! Помочь только! Есть у васъ душа?!
— Помогать — дло начальства. Можете черезъ начальство. А самой публик въ происшествіе вмшиваться не полагается.
Желаете помочь:
— Вотъ участокъ!
У полиціи тоже есть фантазія.
И эта фантазія достаточно фантастична!
Идеалъ обывательскаго существованія въ полицейской фантазіи:
— Обыватель, обуреваемый высокими чувствами, идетъ угасить ихъ въ участокъ. Приходитъ и, какъ на духу, исповдуется своему приставу: ‘Люблю свою родину!’ Приставъ отвчаетъ: ‘Черезъ участокъ можно!’ — ‘И желаю ей помочь’. — ‘Черезъ участокъ и это дозволяется’. — ‘Вотъ рубли отъ чистаго сердца’. — ‘Отлично. Сидоренко, возьми книгу ‘Любящихъ свое отечество’ и запиши: ‘Отъ обывателя, имярекъ, въ пользу раненыхъ внесено пятьдесятъ копеекъ».
— Позвольте, какъ…
— А ежели вы патріотъ, то и не скандальте въ участк. Сдлали доброе дло и проходите. Вы свободны! А будете возставать противъ существующихъ властей…
Какъ понять полицейскому, что нельзя любить родину черезъ участокъ, какъ нельзя, напримръ, цловать свою жену при посредств околоточнаго надзирателя?
— Вотъ вы съ нами знаться не хотите. А хорошіе люди полиціей никогда не брезгуютъ! — говорилъ писателю г. Тану полицейскій въ Саратовской, кажется, губерніи, когда г. Тана велъ связаннымъ въ городъ.
Полицейскому участокъ кажется мстомъ достопочтеннымъ и лпообразнымъ.
У полиціи тоже есть патріотизмъ.
Это полицейскій патріотизмъ:
— Любовь къ участку.
И фонъ-Плеве могъ говорить съ мефистофельской улыбкой:
— Кром ‘общественно-организованной’ помощи, другой не желаете? Ея не будетъ.
И пусть раненные истекаютъ кровью безъ помощи изъ-за вашей ‘политики’. Любуйтесь.
Околоточные надзиратели часто любятъ носить мефистофельскую бородку.
Это придаетъ имъ ‘блеску’.
Фраза, которая звучитъ:
— И пускай человкъ среди улицы помираетъ. А публик скапливаться не дозволено.
‘И пускай’…
Это ‘пускай’ прозвучало недавно.
Не на одну Русь, а на весь міръ.
Въ одномъ изъ засданій министровъ, — цитирую по всмъ русскимъ и иностраннымъ газетамъ, — гд шла рчь объ ‘излишествахъ въ разстрлахъ’, г. Дурново воскликнулъ:
— Когда домъ горитъ, о разбитыхъ стеклахъ не жалютъ!
Вотъ фраза истиннаго полицейскаго, въ которомъ нтъ лукавства!
Что такое полицейскій?
Одинъ отставной губернаторъ разсказывалъ мн:
— Былъ у меня полицмейстеръ. Изъ той породы, которые называются ‘бравыми’. Исполнителенъ и сама ревность. Въ город большой пожаръ. Прибгаетъ ко мн дама патронесса:
— ‘Ваше превосходительство! Домъ Силуянова въ огн! Вы все можете!
— Какого Силуянова?
— Коровника. Молоко мн поставляетъ. Цльное, и честный человкъ. Единственный домишко, и не застрахованъ. Прибгаетъ ко мн, какъ сумасшедшій: ‘Просите его превосходительство, чтобъ отстояли. Его превосходительство все можетъ!’ Пожарные у насъ не на высот. Ваше превосходительство, вы все можете!
Зову полицмейстера по телефону:
— Домъ Силуянова!
— Слушаю. Будетъ исполнено.
— Отнюдь чтобы не сгорлъ!
— Радъ стараться!
Самъ на мсто полетлъ.
— Домъ Силуянова?
Показываютъ, — прямо, среди пламени. Домишко деревянный.
— Вс трубы сюда. Отстаивай!
— Помилуйте, гд жъ отстоять? Сгоритъ!
— Знать ничего не хочу! Его превосходительство не приказалъ горть.
— Можетъ заняться!
— Ломай!
Силуяновъ въ ноги:
— Не погубите! Нищимъ пойду!
— Ломай до основанія! Бревна, доски въ сторону тащи! Чтобъ ни одного полна не сгорло!
Силуяновъ молитъ:
— Да что жъ это? Да будьте же отцомъ роднымъ!
— Молчать! Потомъ доски соберешь, опять выстроишь! Ломай!
И посл пожара докладъ мн:
— Истребленъ такой-то районъ, кром дома Силуянова, каковой огнемъ, согласно распоряженію вашего превосходительства, остался не тронутъ!
Силуяновъ потомъ прибжалъ:
— Все въ щепки! Ваше…
Ну, нужно поддержать престижъ власти:
— Ступай, братецъ! Нельзя же, чтобъ ничего не сломалось даже. Благодари Бога, что не сгорло.
Къ патронессамъ кинулся. Везд ему:
— Нельзя, мой другъ, быть такимъ неблагодарнымъ! Иди, иди! Для тебя сдлали!
Всякій престижъ власти охранять долженъ’.
Это не анекдотъ, это фактъ.
Что стекла!
Весь домъ вдребезги! Но сказано, чтобъ не сгорлъ, и не сгоритъ.
Оно, положимъ, Россія храмина такая, — всякій Самсонъ, — какъ не Самсонъ въ басн Крылова, — ‘съ натуги лопнетъ’, прежде чмъ столбы раскачаетъ.
Разрушить этотъ домъ мудрено.
Но стеколъ набить. Такъ что потомъ долго жить будетъ нельзя. Такъ что долго будетъ не храмина, а мерзость запустнія. Это можно.
‘Полицейская рука’.
Полицейскіе любятъ пойманному и не сознающемуся кулакъ къ носу поднести:
— Могилой пахнетъ.
Гоголь еще въ ‘Портрет’ сказалъ:
— ‘Полицейская рука такъ устроена, — до чего ни дотронется, все вдребезги’.
Какъ ни велико сходство между двумя монетами съ одного двора, двумя бывшими директорами департамента полиціи, г. Дурново и Плеве, но есть и большая разница.
Люди одинаковы. Положенія разныя.
При Плеве пожаръ охватилъ всю внутренность овина. Валилъ дымъ. Горло гд-то внутри. Гд? Везд. Но огня не показывалось.
И фонъ-Плеве затаптывалъ горящій внутри овинъ и полицейскимъ своимъ кричалъ:
— Топчи!
Затаптывалъ, самъ все меньше и меньше вря, что затопчетъ. Но другихъ мръ не принималъ, ибо по полицейскому складу ума другихъ мръ не зналъ, а по полицейской совсти и не допускалъ.
— Мы — затаптыватели!
Затаптывалъ до тхъ поръ, пока самъ на своемъ затаптывательномъ посту не сгорлъ.
П. Н. Дурново позванъ въ ту минуту, когда огонь выбился наружу и все въ пламени.
Мн вспоминается сценка, виднная когда-то на пожар въ Москв.
Тоже былъ бравый полицмейстеръ.
Домъ горлъ, какъ костеръ.
Полицмейстеръ, потерявъ голову, леталъ отъ брандмейстера къ брандмейстеру, отъ брандмейстеровъ къ брандмайору отъ брандмайора къ брандмейстерамъ:
— Что жъ вы не заливаете? Что жъ вы? Сртенская! Сртенская! Качай! Сущевская! Гд Сущевская?!
Въ толп стоялъ мастеровой и курилъ цыгарку.
— Брось! — налетлъ на него вдругъ полицмейстеръ.
Мастеровой даже не понялъ:
— Чего-съ?
— Пожаръ, а ты около куришь!
Полицмейстеръ развернулся.
Цыгарка у мастерового полетла въ одну сторону. Картузъ — въ другую. Самъ мастеровой — въ третью.
— Взя-я-я-ять! — раздался вопль, такой истерическій, словно полицмейстера рзали.
По всей стран стонъ стоитъ ‘отъ усердія’:
— Что жъ это длается? Кого хватаютъ? За что хватаютъ?
— Тюрьмы переполнены!
— Въ больницы сажаютъ!
— Скоро въ женскіе институты сажать будутъ!
— Мсяцами арестованныхъ не допрашиваютъ! Словно боятся: допросятъ, окажется, что ни за что!
— Людей самыхъ умренныхъ цапаютъ!
— Людей, которые даже на суд кричатъ: ‘Да здравствуетъ манифестъ 17-го октября’.
Люди ужъ совсмъ не либеральнаго образа мыслей вопятъ:
— Позвольте! Да вдь это же значитъ толкать въ ряды революціи самыхъ умренныхъ!
— Что жъ это такое?!
А мн вспоминается потерявшій голову полицмейстеръ.
Тутъ пожаръ, а человкъ куритъ!
— Взя-я-я-ять!
Что жъ полицмейстеръ можетъ противъ огня?
Только разсердиться.
И потерять голову.
— Взя-я-ять!
72.000 по тюрьмамъ, больницамъ и прочимъ институтамъ.
Изъ нихъ, наврное, 71 тысяча человкъ, которые виновны только въ томъ, что курили во время пожара.
Вы скажете:
— Но вдь нельзя же сажать ни въ чемъ неповинныхъ людей?
Извините меня.
Полиція не судъ.
Она не знаетъ, кто правъ и кто виноватъ.
— Не наше дло!
Она знаетъ людей ‘запротоколенныхъ’ и ‘незапротоколенныхъ’.
— Незапротоколеннаго человка держать нельзя, а запротоколеннаго — сколько угодно.
Это азбука участка.
Составилъ протоколъ:
— А тамъ разберутъ!
А сколько народу запротоколить?
Это зависитъ отъ усердія.
Мн вспоминается еще одинъ фактъ, похожій на анекдотъ, потому что онъ случился съ полицейскими.
Дло было, когда Дегаевъ убилъ Судейкина.
Дегаевъ скрылся. Исчезъ безслдно.
Тогдашнее министерство внутреннихъ длъ ршило соблазнить всю Россію поступить въ сыскное отдленіе.
Были отпечатаны и везд, — если помните, —развшаны плакаты съ крупной надписью:
— 10.000 тому, кто поможетъ задержать Дегаева, 5.000 — кто укажетъ его слды.
И тутъ же было приложено шесть портретовъ Дегаева: Дегаевъ съ бородой, Дегаевъ съ одними усами и т. д.
Недли не прошло, — въ департамент полиціи…
Гд получилъ государственное воспитаніе П. Н. Дурново…
Получается телеграмма.
Урядникъ изъ какого-то узда Кіевской губерніи увдомляетъ:
— Честь имю донести, что пятерыхъ Дегаевыхъ задержалъ, а шестого имю въ виду.
Вотъ это полицейское усердіе.
Сколько ‘Дегаевыхъ’ сидитъ по всмъ институтамъ и сколько еще:
— Имется въ виду!
Много!
Даже урядникъ изъ Кіевской губерніи сказалъ бы про П. Н. Дурново:
— Ихъ высокопревосходительство — господинъ усердные.
Изъ какихъ элементовъ состоитъ полицейская натура?
Прежде всего:
— Ничего не жаль.
Педагоги говорятъ про ‘глубокое воспитательное значеніе’ ихъ праздниковъ древонасажденія:
— Кто самъ хоть что-нибудь создалъ, тому жаль всего, созданнаго другими.
А что создала полиція?
У полиціи есть свои святые.
Святой Растопчинъ.
Самъ Наполеонъ…
Этотъ видалъ войны и истребленія. И Азію и Африку!
Самъ Наполеонъ отступилъ предъ ‘подвигомъ’ Растопчина:
— Сжечь Москву?!?!
Онъ видлъ страшнйшую изъ войнъ — междоусобную.
Гд родного брата не жаль.
Но:
— Сжечь Москву!
Если бы кто-нибудь во Франціи предложилъ:
— Сжечь Парижъ!
Его сочли бы сумасшедшимъ.
И, главное, для чего?
Была бы сожжена Москва, нтъ, — все равно, лишенная провіанта, въ глубин враждебной страны, съ безконечной, растянутой въ ниточку коммуникаціонной линіей съ разоренными областями въ тылу, — ‘великая армія’, какъ признаютъ военные историки, была обречена на гибель.
— Какая азіатчина! — воскликнулъ Наполеонъ.
Онъ ошибался.
Это былъ не азіатъ.
Это былъ полицейскій.
— Сломать домъ, чтобы не сгорлъ!
И какой полицейскій умъ не мечтаетъ быть Растопчинымъ!
Сжечь не то что одинъ кварталъ… А всю Москву!
— Какъ Растопчинъ-съ!
Хоть всю страну!
Чтобъ отрапортовать:
— Тишина и спокойствіе возстановлены.
И получить въ отвтъ:
— Настоящій Растопчинъ.
А одинъ какой-нибудь кварталъ!
Это только молебенъ святому Растопчину!
Со стороны людей, мечтающихъ быть ‘вторыми Растопчиными’.
Ничего не жаль!
Ни того, что добыто людскимъ трудомъ и потомъ: имущества, добра.
Ни того, что дано Господомъ Богомъ: человческихъ жизней.
Зовите это, какъ хотите:
— Глупой жестокостью.
Это просто бездушіе евнуховъ.
Человку, который ничего не можетъ создать, ничего не жаль.
Вы не понимаете.
Второй главный элементъ полицейской натуры:
— Вра въ то, что полиція все можетъ.
Императоръ Николай I, говорятъ, въ минуту раздраженія, воскликнулъ въ какомъ-то университет:
— Кто будетъ читать философію? Вотъ!
И указалъ на исправника.
И исправникъ сталъ читать философію.
И бравому полиціанту ни разу, конечно, не пришла въ голову мысль:
— Можетъ ли онъ длать то, что онъ длаетъ?
Полицейскій-то?!
Разъ приказано?!
И тутъ есть полицейскіе святые.
Святой Аракчеевъ.
— Позвольте! — возразятъ. — Это уже мечтатель казармы!
Замчаніе, которое странно слышать, — особенно въ наши дни.
Далеко ли отстоитъ казарма отъ участка?
И не каждый ли день это разстояніе уменьшается?
И существуетъ ли оно еще?
Человкъ, въ таль перетянутый какъ оса. По форм! Съ лицомъ бульдога. Съ неподвижнымъ взглядомъ очковой зми. (Я пишу портретъ Аракчеева!)
Его идеалъ:
— Тишина и спокойствіе. Ранжиръ! Россія, превращенная въ ‘военныя поселенія’. Вс по барабану въ одинъ часъ встаютъ. Вс по барабану въ одинъ часъ ложатся. Даже бабы въ одинъ часъ печи по барабану затапливаютъ! И два ряда дымовъ, какъ дв шеренги солдатъ, стройно поднимаются, вдоль улицы, къ утреннему небу, какъ бы славя Творца, подающаго намъ хлбъ! И везд готовится одно и то же. Не зачмъ тишину и порядокъ нарушать, въ гости другъ къ другу ходить, въ домахъ скапливаться!
Разв это не полицейскій идеалъ?
Не идеалъ той полиціи, которая теперь ежедневно по всей Россіи ходитъ къ обывателямъ на именины:
— По какому случаю сборище? По случаю именинъ?! Должны были предупредить полицію, что собираетесь быть именинникомъ! Потрудитесь разойтись.
Аракчеевъ писалъ свой ‘приказъ по бабамъ’.
Въ военныхъ поселеніяхъ:
— Што кагда стряпать.
‘Впанедельникъ — гарохъ.
Ва вторнекъ — пахлепку.
Всреду — шти сгалавизнай’…
Говорятъ, приближенный осмлился его спросить:
— А если, ваше сіятельство, у кого головизны для штей нтъ?
Святой Аракчеевъ подумалъ три секунды и отвтилъ:
— Драть!
Прикажите и сейчасъ сарапульскому, скажемъ, исправнику:
— Чтобъ вс обыватели по воскресеньямъ пекли и ли пирогъ съ визигой.
И въ ближайшій понедльникъ изъ Сарапуля по телеграфу получится увдомленіе:
— Вчера пироги были выпечены по циркуляру. Лица, не имвшія визиги, заключены въ тюремный замокъ. Жду дальнйшихъ распоряженій, какъ съ ними поступить: разстрлять или счь.
И это, если сарапульскій исправникъ — я не знаю, каковъ онъ тамъ — полицейскій не достаточно исполнительный.
Исполнительный телеграфируетъ просто и кратко:
— Безвизижные разстрляны.
И въ телеграммахъ ‘Россійскаго Агентства’ мы прочтемъ умилительную телеграмму,
Сарапуль. Вчера, по случаю воскреснаго дня, впервые отъ сотворенія міра улицы нашего города наполнились благоуханіемъ. Попеченіемъ мстнаго начальства во всхъ домахъ старательно выпечены пироги съ визигой. Обыватели славятъ Творца и исправника.
А ежели кто пирога съ визигой не переноситъ?
Все равно, лъ.
Черезъ околоточнаго надзирателя лъ.
— Потрудитесь принять въ ротъ два куска!
— Не могу!
— Потрудитесь!
— Не могу!
— Сидоренко, разожми господину челюсти!
— Да я пощусь!
— Безъ разршенія полицейскаго начальства поститься не приказано. Сидоренко, нажми большими пальцами господину на суставы. Вотъ такъ! Теперь оботри господину губы салфеткой.
Но если это превышеніе власти?
Третій элементъ, изъ котораго составлена не сложная полицейская натура:
— Сила отписки.
На этомъ стоитъ вся полицейская душа.
Въ этомъ все полицейское воспитаніе.
Въ этомъ воспитывалъ высшую полицію первый департаментъ Сената.
Градоначальникъ длалъ распоряженіе.
Обыватель на это распоряженіе жаловался въ Сенатъ.
Только наивный обыватель!
Умудренный такихъ пустыхъ бумагъ не писалъ.
Онъ зналъ:
Бумагу, которую я напишу, Сенатъ пошлетъ ‘для дачи объясненія’ градоначальнику. А ужъ что тамъ градоначальникъ-то про меня въ своемъ ‘объясненіи’ Сенату напишетъ, — этого я не увижу никогда. Зачмъ же еще, чтобъ меня предъ сенаторами срамили?
Потому и цнились ‘дльные’ правители канцелярій:
— Который отписаться уметъ.
Приведу для наглядности примръ.
Фирма ‘Князь Юрій Гагаринъ’ въ Одесс имла какой-то мелкій вексель на какого-то торговца.
По обычаю, взысканіе по векселю было передано какому-то мелкому ходатаю, еврею, — и, какъ всегда, чтобъ избжать процедуры выдачи довренности, вексель якобы былъ переданъ въ собственность.
Поставленъ безоборотный бланкъ.
— Взыскивай отъ своего имени.
Документъ безспорный.
Но у должника была рука въ канцеляріи градоначальника, тоже адмирала, г. Зеленаго.
Градоначальникъ вызвалъ повреннаго къ себ.
И документъ оказался уничтоженнымъ…
Фирма ‘Князь Юрій Гагаринъ’ подала жалобу на градоначальника въ первый департаментъ Сената.
— Градоначальникъ разорвалъ вексель, переуступленный фирмой такому-то. Какое же довріе будетъ къ фирм, если векселя ея будутъ рваться.
Сенатъ препроводилъ жалобу градоначальнику для объясненій.
И ‘дльный’ правитель канцеляріи отписался.
Къ счастью, въ Сенат, кром сенаторовъ, есть и писцы.
Иначе простымъ. смертнымъ никогда бы не знать, что творится тамъ, на этомъ Сина, за густыми тучами великой канцелярской тайны.
Втреные писцы иногда раздвигаютъ эти тучи, и тогда мы можемъ любоваться вершинами государственнаго управленія!
Градоначальникъ, перомъ ‘дльнаго’ правителя канцеляріи, писалъ въ объясненіе ‘происшествія’:
— Неправда. Градоначальникъ никогда векселей не рвалъ. Дло было вотъ какъ. Зная должника за человка бднаго, градоначальникъ призвалъ къ себ владльца векселя, еврея такого-то, и мягко и кротко увщавалъ его повременить со взысканіемъ.
Градоначальникъ Зеленый, мягко и кротко бесдующій съ евреемъ, — это должно было произвести сильное впечатлніе въ Одесс!
И дйствительно:
Слова его превосходительства о бдственномъ положеніи должника настолько подйствовали на держателя векселя, что тотъ не только ршилъ отсрочить, но даже простить долгъ бдному должнику. И тутъ же, по собственному почину, разорвалъ вексель.
Взыскатель, рвущій векселя, — тоже явленіе очень обычное въ Одесс!
И въ результат такой идилліи, — въ объясненіи спрашивалось:
— Чего же фирма ‘Князь Юрій Гагаринъ’ жалуется? Она вдь ничего не потеряла: вексель принадлежалъ не ей. Кто могъ бы считаться потерпвшимъ, если бъ онъ нашелъ какія-нибудь неправильности въ дйствіяхъ градоначальника, — такъ это еврей, держатель векселя. Но и его жалоба должна бы остаться безъ разсмотрнія: пока фирма ‘Князь Юрій Гагаринъ’ неправильно жаловалась въ Сенатъ и шли объясненія, держатель векселя, единственный, кто могъ бы жаловаться, пропустилъ законный срокъ для подачи жалобы на дйствія градоначальника.
И резолюція Сената:
— Жалобу фирмы ‘Князь Юрій Гагаринъ’ оставить безъ разсмотрнія, потому что, уступивъ вексель другому, она является къ длу лицомъ непричастнымъ. А отъ потерпвшаго жалобы въ законный срокъ принесено не было. Дло прекратить.
Такова сила ‘отписки’.
Въ этомъ воспитана русская полиція ея ‘страшнымъ (!) судьей’:
— Первымъ департаментомъ Сената.
И что жъ удивительнаго, что бывшій директоръ департамента полиціи…
Не слышится ли вамъ той же ‘отписки’ въ инцидент, еще на-дняхъ разыгравшемся въ пріемной министра внутреннихъ длъ?
Представлялась какая-то депутація.
Кажется, конституціонно-демократической партіи.
И сдлала заявленіе, что:
— Многіе члены этой партіи, самые невинные, подвергаются аресту. За что?
Г. Дурново сдлалъ удивленное лицо.
И заявилъ, что такіе аресты производятся, конечно, безъ его вдома, онъ о нихъ не знаетъ, а когда узнаетъ — немедленно отмняетъ.
Весь міръ. Умстно ли тутъ говорить о цивилизованныхъ?
Весь нецивилизованный міръ знаетъ, что у насъ сажаютъ людей и томятъ ихъ въ тюрьмахъ ни за что ни про что.
Спросите у негра въ Трансваал, у сингалеза на Цейлон, у гавайца на Сандвичевыхъ островахъ:
— Хватаютъ въ Россіи кого ни попало?
Всякій оскалитъ свои сверкающіе зубы и даже прищелкнетъ языкомъ:
— О-го-го!
— Кто это длаетъ?
— Мастэры полиціе!
Самъ не читалъ, — слышалъ, какъ блые джентльмены въ газетахъ каждый день читаютъ.
И во всемъ мір одинъ только человкъ объ этомъ ничего не знаетъ.
И какая роковая для насъ случайность: этотъ человкъ — начальникъ русской полиціи!!!
Не слышится вамъ въ этомъ ‘отписки’:
— Да у меня и бумагъ такихъ нту!
Хоть въ столахъ во всхъ пересмотрите!
— Нтъ такихъ донесеній. Значитъ, я ничего не знаю.
Не доказательство?!
Чувствуетъ бывшій директоръ департамента полиціи, чувствуетъ смущенной душой, что въ воздух пахнетъ чмъ-то новымъ.
Словно какое-то новое начальство народилось.
— Какой-то ‘второй первый департаментъ Сената’!
Общественное мнніе.
Ему нужно отчетъ давать!
Судитъ!!!
И бывшій начальникъ департамента полиціи пробуетъ и отъ общественнаго мннія бумагами отгородиться.
— Бумагъ такихъ ко мн не поступало. Значитъ, не знаю-съ.
Не правъ?
‘Жестъ страуса’!
Онъ даже трогателенъ въ своей наивности.
Вотъ истинный полицейскій жестъ!
Я говорю:
— Полицейскій!
Потому что этимъ опредляется все.
‘Полицейскій…’ — это заслоняетъ все. И никакія личныя качества, личныя особенности не играютъ никакой роли.
Личныя особенности!
Въ одномъ изъ южныхъ городовъ я былъ свидтелемъ допроса погромщиковъ посл еврейскаго погрома.
Погромщиковъ было задержано много. Съ допросомъ надо было торопиться.
Приставъ, — статный мужчина, талья въ рюмочку, усы въ фиксатуар стрлами, глаза на выкатъ, какъ у рака, Адонисъ полицейской красоты, — ходилъ по кабинету. На стол лежала нагайка.
Вводили задержаннаго.
— Какъ зовутъ?
— Иванъ Ивановъ!
— Чмъ занимаешься?
— Въ порту рабочій.
— Повернись спиной!
— Какъ?
— Спиной повернись, тетеря!
И приставъ вытягивалъ его вдоль спины нагайкой.
Иванъ Ивановъ не своимъ голосомъ вопилъ.
Приставъ, побивъ, говоритъ, показывая руку, убранную перстнями:
— У меня рука извстная.
Иванъ Ивановъ весь корчился.
— Отпустить! Не погромщикъ. Слдующаго!
Входилъ слдующій.
— Какъ звать?
— Сидоръ Сидоровъ.
— Занятіе?
— Въ порту рабочій.
— Стань спиной!
И снова нагайка.
Сидоръ Сидоровъ вскрикивалъ. Но ‘не особенно’.
— Какъ будто больше отъ неожиданности, чмъ отъ прочаго! — какъ пояснялъ приставъ.
Снова нагайка.
И снова:
— Нтъ достаточнаго звука!
Это приставъ называлъ:
— Добывать изъ человка настоящій голосъ!
Приставъ командовалъ:
— Рубашку снимай.
— Какъ?
— Рубашку снимай. Слышалъ?
Сидоръ Сидоровъ снималъ рубаху и… оставался въ другой.
— И эту снимай!
Сидоръ Сидоровъ снималъ вторую, но подъ ней оказывалась третья. Дальше шли дв-три вязаныхъ фуфайки.
— Погромщикъ. Въ арестную.
— Помилуйте, ваше высокородіе! Будьте милостивы! Какой я погромщикъ? Да не пальцемъ!.. Какъ передъ Истиннымъ. Шелъ, — ребята баютъ, остановился посмотрть, меня вмст съ другими и забрали. Ваше высокородіе, явите начальническую милость!
— Пой! А ‘слоеный’ зачмъ? Зачмъ столько рубахъ надлъ?
Сидоръ Сидоровъ нсколько смущался.
Но находился:
— Ваше высокородіе! Время праздничное. Второй день святой Пасхи!
— Такъ въ нсколькихъ рубахахъ щеголяешь?
— Не то, а народъ пьяный, ваше высокородіе! Черезъ это! Дома оставлять боязно. Того гляди, стащатъ! Безо всего пойдешь. Все на себя и одлъ, что было. Для безопаски.
— Мы эти речитативы-то слыхали! Прибрать!
И приставъ самодовольно пояснялъ:
— Это обычная предосторожность. Практикой ихней выработано. Они, когда на погромъ идутъ, такъ нарочно на себя вс рубахи, какія есть, надваютъ, — казаки хлестать будутъ, такъ чтобы не больно было! Я ихъ ‘психологію’ вотъ какъ знаю. Слдующаго!
Я попробовалъ замтить приставу:
— Но вдь то, что вы длаете, называется ‘пыткой при дознаніи’.
Онъ посмотрлъ на меня съ удивленіемъ:
— Да разв они это понимаютъ?
А въ тотъ же вечеръ въ ресторан я услыхалъ, что кто-то въ кабинет плъ:
Помолись, милый другъ, за меня!
Плъ съ величайшимъ чувствомъ:
Много въ жизни пришлось мн
Кружжиться…
Плъ съ израженіемъ:
Не могггу я ужъ больше
Мммолиться…
Со слезой!
— Кто это у васъ, такъ надрывается? — спросилъ я у лакея.
Лакей осклабился:
— А это г. приставъ… Чудесно поютъ, хоть и по счетамъ не платятъ. Большое удовольствіе!
И онъ назвалъ мн того самаго пристава, который утромъ занимался въ участк ‘психологіей’.
Приставъ на слдующій день самъ ‘сознавался’ мн:
— Слабость! Только и мечтаю, — вотъ вс эти допросы кончу, — въ Одессу похать: г. Фигнера въ ‘Онгин’ послушать. ‘Куда, куда вы удалились!’ Ахъ!
Но добавлялъ:
— Хотя истинная моя симпатія… Не патріотично, можетъ-быть. Но итальянцы! Какъ, подлецы, поютъ! Арамбуро, напримръ, мерзавецъ! ‘Лючію’ или ‘La donna &egrave, mobile[3]‘. Что жъ это такое? Наши, — что подлаешь! Тужатся. А итальянецъ! Какъ птица, подлецъ, поетъ. Словно для своего удовольствія! Самъ каждой нотой любуется! Свободно, легко. Истинное ‘бэль-канто’ только у итальянцевъ и найдешь! Прямо скажу: только и живу, когда оперу слушаю. Да самъ вотъ еще споешь. Сердце на волю отпустишь. Пусть полетаетъ!
И чуть не со слезами на глазахъ пояснялъ:
— Мн бы по склонностямъ въ консерваторію слдовало. Можетъ бы, міръ чаровалъ. Да папенька былъ человкъ строгій: въ участокъ въ писаря отдалъ. Теперь бы и могъ, конечно, учиться. Да поздно. Верхи тремолируютъ. Да и въ среднемъ регистр провалъ. Служба. Стоишь на холод у подъзда въ театр и ‘do’ теряешь. Разв эта служба для тенора? Слдующій!
И человкъ съ такими тонкими музыкальными вкусами былъ приставомъ. И какимъ!
Уменъ, нтъ, грубъ, нженъ, жестокъ, — все это не играетъ ни малйшей роли.
Ложка, вилка, запонка, поступая на монетный дворъ, — все превращается въ двугривенные.
И изъ человка, поступающаго въ полицію, вытравляется всякая лигатура и остается одинъ чистый:
— Полицейскій.
Щекотливый вопросъ о личныхъ качествахъ, достоинствахъ, недостаткахъ тутъ можно оставить.
Надо заниматься, ‘говоря зоологически’:
— Видомъ, а не особью.
А, каковъ человкъ? Кмъ онъ былъ раньше?
Возьмемъ Расплюева.
Расплюевъ ‘Свадьбы Кречинскаго’ и Расплюевъ ‘Веселыхъ Расплюевскихъ дней’.
Бывшій шулеръ.
Самъ отъ полиціи за диванъ прятался:
— Михаилъ Васильевичъ, полиція!!!
А поступилъ въ квартальные.
Какимъ совершеннымъ полицейскимъ сдлался!
Высшіе административные восторги вкушать сталъ способенъ!
Въ административномъ экстаз восклицаетъ:
— Всхъ! Всю Россію подозрваю!
Не самое ли современное полицейское рвеніе:
— Всю Россію подозрваю!
Хоть сейчасъ его!
Какъ скрипка въ футляръ войдетъ въ наше время.
И если бы это не были ‘Веселые Малютины дни’, — какъ бы не назвать ихъ:
‘Веселыми Расплюевскими днями’.
Какъ происходитъ въ участк это таинственное превращеніе человка въ плоть и кровь полицейскаго?
Мистерія.
Іоги въ Индіи говорятъ, что чтеніе мыслей на разстояніи зависитъ отъ того, что мысль производитъ извстныя колебанія въ эир, который находится между атомами воздуха.
— И человкъ, не потерявшій такой чувствительности мозговой ткани, воспринимаетъ эти колебанія эира и такимъ образомъ читаетъ чужія мысли.
Мысли дрожатъ въ воздух.
И воздухъ полонъ мыслей. Он носятся въ немъ, какъ цвточная пыль весною. И оплодотворяютъ человческія головы, какъ цвточныя головки.
Поэтому іоги совтуютъ:
— Каждый человкъ долженъ имть въ своемъ жилищ такую свтлую и пріятную комнату, куда сначала онъ долженъ заходить въ добромъ и пріятномъ настроеніи духа, съ легкимъ сердцемъ. И предаваться тамъ мыслямъ свтлымъ и хорошимъ. Наполнять воздухъ добрыми колебаніями эира и дрожью ясныхъ мыслей. Потомъ онъ можетъ входить въ эту комнату и тогда, когда ищетъ душевнаго покоя. Онъ замтитъ, какъ въ этой комнат онъ успокоивается и становится лучше. Это добрыя колебанія эира, которыми онъ наполнилъ когда-то эту комнату, сообщаютъ его мозгу свтлыя и радостныя мысли.
Іоги говорятъ:
— Такъ объясняется невольное благоговйное настроеніе, которое васъ охватываетъ, когда вы входите въ какой бы то ни было храмъ, совсмъ чуждой даже для васъ религіи. И то ощущеніе безотчетной грусти, которое охватываетъ васъ на кладбищ даже чуждаго вамъ племени. Какъ будто кто-то изъ вашихъ близкихъ лежитъ здсь! Это разлиты въ воздух колебанія эира, дрожатъ мысли тхъ, кто здсь молился и рыдалъ. И вы думаете ихъ мыслями!
И іоги считаютъ поэтому храмъ, оскверненный насиліемъ, боле не храмомъ:
— Въ его воздух остались и дрожатъ и заражаютъ входящихъ мысли ненависти и зла!
Можетъ-быть, такъ же и въ участк?
Полицейскія колебанія эира?
Но чмъ бы раньше ни былъ и чмъ бы ни занимался раньше человкъ, войдя въ полицію, онъ становится, какъ двугривенный на двугривенный, похожъ на всхъ полицейскихъ, настоящихъ, прошедшихъ и будущихъ!
И полицейскій, который сказалъ бы: ‘Я выдумалъ нчто полицейски-новое!’ — хвалился бы невозможнымъ.
Ничто не ново подъ полицейской луной.
Еще на-дняхъ весь цивилизованный міръ съ содроганіемъ отъ ужаса — ну, и отъ другихъ, конечно, чувствъ! — прочелъ бесду одного изъ ревностнйшихъ администраторовъ г-на Дурново съ французскимъ журналистомъ.
— Полиція, значитъ, не знала, что въ Москв въ декабр готовится вооруженное возстаніе? Не предупредила!
— Нтъ, знала заране.
— Какъ же такъ? — сталъ втупикъ французскій журналистъ.
Администраторъ помолчалъ съ минуту и отвтилъ, какъ говоритъ журналистъ, потирая руки, ‘четыре слова’:
— On a laiss passer.
По-русски будетъ два слова:
— Допустили нарочно.
Всему міру показалось:
— Страшно.
Но полицейски старо.
Боже мой, какъ полицейски старо!
Покойный А. П. Лукинъ разсказывалъ мн какъ анекдотъ свою бесду съ покойнымъ Н. И. Огаревымъ.
Вы помните эту фигуру доисторическаго полицмейстера Москвы?
Грандіозные усы съ подусниками.
‘Старо-полицейскіе’.
Какіе и росли только у однихъ старыхъ полицмейстеровъ.
Свирпое лицо, и добродушнйшее существо.
И при этомъ простъ, — чтобъ не сказать о покойник иначе, — до анекдотичности.
Въ простот душевной онъ говорилъ либералу-журналисту:
— Удивляюсь, все кричатъ: ‘Революціонеры! Революціонеры!’ Боятся: ‘баррикады!’ Сразу можно со всми революціонерами покончить!
— Какъ такъ?
— Очень просто! Выстроить имъ баррикады. Полицейскими мрами! А какъ они на эти баррикады выйдутъ, — всхъ ихъ и застрлить! И конецъ!
— Зачмъ же они тогда на баррикады пойдутъ, если будутъ знать, что ихъ всхъ застрлятъ?
Бдный Огаревъ такъ и остался съ открытымъ ртомъ:
— Н-да!
Видите, — мысль нова, какъ участокъ!
Только тогда можно было сказать:
— Зачмъ же пойдутъ?
А теперь пошли.
И Огаревскій анекдотъ превратился въ… фактъ.
И на томъ свт Огаревъ долженъ торжествующе спросить бднаго Лукина:
— Что-съ?
Если только даже на томъ свт полицейскихъ и прочихъ людей держатъ въ одномъ и томъ же мст.
‘Витте и Дурново’.
Это наши политическіе:
‘Мюръ и Мерилизъ’.
На нашихъ восточныхъ окраинахъ есть тоже такая фирма:
— Кунстъ и Альберсъ.
И владивостокская дама, въ отвтъ на атаку моряка, — моряки на суш всегда побдители! — говоритъ, потупляя глазки:
— Ахъ! Нтъ! Что вы? Конечно, я буду завтра въ два часа гулять у могилы Кунста и Альберса. Но вы не вздумайте приходить!
‘Могила Кунста и Альберса’, — такъ вс и зовутъ.
Но кто въ ней похороненъ:
— Кунстъ или Альберсъ?
Не знаетъ никто.
‘Витте и Дурново’.
Кто изъ нихъ Мюръ и кто Мерилизъ?
Но это, какъ извстно, было не всегда.
Графъ С. Ю. Витте очень извинялся:
— Что жъ прикажете длать? По Министерству Внутреннихъ Длъ масса бумагъ. Все это знаетъ одинъ П. Н. Дурново. Надо было оставить его. А предложить ему меньше министра…
Г. Дурново надоло быть вчнымъ:
— Товарищемъ.
Это что-то въ род вчной невсты!
Только швейцары въ министерствахъ безсмнны:
— Министры при насъ мняются. Мы остаемся!
И предложить г. Дурново меньше министра:
— Было неудобно. Онъ бы не пошелъ.
Не особенно лестно!
И московская депутація выслушивала въ конц октября это ‘душевное прискорбіе’ графа Витте со знаками сожалнія.
Съ тхъ поръ много воды утекло. Да и не одной воды…
Я не знаю, въ какой форм графъ Витте бралъ потомъ предъ г. Дурново свои слова назадъ.
Да и предусмотрлъ ли Германъ Гоппе въ своемъ ‘хорошемъ тон’ такую форму.
— Какъ долженъ премьеръ-министръ извиняться передъ другимъ министромъ, по поводу вступленія котораго въ министерство онъ выражалъ ‘душевное прискорбіе’ и дружбы коего онъ нын ищетъ?
Вопросъ политичный.
Но я знаю, что графъ Витте совершенно напрасно извинялся тогда предъ московской депутаціей за г. Дурново:
— Хоть и г. Дурново, но будетъ хорошее министерство!
Это было логично. Естественно.
Больше:
— Неизбжно.
‘Исторично’.
Въ трудныя времена всегда призывается министръ изъ департамента полиціи.
Посл смерти Сипягина моментъ былъ трудный!
Призвали фонъ-Плеве.
Посл обморока — не смерти! — стараго режима насталъ моментъ трудный!
Призвали Дурново.
Что такое полиція?
Еще Гоголь назвалъ русскаго полицейскаго:
— Дантистомъ.
Полицейское дло — дло хирургическое.
Что такое у насъ полиція?
Въ старинныхъ барскихъ имніяхъ всегда имлся:
— Домашній врачъ.
Полуконовалъ, полуцырюльникъ.
Въ общемъ:
— Фельдшеръ.
Лчилъ всхъ, отъ барыни до коровы.
Средство зналъ одно:
— Кровь отворить.
Лчилъ имъ ото всего.
Отъ заваловъ и простуды, коликъ и меланхоліи.
Вжливенько наклонялся къ уху, стараясь не дышать въ лицо, и таинственно спрашивалъ:
— Стулъ имли?
— Нтъ!
Кровь отворялъ.
— О-го-го!
Тоже кровь отворялъ.
И барыня была въ восторг отъ своего ‘домашняго’.
— Лучше всякихъ ученыхъ помогаетъ!
Времена были простыя, телятина хорошая, куръ и масла вдоволь, солонина не покупная.
Барыня была, дай ей Богъ, упитанная, — и сколько Гаврилычъ барын кровь ни бросалъ, — какъ съ гуся вода.
Блднла, но жила.
Иногда пріхавшій на вскрытіе ‘найденнаго по случаю храмового праздника мертваго тла’ изъ города нмецъ-докторъ спрашивалъ помогавшаго потрошить Гаврилыча:
— Разв такъ можнъ, Гаврилійшъ, барининъ крофъ безъ всякій счетъ бросайтъ?
Гаврилычъ отвчалъ спокойно и твердо:
— Ништо! Новыя мяса нагуляетъ!
И вотъ однажды матушк-барын случилось худо совсмъ.
Не колики, не изжога, не втры и не подъ ложечкой.
А совсмъ дрянь.
Окружающіе робко совтовали:
— Верхового бы въ городъ послать. Докторъ нуженъ!
Но барыня только отмахивалась:
— Ну, ихъ, ученыхъ! Начнетъ еще мудрить! Гаврилычъ на что? Позовите Гаврилыча. Пусть кровь отворитъ!
Гаврилычъ пришелъ и, какъ всегда, кровь ‘бросилъ’.
Но случай исключительный. ‘Бросилъ’ больше.
А черезъ три дня въ горницахъ стараго барскаго дома, кром обычныхъ тмина, аниса и мяты, пахло еще и ладаномъ…
И прискакавшій ‘изъ губерніи’ двоюродный племянникъ…
Тетя умерла, не успла составить духовной и ‘упомянуть’ двоюроднаго племяша.
Двоюродный племянникъ, прищучивъ Гаврилыча въ темномъ углу, тыкалъ его ‘кавалерійскимъ кулакомъ’ въ зубы:
— Ты что жъ это, распроанаема? Тетеньку на тотъ свтъ отправилъ?!
А Гаврилычъ въ смущеніи чесалъ затылокъ и съ тоской говорилъ:
— Мы что жъ! Нешто наше дло! Мы — коновалы!
Полиція, — ‘дантисты’, — всегда была у насъ своимъ, домашнимъ, ‘симпатическимъ’ средствомъ.
Какими бы болзнями ни заболвало Россійское государство:
— Полицію!
Расколъ.
Трудный вопросъ.
Богословскихъ споровъ дло.
— Полицію!
И полиція знала одно средство:
— Бросить кровь!
— Двумя персты крестишься? Драть.
— По какому случаю брака избгаешь? А-а! Необходимыхъ принадлежностей не имешь? Драть!
— По ‘убжденію’ въ наборъ не идешь? Драть!
Аграрныя волненія.
— Полицію.
— Кровь бросить!
Соціализмъ.
— Полицію!
— Кровь бросить!
Полиція лчила ото всего.
Отъ малоземелья, отъ сомнній въ церковныхъ догматахъ, отъ фанатизма и увлеченія ‘западными утопіями’.
И все однимъ средствомъ.
— Все дурная кровь-съ играетъ. Надо ее ‘бросить’!
И вотъ насталъ, дйствительно, ршительный моментъ.
Страна съ трудомъ дышитъ.
— Знающихъ?..
— Ну, ихъ, этихъ ученыхъ! Еще мудрить начнутъ?
Неизбжно!
Исторически неизбжно, чтобы призвали своего ‘испытаннаго’, Гаврилыча.
— Гаврилычъ на что?
Всегда помогалъ. Во всхъ случаяхъ.
И Гаврилычъ знаетъ одно средство:
— Кровь отворить!
Испытанное!
Всегда помогало!
Но ее столько ‘бросали’, что теперь каждая капля на счету. Каждая капля нужна, чтобъ за жизнь бороться!
Разв Гаврилычъ знаетъ медицину?
Отворилъ.
Случай исключительный. Значитъ, нужно ‘бросить’ больше.
И когда черезъ нсколько дней Гаврилычъ будетъ чесать въ затылк:
— Нешто наше дло? Мы…
Его ли надо обвинять или тхъ кто его призвалъ?’
Тогда ужъ никакія извиненія графа Мюра не помогутъ.
Великая въ жестокости и страшная въ нелпости своей царитъ надъ родимой страной богиня, — имя ей:
— Тишина и спокойствіе.
Не глубокій, внутренній покой отъ довольства жизнью.
А только наружное ‘спокойствіе’.
— Пусть вс молчатъ!
Чтобъ можно было отрапортовать:
— Бо благоденствуютъ!
Ни звука!
— Рыдайте, но про себя!
Тишина кладбища, гд тоже ни звука.
Богиня кладбища, — она распростерла свои крылья надъ живою страной.
Какъ индійская богиня Кали, — ея шея тоже украшена ожерельемъ изъ человческихъ череповъ.
Она выдумана полиціей, и, выдумавъ ее, ея браманы, полиція, сами поврили въ ея существованіе и въ возможность ея пришествія на землю.
— Ея храмы разбросаны всюду.
Ея капища — участки.
Ея браманы на каждомъ перекрестк.
И что такое бдный министръ внутреннихъ длъ?
Ея первосвященникъ.
Первосвященникъ богини — миа.
Первосвященникъ религіи не существующей, ложной богини, пришествіе которой на землю невозможно.
Какія бы гекатомбы человческихъ жертвъ ей ни приносились съ мольбою:
— Приди! Приди!
Которой пришествіе въ жизнь невозможно потому, что она приходитъ только къ мертвымъ.
И даже если заживо заколотить живого человка въ гробъ, — онъ и въ гробу не будетъ выказывать ‘тишины и спокойствія’.
Я видлъ ужаснйшій изъ храмовъ богини Кали, которой приносились когда-то человческія жертвы.
Старый Джейпуръ, въ Индіи.
Городъ среди скалъ.
Жители принесли въ жертву богин все, что имли.
Покинули свои жилища и ушли.
Городъ пустъ.
Ни шороха.
Среди скалъ груды развалинъ мертваго города.
И среди разрушающихся домовъ — капище богини.
Два звука.
Звонъ небольшого колокола, которымъ призываютъ вниманіе богини къ жертв.
И предсмертный крикъ козы, которой отрубаютъ голову, принося кровавую жертву каждое утро въ капищ богини, среди развалинъ мертваго города.
И богиня, шея которой украшена не козьими, а человческими черепами, съ страшнымъ и тупымъ лицомъ, иметъ видъ униженной и оскорбленной.
Вмсто людей, ей приносятъ въ жертву козъ.
Она побждена временемъ.
И среди побднаго, мертваго, молчанія брошеннаго ей города, она все же чувствуетъ себя побжденной.
Я думаю, что въ старомъ Джейпур каждый полицейскій сказалъ бы:
— Какая тишина и спокойствіе!
И если бы они были пообразованне, имъ снился бы въ праздничныхъ снахъ старый Джейпуръ.
Но имъ снится нчто боле ‘праздничное’…
Напрасно вс кругомъ говорятъ:
— Если такъ священна тишина, — вы кощунствуете. Этотъ трескъ пулеметовъ. Эти крики: ‘пли’, ‘бей’, ‘отворяй кровь’!
— Это начальственные звуки! Начальственные звуки тишины не нарушаютъ!
Ихъ особенность.
Околоточный кричитъ во все горло:
— Осади назадъ!
Это не нарушеніе общественной тишины и спокойствія.
Вы сказали ему такъ тихо, что онъ едва разслышалъ:
— Нельзя ли меньше толкаться?
— Въ участокъ!
Протоколъ:
— Вы нарушили общественную тишину и спокойствіе.
Вотъ вамъ полицейскій…
Что же это, однако?
Я хотлъ, пользуясь случаемъ, что П. Н. Дурново сказалъ петербургскимъ журналистамъ: ‘Можете судить меня какъ вамъ угодно!’ — написать характеристику П. Н. Дурново, а написалъ этюдъ полицейской души?!
Думаю, что тотъ — кром цензоровъ, — у кого хватитъ терпнія прочитать статью съ начала до конца, оправдаетъ меня:
— Не все ли это равно?

Примчанія

1 ‘Мадемуазель Нитушъ’
2 фр. Le Matin — ‘Утро’
3 итал. La donna &egrave, mobile — ‘Сердце красавицъ склонно к измн’
Дорошевич Влас Михайлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Опера, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1895
  2. Знаменитость, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1906
  3. Зритель, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1906
  4. Тень, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1906
  5. Визитер, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1907
  6. Мужья актрис, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1899
  7. Встреча, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1906
  8. Война будущего или штука конторы Кука, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1906
Электронная библиотека