Владимир Гордин
Владимир Гордин
Озеро светлой печали
Озеро светлой печали
* * *
* * *
* * *
* * *
———————————————————
Озеро светлой печали, Гордин Владимир Николаевич, Год: 1915
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Сегодня осмотрю котомку. Поищу свой посох. Снова готовлюсь в путь. Пойду искать иные места. Пока силы не исчерпаны, нужно будить в себе желания, рождать в себе красоту. И нести туда, где ее нет, давать тем, кто ждет и не ждет. Но раньше, чем уйти отсюда — сегодня же хочу записать в тоненькой тетради несколько страничек, — рассказ одной маленькой жизни.
Я долго шел пешком — нагорным, заросшим берегом, вдоль суживающейся Волги и свернул за Тверцу, в тверские хвойные темные леса. Ночь я проводил на бело-зеленом мягком бархате мха, под высокой елью. Пробуждался ветер над головой, не засыпали северные птицы, погремывали крошечными колокольчиками. А утром я вставал рано. Умывался красными лучами солнца в стеклянном звенящем родинке. Вытирался не полотенцем — зубчатым тонким листом дуба и, став лицом к разгорающемуся востоку, молился своими словами, творил понятную молитву родному Богу.
Так медленно двигался я вперед. Однажды на опушке кудрявого кустарника я поднялся на сгорбившийся холм и вдали увидел светло-синее озеро. На низком берегу его белела часовенка, объятая тройным рядом тихой, недвижной зелени. Я был поражен молчаливой молитвенной красотой уединения. И мне захотелось отдохнуть. Пожить здесь. Прервать на короткое время свои искания. Я спустился по крутой песчаной дорожке. Внизу рассыпались бревенчатые, с резными ставнями, крытые тесом избы. В два ряда — одна длинная улица с перекрестками и тупиками.
Пришел я в деревню в цветастый Троицын полдень. На низкой завалинке крестьяне мирно о чем-то спорили. Но когда я подошел ближе, они подозрительно замолкли. Без удивления стали оглядывать. Один за другим медленно встали. Мальчишки тут же бегали, кружились. Куры и цыплята ходили по дороге. Петух громко волновался на дощатых новых воротах крытого двора.
Поселился я на низком спуске — в старой, изогнувшейся, пустой избе. Она одиноко стояла вдали от жилья и всеми тремя маленькими окнами смотрела на спокойное озеро. Чистое облако и высокое небо только виднелись глубоко в нем. Близкая лиственная тревожная зелень вышивала узоры на далекой застывшей воде.
Я снял котомку со спины. Посох с железным острием поставил около печи. И стал убирать свое новое жилье. Бело вымыл скамьи. Украсил бревенчатые низкие стены березой, зубчатым кленом и широколистым дубом. Глиняный ковш с плавающими водяными кувшинками поставил на стол. А большой пучок полевых ромашек, вероники и анютиных глазок повесил над образом Спасителя. Светлый лик ясными скорбными глазами любовно и всепрощающе смотрел на меня из темноты угла.
На другой день рано утром я собрался в церковь. Прошел по тропинке возросшего поля. Рожь нагибалась, шелестела цветущим колосом. Потом минул редкий молодой березовый лесок, росистую поляну, смеявшуюся детскими слезами радости. Дальше сосна и ель раскачивались, трещали у корня. Птицы робко откликались на чей-то зов. Солнце изредка резкими пятнами раскрашивало багровые червонные и белые стволы, мягкую зелень травы и рослый частый папоротник. Лес кончился. Раздвинулась густо заросшая осокорем старая дорога. За ней низкие кирпичные домики с железными решетками на окнах, там нашли себе последнее свое убежище, оторванные от Бога и людей — истерзанные безумием. За толстыми стенами порой слышались долгие, буйные крики.
В маленьком садике, огороженном низкой деревянной решетчатой оградой, среди безликих, огрубелых, потерявших выражение, ярко отделилось для меня только лицо одной молодой девушки. Глубоко опечаленные тоскующие глаза о чем-то молили. Может быть, они просили милосердия? Сердце мое заметалось, — у меня ничего не было. Что мог я подарить ей? И я отдал цветы, которые собрал по дороге. Она молча поклонилась. Улыбка осеннего солнца печально озарила облагороженное страданием бледное юное лицо. К обедне пришел с пустыми руками. Но я не жалел. Церковь без меня украсили серебряной тонкой березой, живыми лютиками, васильками и ромашкой. Протеснился в густой толпе молящихся. Тихо в отдалении звенел хор молодых голосов. Падали капли ударявшихся хрустальных подвесок. Дрожало таявшее пламя множества тонких свечей. Маленькие желания, потаенные сердечные просьбы и благодарность шли к Богу. Сзади меня стоял старик. Его наголо остриженная голова во все стороны качалась на деревянной шее. Седая борода чуть шевелилась. Сморщенные веки плотно и надолго замыкались. А рядом, подпрыгивающей, искривленной и высохшей рукой крестился безусый парень. Изогнутые пальцы другой руки держали веточки ландыша. Челюсти его обнажились. Глаза куда-то упали и скрылись за узкими щелочками. И желтая кожа на лице без растительности была так стянута, что, казалось, мертвый череп вдруг ожил.
Радужный луч солнца прожег полукруг цветного окна и осветил старое золото риз полустертых, смутно-темных икон. Молитвенное пение, высокие юные голоса медленно вили длинную нить.
Я не дождался конца обедни. Вернулся к старому, заросшему папоротником лесу. Под сводом сплетенной зелени ветвей я укрылся. Тонкие, блестящие солнечные копья прорезывали густоту. Скрашивали прямые вытянутые стволы сосен и жгли глаза.
Тяжелым языком где-то ударил одинокий колокол. Вокруг него запрыгали маленькие колокола. И неожиданно все они соединились в одно течение. Звенящая широкая струя далеко разливалась.
Пришел полдень. Солнце поднялось в самую середину. Бросало оттуда рассеянный свет. Спряталось за тусклой серебряной тканью, покрывшей все небо.
Тихо двигался по спугнутой поверхности озера мой маленький челн. Над видневшеюся пропастью опрокинуто висел низкий берег, заросший жесткой осокой. Белые кувшинки раскинули свои хрупкие чашечки на тонкой стеклянной зыби, я осторожно ласкал их мокрыми пальцами.
Вот лодка скользнула по сырой траве. Качнулась. Накренилась. Стукнулась носом о мягкую землю. И стала. Я ступил через борт. Долго прислушивался к окрестному молчанию. Потом медленно пошел по узкой, чуть видной, уединенной дорожке. Красно-зеленый поседевший лес тайно замкнулся в себе. Низко свисшие ветви тяжело дышали в прохладной темноте. Редко ветер набегал над верхушками и колебал до земли падавшие волосы.
В полукольце узорных кружев и стройных стволов, на поляне среди лесных лютиков, гвоздики и колокольчиков, покоилась тихая деревянная часовенка. Синяя маковка и тонкий крест неслышно скользили под теплым, сиявшим, прозрачным облаком. И вдруг все существо мое как бы соединилось с торжеством живого Божьего царства. В благоговении стал я перед воротами низкой ограды и закрыл глаза. Мгновенным светом молитвенной мысли озарилась душа моя. Глаза восторженно завлажились.
Везде кругом стрекозы сухо пилили дерево. Бабочки мелькали солнечными крылышками…
Неожиданно незнакомая рука мягко коснулась меня. Я обернулся. Рядом стояла девушка с тонко очерченным бледным лицом. Голова была покрыта монашески черным платочком. Глаза, углубленные, блестели безумием. Робко, виновато она посмотрела и певучим шепотом юродивой обратилась ко мне:
— Я не боюсь вас. Я никого не боюсь, потому что злых нет, а есть только страждущие… Вы тоже любите Бога?.. Вы с Ним тоже разговариваете в тишине?.. А я прихожу сюда и все рассказываю Ему… Хотите знать мое имя?.. Меня зовут Верой… Каждый день здесь у часовни молюсь…
Нежные пальцы ласково-детской руки грели мою похолодевшую ладонь.
Край неба над закатом прорвал тучу. Воспламенился. На нем отразились синие тени грозных чудищ и невиданных цветов.
Случайно взгляд мой остановился на одностворчатой двери часовенки. Рядом висел полустертый от непогоды нерукотворенный Спас. Широко раскрытые глаза Спасителя ласково, так ласково смотрели. Улыбка многострадальных губ засияла согретыми лучами милосердия.
Я полюбил эту девушку. Я полюбил ее, как любят изображение святой на иконе. Так близки стали мне углубленные, прозрачные, невинно-блаженные глаза ее. Весь месяц с закатом каждого дня переплывал я в стареньком челноке глубокое озеро. Вера приходила пешком из деревни. Долго, бывало, сидим. Молча слушаем пение дрозда, который тающим серебром брызжет, разбрасывает соловьиную песню. Кузнечики без остановки пилят дерево. Дятел с перерывами сосредоточенно стучит по толстому суковатому стволу. Близкое солнце червонным блеском лучей пронизывает гущу спутанных ветвей. Ткет из тонкого золота паутину, Ветер шумливо и неожиданно набежит на минуту. Не успеешь расслышать, что сказал он, как его уже нет. И вот, когда торжественная тишина, бывало, придет и тенью своей усыпит лес и расцвеченную поляну, мы беремся за руки. Ушедшие в глубину себя, встаем на колени перед полустертым нерукотворенным образом и молча молимся…
Вчера не пришла Вера.
Сегодня был грустный дождливый день. Мелкие капли серым стеклянным бисером падали и холодили. Мутные тучи разбегались в разные стороны. Ветер гнул дерево. Небо совсем низко опустилось. Но к вечеру вдруг всякое движение застыло. Замолчал таинственно глубокий в темноте старый лес. Трава недвижима стала. Вода выделялась тусклым пятном.
Долго я ждал девушку у двухстворных ворот часовни. В чутком напряжении прислушивался к случайному звуку или треску сухих обломанных сучьев. Но она больше не пришла. Ночь уже успела замутить небо, только по краям играл еще опаловый цвет. Над озером поднялись призраки. Тени росли, двигались несметными толпами. Они уходили и вновь возвращались. В тонущей середине поднимались сказочными великанами. Заслонили собой черноту неровных очертаний леса на другом берегу. Жуткие привидения, завернувшись в саваны, неслышно кружили над водой.
Взвилась болотная чайка и жалобно о чем-то молить стала. Дергач разрезал воздух гусиным криком. Дикие утки тихо ворчали. Кукушка через длинные промежутки печально и одиноко звала детей своих. Долгий отклик воплем отвечал ей только в пустоте ночи. Месяц на миг выскользнул, заглянул в туманную зыбь местами открытого озера и сейчас же скрылся за непроницаемой недвижной тучей.
Напрасно я ждал ее. Вера не пришла больше. Ноги мои устало, неуверенно, долго шли. Заплетался шаг. Я медленно возвращался домой. Глаза темнотой заслонились. Ничего не видел больше и не ощущал, кроме тяжести своей печальной души. Недоумение мое росло. Создал тысячи причин. Предположениям не было конца. С трудом поднялся я на свое шаткое деревянное крылечко. Отворил скрипучую дверь. Немощно опустился на скамью… Неожиданно ощупал в темноте на столе письмо. Торопливыми трясущимися пальцами зажег свет. Вздрогнуло желтое маленькое заостренное пламя низкой свечи. Зачернели ровные мелкие буквы, коротенькие строчки женской руки. Сейчас же догадался, от кого. Я полюбил эту тихую, полную всепрощения девушку, я полюбил ее, как любят красоту своей мечты. Потому и хочется мне записать краткую повесть ее маленькой жизни. Быть может, кто прочитает все это, и девушка еще кому-нибудь так же близка станет, как и мне.
Я придвинулся к меркнувшему, задававшемуся свету. Развернул шелестящие листочки и с затаенным трепетом стал читать.
Благословен будет Бог, что провел меня по трудному пути испытания. Здесь, у ‘озера светлой печали’, я случайно встретила вас, ждала другого, а встретила вас. Каждый день мы были вместе. Вместе молились. Пережили большую радость, радость светлой печали. Теперь я ухожу отсюда. Не знаю, встретимся ли снова в этом мире. Но, уходя, я буду думать прежде всего о Спасителе и крепко стиснутом, до крови, терновом венце на нежном, просветленном великой мыслью челе. Потом думать буду о первом для меня человеке, которого ждала, и еще о вас. Ибо его ждала я, а вас встретила. Оба вы возлюбленные мои во Христе.
Вчера, после очень долгого времени, приехал ко мне отец. Он решил меня взять с собой. Случайно слышала разговор. Доктор сказал отцу:
— Такой она останется навсегда. Только болезнь больше ни для кого не опасна… У нее религиозный бред (значит, я кликуша). Уже два года, как мы выселили сюда, в эту ближайшую деревню, всех тихих больных. Но все-таки для нее будет лучше, если возьмете ее домой… Хотя она никогда нас об этом не просила.
Вот видите, почему я принуждена уйти тайно, не простившись с вами… Я уже здесь свыклась. Жила без боли среди молчаливых несчастных, окружавших меня. Здесь, у маленькой часовни — около светлого озера — я уединенно-радостно молилась пред нерукотворенным ликом Спаса. Теперь хотят меня взять в дом, который давно мне стал чужим, а, быть может, он и никогда не был близким. Родной кров для меня там, где Бог. И он везде. Полями, лесами и тихими озерами далеко уйду я, чтобы родные не могли мешать мне молиться моему Богу. Облегчать людям, всем братьям и сестрам тяжесть их ноши… К неимущим пойду я…
Никого не виню в печалях, пережитых в раннем детстве. А лишь благодарю Господа и молю Его вести меня только по тому пути, по которому мне предначертано идти.
Мой отец покупал лес и сплавлял его по Волге. С того дня, как начинаю себя помнить, он никогда не приласкал меня, но явно не обижал. А только исподтишка издевался надо мной. Он высмеивал меня перед всеми, высмеивал каждый мой шаг. А когда сердился, не хотел признавать меня своей дочерью… Я терпела. Замкнулась. Стала робкой, неразговорчивой. Пряталась больше. Одна мать любила меня. Эта напуганная женщина, с большими затравленными глазами на бескровном горестном лице, таилась где-нибудь в углу и тихо меня оплакивала. ‘Господи, накажи лучше меня… Зачем за чужие грехи караешь невинного ребенка…’ Но я ничего не понимала. Какие могут быть у человека грехи, из-за которых бы Всемогущий гневался. Да и теперь не могу понять, не верю, чтобы милосердный Бог наказывал маленьких людей. Пожалеть он нас должен…
Когда мне исполнилось шестнадцать лет, матушка впервые повела меня в дальний Коневский скит, что на Ладожском озере — к старцу Алексию. Мудрый старец долго со мной разговаривал. Удивлялся моей начитанности, откуда так много знаю. Святое лицо схимника и его Господу угодная в посте и молитвах жизнь так поразили меня, что я тут же решила посвятить себя Богу. И вот с тех пор я стала размышлять только над Евангелием… Я читала жития святых. А как увлек меня своим божественным словом Иоанн Златоуст!..
Потом случилось вот что… Это и есть то самое тяжелое, о чем мне всегда трудно будет говорить и думать…
Однажды, когда мне уже было девятнадцать лет, я в яркий расцветающий весенний полдень одна ходила по лесу, невдалеке от нашего посада. Далеким морским приливом шумели верхушки сосен. Скрипели стволы. Разноголосые птицы слышались в бледно-синей вышине. Вдруг я увидела, или, быть может, мне только показалось, что маленькая гибкая змейка быстро-быстро ползет навстречу и чарует своими огненными круглыми немигающими глазами. Страх мой был так велик… Дыхание сразу остановилось. Тяжесть сжала горло. Голова загорелась. Обожглись и затмились глаза. Почувствовала, как изо рта потекла пена. Стала биться, кататься по земле и потеряла сознание.
Очнулась я на мощных чьих-то руках. Оглядываюсь. Смотрю — наш молодой священник. Он несет меня из лесу, как несут ребенка… Мне стыдно стало. Зажмурилась. Закрыла лицо. Спряталась. И закричала. Тогда он опустил меня на землю. Обрадовался и смутился. Стал объяснять, как нашел меня далеко в глухом месте, в забытье. Долго раздумывал, растерялся. Не знал, что со мной делать. Потом уж решил снести на руках домой.
Вскоре я совсем оправилась. Даже странно было. Душа еще больше просветлела, словно случилась радость. А это был первый мой припадок.
На пестрой цветочками поляне, под огненной головой солнца, до заката просидели мы на мягкой траве и все беседовали о Боге. Он снял широкую соломенную шляпу. Темные волосы колечками рассыпались во все стороны, упали на белый нежный лоб и чуточку закрыли печальные светло-серые глаза. Ясные брови временами сурово сдвигались. Но тут же добрые, обнаженные, под усами разомкнутые губы и острая раздвоенная бородка смягчали взгляд. Из-под белой рясы сиял большой серебряный крест.
Так понятно и просто он излагал веру. Печалью звучал его молодой голос, когда говорил о милосердии и сострадании Того, Кто из-за нас падал под тяжкой ношей Своей.
Со слезами восторга я слушала его. Целовала ему руку. Он не отнимал ее. И другой гладил мои покорные волосы.
С того дня стали мы часто встречаться.
Но однажды… Этого я никогда не забуду… Было раннее, золотом взошедшее утро. Воздух дрожал в тепле. Шла в церкви воскресная обедня. Высоко, через круглое окно купола, упал луч солнца и заблестел на ризе священника. Лицо его оставалось в тени, глаза грустно взирали на страдальческий лик Спасителя в жестком терновом венце. Мы оба любили этот образ. Тихо пели молодые голоса. Редкий кадильный дым поднялся и образовал радугу. А когда служба затихла, отец Сергий вышел из древнего алтаря и во всем облачении начал говорить свою проповедь, — о красоте и могуществе Бога, о страданиях Христа, о правде и братстве людей. Ясная речь его откликалась под тяжелыми сводами. Высокий голос, прозрачный и чистый, одиноко тянулся вверх и там сливался со стрелой далекого света. Не знаю, как это вышло, только я вдруг растолкала тесно столпившихся. Подбежала к алтарю. Стала на колени. Схватила руку моего возлюбленного во Христе, с трепетом, в благоговейной любви, стала ее целовать. Тишина надо мной спустилась. На минуту все вокруг смолкло… Что же я тут дурного сделала? Священник испуганно вскрикнул: ‘Зачем, зачем вы это?..’ Смущенный, он сильно выдернул руку.
Неожиданно рядом со мною стала матушка. Близко подошла. Кровавым блеском запылали глаза. Лицо злобой раздвоилось. Губы сухие вздрагивали. Долго она только шипела. Потом бранить стала. Скверной девушкой называла. Не стерпела — стыдно и больно ударила меня. И снова, как когда-то, яркая молния обожгла мои веки. Холодная пена забила на губах. Вся изогнулась. Руки и ноги задеревенели. Без боли ударилась головой о гладкие каменные плиты пола и покатилась в пропасть… Душа медленно отделялась. Стало светло вокруг, но ничего не видно… Больше не знаю, что было…
Прошло много времени, я только смутно себя помнила. То в маленькой комнатке, с гладкими серыми стенами и мрачным решетчатым окном. Ослабевшие руки туго связаны почему-то длинными рукавами моей рубахи… То в большом саду — в кругу пар, пляшущих под гармонику и бубен непристойную дикую пляску… Над моим рассудком постепенно стал рассеиваться нависший густой туман. Первое, что я увидела ясно — это около себя много одинаково одетых женщин. Разные выражения — веселья, бессмысленной дикости, и затаенной грусти. Всех нас водили утром гулять в маленький садик за низкой деревянной решеткой. Обедали мы за одним столом. И спать укладывали на поставленных рядами железных кроватях. Ночью скрипучие замки запирали толстые двери и тяжелые чугунные загородки окон.
Когда я поняла, что живу в убежище среди безумных, мне на миг жутко и одиноко стало. В страхе я расплакалась… Доктор, с усталыми глазами и терпеливым измученным лицом, подошел близко. Внимательно посмотрел. Долго и тепло утешал. Говорил, что я уже здорова. И скоро меня совсем отпустят домой.
С того дня действительно я была вдруг предоставлена себе, свободно ходила везде одна. Часто бывала в церкви. Часами сидела в тишине кладбища, там перед Распятием на чьей-то могиле поддерживала негаснущий огонек — одну светлую точку. Он горел далекой звездой, прожигал небо и гущу леса.
Незаметно снова я вся отдалась Богу и людям, всем ближним. Сколько вокруг себя увидела слабых, беспомощных. Своя печаль отошла и затеплила радость души — для других… Но проходили часы, и я уставала, тогда шла за озеро, к уединенной часовне в тихом лесу. Много думала. Там я вас неожиданно встретила. Ждала другого, а вас встретила. С вами вместе молились мы близкому, родному Богу.
Светлые дни вновь вернули мне память. И вот теперь, когда ухожу… бегу только от семьи своей… Не знаю, увижу ли я нас в этом мире. Мне захотелось написать вам…
Сейчас я уже закончила краткое повествование своей бледной жизни. Быть может, в постоянных скитаниях все-таки не рассеете воспоминания о девушке Вере у ясного озера.
Храни вас Господь…
Везде со мной будет скорбный лик Спаса в жестком кровавом венце. Но с собой уношу также я образ того, кого впервые встретила, и ваш — возлюбленные мои во Христе.
Это все, что она написала мне. Я списал письмо в тоненькую записную тетрадь слово в слово. Ничего не изменил. Поставил последнюю точку. Поцеловал и сложил близкие мне, мелко исписанные листочки детской маленькой рукой…
Свеча бросила еще одну вспышку желтого пламени и погасла. Но она давно уже не нужна стала. Рассеянные лучи новорожденного солнца поднималась над окном моего жилья.
Прощай, девушка. Как неприкосновенно-чисто звучит это слово. Де-ву-шка… Прощай… Увидимся ли мы? Кому это ведомо, кроме Бога. И сам я блуждаю, не могу разобраться в том, что случилось. Давно чему-то учился, но мало знаю. Я только странник, беспокойный странник. Еще сегодня вскину потемневшую от пыли котомку на спину. Возьму в руки толстый черный посох и пойду дальше…
Над вылинявшим стеклянным далеким дном озера опрокинулось небо. Малиново-красное, по краям изорванное пятно горит у проснувшегося берега. Часовенка с синей маковкой белеет в полукольце зеленоволосого обросшего старого леса. Может быть, и девушка Вера коленопреклоненно застыла там в созерцательной молитве? Прощай…
Источник текста: Ежемесячные литературные приложения к журналу ‘Нива’, 1915 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.