Ответы на статью ... 'Несколько замечаний по поводу новейших книг и статей о событии 14 декабря и о декабристах', Свистунов Петр Николаевич, Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 66 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ВОСПОМИНАНИЯ И РАССКАЗЫ ДЕЯТЕЛЕЙ ТАЙНЫХ ОБЩЕСТВ 1820-х годов

том II

ОБЩАЯ РЕДАКЦИЯ
Ю. Г. ОКСМАНА и С. И. ЧЕРНОВА

ИЗДАТЕЛЬСТВО ВСЕСОЮЗНОГО ОБЩЕСТВА ПОЛИТКАТОРЖАН И ССЫЛЬНО-ПОСЕЛЕНЦЕВ
МОСКВА
1933

ОТВЕТЫ НА СТАТЬЮ, ПОМЕЩЕННУЮ В ‘РУССКОМ АРХИВЕ’ 1870 г. ПОД ЗАГЛАВИЕМ ‘НЕСКОЛЬКО ЗАМЕЧАНИЙ ПО ПОВОДУ НОВЕЙШИХ КНИГ И СТАТЕЙ О СОБЫТИИ 14 ДЕКАБРЯ И О ДЕКАБРИСТАХ’

I
А. Е. РОЗЕН

Замечания и заметки эти относительно новой книги, напечатанной в Лейпциге в 1870 г. под заглавием ‘Записки декабриста’, не вызвали бы никаких возражений со стороны автора по той простой причине, что читатель сам легко найдет в этой книге объяснения, доводы, выводы, основанные на фактах. Но как не отвечать старому почтенному соузнику, честно разделявшему и переносившему трудное время прошедших испытаний? И как не уважить читающую публику, которая может спросить: ‘Что это такое? Об одном и том же предмете один пишет так, другой иначе, кому же верить?’. Положительно отвечаю: тому и другому, но только строжайше соображаясь со взглядами авторов и с указанными фактами и документами.

Новая книга с легкой руки вызвала печатные толки ³⁴, они-то и необходимы, особенно пока еще в живых несколько лиц действовавших, и свидетелей и зрителей действия. Не вступая в подробную полемику со старым моим товарищем (каждому из ‘ас за 70 лет от роду), коснусь только главных его замечаний.

На стр. 1636 ‘Русского Архива’ П. Н. Свистунов выразил сожаление, что в повествовании о тайных обществах упоминается о масонах, мартинистах, об Арзамасском литературном кружке (вовсе не тайном). В ‘Записках Декабриста’ в III главе этот кружок назван литературным, в упомянутых религиозных и литературных обществах в России автор записок признает связь постепенную, переходную, с тайными политическими обществами. Для пояснения этого достаточно вспомнить известного Новикова и добавить, что несколько членов Арзамасского кружка вступили в Тайное общество. Читатель найдет в записках и другие важнейшие причины к составлению и основанию Тайного общества, и что автор коснулся влияния походов русских войск по Германии и Франции в том отношении, что большинство из основателей Общества и большинство членов Общества принадлежало к сословию военному. См. стр. Записок 64-79 и главы VI и VII.

На стр. 1637 ‘Архива’ сделано замечание ‘а фразу: ‘Пересадить Францию в Россию’. Тут взгляды наши расходятся совершенно. П. Н. Свистунов припоминает Францию несчастную, в коей, кажется, Беранже пел в то время: ‘l’en sonvins — tu qu’un jour notre patrie, vivant encore, descendit au cercueil?’ {‘Помнишь ли ты, как некогда маша родина еще живьем нисходила в могилу?’}

Автор записок упоминает о Франции, когда с Наполеоном I, прибывшим в конце 1815 г. на остров св. Елены, рухнули его централизация и военное державство, когда русские войска (не одни гвардейские офицеры) под начальством гр. Воронцова находились во Франции слишком три года, были свидетелями перерождения государства, очевидцами муниципальных и земских выборов, когда Бенжамец Констан уже был представителем и написал: ‘Des motifs qui ont dict le nouveau projet de loi sur les lections’ {‘Поводы к составлению нового проекта закона об избирателях’.}, когда, короче сказать, в глазах наших офицеров совершился мирный оборот от милитаризма к полному гражданскому устройству ³⁶. См. Записки, стр. 77 и 78.

На той же стр. 1637 ‘Архива’ наши взгляды диаметрально противоположны относительно переговоров П. И. Пестеля. П. Н. Свистунов в своем суждении по этому предмету имеет взгляд настоящего времени на Польшу 30-х и 60-х годов. В записках же говорится о Польше, как она была на самом деле до 1825 г.— тесно соединенной с Россией, но по внутреннему своему правлению независимою вследствие дарованной ей конституции Александром I…

На стр. 1640 ‘Архива’, в выписке, означенной кавычками, почтенный критик начинает от запятой, пропуская десять строчек, поясняющих и дополняющих смысл предложения. Смотри стр. 74.

На стр. 1641 П. Н. Свистунов сообщает, что в 1824 г. пришлось ему провести несколько вечеров с П. И. Пестелем и что по вышеупомянутому предмету не было и помину. Это очень верно и естественно, потому что только в 1825 г. состоялись эти переговоры и кончились, как описано на стр. 71—75 и 187, и не могли иметь никакой силы, положено было вторично съехаться в 1826 г., а тогда Пестель был в каземате. Пестель говорил о Польше, как о стране, которая пользовалась тогда фактически конституцией, дарованною по державной воле, и имела свое особенное управление.

На стр. 1637 ‘Архива’ П. Н. Свистунов укоряет автора записок следующим образом: ‘Хотя автор до десятого декабря 1825 г. был в полном неведении о существовании Тайного союза, но во все время многолетнего пребывания его в тюрьме и на поселении он (имел случай собрать самые достоверные и подробные сведения об Обществе, с членами коего находился в ежедневном прикосновении, ‘ я не могу себе объяснить, почему пренебрег он этим живым преданием и не воспользовался таким редким случаем изучить подробно предмет, о котором предполагал вероятно тогда же издать впоследствии целую книгу. Наконец до напечатания ее, уже в России, имел он случай видеться с людьми, вступившими в Тайный союз при самом его основании. Почему же он не только не позаботился осведомиться у них о том, что должно было его так интересовать, но даже не сообщил им о составлении записок и о намерении издать их в свет?’.

Этот благой и полезный совет был буквально выполнен автором записок в Чите, в Петровском, в Кургане, на Кавказе, за границею и везде, при благоприятных встречах. Упомянутый укор, настойчиво повторяемый три раза и на стр. 1643 и на стр. 1645 ‘Архива’, вызывает и вынуждает к ответу и вместе с тем печально напоминает автору записок и глубокую старость товарища, и неразлучное со старостью ослабление памяти и слуха. В 1869 г. автор имел удовольствие доставить П. Н. Свистунову немецкую книжку, содержащую сведения исключительно только о Тайном обществе, о 14 декабря, о следствиях. В том же году осенью, до напечатания русской книги, все, касавшееся означенных событий, было лично авторам прочтено ему и передано печати ³⁵.

На стр. 1645 ‘Архива’ П. Н. Свистунов замечает, что заглавие книги ‘Записки декабриста’ не оправдывается ее содержанием. Автор записок не видит никакой необходимости, по коей, {например, ‘Записки охотника’ непременно должны заключать в себе повествования только о зайцах, о собаках, или ‘Записки кавалериста’ — исключительно о лошадях и о манежах. Автор дорожил преимущественно доброю памятью товарищей и рад постоять за нее до последней минуты жизни. Эта память, чувство преданности к ним и уважение к правде принуждают меня по прочтении стр. 1664-1667 ‘Русского Архива’ за 1870 г. высказаться кратко, что П. Н. Свистунов своими отзывами относительно главных действователей Кондратия Рылеева, Евгения Оболенского и Ивана Пущина прямо ставит сам себя в категорию тех товарищей, которые (по указанию автора ‘Записок декабриста’ на стр. 102) упрекали других товарищей за восстание и говорили: ‘Ce sont nos chers amis du quatorze, которые удружили нам ссылкою’, что впрочем нисколько не отнимает у укорителей ни высоких их достоинств, ни хороших и благих намерений.

Наконец в заключение остается еще упомянуть, что П. Н. Свистунов в воспоминаниях своих о 14 декабря на стр. 1665 ‘Архива’ причислил себя к Южному обществу: во всех списках, бывших в руках автора записок, он причислен к Северному. Может статься, подразумевается 1821 г., когда Северное общество почти перестало существовать, или время слияния всех обществ, в этом, нисколько не важном разногласии ссылаюсь смело на свидетельство одного из древнейших передовых членов Южного общества, еще слава богу здравствующего {Матвея Ивановича Муравьева-Апостола.— Прим. А. Е. Розена.} по сей день, которого и П. Н. Свистунов пригласил в свидетели на стр. 1641 ‘Архива’ против показания автора ‘Записок декабриста’ ³⁶. Признаюсь, крайне жалкое вышло бы описание действий обществ и происшествий 14 декабря, если бы все повествовали о них, заранее условившись, что писать и что пропустить, напротив, ‘du choc des opinions jaillit la vrit’.

Автор ‘Записок декабриста’

Викнина, 13 ноября 1870.

II
ОТВЕТ С. В. МАКСИМОВА

По вызову бездоказательных и крайне несправедливых обвинений, направленных в ‘Русском Архиве’ 1870 г. против статьи моей о государственных преступниках и именно о декабристах (помещенной в ‘Отечественных Записках’ 1869 г.)’ считаю необходимым заявить нижеследующее.

На возвратном пути из поездки на Амур снова через Сибирь, я задался исключительно мыслию исследовать быт ссыльных и выяснить степень влияния их на страну изгнания по возможности во всей полноте и разнообразии этого любопытного вопроса. Наибольший интерес возбудили те средства, с помощию которых узники борятся с тяжестями неволи, и затем (по получении ими относительной свободы) те связи, какие устраиваются ссыльными с туземным старожилым сибирским населением. В первом случае для ссыльных из низших классов — тюремная община, артель, во втором случае с их же стороны — бесконечные побеги и непоседливое бродяжество были теми счастливыми находками в моих поисках, которые легли в основание моих работ и привели потом к знакомству с огулом в среде ссыльных поляков и большой артели, выродившей маленькие,— в среде декабристов. Вот те главные поводы и причины, вызывавшие большой ряд статей и между прочими статью о декабристах, в основание которой легла развивавшаяся до Читы и в Чите товарищеская община, развившаяся в Петровском заводе в самостоятельное регламентированное учреждение. Читателям ясны те средства, какими достигалась цель, и очевидны причины, почему личный труд подписан тем лицом, которому этот труд принадлежит {Напомним читателям, что П. Н. Свистунов в напечатанной в ‘Русском архиве’ 1870 г. статье своей указывает на лицо, так сказать, продиктовавшее г. Максимову его показания о декабристах.— Примечание П. И. Бартенева.}.

Не так поступил П. Н. Свистунов, рецензент ‘Русского Архива’, забывший, что при многописании всякому автору всегда довольно личной ответственности за написанное самим, чтобы давать еще напрокат свое имя. Он не сообразил также и того, что существуют люди, в глазах которых всякие покупные средства ничтожны для приобретения у них подобного права. Статья его впрочем очевидно доказывает, что подобное подозрение — лишь неудачный литературный прием для отвода автора, чтобы удобнее свести старые неконченные счеты с лицом, заподозренным в помощи и содействии нижеподписавшемуся. Мне на этот раз остается лишь сожалеть о том, что статья моя послужила к тому поводом, и доказать всю несостоятельность обводнения и подозрений. Трижды повторенное подозрение еще не составляет доказательств. Слова рецензии: ‘Кто бы ни писал статью, подписанную г. Максимовым, она составлена кем-либо из Читинских или Петровских узников и без сомнения одним из неимущих и к тому же завидующих богатству, доставшемуся другим’, — слова эти крайне несправедливы и несостоятельны. Статья написана мною лишь по тем источникам, которые остались единственными свидетельствами в оказаниях девяти заключенников, и дополнена и прояснена по тем данным, которые я добыл личным трудом во время разъездов по сибирским городам и заводам. Вот тому осязательные доказательства.

Устав артелей, как основная часть работы с разбором и пояснениями, занимает ¹/₆ часть всей моей статьи (7 стр.), сверх ²/₆ предыдущих, излагающих те подготовительные внутренние работы, которое производились общиною узников для взаимодействия, выразившегося созданием артелей. За уставом следуют остальные ²/₃ статьи — рассказ о последующей судьбе декабристов, когда плоды совместного общинного жития при взаимном обмене знаний могли осуществиться на практике в значении результатов самовоспитания.

Артельный устав получен мною из трех рук в трех списках, из которых ни один не представляется в окончательном виде, но зато в дополнение и пояснение его мне сообщены были подлинные записки на лоскутках и на листах. Из них на всех почти я встречал подлинную подпись лица, подписавшего статью ‘Архива’. Желая представить артельный устав в окончательно выработанной форме, я занялся трудом подбора и сличения по отрывкам, по лоскуткам тех параграфов, которые были изменены впоследствии, когда возникли новые вопросы, не предусмотренные теоретическими усмотрениями первых составителей. Ту же поверку при достаточном числе подлинных материалов я мог произвести и над уставом маленькой артели. Обилие материалов при замечательной хлопотливости узников, следы которой сохраняются на материалах, ясно убеждает в том, что создание артели было делом не шуточным, а весьма серьезным.. Участвовали советом и подписями все холостые, вое женатые жертвовали большие деньги на поддержку благодетельного учреждения. Остается лишь удивляться тому, что П. Н. Свистунов легко отнесся к этому учреждению, не придавая ему цены и даже как бы не замечая его существования, потому ли, что слишком близко стоял, не имея возможности осмотреть предмета со всех сторон, или потому, что просто просмотрел то, что совершилось самого важного в каземате. Мы впрочем имеем два документа собственной ручей П. Н. Свистунова: один, относящийся к первой попытке рационального устройства артели, другой — к устроенной уже артели.

Сведения о событиях, предшествующих созданию артели в Петровске, собранные мною в Чите, в Благодатске, на иркутских заводах и в самом Петровском заводе, могли быть проверены и представлены в подробном рассказе по счастливому обстоятельству моей встречи и знакомства с записками некоторых заключенников. Таким образом на первых пяти страницах я воспользовался свидетельствами И. Д. Якушкина, Н. В. Басаргина (записки которых мне были известны в рукописи) и ‘Записками декабриста’ (известными мне в (немецком печатном подлиннике). О времени до Читы, о пребывании первых восьми (стр. 551, 552, 553, 554, 555, 556) я узнал из рассказа кн. Е. П. Оболенского — единственного, как известно, лица из восьми, оставившего сведения об этом малоизвестном времени, когда при замечательной строгости заточения об них не могли знать и сообщать современники, видавшие их на заводах. Далее (стр. 556—597) довелось мне основываться в одно и то же время и об одних и тех же фактах на свидетельствах девяти декабристов. Таким образом подробности житья в Чите и Петровске выяснены по сведениям: И. Д. Якушкина, Н. В. Басаргина, ‘Декабриста’, И. И. Горбачевского, М. А. Бестужева, Д. И. Завалишина, Штейнтеля, Соловьева, Н. А. Бестужева. Записки десятого (ген.-губ. Броневского) указаны в своем месте, не указаны источники остальных из неудобства пестрить статью, но в существенно-серьезных местах выписки обозначены курсивом. Так, например, поступил я в суждениях о Лепарском (стр. 556, 557 и 558), пользуясь отзывом четырех и имея один отзыв (от Д. И. Завалишина), несогласный с первыми, но основанный на довольно веских доказательствах. Я уступил мнению большинства известных мне свидетелей. Следующие страницы, посвященные описанию житья в Чите, проверены согласными между собою показаниями всех вышеуказанных лиц (стр. 560-565) с дополнениями, сообщенными Д. И. Завалишиным, прожившим в Чите десятки лет после товарищей и более других в этом отношении компетентным. Затем дело о Суханове (стр. 565-568) рассказано по записке его товарища и друга Соловьева³⁷и дополнено извлечениями из судебного дела, найденного мною в архиве Нерчинского большого завода (стр. 568 и 569). Далее (стр. 569-587) мои личные сведения значительно подкрепили ‘Декабрист’, Басаргин и Якушкин (за исключением стр. 582, 583 и 584, содержащих буквальную выписку из правил для жен). На переходе из Читы (стр. 587-592) я следил за обеими путешествующими отдельно партиями по сведениям И. Д. Якушкина, Н. В. Басаргина, ‘Декабриста’ и Штейнгеля, счастливо пользуясь тем обстоятельством, что все четверо не шли в одной партии и под одинаковыми впечатлениями. Описание Петровского завода и каземата с объяснением внешних подробностей житья в нем (стр. 591-595) главным образом основано также на лично добытых мною сведениях под руководством и при указаниях И. И. Горбачевского. Этот судья также компетентен потому, что по выходе из тюрьмы до конца своей жизни он оставался в Петровском заводе, при полкой возможности сохранения в памяти всех мелочных обстоятельств житья в том каземате, который, разрушаясь, стоял перед его глазами, превращенным в каторжную тюрьму для ссыльно-рабочих завода. Затем остальные страницы моей статьи посвящены ознакомлению читателей с артельным учреждением до стр. 617, с которой до конца следует рассказ о житье декабристов на поселении. В некоторых, немногих, впрочем, случаях мне удалось прислушаться к подсказам самих поселенцев и дать сведений больше о тех, само собою разумеется, о которых я узнал и собрал сведений и свидетельств больше. Здесь между прочим, имея в руках (подлинные и снятые в точных копиях) письма Н. А. Бестужева, я с наибольшею подробностью говорил об нем,— этом замечательно даровитом человеке, поразительно выдающемся из ряда многих. Беспристрастный читатель увидит, что ему отдано больше места, чем тому лицу, которое не пользуется расположением рецензента ‘Русского Архива’, уверяющего, что и самая статья моя предпринята для восхваления этого лица. Искусственно и произвольно поставив его перед собою, он заслонил себе возможность видеть из-за него других лиц, иных свидетелей дела и безрасчетно и непоследовательно произнес такой жесткий и несправедливый упрек ‘в несообразности вымышленных фактов, в явном искажении истины’, в то время когда пишущий эти строки искал ее в сопоставлении свидетельств девяти товарищей рецензента. Страничка выписок в рецензии ‘Архива’ с добавлением некоторых указаний и исправлений, сделанных в моей статье этим ‘известным лицом’,— (ровно сорок вторая часть моей работы: вот все, что вызвало статью рецензента к такому жесткому и безосновному обвинению! На первый случай могу объяснить появление огульного обвинения (приправленного немного высокомерным тоном) за две недоказанных странички всей большой статьи в пять печатных листов со стороны моего рецензента лишь тем, что, по собственному его сознанию (стр. ‘Архива’ 1664), ему привелось читать записки только Якушкина, Трубецкого и Пущина. Но последние два, как известно, о своем сибирском житье ничего не писали, а противоречий с Якушкиным беспристрастный читатель не найдет в моей статье ни одной йоты, теперь, когда эти записки у всех перед глазами в печати. Понятно, что, не читавши записок товарищей, П. Н. Свистунов не мог проверить своих воспоминаний.

Не могу скрыть следующего весьма серьезного обстоятельства: при группировке и поверке данных из девяти свидетельств даже и в тех случаях, мне надо было ограничиваться лишь двумя и тремя рассказчиками, мне не один раз доводилось наталкиваться на противоречия, убеждаться в том, что многим из них изменила память (отчасти это доказывает и г. П. Свистунов по отношению к разбираемому им автору книги ‘Мемуары одного декабриста’, и убеждает в том самим собою, о чем доказательства ниже). Как известно, большая часть записок составлена десятки лет спустя событий по вызовам и просьбам друзей и родных и по настояниям в необходимости высказаться самим в то время, когда наступала пора оговорить и судить другим, взвешивать обстоятельства дела, сделавшегося достоянием истории и требовавшего беспристрастного суждения, холодных и безразличных судей. А предательская память изменяет сильно: из противоречий можно составить отдельный трактат. Г-н П. Свистунов, выговоривший, что в статье моей ‘столько неверностей и путаницы, что всех не перечтешь’ и затем, после такого сердитого вступления сделавший только четыре указания, испытывает на себе упомянутое явление и доказывает фактами: 1-е (стр. 1651 ‘Архива’), он уверяет, что в каземате из посторонних помещен был лишь майор Кучевский и брат восхваляемого лица, а между тем за 12 страниц выше записки Якушкина подробно раскалывают еще о Сосиновиче⁸⁸, пребывание коего сделалось для меня несомненным по подкреплении свидетельствами Басаргина и Завалишина {О том же говорит и М. А. Бестужев (‘Русская Старина’, август).— Примечание С. В. Максимова.}. Басаргин говорит: ‘Их (Сосиновича, Кучевского и брата восхваляемого лица) не спросили, кто они, и приняли в артель’. Между тем П. Н. Свистунов уверяет далее, что ‘сей последний не состоял в артели’, тогда как на общем собрании, которое констатировало факт принадлежности к артели этого лица тем, что рассуждало об его исключении, сам он подписал категорическое согласие на исключение. Только Н. А. Бестужев вошел с братом (М. А.) особым мнением, которое списываю t подлинника (где я собственными глазами видел и автограф г. Свистунова): ‘Н а исключение из) артели согласен с тем, однакож, что если ему нужно пособие, то не оставить без оного. Это пособие можно сделать не участком из артели, но каким-нибудь вычетом с каждого, чтобы оное не имело вида общего артельского участия’.

Иду далее к исправлениям. 2-е, Батеньков (говорит г. Свистунов) содержался не 12, а 20 лет в крепости, но! 12 принято мною по причине подкрепления тем аргументом, что его привезли в Сибирь тогда, когда тот разряд, в котором он состоял,, выведен был из каземата на поселение. Придирка к слову ‘цыганская жизнь’, которую вел Батеньков в Томске, когда его никуда не пускали! на квартиру до отыскания сердобольного семейства, служит для меня новым доказательством забывчивости моего рецензента: рассказ этот я слышал от него самого в том виде, в каком и напечатал. Я мог бы указать еще на одну и последнюю ошибку, в которую ввел меня сам г. Свистунов, но она так ничтожна, что при исправлении статьи своей вновь я ее совсем исключаю. Причина вторичной ссылки (3-е) М. С. Лунина слишком известна читателям, знакомым с теми источниками, о которых, повидимому, не знает рецензент ‘Архива’ {Но которых свидетельствует между прочим М. А. Бестужев в своих ‘Записках’.— Примечание С. В. Максимова.} и мною основана на достоверных ‘сведениях, как и допущена мною возможность страдания от общей тюремной болезни, скорбута. Существует известный анекдот об единственном оставшемся у него зубе во время житья в Урюке под Иркутском, когда г. П. Свисту нов жил далеко на противоположном краю Сибири ³⁹. По свидетельству И. Д. Якушкина даже такие крепкие молодые натуры, как Бестужев (Марлинский), Муравьев и Арбузов (трое из пяти), могли очень скоро заболеть даже не тюремиою болезнию, каковы солитеры. Затем следует 4-е и последнее замечание о неверности рассказа дубининской истории, взятого мною целиком из записок Н. В. Басаргина. Стало быть, заряд, пущенный в ‘восхваляемое мною лицо’, попал не туда, куда адресован. Говоря серьезно, в сущности важна не подробность оскорбления тон или другой женщины пьяным офицером, важны последствия этого столкновения, ради которых предпринят и рассказ этот и которые не встретили опровержений г. П. Свистунова, несмотря на то, что часть их сообщена мне Д. И. Завалишиным. Впрочем все опровержения и заключаются только в этих несостоятельных и весьма мелких замечаниях, без нужды и права пересыпанных достаточным числом сердитых фраз, из которых последнюю, отличающуюся избитым общим местом газетных бранчивых рецензий, я возвращаю назад как фактически опровергнутую. Уважение к читающей публике я старался доказать собиранием сведений в самых источниках, при чем не останавливался ни перед какими препятствиями, столь обильно рассыпанными перед всяким путешественником. На этот раз я ездил за ними за шесть тысяч верст. Так называемые небылицы — все это данные, целиком почерпнутые из рассказов товарищей г. П. Свистунова. Имея запасы еще на такую же статью в моих материалах, я только потому сдержал в рукописях и не напечатал всего, что не нашел возможности свидетельствам дать очные ставки. Что доказано многими, строго проверено мною, в чем я глубоко убедился,— только то и напечатано, всем тем я не побоялся поделиться с читателями. Нет, говорят, огня без дыма, нет дела общественного, где бы к хорошим побуждениям одних людей не присоединялись другие с дурными. Истина эта могла быть применима и к деятельности петровских узников, а потому там, где было ей место, она указана для восстановления правды, не из каких-либо злых побуждений, мне чуждых и неизвестных. Об образовании кружка недовольных свидетельствуют Н. В. Басаргин и И. Д. Якушкин (см. 1619 стр. ‘Архива’). Из записок Басаргина приведены в подлиннике и те слова, в которых подозревается восхваляемое мною лицо: ‘Артель нравственно уравняла тех, которые имели средства, с неимевшими таковых’, и пр. Вероятно вскоре имеющие выйти в свет эти записки подтвердят и другие мои заметки, не понравившиеся П. Н. Свистунову. Деньги, получаемые богатыми, были сосчитаны не подозреваемым составителем записки (т. е. моей статьи), а тем же Н. В. Басаргиным, ‘Декабристом’ (которого прочел П. Н. Свистунов), артелью и начальством для ограничения, тем более в тюрьме, коль скоро последнее по свидетельству уже г. Свистунова признало нужным ограничить выдачу денег на поселение. Об ограничении в тюрьме мы имеем сведения и из сочинения ‘Декабриста’. К чему же эти опровержения без справок, без доказательств, в противоречие самим себе? Указание на 6 тысяч, ежегодно получавшихся Муравьевым, взято из ‘Записок декабриста’, что г. Свистунов читал, но забыл ради подозреваемого им лица.

Что же касается до старания ослабить свидетельства этого ‘известного лица’, то, не говоря уже о странности ссылаться на источник, для критического исследования которого нет еще необходимых исторических условий, не говоря уже о еще более удивительном восхвалении угроз произвола,— как-то трудно согласить в одной статье все эти многочисленные противоречия. Литературе памятны заслуги этого лица по разъяснению вопроса о колонизации Амура. Нахожу лишним повторять доказанное. Все, что далее сказано мною на стр. 629 и 630, — истины, слишком известные в Восточной Сибири. Пишущий эти строки поверял на берегах Амура все то, о чем свидетельствовал до него автор статей о колонизации Амурского края, и в сочинении своем ‘На Востоке’, которое вот уже скоро десять лет не встретило себе никаких опровержений, ни в чем не противоречит правдивым сказаниям этого лица, которому на этот случай готов воздать самую искреннюю благодарность. Здесь источник моего доверия к его убеждениям, укрепившегося еще более во мне при личном знакомстве, которое дало случай убедиться еще сверх того в необыкновенной памяти этого человека. В последнем согласятся со мною все знающие его, не откажут в том по всему вероятию и беспристрастные товарищи, как, например, не отказал ему в этом ‘Декабрист’. Живя вдалеке, П. Н. Свистунов среди интересов Западной Сибири имел полное ‘право не знать, что делается на самом отдаленном краю Восточной. Но у меня, помимо личных наблюдений, имеются на то доказательства в письмах к этому лицу его товарищей (например, Н. А. Бестужева), в записках путешественников (например, Гиллера), в статьях возвратившихся на родину поляков (например, в ‘Дневнике Познанском’, 1866, No 16, 10 Stycznia), и пр.

Не сомневаясь в том, что лицо это, не пользующееся расположением г. Свистунова, в свою очередь поделится своими воспоминаниями, серьезно отделанными, не отрывочными, не по вызову случайной статьи, а по нравственному обязательству, пользуюсь здесь случаем принести ему искреннюю благодарность за те исправления, указания и дополнения, которыми охотно поделился он из запасов своей обширной памяти при просмотре моей статьи в корректурных листах, приготовленной для печати. Степень деятельного участия его в общине петровской по подлинным документам артелей не замедлю доказать в дополненной статье о государственных преступниках (в печатаемом мною сочинении ‘О ссыльных и тюрьмах’.

С. Максимов

III
ОТПОВЕДЬ П. Н. СВИСТУНОВА

В том и другом возражении на мои замечания, к сожалению, нисколько не проглядывает желание доискаться истины, а высказывается лишь оскорбленное авторское самолюбие, genus irritabile vatum. Поэтому, потеряв надежду убедить автора ‘Записок декабриста’ и г-на Максимова в том, что они по неведению во многом ошиблись! мог бы я отказаться от дальнейшей бесполезной полемики с ними, но, попытавшись уже раз восстановить истину касательно фактов, близко мне знакомых, считаю обязанностию подтвердить и доводами и новыми фактами все сказанное мною.

Обращаюсь сперва к возражению за подписью автора ‘Записок декабриста’. Я уже говорил, что предпринятый им труд как по обширности и многосложности своей, так и по недостатку дачных оказался ему (не под силу, несмотря на его трудолюбие и усидчивость.

Я согласен с ним, что в книге под заглавием примерно ‘Записки охотника’ нельзя требовать, чтобы автор говорил исключительно о зайцах и собаках, но если под этим заглавием он вздумает, помимо охоты, писать историю всех тайных и литературных обществ в России, историю Эстляндии — своей родины, историю тридцатилетия России и, наконец, свою собственную историю от колыбели до преклонных лет, невольно напомнишь такому охотнику, что ‘за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь’, тем более если погонишься за многими.

Записки и история суть два рода сочинений, разнствующие во многом. Записки суть не что иное как воспоминания частного лица или государственного мужа о событиях, близко его касающихся, которых он был очевидцем или в которых участвовал. История же есть труд ученый, требующий собрания многих документов и тщательного изучения! их. При недостатке таких документов, автор записок не мог писать историю. Я уже заметил прежде, что все то, чему автор был свидетелем, передано им верно, но где основывается на одних слухах или предположениях, он без своего ведома отступает далеко от истины.

Он отстаивает высказанное им, будто молодежь вздумала пересадить Францию на берега Невы, и на замечание мое, что такое стремление не согласуется с составлением (по его уверению) федеральных конституций наподобие северо-американской, будучи изобличен в явном противоречии, он ни словом не отвечает

Возникновение Тайного общества он объясняет влиянием на молодых людей походов, совершенных русскими войсками по Германии и Франции, и сочинений Беранже и Б. Констана, из которых приводит цитаты, не имеющие связи о разбираемым вопросом. Резкая противоположность этих двух писателей не допускает мысли о совокупном их влиянии на одних и тех же людей: кто сочувствовал воззрениям) одного из них, неизбежно порицал направление, принятое другим. Беранже, неизлечимый восторженник Наполеона, воспевал воинскую славу Франции под управлением деспота, тогда как Констан, преследуемый во время империи, выступил на сцену при падении ее и отстаивал в палате представителей ненарушимость прав, дарованных Франции хартией Людовика XVIII⁴⁰.

Что касается до Арзамасского общества, влияние, какое ему приписывает автор записок, изобличает, насколько поверхностно знакомство его с той эпохой. Тут собирались литераторы и светские люди в веселых и остроумных беседах без всякой серьезной цели, имея лишь в виду приятное препровождение времени, к тому же оно образовалось гораздо позже Тайного союза. Никита М. Муравьев и Михаил Федорович Орлов, принадлежавшие уже Тайному союзу, бывали на арзамасских вечерах, о чем поминает Вигель в своих записках. Сожалея о их пустоте, они пытались направить занятия арзамасцев к серьезной цели. Не встретив сочувствия с их стороны, Муравьев и Орлов перестали посещать этот литературный кружок, недолго впрочем существовавший. Трудно также признать какую-либо связь между масонами, или иллюминатами, и тайным обществом. Известно, что масонские ложи составляли в последнее время род клубов, в которые вступали от нечего делать. Иллюминаты составляли общество чисто религиозное. Мне кажется, что по случаю Арзамасского общества автор (неуместно поминает о Новикове: последний жил и трудился с целью просветить Россию, у арзамасцев же никакой цели не было.

Не вдаваясь в ученые исторические исследования, не имеющие тут места, стоит вспомнить о громадных событиях. 1812 и последующих годов, в коих участвовала вся Европа. Известно, что при всяком народном бедствии общественное мнение, пробуждаясь от усыпления, домогается отыскать виновников страданий народных, обращается к исследованию действий правительства и, разбирая недостатки существующего порядка, мечтает о заменении его другим. К тому же над правительствами и над народами равно тяготела Наполеонова свинцовая рука. И те и другие стремились к низвержению ненавистного ига. Общее бедствие послужило поводом к сближению правительств с народами. Освобождение сделалось общим лозунгом в Европе. Везде проповедывали о любви к отечеству, о свободе, о гражданских доблестях, о достоинстве человека. Воззвание императора Александра I к германским народам в 1813 г., несколько тысяч экземпляров коего разосланы были всюду, составляет драгоценный исторический памятник для характеристики того времени⁴¹. Прусское правительство (quantum mutatus ab illo!) отличалось тогда своими либеральными стремлениями. Государь Александр I во главе союзных народов после победы над общим врагом выказал великодушие, стяжавшее ему всеобщую любовь. Известно, что слово liberal употребила ‘первая г-жа де-Сталь в том значении, какое оно имеет ныне, я применила его к возвеличению освободителя Европы.

Посреди такого всеобщего увлечения, мыслящая часть нашей молодежи воспламенилась надеждою на светлую будущность и лишь в последующем разочаровании своем прибегла к Тайному союзу одномыслящих людей.

Вспоминаю случай, наделавший много шуму в высшем кругу московского общества и свидетельствующий о душевном настроении молодежи в годину испытаний, посетивших Россию. Никита Михайлович Муравьев, 17-летний студент Московского университета, неотступно просил у матушки своей Екатерины Федоровны позволения вступить в ряды защитников отечества. Нежно его любившая мать не могла решиться на такое пожертвование. Однажды докладывают ей, что сын ее, отлучившись из дому на рассвете, не возвращался. Посылают всюду его искать и не находят. Это было вскоре после взятия Смоленска. Он в легком платье, с топографической картой в кармане, отправился пешком по смоленской дороге в надежде добраться до какого-либо отряда нашего войска. Усталость и голод заставили его зайти в деревню отдохнуть. Он попросил хлеба и молока, за которые по неопытности вздумал расплатиться золотою монетою, что возбудило подозрения крестьян. Найденная у него карта как бы обличала его. Признали его за шпиона, связали ему руки и привезли в Москву. В городе толпа народа сопровождала его, осыпая ругательствами и угрозами. Обер-полицеймейстер, найдя у него список французских маршалов с их новыми титулами, не усомнился в его измене и, не выслушав, беспощадно укорял и посадил в яму. Когда его привезли к графу Растопчику, тот с первых его слов признал в нем восторженного юношу и, радуясь такому порыву любви к отечеству, отослал его в родительский дом и в письме к обрадованной матери сказал ей, что она таким сыном в праве гордиться ⁴³. I Мне рассказывали другой случай, изобличающий ненависть, которую питали тогда у нас против французов. В 1812 г. в Семеновском полку, стоявшем на биваках под Тарутиным, в то время как маршал Лористон неоднократно навещал в Леташовке князя Кутузова для переговоров о мире, оказавшихся впоследствии удачною хитростью русского главнокомандующего’, мысль о готовившемся будто бы унизительном для России мире до того взволновала молодых офицеров, что они дали себе слово не прекращать борьбы с врагом, образовать партизанские отряды и с помощью крестьян преследовать неприятеля, пока он не покинет русской земли. Патриотический восторг был таков, что полковник Александр Александрович Писарев, командир 3-го батальона, пользовавшийся общим уважением в полку, увлекся наравне с молодыми офицерами благородною, хотя и несбыточной, мечтой и подал им руку в знак сочувствия.

Впоследствии, по возвращении гвардии в Петербург, в том же кружке офицеров, надежды коих не сбылись, и посреди огорчения, возбужденного строгими репрессивными мерами той реакционной эпохи, родилась первая мысль об образовании Тайного союза, и тут же положено было ему начало. В подтверждение того, что учреждение тайного общества было будто последствием походов во Францию и Германию, автор записок ссылается на тот факт, что все почти члены Общества находились в военной службе. Состав общества из военных людей объясняется тем, что, предвидя впоследствии нужду в материальной силе, оно искало ее в войске.

Предположенные будто бы переговоры П. И. Пестеля с поляками в 1826 г. нисколько не служат доказательством приписываемого ему воззрения на будущую судьбу Польши. Он от них добивался не содействия, а только невмешательства со стороны варшавского корпуса, за какую услугу сулил им в будущем пользование политической свободой наравне с Россиею и нераздельно с нею, а никак не восстановление прежней Польши в ущерб России. Наконец эти ожидаемые переговоры в 1826 г. служат ли опровержением тому, что в беседах с Пестелем не было, как я говорил, никогда помину о федеративном начале? Он говаривал: ‘Как бог один, так и Россия одна и нераздельна’ ⁴⁴.

Сказанное мною о том, что автор записок до напечатания держал их в тайне, могу подтвердить Следующими фактами. В 1869 г. он, возвращаясь из-за границы и проезжая через Москву, при свидании со мной сообщил мне, что записки его, о существовании которых до того времени я не слыхал, напечатаны им в Лейпциге на немецком языке и что он желал бы русский перевод или подлинник (вероятнее перевод) напечатать в Москве в ‘Русском Вестнике’ или отдельною книгою. Мы отправились с ним к М. Н. Каткову. Проживши с автором несколько лет под одной кровлей, я имел случай убедиться во многих его прекрасных качествах. Вследствие же, не скажу скрытности, но скорее сдержанности его характера, образ его мыслей был мне вовсе неизвестен. Предполагая ошибочно, что, женившись на русской, проживши свой век посреди русских товарищей, с некоторыми из которых был в тесной дружбе, он сроднился с Россиею, я при свидании с М. Н. Катковым рекомендовал его как русского по сердцу, хотя и немецкого происхождения. Рукопись свою оставил он у Михаила Никифоровича, к которому мы чрез три дня опять явились, чтобы узнать о его решении. Он признал напечатание книги неудобным, но при этом к великому моему удивлению, обращаясь к автору, стал излагать свое мнение о Балтийских губерниях и доказывать ему, что статьи, помещаемые й его журнале об этом предмете, автор понял в (превратном смысле. Я вполне сочувствовал воззрению М. Н. Каткова и любовался строгою логичностью его речи, равно и убедительностью его доводов. Тут только узнал я, что автор записок расходится в своих воззрениях с патриотическим взглядом Михаила Никифоровича, хотя он последнего выслушал, не выронив ей одного слова в защиту своего мнения. Вспомнил я тогда о своей неоправдавшейся рекомендации и подосадовал на себя за свою опрометчивость. В тот же день собрались ко мне двое других моих товарищей, и автор читал нам выдержки из своего сочинения, а именно V, VI и VII главы, т. е. именно те, против которых не представил я в своей статье никакого возражения. Мало того, мы выслушали его чтение с большим удовольствием и отозвались о его труде с искреннею похвалою’ Должно полагать, что он то же самое читал, как он говорит, некоторым из своих соузников, в Петровском, на Кавказе и т. д., но вероятно сообщение это облекалось тайною и было конфиденциальное, потому что ни он ни я ни те доз товарищей, с которыми я встречался в течение многих лет, не слыхали о существовании этих записок. Я ждал, что автор ознакомит нас с главой, служившей поводом к возражению М. Н. Каткова, но об ней он не помянул, равно и не коснулся тех фактов, против которых пришлось мне возражать. Спустя несколько времени получил я от него небольшую немецкую брошюру, заключающую в себе краткое извлечение из его книги. При последующем свидании с ним на вопрос его о мнении моем касательно доставленной мне брошюры я ему заметил, что при заглавии ‘Извлечение из ‘Записок русского декабриста’ он отзывается на немецком языке о России не как русский, а как иностранец. Например, в одном месте говорит: ‘У русских существует такой-то обычай’, потом, поминая о крестинах сына, отзывается о нашем духовенстве в выражениях, доставивших вероятно удовольствие немецким пасторам, но не радующих православного русского. В 1870 г. имел я случай ознакомиться с полным его сочинением, изданным уже по-русски, и с духом, в каком оно писано.

Из вышеизложенного явствует, что до напечатания его книги товарищи его не имели случая высказать о ней свое мнение и доставить ему точные сведения о тех фактах и обстоятельствах, которые, будучи ему мало известны, переданы им ошибочно и в искаженном виде. Для проверки фактов выслушивать людей, близко с оными знакомых, есть обязанность всякого повествователя событий. Напрасно намекает автор, будто покушаются посягнуть на его свободу мнений. Мнения с фактами мешать не следует. Первые волен всякий изменять по своему убеждению, факты же суть неприкосновенное достояние истории: не дозволяется их ни утаивать, ни искажать, будь это по неведению, тем более умышленно.

Могу уверить автора, что грустное впечатление, вынесенное мною из чтения некоторых глав его книги, испытали также все те из моих товарищей, с которыми пришлось о них говорить. Лучшим доказательством тому, что он им сообщал лишь некоторые места, не вызывающие возражения, а не полные записки, может послужить тот факт, что он их в этом виде напечатал. Ни балтийский, ни польский вопросы немыслимы были посреди декабристов.

Я готов допустить, что все касающееся истории Тайного союза мало известно автору записок, равно и полемику с ‘Московскими Ведомостями’ он имел причины не сообщать товарищам, предвидя взрыв протестов и пререканий, вследствие коих пришлось бы ему заново приняться за работу, но много есть таких неверностей, которые легко было бы исправить при пособии людей, ближе знакомых с фактами и лицами, о коих он упоминает’ По восстановлении многих фактов в настоящем их виде книга его, заключающая в себе столько занимательных рассказов, приобрела бы несомненно больший авторитет. В доказательство приведу несколько примеров на выдержку.

Автор говорит (стр. 259), что ‘Ф. Б. Вольф по смерти оставил небольшой капитал, собранный самым бескорыстным, постоянным трудом, своему бедному товарищу’. Сведение это не согласуется с тем, что было всем известно, а именно, что Вольф ни от кого не брал денег за лечение, потому многие богатые люди тяготились его услугами и приписывали гордости его бессребренничество. Он жил с Муравьевыми в Урике, а потом в Тобольске и не имел никогда денег. Зато он не только снабжали его всем нужным, но предугадывали самые прихотливые его желания, так что не приходилось ему никогда о чем-либо просить их. Александр Михайлович Муравьев оставил ему по духовной небольшой капитал, который потом Вольф при кончине своей завещал не одному, а трем из своих товарищей поровну ⁴⁵.

Не знаю, почему автор записок (стр. 256) переносит деятельность комиссара Лоскутова в царствование Екатерины II и Павла I. В 1836 г., когда я поселился недалеко от Иркутска, память о нем была так свежа между жителями, что можно было наведаться о нем у первого встречного. И точно, его служебное поприще прекратилось лишь в 1818 г., когда М. М. Сперанский прибыл на ревизию в Сибирь. Он арестовал его, как только тот явился к нему на границе своего уезда. Лоскутов был доверенное лицо губернатора Трескина, поручившего ему водворить поселенцев в те именно селения, о которых говорит автор записок и устройство которых предпринято было в царствование Александра I. Лоскутов вместе с своим патроном подверглись суду за вопиющие употребления власти и не избежали кары законов ⁴⁶. Это была личность, напоминающая страшного в свое время другого организатора, гр. Аракчеева. Правда, что он ввел в этих поселениях дисциплину, не уступающую в строгости военной, но избави нас бог от порядка, добытого жестокими мерами. О бесплодности подобных административных приемов не свидетельствует ли опустошение сел, поразившее автора записок?

О довольстве, в каком живут раскольники, прозванные семейскими (стр. 279), нет спора, но мне кажется, не заслуживают они идиллического описания, посвященного им автором. Если они уподобляются евреям в трудолюбии и трезвости, то не уступают им и в корыстолюбии, а в ненависти к православным далеко превзошли их. Расскажу случай, из которого можно заключить о распущенности нравов в их среде. Прасковья Егоровна Анненкова, ехавши из России в Читу, остановилась ночевать в Тарбагатае у богатого Чебунина. Хозяин дома зашел к ней в комнату, увидел часы с цепочкою и, узнав от нее, что они золотые, посоветовал их припрятать (при ней был человек, служивший ей переводчиком). Она, удивившись такому предостережению, заметила ему, что у ‘его в доме она считала себя огражденною от воровства. ‘Все-таки лучше, матушка’,— возразил хозяин. Потом взошла к ней огромного роста, дева, которая, поклонившись ей в пояс, стала у дверей и молча не спускала с нее глаз. Оказалось, что хозяин дома, отец ее, приказал ей на ночь лечь у порога, и хотя уверяла П. Е. Анненкова, что она не нуждается в такой собеседнице, но должна была уступить настойчивости этого женского великана. На другой день узнала она, что у Чебунина четверо взрослых сыновей, занимающихся воровством и грабежом, и что отец, опасаясь их, приставил дочь свою для стражи. Спустя несколько лет после того один из них, участвовавший в ограблении на большой дороге комиссариатского чиновника, был осужден (смешно сказать) на поселение за несколько станций от Тарбагатая. Проездом из Петровского в Иркутск в 1836 г. на станции нам указали на него, и мы от него же слышали, что он терпит будто напраслину. Передам слух, носившейся о семейских и подтверждаемый многими, хотя за достоверность его не ручаюсь. Эти раскольники выписывают себе из России беглых попов, которых тщательно скрывают. Попы эти в короткое время наживаются и, разбогатевши, обратно отправляются в Россию. Но случалось не с одним из них, что на возвратном пути его убьют и ограбят те же, которые обогатили ⁴⁷.

Мимоходом замечу, что автор записок не раз поминает о выражении дошлый, как бы употребляемом в Сибири в укоризну бурятам, питающимся всякой падалью. Слово это в ходу и в Западной Сибири, где нет бурят и население чисто русское. Это то же, что дока, происходит от глагола доходить и значит смышленый, поэтому выражение это нисколько не укоризненное, а одобрительное.

При переборке стольких имен с приложением к ним или анекдота или одобрительного отзыва не встречаешь в книге автора записок ни одного полного очертания лица, ни одной хотя бы краткой характеристики, способной ознакомить читателя с упоминаемой личностью. Между тем некоторые характеры носили печать весьма рельефной и вместе с тем привлекательной индивидуальности. Из числа таковых особенно отличался Михаил Сергеевич Лунин. Автор охотно передает разные ходившие о нем анекдоты, но мне кажется, что следовало бы ему, не довольствуясь голосом стоустой молвы, понаведаться о нем у людей, коротко и давно его знавших.

Ему было 18 лет, когда он произведен был в офицеры в: 1805 г. под Аустерлицом. Итак, в 1845 г. (год его смерти) ему никак не могло быть под 70 лет, а всего 58 ⁴⁸. Не понимаю также, почему автор записок обрек его на лишение дневного света на все время заключения его в Петровской тюрьме (стр. 261, 262). В стене, противоположной дверям, точно нельзя было прорубить окна, но так как номер его был крайним, то прорубили его в боковой стене, обращенной к большому двору, где устроены были: наши ледяные горы. Кстати об окнах: что за неслыханный размер придает им автор (стр. 265): сажень длины и четыре вершка вышины, кого не поразит такая архитектурная несообразность? Я, признаться, аршина к ним не прикладывал, но помню, что они заключали в себе два оконных стекла обыкновенной средней величины⁴⁹.

Отец М. С. Лунина любил его и вовсе не был скуп. Михаил Сергеевич вышел в отставку вследствие последней своей дуэли с каким-то поляком. Известно, что по возвращении гвардии в 1815 г. стали строго взыскивать за дуэли, которые были до тех юр терпимы и к тому же в большой моде. Отец потребовал от него, чтобы он снова вступил в службу, но тут нашла коса на камень. Отцовская воля была непреклонна, а сынок, видно, в него родился. Последний решился ехать за границу и прожил несколько лет в Париже, добывая свой хлеб в поте лица, не обращаясь к отцу за пособием ⁵⁰. Он давал там уроки французского языка, английского, математики и музыки, но адвокатом ни как не мог быть по той причине, что не получил юридического образования и законов французских не имел ни случая, ни времени изучить. Находясь одно время в крайности, он, имея красивый почерк, нанялся на время у crivain public, вместо которого сочинял и писал прошения, письма, поздравительные стихи и тому подобное для всякого безграмотного люда. Вот, вероятно, занятие, которое автор записок смешал в адвокатской профессией.

По возвращении Лунина из-за границы великий князь Константин Павлович уговорил его вступить на службу в Волынский уланский полк, состоявший в Литовском корпусе, откуда вскоре перешел он в Варшаву в Гродненский гусарский. Константин Павлович его точно любил за его остроумную веселость, откровенность и бесстрашие, но мало кто поверит, будто ‘он хотел доставить ему случай спастись бегством за границу’. Вот как было дело. По получении из Петербурга допросных пунктов начальник штаба, генерал Курута, заключая по ним о важности обвинения, доложил великому князю о том, что домашний арест, наложенный до того на Лунина, следовало бы заменить содержанием на гауптвахте, на что великий князь ему сказал: ‘Я бы с Луниным не решился спать в одной комнате, но что касается до побега, опасаться нечего: давши слово, он не бежит, я за это поручусь’⁵¹.

Я помянул о его бесстрашии, хотя слово это не вполне выражает то свойство души, которым наделила его природа. В нем проявлялась та особенность, что ощущение опасности было для него наслаждением. Например, походом в 1812 г. он в своем кавалергардском белом колете слезал с коня, брал солдатское ружье и из одного удовольствия становился в цепь застрельщиков. Много шума наделал в свое время странный поединок его с Алексеем Федоровичем Орловым. В Стрельне стояла лагерем 1-я гвардейская кирасирская бригада. Офицеры кавалергардского и конногвардейского полков по какому-то случаю обедали за общим столом. Кто-то из молодежи заметил шуткой Михаилу Сергеевичу, что А. Ф. Орлов ни с кем еще не дрался на дуэли. Лунин тотчас же предложил Орлову доставить ему случай испытать новое для него ощущение. А. Ф. был в числе молодых офицеров, отличавшихся степенным поведением, и дорожил мнением о нем начальства, но от вызова, хотя и шутливой формой прикрытого, нельзя было отказаться. Орлов досадовал. Лунин сохранял свою беспечную веселость и как испытанный в поединках наставлял своего противника и проповедывал ему хладнокровие. А. Ф. Орлов дал промах. М. С. выстрелил на воздух, предлагая А. Ф. попытаться другой раз, поощряя и обнадеживая его, указывая притом прицеливаться то выше, то ниже. Вторая пуля прострелила М. С. шляпу, он опять выстрелил на воздух, продолжая шутить и ручаясь за полный успех при третьем выстреле. Тут Михаил Федорович, секундант своего брата, уговорил его прекратить неравный бой с человеком безоружным, чтобы не запятнать совести убийством ⁵². Впоследствии, будучи в Сибири на поселении, Лунин один отправлялся в лес на волков то с ружьем, то с одним кинжалом и с утра до поздней ночи наслаждался ощущением опасности, заключающейся в недоброй встрече или с медведем или с беглыми каторжниками.

Люди такого закала бывают обыкновенно сурового нрава. Он же, не говоря о его неизменной веселости, был добр и сострадателен. Раз в Петербурге прогуливался он с приятелем на даче. К нему подошел человек, прилично одетый, прося у него на бедность. Он тотчас ему отдал свой бумажник, сказав своему спутнику, удивившемуся его неразборчивой щедрости, что человек с виду порядочный, доведенный до того, чтобы протягивать руку, несомненно вынес страшное горе. Может это был и мошенник, но не всякому дано поддаваться такому обману. Несмотря на его благодушие, редко кому случалось заметить в нем какое-либо проявление сердечного движения или. душевного настроения. Он не выказывал ни печали, ни гнева, ни любви и даже осмеивал заявление нежных чувств, признавая их малодушием или притворством. Его же твердость души высказывалась неподдельной веселостью, не изменявшей ему в самых трудных обстоятельствах жизни. Веселость его была тем пленительнее, что остроумные его шутки никогда не отзывались желчью.

Нельзя умолчать о его религиозном настроении, тем более, что оно обнаруживало самую странную и загадочную черту его характера. Автор записок ошибается, приписывая его обращение в католичество сардинскому посланнику, графу де-Местру, выехавшему из Петербурга после низвержения Наполеона I в 1815 г. М. С. Лунин же до отъезда своего за границу в 1816 г. нисколько не занимался религиозными вопросами и, встречая графа де-Местра в петербургских гостиных, соперничал с знаменитым стариком в остроумии и светской любезности. По смерти отца своего в 1819 г. воротился он из Парижа ревностным католиком.

Должно полагать, что быстрый переход из великосветского петербургского омута в то одиночество, в коем очутился он в Париже, имел на него отрезвляющее действие. В душе его, пресытившейся мирской суетностью, возникли неизбежные вопросы о призвании человека и о закройной жизни. Он почувствовал недостаток верования, и убедившись в необходимости его восполнить, со свойственной ему решимостью тотчас приступил к делу и обратился за помощью к пресловутым иезуитам Розавену и Гривелю, о которых в Сибири говаривал часто со мною, потому что и я их знал. По свойству ума своего Лунин быстро охватывал предмет, но не способен был углубляться в него и не охотник был до отвлеченных умозрений. Иезуиты, отличающиеся умением распознавать людей и пользующиеся этой способностью, чтобы их привязывать к себе, приспособляют религию к характеру лица, жаждущего духовной пищи, на том основании, что легче исказить учение, чем изменить человека, поэтому они наделяют всякого по мере предполагаемой в нем потребности. Лунину, как человеку практическому, жившему больше умом, чем сердцем, они признали более удобным сообщить правила, выраженные в сокращенной формуле, не допускающей никакого мудрования, и вот в каком виде упростили для его употребления христианское учение: ‘Спасение души должно быть целью нашей жизни, а для стяжания его необходимы лишь молитва и подаяние’. Что таким сухим учением мог довольствоваться человек замечательно умный и развитой, не легко себе объяснить. Доверившись этим иезуитам, слывшим за людей умных и ученых и (по выражению его) специалистов по части религии, он, должно быть, заранее решился положиться на них безусловно, отказавшись навсегда от всякого мышления о предмете, превышающем по его убеждению наш разум. Но чтобы слепо подчиниться такому верованию и не допустить до себя тлетворного сомнения, нужна та аила воли, какой он обладал. Поэтому он держался правила ни в какие рассуждения и в прения о религиозных предметах не вступать даже с людьми верующими. Он щедро помогал ближнему, но и в этом поступал по-своему. Например, узнав, что кто-либо нуждается в пособии, он попросит кого-нибудь из близко ему знакомых передать деньги нуждающемуся, но с непременным условием никому о том не говорить, ссылаясь на евангельское изречение ‘да не увесть шуйца твоя, что творит десница твоя’ и присовокупляя к тому, что он никому ничего не дарит, а лишь отпускает в долг богу, который воздаст ему сторицей, но в таком только случае, если ссуда не огласится. Вследствие этого он никогда не подписывался на добровольные пожертвования, и многие были уверены, что он никогда никому не помогал. Правило о посильной молитве он соблюдал так усердно, что большую часть дня проводил в чтении римского требника (Вeviarium от anum), но так как на это упражнение было у него времени с избытком, то он всегда был рад посетителям. Однажды в Уряке мы вдвоем с А. М. Муравьевым зашли к нему и, услыша его громко молящимся, остановились в соседней комнате, ожидая конца его молитвенного служения. Услыша наш говор, он выбежал к нам и, узнав, что мы совестились прервать его молитву: ‘С чего вы это взяли? — сказал он,— я своими молитвами так надоел богу, что он рад будет отдохнуть’ (J’embte tellement le bon Dieu avec mes pri&egrave,res, qu’il ne sera pas tch d’avoir un moment de rpit). В тюрьме кроме католических книг духовного содержания он ничего не читал — ни газет, ни журналов, ни вновь появлявшихся сочинений, но постоянно осведомлялся о новостях политических и литературных⁵³, В нем была редкая способность путем расспросов быстро ознакомиться с предметом так что, бывало, он вернее судил о новой книге, чем оценивал ее читавший ее.

Будучи на поселении, он отвечал на еженедельные письма своей сестры Екатерины Сергеевны Уваровой политическими размышлениями, в которых свободно заявлял свой образ мыслей. Вследствие того воспретили ему из Петербурга сроком на один год переписываться с сестрою. На замечания Никиты Михайловича Муравьева, что он своею откровенностью лишает сестру радости получать от него вести, он отвечал, что нам слово дано для проповедания истины, и что он обязан пользоваться предоставленным ему способом высказывать свои убеждения. Он был того мнения, что настоящее житейское поприще наше началось со вступлением нашим в Сибирь, где мы призваны словом и примером служить делу, которому себя посвятили. Лунин переведен в Акатуйский рудник, в тамошнюю, обнесенную частоколом тюрьму, в полной безлюдной глуши, куда ссылались делатели фальшивых ассигнаций и самые закоснелые преступники, из коих некоторых держали прикованными к стене. Лунин содержался там в особом номере. Незадолго до его кончины пробрался в Акатуй Н. И. Пущин, ездивший тогда по Сибири по поручению министра юстиции для обревизования судебной части. Когда он спросил у Лунина, чем он может облегчить его участь: ‘Лучше позаботьтесь о тех, которые прикованы к стене,— отвечал Лунин,— их положение только ожесточает, а не дает возможности нравственного улучшения’. Я увлекся в рассказе своем о М. С. Лунине, хотя сознаюсь, что все сказанное мною недостаточно обрисовывает его загадочный характер, весь сложенный из противоположностей, но я и тем буду доволен, если удалось мне доказать, что помимо его странностей, неразлучных спутниц необычайно стойких характеров, он одарен был редкими качествами ума и сердца. Остается мне опровергнуть еще несколько неверностей касательно М. С. Лунина. Ни от него, ни от кого из близких ему я не слыхал, чтобы он замышлял о побеге (стр. 237), а если намеревался бежать, то ‘кому же об этом знать? Он верно никому бы в том не открылся. Когда читали нам сентенцию (стр. 139), он ни слова не возражал. Я, стоявши возле него, могу в том поручиться. (И. И. Пущин просил позволения говорить, но Лобанов, министр юстиции, зашикал и приказал увести весь первый разряд, в коем он находился) . К тому же, не мог же Лунин сказать, что ему за 50 лет от роду, когда ему не было и 40 лет⁵⁴. Католических постов он не держал (стр. 261), а постоянно употреблял самую грубую пищу, отказывая себе даже в том, что вследствие привычки почитается необходимостью. Многие приписывали это скупости, я же полагаю, что он руководствовался убеждением, что лишь закаленный в лишениях достигает полной свободы духа.

Автор ставит мне в укор, что выписанное мною место из его книги начал я от запятой. Я справлялся с стр. 74, на которую он указывает, и убедился, что пояснения и дополнения, там будто находящиеся, нисколько не умаляют силы возражения.

В опровержение моих слов он прибегает к способу, заменяющему самые сильные аргументы. Он представляет меня лишившимся памяти и соболезнует о недугах, постигших меня вследствие глубокой старости. Но, называя меня своим сверстником, он дает всякий повод недоумевать, почему, будучи однолетками, один из нас сохранил всю свежесть памяти, а другой ее лишился. Тем более удивятся моей преждевременной дряхлости, когда узнают, что я несколькими годами моложе автора. Он себе считает за 70 лет, я же произведем в офицеры в начале 1823 г., будучи 19 лет, о чем могут засвидетельствовать мои однополчане, следовательно, удобнее было бы мне сослаться на его преклонные лета, если бы я в таком аргументе нуждался. Между неразлучными со старостью недугами он поминает и о глухоте, но я с этим весьма сносным недугом уживаюсь вот уже более 35 лет. Недуг этот посетил меня еще в Читинской тюрьме, где по свидетельству автора не мешал мне заниматься с успехом музыкой, которой я до сих пор не покидаю. Такая наивная военная хитрость, употребленная автором, неоспоримо свидетельствует о скудости его боевых снарядов, потому я никак не думаю ставить ее в укор ему.

Не знаю, почему не дозволяет он мне причислить себя к Южному обществу и почему сомневается в истине моего показания. В опровержение ссылается он на какие-то списки, кем-то ему доставленные, и на авторитет ‘одного из древнейших передовых членов Южного общества, еще слава богу здравствующего по сей день’. Питая искреннее уважение к автору, мне никогда не приходило на мысль заподозрить его в умышленном отступлении от истины, о чем свидетельствует заметка моя по случаю вышедшей из печати его книги. Мне кажется, что я имел право на такой же знак уважения с его стороны. Впрочем заявление недоверия он смягчил тем, что облек его в форму недоумения. Я постараюсь возникшее недоумение уяснить. Начну с того, что выставленные автором списки членов трех отдельных обществ вводят читателя в заблуждение и доказывают, что, не бывши членом Общества, он многого и по сию пору (не знает.

Помимо Славянского общества, о существовании коего случайно узнал Бестужев-Рюмин в 1824 г., мы признавали один только Тайный союз, основавшийся в Петербурге и вследствие распространения его и особенно после рассеяния Семеновского полка разделившийся на две ветви под двумя управами Северной и Южной. Эти два географических термина и сбили с толку автора. Он распределил имена членов по месту их жительства и потому меня и других поместил в список членов Северного общества на том основании, что мы находились на службе в Петербурге. Он вероятно причислил бы меня к Южному, если бы я случайно переселился в южную Россию. Нет сомнения, что большинство лиц, живших в Петербурге, подчинялось Северной управе, а жившие на юге — Южной, но никак не все, по той причине, что при вступлении в Тайный союз никто не отрекался от свободы мнения и совести и поэтому не только причислялся к той управе, направлению которой более сочувствовал, но и сохранял за собой право вовсе отстать от Общества, чем некоторые и воспользовались. По установлении двух управ и при затруднении часто сообщаться между собою воззрения их стали расходиться, о чем свидетельствуют проекты уложения, составленные П. И. Пестелем и Н. М. Муравьевым. Первый из них усерднее занимался пропагандою, и во время пребывания его в Петербурге в 1824 г. несколько членов, под обаянием его ума и красноречия, усвоив себе его образ мыслей, перешли в кружок Южной управы, во главе которой он находился. Из числа таковых назову М. И. Муравьева-Апостола, Ф. Ф. Банковского и себя. Члены, уже принятые или принимаемые впоследствии нами, поступали естественно в круг Южной управы, хотя и предоставлялась им полная свобода перейти в Северный отдел. Для примера назову Н. П. Репина, который, будучи принят мною в Южный отдел и сблизившись потом с К. Ф. Рылеевым, пристал к Северному. У нас же в полку, кроме Александра Муравьева, все остальные восемь человек принадлежали к Югу, а именно: поручик Анненков и Васильчиков, корнеты Горожанский, Депрерадович и Арцыбашев, ротмистр граф Чернышев, полковник Кологривов и я. В конной гвардии из южан был А. А. Плещеев, в конной артиллерии — С. И. Кривцов, в Измайловском полку — поручик Гантеблов и Лапа, в Финляндском — поручик Добринский ⁵⁴. Никто из нас не участвовал в деле 14 декабря, потому что мы оспаривали своевременность восстания, хотя все были арестованы и многие подверглись суду. Но из того, что мы, не одобряя 14 декабря, отказались в нем участвовать, никак не следует заключить, что мы кого-либо из товарищей упрекали в том, что они будто бы ‘удружили нам ссылкой’. Не знаю, на кого намекает автор этими словами. Я этого упрека не слыхал. Что до меня касается, я считаю безрассудным малодушием винить кого-либо, кроме самих себя в постигшей нас участи. Вступая в Тайный союз, всякий знал, на что он себя обрекает, и постигнувший нас разгром рано или поздно был неизбежен. Что касается ссылки на свидетельство одного из древнейших передовых членов Южного общества (как он его величает), я могу уверить автора, что указываемое им лицо, прочитавши его книгу и его возражения на мои замечания, вполне согласно со мною и все оказанное мною готово подтвердить. Скажу больше: я вполне уверен, что все оставшиеся в живых из бывших членов Тайного союза не только не будут оспаривать моих показаний, но пожалеют о том, что, не коснувшись всех подробностей, я оставил много фактов нетронутыми, хотя и вызывающих возражения. Таково мнение тех из нас, с которыми я имел случай видеться.

* * *

Читая возражения г. Максимова, я не мало удивился ожесточению, с каким ой на меня нападает по случаю оказанного мною о статье его, помещенной в 10-й кн. ‘Отечественных Записок’ 1869 г. Я говорил, что ответственность за все вымыслы и небылицы, в ней появившиеся, легко было ему отстранить от себя, указав на источник, из которого он их почерпнул. В настоящей статье, присланной им в ‘Русский Архив’, он последовал моему совету, указав на лицо, просмотревшее его статью в корректурных листках и дополнившее ее от себя. Это то самое лицо, о котором рассказываются чудеса. Этим указанием г. Максимов сложил с себя всякую ответственность, и тем следовало бы ему довольствоваться. Он говорит, что добавление, доставленное ему г. корректором, составляет лишь сорок вторую часть его труда, что ему же, как человеку компетентному, предоставлено было автором исправление статьи: я полагаю — не одних опечаток, а самых фактов, следовательно, и тут автор неповинен в неисправленных погрешностях. К несчастью г. Максимов посвятил на эту статью и много времени и много труда, он даже ездил, как говорит, за шесть тысяч верст для собирания сведений и материалов. Понятно, что не легко тут помириться с постигшей его неудачей, и потому всеми способами силится он отстоять свой труд. Зная, сколь бывает скорбно всякое разочарование, не буду сетовать на автора за нападки и обвинения, посыпавшиеся на меня, а постараюсь исправить ошибки, вкравшиеся в его статью, без всякого пристрастия и предвзятой мысли, а единственно с целью восстановить дело в настоящем его виде.

Автор статьи, поплатившись уже раз за свою опрометчивую доверчивость, вдается, мне кажется, в противоположную крайность. Он подозревает меня в лицеприятии и обвиняет в том, что я-де искал лишь случая свести старые недоконченные счеты с его корректором. Могу его уверить, что (никогда не было, между нами никаких столкновений. Нисколько не отвергаю способностей, приписываемых ему автором, но не легко верю чудесам и, любя правду, я считал нужным заявить, что он не принадлежал к кругу декабристов, и в доказательство тому привел на память обстоятельства, побудившие причислить его к государственным преступникам и вместе с ними предать его суду. Это было необходимо, чтобы уяснить его отношения к соузникам его, и достаточно поясняет, почему взгляд его на вещи и на людей во многом расходился с господствовавшим посреди декабристов. Мой возражатель мог бы сам убедиться в том, когда б сличил его отзыв о коменданте Лепарском с мнением не то что большинства, как он говорит, но с мнением, единогласно разделяемым всеми, о неоспоримом достоинстве этого благодушного старого воина ⁵⁵.

Возражатель мой ставит мне в укор ссылку мою на источник, для критического исследования которого нет еще необходимых исторических условий, как он выражается, но я прошу его заметить, что я выписал лишь собственные слова помянутого им лица, подлинность которых для всех нас несомненна.

Тут же дам ответ и на другое обвинение. Оппонент мой приписывает мне восхваление угроз произвола. Кстати при этом замолвить слово о графе Н. Н. Муравьеве-Амурском. Как все люди, прогремевшие славою и пользовавшиеся доверием и милостью царя, он нажил себе врагов и завистников, но вместе с тем много друзей, также и беспристрастных ценителей его заслуг на пользу обширного края, коим столько лет он управлял. Понятно, почему отзывы о его административной деятельности столь разноречивы, но нельзя не признать, что он, как и граф М. М. Сперанский, резко отличается от всех бывших до него сибирских правителей. Пылкость ума обыкновенно сопровождается пылкостью нрава, в которой некоторые из подчиненных его укоряли, но зато и неоспоримо его благодушие: к участи всех ссыльных он всегда оказывал сострадание, а ко всем политическим преступникам без изъятия был до того снисходителен и сердоболен, что едва сам не пострадал вследствие поданного на него доноса. Доказательством его благодушия может послужить его же ходатайство о помиловании лживого изветчика, которое и было уважено по благосклонности к ходатаю государя Николая. Надо сознаться, что если он был вынужден предостеречь одного из политических ссыльных, то, верно, не без уважительной причины ⁵⁶.

Пусть не думает г. Максимов, что кто-либо из нас домогается подвергнуть покровительствуемое им лицо жестокому закону остракизма, жертвою коего был некогда правдивый Аристид. Нет, отчуждение его от круга декабристов было не вынужденное, а добровольное, и до сих пор, живя в одном городе с людьми, с которыми провел столько лет под одной кровлей и в одной артели, он с ними не знается и не видится, хотя они ему не дали никакого повода чуждаться их⁵⁷. Не ставлю ему этого в укор: он имеет вероятно уважительные причины так действовать, тем не менее это обстоятельство может убедить моего возражателя, что при всех достоинствах, признаваемых им в лице своего корректора, последний ни по убеждениям, ни по чувствам не принадлежал к кругу членов Тайного общества и поэтому не в такой степени компетентен (по выражению автора) в суждению о декабристах, как полагает г. Максимов. Впрочем понятия его о компетентности (ради благозвучия скажу по-русски ‘полноправности’) так странны, что вряд ли кто их разделяет. Он эту полноправность признает за двумя лицами на том основании, что по выходе из тюрьмы один из них поселился в Чите, а другой в Петровском заводе. Авторитет Ив. Ив. Горбачевского я бесспорно признаю, но никак не потому, что он жил вблизи опустевшей нашей тюрьмы, а по соображениям совершению иного свойства.

Состязатель мой крепко опирается на добытые им документы. Посмотрим, насколько он ими пользовался. Приступлю к разбору спорных пунктов. Автор признает всего четыре неточности, проскользнувшие в его статье, я же их выставил более двадцати пяти. Чтобы убедиться ему в том, что он обчелся, стоит ему еще раз просмотреть мои заметки. К тому же могу заверить автора, что если я оказал, что всех неверностей не перечтешь, я не ради гиперболы так выразился, а точно многое пропустил молчанием, чтобы не утомить читателей. Впрочем по ответам моим легко усмотреть, что оппонент мой отстаивает не четыре спорных пункта, а гораздо больше.

1) На стр. 157—158 кн. 10-й ‘Отечественных Записок’ 1869 г. он говорит: ‘Вместе с ними перевели в Читу всех, кто был в заводе из дворян, хотя бы и не был политическим преступником’, и дальше: ‘Этот наплыв сумел не раз вредить доброй славе каземата’. Я категорически опровергнул это, указывая, Что помещены были в нашу тюрьму лишь двое из дворян по преступлению неполитическому: майор Кучевский и младший брат Завалишин. На это возражает г. Максимов, что он отыскал в записках И. Д. Якушкина третье лицо, которого я не помянул, именно поляка Сосиновича, которого я будто проглядел или утаил. Да как же не прочел состязатель мой в тех же записках (стр. 1625), что Сосинович судился в Гродне по делу Воловича и других эмиссаров, следовательно, был политическим преступником⁵⁸? Такими же считались Игельштром и Виталии, служившие саперами в Литовском корпусе, те принадлежавшие никакому тайному обществу, но отказавшиеся от второй присяги. Мне кажется, г. Максимов чересчур небрежно обходится с моими материалами, да и в полемике своей мало разборчив по приисканию доводов. Наконец, если бы даже я ошибкой вместо трех лиц назвал двух, неужели же этим оправдалось бы уверение г. Максимова, будто все дворяне, бывшие в заводе, хотя и не политические преступники, помещались в нашей тюрьме? И где же тут наплыв? По случаю открытия третьего лица Сосиновича не торжествовал бы автор, если бы внимательнее прочел документы, на которые ссылается. 2) Что Сосинович состоял в артели, нет, следовательно, никакого сомнения, но несомненно также и то, что майор Кучевский и младший Завалишин не были членами артели. По преобразовании ее, на основании писанного устава, я на первый же год был выбран казначеем, поэтому говорю о предмете, мне близко знакомом. Документы, добытые моим состязателем, в смысл которых он недостаточно вникнул, ввели его в заблуждение. Приходится мне разъяснять его недоразумения, хотя эта обязанность лежала на корректоре, которому он доверился. Членами артели числились только те, которые пользовались правом голоса и могли быть избираемы в хозяйственные должности. Всякий легко уразумеет, почему эти права не могли быть предоставлены двум вышеупомянутым лицам. Но так как они были без средств, то артель постановила уделить на каждого из них долю, равную той, какая причиталась каждому из членов артели, и вот по какому случаю г. Максимов отыскал в списках имя младшего Завалишина. Кучавский же, не соглашаясь при лишении права голоса пользоваться материальными выгодами, предоставляемыми артелью, отказался от назначаемой ему доли и просил не вносить его в список лиц, получающих артельное содержание: он предпочел прибегнуть к помощи тех немногих, которые принимали в нем особенное участие. Далее г. Максимов упоминает об исключении младшего Завалишина из артели и выставляет это в неоспоримое доказательство тому, что он к ней принадлежал. Теперь должно быть ясно для него, в каком значении следует понимать его участие в артели, равно и объясняются слова Басаргина: ‘Не спросили, кто они, и приняли в артель’, т. е. предоставили им содержание артельное, а не право голоса, коим пользовались одни члены. Самые слова ‘не спросили, кто они’ достаточно показывают, что Басаргин понимает пособие, в котором никому нуждающемуся не отказывали, а никак не право голоса и право на избрание в должность. Спрашиваю автора, мыслимо ли, чтобы какое бы то ни было общество приняло бы в свои члены всякого встречного, кто бы он ни был, и предоставило бы ему право голоса совещательного и избирательного? Если бы автор потрудился вникнуть в смысл приведенного им места, он избавил бы меня и читателя от докучливой аргументации для доказательства того, что ясно само по себе. Помощь дается каждому, но солидарность, связующая членов общества, требует разборчивости в принятии кого-либо в свой круг. Тут простая логика убедительнее всяких документов. Что Басаргин двум к наименованным лицам приобщил и Сосиновича, объясняется тем, что по вступлении последнего в каземат артель тотчас же отчислила долю и на (него, не успев даже узнать, по политическому ли или по другому делу он осужден. Осведомившись впоследствии, кто он и за что сослан, его причислили к членам артели. Предоставленным же ему правом голоса он не пользовался по той причине, что, будучи стар и слеп, он с немногими из нас был знаком. При нем находился для прислуги ухаживавший за ним поляк, пользовавшийся также артельным пособием. Неужели г. Максимов и его причтет к членам артели? Что при исключении из артели младшего Завалишина оговорено было некоторые, ‘чтобы не лишать его пособия, лишь бы оно не имело вида общего артельного участка’, значило: выключить его из описка лиц, получающих артельную долю, не лишая его пособия, а не из списка членов, к которым он не мог принадлежать.

3) Про Г. С. Батенькова я оказал, что он провел 20 лет в крепости, а не 12, как утверждает автор статьи, он же продолжает уверять, что Батеньков выпущен был из крепости, в то время как разряд, в котором он числился, поступил на поселение, т. е. по его мнению после 12-летнего заточения. Тут, что слово, то обмолвка. В III разряде всего было двое — Г. С. Батеньков и В. И. Штейнгель. Этот разряд, осужденный на вечную работу, получил по случаю коронации то облегчение, что вечная работа заменена 20-летней. То же самое облегчение получил и II разряд, в котором я находился. Потом была опять сбавка сроков, но положительно утверждаю, что эти два разряда выехали из каземата на поселение в июне 1836 г., следовательно, пробыли в каземате не 12, а 10 лет. Как ни изменяет нам, старикам, предательская память, по уверению моего оппонента, авось не усомнится он в том, что сохранились по крайней мерк у меня в памяти и год моего осуждения и год освобождения из тюрьмы. Гавриил же Степанович Батеньков (а не Семенович, как величает его по-своему автор в своей статье) выпущен из Петропавловской крепости и прибыл в г. Томск в 1846 г., следовательно, пробыл в крепости целых 20 лет. Автор статьи этого и не подозревал, пожалуй, и не поверит на том основании, что обстоятельство это не упомянуто у него, в документах. Он тем более не поверит, когда узнает, что В. К. Кюхельбекер, поселенный сначала в Баргузине, и Осип Викторович Поджио, поселенный в Усть-Куде, в 28 верстах от Иркутска, и содержавшиеся до того первый — в Дийабурге, второй в Шлиссельбурге, отправлены были в Сибирь в то время, как вышли из тюрьмы те разряды, к которым они принадлежали, т. е. I и IV. Если мой состязатель, усомнившись в подлинности факта, потребует от меня объяснений, почему Г. С. Батеньков не пользовался наравне с другими милостивой сбавкой сроков, я предоставлю ему самому доискиваться причины. Он же к тому зашивается историческими исследованиями. Расскажу ему другой факт, довольно любопытный, в котором он вероятно также усомнится по недоверию к моей памяти. За несколько лет до прибытия в Сибирь Г. С. Батенькова предписано было осведомиться по Тобольской губернии (его родине) о наследниках его, но как таковых не оказалось, доставленная из Петербурга в тобольское губернское правление шкатулка его с некоторыми ценными вещами продана была с аукционного торга, как вымороченное имущество. Мы не усомнились в его кончине и, как разумеется, искренно о нем пожалели. Местные чиновники раскупили его вещи. Самая шкатулка досталась советнику губернского правления, который случайно отыскал в ней двойное дно и хранившийся под ним ломбардный именной билет. Он его препроводил в Петербург. По прибытии в Томск узнал о том Г. С. Батеньков, но отложил всякую заботу о вознаграждении за такое отчуждение его собственности. Впоследствии, по возвращении его в Россию, обстоятельство это дошло до сведения ныне царствующего государя императора, всемилостивейше повелевшего вознаградить Батенькова за весь понесенный им убыток и возвратить ему значившийся на билете капитал с наросшими в течение 30 лет процентами ⁵⁹.

4) Замечание мое о выражении ‘цыганская жизнь’ — нисколько не придирка. Я не мог его пройти молчанием потому’ что оно дает ложное понятие о житье-бытье Батенькова в Томске. Он, может быть, и сказал шуткой, что ему пришлось бы скитаться, как цыгану, если бы Не встретил сердобольных людей. Но к его счастию, пока он, находясь в гостинице, тужил о затруднении приискать себе квартиру вследствие недоброжелательства хозяев, молодой человек, сын казачьего офицера Лучшева, узнав о его затруднительном положении, предложил ему занять порожний флигель в доме своего отца, с семейством которого он уже не разлучался, следовательно, не пришлось ему нисколько скитаться. Такое нерасположение жителей к нему тем более его удивило, что, служивши там до 20-х годов по инженерному ведомству, а потом при ревизовавшем Сибирь М. М. Сперанском, он оставил по себе такую добрую память, что при проезде моем с товарищами через Томск в Читу в начале 1827 г. полицеймейстер, по просьбе многих из жителей, осведомлялся у нас о Г. С. Батенькове, которого с нетерпением ожидали. В 1846 г. в надежде отыскать в Томске хотя некоторых из своих прежних друзей, он воспользовался сделанным ему предложением избрать себе местожительство в Сибири и просился в этот город, где старое поколение заменилось уже новым. Спрошу г. Максимова, кстати ли тут говорить ‘вел он цыганскую жизнь’ и такой способ выражаться не собьет ли с толку всякого относительно личности Г. С. Батенькова и положения его в Томске.

Вслед затем опровергатель мой говорит про какую-то последнюю ошибку, в которую будто бы я его ввел. Решительно не понимаю, каким таинственным способом мог я ввести в заблуждение человека, которого никогда не встречал. На загадочные обвинения не берусь отвечать.

5) Возражатель мой несколько раз в своей статье упрекает меня в беспамятстве, в забывчивости, наконец, говоря о М. С. Лунине, удивляется, что я не знаю того, что всем известно. Такой немудреный, хотя ловкий способ опровержения может в крайнем случае пригодиться, но мне сдается, что г. Максимов им злоупотребляет. Он ссылается предпочтительно на авторитет людей, коих сознает обладателями обширной памяти. Понятно, что, признав меня беспамятным, не расположен мне верить ни в чем. Память — бесценный дар, нет спора, но да позволит мне мой прекослов заметить ему, что память свидетельствующего не представляет еще достаточного ручательства в правдивости показаний. Положим даже, что по преклонности лет память мне действительно изменяет, но если я только из ума не выжил и сохранил сознание, я всегда могу себе отдать отчет в том, что помню и что запамятовал. И тогда, если я сколько-нибудь ценю правду, буду говорить лишь о том, что помню, об остальном буду молчать. Я журнальных статей не пишу, ни исторических, ни беллетристических, это не моя профессия и поэтому соперничества между возражателем и мною не может быть. Но он печатно коснулся предмета, близкого мне по сердцу, по убеждениям и по воспоминаниям юных лет. Для меня это святыня, на его же взгляд —лишь материал для журнальной статьи.

Меня поразила самоуверенность повествователя в изложении фактов, дошедших до него по слухам, схваченных на лету и нисколько не проверенных, несмотря на богатое собрание записок и документов, коим он хвалится. Я берусь ему это доказать. Наконец смутила меня и небрежность, с какой он обходится с именами лиц, коих делается биографом. Я укажу в своем месте, какая выходит из этого путаница. Ему нипочем кого убить, например А. И. Черкасова в Енисейской губ., тогда как он цел и невредим из-под черкасских пуль воротился с Кавказа на родину, кого сумасшедшим похоронить в Сибири, например П. С. Пушкина, прожившего много лет по возвращении в Россию в полном разуме. Воскресивши А. И. Одоевского, скончавшегося на Кавказе, он возвращает его в полном здравии восвояси. Всего не перечтешь.

Но возвращусь к рассказу о М. С. Лунине и предварительно замечу моему прекослову (чтобы успокоить его насчет моей памяти), что старики, забывающие то, что случилось накануне, твердо помнят события давно минувших лет. Это психическое проявление не новость. Но если придется мне говорить о самом себе и, увлекаясь самообольщением, выставлять свои достоинства и подвиги и заслуги, заранее прошу его не верить мне безусловно, а справиться с хранящимися у него документами и с устным преданием, подвергая последнее строгой критике.

На показания автора статьи, будто М. С. Лунин содержался в Шлиссельбургской крепости и там заболел цынгой, я заметил, что М. С. Лунин содержался после сентенции в Выборге, откуда прибыл в Читу без всяких признаков цынги. Возражатель мой в подтверждение своего показания ссылается на записки И. Д. Якушкина, где оказано, что из пяти узников в Форт Слава трое заболели впоследствии солитером. Признаюсь, в подобном аргументе не отыскиваю логической связи между посылкой и заключением. В подтверждение моих слов прибавлю слышанное мною от самого Лунина, с которым прожил без малого десять лет в тюрьме и которого потом в течению двух лет видел часто на поселении, живя в ста верстах от него. Он утверждал, что пребывание в Выборге считает он самой счастливою эпохою в жизни. Случайная обстановка его была ему так по вкусу и в духовном и в материальном отношении, что он не без горести расстался с своею тюрьмою⁶⁰. Известного будто бы анекдота о каком-то единственном зубе я не слыхал, да и не жалею, потому что о такой занимательной личности, как М. С. Лукин, столько можно сказать любопытного, что анекдот о зубе покажется пошлым. Я полагаю, что г. собиратель биографических сведении путает фамилии лиц, ему незнакомых, подобно тому как он запутался в, именах и отчествах. Если же ему необходимо выставить пострадавших от скорбута, я могу ему послужить и назову П. А. Муханова и О. В. Поджио. Последний, пробывши 8 лет в крепости, выпущен был на поселение вовсе без зубов. Он был в полном смысле красавец и сохранил юношескую свежесть и бодрость. Замечу мимоходом, что этот существенный недостаток нисколько его не безобразил, что не мало удивляло всех нас.

6) Оппонент мой, тяготясь моими опровержениями, пользуется правом отводить меня как свидетеля на том основании, что я жил далеко на Западе и не знал, что творится в Восточной Сибири. На это я ему окажу, что пробывши два года в 120 верстах от Иркутска, в селе Каменке, я переведен был в г. Курган, а оттуда в Тобольск. Перемещения эти из Восточной Сибири в Западную случались со многими из нас. Кроме того по временам разрешалось ездить из Западной Сибири в Восточную на Тункинские целебные воды, чем и воспользовались И. И. Пущин и И. Д. Якушкин, наконец нам не воспрещалось переписываться между собою. Итак, воздвигнутая моим оппонентом китайская стена между Востоком и Западом для нас не существовала. Эти частые перемещения сбили бы хоть кого с толку, но г. собиратель сведений, не обременяя себя бесполезным трудом распутывать этот моток, разместил нас на поселении как попало. Например (стр. 620) сказано в его статье, что ‘братья Матвей и Сергей Ивановичи Муравьевы, Вольф и И. Д. Якушкин согласились жить вместе, но их разделили’, дальше: ‘Ал. Муравьев остался с братом, Вольф с товарищами — в заводе для врачебных пособий… И. Д. Якушкин и Муравьевы поселились в Ялуторовске… М. С. Лунин — под Иркутском в деревушке’. Поневоле вспомнишь пословицу про звон. Хотя и мало кого интересует знать, где кто из нас был поселен и куда перемещен впоследствии, но, по-моему, следовало или умолчать о том или сведения передать точные и верные. В 1836 г. отправились на поселение II и III разряды. За первым поездом спустя недели две выехали С. Г. Волконский с женой и детьми, И. А. Анненков тоже с женой и детьми, Ник. М. Муравьев с многолетнею дочерью и с братом Александром, с ними же вместе — Фердинанд Богданович Вольф. Имя и отчество последнего мог бы г. собиратель легко узнать в Иркутске от первого встречного: он там в течение многих лет пользовал всех безвозмездно — и генерал-губернатора Броневского, и мелкого чиновника, и простого рабочего, зато и гремел славою. Вышепоименованные С. Г. Волконский, Н. и А. М. Муравьевы, Ф. Б. Вольф поселились в селе Урике, а не в деревушке Урюке, где нашли М. С. Лунина, поселившегося там до них. И. А. Анненков поселен был в селе Вельском, Иркутского уезда, откуда в 1838 г. переведен в г. Туринск, Тобольский губ., а в 1841 — в самый Тобольск. Впоследствии М. С. Лунин сослан был в Акатуй в 1842 г. в апреле месяце, в четверг на страстной неделе. По смерти Ник. М. Муравьева брат его Александр с женой и детьми переехал на жительство в Тобольск в 1846 г. вместе с Ф. Б. Вольфом. Матвей Ив. Муравьев не был ни в Чите, ни в Петровском, ни в Урике, а прямо из крепости Форт-Слава отправлен в Вилюйск на Вилюе, притоке Лены, в 800 верстах от Иркутска, оттуда — в пограничную крепостцу Бухтарму и, наконец,— в г. Ялуторовск, где сошелся с И. Д. Якушкиным. Встретить тут между поселенными в Сибири имя Сергея Ивановича Муравьева, брата Матвея Ивановича, поразит всякого, кто кое-что слышал о декабрьском деле ⁶¹. Положим, что по этому делу осуждены были шесть Муравьевых и что стороннему человеку легко ошибиться и перепутать их имена, но г. собирателю исторических материалов такая небрежность неизвинительна. Предлагаю ему сличить мой подробный отчет с своим рассказом и по числу неверностей, оказавшихся в нескольких строках, убедиться в том, что статья его не могла не возбудить опровержения со стороны людей, близко знакомых с делом. В ней встречаются такие разительные небылицы, что невольно подумаешь: полно, читал ли его корректурные листы тот, на кого возложена была эта обуза? Вероятно, почуя тут египетскую работу и притом мало интересуясь подробностями, до его лично не касающимися, он предпочел обогатить эту статью обоими добавлениями.

7) Я точно был уже в Тобольске, когда последовали арест М. С. Лунина и заточение его в Акатуйскую тюрьму. Все подробности этого печального происшествия сообщены мне были А. М. Муравьевым (его двоюродным братом по отцу), находившимся тогда в Урике и переехавшим после того в Тобольск. Мне известно лицо, переписывавшее набело черновой автограф, и то лицо, через которое узнали о существовании этой записки. Могла ли эта записка быть напечатана в Лондоне, когда сама рукопись, не переписанная, была отобрана? Подозревали: М. С. Лунина в намерении переслать свое сочинение в Лондон для напечатания, а из родившегося подозрения распространился ложный слух, будто оно уже было туда, переслано. Я говорил о том на-днях с М. А. Бестужевым, на авторитет которого ссылается г. Максимов, и он признался мне, что он об этом писал в Петербург к г. С[емевскому] только как о дошедшем до него слухе, за достоверность которого он нисколько не ручался, не полагая притом, что письма его поступят в печать. Впоследствии, будучи в Иркутске, он, узнав обстоятельно об этом деле, убедился в ложности слуха, дошедшего до Селенгинска, где не было (возможности его проверить. Легко поймет мой возражатель, что никакого личного ‘интереса я не имею представлять этот факт, коему я нисколько не причастен, в том или в другом виде. Но, узнав из достоверного источника о деле со всеми его подробностями, излагать которые не считаю своевременным, мог ли я не опровергнуть слуха, перешедшего в печатное слово? ⁶²

Относительно дубининской истории, рассказанной так, что ничего нельзя понять, и где представлена дама, преследуемая выпившим офицером, кричавшим ‘бунт’ (да кто же бунтует? женщина в истерике, что ли?), мой возражатель ссылается на записки Н. В. Басаргина, из коих рассказ будто взят целиком. Я не читал записок Н. В. Басаргина, но если по напечатании их прочту рассказ в том виде, в каком представлен он моим опровержцем, искренно сожалеть буду о том, что товарищ мой, не бывши вероятно очевидцем, передал факт, дошедший до него в искаженном виде. Но что меня крайне удивит, это то, что он, знавши каждую из дам, последовавшую за своим мужем, мог безразлично принять одну из них за другую. Да позволит мне мой оппонент усомниться в том. О небрежном употреблении им документов приведу дальше несколько примеров. Когда г. собиратель материалов говорит, что все равно, та или другая женщина была оскорблена, и что дело не в оскорблении, а в последствии, я тут еще более убеждаюсь о его чересчур свободном обращении с исторической достоверностию, обращении, о коем достаточно свидетельствует вся его статья. Но для нас дамы не были просто какие-то женщины, мы к ним питали глубокое уважение и сердечную признательность. Огорчение, испытанное одною из них, отзывалось в сердце у всех нас, и поэтому можно ли допустить, чтоб, проведав о нанесенном оскорблении одной из них, не позаботился каждый из нас осведомиться, которая именно из них пострадала, и узнать все обстоятельства, сопровождавшие печальное происшествие? Недоразумение мое разъяснится лишь по появлении в печати упомянутых записок. Как бы то ни было, мне не нужно проверять свои воспоминания относительно случая, коего был очевидцем и оставившего неизгладимый след в моей памяти вследствие впечатлительности молодых лет.

При этом коснусь одного замечания, сделанного моим оппонентом, смысла которого не могу доискаться. Похвалившись обилием материалов, им собранных, он замечает, ‘что я чистосердечно сознаюсь в том, что из записок декабристов я прочел всего три’, полагая тем ослабить авторитет моих показаний. Не понимаю г. Максимова. Да с чего же он взял, что я doctuscum libro? Если б я затеял писать статью о целом ряде событий, хотя и знакомых мне, (пришлось бы ради надлежащей связи и полноты справляться с документами, допрашивать очевидцев о подробностях, ускользнувших от моего внимания или изгладившихся у меня в памяти. Но я не пишу ни статьи, ни книги, а передаю факты, присущие моей памяти по сохранившимся от них (впечатлениям, или, лучше сказать, самые впечатления, волновавшие. некогда душу и при случае снова оживающие — Для предпринятого автором труда необходима некоторого рода эрудиция или специальное изучение предмета, коим он, невидимому, и хвалится. Я же говорю о том только, что видел, или о том, что знаю из достоверных источников. Сведения, добытые мною путем расспросов, признаются мною достойными доверия лишь в том случае, когда, подтверждаемые многими свидетелями, никем не были опровергнуты в течение нескольких десятков лет. Поэтому, чего не помню или не знаю, о том нет мне нужды и говорить.

Я того мнения, что если бы г. Максимов серьезно пожелал добиться исторической достоверности и менее заботился отстаивать непогрешимость своих путевых записок, ему бы следовало те гневаться на меня за мои заметки, а воспользоваться ими. Сущность моих заметок такова, что ему легко убедиться в отсутствии всякого личного интереса с моей стороны, чем и устраняется подозрение, будто я преднамеренно искажаю или утаиваю истину.

9) Нет сомнения, что записки И. Д. Якушкина и даже записки Н. Б. Басаргина (последних я впрочем не читал) могли бы ему послужить на пользу, если бы потрудился он прочесть их со вниманием, в чем я имею право сомневаться вот на каком основании. Он говорит: ‘Противоречия с Якушкиным беспристрастный читатель не найдет в моей статье ни одной йоты’. Посмотрим же, насколько рассказ г. Максимова согласуется с показаниями И. Д. Якушкина, Н. В. Басаргина и автора ‘Записок декабриста’.

В статье г. Максимова сказано (от стр. 597 до 602): ‘Образовался кружок протестовавших, видевших, что общинному устройству с равномерными правилами для каждого грозит опасность подчинения небольшому кружку аристократов, их произволу… Образовались кружки около привилегированных личностей… Когда можно было уже и не видеть товарищей и иметь предлог, что не знают их нужд… Раздражение между богатыми и неимевшими ничего дошло до крайней степени… Артель не дозволила имевшим средства смотреть на товарищей как на людей низших’. Затем следует подробный отчет о всепожирающей деятельности г. корректора, об услугах, им оказанных, и о доверии к нему его соузников: ‘Пришли к нему с просьбой отложить на время свои ученые занятия и взять общественное дело в свои руки…’ и прочее. Потом говорится подробно о каких-то публичных заседаниях комиссии, во главе которой выдвигается опять то же всеобъемлющее лицо.

Затем вот как об том отзывается И. Д. Якушкин (стр. 1619 ‘Русского Арх.’): ‘Некоторые из неимевших собственных средств для существования и получавшие все нужное от других тяготились такою зависимостью от своих товарищей’…

‘Образовался кружок недовольных… они обратились к коменданту, прося его исходатайствовать им денежное пособие от правительства. Такой поступок очень огорчил старика Лепарского: он смотрел на нас как на людей порядочных и всегда отзывался с похвалой о нашем согласии и устройстве… Он отправил плац-майора навести справки о тех, которые желали получить вспомоществование от правительства. Между тем, это происшествие в казематах произвело тревогу. Все были в негодовании против просивших пособия от правительства, с ними вступили в переговоры и успели отклонить их от намерения отделиться от артели, и когда пришел плац-майор в казематы с допросом, все уже было улажено, и ему поручили просить коменданта не давать дальнейшего хода этому делу’. Значит, артель существовала до писанного устава. ‘Тотчас потом Поджио, Вадковский и Пущин занялись составлением письменного учреждения для артели’. Не мешает заметить, что Якушкин и не упоминает о лице, которое у г. Максимова является как главный деятель. Затем выписываю слова автора ‘Записок декабриста’ (стр. 228): ‘Через каждые три месяца при выборе нового хозяина (до введения письменного устава) каждый из артели назначал, сколько мог дать по своим средствам в общую артельную сумму, которой распоряжался хозяин, на пищу, чай, сахар, мытье белья. Одежду и белье носили мы все собственные, имущие покупали и делились с неимущими. Решительно все делили между собой — и горе и копейку. Когда священник Казанского собора П. Н. Мысловский узнал эти подробности нашей жизни от А. О. Корниловича, то поспешил сообщить их жене моей и заметил ей, что в Чите в остроге ведут жизнь истинно-апостольскую’.

Здесь же помещаю для сличения слова, выписанные моим возражателем из записок Н. В. Басаргина. ‘Артель нравственно уравняла тех, которые имели средства, с (неимущими таковых’. Разве этими словами подтверждается рассказ г. Максимова о существовании двух враждебных партий? Предоставлю всякому судить, насколько рассказ моего оппонента согласуется с записками декабристов и прав ли он, говоря, что его рассказ не отступает ни на йоту от слов Якушкина?

10) В замечаниях своих я счел долгом опровергнуть другое ложное показание, бросающее также позорную тень на читинских и петровских узников. Обвинив всех имущих в бесчеловечном равнодушии к лишениям их товарищей и разделив все общество на два враждебных лагеря, автор статьи силится потом доказать, что вспомоществование, оказанное нуждающимся товарищам, было со стороны богатых не добровольное, а вынужденное. Поэтому я не без основания заметил, что в этом рассказе проглядывает некоторая зависть коммунистического свойства. В злых побуждениях нисколько не думаю подозревать автора статьи, но в опрометчивой доверчивости своей пора бы и ему убедиться.

У него говорится (стр. 600): ‘Так как по общему правилу правительством допускается получать одинокому только 500 рублей, а женатым только 2 000, сверх же этого позволяется получать более только под условием, что это назначается для вспоможения товарищам…, то это вспоможение является уже обязательным, и нет никакого посягательства на собственность в требовании обязательного взноса… Потому в случае отказа их не имеющие ничего имеют право объявить коменданту, что не получают вспоможения от товарищей, и требовать казенное содержание (стр. 601 ). Комендант до такой степени испугался доведения до правительства требования казенного содержания и допущенной им неправильности в получении излишних денег на пособие…’

Я в своей заметке опровергнул тот факт, будто в тюрьме ограничивалась сумма денег, получаемых нами от родных, и доказал, почему эта мера предосторожности, прилагаемая к поселенцам, не имела смысла в отношении к заключенным в тюрьме, которым не давались деньги на руки. Что касается до вымышленного испуга коменданта вследствие допущения им неправильного получения денег, он тут обвиняется в отступлении от данной ему свыше инструкции и в превышении власти. Для опровержения подобного наговора я сошлюсь на всех, кто знал его. Если в чем можно укорить этого доброго человека, так именно в том, что буквальное исполнение данной ему инструкции он доводил до крайности, до педантизма. Так же точно немыслимо, чтобы, как показано на стр. 584, он отважился ‘отпустить на минеральные забайкальские воды кн. Трубецкую и Волконскую, за что получил будто строгий выговор’. Он не выговор получил, а запрос вследствие злостного доноса, легко им опровергнутого.

Против этого мой возражатель говорит: ‘Об ограничении денег в тюрьме мы имеем сведения из сочинения ‘Декабриста’ и потом восклицает: ‘К чему же эти опровержения без справок, без доказательств, в противоречие самим себе?’ Что же мы находим в ‘Записках декабриста’? Выписываю дословно (стр. 293): ‘В бытность нашу в тюрьме и в каторжной работе в Чите и в Петровском не ограничивали суммы денег, высылаемых нашими родными, но на поселении, где каждый сам мог’ располагать своими деньгами и сам расходовал их, дозволено было получать ежегодно холостому не более тысячи рублей ассигнациями, а женатому — не более двух тысяч⁶³.

После целого ряда выставляемых мною улик не в праве ли всякий заключить, что г. оппонент не потрудился даже и прочитать как следует записки, на авторитет которых ссылается, и по всеми этими собранными материалами, обладанием коих свалится, он нисколько не пользовался? Любопытно бы знать, в каких именно записках или официальных бумагах отыскал ж, например, следующие сведения, будто ‘более даровитые и способные люди поселены были в Восточной Сибири’ (стр. 623). Или это просто его собственное мнение, коим думал он польстить поселенным в Восточной Сибири, с которыми имел случай видеться? Но как ни лестен для них такой отзыв, они, осведомившись, что он в Западной Сибири никого не видал из декабристов, невольно спросят его: почему вы знаете, что мы на Востоке даровитее поселившихся на Западе? Он утверждает, что записки противоречат одни другим. Ему следовало бы доказать это. Я вику только, что его рассказ диаметрально противоположен отзывам декабристов по их запискам.

Чтобы покончить с вопросом о мнимом ограничении денег, получаемых нами в тюрьме, не оставлю без ответа один из доводов, приводимый г. возражателем в подтверждение своего показания. Он указывает на буквальную выписку, сделанную им из правил для жен (стр. 582, 583, 584). Там значится, что ‘дети, прижитые в Сибири, поступают в число казенных заводских крестьян’, затем: ‘допускается каждой получать не свыше 1 000 рублей ежегодного содержания наравне с мужем’. Эти условия объявлены им были в Иркутске, после, по прибытии их в Читу, комендант предъявил им другие правила, которым они должны были подчиниться, в чем взял с них подписку. Разве не заметил собиратель документов, что в этих последних правилах, из коих он выписал несколько пунктов, не заключаются условия, помянутые в первых, из чего легко было бы ему убедиться, что юга тогда же были отменены или что первые тяжелые условия имели лишь целью отклонить их от сожительства с мужьями? В его же статье поминается о непомерно-строгих правилах, предъявленных кн. Трубецкой иркутским губернатором, коими думал он ее застращать в надежде, что она откажется от следования за мужем в Нерчинские рудники. Дело в том, что ни дети их не поступили в число заводских крестьян, ни сумма денег, получаемая ими из России на годовое содержание, не подвергалась ограничению ни для них, ни для мужей, ни для холостых во все время заключения нашего в Чите и в Петровском.

Автор настойчиво добивается цифры дохода, получаемого Муравьевыми в Петровском. В статье его (стр. 575) выставлено 60 тысяч. Он утверждает, что цифру эту почерпнул из ‘Записок декабриста’. Я справился с цингой и прочел ’40 тысяч’ стр. 228). В настоящей его статье выставлено 6 тысяч. На какой цифре остановится автор, и какой прикажет он нам держаться? Положим, что предмет этот так неважен, что об нем не стоило бы и говорить, но при обнаружившейся редкой любознательности автора статьи удивляешься его странным приемам для ознакомления себя с изучаемым предметом. Он с жадностью собирает всякого рода документы, даже писанные лоскутки бумаги (как сообщает нам). Невольно задаешься вопросом, на что ему могут служить эти материалы, добытые по его отзыву с таким трудом, если пишет он вовсе не то, что в них прочел? Не будь сказано в обиду моему возражателю, мне рассказывали про одного владельца богатой библиотеки, которою он очень гордился. Ему случалось у себя в беседе с друзьями заявлять по части истории и наук факты столь необычные и невероятные, что подымался тотчас хохот и сыпались возражения. Но он, нимало не смущаясь и не пускаясь ни в какие прения, указывал только на шкафы с книгами, уверяя, что все оказанное, им они там найдут. Страннее всего то, что он в этом нисколько не сомневался.

Я недавно прочел в газетах объявление о поступившем в продажу сочинении в трех томах г. Максимова о Сибири, о ссыльных и пр. Желаю ему всякого успеха. Самое заглавие уже заманчиво. Но при всем литературном достоинстве и занимательности рассказа, которые, охотно верю, признают за этой книгой, я должен сказать, что по части истории и статистики того края она настольной справочной книгой никак не может послужить. В статье его о декабристах мы имеем образчик легкого способам им принятого для употребления в дело самых ценных по его мнению материалов. Возражения, какие следовало ему ожидать от декабристов, нисколько не стесняли его фантазии. Можно ожидать от него тем более развязности в рассказе относительно безграмотных и безгласных ссыльных или политических преступник ков минувших веков.

Я понимаю, что, проскакав несколько тысяч верст по обширной Сибири и ‘из дальних странствий возвратясь’, охота всякому поделиться с приятелями и даже с читающей публикой своими путевыми впечатлениями, налетными взглядами на вещи и людей и кое-какими добытыми сведениями. Такие беспритязательные очерки доставляют обыкновенно невинное удовольствие и повествователю и слушателю. Но писать историю требует других условий, тут не только что дальняя езда, но и усидчивый труд оказываются часто бесполезными, особенно как примешься за исследование современных событий. Последний труд — самый неблагодарный. Несравненно безопаснее писать хоть римскую историю, чем современную, а то неминуемо наткнешься на какого-нибудь непрошенного и негаданного очевидца, который обдаст словно варом скороспелого историка. Почему бы автору трехтомного сочинения о Сибири не потерпеть лет хоть десяток и не дать покойно умереть оставшимся в живых декабристам? Дорогие свои исторические материалы бережно бы сохранил, а там открылся бы ему полный простор летописать на свободе, не встречая докучливых опровержений.

Дав ответ по пунктам на все сделанные лине возражения и расставаясь вероятно навсегда с моим оппонентом, воспользуюсь случаем признать вполне заслуженным хвалебный его отзыв о Н. А. Бестужеве. Напрасно он полагает, что при чтении его статьи отзыв этот ускользнул от моего внимания, но разделяя в полной мере мнение рецензента относительно сведений Н. А. Бестужева по части прикладных наук, также изобретательности его ума и художественных способностей, я не имел повода к возражению.

ПРИМЕЧАНИЯ

³⁴ Иные современные печатные отзывы о записках бар. Розена мне неизвестны.

³⁵ Розен имеет в виду первое неполное издание своей книги, появившееся в Лейпциге в 1869 г., под заглавием ‘Aus den Memoiren eines russischen Dekabristen. Beitrge zur Geschichte des St. Petersburger Militraufstandes vom 14 December 1825 und seiner Theilnehmer’. Книга эта соответствовала II—XIII главам полного издания. Отрывки из нее в русском переводе были напечатаны тогда же в ‘Биржевых Ведомостях’ (NoNo 269 и 2?4). 7 октября 1869 г. М. А. Бестужев сообщал М. И. Семевскому (в цит. выше письме), что Розен читал ему свои записки ‘в русском тексте, как они и были им написаны, а перевод на немецкий язык сделан за границей и довольно неудачный… Он сносился с Катковым, но тот… отказался напечатать эти записки. В Петербурге тоже неудача его постигла, и потому он решился их печатать в Лейпциге’. Следует отметить, что Розен пытался в том же 1869 году выпустить свою книгу в России. Но, напечатанная без предварительной цензуры, она была подвергнута аресту и в продажу не поступала (Н. М. Ченцов. ‘Библиография декабристов’. 1929, No 2731). На книге этой значится: ‘перевод с немецкого’, из чего можно заключить, что она была написана именно на немецком, а не на русском языке, как полагал М. А. Бестужев.

³⁶ Следственным комитетом Свистунов был отнесен к Северному обществу, что и ввело в заблуждение Розена, судя по его запискам не знакомого с историей ячейки Южного общества в Петербурге.

³⁷ Записка о Сухинове, которую имел в виду Максимов, была напечатана впервые в том же ‘Русском Архиве’ за 1870 год, под заглавием: ‘И. И. Сухинов. Один из декабристов’. (См. о ней в настоящем издании, стр. 7 и сл.).

³⁸ М. А. Бестужев в числе ‘после привезенных’ в Читу отметил: ‘Поляк Сосинович — слепец, — после бунта 1830 г.’, из чего уже явствует, что этот последний был государственным преступником (ср. возражение Свистунова, стр. 298—300 и примеч. 58). |

³⁹ В своих записках М. А. Бестужев писал, что в Акатуе ‘умер впоследствии Лунин за письма к сестре и окончательно за брошюру на английском языке, напечатанную в …’ и далее слово, над транскрипцией которого тщетно бились три (поколения редакторов (ср. возражения Свистунова, стр. 301 и прим. 17). Анекдот об единственном зубе Лунина Максимов должно быть вычитал в заметке ‘Из воспоминаний о Лунине’ (‘Колокол’, 1859, л. 36). Там, кстати сказать, он приурочен к пребыванию Лунина не в Урике, а в Шлиссельбурге (где он никогда не был): ‘…он был болен от шлиссельбургской жизни и растерял почти все зубы от скорбута. Встретясь со своими товарищами в Чите, он им говорил: ‘Вот, дети мои, у меня остался только один зуб против правительства’.

⁴⁰ Розен, (как явствует из его ответа, отнюдь не имел в виду ставить Констана на одну доску с Беранже и приписывать сочинениям этого последнего влияние на возникновение тайного общества, почему возражение Свистунова сказывается направленным мимо цели. Он, конечно, прав в том отношении, что тогда как Констан, наиболее прогрессивный буржуазный писатель Запада, оказал бесспорное влияние на политическое развитие многих будущих декабристов, Беранже такового не имел и не мог иметь. Действительно, песни его о ‘маленьком капрале’ много содействовали распространению идей бонапартизма, чем и объясняется утрата Беранже большой доли популярности во Франции после переворота Наполеона III.

⁴¹ На вопрос Следственного комитета: ‘С которого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей’, Н. М. Муравьев отвечал: ‘Прокламации союзных держав в 1813 году, предлагавшие народам Германии представительное правление вместо награды за их усилия, обкатали, во-первых, мое внимание на сей предмет’ (ВД I, 294—295). Отголоски впечатления, произведенного на декабристов этими обещаниями, встречаются и в мемуарах. Так, А. М. Муравьев вспоминал: ‘В своем воззвании к немцам, изданном в Варшаве 22 февраля 1813 г., Александр заявил: ‘Если по остатку малодушия они [государи] будут настаивать на своей гибельной системе покорности, то нужно, чтобы глас народа научил бы их и чтобы князья, которые ввергают в позор и несчастье своих подданных, были увлечены последними к мщению и славе’. (‘Воспом. и рассказы’, т. I, стр. 118).

⁴² История бегства Н. М. Муравьева совершенно сходно рассказана в записках брата его А. М. Муравьева (‘Воспом. и рассказы’, т. I, стр. 121—122). От него, должно быть, Свистунов и узнал этот рассказ, живши с ним вместе многие годы в Тобольске. Летом 1813 г. Н. М. Муравьев был зачислен прапорщиком в действующую армию.

⁴³ Свидание графа Лористона с Кутузовым произошло 23 сентября (5 октября) 1812 года. Лористон прибыл с письмом Наполеона и, будучи допущен Кутузовым в главную квартиру, заявив о желании Наполеона ‘положить предел этой распре между двумя великими и великодушными народами и прекратить ее навсегда’. Кутузов возразил, что не имеет на сей счет никаких указаний, что при его отправлении к армии слово ‘мир’ ни разу не было произнесено и он ‘навлек бы на себя проклятие потомства, если бы сочли его главным виновником какого-либо соглашения’. Тогда Лористон просил исходатайствовать ему у императора Александра разрешение прибыть для переговоров в Петербург, впредь до чего заключить перемирие. Кутузов обещал о желании Наполеона довести до сведения русского императора, но в перемирии отказал. Тем не менее, эта беседа с Лористоном навлекла на Кутузова неудовольствие Александра. (Н. К. Шильдер. ‘Александр I’, т. III, стр. 120—121).

⁴⁴ Польский вопрос был в известной мере больным местом в Южном обществе и в частности в планах Пестеля. Считая строгую централизацию и совершенное растворение всех национальностей едином государстве основными залогами равенства, Пестель склонялся к мысли о необходимости вернуть независимость некогда свободной Польше. Территория будущего государства не была точно определена. Бестужев-Рюмин свидетельствовал, что полякам подана была надежда на получение Гродненской, части Виленской, Минской и Волынской губерний. Пестель объяснял, что предметом его разговора с польскими депутатами, между прочим, послужила ‘независимость Польши: глухо сказано, но о губерниях Литовских, Белостокской, Подольской и Волынской не было даже ни единым словом упомянуто’ (ВД IV, 107). Основная цель переговоров с поляками сводилась к стремлению ‘южан’ обеспечить на случай восстания поддержку или, в крайнем случае, (нейтралитет Польши. ‘Цель сношений с польским обществом, — показывал Пестель,— состояла в том, чтобы знать, что у поляков делается, и дружескими сношениями предупредить вред, который они России сделать бы могли в роковое время. Происходили разговоры и переговоры, но условий никаких еще заключено не было’. (‘Восстание декабристов’, т. IV, стр. 85).

⁴⁵ Свидетельство Свистунова о безвозмездном труде Ф. Б. Вольфа подтверждается отзывами и других декабристов. Подробно об этом рассказывает дочь Анненковых О. И. Иванова, давшая наиболее яркую и цельную характеристику Вольфа (см.: ‘Воспоминания Анненковой’, назв. изд., стр. 213-214). Завещание Вольфа причинило много хлопот его душеприказчику И. А. Анненкову, ибо в III отделении возник вопрос о праве государственных преступников завещать свое имущество и вступать во владение оным. (О государств. преступнике Христиане Вольфе. III отделение с. е. и. в. канцелярии, I эксп. (1826), No 61, ч. 66, лл. 38—46). Вольф умер в 1854 г., а закончилось дело только в 1858 г., как о том свидетельствует письмо П. И. Фаленберга, одного из наследников, к Анненкову (‘Воспоминания Анненковой’, стр. 336).

⁴⁶ Один из ближайших сподвижников Трескина, нижнеудинский исправник Лоскутов стяжал в Сибири громкую известность своими крутыми мерами и жестокостью. Сперанский по приезде в Сибирь в 1818 г. был буквально засыпая жалобами на него. Приезд нового генерал-губернатора крайне смущал Трескина и его приближенных. Решено было воздействовать на Сперанского подкупом, для чего собрана крупная сумма денег, которую должен был вручить ему Лоскутов. Он встретил Сперанского на тогдашней границе Иркутской губернии, в Капском остроге. Но едва успел донести, что в уезде все благополучно, отрапортовавшись: ‘Исправник Лоскутов’, как Сперанский закричал: ‘Лоскутов? арестовать его, бездельника’. (В. Вагин. ‘Исторические сведения о деятельности Сперанского в Сибири’. Том I, Спб., 1872, стр. 601 и сл.). При всем том Лоскутов, видимо, был талантливым администратором. В устройстве нижнеудинских поселений он проявил железную волю и большие организаторские способности. Розен свидетельствовал, что ‘он устроил отличные дороги, мосты, во всех селениях ввел большую исправность’. ‘Исправность’ эта достигалась своеобразными средствами. Лоскутов охотно ссужал поселенцев деньгами безвозвратно, всячески шел им навстречу, но зато нерадение по хозяйству и леность своих ‘клиентов’ карал зверскими побоями, таким образом наставляя их на путь истины. Розен передавал, что поселенные крестьяне ‘поныне благословляют его память’. Басаргин тоже записал слова одного нижнеудинского поселенца, говорившего, что когда он прибыл с партией, ‘здесь был исправником, дай бог ему царство (небесное, Лоскутов… Это был человек редкий, необыкновенный, каких мало на свете и каких надобно в Сибири. Строг был, но зато справедлив, и не один из нашего брата поселенцев обязан ему всем своим достоянием…’ Осуждая административные приемы Лоскутова, декабристы склонны были к оправданию их конечных результатов. Тот же Басаргин говорит, что ‘пример нижнеудинского исправника Лоскутова ясно показывает, как много может принести пользы для края самое незначительное правительственное лицо, понимающее свою обязанность и действующее, может быть, без особенного сознания на пользу общую’ (Записки, стр. 180). М. Бестужев тоже вспоминает о Лоскутове, ‘которого сперва проклинали, а теперь чуть не боготворят за его административные меры’. К сему Штейнгейль сделал примечание: ‘Это и я сказал’ (‘Воспоминания Бестужевых’, стр. 318).

XVIII ст. Большинство — крестьяне-старообрядцы, высланные в Сибирь в конце XVIII ст. Большинство бытописателей отмечает их необыкновенное трудолюбие, культурность, довольство сел. Такие же отзывы о них встречаются в записях декабристов Беляева, Розена и др. ‘… Семейские деревни изумили бы любого русского и огромностью и довольством’, писал в 1839 г. Н. А. Бестужев. (‘Письма из Сибири декабристов М. и Н. Бестужевых’, Под ред. М. К. Азадовского и И. М. Троцкого. Вып. I, Иркутск, 1929, стр. 14 и 120). Особенно отмечается в литературе богатство упоминаемого Свистуновым Тарбогатая, впоследствии увековеченного Некрасовым (‘Дедушка’). На основании имеющихся данных, можно усомниться в том, чтобы порочные качества, приписываемые автором ‘семейским’, были и в самом деле в такой мере им присущи. (Из новейших работ укажу работу А. М. Селищева: ‘Забайкальские старообрядцы — семейские’. Иркутск, 1920). Случай с П. Анненковой изложен и ею самой в последней главе ее ‘Воспоминаний’, впервые опубликованной нами (указ. издание, стр. 195—196). Но, по ее словам, ото происшествие, не лишенное, вероятно, фантастических преувеличений, имело место во время переезда Анненковой ив Читы в Петровский завод.

⁴⁸ Сам Лунин на следствии в 1826 г. показал, что ему ‘от роду 43 года’ (ВД III, стр. 128), откуда следует, что он родился в 1783 г. Эта дата в декабристской литературе считалась бесспорной до недавнего времени, когда Н. П. Кашин на основании переписки ближайших родственников Лунина весьма убедительно доказал, что родился он в 1787 г. (Н. Кашин. ‘К биографии декабриста М. С. Лунина’. ‘Каторга и Ссылка, 1925, No 5, стр. 241—243, ср.: Сергей Гессен. ‘Новые материалы и исследования о декабристе Лунине’, там же, 1928, No 7). По исчислению Свистунова получается тот же 1787 г. Эта дата, видимо, и является правильной. Датировка Розена совершению фантастична.

⁴⁹ Петровский острог выстроен был без наружных окон. Над дверями, выходившими в коридор, прорублены были, заделанные железными решетками, небольшие отверстия, через которые проникал слабый свет. В апреле 1631 г., вследствие представления Лепарского о возможности массовых помешательств в среде узников, находящихся в постоянном полумраке, из Петербурга пришло предписание прорубить окна. В каждом каземате на высоте двух аршин проделано маленькое окошко. ‘Я начинаю помнить тюрьму, когда окна были уже прорублены,— вспоминала дочь Анненковых О. И. Иванова, — но они были сделаны такие узкие ‘ так высоко, что света все-таки достаточно никогда не проникало’ (‘Воспоминания Анненковой’, стр. 205).

О том, что камера Лунина в Петровском заводе не имела окна, писал также Завалишин, а с его слов — Максимов.

⁵⁰ Причины отставки Лунина установить с точностью не представляется возможным. Известно только, что еще летом 1815 г. он ходатайствовал о переводе его в армию, ссылаясь на недостаток средств для содержания себя в гвардии. Цесаревич Константин распорядился отказать Лунину на том основании, что ‘он служил до сего времени, следовательно, мог содержать себя, то и теперь должен служить в сем полку’. Очевидно отставка Лунина и отъезд во Францию в 1816 г. продиктованы были ему совокупностью обстоятельств: денежными затруднениями, неладами с отцом и неудовлетворенностью по службе (производство его тормозилось вследствие неудовольствия государя). Вокруг этой истории сложилось множество легенд. (Подробно см.: С. Я. Гессен и М. С. Коган. ‘Декабрист Лунин и его время’. Лнг., 1926, стр. 40—47).

⁵¹ Отношения Лунина с Константином имеют свою историю, при чем начало ее задернуто легендарным покровом, основным мотивом которого является вызов на дуэль, брошенный цесаревичу Луниным. Назначение его именно в Литовский корпус современники склонны были приписывать расчетам императора на то, что Константин сумеет обуздать опального офицера.

Рассказы о том, что впоследствии цесаревич предоставлял Лунину средства бежать за границу (ср.: ‘Историч. Вестник’, 1880, No 1. стр. 148—149, записки кн. М. Н. Волконской, Спб., 1906, стр. 176), относятся также к числу исторических легенд, но переписка цесаревича с Николаем в тревожные дни 1826 г. свидетельствует об упорном желании Константина выгородить Лунина, доказав, вопреки очевидности, его невиновность. В этом, конечно, играло большую роль стремление Константина во что бы тс ни стало оградить ‘честь’ вверенного ему корпуса.

⁵² В аналогичной редакции передает историю этой дуэли петрашевец Ф. Толь (‘Декабристы на поселении’. М., 1926, стр. 128). Напротив, Д. И. Завалишин объяснял дуэль политическим столкновением и иначе рассказывал о ходе ее. В 1844 г., когда Орлов занял пост шефа жандармов, Е. С. Уварова, ходатайствуя о возвращении брата в Урик из Акатуя, писала: ‘Некогда (давно тому назад) вы спасли его жизнь, прострелив его шляпу’, неудачно пытаясь польстить Орлову напоминанием о происшествии, память о котором никак не могла быть ему приятна.

⁵³ О времени своего обращения в католичество сам Лунин оставил разноречивые свидетельства. В 1826 г. на трафаретный вопрос следственного комитета: ‘Какого вы вероисповедания и каждогодно ли бываете ‘а исповеди и у святого причастия’, Лунин отвечал: ‘Греко-российского исповедания. На исповеди и у святого причастия не бывал ежегодно’ (‘ВД III, стр. 127—128). Между тем в своих показаниях в Акатуе в 1841 г. Лунин в п. 12 показал: ‘Я окрещен и воспитан с детства в римско-католическом исповедании моим наставником аббатом Вовилье’ (Сочинения и письма, стр. 90, ср.: М. С. Лунин. ‘Обществ. движен. в России’, под ред. С. Я. Штрайха, Гиз. 1926, стр. 32) Ни то, ни другое показание не отвечают действительности. Намеренно скрывая в обоих случаях истину, Лунин мог руководствоваться желанием отвести от себя обвинение в религиозном отступничестве. Католичество Лунин приняв в бытность свою в Париже, в 1814—16 гг. Завалишин писал по этому поводу: ‘Католиком сделался он (Лунин) не вследствие иезуитского воспитания, а потому, что не имел никаких верований. Он в Париже, а потом в Варшаве подпал под влияние умных католических аббатов, которые первые дали ему понятие о христианстве… Это он сам мне сообщил и просил передать сестре, что он не менял религии, а принял ее ту, как передавали ему люди, умевшие толково объяснить ему ее гонение’. (Рукопись).

Это толкование представляется наиболее вероятным и убедительным. Исходя из него, можно уяснить, каким образом увлечение Лунина католичеством, при всей своей видимой силе, оставалось все-таки поверхностным и внешним. Ибо вопреки усердным молитвам и чтению духовных книг Лунин в Сибири оставался во власти ‘мирских интересов’. Знакомство с каталогом у рижской библиотеки Лунина заставляет сильно усомниться в точности утверждения Свистунова насчет того, что чтение Лунина ограничивалось ‘католическими книгами духовного содержания’. Там встречаются Геродот, Тацит, Корнелий Непот, многотомные истории Греции и Англии! свод законов и журнал министерства народного просвещения и длинный ряд ‘светских’ книг (Центр, арх. Восточной Сибири. Дело о государств, преет. Лунине, лл. 128—134). Знакомство же с сибирской деятельностью Лунина убеждает в том, что о’ был и остался активным деятелем резолюции.

Рассказ Свистуцова о том, как Лунин помогал товарищам, сильно отдаст ханжеством, совершенно противным внутреннему облику Лунина. Правда, в его бумагах сохранилось, напр., письмо к одному сибирскому должностному лицу с просьбой передать 25 py6_f ‘известной вам особе (М. К. Кюхель-Рекеру.— С. Г.), не упоминая, кем они посланы’. (Библиотека Акад. наук. Бумаги М. С. Лунина. 29, 5, 66). Но эту скрытность скорее должно приписать врожденной деликатности, нежели соображениям евангельского характера, тем более, что Лунин нисколько не скрывал своей помощи в тех случаях, когда эта помощь принималась без стеснения (например, И. И. Завалишину).

⁵⁴ Об ячейке Южного общества в Петербурге, к которой принадлежал Свистунов, см. во вступ. очерке и в статье Н. М. Дружинина ‘Семейство Чернышевых и декабристское движение’. Сб. ‘Ярополец’. М., 1930.

⁵⁵ Лепарский был назначен комендантом Нерчинских рудников по личному выбору императора Николая. Выбор оказался для декабристов удачным. Человек гуманный и тактичный, Лепарский сумел, строго следуя петербургским инструкциям о содержании заключенных, тем не менее итти им навстречу. Поэтому, несмотря на их предубеждение против него, как тюремщика, у декабристов с Лепарским установились добрые отношения. Все они действительно с благодарностью вспоминают о старом коменданте,скончавшемся тогда уже, когда в Петровском остроге оставался один I разряд. (См., напр.: ‘Записки Н В. Басаргина’, стр. 107 и сл., ‘Воспоминания Анненковой’, стр. 161, 206-207, ‘Воспоминания Бестужевых’, стр. 208, ‘Записки Розена’, стр. 145—146, ‘Записки Лорера’, стр. 135— 137). Таким образом Завалишин со своим резким отзывом о Лепарском оставался в совершенном одиночестве. Интересные соображения по этому поводу высказывают М. К. Азадовский и И. М. Троцкий (в упом. книге ‘Воспоминания Бестужевых’), именно, что корни завалишинской неприязни, повидимому, лежат в недоброжелательном отношении Лепарского к его браку со Смольяниновой. В отношении же самого Лепарюкого следует иметь в виду то, что он хорошо учитывал, что роль его — тюремщика декабристов — будет расцениваться и в Зап. Европе и в потомстве.

⁵⁶ Н. Н. Муравьев-Амурский, назначенный в 1848 г. генерал-губернатором Восточной Сибири, сразу же проявил чрезвычайно гуманное отношение к декабристам. Он отменил ряд ограничительных мер, стеснявших их жизнь, а со многими из них у него установились дружеские связи.

С Завалишиным отношения Муравьева складывались несравненно сложнее. Выбрав местом поселения г. Читу, Завалишин играл значительную роль в областном управлении. Сам он, как и в изложении Максимова, приписывал себе ведущую роль, называя себя ‘действительным правителем области’. Но и на самом деле, он, благодаря своему уму и глубокому знанию местных условий, пользовался большим авторитетом при проведении местных реформ, выразившихся в переустройстве высшей администрации, в создании Забайкальской области и пр. О появлением Н. Н. Муравьева Завалишин стал в резкую оппозицию основному его проекту о присоединении к России Амурского края, граничившего с Восточной Сибирью. Завалишин при этом ссылался на неизбежность разорения Забайкалья, представлявшего собой основную базу для осуществления амурского плана, на злоупотребления администрации, пользовавшейся’ отдаленностью края, и пр. Желая избавиться от опасного свидетеля, Муравьев в 1855 г. настаивал на переводе Завалишина в Минусинский край. Завалишину, однако, удалось добиться оставления своего в Чите. С 1858 г. он стал помещать в ‘столичных журналах резкие статьи по амурскому вопросу, в крайне невыгодном свете рисуй управление Муравьева. Вследствие этого отношения между ними совершенно испортились. В 1863 г., передавая генерал-губернаторство М. С. Корсакову, Муравьев добился удаления Завалишина из Сибири. (Подробно см. , Ю. Г. Оксман. ‘Высылка Д. И. Завалишина из Читы’. ‘Былое’, 1925, No 5, А. Харчевников. ‘Высылка декабриста Д. И. Завалишина из Читы в 1863 г.’, в сб. ‘Декабристы в Забайкалье’, Чита, 1925).

⁵⁷ Это замечание особенно сильно уязвило Завалишина, задев одно из самых больных мест его. В неопубликованной статье ‘Образец исторических разъяснений и правдолюбия г. Бартенева’ он писал: ‘Петр Свистунов говорит явно относительно нас, что будто бы мы не хотим знать своих товарищей по заключению и что имеем на то свои причины. Это показание его правдиво в такой же степени, как и все остальные, потому что правда в действительности состоит прямо в противоположном’. Но доказать это последнее представлялось для Завалишина делом не легким. Заявив, что ‘все виделись с нами и мы виделись со всеми, кроме Петра Свистунова’, вследствие безнравственного поведения его в Петровском заводе, автор пускается на несколько страниц в изъяснения сибирских встреч, вовсе не идущих к делу, чтобы затем в немногих строках описать свои свидания в Москве. Оказывается, что он встречался с Анненковым и Розеном, вдовами Нарышкиной и Фонвизиной. С приехавшим позднее М. Бестужевым не встречался, находя, что тот должен был первый навестить его, чего Бестужев не спешил делать, отговариваясь постоянным отсутствием Завалишина из дома. ‘Так что,— неожиданно заключает Завалишин,— не был только у П. Свистунова, но это именно потому, что и не хотел быть’. Автор, конечно, сознательно опускает ряд имен декабристов, которые либо жили в эти годы в Москве (как П. С. Бобрищев-Пушкин и М. И. Муравьев-Апостол), либо бывали там наездами (Волконский, Оболенский и др.).

⁵⁸ ‘Слепой поляк’, коллежский советник Иосиф Сосинович судился в Гродно за восстание 1831 г. по делу эмиссара Воловича. Он был приговорен к каторжным работам, которые в азиду слепоты были заменены ему заключением в одной из крепостей Восточной Сибири. За отсутствием таковых, генерал-губернатор Сулима распорядился поместить Сосиновича в Петровский завод. Пятнадцатилетний сын его, судившийся вместе с отцом, определен был рядовым в Кавказский отдельный корпус, а жена и дочь остались без средств. ‘Несмотря на все это,— вспоминал И. Д. Якушкин, — Сосинович не унывал. Прибывши к нам, он без малейшего взноса вступил в артель и пользовался общими выгодами’ (‘Записки Якушкина’, стр. 159—160).

⁵⁹ История со шкатулкой Батенькова подтверждается официальными документами. В декабре 1857 г., по возвращении из ссылки, Батеньков обратился к председателю сибирского комитета А. Ф. Орлову с ходатайством о возвращении ему 3 тыс. руб. с процентами, вырученных от продажи с аукциона его движимого имущества. Последнее поступило в казну (и было распродано) в 1843 г., по определению сибирских судебных мест, в качестве выморочного имущества. После длительной переписки, по ‘всеподданнейшему докладу’ от 8 июля 1858 V., спорная сумма была ‘выплачена Батенькову из калужского казначейства. (ЛОЦИА, I отд. юридич. секции. Сибирский комитет, No 358).

⁶⁰ Подобная позднейшая идеализация Луниным своего пребывания в Выборгской крепости, — ежели только Свистунову в этом случае не изменила память,— не имела действительных оснований. М. Н. Волконская, которая благодаря своей тесной близости с Луниным является весьма авторитетной свидетельницей, рассказывала, что условия заключения в Выборгском шлоссе Лунина и его товарищей были крайне неблагоприятны. Камеры тесные, сырые, крыша гнилая, так что дождь протекал через потолок (‘Записки кн. М. Н. Волконской’. Спб., 1906, изд. 2-е, стр. 106). Надо полагать, что еще несравненно более страдал Лунин от моральных лишений. Об этом можно судить по переписке относительно него между А. А. Закревским и комендантом Выборгского шлосса Бургардом Бергом (‘Дело декабриста М. С. Лунина, 1828 года’, ‘Сборник старинных бумаг, хранящихся в музее П. И. Щукина’. Седьмая часть. М., 1900, стр. 288—290). Из этой переписки следует, что Лунин лишен был даже книг. В феврале 1828 г. Е. С. Уварова послала ему целый ряд книг, преимущественно иностранных классиков. Но Лунину достался только ‘Новый завет’ с русским и славянским текстами.

⁶¹ В последующих изданиях эта совершенная путаница сохранена почти ценностью, при чем должно учесть, что Свистунов отметил, конечно, далеко не все ошибки Максимова. Следует еще указать, что С. Г. Волконский и Н. М. Муравьев, которые, как явствует из изложения Свистунова, отправлены были на поселение вместе со II разрядом, Верх. уг. судом отнесены были к I разряду, но по конфирмации приравнены в числе некоторых других ко II категории. Наконец, встречаются у Свистунова и обмолвки. Так, Лунин сослан был в Акатуй не в 1842 г., а в 1841 г., A. М. Муравьев и Вольф переведены в Тобольск не в 1846, а в 1845 г., и т. д.

⁶² Утверждение Свистунова, что единственная рукопись Лунина была отобрана, не отвечает действительности. ‘Разбор донесения’ был размножен в большом количестве копий, из которых многие дошли до нас. ‘Лицо, переписывавшее набело черновой автограф’,— декабрист П. Ф. Громницкий, ‘лицо, через которое узнали о существовании записки’,— П. Н. Успенский. (Ср. выше, прим. 17).

⁶³ Полемика по этому вопросу продолжалась впоследствии между Завалишиным и Фроловым.

ВОСПОМИНАНИЯ И РАССКАЗЫ ДЕЯТЕЛЕЙ ТАЙНЫХ ОБЩЕСТВ 1820-х годов

том II

ОТВЕТЫ НА СТАТЬЮ, ПОМЕЩЕННУЮ В ‘РУССКОМ АРХИВЕ’ 1870 г. ПОД ЗАГЛАВИЕМ ‘НЕСКОЛЬКО ЗАМЕЧАНИЙ ПО ПОВОДУ НОВЕЙШИХ КНИГ И СТАТЕЙ О СОБЫТИИ 14 ДЕКАБРЯ И О ДЕКАБРИСТАХ’

IА. Е. РОЗЕН

IIОТВЕТ С. В. МАКСИМОВА

IIIОТПОВЕДЬ П. Н. СВИСТУНОВА

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также:

I
А. Е. РОЗЕН

II
ОТВЕТ С. В. МАКСИМОВА

III
ОТПОВЕДЬ П. Н. СВИСТУНОВА