Отзыв о исследовании Н. А. Рожкова 'Сельское хозяйство Московской Руси в XVI в.', Ключевский Василий Осипович, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 38 минут(ы)

В. О. Ключевской

Отзыв о исследовании Н. А. Рожкова ‘Сельское хозяйство Московской Руси в XVI в.’

В. О. Ключевской. Сочинения в восьми томах.

Том VIII. Исследования, рецензии, речи (1890-1905)

М., Издательство социально-экономической литературы, 1959

Автор поставил целью своего исследования разрешение двух основных вопросов: 1) какова была техническая сторона сельскохозяйственной промышленности и 2) под какими влияниями слагалась сельскохозяйственная производительность в Московском государстве XVI в. От обстоятельного разрешения третьего вопроса, входящего в состав темы, о влиянии сельского хозяйства XVI в. на общественный и государственный строй автор отказался, ограничившись немногими случайными и общими замечаниями. Оба вопроса автор и разрешает в семи главах своего сочинения. Разделив во введении всю территорию Московского государства на шесть ‘естественных областей’ и описав климатические и почвенные их условия, он в первой главе исследует технику сельскохозяйственного производства, систему земледелия и хозяйства в каждой области, во второй — формы и размеры сельскохозяйственного производства, барской пашни, земледельческого труда холопов, крестьянской запашки, отношение барщины и оброка и т. п., в третьей рассматривает цены на хлеб, скот и землю и изменения ценности рубля в XVI в., в четвертой — распределение продуктов сельскохозяйственного производства между крестьянами, землевладельцами и государством, в пятой — сельскохозяйственный обмен, условия и размеры внутренней и внешней торговли сельскохозяйственными продуктами, в шестой — распределение населения, причины, направления и размеры колонизации и, наконец, в седьмой главе — распределение и мобилизацию земельной собственности, распределение земли по видам земельного владения во всех областях, влияние видов и размеров владения, равно как и мобилизации земельной собственности на хозяйство и условия, определившие историю форм и размеров земельной собственности.

По изложенному плану сочинения можно видеть, что автор вел свою работу по очень широкой программе, в состав которой введены сложные вопросы, мало тронутые изучением и требующие для успешного разрешения обильного исторического материала, осторожного и тонкого анализа данных, не говоря уже о знакомстве с общими условиями и порядками сельского хозяйства в России, действовавшими до и после XVI в., отчасти действующими и доселе. Для исполнения своей обширной программы автор собрал очень обильный и разнообразный материал, извлеченный из печатных и особенно из неизданных источников. С этой стороны его нельзя упрекнуть в недостатке изучения: он старался не пропустить даже неопределенных указаний, какие находил по изучаемому предмету в старинных житиях русских святых, в известиях иностранцев, посещавших Россию и т. п.¹ Основным источником послужили автору писцовые книги XVI в., изданные и особенно рукописные. Он широко пользуется и обширным собранием грамот Коллегии экономии в Московском архиве министерства юстиции. Писцовыми книгами XVI в. обильно пользовались, хотя и для других целей, раньше автора гг. Соколовский, Чечулин и др. Но можно без преувеличения сказать, что неизданные писцовые книги конца XVI в., которых сохранилось около сотни, и грамоты Коллегии экономии еще не были предметом такого внимательного и широкого изучения, каким они являются в книге г. Рожкова. Тем более можно пожалеть об одном пробеле в этой книге.

По новости темы и важности дела читатель прежде всего надеялся бы найти в книге предварительный критический обзор по крайней мере этих основных ее источников. Но такого обзора автор не дает ему, обещая только в предисловии со временем обратиться к обстоятельному критическому изучению писцовых книг. Этим пробелом в книге создается немаловажное затруднение для ее читателя. При самом начале работы перед автором должен был стать важный методологический вопрос об отношении плана предпринятого труда к материалу, каким мог располагать исследователь, — вопрос о том, выдержит ли этот материал все научные требования, какие вытекают из существа избранной темы в той постановке, какую дал ей автор. Вопрос этот может быть разрешен только специальным критическим разбором основных источников. После Неволина, Иванова и Калачова в писцовых книгах как историческом источнике, очень многое выяснено трудами покойного Миклашевского и гг. Лаппо-Данилевского, Милюкова, Чечулина, Лаппо. И сам автор принял участие в этой работе, незадолго до издания своей диссертации напечатав в Трудах Археографической комиссии московского Археологического общества статью ‘К вопросу о степени достоверности писцовых книг’². Но в диссертации о сельском хозяйстве в Московской Руси было бы желательно не разъяснение общего критического вопроса о степени достоверности писцовых книг, а специальная, как бы сказать, техническая установка способа, как следует их читать и понимать, чтобы пользоваться ими как источником для истории народного и именно сельского хозяйства.

Писцовое дело в древней Руси имело свою технику, еще не вполне выясненную, и в писцовых книгах ие мало условностей, о которых можно спорить. Тем или другим решением этих спорных подробностей условливаются способы ученого пользования источником. Как составлялись обывательские ‘сказки’ для писца и по ним производился писцовый ‘досмотр’, как писец писал ‘по своему наезду’, когда ‘сказывались ему сами’, как составленные писцами книги сличались в Поместном приказе с подлинными сказками и почему между ними оказывались несходства — все моменты и приемы писцового дела надобно выяснить читателю, чтобы он не затруднялся понять, почему исследователь пользуется писцовыми книгами так, а не иначе, какое значение придает извлекаемым из них данным. Если бы для выяснения всего этого в писцовых книгах XVI в. не нашлось достаточных указаний, можно обратиться к XVII в., потому что основные приемы и цели дела оставались прежние, хотя обстоятельства, при которых составлялись позднейшие писцовые книги, были иные, по замечанию автора в упомянутой его статье.

Писцовые книги — это книги ‘сошного письма’, а сошное письмо не совсем кадастр. или кадастр. как его понимали в древней Руси. Внимание писца было обращено не на точное определение совокупности наличных хозяйственных средств, даже не на определение тягловой ‘мочи’ податных сил, а на поддержание или подъем прежнего уровня фискальной доходности описываемого податного округа, на то, чтобы в государевых податях перед прежними писцовыми книгами ничего ‘не убыло’, а по возможности ‘прибыло’. Писец высчитывал условные окладные единицы, а не действительные платежные силы. Эти окладные единицы, сохи с их подразделением — вытями, высчитывались чисто математически, по пространству ‘пашни паханой’, без внимания к колебаниям в хозяйственном положении плательщиков, вследствие того обложение иногда оказывалось непосильным, и целые деревни пустели ‘от государевых податей и от тяжелые описи’. Условность писцового кадастра увеличивалась еще тем, что в состав этой пашни паханой, числившейся при дворах ‘в живущем’, т. е в тягле, не вводилась пашня ‘наезжая’ на стороне, в лесу, в ‘диком поле’ или неокладных пустошах, где такие угодья были, а этой наезжей, так сказать, сверхштатной пашни в иных местах было намного больше живущей, окладной, тогда как в других она совсем отсутствовала. При таких приемах описи и оклада писцовые сохи и выти теряли характер действительных хозяйственных величин, а становились счетными окладными единицами, напоминающими ревизские души Петра Великого. Неизбежная при таком порядке неравномерность обложения могла быть устраняема или облегчаема только мирской раскладкой ‘по силе’, по сравнительной тягловой способности каждого тяглого двора.

Такие недостатки или неудобства писцового дела подавали немало поводов к ошибкам и злоупотреблениям со стороны писцов, к разнообразным изворотам со стороны плательщиков. Возможны были и в XVI в. случаи, подобные тому, о котором доносил кн. В. В. Голицыну приказчик его Боев: писец ‘раденьем’ своего помощника отмежевал сыну князя вместо указанных 450 четвертей целых 1000 четвертей. С другой стороны, из одного акта начала XVII в. узнаем, что ‘прожиточные крестьяне горланы с себя убавливали пашни, с выти стали жить на полвыти или на трети, не хотя государевых податей платити, а те свои доли наметывали на молодших людей, а вместо той своей пашни пашут на пустошах и сено косят на пустых долях’. Казна в свою очередь изощрялась в мерах противодействия этим ухищрениям, предписывала крестьянам тяглых пашен с себя не сбавливать, платить с своих вытей ‘по животом и по промыслом’, а пустые выти отдавала крестьянам пахать из четвертого либо пятого снопа, смотря по пашне, а сено косить из денежного найму. При таких отношениях писцовое дело было ареной двойной борьбы плательщика с писцом и казной и казны с писцом и плательщиком. При чтении такого крупного и научно-интересного по новизне предмета труда, как исследование г. Рожкова, надежда найти в нем сравнительно-критическую оценку возможных способов проверки писцовых книг является не требованием ‘строгого судьи’, о котором говорит автор в предисловии, а скромным желанием читателя, которому хотелось бы освоиться с любопытным, но довольно запутанным материалом, положенным е основу работы. Для самого писца при господстве у него фискальных целей наиболее энергичным коррективом должно было служить сличение скоплявшихся в его руках данных с прежними книгами: если его опись давала значительный минус, понижение окладного дохода, предстоял ‘дозор’, ревизия, своего рода следствие над писцом и плательщиками. Но дозорщик был такой же писец, как и тот, кого проверял и поправлял он. Потому казна по крайней мере в XVII в. не вполне полагалась на ревизионный способ обеспечения своего интереса и искала опоры в религиозно-нравственном средстве. По государевым указам и боярским приговорам 1648 и 1649 гг., подтвержденным в 1687 г., в делах о поземельных дачах старым приправочным и платежным и даже старым писцовым книгам до 1622 г. верить не велено, ‘а велено верить писцовым книгам с 130 (1622) г., потому что писцы посыланы были за крестным целованием’³.

Автор, по его собственному признанию в предисловии, нашел себя вынужденным отказаться от специального критического изучения писцовых книг ‘с целью уменьшить размеры исследования’ и ограничился в одном из приложений указаниями на неправильное вычисление лесных площадей писцами XVI в. и на ошибочность их итогов, а потом библиографическими замечаниями об отдельных писцовых книгах XVI в., весьма полезными для будущих исследователей этих памятников⁴. Но в писцовых книгах остается еще много такого, что требует предварительного детального объяснения, без которого неизбежны недоразумения. Прежде всего этого требует лексикология писцовых книг. Чем, например, отличался лес поверстный от десятинного или что значил лес пашенный, назывался он так потому, что вырос на заброшенной пашне, или потому, что в нем распахивалась пашня (выражения писцовых книг: ‘пашни перелогом и лесом поросло’, ‘лесу пашенного десять нив’)? На отдельном примере можно видеть неудобства, порождаемые указанным пробелом в книге автора. Во второй главе он высчитывает размеры крестьянской запашки на двор и рабочего в шести областях, на которые он разделил Московскую Русь в сельскохозяйственном отношении. Собранные им из разных источников данные за весь XVI в. о размерах крестьянской пашни, о количестве крестьянских дворов, ее пахавших, и численности рабочего земледельческого населения их он свел в таблицу⁵. Из этой таблицы видим, что за сравнительно незначительными исключениями на крестьянский двор приходилось всего по одному земледельческому рабочему: именно на 14 226 дворов по этой таблице приходится 14 281 рабочий, т. е. по 1,04 рабочего на 1 двор. Внимание невольно останавливается на такой статистической неожиданности. Мы привыкли думать, что личный состав русского крестьянского двора в продолжение веков все сокращался, а теперь оказывается, что три-четыре века назад он, пожалуй, был даже малолюднее нынешнего, в котором статистики считают средним числом около 1 1/2 взрослого работника (от 18 до 60 лет)⁶. Дело объясняется условной техникой писцовых книг, о которой была речь выше. Эти книги, перечисляя тяглые дворы, поименовывают и ‘людей во дворе’, обыкновенно одного человека, реже двоих, весьма редко больше. Автор и принял этих людей ‘во дворе’ за единственных рабочих, предполагая или заставляя думать, что ими ограничивалось все взрослое мужское население крестьянского двора XVI в. Но это только домохозяева. Рабочий состав двора был сложнее.

Автор не рассматривает подробно состава крестьянского двора XVI в., касаясь этого предмета по частям и мимоходом. Между прочим, описывая формы сельскохозяйственного производства в северной полосе, он говорит о складниках, соседях или сябрах⁷. Он видит в соседях тех же складников, членов землевладельческих товариществ. Но между теми и другими, между соседями и складниками^ была существенная разница. Прежде всего надобно отметить, что слово соседи уже к концу XVI в.. даже раньше, начало приобретать значение людей, живущих рядом: в таком значении, единственном, оставшемся за ним впоследствии, является оно и именно рядом со складниками в так называемом Судебнике царя Федора Иоановича 1589 г., по статье 225 которого ‘суседи’ — не все складники, а только живущие в смежных дворах⁸. С подобным значением встречаем это слово и в Псковской судной грамоте. Но кроме этого топографического значения, сосед в старину имел еще значение хозяйственно-юридическое, отличное от складника. Складник — товарищ-приобретатель, первоначальная основа складничества — приобретение земельного владения в складчину. Сосед — участник в готовом земельном владении или хозяйстве. Совместно приобретенным владением складники могли владеть совместно или раздельно: это было делом их доброй воли, со временем складники приобретатели заменялись людьми, к которым их владельческие права переходили путем наследования или отчуждения. В том и другом случае владельцы продолжали зваться складниками, совладельцами, так как даже при раздельном владении пашней угодья и даже хозяйственные постройки оставались в совместном или долевом пользовании. Сосед— участник в чужом владении по соглашению с владельцем. Предмет соглашения — сотрудничество в несении податных тягостей, лежащих на владении, и участие в его обработке и эксплуатации. По отношению к составу двора разница была еще в том, что складники обыкновенно жили особыми дворами, а жилье соседа причислялось к двору хозяина. В описании Западного Полесья автор упоминает еще о захребетниках, видя в них наемных рабочих, батраков⁹. Но захребетниками бывали и отцы за своими сыновьями, которым они сдали свои участки. Притом в той же переписной книге Шелонской пятины 1498 г., в которой автор насчитывает до 15 захребетников, некоторые из них являются не бездомными батраками, а людьми, живущими в особых, по-видимому, своих собственных дворах, наряду с крестьянами-дворовладельцами: это явление, очень редкое, следовало бы объяснить¹⁰.

Соседи и захребетники при домохозяевах — это не все рабочие элементы крестьянского двора, в состав которого входили еще сыновья домохозяев, их братья, племянники, зятья, также подсоседники. Переписные книги XVII в., перечисляя все эти составные элементы двора, разделяют их на два разряда: 1) на ‘людей во дворах’ и 2) на их детей, братьев, племянников, соседей, подсоседников и захребетников. Конечно, не везде в состав крестьянского двора входили все эти элементы. В иных местах чаще встречаются соседи и подсоседники, в других захребетники. Предстоит изучить географическое распространение этих званий с их местными значениями. Людей второго разряда по местам значительно больше людей первого, иногда вдвое, втрое и даже более, так что на двор приходилось круглым числом иногда до пяти и более человек и притом только взрослых работников (с 15 лет), кроме ‘недорослей’, которые перечислялись особо. Встречались на Севере, в Архангельском краю, крестьянские дворы с мужским взрослым населением свыше 10 человек и все родственников. Писцовые книги XVI в. в перечнях дворов поименовывают только людей первого разряда, как лиц, которые принимали на себя ответственность за исправное отбывание тягла, лежавшего на дворе. Эти люди так и назывались ‘тяглыми и письменными’, записанными в тягло по книгам. Если в этих письменных людях писцовых книг предположить все рабочее мужское население крестьянских дворов, трудно будет объяснить некоторые явления в тогдашнем земледельческом хозяйстве. По этим книгам нередко во главе крестьянских дворов оставались вдовы крестьян, такие дворы так и назывались ‘вдовьими’. За этими дворовладельцами надобно предполагать настоящих землевладельческих работников, какими и являются при них в переписных книгах XVII в. их сыновья и ‘соседи’. Или по книге Тверского уезда 1540 г. в починке Стопкине двое в одном дворе пахали всего три десятины, а в починке Иванове один двор с одним записанным в нем жильцом обрабатывал 27 дес., в деревне Титунове два двора, с одним жильцом каждый, были в состоянии пахать даже 75 дес.¹¹ Действительный рабочий состав этих дворов едва ли мог соответствовать числу людей, какое показано в них писцовой книгой.

Другой вопрос и, кажется, еще недостаточно выясненный доселе, — почему, по каким признакам некоторые обыватели двора заносились в писцовую книгу как лица ответственные за двор и в чем состояла их ответственность? Характерный случай в этом отношении встречаем в писцовой книге того же Тверского уезда 1580 г.¹² В селе Едиманове один крестьянин, сидевший на чети выти, должен был платить всякие подати еще с 1/6 выти, доли своего зятя, ‘с пуста, и от того охудал и одолжал’, а потому писцы дали ему на эту долю льготы на два года. Если крестьянин оплачивал запустевшую долю своего зятя, значит, зять жил во дворе тестя, от него ‘не в отделе’. Очевидно также, что тесть не в состоянии был сам обрабатывать зятней доли, следовательно, зять, живя с ним в одном дворе, обрабатывал свою шестину своими средствами, своим инвентарем, имел свое земледельческое хозяйство и, вероятно, свою избу на дворе тестя. Если тесть и зять, составляя один двор, не совместно обрабатывали подворный участок, а разделили его на особые доли и однако тестю пришлось через силу оплачивать опустевшую долю зятя, как свою собственную, значит, этот раздел был делом их частного соглашения, а не обязательством, положенным на них казной или сельским миром. Они сообща взяли в свое держание, или ‘владение’, участок в 5/12 выти, оба были записаны в книгу, как люди письменные, совместно ответственные, разделили участок между собою на неравные доли по силе каждого, и, когда одного совладельца не стало, ответственность за совместное обязательство вся перешла на другого, который остался ‘в лице’. Так, по-видимому, было дело.

Все это вводит в туманный круг хозяйственных и юридических отношений, какие устанавливались между составными элементами крестьянского двора, и показывает, как важно выяснение этих отношений для понимания строя тогдашней сельскохозяйственной жизни. Эти отношения вскрываются и с другой стороны. Неписьменные обыватели двора, как люди вольные, могли свободно выходить из состава. Для людей письменных правительство стесняло свободу передвижения уже во второй половине XVI в. Землевладельцам, заселявшим свои земли, запрещалось принимать к себе людей тяглых и письменных, а принятых велено было возвращать по требованию местных властей на старые места. Разрешалось перезывать от отцов детей, от братьев братьев, от дядей племянников, но в одной грамоте встречаем любопытную прибавку к этому перечню: ‘и от сусед захребетников’¹³. Из этого неясного выражения можно, однако, заключить, что самих ‘суседов’ нельзя было перезывать, стало быть, они вообще считались людьми письменными и составные элементы двора представляли своего рода иерархию, степени которой различались хозяйственным и юридическим отношением к главному дворохозяину, мерой участия в его землевладельческом хозяйстве и уровнем собственной хозяйственной достаточности.

Указанные неудобства исследования произошли от недостаточно осторожного отношения исследователя к основным своим источникам, другие вышли из отношения этих источников к задачам, какие он решает на их основании. По-видимому, автор приступал к работе над своими источниками с полным подробно разработанным планом труда, по отделам которого и распределял встречавшиеся данные. Это помогло ему внести в свое исследование цельность и твердость взгляда на предмет, стройность и последовательность развития темы. Но при этом он принужден был бороться с затруднением, вытекавшим из свойства материала, над которым он работал. Давая обильные или по крайней мере достаточные указания по одним, более простым отделам программы, например о размерах барской, холопьей и крестьянской записки или о внутренней и внешней торговле хлебом, этот материал оказывался недостаточно способным отвечать на трудные научные вопросы, с какими обращался к нему автор в других отделах. Писцовые книги, сохранившиеся от XVI в., не обнимают с достаточной равномерностью ни всего этого столетия, ни всей территории Московского государства, а грамоты Коллегии экономии, равно как и другие акты, которыми пользовался автор, дают отрывочные, случайные указания, по которым трудно делать надежные широкие обобщения и которые могут входить только мозаическими подробностями, как частичные дополнения и иллюстрации, в общее изображение предмета по писцовым книгам. Таким источникам могут оказаться не под силу слишком сложные или глубокие вопросы, требующие некоторой широты и полноты наблюдения.

Приведем один пример. Изложив известия о климате Московской Руси XVI в., автор приходит к заключению, что ‘эти известия не дают оснований для предположения о более или менее значительных переменах в климате с XVI столетия до нашего времени’. Одним из обстоятельств, которые ‘могли способствовать некоторым отличиям древнерусского климата от современного’, он признает обширные лесные пространства, теперь сократившиеся¹⁴.

Чтобы вопросу о влиянии лесистости страны на ее климат дать научно ценное решение, исследователю необходимы данные, которые указывали бы достаточно точное количество лесов на значительном сплошном пространстве. ‘Нет сомнения, — пишет автор, приступая к исследованию лесов Центральной области, — что здесь была очень значительная территория, почти столь же бедная лесами, как и теперь’. Такою территориею он признает 15 уездов, группировавшихся около Москвы и отчасти к северу и северо-западу от столицы, да один уезд к северо-востоку от нее — Юрьево-Польский. Но приводимые автором наблюдения доказывают даже больше того, что он утверждает: оказывается, что эта территория была не почти столь же скудна лесами, как и теперь, а много скуднее теперешнего. Так, в писцовой книге 1584—1586 гг. в 11 станах Московского уезда на 172 тыс. дес. поместных и вотчинных земель, по счету автора, леса показано всего 5137 дес., что составляет 2,9%¹⁵. Пространство описанных в книге частновладельческих земель в этих станах равняется почти 0,72 нынешнего Московского уезда (240 тыс. дес.). Между тем, по данным 1881 г., в этом уезде значилось 108 тыс. дес., т. е. по пропорции 72 к 100 в 15 раз больше, чем триста лет назад. Очевидно, здесь или какой-нибудь недосмотр, или неудачный выбор исключительной местности, которая по своей исключительности не доказывает никакого правила. Вероятнее последнее: в этих 11 станах, составлявших немного менее 72% всей площади нынешнего Московского уезда, тогда пашни значилось, по счету автора, 163 тыс. дес., а в 1881 г. во всем Московском уезде распахивалось только 66 тыс.¹⁶ Итак, автору подвернулась местность исключительная, по тому времени перенаселенная. В приложении I автор свел в таблицу дополнительные сведения о размерах лесов в XVI в. по И уездам разных полос, в том числе и по Московскому¹⁷. Об этой таблице он говорит в тексте: ‘Целый ряд мелких наблюдений над отдельными имениями частных лиц подтверждает, что в Московском уезде XVI в. лесу было мало’¹⁸. Эти слова надобно понимать так, что наблюдения над отдельными частными имениями подтверждают скудость леса в частных имениях Московского уезда, а не в Московском уезде вообще, что не одно и то же. Неудобство этого расчета в том и состоит, что он построен на мелких наблюдениях только над 20 мелкими частными имениями Московского уезда, которые своими лесами ничего не могут сказать на общий вопрос о количестве леса даже в частных имениях того же уезда, потому что все в совокупности заключали в себе всего 3195 дес. на 163 тыс. пахотной земли и 314 дес. на 5137 дес. леса во всех частных имениях 11 станов уезда по книге 1584—1586 гг., как считает сам автор. Слишком тесно поле наблюдения, чтобы из столь малых величин делать такие крупные выводы. Надобно припомнить обширные лесные рощи для царской охоты и царские заповедные леса, которыми исстари окружена была Москва, также рассеянные в разных местах царские ‘дикие’ и ‘вопчие’ леса, в которые окрестные обыватели могли въезжать ‘для хоромного и дровяного лесу про себя, а не на продажу’. Все эти казенные лесные площади или совсем не попадали в писцовые книги, или отмечались писцом глухо, без точного измерения, тем не менее влияли на климат страны, как и на хозяйство окрестных крестьян и землевладельцев.

Таким же способом определено процентное отношение леса и в уездах Звенигородском, Рузском, Верейском, Волоколамском, Дмитровском, Тверском, Кашинском и в остальных из тех 16 уездов, которые составляли скудную лесом территорию Центральной полосы й которые автор называет ‘почти безлесными местностями московского центра’: всюду здесь процент лесной площади у автора ниже выведенного, по данным 1881 г., иногда во много раз. Трудно сказать, можно ли по лесам на землях Троицкого и Новодевичьего монастырей в Кашинском уезде заключить, что в этом уезде ‘под лесом было только 0,9% всей площади’, т. е. в 22 раза меньше, чем в 1881 г.: количество монастырских лесов, как и отношение монастырских земель ко всей площади уезда, у автора не обозначено¹⁹. В общем выводе о распределении лесов автор говорит, что ‘только довольно значительная местность в Центре и в Степи по лесистости подходила к современным условиям’²⁰. Казалось бы, по отношению к Центру автор шел к другому выводу в том смысле, что эта полоса по лесистости далеко не подходила к современным условиям, как страна ‘почти безлесная’. На всем остальном громадном пространстве страны автор находит ‘настоящее лесное царство’, и здесь мозаически собранные данные и процентные выводы подтверждают взятое на глаз общее впечатление тогдашних наблюдателей. Но опыт автора с лесами показал также, что источники XVI в. при их настоящей обработке не в состоянии дать более точного ответа на вопрос о количестве и географическом распределении лесов в Московской России.

То же затруднение чувствуется и при решении других вопросов. Автор видит в наезжей пашне и перелоге признаки упадка, ‘регресса’ земледелия²¹. Но они не всегда имели такое значение. Наезжая пашня иногда является следствием не ухудшения хлебопашества, а перемещения хлебопашца: крестьянин переходил в соседнее селение, но не покидал своего участка, продолжая пахать его наездом. Чаще такая пашня была признаком не упадка, а зачатка земледелия там, где его не было, или средством его поддержания там, где оно падало: наездом или разрабатывались пустоши, или обрабатывались доли, покинутые прежними работниками. Увеличивался рабочий состав двора, а вместе с ним и рабочий инвентарь: распахивалась по близости пустошь, на которой потом садился ‘на льготе’ отделявшийся сын от отца, либо брат от брата и т. п. Тогда ‘пустая пашня, паханная наездом’, превращалась в жилой починок или деревню. Вообще наезжая пашня вызывалась потребностью расширения или передвижения крестьянского труда, обыкновенно не понижая сама по себе его техники, и сам автор на 226 тыс. дес. нормальной пашни в Коломенском уезде мог найти не более 49 дес. наезжей пашни ‘в одном поле’ без правильного трехпольного севооборота. Неправильность наезжей пашни была не столько агрономическая, сколько юридическая: пользование ею было фактическое, не нормированное законом, и, как мы видели выше, подавало повод к злоупотреблениям. Мысль о ее нормировке встречаем в так называемом Судебнике царя Федора Иоановича: одна статья этого проекта дозволяла пахать деревню наездом не долее 3 лет, а потом такая деревня должна быть сдаваема законным порядком ‘с суда и с жеребья’. В связи с наезжей пашней рос и перелог. Автор видит благоприятный признак в том, что на монастырских и митрополичьих землях Костромского уезда в 1562 г. было мало или совсем не было ни наезжей пашни, ни перелога, и признает некоторым ухудшением ‘системы земледелия’ появление первой и увеличение второго к концу века²². Но в этом можно видеть и другое: к 1562 г. у поселенцев или их ближайших преемников еще не успело накопиться много выпаханной пашни, требовавшей отдыха, а 30—40 лет спустя у монастырей Троицкого Сергиева и Ипатьевского образовалось перелога гораздо больше, чем сколько прежде было пашни паханой, появился и ‘наезд’, пробная разведка будущих поселений и распашек. Зато и пашня паханая и наезжая в этот промежуток времени у первого монастыря увеличилась почти в 4, а у второго почти в 2 1/2 раза, излишек был распахан либо из-под старого монастырского леса, либо из новых приобретений обоих монастырей: очевидно, крестьянам здесь было что забрасывать под перелог и было что распахивать вновь. Едва ли в этих успехах монастырского земельного хозяйства можно видеть какое-либо ухудшение системы тогдашнего земледелия.

Руководясь своим взглядом на перелог и наезжую пашню, автор замечает в двух уездах, Нижегородском и Коломенском, ‘прогрессивное движение сельскохозяйственной промышленности, постепенно усиливающееся к концу века’ ²³. В половине XVI в. хозяйство в Нижегородском уезде находилось ‘в совершенном расстройстве’. Об этом автор заключает из того, что в 1554 г. деревня Гнилица с 9 дворами всю свою пашню пахала наездом, в одном имении Благовещенского монастыря вся земля — 975 дес. была в перелоге, а в 1576 г. во владениях Печерского монастыря пашни было 600 дес., а перелогу — 1650 дес. Но Гнилица была оброчная бортная деревня: ей отведен был дворцовый бортный лес, за который она и платила оброку в год по 2 пуда меду, и не было отведено ни одной десятины тяглой пашни, она уже сама расчистила себе в своем лесу наезжей, нетяглой пашни, сколько ей было надобно. А 2625 дес. перелога у монастырей Благовещенского и Печерского если и показывают совершенное расстройство хозяйства, то только у этих монастырей, а не во всем уезде, в котором и при нынешних его пределах считается до 200 тыс. десятин земли. Тем не менее, по словам автора, к концу века, ‘уезд ушел далеко вперед’. В чем же это обнаружилось? В 1587 г. в дворцовых, бортных и мордовских селах на 6382 дес. пашни оказалось в 4 1/2 раза больше перелогу и нашлось только одно имение, где ‘торжествует’ уже лучшая система: ‘при 192 дес. пашни на перелог приходилось здесь только 150 дес.’. Сам автор принужден признаться в заключение, что ‘по отношению к Нижегородскому уезду может быть речь только об относительном улучшении земледельческой культуры в сравнении с явлениями, наблюдаемыми в половине столетия’. Зато в Коломенском уезде ‘высокое состояние полевого хозяйства в конце столетия ясно и само по себе’: у Троицкого Сергиева монастыря на 1317 дес. пашни приходилось залежи только 652 дес, а в одной черной волости еще в 1561 г. при 5179 дес. пашни было лишь 22 дес. перелога. Но итог по всему Коломенскому уезду (по книге 1578 г.) совсем разрушил это высокое состояние: наезжая пашня и перелог почти в 372 раза превосходили тяглую пашню, которой было 51186 дес., и этот ‘несравненно менее благоприятный вывод’ едва ли смягчается тем, что автор вычитает из неблагоприятного итога большую половину перелога и почти всю наезжую пашню, так как то и другое значится в пустых вотчинах и поместьях: от этого наезжая пашня не переставала быть наезжей, а перелог перелогом. Так наглядно обнаружилась опасность крупных выводов, сделанных из бесконечно малых величин. Числовое данное только при известной количественной высоте или при известном отношении его как части к своему целому перестает быть случайностью и становится фактом.

Автору поневоле приходилось прибегать к выводам, столь шатко обоснованным: к тому приводило свойство его источников и тех научных запросов, с которыми он к ним обращался. В писцовых книгах и отдельных грамотах, уцелевших от XVI в., исследователь сельского хозяйства находит дефективные, отрывочные данные, недостаточные для полного изучения предмета, и принужден рассматривать явления сквозь этот тусклый просвет, не дающий им всестороннего освещения. Эта неполнота материала иногда вынуждала автора случайные местные явления возводить в общий факт, предположения в положения, из недостаточных данных делать решительные выводы. Приступив к работе с готовой схемой, построенной из общих политико-экономических и сельскохозяйственных представлений, автор усиленно искал осуществления этой схемы в строе русской сельскохозяйственной жизни XVI в., ловил в источниках малейшие признаки, намекавшие ему на искомый процесс, и видел движение взад или вперед, ‘регресс или прогресс’ сельскохозяйственного производства там, где имел дело только с известиями о несходных местных условиях или положениях сельского хозяйства, — вообще шел не от данных к выводам, а от предположений к данным.

Такой способ исследования, частью вынужденный, отразился на ходе изучения факта, составляющего едва ли не центральный пункт диссертации и изложенного во втором ее тезисе²⁴: в центральных уездах государства в первой половине XVI в. господствовала ‘паровая зерновая’ система земледелия с незначительным количеством залежи (менее половины пахотной земли) и с трехпольным севооборотом, а в последнем тридцатилетии XVI в. в уездах, занимавших средину и северо-запад Центра, как и в большей части Новгородско-Псковской земли (Западного Полесья), получает преобладание переложная система полевого хозяйства²⁵. Этот тезис автор признает ‘чрезвычайно важным выводом’, в констатируемом им факте видит ‘земледельческий регресс’, и мысль о его причинах не покидает его на всем протяжении исследования: в конце первой главы он замечает, что этого регресса нельзя объяснить ни техническими требованиями скотоводства, ни одними естественными условиями этих областей, в конце второй — что сокращение дворовой крестьянской запашки, замечаемое в одно время с переходом к переложной системе в Центре и в Западном Полесье, не зависело от уменьшения населенности двора, в конце четвертой — что причин упадка благосостояния крестьян, бывшего следствием этого сокращения, надо искать не в государственном обложении и не в росте землевладельческого оброка, в конце пятой — что и не в условиях торговли следует искать причин упадка сельскохозяйственного производства в тех областях. Наконец, изучение вопроса о распределении населения и о колонизации в шестой главе приводит автора к тому основному положению, что ‘населенность Центра и Западного Полесья в течение века постепенно и неуклонно слабела’, но что запустение этих областей, бегство населения является только ‘подкладкою земледельческого регресса’, а не его причиной. Чтобы найти эту причину, ‘надо идти дальше, поискать разрешения вопроса о причинах самого отлива населения’²⁶.

Так перед исследователем становится ряд одновременных явлений, в которых проявлялся один общий процесс народнохозяйственной жизни: отлив населения из двух старых областей, упадок системы земледелия, сокращение крестьянской запашки и тесно связанное с ним расширение барской пашни и холопьего земледелия. Оставалось найти внутреннюю связь между этими явлениями, выяснить, что здесь было причиной и что следствием. Изыскивая эту причину в последней главе, автор прибавляет к перечисленным явлениям еще одно — постепенно усиливающееся преобладание поместного и монастырского землевладения. В этом преобладании он и видит непосредственную причину упадка сельскохозяйственного производства, оба эти вида земельного владения признает ‘вредными в сельскохозяйственном отношении’²⁷.

Наиболее характерными симптомами упадка земледелия автор признает сокращение средней запашки на крестьянский двор и рост перелога. Первый признак иллюстрируется таблицей, представляющей ход этого сокращения на монастырских землях Центра и Западного Полесья с 1552 г. до конца века²⁸. С методологической стороны таблица эта не совсем понятна. Чтобы показать постепенное уменьшение крестьянской пашни, следовало проследить его на протяжении ряда лет по нескольким уездам в одних и тех же местностях или имениях. Таблица построена на другом основании: она берет за известный год вотчины одного монастыря в одном уезде за другой год вотчины другого монастыря в другом уезде и т. д. Из того, что на 199 дес., Толгского монастыря в Ярославском уезде приходилось в 1556 г. по 16 дес. на крестьянский двор, а в боровской вотчине Троицкого Сергиева монастыря в 1594 г. на 579 дес. — всего по 4,8 дес. на двор, не следует, конечно, что в эти 38 лет соразмерно тому сократилась крестьянская запашка и в Ярославском, и в других уездах Центра, и не только на монастырских, но и на других землях. В иных уездах, например в Переяславльском, по таблице, одновременно существовали и крупные, и мелкие нормы подворной запашки от 18 до 7 дес. на двор. Разнообразная величина запашки могла зависеть от местных условий уездов и отдельных имений, не указывая на постепенное общее ее понижение. К другому признаку упадка относится таблица, показывающая отношение перелога к пашне ²⁹. По замечанию автора, эта таблица убеждает, что за редкими исключениями сельскохозяйственное производство находилось в лучшем состоянии на церковных (принадлежавших отдельным церквам), дворцовых черных землях и в служилых вотчинах, чем на землях монастырских, архиерейских и поместных. Но она не еполне поддерживает это убеждение. Она составлена из показаний, заимствованных из писцовых книг двух новгородских пятин и г. Пскова с пригородами, трех центральных и трех степных уездов, и показывает разное: в иных уездах в лучшем состоянии сравнительно с землями всех других видов оказываются земли монастырские, в других — земли церковные, архиерейские или дворцовые, а в некоторых поместьям принадлежит преимущество перед землями церковными, монастырскими и даже перед служилыми вотчинами. Не если бы таблица даже вполне поддержала мысль автора, она только внесла бы этим еще большее затруднение в дело. Поясняя во второй главе труда таблицу сокращения подворной крестьянской запашки с 1570-х годов на монастырских землях центральных уездов, автор доказывал, что этот процесс одновременно совершался и на землях других видов, черных дворцовых, служилых, и приведенные им данные показывают, что дворцовые земли и служилые вотчины в этом отношении падали даже ниже уровня земель поместных и монастырских³⁰. А сокращение крестьянской запашки автор признает таким же признаком упадка земледелия, как и расширение перелога.

Вопрос о земледельческом кризисе во второй половине века — основной вопрос исследования — получает у автора такую постановку. Отлив населения из Центра и Западного Полесья, по мнению автора, не причина, а только подкладка земледельческого регресса. Чтобы объяснить происхождение этого регресса, надобно идти дальше и найти причину самого этого отлива. Причина найдена ‘в постепенном росте поместного и крупного монастырского землевладения’, недостатки которого, по выражению автора, заставляли крестьян целыми массами отливать из Центра и Западного Полесья. Как теперь оказывается, что-то заставляло крестьян бежать и с других земель, не разделявших этих недостатков. Самые эти недостатки, которыми автор объясняет плохое состояние поместного и монастырского сельского хозяйства, — большею частью отдельные случаи или предположения и не могли иметь решающего в деле значения, если даже вполне соответствуют действительности³¹. Очевидно, действовала более общая причина, простиравшая свое действие не на одни поместные и монастырские земли. В иных местах поместья до половины XVI в. являются с признаками благоустройства, с хорошей крестьянской запашкой, с незначительным перелогом, а потом расстраивались, хотя переходили в дворцовое ведомство. Не в видах землевладения было дело.

Надобно поставить автору в большую заслугу возбуждение вопроса о сельскохозяйственном кризисе во второй половине века, но решение его нуждается в пересмотре. Условия, создавшие этот кризис, не ограничивались сферой сельского хозяйства, произвели общий и один из самых крутых переломов, когда-либо испытанных русским народным трудом, и когда вопрос будет обследован возможно разностороннее, тогда, может быть, и самый процесс получит иное освещение и иную оценку, явления, какими он обнаруживался, станут перед исследователем в другом сочетании и взаимоотношении, причины окажутся следствиями и на’ оборот.

Указанные пробелы, недосмотры, проблематичные положения — не столько недостатки рассматриваемого исследования, сколько затруднения, с которыми пришлось бороться исследователю и которых он не успел вполне преодолеть по свойству предмета и по состоянию своих источников. Методологические и другие затруднения и неудачи неизбежны во всяком научном труде, который ставит важные и мало подготовленные в литературе предмета задачи и для решения их принужден пользоваться мало тронутым и притом недостаточным материалом. Но почин в трудном деле сохраняет свою цену при всяких недочетах в исполнении. Несмотря на все встреченные затруднения, автору благодаря его настойчивости и умению не бояться мелочной, хотя бы микроскопической работы удалось добиться серьезных научных результатов.

Прежде всего надобно признать большой заслугой автора то, что он собрал обильный и разнообразный архивный материал по разным отраслям народного хозяйства Московской Руси и данные, относящиеся к сельскому хозяйству, подвергнул тщательной разборке в длинном ряде статистических таблиц, которые внес в текст своей книги и в приложении к ней. Этот материал и эти таблицы много помогут при дальнейшей разработке предмета, исследованного автором, и пригодятся даже при решении многих вопросов, не входивших прямо в программу его диссертации.

В истории Московского государства у нас охотнее изучались юридические отношения, чем подробности экономической жизни народа. Особенно много оставалось пробелов в строе сельского хозяйства, в движении главной производительной силы страны — земледелия: ни материал не был в должной мере обследован и даже приведен в известность, ни задачи и приемы изучения достаточно прочно установлены. Исследование г. Рожкова надолго останется в руках изучающих историю этого государства по весьма значительному ряду подробностей сельскохозяйственной жизни, которые им впервые разработаны и выяснены посредством тщательного детального изучения источников, большею частью неизданных и трудных для изучения или отрывочных. Каждая глава книги дает читателю такую работу над какой-либо отраслью сельского хозяйства, иногда по нескольку таких работ, ценных либо по новизне предмета, либо по обилию собранных данных. Достаточно просмотреть целые страницы цитат, которыми сопровождается очерк земледельческих орудий, употреблявшихся в XVI в., чтобы видеть, какого микроскопического изучения стоили такие работы³². Помощью настойчивых статистических наблюдений автор детально осветил много мелких, мало заметных процессов, какие происходили в русском сельском хозяйстве XVI в., но из совокупности которых складывались крупные исторические факты. Так, при изучении крестьянских платежей в казну и землевладельцам автору удалось впервые выяснить одну любопытную подробность государственного обложения земли — обеление, освобождение от тягла барской пашни, и определить его время, условия и размеры³³. Потом книга дает ответы на многие вопросы по истории сельского хозяйства Московской Руси, доселе оставшиеся недостаточно обследованными, или по крайней мере сообщает обильный материал для дальнейшей разработки таких вопросов: именно о размерах лесов в частных имениях, о сравнительной величине пашни, перелога и луговой земли, о видах хлебов и других культурных растений, производившихся в XVI в., о росте барской и холопьей пашни в связи с расширением перелога к концу XVI в., о размерах средней запашки на крестьянский двор по областям, о движении цен на хлеб, скот и землю в течение века, о видах и размерах государственного поземельного налога и землевладельческого оброка, о запустении центральных уездов и Западного Полесья с 1570-х годов, о местном распределении, размерах и количественном отношении разных видов земельного владения, о количестве населенных мест и числе крестьянских дворов на поселение, об условиях и степени напряжения мобилизации земельной собственности в XVI в., об отношении пашни к перелогу и проч.

Приемы исследования, какие применил автор к своему труду, его способ обращения с источниками, некоторые выводы, им добытые, могут быть изменены, улучшены и исправлены при дальнейшей обработке предмета другими исследователями, даже им самим помощью опыта и размышления. Но книга г. Рожкова несомненно облегчит самое отношение исследователей к той области русско-исторического изучения, из которой взята ее тема: исследователь будет входить в эту область с меньшим смущением, без тяжелого чувства риска, с более ясным представлением о свойстве источников, о количестве требуемого их изучением труда и о степени разрешимости научных вопросов, с какими можно или желательно было бы к ним обратиться.

Признавая исследование г. Рожкова серьезным научным трудом, думаю, что оно вполне заслуживает искомой автором премии.

КОММЕНТАРИИ

Восьмой том ‘Сочинений’ В. О. Ключевского содержит статья и речи, написанные им в 1890—1905 гг. Это было время распространения марксизма в России, ознаменованное появлением гениальных трудов В. И. Ленина, которые представляли собою новый этап в развитии исторического материализма, давали ключ к пониманию основных моментов русского исторического процесса.

Буржуазная наука в период империализма переживала состояние кризиса, который отразился и на творчестве В. О. Ключевского Он постепенно отходит от позиций буржуазного экономизма воскрешая некоторые уже безнадежно устаревшие построения более официальной историографии.

Том открывается большим исследованием ‘Состав представительства на земских соборах древней Руси’ (1890—1892 гг.) Эта работа Ключевского долгое время являлась крупнейшим обобщающим трудом но истории соборов XVI в. Широкое привлечение источников, источниковедческий анализ, прекрасная осведомленность в истории государственных учреждений, яркость изложения конкретного материала отличают статью Ключевского, которая оказала заметное влияние на последующую историографию вопроса Вместе с тем работа В. О. Ключевского свидетельствовала о том, что историк в ряде общих вопросов истории России XVI в возвращался назад, к представлениям ‘государственной’ школы Не случайно и сам его труд был посвящен виднейшему представителю этой школы Б. Н. Чичерину.

Свое исследование Ключевский начинает с резкого противопоставления земских соборов сословно-представительным учреждениям Запада, вступая тем самым в полемику с В. Н. Латкиным и другими учеными, говорившими о чертах сходства между этими учреждениями. ‘На земских соборах, — пишет Ключевский, — не бывало и помину о политических правах, еще менее допускалось их вмешательство в государственное управление, характер их всегда оставался чисто совещательным, созывались они, когда находило то нужным правительство, на них не видим ни инструкций данных представителям от избирателей, ни обширного изложения общественных нужд, ни той законодательной деятельности, которой отличались западные представительные собрания… Вообще земские соборы являются крайне скудными и бесцветными даже в сравнении с французскими генеральными штатами, которые из западноевропейских представительных учреждений имели наименьшую силу’ {См. выше, стр. 9.}.

Вслед за Б. Н. Чичериным В. О. Ключевский связывал происхождение земских соборов не с социально-экономической жизнью общества, ростом дворянства и городов, заявлявших свои политические требования, а с нуждами государства. Соборное представительство, по мнению Ключевского, ‘выросло из начала государственной ответственности, положенного в основание сложного здания местного управления’ {Там же, стр. 104 (ср. стр. 101—102).}. Развивая свою антитезу России Западу, Ключевский писал, что ‘земское представительство возникло у нас из потребностей государства, а не из усилий общества, явилось по призыву правительства, а не выработалось из жизни народа, наложено было на государственный порядок действием сверху, механически, а не выросло органически, как плод внутреннего развития общества’ {См. там же, стр. 71.}. Земский собор, — резюмировал Ключевский, — ‘родился не из политической борьбы, а из административной нужды’ {Там же, стр. 110.}.

Работа В. О. Ключевского писалась в обстановке политической реакции, в годы осуществления земской контрреформы 1890 г., которая фактически упраздняла даже элементы самостоятельности земских учреждений, подчинив их правительственным чиновникам. В таких условиях работа Ключевского, утверждавшего решающую роль государства в создании земских соборов, приобретала особый политический смысл, ибо она как бы исторически обосновывала незыблемость существовавших порядков. Не обострение классовой борьбы, не усиление дворянства и рост городов, оказывается, породили земские соборы, а всего лишь ‘административная нужда’.

Эта общая концепция В. О. Ключевского проводилась им и при конкретном разборе сведений о земских соборах 1550, 1566 и 1598 гг. Так, говоря о соборе 1566 г., Ключевский считает, что он был ‘совещанием правительства со своими собственными агентами’ {Там же, стр. 49.}. Таким образом, Ключевский замаскированно становился на позиции тех, кто доказывал, что Россия никогда не имела представительных учреждений.

Впрочем, Ключевский уже отмечал присутствие на соборе 1598 г. выборных представителей местных дворянских обществ {Там же, стр. 64—66.}.

Концепция Ключевского вызвала возражение еще при его жизни. С. Авалиани в особом исследовании о земских соборах опроверг многие его тезисы. Советская историческая наука продвинула вперед дело изучения земских соборов XVI в. С. В. Юшков отмечал, что земские соборы XVI—XVII вв. являлись сословно-представительными учреждениями {См. С. В. Юшков, К вопросу о сословно-представительной монархии в России, ‘Советское государство и право’, 1950, No 10, стр. 40 и след.}, игравшими видную роль в политической жизни Русского государства. M. H. Тихомиров отметил и то, что сведения В. О. Ключевского о действительно состоявшихся земских соборах XVI в. очень неполны {См. М. Н. Тихомиров, Сословно-представительные учреждения (земские соборы) в России XVI в., ‘Вопросы истории’. 1958, No 5, стр. 2—22.}. Это подтвердилось новыми находками материалов о соборных заседаниях 1549, 1575, 1580 гг. и др., которые не были известны Ключевскому {См. С. О. Шмидт, Продолжение хронографа редакции 1512 г., ‘Исторический архив’, т. VII, М.—Л. 1951, стр. 295. В. И. Корецкий. Земский собор 1575 г. и поставление Симеона Бекбулатовича ‘великим князем всея Руси’, ‘Исторический архив’, 1959, No 2, стр. 148—156. См. также В. Н. Автократов, Речь Ивана Грозного 1550 года как политический памфлет конца XVII века (‘Труды Отдела древнерусской литературы’, т. XI. М.—Л. 1955, стр. 255—259).}.

Если общая концепция Ключевского о характере земских соборов в России XVI—XVII вв. даже для своего времени была шагом назад, то многие его конкретные наблюдения, несомненно, интересны. Мысль о связи ‘соборного представительства с устройством древнерусских земских миров и общественных классов’ {См. выше, стр. 15.} заслуживает внимания. Ключевский показал, как дворянский участник соборных заседаний был по существу ‘естественным представителем на соборе уездной дворянской корпорации’ {Там же, стр. 35.}.

Исследование В. О. Ключевского о земских соборах в дальнейшем было широко использовано автором при подготовке к печати окончательного варианта ‘Курса русской истории’ {См. В. О. Ключевский, Сочинения, т. II, М. 1957, стр. 373—398, т. III, М. 1957, стр. 289—291, 300—318.}.

В статье ‘Петр Великий среди своих сотрудников’ В. О. Ключевский, очерчивая яркий образ этого деятеля XVIII в., стремился показать, что Петр I будто бы в своей деятельности как правитель проявил новые черты: ‘это — неослабное чувство долга и вечно напряженная мысль об общем благе отечества, в служении которому и состоит этот долг’ {См. выше, стр. 315.}.

Установление самодержавия в России, конечно, привело к некоторому изменению в формулировках идеологического оправдания самодержавия, в частности, понятие ‘общего блага’, столь характерное для ‘просвещенного абсолютизма’, проповедовалось не одними российскими самодержцами. Однако под этим ‘общим благом’ понимались узкие классовые интересы, в первую очередь дворянства. Личные высокие качества Петра I вызвали стремление дворянской и буржуазной историографии резко противопоставлять деятельность Петра I его предшественникам. Не избежал этого и В. О. Ключевский, нарисовавший явно идеалистический образ царя, будто бы подчинявшего все свои помыслы служению государству.

В восьмом томе впервые публикуется речь, произнесенная В. О. Ключевским на торжественном заседании в Московском университете 26 мая 1899 г., посвященном столетию со дня рождения А. С. Пушкина {См. статью ‘Памяти А. С. Пушкина’, стр. 306—313.}. В ней В. О. Ключевский подчеркнул не только глубоко национальный характер творчества А. С. Пушкина, но и его значение в развитии мировой культуры, связывая деятельность гениального поэта с развитием русской культуры XVIII в. ‘Целый век нашей истории работал, — пишет Ключевский, — чтобы сделать русскую жизнь способной к такому проявлению русского художественного гения’ {Там же, стр. 309.}. И в своей речи В. О. Ключевский вновь особенно подчеркивает то, что толчок к развитию русской культуры целиком и полностью принадлежал инициативе одного лица — Петра I, который своими реформами, всей своей государственной деятельностью добился того, что Россия впервые почувствовала ‘свою столь нежданно и быстро создавшуюся международную и политическую мощь’. Россия будто бы откликнулась на ‘призыв, раздавшийся с престола’, и выдвинула таких деятелей культуры, как М. В. Ломоносов и А. С. Пушкин {См. выше, стр. 307, 308.}.

Исследования, посвященные культуре XVIII в., занимают у В. О. Ключевского специальный раздел в его научном творчестве. Среди них прежде всего выделяются две статьи, посвященные крупному дворянскому историку XVIII в. — И. Н. Болтину. В них Ключевский пытается проследить последовательное развитие русской исторической науки, начиная с первой половины XVIII в. Продолжая начатые С. М. Соловьевым исследования о научной деятельности Болтина, Ключевский верно отметил роль последнего в развитии русского исторического знания, стремление Болтина отразить своеобразие русской истории одновременно с применением сравнительного метода при рассмотрении истории России и истории Западной Европы. ‘Его патриотическая оборона русской жизни превращалась в спокойной сравнительное изучение русской истории, а такое изучение побуждало искать законов местной народной истории и тем приучало понимать закономерность общего исторического процесса’ {Там же, стр. 156.}, — в таких словах писал В. О. Ключевский о И. Н. Болтине. Необходимо отметить, что В. О. Ключевский идеализировал взгляды И. Н. Болтина, совершенно опуская из вида его апологетику самодержавного строя России.

В другой работе, посвященной истории XVIII в., — ‘Недоросль Фонвизина’ — В. О. Ключевский основное внимание уделил уровню образования в среде дворянского общества того времени, используя в качестве примера собирательные образы комедии Д. И. Фонвизина. В этом произведении В. О. Ключевский справедливо увидел прекрасный источник по истории XVIII в. Верно признавая комедию бесподобным зеркалом русской действительности, В. О. Ключевский отметил, что духовные запросы в среде дворянского общества находились на крайне низком уровне и идеи просвещения очень туго усваивались им. Ключевский пытался объяснить это обстоятельство слабостью общественного сознания в среде дворянства, его нежеланием откликаться на предначертания правительства, направленные к тому, чтобы дворянство на себе самом показало ‘другим классам общества, какие средства дает для общежития образование, когда становится такой же потребностью в духовном обиходе, какую составляет питание в обиходе физическом’ {Там же, стр. 285.}.

Давая яркие картины дворянского воспитания XVIII в., Ключевский тем не менее не захотел разобраться в том, что вся система образования XVIII в., как и позднее, строилась в царской России на сугубо классовой основе. Молодое поколение дворянства получало воспитание в направлении, отвечающем нуждам своего класса, но отнюдь не ‘общественного сознания’.

В явной связи с этюдом о ‘Недоросле’ находится и статья Ключевского ‘Воспоминание о Н. И. Новикове и его времени’. Следуя установившемуся в буржуазной историографии взгляду на Н. И. Новикова как книгоиздателя, Ключевский связывал эту сторону деятельности Новикова с состоянием просвещения в России во второй половине XVIII в. В. О. Ключевский видел в Новикове редкий тип передового русского дворянина, посвятившего свой организаторский талант распространению в России просвещения путем издания сатирических журналов и книгоиздательства {См. выше, стр. 249, 251.}. Однако Ключевский оставил в стороне деятельность Новикова как русского просветителя XVIII в., вовсе не ограничивавшегося только книгоиздательской деятельностью. Ведь Н. И. Новикову принадлежал целый ряд полемических статей и философских произведений, в которых была заложена прежде всего антикрепостническая, антидворянская идея.

Ряд статей и этюдов В. О. Ключевский посвятил деятелям культуры и науки XIX в. Среди них — воспоминания об его учителях по Московскому университету С. М. Соловьеве и Ф. И. Буслаеве, статьи и наброски, посвященные Т. Н. Грановскому, М. Ю. Лермонтову, А. С. Пушкину и др. В. О. Ключевский в публикуемых в настоящем томе воспоминаниях о С. М. Соловьеве характеризует своего учителя как выдающегося педагога, уделявшего много внимания университетскому преподаванию. Большой интерес представляет высказывание Ключевского о замысле основного труда С. М. Соловьева — ‘История России с древнейших времен’. Ключевский считал, что основная идея Соловьева заключалась в том, чтобы написать историю России за ‘120 лет нашей новой истории с последней четверти XVII до последних лет XVIII в.’ Первые 12 томов труда — ‘только пространное введение в это обширное повествование о петровской реформе’ {Там же, стр. 359.}. Ключевский очень сожалел, что Соловьев не успел завершить работы над своим трудом и не показал путь, пройденный Россией ‘между началом и концом XVIII в.’ {Там же, стр. 367.}

Пробел в монографическом изучении России XVIII в. В. О. Ключевский пытался в какой-то мере завершить сам, сделав это в IV и V частях своего ‘Курса русской истории’. Для характеристики взглядов Ключевского на историю России XVIII в. важно отметить, что в данное вопросе он существенно отошел от точки зрения Соловьева. Говоря о дальнейшей судьбе реформ Петра I (после его смерти и до 1770-х годов), как это показано в ‘Истории России’ Соловьева, Ключевский писал: ‘…мысль о реформе, как связующая основа в ткани, проходит в повествовании из года в год, из тома в том. Читая эти 11 томов, иногда как будто забываешь, что постепенно удаляешься от времени Петра’ {Там же, стр. 365—366.}. Действительно, С. М. Соловьев видел в буржуазных реформах 60-х годов непосредственное продолжение и развитие реформ Петра I, против чего уже возражали В. Г. Белинский и другие революционные демократы {См. ‘Очерки истории исторической науки в СССР’, т. I, M. 1955, стр. 358.}. В. О. Ключевский в своем ‘Курсе русской истории’, пытаясь проследить судьбы реформ Петра I после его смерти, видел в ‘начале дворяновластия’, реакцию против этих реформ {Об этом cм. В. О. Ключевский, Сочинения, т. IV, М. 1958, стр. 345.}, считал, что ‘редко когда идея исторической закономерности подвергалась такому искушению, как в последней его четверти’ (XVIII в.) {См. выше, стр. 367.}. В. О. Ключевский не связывал установление ‘дворяновлаетия’ в России с развитием феодализма, хотя уже в работе о земских соборах сам же показал, что дворянство делается силой задолго до XVIII в. Но, несмотря на отрицание классовой основы самодержавия, стремление В. О. Ключевского уловить новые явления в историческом развитии России XVIII в. сохраняет историографический интерес.

Воспоминания В. О. Ключевского о знаменитом русском филологе Ф. И. Буслаеве, под руководством которого он занимался 6 Московском университете, просто и вместе с тем очень четко вскрывают значение Буслаева как крупнейшего ученого, поставившего в неразрывную связь развитие письменности и литературы на Руси с языком народа, с памятниками народного творчества. ‘Так рост языка приводился в органическую связь с развитием народного быта, а письменная литература — в генетическую зависимость от устной народной словесности’, — писал Ключевский в своих набросках к статье о Ф. И. Буслаеве {См. ниже, стр. 475.}.

Статья о Т. Н. Грановском, написанная Ключевским к пятидесятилетию со дня его смерти, в момент подъема революции 1905 г., отражала скорее политические взгляды автора, нежели оценку научной деятельности Т. Н. Грановского. В. О. Ключевский, близкий в то время к партии кадетов, противопоставлял в этой статье преобразовательную деятельность Петра I деятельности самодержцев России вплоть до конца XIX в., которые ‘обманули надежды’ людей ‘меры и порядка’ {См. выше, стр. 394, 395.}.

Наконец, в статье ‘Грусть’ В. О. Ключевский попытался в плане излюбленного им психологического анализа рассмотреть творчество М. Ю. Лермонтова. Он верно связал противоречивость творчества Лермонтова с условиями дворянского быта и среды, вызывавшими у поэта горькую досаду и чувство ненависти и презрения к окружавшему его обществу. Но далее В. О. Ключевский, игнорировавший развитие демократической направленности общественной мысли, пытался доказать, что М. Ю. Лермонтов превратился в ‘певца личной грусти’, сугубого индивидуалиста, в конце своего короткого жизненного пути подошедшего к примирению с ‘грустной действительностью’, проникнутого христианским чувством смирения {См. там же, стр. 113, 120, 124, 128, 131, 132.}. Это мнение резко противоречит тому огромному общественно-политическому звучанию, какое в действительности имели произведения великого русского поэта.

Большой интерес представляют публикуемые в настоящем томе обстоятельные отзывы В. О. Ключевского на исследования П. Н. Милюкова, Н. Д. Чечулина и Н. А. Рожкова.

Несмотря на то что в 1890—1900 гг. В. О. Ключевский не создал ни одной монографической работы, посвященной социальным или экономическим вопросам истории России, он продолжал интересоваться этими вопросами и в своих отзывах выдвигал интересные положения, не утерявшие своего значения до настоящего времени и важные для освещения его личных взглядов.

В трактовке реформ Петра I, их причин и характера осуществления, В. О. Ключевский был близок к взглядам П. Н. Милюкова, которые тот высказал в исследовании — ‘Государственное хозяйство России в первую четверть XVIII в. и реформы Петра I’. И сам Ключевский в своем ‘Курсе русской истории’ {В. О. Ключевский, Сочинения, т. IV, стр. 360, 361.} смотрел на совершавшиеся изменения в социально-экономической жизни страны в начале XVIII столетия главным образом сквозь призму правительственных преобразований. Тем не менее и Ключевский вынужден был признать крайний схематизм построений Милюкова, ядовито отметив, что многие выводы последнего получились в результате излишнего доверия к денежным документам XVIII в. В. О. Ключевский ставил государственные преобразования во взаимосвязь с состоянием народного хозяйства, упрекая Милюкова в том, что тот ‘в своем исследовании строго держится в кругу явлений государственного хозяйства, в трафарете финансовой росписи,.. а такую близкую к государственному хозяйству область, как хозяйство народное, оставляет в тени’ {См. выше, стр. 182.}.

В отзыве на исследование Н. Д. Чечулина ‘Города Московского государства в XVI в.’ Ключевский, давая целый ряд интересных соображений о критике писцовых книг как основного вида источников, использованных Чечулиным, высказывал ценные соображения относительно значения городов ‘как факторов общественной жизни’. Так, В. О. Ключевский пишет о необходимости изучения состава городского населения в тесной связи с уездным, требует прежде всего учитывать посадское население в городах, а также не обходить молчанием иных поселений, ‘не носивших звания городов, но с посадским характером’ {Там же, стр. 201—203.}.

В том же плане В. О. Ключевский построил свой отзыв о другом труде социально-экономического характера — ‘Сельское хозяйство Московской Руси в XVI в.’ Н. А. Рожкова. В своем отзыве р. О. Ключевский ставил в большую заслугу автору постановку вопроса о сельскохозяйственном кризисе во второй половине XVI в. Однако Ключевский не соглашался с мнением Рожкова, что этот кризис был вызван системой землевладения и хозяйства, ростом поместного и крупного монастырского земледелия. Он считал нужным ставить вопрос более широко: ‘Условия, создавшие этот кризис, не ограничивались сферой сельского хозяйства, произвели общий и один из самых крутых переломов, когда-либо испытанных русским народным трудом, и когда вопрос будет обследован возможно разностороннее, тогда, может быть, и самый процесс получит иное освещение и иную оценку’ {Там же, стр. 386.}. Следует отметить, что вопрос о причинах сельскохозяйственного кризиса второй половины XVI в. до настоящего времени не получил окончательного разрешения. В частности, причины этого кризиса по-разному объяснены в трудах Б. Д. Грекова и M. H. Тихомирова {О историографии вопроса см. Б. Д. Греков, Крестьяне на Руси, кн. 2, М. 1954, стр. 233—242.}

Восьмой том ‘Сочинений’ В. О. Ключевского завершается лекциями по русской историографии, читанными историком в конце 80-х — начале 900-х годов в Московском университете. ‘Лекция’ представляют собою основную часть специального курса, который читался Ключевским как непосредственное продолжение его курса по источниковедению {Курс лекций Ключевского по источниковедению см. в кн.: В. О. Ключевский, Сочинения, т. VI, М. 1959.}. Полностью сохранились и воспроизводятся в настоящем издании девять лекций по историографии XVIII в. Вводная лекция к курсу, разделы по историографии летописного периода, XVII в. и о В. Н. Татищеве сохранились только в набросках, которые в настоящем издании не публикуются.

Курс лекций Ключевского находится в тесной связи с его исследованиями по историографии XVIII в., в частности со статьями о Н. И. Новикове и И. Н. Болтине. В курсе В. О. Ключевский широко использовал как труды самих историков XVIII в., так и специальные исследования С. М. Соловьева, Пекарского и др. Ему удалось дать ряд интересных характеристик русских и немецких ученых XVIII в., занимавшихся историей России. Вместе с тем ‘Лекции’ не свободны от целого ряда серьезных недочетов. Односторонней являлась оценка историографического наследия М. В. Ломоносова, труды которого сыграли крупную роль в изучении древней русской истории, в борьбе, с норманистическими построениями Байера, и Миллера {См. Б. Д. Греков, Ломоносов-историк, ‘Историк-марксист’, 1940, No 11, стр. 18—34, M. H. Тихомиров, Русская историография XVIII в., ‘Вопросы истории’, 1948, No 2, стр. 94—99, ‘Очерки истории исторической науки в СССР’, т. I, стр. 193—204.}. Вывод Ключевского о том, что ‘Древняя Российская история’ Ломоносова не оказала большого влияния ‘на ход историографии’ {См. выше, стр. 409.}, не соответствует действительному положению вещей.

Тем не менее публикуемый курс В. О. Ключевского при всем его конспективном характере представляет научный интерес, как один из первых опытов освещения истории русской исторической науки XVIII в.

——

Кроме издаваемых в ‘Сочинениях’, а также опубликованных в других сборниках и журналах статей, рецензий и речей В. О. Ключевского, значительное число подобных материалов (большей частью незавершенных автором) сохранилось в рукописном виде {Основная их часть хранится в фонде Ключевского Рукописного собрания Института истории АН СССР, папка 25 (в дальнейшем при указании материалов, место хранения которых специально не оговаривается, следует иметь в виду, что они находятся в этой папке).}. К их числу относятся две студенческие работы Ключевского, написанные в 1862—1863 гг.: ‘Сочинения Дюрана, епископа Мендского о католическом богослужении’ (2 п. л.) и ‘Сравнительный очерк народно-религиозных воззрений’ (около 0,5 п. л.). Последняя работа, написанная в семинаре Ф. И. Буслаева, весьма интересна для изучения вопроса о формировании исторических взглядов Ключевского. Ключевский в ней подчеркивает, что человек ‘в естественном состоянии… находится под постоянным, неотразимым и непосредственным влиянием природы, которая могущественно действует на всю его жизнь’ и, в частности, ее явления определяют ‘все содержание религиозных верований’. Это утверждение вызвало возражения Буслаева, который на полях написал, что ‘главное — в зависимости от условий и обычаев самой жизни народа’. ‘Быт иногда сильнее природы оказывает действие на образование мифов, ибо через условия быта природа входит в мифологию’.

К 1865 г. относится незавершенная работа Ключевского ‘О церковных земельных имуществах в древней Руси’ (около 2 п. л.). Этой теме позднее автор посвятил ряд работ и уделил значительное внимание в ‘Курсе русской истории’. Очевидно, в связи с первоначальным планом изучения ‘житий святых’ как источника по истории землевладения и хозяйства, в конце 60-х годов XIX в. написано Ключевским исследование об участии монастырей в колонизации Северо-Восточной Руси, также оставшееся незаконченным, но давшее позднее материал автору для ‘Курса’.

В 70-х годах XIX в. Ключевский пишет ряд рецензий на вышедшие тогда большие исторические труды. В ‘Заметках о ереси жидовствующих’ (1870 г., около 1 п. л.), написанных в связи с выходом в свет ‘Истории русской церкви’ Макария (т. VI), Ключевский говорит о необходимости изучать ересь как определенное движение, в глубине которого действовали ‘практические мотивы, направленные против всего строя русской церковной жизни XV в.’ {Подробнее об этих заметках см. в книге Н. А. Казаковой и Я. С. Лурье, ‘Антифеодальные еретические движения на Руси XIV — начала XVI в.’, М.-Л. 1955, стр. 7, 9.}

Резкой критике подвергает он труды ученых-славянофилов и представителей официального направления. Им были написаны: в 1872 г. рецензия на книгу М. П. Погодина ‘Древняя русская история домонгольского ига’, т. I—III (около 0,5 п. л.), рецензия на ‘Русскую историю’, т. 1, К. Н. Бестужева-Рюмина (около 0,5 п. л.), в 1879 г. набросок рецензии на ‘Лекции по истории русского законодательства’ И. Д. Беляева под заглавием ‘Русский историк-юрист недавнего прошлого’ (Государственная библиотека им. В. И. Ленина [далее — ГБЛ], папка 14, дело 16), наброски рецензии на книгу И. Е. Забелина ‘История русской жизни’, т. II (ГБЛ, папка 12, дело 2, около 0,5 п. л.). К этого же рода полемическим материалам относится письмо (начало 70-х годов XIX в.)) в газету о роли Москвы в русской истории (0,4 п. л.). В этом письме Ключевский саркастически высмеивает славянофильское представление о том, что Москва была ‘городом нравственного мнения’.

В связи с выходом в свет в 1876 г. книг Д. Иловайского ‘Розыскания о начале Руси’ и ‘История России’, т. I, Ключевский начал полемическую статью по варяжскому вопросу, к которой он вернулся в 90-х годах XIX в. (0,75 п. л.).

В этой работе Ключевский подвергает критике норманскую теорию Погодина и роксоаланскую гипотезу Иловайского, а в 90-х годах коснулся также возникновения ‘варяжского вопроса’ в историографии XVIII в.

Вероятно, в связи с работой над ‘Курсом русской истории’ Ключевский написал в конце 70-х годов небольшой труд ‘О племенном составе славян восточных’ (около 0,8 п. л., ГБЛ, папка 15, дело 20), в котором исходил из тезиса С. М. Соловьева о том, что ‘История России есть история страны, которая колонизуется’.

От 80—90-х годов сохранился ряд отзывов Ключевского, в том числе на диссертации Н. Кедрова ‘Духовный регламент в связи с преобразовательной деятельностью Петра Великого’ (1883, около 0,3 п. л.), В. Е. Якушкина ‘Очерки по истории русской поземельной политики в XVIII—XIX вв.’ (1890, 0,1 п. л., ГБЛ, папка 14, дело 18), М. К. Любавского ‘Областное деление и местное управление Литовско-Русского государства’ (1894, 0,2 п. л., ГБЛ, папка 14, дело 27), А. Прозоровского ‘Сильвестр Медведев’ (1897, 0,4 п. л., ГБЛ, папка 14, дело 23), H. H. Фирсова ‘Русские торгово-промышленные компании в 1 половине XVIII ст.’ (1897, 0,1 п. л.). Все эти отзывы сохранились, как правило, не в законченном, а черновом виде. Тот же характер имеют и наброски речей, произнес сенных Ключевским в связи с юбилейными датами, похоронами и т. п., например речь памяти И. С. Аксакова (1886, 0,2 п. л.), речь при закрытии Высших женских курсов (1888, 0,1 п, л.), речь памяти А. Н. Оленина (1893, 0,25 п. л., ГБЛ, папка 13, дело 14), наброски речи о деятельности Стефана Пермского (1896, 0,25 п. л.), памяти П. И. Шафарика (1896, 0,1 п. л., ГБЛ, папка 15, дело 2), памяти К. Н. Бестужева-Рюмина (1897, 0,2 п. л., ГБЛ, папка 14, дело 6), памяти А. Н. Зерцалова (1897, 0,1 п. л.), памяти А. С. Павлова (1898, ГБЛ, папка 15, дело 4), речь на чествовании В. И. Герье (1898, 0,1 п. л., ГБЛ, папка 15, дело 3), речь на столетнем юбилее Общества истории и древностей российских (1904, 0,7 п. л.), набросок речи, посвященной 150-летию Московского университета (1905, 0,1 п. л.).

В фонде Ключевского в ГБЛ сохранились также рукописи неизданных статей и рецензий, а также ряда статей, опубликованных Ключевским, но не вошедших в настоящее издание: ‘Рукописная библиотека В. М. Ундольского’ (1870, ГБЛ, папка 14), рецензия на Т. Ф. Бернгарди (1876, ГБЛ, папка 14, дело 12), копия отчета ‘Докторский диспут Субботина’ (1874, ГБЛ, папка 14, дело 13), рецензия на книгу Д. Д. Солнцева (1876, ГБЛ, папка 14, дело 14), наброски статьи о Н. Гоголе (1892, 0,25 п. л.), ‘Новооткрытый памятник по истории раскола’ (1896, 0,5 п. л., ГБЛ, папка 13, дело 22), ‘О хлебной мере в древней Руси’ (1884, ГБЛ, папка 13, дело 6), ‘Добрые люди Древней Руси’ (1892, ГБЛ, папка 13, дело 12), ‘Значение Сергия Радонежского для истории русского народа и государства’ (1892, ГБЛ, папка 15, дело 1), ‘Два воспитания’ (1893, ГБЛ, папка 13, дело 13), ‘М. С. Корелин’ (1899, ГБЛ, папка 14, дело 7), ‘Смена’ (1899, ГБЛ, папка 14, дело 8), ‘О судебнике царя Федора’ (1900, ГБЛ, папка 14, дело 9), отзывы на сочинения студентов Московской духовной академии и др.

В Институте истории АН СССР хранятся материалы и дополнения Ключевского к книге П. Кирхмана ‘История общественного и частного быта’, М. 1867 (папка 25), в папке 24 находятся рукописи и корректуры следующих опубликованных в разных изданиях работ Ключевского: ‘Докторский диспут г. Субботина’ (1874), корректура статьи ‘Содействие церкви успехам русского гражданского права и порядка’ (1888), наборный экземпляр статьи ‘Значение Сергия Радонежского для русского народа и государства’ (1892), наброски речи, посвященной памяти Александра III (1894), наброски статьи ‘М. С. Корелин’ (1899).

* * *

При подготовке текста работ В. О. Ключевского и комментариев соблюдались правила, указанные в первом томе.

Текст восьмого тома Сочинений В. О. Ключевского подготовили к печати и комментировали В. А. Александров и А. А. Зимин. В подготовке к печати текста лекций по русской историографии В. О. Ключевского и комментариев к ним принимала участие Р. А. Киреева.

Том выходит под общим наблюдением академика M. H. Тихомирова.

ОТЗЫВ О ИССЛЕДОВАНИИ Н. А. РОЖКОВА ‘СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО МОСКОВСКОЙ РУСИ В XVI в.’

Отзыв впервые был опубликован в книге ‘Отчет о 44-м присуждении наград графа Уварова’, СПб. 1904, стр. 19—37, переиздан в третьем сборнике статей В. О. Ключевского — ‘Отзывы и ответы’, М. 1914, стр. 455—481. В архиве В. О. Ключевского сохранились наборная рукопись рецензии, черновой автограф первоначального варианта рецензии, черновые материалы к ней, выписки и т. п. (ГБЛ, ф. Ключевского, папка 14, дела 24—26).

Описание магистерского диспута Н. А. Рожкова, на котором В.. О. Ключевский выступал в качестве официального оппонента, дано в газете ‘Русские ведомости’, 1900, No 139, 20 мая, и в журнале ‘Исторический вестник’, 1900, июль, стр. 346.

¹ ‘Так, подробно говоря о распределении лесов в России XVI в., он ссылается на карту России, составленную будто бы в конце XVI или в самом начале XVII в. для царевича Федора Борисовича, хотя на ней значится уже Иверский монастырь, основанный в 1653 г. (Н. Рожков, Сельское хозяйство Московской Руси в XVI в. Ученые записки Московского университета. Отдел историко-филологический [далее — Рожков], вып. 26, М. 1899, стр. 16). По этой карте рассеяны группы знаков, изображающие русские леса. Но это скорее картинка, чем географическая карта’.

² Труды Археографической комиссии Московского археологического общества, ред. М. В. Довнар-Запольский, т. I, вып. 2, М. 1900.

³ ‘Этот строгий приговор, кажется, имел в виду преимущественно дозорные и другие книги, составленные в Смутное время и в начале царствования Михаила, до указа 12 марта 1620 г., который говорит о неправильном захвате по этим книгам дворцовых и черных земель’. Временник Общества истории и древностей российских, кн. 20, М. 1854, Материалы, стр. 129—131, Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве министерства юстиции [далее — Указная книга Поместного приказа], кн. 6, М. 1889, отд. III, стр. 54.

⁴ Рожков, стр. 500—507.

⁵ Там же, стр. 148—151.

⁶ А. Фортунатов, Сельскохозяйственная статистика Европейской России, М. 1893, стр. 105—110.

⁷ Рожков, стр. 166 и след.

⁸ Судебник царя Федора Иоанновича, М. 1900, стр. 55, ст. 225.

⁹ Рожков, стр. 192.

¹⁰ Новгородские писцовые книги, изд. Археографической комиссии, т. 4, СПб. 1886, стб. 37, 38.

¹¹ Писцовые книги XVI в., ред. Н. В. Калачов, ч. 1, отд. И, СПб. 1872, стр. 69, 71, ‘сравнить’: П. Иванов, Заметка о размере окладной пашни и населенности дворов в Кеврольском у. XVII в. Таблица I. Труды Археографической комиссии Московского археологического общества, ред. М. В. Довнар-Запольский, т. 2, вып. 1, М. 1900, стр. 157.

¹² Писцовые книги XVI в., ч. 1, отд. II, стр. 318, ‘случай этот отмечен и в труде’ — И. И. Лаппо, Тверской уезд в XVI в., Чтения в Обществе истории и древностей российских, М. 1894, кн. 4, I, стр. 49.

¹³ ‘Льготная на вотчину И. Нагово 1575 г.’ — Сборник грамот Троице-Сергиева монастыря, No 530, л. 1000.

¹⁴ Рожков, стр. 7.

¹⁵ ‘Об этой писцовой книге см. замечание’ — Указная книга Поместного приказа, стр. 79, Рожков, стр. 8.

¹⁶ Статистический Временник Российской империи, сер. III, вып. IV, стр. 24.

¹⁷ Рожков, стр. 478 и след.

¹⁸ Там же, стр. 9.

¹⁹ Там же, стр. 12.

²⁰ Там же, стр. 33.

²¹ Там же, стр. 64.

²² Там же, стр. 61.

²³ Там же, стр. 64, 65.

²⁴ Там же, стр. 473.

²⁵ ‘По отношению к Центру этот тезис для нас не совсем ясен. Изложение его на стр. 67 показывает, что по краям этой области на севере и юго-западе одни уезды (Можайский, Верейский, Ржевский, Серпуховской) ‘представляли мало утешительную картину’, а в других (Бежецком, Кашинском, Углицком, Новоторжском, Рубцовском) наряду с переложной системой заметна ‘нередко’ и паровая зерновая, хотя в таблице на стр. 70—71 отмечено только два случая второго порядка из 18-ти — в уездах Углицком и Зубцовском, всего на 778 1/2 десятинах. Но немного ниже сказано, что все эти уезды представляли из себя сплошной полукруг ‘с преобладанием паровой зерновой системы’, а окончательная редакция тезиса констатирует на северо-западе Центра ‘преобладание переложной системы».

²⁶ Рожков, стр. 128, 200, 265, 290, 365.

²⁷ Там же, стр. 455.

²⁸ Там же, стр. 148—151.

²⁹ Там же, стр. 452—454.

³⁰ Там же, стр. 147 и след.

³¹ Там же, стр. 455 и след.

³² Там же, стр. 111—116.

³³ Там же, стр. 266 и след.

Читайте также: