Озабоченные люди
Озабоченные люди
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Озабоченные люди, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1938
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Много мне в жизни приходилось встречать людей разных положений, сословий, многих знать и говорить с ними — крестьян, купцов, вельмож, министров…
И сколько было среди них людей недовольных, озабоченных. Перед этими русскими людьми все другие были всегда виноваты. Они как бы сочиняли эту виновность. А зачем это было им нужно — никому не известно.
Они возводили и сплетали друг на друга всяческие небылицы. Но больше всего они жаловались со скорбью и негодованием на тяготы русской жизни.
Я всегда удивлялся этой особенной черте их характера и не мог уяснить — почему они находили удовольствие в постоянном брюзжании.
Русскую жизнь они представляли такой, какой она никогда не была. И людей не было таких уж плохих, какими их воображали.
Эти вечно недовольные люди знали про вас то, чего вы никогда и не знали. Никто им не мог угодить. Все всегда перед ними были в долгу…
Знал я одного богатого человека в Москве. Лицо серьезное, мрачное, озабоченное. ‘Фабрика, что ли, его одолевает?— думал я. — Нет. Встретите вы его, едет он на своем рысаке. Остановится поговорить с вами, а на лице скорбь’.
— Что вы такой грустный?— спросишь его.
— Поневоле, поневоле… — заговорит он часто, поводя глазами в стороны. — Вот, был на выставке… да, был. Видел ваши картины. Конечно, розы, все розы… Да, розы… Вам бы побольше оканчивать, лепестки-то оканчивать. Балуетесь все… А-ах!—вздохнет он со скорбью. — Отделки нет. Прежде отделка-то была какая! А теперь отделку-то забыли. А жаль. Способности у вас есть…
— Вижу,— говорю я,— вы меня жалеете.
— Как же, как же… Работаете мало. Мы от вас все картины большой ждем. А ее нет…
‘Что за черт!— думаю я. — Неужели он и вправду скорбит обо мне? Миллионер. Холостяк. Домашний доктор его осматривает и утром, и на ночь. Что за обедом кушать — предписывает…’
И спросил однажды мой один приятель, веселый парень, этого скорбного богача — отчего он не женится.
Тот замигал от страху:
— Поневоле, поневоле. Скучно, один. Ну как это вы говорите — ‘отчего’? А поверить-то как? Как в душу войти, узнать? Боишься. На тебя она смотрит или на деньги твои? Как узнать-то?
Тут мой веселый приятель возьми и скажи:
— По-моему, вы повеселели бы, если бы у вас деньги отнять.
— Что это вы говорите, пустяки какие! К вам это не идет. Как это — деньги отнять? Взбредет же такая чепуха на ум!..
— А вы бы попробовали бедняком прикинуться, помните, как в оперетке ‘Нищий студент’, притворился, чтобы найти бескорыстную любовь.
— Было, дорогой, всего было. И меня доктор к артисткам возил. Притворялся. Узнавали. На такую раз попал — беда. Насилу распутался… Я ей деньги какие отвалил, чтобы развязаться… Вернула! Вот ведь как в душу-то лезут. Вот как себя показывала. Женить хотела. Давно уж это было, давно.
— А не думаете ли вы,— сказал мой приятель,— что это была единственная женщина, которая вас любила?
— Да полноте,— обиделся фабрикант,— где же! Женить хотела. Потом, знаете, что ни скажешь, она все смеется, как терпеть-то? Все несерьезно.
— Трудно на вас угодить, Петр Иванович. Все не по вас. И никогда вы не знаете, кто перед вами.
— Да ведь обманывают, дорогой, все обманывают. Как верить?.. И лицо у фабриканта делалось грустное, скучное…
Сановники были. Патриоты. Лица какие серьезные. Казалось, они никогда и не улыбались. И водку даже пили деловито и серьезно, как будто лекарство принимали. Да и, конечно, человек всегда в делах. Спросишь его:
— Чем вы, Федор Владимирович, озабочены так?
— Да как же, мне сегодня для чиновников министерства обед надо устраивать. Пельмени, тысячу штук, заказал. Вино выбрать надо, закуску. Надо сообразить, из бюджета не выйти. Тоже разный народ есть. Закусывает — кильки накладывает, сардинки тоже. Ест, как кашу. Ну, сделаешь замечание — так недоволен, обижается. Вольнодумства много. Послушания нет.
— Ну, кильки-то,— говорю,— какое же вольнодумство тут? Просто по вкусу пришлись. Понравилось — закуска хороша.
— Не говорите! Всюду вольнодумство. Особенно молодежь наша отличается… Время такое ужасное. Сочинители пишут… Художники тоже… Выставки эти разные. Все вкривь да в сторону. Мужичков пишут обиженных, бурлаков, ссыльных. Что такое? К чему это клонить? Всю выставку обойдешь, а августейших особ на картинах и не видно. Как будто их и нет. ‘Свадьба в Малороссии’ — картина называется. А кто женится — в каталоге ни звука… Разночинец одолевает.
Он помолчал и с большим уже жаром продолжал:
— И как-то не понять у нас ничего. Ехал я в Крым с его высокопревосходительством. Видели из вагона — мужики идут и бабы босиком. А на палках сзади, на плече, сапоги несут новые, а бабы — башмаки. ‘Что такое?— спрашивает его высокопревосходительство. — В чем дело? Понять невозможно. Сапоги есть, а босиком ходят’. И так расстроился, что в Симферополе за обедом губернатора даже смутил.
— Да ведь для ног вольготно,— сказал я,— летом по сухой дорожке босиком пройти. Я вот на рыбной ловле на песочке, на бережку, всегда босиком хожу.
— Да неужели?— удивился сановник.
— А вы никогда и не ходили?— спросил я.
— Нет,— отмахнулся мой собеседник.— Я и в деревне как-то мало бывал. Скука одолевает. Леса, поля… Едешь, едешь — все одно и то же. Привычку надо иметь в деревне жить. Помещиком быть — это не приведи Бог! Я от загородного ресторана не могу удаляться. Да и помещик — приедет в столицу, так его из ресторана не выгонишь. Видать, какова жизнь его в поместье… В ресторане пальмы на столе. Хоть на станциях возьмите: пальма в буфете обязательна, глаз веселит, Иерусалимом отдает. Пьешь, а божественное настроение в душу льется. Что бы было, если бы березу поставили или осину? В какое бы волнение публика пришла…
— А я люблю березу и наши леса,— сказал я. — Поэтично. И жизнь в деревне для меня отрада.
— Не верю,— резко сказал мой собеседник.— Не верю я вам. Все это вы сочинили.
— Воля в деревне. Простор. Свобода.
— А вот это-то и есть самое вредное. Распускается человек. Сдерживающих начал нет. И что вы делаете в деревне?
— Вот, пишу красивые места природы. Мельницу, избушки, леса, картины пишу.
— Тощища!— сказал сановник.— Кому нужно? Солома, крыши из соломы, мосты кривые, сараи. В чем же красота-то? Вот все у вас так. А как же вы,— удивлялся сановник,— для балета работаете? С этакими понятиями о прекрасном?.. Удивляюсь.
Он вдруг спохватился, взглянул на часы и заторопился:
— Заговорился я с вами. На службу ехать надо. Дела по горло. Это не то, что вам,— кисточкой-то туды-сюды… Прощайте…
Озабоченные люди — Впервые: Возрождение. 1938. 17 июня. Печатается по газетному тексту.
‘Нищий студент’ — оперетта К. Миллёкера (1882).