Озорные сказки, Бальзак Оноре, Год: 1837 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Бальзак.
Озорные сказки

Перевод Федора Сологуба

Петербург
1922

0x01 graphic

Марка издательства работы
художника Д. И. Митрохина.

Обложка, заставки и концовки работы художника Фаворского.

Предисловие.

Две сказки о прекрасной Империи переведены мною из книги Онорэ де Бальзака (1799— 1850) Les Contes drolatiques, первою из них открывается эта превосходная книга, которую сам гениальный автор справедливо считал совершеннейшим из своих произведений, второю она заключается. Книга состоит из тридцати сказок, разделенных на десятки. Первый десяток сказок был напечатан отдельною книгою в Париже в 1832 году, второй — в 1833 г., третий — в 1837. Книга должна была, по замыслу автора, состоять из десяти Десятков сказок, на что указывает и название ее в первом и втором (1832 г., первый десяток) изданиях, Les bix Contes drolatiques Tpembe издание вышло в свет уже после смерти Бальзака, в 1853 г. Мой перевод сделан по десятому изданию, вышедшему в 1884 г.

Озорные сказки Бальзака принадлежат к числу тех немногих книг, нескромная смелость и не останавливающаяся ни перед чем откровенность которых оправдываются их высокими художественными достоинствами и силою метко направленной сатиры. Бокаччио, Раблэ, Маргарита Наварская— вот литературные предшественники и вдохновители Бальзака. После Бальзака работал Мопассан другими приемами и в новых формах над тою же литературно-общественною задачею —восстановления исконно-гальского духа и воскрешения старо-французских фаблио, по внешности Забавных и часто нескромных, а по существу убийственно-насмешливых. Дух этой книги Бальзака — ясный гальский дух, наивный в своей смелости, весело играющий коронами королей и тиарами князей церкви, простодушным, но метким и злым смехом карающий распутные нравы и грехи сильных этого мира.

XIX век, развратный не менее, если не более, чем его предшественники, но лицемерно прикрывающий язвы общества липкими пластырями приличных слов и пристойных изображений, в значительной степени утратил эту юную, здоровую смелость, э то т безбоязненный подход ко всякой теме. XX веку, быть может, суждено покончить с лицемерным наследием переходного времени, когда трусливые человечки не смели сметь, но и не имели сил отойти от порока. Блистательным одеянием европейской цивилизации было прикрыто разлагающееся, дряблое общество тяжко-больной культуры.

Читатель нашего века поймет, что эти озорнические сказки сделаны не для одного только смеха, и оценит их определенное оздоровляющее общественное значение. И самый смех, возбуждаемый озорными сказками, это, по выражению Бальзака, нагое дитя, беспечно играющее венцами, шпагами и митрами, безгрешен и прав, потому-что предметы, поражаемые им, вредные для человечества, достойны его повергающей в прах кары. Дерзкое голое дитя безбоязненно срывает дичины и открывает под ними гнусные обличия,— и мы ли не будем ему благодарны? Станем ли мы гнать его за его бесстрашную откровенность и лицемерно обвинять его в бесстыдстве? Правда всегда нестыдлива и имеет на это все права.

Соответственно своему содержанию, книга написана французским наречием XVI века. Это обязывало меня перевести ее не современным русским наречием, и я пытался приблизиться к простодушной старине нашего языка доломоносовской поры. Стилизации никогда не бывают точными воспроизведениями, как и язык озорных сказок Бальзака не есть в точности язык Рабле, так и я не стремился совершенно точно повторить все особенности того или другого века в истории нашего языка, довольствуясь общим впечатлением наречия обветшалого. В оригинале это впечатление французской старины усиливает наивное очарование сказок.

Федор Сологуб.

Прекрасная Империа

Архиепископ Бордосский, на Собор в Констанцу едучи, приял в свою службу зело лепого малого пресвитера Туренского, коего беседование и обхождение были презабавно милы, да и почитался он сыном содержанки и правителя. Архиепископ Тура охотою передал его своему собрату, будучи тот проездом в оном граде, ибо архиепископы почасту таковым образом одаряют друг друга, ведая, сколь пламенны вожделения феологические. И тако, сей вьюный пресвитер прибыл на Собор и помещен был в дому прелата своего, мужа добронравна и учености великой.

Филипп де Мала, како именовался сей пресвитер, положил себя вести честно и служити достойно отцу своему духовному, нона сем освященном Соборе узрел он множество людей, кои рассеянную жизнь препровождали и за сие получали ни чем менее, но точию более индульгенций, монет златых бенефиций, нежели все иные мужи разумные и степенные. И было единожды в ночь для его добродетели прежестокую, се диавол нашептал ему в уши и в разум, что он возможет насытитися из корзин, исполненных винограда, поелику каждый почерпал в недрах святой матери нашей Церкви, не истощая их, чудо, наипаче пребывание Божие доказывавшее. И туренский пресвитер диавола не обманул. Он положил в сердце своем пиршествовати, наброситься на яства жареные и на всяческие подливы немецкие, буде возможет сотворити сие безмездно, ибо он беден был до преизлиха. Пребывая же в воздержании совершенном, примеру следуя своего бедного престарелого архиепископа, неволею не могшего более грешити и святым почитаемого, претерпевал он почасту вожделения нестерпимые кои сменялися унынием, особливо видя многое множество прекрасных полногрудых распутниц хладных к бедному люду, в Констанце проживавших ради просвещения разума отцов Соборных.

Он ярился, не ведая, как подступиться к сим щеголихам сорокам, кои надмевалися над кардиналами, аббатами на степени, авдиторами римскими, легатами, епископами, князями, дуксусами и маркграфами, словно бы над простыми подячими без гроша. Ввечеру, прочитавши молитвы свои, учился он говорить с ними, приобыкая тако к сладчайшему требнику любви. Он сам себя вопрошал, приуготовляя ответы на всяческий случай. А на другой день, естьли у повечерия встречал он некую якобы принцессу благовидную, крепко вооруженными отроками сопровождаемую и надменную, он останавливался, разинув рот, точию пес, мух ловящий, дабы созерцати сей хладный лик, наипаче его обжигающий.

Тайнописец владыки, муж родовитый из Перигора, доказавши ему воочию, якобы отцы духовные, прокуроры и авдиторы римские, искупали одарениями, не мощей и не индульгенций, а напротив того многоценных камней и злата, милость быти яко же свои у самых субтильных среди сих балованных кошечек, проживавших под воскрылиями отцов Соборных, тогде бедный Туренец, прост и блудлив будучи, начал копити в своем сеннике пенязи, приемлемые от доброго архиепископа за рукописания, надежду имея в некий день совокупити их довольно, на тот конец, да узрит по сем хотя краем ока своего любезную кардинала, в протчем уповая на Господа. Он был наг и неимущ, и сходствовал с мужем, яко же коза хохлатая в нощи сходствует с девицею, но влекомый вожделением своим, он ходил вечерами по улицам Констанцы, отвергая всякий страх за свой живот, и даже не трепеща пронзен быти мечами воинов, он соглядатайствовал кардиналов, входящих к возлюбленным своим. В те поры он наблюдал, како в тот же час в домах возжигалися свечи восковые и в раз освещали окна и дверие. Пот ом он слушал как благодушные аббаты, или другие, смеялись, испивали, угощалися на славу, улещали, воспевая тайную Аллелуию и одаряя услаждавших слух их музыкантов. На поварне творилися чудеса, ре ко мы е: Литургия добрых наваров, жирных и кипящих, Заутреня вядчины, Вечерня кусков лакомых и часы сладостей. А после выпивки благодушные отцы замолкали. Их отроки играли в кости на ступенях, а мулы упрямые топталися на улице. Все творилося зело по хорошему! На сие тамо была и вера и благочестие. Вот как сожжен был старец Гусе! Какой вины ради? Он совал руку в блюдо, не будучи к тому зван. Так зачем же он гугенот был раньше иных?

Возвращаяся к малому миленькому Филиппу, надлежит сказати, что зело часто он получал тумаки и бывал здорово бит, но диавол укреплял его, веру ему подавая, что рано или поздно и для него настанет черед быти кардиналом при некоей жене такового. Его вожделение соделало его, яко же еленя осенью, столь смелым, что единожды ввечеру он проник в красивейший из домов Констанцы, на приступок, где он почасту видел центурионов, сенешалов, прислужников и отроков, ждущих с факелы своих господ, дуксусов, королей, кардиналов и архиепископов.

— А! — сказал он себе,— вот сия должна быти прекрасна и щеголиха!…

Его пропустил воин, зело оружен, полагая, яко сей есть из слуг курфюрста Баварского, только что исшедшего из упомянутого дома, и что он шел туда, дабы исполнить некое повеление вышеназваннаго господина. Филипп де Мала взбежал по ступенькам тако легко, яко пес, великою одержимый лихорадкою любовною, и, влекомый сладостным духом ароматов, достиг горницы, где хозяйка дома сего беседовала со своими служанками, наряды снимая. Он остановился изумлен, яко тать перед стражами. Госпожа была без исподницы, ниже головной повязки. Служанки ближние и прислужницы, кои раздевали ее и разували, тако быстро и откровенно обнажали ее прекрасное тело, что прыткий пресвитер возопил: ах! коим любовь из’яснилася.

— А что вам угодно, мой маленький? — сказала ему госпожа.

— Отдать вам душу мою, —сказал он, пожирая ее очами.

— Вы можете притти заутра, — сказала она, весело посмеятися над ним желая.

На что Филипп, до корней влас своих покрасневши, с любезностию ответствовал:

— Не премину тако содеяти.

Она смеятися начала, яко же безумная. Филипп, смущен будучи, стоял изумлен и обрадован, уставяся на нее очами, коими пожирал восхитительные прелести любовные: власы чудные, рассыпавшиеся по спине, гладкой, яко кость слоновая, и открывавшие восхитительную поверхность кожи, белую и блистающую, сквозь тысящи кудрей вьющихся. На ее челе белоснежном была кисть из рубинов, не столько богатая переливами огненными, как ее черные очи, слезами от громкого смеха увлаженные. Она даже сбросила башмак остроконечный, позлащенный, подобный некоей раке, хохоча до упаду, распутная, и показала ногу нагую, меньшую клюва лебединого. В сей вечер была она в хорошем духе, иначе она повелела бы выбросить вон в окно вьюного постриженника, не заботяся о нем более, нежели о своем первом епископе.

— Очи у него зело хороши, госпожа, —сказала одна из прислужниц.

— Отколе же он явился? — вопросила другая.

— Бедное чадо! — воскликнула госпожа, — мать ищет его. Надобно наставити его на путь истинный.

Туренец, разумения не потерявший, знаком дал уразумети восторг, воззрившися на постелю из златой парчи, где предстояло отдыхать прекрасному телу Галлуазы. Сей взгляд, упоенный влагою и любовным пониманием, разбудил воображение госпожи, и она, наполовину смеючися, наполовину красавцем полоненная, повторила ему:

— Заутра!

И отослала его манием, коему сам папа Иоанн повиновался бы, наипаче яко оный был как бы некая улитка без раковины, ибо Собор токмо что его низложил.

— Ах, госпожа, вот еще единый обет целомудрия излинявший в вожделение любовное! — сказала единая из женок.

И надсмешки паки посыпалися резво, яко град. Филипп удалился, стукнувшися о притолку истинно яко хохлатый вран, вконец ошеломленный тем, что узрел тварь сию, более лакомую, нежели сирена, из воды выходящая…

Он приметил изображения животных, вверху двери вырезанные, и возвратился ко своему архиепископу благодушному, имея легион диаволов в сердце и нутро извращенное. Поднявшися к себе в каморку, он тамо считал во всю нощь монеты, но никак не обрел их более четырех, и поелику в сем состояло все его имение жалкое, восхотел он удовольствовати прекрасную, отдав ей все, чем обладал в сем мире.

— Что деется с вами, Филипп? — сказал ему архиепископ благий, обеспокоенный волнением и ох! ох! писца своего.

— Ах, владыко! — ответствовал бедный пресвитер,—я поражен, како жена столь легкая и сладостная столь давит на сердце!..

— А какая? — возразил архиепископ, закрывая свой молитвослов, им, благостным, за других читаемый.

— Ах! Господи Иисусе! Вы начнете проклинати меня, мой учитель благий и покровитель, за то, что я узрел госпожу по крайней мере некоего кардинала… И я плакал, помышляя, что не достает мне много более одного распутного златого, дабы мне к благу ее обратити.

Архиепископ, наморщив каморою часть чела над носом, не изрек слова. А смиреннейший пресвитер трясся в шкуре своей за таковую исповедь пред начальником. Но вскоре святый муж сказал ему:

— Правда ли, что она такова драгая?

— Ах! — сказал он, — она иссушила не мало митр и поглотила не мало посохов.

— Так вот, Филипп, естьли ты восхощеши отрещися от нее, я вручу тебе тридесять ангелот из казны для бедных.

— Ах, владыко, я лишуся слишком многого! — ответствовал вьюнош, распаленный множеством услад, им себе обещанных.

— Ох, Филипп, — сказал благий Борделезец, — или ты хощеши итти ко диаволу и прогневити Господа, яко же все наши кардиналы?

И учитель, удрученный скорбию, начал молити Святого Гастиеиа, покровителя вожделеющих, дабы спас служителя своего. Повелел он ему преклонити колена и поручити себя такожде Святому Филиппу, но пресвитер осужденный умолял тихим гласом Святого, да воспретит ему согрешити, буде заутра госпожа приимет его благостно и милостиво, и архиепископ благий, видя усердие слуги своего, воскликнул к нему:

— Мужайся, малый! Небо услышит тебя.

Заутра, егда архиепископ поносил на Соборе

нечестивый образ жизни апостолов христианства, Филипп де Мала расточал свои ангелоты в тяжком труде стяжанные, на благовония, омовения, баню с паром и на протчее мотовство. Тако он настолько изрядился, что видом стал подобен дружку коноплянки хохлатой. Он пробежал по городу, дабы узнати жилище царицы сердца своего, и, когда он вопрошал у проходящих, кому принадлежит сказанный дом, они смеялися ему в лицо, говоря:

— Отколе взялся сей шелудивый, он же не слышал о прекрасной Империа?

Он много боялся, что расточил свои монеты токмо ради диавола, уразумев по имени, в какую ужасную ловушку он по воле своей попал.

Империя была самая щеголеватая и причудливая девица во всем мире, кроме того, что она почиталася наипаче светозарно-красивою, наипаче всех умеющею лицемерить пред кардиналами и улещивать свирепейших воинов и угнетателей народа. Она имела своих храбрых капитанов, стрелков из лука и вельмож, тщившихся служити ей во всем. Ей стоило единое молвити слово, на тот конец, да умерщвлены будут те, кои прогневили ее. Совершенному поражению мужей довлела единая умильная ее улыбка, и почасту некий господин Бодрикурт, капитан короля французского, вопрошал у нее, не надлежит ли в сей день кого убити ее ради, тако надсмехался супротив аббатов.

Кроме превысоких владык духовных, с коими госпожа Империа хитростию сдерживала гнев свой, она водила всех по указке, уловок своих и любовных обхождений ради, в коих самые добродетельные и бесчувственные завязали, яко в некоем клею. Сего ради была она любима и уважаема столько же, яко истинные госпожи и государыни, и называли ее госпожа моя. Посему благий император Сигизмунл ответствовал некоей верной и добродетельной жене, ему на сие жалобившейся, что они, добрые госпожи, сохранили одежды целомудренные святой добродетели, а госпожа Империа столь сладостные ошибки богини Венус. Словеса христианские, ими же оскорбилися госпожи гораздо неправо.

Тако Филипп, воспоминая позорище безмездное, им же очи его услаждалися ввечеру, опасался, да не будет ли в том и конец всему. В оный час печален был и блуждал он по граду, не вкушая пищи, и пития не приемля, ожидая часа своего, к тому же был он лицом леи и к поспешениям скор, да нашлися бы ему иные, менее суровые к приступам, нежели была госпожа Империа.

Ночи наступившей, милоликий малый Туренец, весь надменный гордынею, обуянный желаниями и бичуемый своими увы кои душили его, юркнул, яко угорь, в жилище сущей царицы Собора ибо пред нею преклонялися все власти, все многоученые и честные силы христианства. Дворецкий не признал его и собирался изгнати вон, когда ближняя прислужница сказала с верху ступеней:

— Эй, господин Имбер, это— дружок госпожи.

И бедняга Филипп, красный, яко брачная нощь, поднялся по лестнице винтовой, спотыкался от счастия и удачи. Ближняя прислужница взяла его за руку и повела его во храмину, где уже, нетерпеливая, ждала госпожа, с небрежением одетая, как жена дерзновенная, ожидающая услад.

Светозарная Империа сидела у стола, покрытого скатертию плюшевою с каймою златою, заставленного вящими питиями. Фляги с вином, бокалы, жажду утоляющие, бутыли вина пряного, кувшины, добрым вином Кипрским наполненные, лакомницы, сладостей полные, павлины жареные, подливы зеленые, малые окорока соленые взоры ухаживателя утешить могли бы, естьли бы не был он столько прельщен госпожею Империа. Она доподлинно видела, что очи малого ее пресвитера в ее власти совершенно были. Хотя и приобыкшая к вертопрашным поклонениям мужей Церкви, она была весьма довольна, ибо была без ума со вчерашней нощи от бедного вьюноша, весь день маячившего в сердце ее.

Окна имея затворенные, госпожа была в хорошем духе и наряжена, как бы для приятия некоего князя имперского. Тако хитрец, ублаженный священною красотою Империи, в том утвердился, что ни император, ни бурграф, ниже кардинал, в папы избираемый, не имели бы в оный вечер мощи над ним, пресвитером малым, приютившим в кошеле своем токмо диавола и любовь. Подражая вельможе, устремился он, ее приветствуя с изяществом весьма не нелепым, и тогда госпожа ему сказала, его почтив сожигающим взором:

— Сядьте близко меня, дабы я видела, пременилися ли вы с вечера.

— О, да! — ответствовал он.

— Но како? — сказала она.

— Вчера, — продолжал хитрец, — я вас любил!., но сей вечер мы любим друг друга, и из бедного страдальца стал богаче некоего короля.

— О, малый! малый! — воскликнула она радостно, — да, ты пременился, ибо из вьюного пресвитера, истинно зрю я, ты стал старым диаволом.

И воссели они вместе пред добрым огнем, повсюду равно разливающим их упоение. Они все не приступали к ужину, ни о чем не помышляя, токмо очами голубяся, яств не починая…

Когда же они наконец расположилися в свое удовольствие и с удобностию, соделался некий шум неприятный у дверей госпожи, якобы людие билися, вопия.

— Госпожа, — сказала прислужница торопливая, — а вот же другии некто!..

— Что? — воскликнула она с высокомерием, яко тиран гневный, чего ради ему помеху творят.

— Епископ из Кура желает говорить с вами.

— Да раздерет его диавол! — ответствовала она, на Филиппа умильно взираючи.

— Госпожа, он узрел свет сквозь щели и поднял велий шум.

— Скажи ему, что лихорадкою стражду, и отнюдь не солжешь, ибо я стражду сим малым пресвитером, в моих мыслях трепещущим.

Но едва скончала она слова свои, пожимая благоговейно руку Филиппову, она же пламенела в своей коже, се, тучен епископ из Кура предстал, задыхался от гнева. Гайдуки за ним следом несли таймену, приготовленную по духовному уставу, токмо что изловленную в Рейне, лежащую на блюде златом, далее пряности, сокрытые в чудеснейших лакомницах, и тысящи сладостей, каковы ликеры и компоты, изготовленные святыми монахинями в его аббатствах.

— А! а! — воскликнул он жирным голосом, — я успею быти с диаволом, без того, что вы заставите его содрати с меня кожу, милочка.

— Живот ваш послужит некогда добрыми ножнами для шпаги, — ответствовала она, наморщив брови, ком из прекрасных и приятных стали столь гневны, что причиняли трепет.

— А сей отрок из хора, приступает уже он к жертвоприношению? — сказал дерзко епископ, обратив свое лицо, широкое и красное, к милому Филиппу.

— Владыка, аз есмь здесь, дабы исповедовати госпожу…

— О! о! разве не ведаеши ты канонов?.. Исповедовати госпожу в сей час нощи есть право, единым епископам надлежащее… Так убирайся отселе быстрым побытом, ступай пастися с мнихами простыми и не возвращайся сюда под страхом быти отлученным

— Не двигайтеся! — воскликнула Империа покрасневшая, наипаче прекрасная во гневе, нежели в любови, ибо вот в ней были совместны любовь и гнев, — Останьтеся, мой друг! вы здесь у себя.

Тогда он восчувствовал, что был во истину любим.

— Не есть ли существо требника и учения евангельского, что вы будете равны пред Господом в долине Иосафатской? — вопросила она епископа.

— Сие — есть выдумка диавола, она же подмешана в Библию, но сие написано,— ответствовал толстый глупец, епископ Кура, с поспешением к столу усаживался.

— Так вот! будьте же равны предо мною, я же есмь здесь долу ваша богиня,—продолжала Империа,—буде же нет, во единый из дней я повелю вас удушити наивежливейше между главою и пленами! Клянуся в том всемогуществом моего пострига, он же, конечно, стоит папского!

И, желая сохранити таймену ко ужину, а такожде блюдо, лакомницы и сладости, она прибавила со проворством:

— Садитеся и пейте.

Но, коноплянка прехитрая, она же не впервое дурачилася, подмигнула милому своему, дабы сей не обращал внимания на оного тевтона, его же угощение вскорости их вознаградит.

Ближняя прислужница усадила за стол епископа и обвязала его платом, между тем, как Филипп обуянный бесами, сковавшими ему уста, ибо он видел, что счастие его разлетелося, яко дым, посылал епископа ко множайшим диаволам, нежели было мнихов на земле.

Их пиршество подвигалося уже к середине, а вьюный пресвитер еще ни к чему не прикасался, испытывая глад токмо по Империа, около нее же ютился, не произнося ни слова, но говоря тем наречием добрым, его же госпожи понимают, без точек, запятых, букв, узоров, ниже заглавных букв, крюков певческих и рисунков. Жирный епископ, довольно чувствительный и заботливый к одежде из шкуры духовной, в нее же его покойная матерь зашила его, обильно угощался вином пряным из нежной руки госпожи Империа, и у него уже начиналася первая икота, когда сильный шум от конников наполнил улицу. Множайшие кони, хо! хо! отроков указывали на прибытие некоего принца, яростно влюбленного.

И точию, весьма скоро кардинал Рагусский, ему же слуги Империи не осмелилися заградити входа, взошел в горницу. При сем печальном явлении, бедная блудница и ее дружок были устыжены и обмануты, яко вчерашние прокаженные, ибо помышление ижденути кардинала было бы искушением диавола, наипаче им в тот час не знающим, кто будет папою, ибо три, на сие притязающих, сложили с себя шапки ради пользы христианской.

Кардинал, хитрый италианец, с длинною брадою, большой каверзник и забавник всего Собора, угадал самым слабым усилием разумения своего альфу и омегу порождения сего. Размысливши едва единое мгновение, он уже ведал, к какому концу вести сие дело, дабы наивящие выгоды стяжати. Он явился, некоею мнишескою похотию влекомый, и, дабы получити мзду свою, он зарезал бы двух мнихов и продал бы свою частицу истинного Креста, что было бы нарочито худо.

— Эй, друг мой, — сказал он Филиппу, подзывая его.

Бедный Туренец, бывши ни жив, ни мертв, сомнение имея, яко диавол замешался в его дела, поднялся и сказал кардиналу страшному:

— Что угодно?

Сей, увлекши его за руку на ступени, посмотрел ему в белки очей и продолжал, не мешкая:

— Чорт возьми, ты еси славный товарищ, и я не хотел бы понужден быти ко уведомлению начальника твоего о том, что брюхо твое распорото! Удовольствие мое стоило бы мне вкладов благочестивых на старости лет… Посему избирай: поженитися с некоею обителию до скончания дней твоих, любо с госпожею Империя всей вечер, дабы умереть за сие заутра…

Бедный Туренец, отчаян бывши, вопросил:

— А егда пыл ваш прейдет, владыко, возмогу ли я сюда возвратитися?

Кардинал не возмог разгневатися, однако же он сказал сурово:

— Избирай! виселица или митра!

— Ах! — сказал пресвитер лукаво, — хорошее доходное аббатство..,

Услышавши сие, кардинал возвратился в горницу, приял прибор письменный и нацарапал на куске грамоты цедулу для посланника Французского.

— Владыко, — сказал ему Туренец, пока он тщася вышисывал аббатство, — епископ из Кура не отидет тако скоротечно, как я, ибо имеет аббатств, сколько пивных имеют воины во граде, и к тому он пользуется милостию Господа! Итако, мнится мне, дабы возблагодарить вас за столько доброе аббатство, я вам должен соделати некое благое предуведомление… Вы ведаете, впротчем, сколь прилипчив и резво захватывается сей проклятый кокелюш, град Парис жестоко истомивший? Итако, реките ему, яко были вы у вашего доброго друга старого, архиепископа Бордосского. Таковым образом вы прогоните его тако, яко же солому сильное дуновение ветра.

— О! о! — воскликнул кардинал, — ты заслуживавши более, нежели токмо аббатство… Э, чорт возьми! мой друг младый, вот тебе сто златых кун деля путешествия твоего в аббатство Тюрпеней, я их выиграл вчера, и вручаю тебе в чистый дар.

Услышавши сии слова и увидевши, яко Филипп де Мала исчезнул, не подаривши ей украдкою ото всех ласкового взгляда, полного навождения любовного, его же она ждала, царственная Империа, воздыхая, како некий дельфиний, заподозрила трусость пресвитерову. Она не была еще католичкою довольно, дабы простити возлюбленному своему, что он ее обманул, умереть не умея причуд ее ради. Посему-то смерть Филиппу напечатлелася во змеином взоре, его же она ему бросила, да надругается ему,—что веселость велию кардиналу причинило, ибо италианец распутный отменно хорошо понял, что оный отправится вскоре в свое аббатство.

Туренец, ни мало не помышляя и не заботяся о грозе, убрался, боком идучи, в молчании и по- веся уши, яко пес промокший, прогнанный от вечерни. Госпожа испустила вздох от сердца! Она бы по своему нраву соделала с родом человеческим, будь он хотя мало во власти ее, ибо пламя, ею овладевшее, поднялося во главу ее, и огненные искры металися в воздухе вкруг нее. И было за что, ибо сие в первый раз прилучилося, что пресвитер иссушил ее. А кардинал улыбался, помышляя, что от сего токмо будет ему более счастия и услад. Не хитр ли был сей церковник! да и была у него шапка красная!

— Ах! ах! драгий собрат мой, — сказал он епископу, — я счастлив быти во обществе вашем, и радуюся, что умел изгнати сего школяра малого, недостойного госпожи, наипаче, есть ли бы вы к нему приблизилися, прекрасная попрыгунья козочка моя, вы могли бы погибнути ниским образом вины ради простого пресвитера.

— Эге, как же?

— Сей есть писец господина архиепископа Бор

досского! А старец благий сего утра в заразу впал.

Епископ разверз уста, якобы некий сыр поглотит и желая.

— Эге! откуда ведаете вы сие? — спросил он.

— Верно, — сказал кардинал, приемля руку доброго немца, — я токмо что его причащал и напутствовал. В сей час старцу святому добрый ветр есть, да плывет в парадиз.

Епископ из Кура показал, сколько жирные люди легки бывают, ибо людие зело брюхастые имеют, по милости Божией, в награду за свои тягости, кишки растяжимые, яко же пузыри. Итак, вышереченный епископ прянул единым скоком вспять, пот проливая от усилия и уже кашляя, яко бык, перия нашедший в пище своей. Засим, внезапно побледневши, он скатился по ступеням, даже прости не сказавши госпоже. Когда дверь закрылася за епископом и он выкатился на улицу, владыка Рагусский начал смеятися и в волю издеватися.

— Ах! моя душечка, разве не достоин я быти папою, и лутше сего, возлюбленным твоим в сей вечер?..

Но, видевши Империю заботящеюся, он приблизился к ней, дабы нежно заключити ее в об’ятия свои и приголубити по обычаю кардиналов, кои умеют баюкати лутше всех иных, даже лутше воинов, яко точию люди оные праздны и не противны своим чувствам сущим,

— Ай! ай! — закричала она, отодвигался, — ты хощещи смерти моей, безумный архиепископ… Первее всего для вас есть веселитися, распутник злый, а случай со мною есть постороннее. Пусть радость твоя, убиет меня, вы причислите меня к лику святых, не правда ли?.. А, у вас кокелюш, и мне сего хотите!.. Поворачивай во иное место, мних безмозглый… И не трони меня никако, — сказала она, близким его узревши, не то я угощу тебя сим кинжалом!

И кумушка хитрая вынула из сумки своей милостынной изрядный стилет малый, коим она умела играти на диво в случаях пристойных.

— Но, мой маленький парадиз, милочка моя,— сказал кардинал, смеючися, — не зриши ли сей хитрости? Не надлежало ли изгнати сего старого быка Курского?

— Ну да… естьли бы вы любили меня, верно бы сие узрела я, — возразила она,—я хочу, немедля чтобы вы ушли… Естьли вы захвачены болезнию, смерть моя вам мало заботы деет. Я вас ведаю довольно, дабы ведати, каким динарием оплатили бы вы минуту радости в час кончины вашей. Вы затопили бы землю! Ах! ах! вы похвалялися сим единожды, пиян бывти. Я же люблю токмо себя, сокровища мои, и здравие мое.,. Идите, естьли у вас потроха не окоченеют от холеры, приходите ко мне заутра.,. Сегодня я ненавижу тебя, кардинал мой добрый! — сказала она улыбаючися.

— Империя, — воскликнул кардинал на коленях, — моя священная Империя, не шути тако со мною!

— Нет, — сказала она, — я никогда же не шучу со святыми предметами и священными.

— Ах! низкая бесстыдница, я отлучу тебя от Церкви… Заутра!…

— Благодарение Господу! вот вы лишилися вашего разума кардинальского.

— Империа! Проклятая дщерь диаволова! Э! Нет! нет! Моя прекрасная! моя маленькая!

— Вы теряете уважение!.. Не становитеся на колена. Како не стыдно!..

— Не хощещи ли ты отпущения грехов некиих на случай смертный?.. Хощеши сокровищ моих, или, паче еще, частицу истинного Креста?.. Хощеши?..

— В сей вечер все богатства неба и земли не могли бы оплатити мое сердце! — сказала она смеючися,—Я была бы из грешниц последнею, недостойною прияти тело Господа нашего Иисуса Христа, естьли бы у меня не было моих причуд.

— Я сожгу твой дом!.. Колдунья, ты меня заворожила! Ты погибнеши на костре… Выслушай меня, моя любовь, моя Галлуаза миленькая! Я обещаю тебе лутшее место на небесах!.. Ну же?.. Нет? На смерть… На смерть колдунью!

— О! о! я убию вас, владыко!

И кардинал пену испустил от ярости злой.

— Вы сходите с ума, — сказала она, — уходите… Сие утомляет вас.

— Я буду папою, и ты заплатиши и мне за сию издевку.

— Итако, вы все еще отказываетеся повиноватися мне.

— Да что надобно в сей вечер, да угожу тебе?

— Уйти!

Она прыгнула легко, яко трясогуска, во свою горницу, и тамо затворилася, оставивши кардинала яростного, убратися принужденного.

Когда прекрасная Империа осталася едина пред огнем, у стола, без своего пресвитера малого, она сказала, разрывая во гневе все свои цепочки златые:

— Клянуся дважды тройным рогом диаволовым, естьли малый принудил меня тако обманути кардинала и страху подверг меня отравленной быти заутра, не приласкана от него бывши, то и лутше! я не умру, пока с него живого не сдерут шкуру при очах моих… Ах! — сказала она плача, по сей раз слезами непритворными, — я препровождаю жизнь, зело несчастливую, а счастие немногое, семо и овамо мне выпадающее, стоит мне собачьей трепки, окроме спасения моего…

Когда она излила горе свое, стеная, яко же телок, его же убивают, она приметила лицо розоватое малого пресвитера, преловко схоронившегося и появившегося позади нее в ее венецианском зеркале…

— Ах! — сказала она, — ты еси наилутший мних, самый красивый мнишек, мнишечка, мнишеночек, кой когда либо мнишествовал в сем святом и любовном граде Констанце!.. Ах! ах! подойди, мой кавалер умильный, мой сынок любимый, мой пузанчик, мой парадиз утех! Я хогцу твои очи пиши, тебя ясти, тебя убити любовию! О, мой цветущий, мой зеленеющий и вечно-вьюный бог!.. Тако, из церковника малого я сотворю тебя королем, императором, папою, и более счастливым, нежели все они! Да, ты можеши предати все огню и мечу! Аз есмь твоя! и сие покажу, ибо ты будеши вскоре соделан кардиналом, хотя бы надлежало мне излити всю кровь сердца моего, да окрашу твою баретту!

И, руками дрожащими, зело счастливая, наполнила она вином греческим кубок златый, принесенный толстым епископом Курским, и поднесла его другу своему, коему восхотела послужити на коленях, она, чью пантуфлю находили князи

Бальзак. Озорные сказки

Предисловие.

Прекрасная Империа

Читайте также:

Бальзак.
Озорные сказки