Н. Страховъ
Отзывы Ренана о славянскомъ мір
1892.
Отзывы Ренана о славянском мире, Страхов Николай Николаевич, Год: 1892
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Н. Страховъ. Борьба съ Западомъ въ нашей литератур. Книжка третья
С.-Петербургъ. Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16. 1896
Какъ смотритъ на славянъ Европа? Въ какомъ вид она себ насъ представляетъ? Разумется, мы спрашиваемъ о внутреннемъ вид, о томъ нравственномъ и умственномъ облик, который мы имемъ въ глазахъ европейцевъ, Еще недавно объ этомъ нечего было и спрашивать, такъ какъ мы не имли въ ихъ глазахъ никакого облика, были пустымъ мстомъ, огромнымъ племенемъ, сильнымъ физически, но въ нравственномъ отношеніи нмымъ, глухимъ и безжизненнымъ. Безъ сомннія, и до сихъ поръ такъ смотритъ на насъ не только почти вся такъ называемая образованная публика Европы, но и большинство людей ученыхъ и мыслящихъ. Для нихъ, какъ для философа Гартмана и для депутата Менгера, мы — не боле, какъ варвары, отъ которыхъ приходится спасать цивилизацію.
Понемногу, однако же, въ Европ появились и все умножаются люди свободные отъ такого ослпленія, становящіеся выше безсознательнаго чувства отчужденія и боязни. Когда Вогюэ или Анатолій Леруа-Болье говорятъ о Россіи, мы чувствуемъ, что они настолько знакомы съ предметомъ и настолько чужды предубжденій, какъ этого прежде никогда не бывало. Что касается до знаменитаго Ренана, то, кажется, славянскій міръ вовсе не входилъ въ кругъ его любознательности, но, конечно, у писателя, питавшаго такіе широкіе и человчные взгляды, мы не найдемъ слдовъ ненависти и презрнія съ одному изъ великихъ племенъ міра. А нкоторые его небольшіе отзывы, особенно изъ послдняго времени, дышатъ такимъ сочувствіемъ и пониманіемъ, что мы ршаемся указать на нихъ читателямъ.
Въ первый разъ Ренанъ заговорилъ о славянахъ, кажется, посл 1870 года, посл страшнаго пораженія Франціи, измнившаго все положеніе длъ Европы. русская политика была тогда на сторон Германіи, вопреки многимъ желаніямъ. Но дло обратилось въ нашу пользу. Германія, нашъ естественный (казалось бы) союзникъ, обнаружила свою затаенную холодность, а далекая Франція стала питать къ намъ горячую дружбу. Этотъ поворотъ длъ былъ предвиднъ и объясненъ Н. Я. Данилевскимъ {Сборникъ политическихъ и экономическихъ статей Н. Я. Данилевскаго. Спб. 1890. См: первую статью, писанную въ 1870 г.}, но сознаніе измнившагося положенія не вдругъ пробудилось въ самой Европ, и нужны были многіе годы, прежде чмъ Франція осмотрлась и обратила свои глаза на Роесію. Тотчасъ посл разгрома, мы все еще были для французовъ только варварами, только опасными дикарями.
Невозможно описать, какой жестокій ударъ испытали умы и сердца во Франціи отъ страшнаго пораженія, казалось, великій народъ вдругъ почувствовалъ себя смертельно больнымъ, потерялъ вру въ себя. Патріоты принялись искать средствъ для исцленія, и появилась цлая литература, объяснявшая болзнь и предлагавшая перестройку всхъ порядковъ, всхъ основъ, оказавшихся такими дряблыми. Тогда и Ренанъ выпустилъ свою книгу, La rforme intellectuelle et morale (1871). Тутъ онъ смотритъ на Европу, какъ на нкоторое цлое, противоположное славянскому міру, — совершенно согласно съ ученіемъ Н. Я. Данилевскаго (‘Россія и Европа’).! Поэтому Ренанъ видитъ въ войн между Франціею и Германіею войну междоусобную, ‘величайшее бдствіе для цивилизаціи’, именно потому, что Европ постоянно грозитъ опасность со стороны славянъ, со стороны Россіи. Всего опасне то, что въ Россіи возникла мысль о ‘духовной самобытности ‘. Ренанъ не ршается прямо отвергать эти ‘преувеличенныя надежды’, однако говоритъ, что всего лучше было бы для блага человчества, если бы эти мечты были подавлены. Будь Европа въ крпкомъ союз и единеніи, она могла бы это сдлать, могла бы держать восточный міръ въ своей политической и нравственной ‘опек’ и ‘направить Россію на свой же путь’. Теперь же трудно сказать, что будетъ, и можно думать, что, какъ въ древности Македонія покорила разъединенную Грецію, такъ и для Европы ‘настанетъ день славянскаго завоеванія’. Обращаясь къ нмцамъ и припоминая все зло, которое отъ нихъ понесли славяне, Ренанъ говоритъ: ‘въ этотъ день мы (французы) будемъ стоять выше васъ (нмцевъ)’. Въ извстномъ смысл, это предсказаніе сбывается уже теперь: въ чувствахъ Россіи Франція занимаетъ высокое мсто сравнительно съ Германіей {См. ‘Борьба съ Западомъ’. кн. 1, стр. 378—391.}.
Во всемъ этомъ Ренанъ очевидно стоялъ еще на старой точк зрнія въ разсужденіи славянъ. Съ тхъ поръ понемногу не только политическія отношенія выяснились, но сталъ выясняться для Европы и нашъ нравственный обликъ, Русская литература распространилась на Запад, мало того — стала одною изъ господствующихъ силъ, набрала множество поклонниковъ и подражателей. Очень жаль, что Ренанъ ни разу не сдлалъ отзыва о какихъ-нибудь опредленныхъ произведеніяхъ русскихъ писателей. Провожая тло Тургенева (1883), онъ ограничился немногими общими словами. Легко замтить, однако, перемну тона. ‘Для этого великаго славянскаго племени’,— сказалъ онъ — ‘появленіе котораго на переднемъ план міра составляетъ самое неожиданное явленіе нашего вка, нужно считать честью, что оно съ перваго же разу выразилось въ такомъ совершенномъ мастер. Никогда тайны темнаго и еще противорчиваго сознанія не были раскрыты съ такою изумительною чуткостью’ и т. д.
Читатели видятъ, что Ренанъ вовсе незнакомъ съ нашимъ литературнымъ развитіемъ, онъ очень удивленъ, что у варваровъ явился такой писатель, какъ Тургеневъ.
‘Когда будущее’,— говоритъ онъ дальше,— ‘откроетъ намъ вполн вс неожиданности, хранящіяся въ этомъ изумительномъ славянскомъ дух, съ его пламенною врою, съ его глубокою проницательностію, съ его особеннымъ пониманіемъ жизни и смерти, съ его потребностію мученичества, съ его жаждою идеала, тогда изображенія Тургенева будутъ безцнными документами, чмъ-то въ род портрета геніальнаго человка въ его дтств. Тургеневъ исполнилъ роль выразителя, истолкователя одного изъ великихъ племенъ человчества {Discours et confrences, p. 249.}’.
Несмотря на преувеличеніе значенія Тургенева, здсь можно согласиться съ общею мыслью, что мы дйствительно поздно выступили на историческое поприще и что Европа иметъ нкоторое право встрчать проявленія нашего духа съ удивленіемъ.
Въ 1884 году, говоря о Мицкевич, Ренанъ и къ нему прилагаетъ этотъ взглядъ. ‘Полный первобытныхъ соковъ великихъ племенъ на другое утро посл ихъ пробужденія’, — говоритъ онъ,— ‘это былъ какой-то литовскій исполинъ, только что родившійся изъ земли, или лучше, внезапно вдохновенный небомъ, соединявшій въ себ съ пророческими видніями пророческія иллюзіи, но постоянно полный непоколебимой вры въ будущее человчества и своего племени, упорный идеалистъ несмотря на вс разочарованія, оптимистъ двадцать разъ обманутый, но неисправимый’ {Тамъ же, стр. 255.}.
Тутъ Мицкевичъ является намъ такимъ же внезапнымъ порожденіемъ своего племени, какимъ казался Ренану Тургеневъ. Эти племена какъ-будто долго спали и. потомъ вдругъ ‘пробуждаются’, тогда они производятъ великановъ, въ которыхъ разомъ обнаруживается вся сила спавшаго племени. Эту мысль не разъ высказываетъ Ренанъ, она стала для него одною изъ историческихъ теоремъ. Въ 1885 году, когда его пригласили въ Кемперъ, въ Бретани, и чествовали какъ знаменитаго земляка, онъ разговорился о себ и о кельтическомъ племени, къ которому принадлежатъ бретонцы.
‘Я не литераторъ’,— говорилъ онъ — ‘я человкъ изъ простаго народа, я — заключительная точка длинныхъ темныхъ линій мужиковъ и моряковъ. Я наслаждаюсь ихъ запасами мышленія, я очень признателенъ этимъ бднымъ людямъ, доставившимъ мн своею умственною воздержностію такія живыя наслажденія’.
‘Вотъ гд тайна нашей молодости (Ренанъ разуметъ вообще бретонцевъ). Мы располагаемъ еще жить, въ то время когда столько людей говорятъ лишь объ умираніи. Людское племя, на которое мы всего боле похожи и которое всего лучше понимаетъ насъ, это — славяне, ибо они находятся въ положеніи подобномъ нашему, они въ одно время и новы въ жизни, и древни по своему существованію’.
‘Ничего нельзя понять въ человчеств, если держаться взглядовъ узкаго индивидуализма. Что есть въ~ насъ лучшаго,— иметъ свой источникъ раньше насъ’.
‘Племя приноситъ свой цвтъ, когда оно выходитъ изъ забвенія. Блестящія умственныя развитія возникаютъ изъ обширной области безсознательнаго, мн хочется почти сказать,— изъ обширныхъ хранилищъ невжества. Не опасайтесь, что я стану васъ приглашать къ воздлыванію травы, которая очень хорошо разрастается и безъ всякаго ухода, несмотря на общее и обязательное обученіе, всегда будетъ довольно невжества. Но я сталъ бы бояться за человчество въ тотъ день, когда свтъ проникъ бы во вс его слои. Откуда тогда явился бы геній, который почти всегда есть результатъ долгаго предшествовавшаго сна? Откуда явились бы инстинктивныя чувства, храбрость, которая столь существенно есть дло наслдственное, благородная любовь, не имющая никакой связи съ размышленіемъ, вс эти мысли не отдающія сами себ никакого отчета, которыя живутъ въ насъ помимо насъ и составляютъ лучшую часть наслдія всякаго племени и всякой націи?’ {Тамъ же, стр. 227—229.}.
Вотъ прекрасныя слова въ защиту и объясненіе того своеобразія, которое свойственно различнымъ народамъ и составляетъ ихъ силу.
Ренанъ думаетъ, что пока народъ не выступаетъ въ жизнь, пока онъ спитъ, въ немъ совершается накопленіе силъ, дающее ему такую богатырскую свжесть и мощь когда онъ проснется. Интересно, что Ренанъ сближаетъ тутъ славянское племя съ племенемъ кельтическимъ, однимъ изъ представителей котораго считаетъ самого себя.
Недавно мною приведены были слова Ренана о ‘славянскомъ пессимизм’, объ ‘умственной суровости’ въ пониманіи религіозныхъ вопросовъ {Выше. ‘Нсколько словъ объ Ренан’, стр. 78.}. Эта черта славянъ, очевидно, была для него твердо и ясно установленною. Онъ называлъ насъ ‘печальнымъ племенемъ’. Именно, въ 1888 году, говоря рчь въ ‘Союз для распространенія французскаго языка’,и выставляя всю благодтельность этого распространенія, онъ полушутя доказывалъ, что французскій языкъ противодйствуетъ всякому фанатизму, а потомъ продолжалъ такъ: ‘Кром фанатическихъ племенъ, существуютъ еще племена печальныя: ихъ тоже научите по французски. Я имю въ виду при этомъ въ особенности нашихъ несчастныхъ братьевъ, славянъ. Они столько страдали въ теченіе вковъ, что больше всего нужно мшать имъ любить ничтожество. французскій языкъ и французское вино могли бы въ этомъ случа съиграть нкоторую гуманитарную роль, и пр.
Ренанъ, говоря вообще о печальныхъ племенахъ, безъ сомннія, кром славянъ, разумлъ племя кельтическое. Это сближеніе кельтовъ со славянами по ихъ внутреннему духовному строю можно было бы обстоятельно пояснить и подтвердить на основаніи писаній Ренана. Онъ ничего не писалъ о славянахъ, но на кельтахъ онъ не разъ останавливался съ великой любовью. Сюда относится его удивительная статья: ‘Поэзія кельтическихъ племенъ’ (въ Essais de morale et de critique), а также первыя главы книги ‘Souvenirs d’enfance et de jeunesse’ и разсказъ ‘Emma Kosilis’ (въ Feuilles dtaches).
Душевный складъ кельтовъ изображается Ренаномъ съ большою тонкостію и опредленностію, и мы невольно узнаемъ въ немъ родственныя себ черты. Онъ выводитъ этотъ складъ изъ многовковаго уединенія кельтическихъ племенъ, заставившаго ихъ сосредоточиваться въ себ, жить лишь тмъ, что было въ нихъ самихъ. Такъ и мы, русскіе, долго были отрзаны отъ Европы и предоставлены самимъ себ въ духовномъ развитіи. Приведемъ три-четыре характерныхъ свойства, которыя Ренанъ приписываетъ кельтамъ.
‘Это племя не довряетъ иностранцу, потому что видитъ въ немъ существо боле утонченное, могущее употребить во зло его простоту. Равнодушное къ удивленію другихъ, оно проситъ только одного, чтобы его оставили жить у себя дома. Это по преимуществу — племя домашнее, созданное для семьи и радостей семейнаго очага. Нтъ другаго племени, въ которомъ бы узы крови были такъ крпки, порождали бы столько обязанностей, привязывали бы человка къ себ подобнымъ въ такихъ размрахъ и такъ глубоко- Всякое общественое учрежденіе кельтическихъ народовъ было въ начал лишь расширеніемъ семьи’.
Въ этомъ племени сложился особенный взглядъ на жизнь вообще.
‘Жизнь для этихъ народовъ не есть личное похожденіе, въ которое каждый пускается на свой рискъ, на свое горе и радость, нтъ, это — звено нкотораго преданія, это — даръ, переданный и полученный, уплачиваемый долгъ и исполняемая обязанность’.
Отсюда — упорный консерватизмъ и отсутствіе подвижности.
‘Это племя послднее отстаивало свою религіозную независимость отъ Рима, и оно стало самою твердою опорою католицизма, во Франціи оно послднее защищало свою политическую независимость отъ короля, и оно же явило міру послднихъ роялистовъ’.
‘Жизнь является имъ какъ нкоторое твердое условіе, которое измнить не во власти человка. Мало одаренные иниціативой, слишкомъ расположенные смотрть на себя, какъ на низшихъ и опекаемыхъ, они легко приходятъ къ фатализму и самоотреченію’.
‘Отсюда происходитъ’,— продолжаетъ Ренанъ, ‘грусть этого племени’. Его псни большею частью печальны, и Ренанъ едва можетъ найти слова, чтобы изобразить всю ‘прелестную унылость этихъ народныхъ мелодій’.
Въ кельтическомъ склад чувствъ онъ вообще находитъ великія достоинства.
‘Съ потребностью сосредоточенія въ себ, въ кельтическомъ племени тсно связана та безконечная тонкость чувства, которая характеристична для этого племени. Натуры мало расположенныя къ изліяніямъ — почти всегда суть натуры чувствующія съ наибольшею глубиною, ибо чмъ глубже чувство, тмъ меньше оно стремится выразиться. Отсюда (въ поэзіи кельтовъ) эта прелестная стыдливость, что-то прикрытое, сдержанное, изящное, равно удаленное и отъ реторики чувства, столь знакомой латинскимъ расамъ, и отъ сознательной наивности Германіи. Вншняя сдержанность кельтическихъ народовъ, которую часто принимаютъ за холодность, зависитъ отъ той внутренней робости, вслдствіе которой они думаютъ, что чувство теряетъ половину своей цны, когда оно высказано, и что сердце не должно имть другаго зрителя, кром самого себя’.
Вс эти черты Ренань соединяетъ въ такое общее выраженіе:
‘Еслибы было позволительно приписывать полъ народамъ, такъ же, какъ мы его указываемъ у недлимыхъ, то слдовало бы безъ всякаго колебанія сказать, что кельтическое племя есть существенно племя женское’.
Можетъ быть читатели вспомнятъ, что нмецкіе писатели очень часто признавали и славянъ ‘женскимъ элементомъ’, пассивнымъ и воспринимающимъ въ отношеніи къ германскому племени, но у Ренана нсколько иная мысль.
Приведемъ еще одну черту.
‘Существенный недостатокъ бретонскихъ народовъ, склонность къ пьянству,— недостатокъ, который, по всмъ преданіямъ шестаго вка, былъ причиной ихъ бдствій,— зависитъ отъ непобдимой потребности иллюзіи. Не говорите, что это — жажда грубаго наслажденія, ибо не было еще народа, который въ другихъ отношеніяхъ былъ бы такъ трезвъ и такъ чуждъ всякой чувственности, нтъ, бретонцы искали въ своихъ медахъ виднія міра невидимаго. До сихъ поръ еще въ Ирландіи пьянство составляетъ часть всхъ тхъ праздниковъ, которые наиболе сохранили народную и мужицкую физіономію’,
Не тотъ же ли характеръ иметъ и наше русское пьянство? Мн вспоминаются при этомъ разговоры Н. Я. Данилевскаго, питая большое отвращеніе къ пьянымъ, онъ, однако, любилъ указывать на относительную невинность и такъ-сказать идеальность этого нашего порока.
Съ сожалнію намъ приходится ограничиться этими маленькими выдержками изъ обширной характеристики кельтическаго племени. Намъ думается, что читатели все-таки узнаютъ здсь черты очень близкія къ чертамъ русскаго народа, по крайней мр къ чертамъ того слоя, или элемента, который Аи. Григорьевъ называлъ смирнымъ типомъ, и въ которомъ, по нашему мннію, нужно видть главную силу, самый твердый корень нашего племени. Несмотря на большую нжность, съ которою Ренанъ писалъ о кельтахъ, въ этомъ изображеніи не найдутъ преувеличенія т, кто любитъ и понимаетъ нашъ ‘смирный типъ’. Но кром того всякій, конечно, скажетъ, что этимъ типомъ наша народность не исчерпывается, что она несравненно шире и сложне въ своихъ задаткахъ, Ренанъ правъ, говоря, что мы, славяне, теперь на первомъ план (avant-scne) міра, теперь намъ приходится показать, великъ ли и хорошъ ли нашъ ‘запасъ безсознательныхъ силъ’,— наслдіе долгихъ вковъ, сокровище чувствъ и жителей, родившихся ‘раньше насъ’. Все это скажется, разумется, только въ тхъ изъ насъ, въ комъ ‘говоритъ душа’, и дай Богъ, чтобы она въ насъ не убывала.