Ответы на анкету ‘Революция и литература’, Чуковский Корней Иванович, Год: 1906

Публицистика
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Скачать в PDF

Ответы на анкету ‘Революция и литература’

А. Луначарский. Искусство и революция (письмо в редакцию)

Тема, затронутая г. Чуковским, так жизненна, и затронул он ее так талантливо и интересно, что мне захотелось хотя бы в краткой форме дать ответ бурному палладину свободного искусства. Я хочу обратить его внимание и внимание его читателей на несколько упущенных им, но вовсе не мелких обстоятельств.
Не надо художнику думать о Костеньке. Умрите за литературу! Прекрасно. Очевидно, г. Чуковский одновременно рекомендует художнику не думать и о читателе? Вообразите, что вы приходите в дом отца, у которого Костенька в жару, в бреду между жизнью и смертью, и начинаете перед ним тренькать на балалайке, или хотя бы ‘бряцать на лире вдохновенной’. Эффект получится, думается, довольно неприятный и нельзя сказать, чтобы неожиданный. Правда, коллективный всероссийский Костенька, борющийся между жизнью и смертью, не всем дорог одинаково, но не кажется ли иногда г. Чуковскому, что ‘озабоченные отцы’ немножко ценнее тех, которые умеют сохранять равнодушие и двери всегда открытые для повестей о проституции и писем об облаках?
И если художник чувствует, что его веселенькой или печальненькой песенке сейчас будут внимать лишь наиболее птицеподобные люди и джентльмены, у других же тяжко и горько и торжественно на душе, то удивительно ли, что рука его застывает в воздухе над кифарой?
Но подымемся ступенькой выше. Сам-то художник не сродни ли Костеньке? Так ли удивительно, если сродни? Ведь Костенька чудный мальчик, маленький Христосик, в яслях неокрепнувший Мессия. И если Костеньку душат, если ему, надежде нашей, копают могилу, так ли легко художнику, человеку исключительной впечатлительности, говорить не о том, что у него болит, а о третьегоднем снеге или прошлогодних розах?
И потом г. Чуковский является адептом весьма невысокого, хотя и замаскированного, кажется, даже для его собственных глаз, принципа: ‘Всяк сверчок знай свой шесток’. Оному облака и поцелуи, оному же меон. За художником отрицается человеческая голова, согретая человеческая голова, согретая человеческим сердцем и желающая знать, что к чему. Есть облака, но есть и рабы, есть поцелуи, есть и железная рука, которая может опуститься на твое плечо и прервать твой поцелуй, и всего тебя передернуть жгучей болью, жалостью, а может быть, и зажечь энтузиазмом. Будто так-таки ничего и не произошло? — ‘Гг. художники, что вы поднялись с мест? Отчего смутились? Там поют, там убивают, идут вперед, толкают назад, но… ведь у вас есть ваши венки, чаши и подруги. Prenez vos places! Вернитесь в ваши тарелки’… Это очень легко сказать, но совет немножко трудно исполнить. Как обладатель головы, художник задумывается над новым огромным явлением.
Новое солнце всходит, новой краской золотит оно и мэоны, и облака, и поцелуи, но г. Чуковскому хочется, чтобы лучи его остались незамеченными для лиц, сидящих в башне с цветными стеклами… Не смейте разбивать стекол, запрещено вам это во имя свободного искусства. Не выбегать на улицу, не откликаться на гром национального и даже мирового катаклизма: ‘во имя свободы литературы пой облака!’ Печальная свобода.
Я знаю, — беда, когда ‘сапоги тачать начнет пирожник’, когда г. Рукавишников выйдет: ‘А! в тюрьму’ и г. Бальмонт заголосит: ‘Рабочему русскому слава!’ Но г. Чуковский, вы, у которого сердце художника, скажите, разве ж это не естественно? И если все это выходит так неуклюже и даже неумно, так не потому ли, что художникам слишком неясно, что к чему? Они грянули, как с облаков, они только что оторвались от своей специальности — поцелуя. Не потому ли художник так беспомощен в области, которая сейчас волнует сердца его нации, что он слишком предан был одному маленькому фрагменту мира, выводит фиоритуры на одной коротенькой струнке? Вы хотите, чтобы революция породила литераторов? Разве ‘нынешних’ вы признаете совершенно негодными? Совершенно негодными для того, чтобы почувствовать революцию, а не только облака? Или она, революция, антихудожественна? Или жизнь не там всего богаче и ярче, где она кипит напряженно в великом боренье?
Но допустим, что ‘нынешним’ лучше играть на биллиарде или сидеть в театре Комиссаржевской (где, надо думать, по сведениям г. Чуковского, их революцией не побеспокоят), — помогаете ли вы, как критик, нарождению нового литератора, который отыщет красоту в величайшем явлении социальной жизни — революции?
‘Запри цветные окна! — кричите вы. — Замажь замазкой, иначе простудишься на ветру народной грозы и станешь кашлять, как Бальмонт!’
Настежь окна, художник, говорю я, не пропусти своего счастья: ты волей судеб свидетель великих явлений, думай, думай напряженно, наблюдай из всех сил, преломи эти снопы невиданных лучей в гранях твоей индивидуальности, изнемоги под бременем, умри ради литературы, ибо она, твоя богиня, требует от тебя теперь художественного анализа и художественного синтеза по отношению к явлениям ошеломляющим, колоссальным! А впрочем, ты свободен. Может быть, твоя мечта, привыкшая уже к определенным туфлям, жаждет насиженного места на диване? Ну, ступай свободно домой, бедняжка! Только уж, г. Чуковский, в обмен и вы предоставьте свободу длинноволосым писателям говорить об искусстве также и в связи с задачами, надеждами и горестями сознательного человечества, предоставьте им свободу видеть красоту в ‘политике’ и приветствовать в красоте не только самоцветы, но и великое орудие духа. Будем свободны. Побольше свободы, г. Чуковский.

‘Свобода и жизнь’, No 11 с. 3, 5 (18) ноября 1906
К анкете

Кроме гг. Валерия Брюсова, Ю. Балтрушайтиса, И. Е. Репина, О. Чюминой, А. Луначарского, А. Куприна, Евг. Чирикова, отзывы на анкету прислали следующие лица:

I

Художественная литература вечна.
Только вечность имеет право на бытие.
Стремление к вечности совершается путем отрицания всего, что враждебно вечности.
Художественная литература поэтому прежде всего разрушительна постольку, поскольку она противоречит смерти, и созидательна — поскольку она утверждает жизнь.
‘Мертвые души’ и ‘Отцы и дети’ — самые разрушительные произведения во всемирной литературе, но они же дали громадный толчок умственному движению русского народа. Под их влиянием ожила наша мертвая действительность.
Книга вообще действительнее баррикады. Во всяком случае, книга порождает баррикаду.
Талантливая, искренняя книга, написанная для вечности.

II

Если трубными звуками можно разрушить стены Иерихонские, то умно ли и честно ли поступили бы музыканты, заменив трубы, на которых они искусно играют, мечами, которыми они не умеют владеть?
Поэма ‘Художник-дьявол’ Бальмонта была гораздо революционнее жалких стихотворений его против самодержавия и к рабочим, напечатанных в ‘Красном Знамени’.
Литературе вредна не революционность, а тенденциозность — т. е. неискренность, родная сестра бездарности. Сама по себе революция необходима литературе, как литература необходима революции.
Революция есть этап по пути к вечности. Когда она уже началась, литература сделала свое дело, и цель ее перемещается в новую идеальную даль.
Стены Иерихона пали, но впереди еще Иерусалим.
Вперед, взыскующие града!

И. Ясинский (Максим Белинский)

III

Замкнувшимся в башне с окнами цветными
Был прочен и низок удушливый склеп,
И были там тяжки затворы.
И с тысячью связей, и нитей, и скреп
Встречались тускневшие взоры.
Но каждый, кто в склепе глухом не ослеп,
Ушел в потаенные норы.
И каждый из них, как настойчивый крот,
Копал под землей переходы.
И стал колебаться расшатанный свод.
И пели подземные воды.
Но вы с лучезарных нездешних высот
Не слышали песен свободы.
И только когда набежала волна
Широким, безудержным взмахом,
Когда под ударом качнулась стена,
И, треснув, рассыпалась прахом —
Вы вниз поспешили, шептали ‘весна’,
Но были охвачены — страхом.
И вы даже эти великие дни
Забыли умом оскопленным,
Не поняли, что предвещали они
Всем, в жизнь и земное влюбленным,
Не знали, что долго горели огни
В неслышном, простом, обыденном.
Вы быстро остыли, глядите назад,
Прядете ненужные нити.
Как трусы, как скряги, нашедшие клад,
Вы в горы укрыться хотите.
Но каждый из нас будет этому рад.
Уйдите, уйдите, уйдите.

Евг. Тарасов

IV

Пламенный талантливый Петр Пильский писал:
— ‘Я верю всем моим существом, всей душой моей и всеми моими силами в то, что теперь уж нет и не может быть революции русской, французской, персидской или индийской, ибо существует уже, поет, рвется, прокладывая подземные ходы, великая единственная, последняя, прекрасная из прекрасных революций, революция духа’.
Искусство сливается с этой ‘последней революцией духа’. Только с ней. Не может не сливаться. Отсюда, что более ‘революционно’: ‘Бесы’ ‘ретрограда’ Достоевского или ‘Он упал головой в снег’ наших рассказов из ‘октябрьских дней’?
Вы говорите:
— Не слышно гневных песен, не видно бряцающего оружия, нет бунтарских приемов.
Да. Вспомните, чем являлась для русского слова цензура. Трижды, трижды три раза распинала она его. Но вот после прошлогоднего 17 октября вышли — на миг свободные газеты. Вспомните. Как быстро мы ‘простили’ цензуру. Несколько горьких надгробных слов ей и — конец. В ужасной провинциальной тюрьме били поэта Леонида Семенова, сотрудника ‘Весов’, сотрудника ‘Нового Пути’. Читали его письмо? Его били смертным боем по лицу, он шептал тихо и про себя, — ‘простите’.
Не на смирение и всепрощение указываю я. Я говорю: не насилуйте же хода ‘великой единственной последней, прекрасной из прекрасных революций, революции духа’. Не требуйте от нее непременно ‘бряцающего оружия’, ‘романтических взмахов’ и ‘злобы’. Пусть по молчаливым, полным высокой тайны путям, совершится ее величавое шествие.
Да, близится революция духа…
Я проглядывал огромный материал ответов на анкету, затеянную г. Чуковским. Есть очень бранные, есть обращение ‘черносотенец’. Но ‘черносотенец’ издавал в ‘те дни’ злой и беспокойный журнал ‘Сигнал’, но ‘черносотенец’ приговорен к шести месяцам крепости.
Свободы, господа. Свободы до конца!
Свободы — даже от уличного крика ‘да здравствует свобода!’
Ибо близится революция духа.

Осип Дымов

V

Вполне разделяю взгляд К. Чуковского на роль художника (в обширном значении этого определения) в революции. Художник не должен в ней играть никакой роли. Не должен и не может. Образ мышления и представлений у художников и революционеров различный. Художник мыслит образами, революционер — конкретными фактами. Художник, если он не субъективен, не индивидуален, не одинок, уже не художник. Революционер есть всегда человек партии, то есть проводник идей, ставших достоянием многих. Художник — мечтатель, часто безумен. Революционер активен и трезв, всегда знает, что хочет, к чему стремится.
Наконец, революция — преходяща, искусство — вечно. Вечное не может находиться на службе временному. Режимы — сменяются, прекрасное остается. Венера Милосская, заключенная в Лувре, видела Империю, реставрацию, революцию и коммуну, канувшие в Лету. Но она осталась — символом чистой, вечной красоты. Сколько русских талантов искалечено этим жалким принципом, будто искусство должно служить идеям. Сколько страниц у наших великих писателей испорчено этим мещанским требованием толпы читать ей проповеди, поучать ее, проливать вместе с ней гражданские слезы (Некрасов, Надсон, Щедрин, Гл. Успенский и пр.). Нет, искусство, вознесенное над толпой, есть искусство, остальное — ‘прикладная механика’. Для проповеди должны быть кафедры, для поучений — школы, для гражданской слезы — журнальная и газетная публицистика, для партийной борьбы — парламент, пусть там культивируется ‘польза’. На Парнасе искусства должна культивироваться красота или бесполезность, на языке политиков и ‘товарищей’. Деятельность освободителей почтенна, но пусть они не зовут к себе в подручные художников, ибо как революционер не может творить поэзию, так и поэт не может творить революцию. Каждому свое. Вот почему, по-моему, Чуковский совершенно прав, выгораживая искусство от натиска революции.

В. Светлов

VI

Революция есть бешенство человека, над которым издевались тысячу лет. Художник должен быть выше бешенства.

Анатолий Каменский

VII

Единственное благотворное влияние революции на искусство сказалось в распространении юмористических журналов, которые полезны для изощрения рисовальщиков, цинкографий и типографий.

Редактор журнала ‘Весы’ С. А. Поляков

VIII

Все это мне совершенно безразлично.

Худ. Н. П. Феофилактов

IX

Кого ударила по сердцу революция, тот пишет о революции, а кого ударило что-нибудь другое, тот будет писать об этом другом. Но… и у талантливых, и бездарных писателей сердца и души разные.

Борис Лазаревский

‘Свобода и жизнь’ No 13, 19 ноября (2 декабря) 1906
К анкете

I

В искусстве, вернее, в творениях искусства, на мой взгляд, главнейшее — это искренность чувства и переживания. Это то, что Ницше называет Дионисовым элементом искусства. Этому элементу нет причин убывать. Если иные, не чувствуя революции, лишь притворяются потрясенными ею, и производят плохие образцы искусства, то можно с уверенностью сказать, что они и в других случаях притворяются и выдают деланное настроение за настоящее.
Но несомненно, что другой элемент искусства — Аполлоновский — в дни общественных потрясений страдает. Аполлоновское в искусстве — это его статика, и разумеется, общественная динамика, достигающая высокого напряжения, невыгодно отражается на этой стороне искусства.
Так как положения, высказанные тут, представляются лишь бесспорными, то едва ли увещаниями и убеждениями, сколько бы мы их ни адресовали художникам, можно чего-нибудь добиться. Это так, и это не может быть иначе.
Еще одно замечание. Если в самом искусстве, благодаря революции, происходит лишь перемещение одних элементов за счет других, то в обществе, несомненно, бывает самый спрос на искусство. Искусство дополняет жизнь своей оргией, своими движениями, своею лихорадкою. Когда этого достаточно в жизни, пропорционально уменьшается художественный аппетит публики. Когда в жизни этого мало, — жадно ищешь дополнительной дроби в искусстве.
Поэтому падение интереса к искусству безошибочно указывает на революционность эпохи, — и обратно. Оттого первые теоретики революционной мысли в России так беспощадно ‘разрушали эстетику’. Оттого самое возбуждение почтенной редакциею Вашей газеты вопроса о литературе и революции, вновь заинтересовавшее читающую публику, доказывает падение революционной волны.
Я с большим удовольствием прочитал горячие и талантливые статьи К. Чуковского. Трагизм в том, что они ничего не изменят ни в литературе, ни в революции… Это красивый, бурный, пенистый гребень волны, которой движение и ритм находятся далеко за пределами нашей ‘досягаемости’.

А. Кугель (Homo Novus)

II

Мечта г. Чуковского об изолированном существовании поэзии и революции и не заманчива, и несбыточна. Поэт, который послушается его совета, останется не только без революции, но и без поэзии, на самом деле, такой поэт вынужден был бы вместе с революцией признать для себя посторонней всю вообще историю, потому что революция ничто иное, как одно из явлений национальной или всемирной истории. Если борьба русского народа с русской властью из-за свободы не поэтична, то чем поэтична борьба троянцев с ахейцами из-за Елены? Но это не все. Поэт, который, по совету г. Чуковского, признал бы ‘абсолютной только поэзию’, должен был бы вместе с историей отринуть и всю действительность, так как исторические события только один из феноменов действительной жизни человечества. Прежде чем давать свои советы, г. Чуковский хорошо бы сделал, если бы провел грань между революцией и поэзией, историей и поэзией, или если бы определил содержание отрешенной от действительности ‘абсолютной’ поэзии.
Наряду с революцией и поэзией г. Чуковскому пришлось бы изолировать и религию, и философию. Увлекшись своей теорией, он забыл об одном: о сложности и единстве человеческой души. Г. Чуковский с легким сердцем советует мне ‘писать о меонах’, а ‘vita nuova’ предоставить Данте и г. Луначарскому’, — как будто меонизм, т. е. учение о новой жизни и ‘vita nuova’, т. е. устройство новой жизни, не связаны между собой органически и неразрывно.
Мне переход от меонизма к ‘Новой жизни’ казался внутренне необходимым, ибо духовное освобождение человека невозможно в обществе, порабощенном государственно и законно хозяйственно. В общественной свободе и, следовательно, в борьбе за нее, в революции, я отличаю три ипостаси: политическую, экономическую и поэтическую, и полагаю, что с таким пониманием свободы согласился бы и Данте, столь благоговевший перед символом триединства. Вообще, мне кажется, что г. Чуковский не в свою пользу помянул имя Данте, который сам служит лучшим доказательством того, что поэтическое вдохновение, философское глубокомыслие, религиозный свет и политическая страстность могут уживаться в одной душе, не обессиливая ее, а закаляя и возвышая.
Что же касается г. Луначарского, то предоставить ему дело ‘vita nuova’ никак не могу, — и не по своей вине. Наши революционеры, в их числе г. Луначарский, будучи рыцарями без страха и упрека в борьбе за свободу политическую и экономическую, в области философски религиозной остаются закоренелыми ретроградами и буржуа. От великих тайн и вечных вопросов бытия они отделываются скептической улыбкой, — той самой улыбкой, которая вот уже более полувека не сходит с лица европейского мещанина. Как вылечить русских революционеров от их философской близорукости, как убедить их в том, что никакие политические и экономические перераспределения не спасут нас от мещанства, если вместе с тем не будут заново определены, облагорожены и посвящены самые источники жизни, — не знаю, но я твердо уверен в том, что предоставить им одним устройство ‘Новой жизни’ нельзя. В этом великом деле каждый должен работать по мере своих сил и не вправе полагаться на другого.

Н. Минский

‘Свобода и жизнь’, 3 (16) декабря 1906.
К анкете

I

Вопрос об отношении литературы к революции так огромен, как огромны и сложны сами по себе понятия ‘литература’ и ‘революция’, и высказаться об этом сколько-нибудь определенно в ‘краткой, афористической форме’, как предлагает редакция, я не сумею. Мое отношение к современному, революционному движению, как литератор, я выразил насколько мог беспристрастно в большой статье ‘Дневник свободного человека’ и в предисловии к трагедии ‘Максимилиан’, напечатанных мною в изданном мною ‘Маяке’. В дополнение к сказанному там я мог бы еще сказать, что для уяснения самому себе вопроса о значении литературы для революции и революции для литературы я всегда следовал основному положению: литература, как искусство вообще, — нечто вечное, бессмертное, революция — временное, преходящее. Литература подготовляет и вызывает революцию. Революция только тогда достигнет цели, когда она совершается во имя идеалов, внедренных в сознание народных масс литературой, не подчиненной никаким тактическим соображениям, — литературой, свободной от давления и справа, и слева. И если революция свершилась в умах, ничто не может задержать ее торжества в обыденной жизни масс. Революция, как всякое другое явление общественной жизни, отражается в литературе и не литературе (не говоря уже о том, что и сама область литературы подвержена бескровным революциям), но те — хотя бы и талантливые — литературные произведения, которые в эпохи революций создаются исключительно с боевыми революционными целями, так же недолговечны, как сама революция.

II

Волна

Я волна, волна…
Я дитя смятения.
Жизнь моя полна
Ропота и пения.
Слышу, — в бледной мгле
Призрак бури мчится, — И бегу к земле,
Чтобы там разбиться.
Я не знаю сна,
Тишины не знаю…
Я волна, волна…
Я всегда рыдаю.

Дмитрий Цензор

К анкете

Где есть идея, где есть чувство,
Где мысли слышится полет,
Там блещет радугой искусство
И революция цветет!
Их цель, как небо, безупречна!
Влечет к себе весь мир она:
Искусство так же бесконечно,
Как революция вечна!
В их единеньи мощь и сила…
В союзе их — поток чудес…
Что значит небо без светила?
Что значит солнце без небес?

В. В. Жуков (Апулей)

Балтрушайтис, Ю. К.

(Б/д на ‘фирменной’ бумаге журнала ‘Весы’ и объединения издательств ‘Скорпион’).

Революция — дело человеческое, творчество — дело Божие. Стало быть: кесарю — кесарево, а Божие — Богу.

Ю. Балтрушайтис

* * *

Многоуважаемый г. редактор!

В своей статье вы приглашаете поэтов и писателей присылать ‘авторитетные показания’, мнение же второй и, смею думать, главной заинтересованной стороны — читателей — совершенно упущено из виду. С своей стороны, считая подобное отношение к читателю глубоко несправедливым, а главное, мешающим всестороннему выяснению затронутых в статье ‘Революция и литература’ важных вопросов, я попрошу извинения, если я считаю возможным осуществить свое право читателя ‘явочным порядком’. Ко всему мною сказанному по поводу парадоксов г. Ч., я хотел бы прибавить еще следующее. Уже двадцать пять лет с лишком, имея счастье наслаждаться трудами человеческого гения, плодами его чудной фантазии, я могу, положа руку на сердце, утверждать, что наибольшее эстетическое удовольствие и удовлетворение доставляли мне именно те творения, в которых явно просвечивает любовь к человеку, стремление улучшить его и облагораживать его жизнь, в которых сквозь тонкий флер смеха видны горячие обильные слезы, в которых художник напрягает все силы своего гения для верного изображения всех оттенков беспечной идиллической жизни сытых людей, всех их утонченных удовольствий и ‘тоже забот’, чтобы этим еще ярче оттенить горькую долю обиженных и оскорбленных, порабощенных и эксплуатируемых. Творения же хотя и талантливых, но холодных копировальщиков жизни всегда, в лучшем случае, вызывали у меня зевоту. Впрочем, я не сомневаюсь в благих намерениях г. Чуковского. И очень возможно, что всею его статьей руководила, хотя и бессознательно, опять-таки возвышенная ТЕНДЕНЦИЯ, желание, чтобы кончилась, наконец, эра несправедливостей, чтобы наступило, наконец, на земле царство правды, любви, когда художнику останется только уписаться жизнью и ‘констатировать факты’.
Но теперь… теперь нашим писателям, изображая жизнь, невозможно совсем игнорировать тех, кто с радостью, из-за грехов людских, идет на плаху, кто считает для себя высшим, т. е. эстетическим счастьем, положить свою душу за ‘други своя’ и, умирая, молиться за своих ВРАГОВ. В одном только, по-моему, прав г. Ч. Те, которые УЖЕ идут на плаху, действительно, не нуждаются в литературных подогреваниях. Но, во-первых, та идея, из-за которой они жертвуют собою, привита им опять-таки литературою, тем гением, который с затаенной тенденцией правдиво и добросовестно изображал жизнь, как есть, а не обманывал читателя, будто все ‘обстоит благополучно’. Геройские подвиги наших страстотерпцев — только всходы тех семян, которые брошены в их впечатлительные души теми именно гениями, которые, по мнению г. Ч., творили искусство для искусства. Во-вторых, и это главное, г. Ч. не должен забывать, что, говоря его же словами, ‘жизнь не ждет’ и что вместо погибающих нужно подготовлять новых героев…
Прося извинения, что я, как обыкновенный читатель, не был в состоянии изложить свои мысли ‘в краткой форме’, что возможно только для ‘писателей и поэтов’,

остаюсь с почт. Меер Барлас.

Брест Литовск. 31.10.1906
Адрес мой: М. Барлас, Брест Лит.
Гост. Двор No 12 ?

А. Батуев

На днях, в горах, ночуя в дикой татарской кофейне, мы натолкнулись на вашу газету. Там была статья г. Чуковского с призывом к анкете. Мой приятель — такой же, как и я, неизвестный беллетрист — стал доказывать, что революция для искусства — благо. Я возразил. Мы проспорили всю ночь.
На рассвете, добравшись до вершины Ай-Петри, мы увидели орла. Свободный, одинокий, веселый, как сумасшедший…
— Красив? — спросил приятель.
— Очень… — согласился я.
— Теперь посмотри туда… — и он показал вниз.
Оттуда, из-за скалы, вылетал второй орел, видимо, самка, за ней показался третий, четвертый… Они подлетели к первому орлу, тот присоединился, и они полетели всей стаей.
— Фи, какая гадость! — отвернулся сосед. — Когда орлы вместе — в них просыпается что-то вульгарное, утичье, от них пахнет падалью…
Он подумал и тихо добавил:
Революция пока дала мне одно: ссылку. Я говорю, конечно, не о ссылке по предписанию властей, за политические убеждения, как известно, в Крым не ссылают. Революция разъединяет художников. Это мне нравится. Революция бросает поэтов на произвол из талантов. Значит, она для искусства…
— Благо, — подсказал я.
И мы распрощались: он пошел в одну сторону, я — в другую.

А. Батуев

Ялта, 1906

Безпятов, Евг. — б/д

‘Господа поэты, художники, романисты, беллетристы, таланты, гении, бездарности, — оставьте вы революцию в покое…’
‘…революция всегда, везде и во всем вредна литературе’.
‘Все наши литераторы — дилетанты в революции, гастролеры освободительного движения’.
Три верные искренние мысли.
Но для них не время.
Правда жутка, а правда отрицающая и того больше.
Наша родная революция — оплодотворенная мать будущего: надо любя и страдая переживать ее. И боже сохрани с книжечкой репортера заносить скандальчики на ее страницы скудоумным карандашиком ‘Бытописателя’, наблюдателя и исторического беллетриста. Потому что родную великую революцию оскорбим, опошлим, и искусству ничего не дадим. Мало того: от искусства отнимем то, что в нем самого ценного и человечного — искренность и честность.
Если тебе счастье улыбнулось в жизни, и ты имеешь высокую честь жить в эпоху революции — мысли, созерцай, переживай…
Но не спеши как можно скорее сорвать красный дивный цветок, чтобы толкаться по базарной площади и кричать громче других торгашей:
‘Вот красный цветок! Послушайте: у меня самый красный! Нет краснее, чем у меня!..’
Карлик, стоящий на плечах великана, конечно, видит дальше и больше, чем он, но у карлика нет сердца и души великана для переживания и созерцания того, что он видит с могучих плеч великана.
Вперед, революция! — Пусть! — но спасите искусство.
Хуже всего — это лазать по чердакам и задворкам революции, чтобы в этих малопосещаемых и недавно открытых местах отыскивать новенькие ‘сюжетцы’.
Разве это искусство? — Разве это божественный призыв?
Несчастные художники революции!
Ницше называл их ‘anthropos amusos’ — т. е. человек стада, человек, непричастный музам.
А стадо — толпа: толпа почтительно внимает искусству, а творцы его — великие, одинокие, свободные.
Пусть это дерзко, но… Они выше революции. А потому неуместно им рыться в рыночном хламе в погоне за ‘сюжетцем’, а потом бегать по базарной площади за покупателем.
‘— В качестве борцов получаем мы право на существование в наше время, — в качестве борцов за грядущий век’.
Это слова анархиста, всю жизнь прорывавшегося в Ницше.
Но художник…
Тонкие, неуловимые вибрации его изящной души годами создадут могучую бурю, и она грянет, как музыка Шекспира, как трагедия Вагнера.
А сейчас, пока мы, хотя и художники, но граждане же, — несчастные, обиженные граждане, — мы должны жить и копить, копить, копить…

Евг. Безпятов

Л. Вилькина — б/д

Не знаю, должна ли революция заниматься поэзией, и даже не понимаю, как бы она могла это сделать, но вполне согласна с г. Чуковским в том, что поэзия не должна заниматься революцией — так же, впрочем, как она не должна заниматься контрреволюцией и вообще какой бы то ни было политикой. Поэт и политик не враждебны друг другу, но противоположны. Это антиподы, люди разных рас, жители разных миров. Способ мышления и чувствования, средства выражения, цели — все у них разное, и поэзия также не в силах передать революционную или какую-нибудь другую идею, как музыка не в силах передать вкуса апельсина или лимона.
Первая добродетель политического деятеля — неизменность убеждений, верность партийной программе. Поэзия же по природе своей нечто растущее, возникающее, как листья и цветы. Политик защищает определенные принципы, поэт, задумывая поэму, видит смутные очертания, слышит неясные звуки и отдается вдохновению, которое приносит ему нужные формы и слова и может увлечь его далеко от первоначального замысла. Политик и поэт глубоко различны по средствам высказывания себя, по стилю. В поэзии слова всегда новы, как всегда новы живые цветы. В политике слова всегда одни и те же, и переходят из рук в руки, как разменная монета твердых убеждений. Я одно время очень внимательно следила за партийной политикой одного близкого мне по своим общественным целям издания — и при всем сочувствии к мыслям отдельных авторов ощущала всегда некий эстетический ужас, читая руководящие статьи. Почти все они кончались призывом и восклицанием: ‘Да здравствует такая-то революция! Да здравствует такой-то общественный строй!’ В смысле строгой программности и политического влияния, может быть, эти повторения были необходимы, но эстетически они показались мне столь же бедными и надоедливыми, как если бы поэт оканчивал каждое стихотворение припевом: ‘Да здравствует весна! Да здравствует сирень!’
А затем способ чувствования. Революционер и поэт так же разно чувствуют, как и мыслят. Чувство революционера призывное, волевое, действенное, — чувство же, которым живет поэзия, — бездейственное, обобщающее, созерцающее. Так что поэзия, повторяя революционные призывы, отказывается от себя самой именно в области чувства, или, еще хуже, подменивает свое бескорыстное всемирное чувство — ограниченным, ораторским, боевым.
Наконец, два слова о цели. Цель революционного слова — возбудить симпатию к единомышленникам и непримиримую вражду к врагам. Цель поэзии — возбудить любовь ко всему, что дышит и участвует в узоре жизни. Того, чего художник не может внутренне оправдать — пусть он лучше не касается. Злобствующей и обвиняющей поэзии нет и быть не может, как не может быть не обвиняющей революции.
Вот почему неудивительно, что ни одна европейская революция не вдохновила ни одного великого поэта. Пока французская революция делала свое великое дело и увлекала умы, поэзия лежала в обмороке. Единственные революционные стихи, имеющие кой-какой поэтический вес, кажется, ямбы Барбье, да и они крикливы и риторичны. Революционные стихи не то что не рождаются, но они не выживают. Марсельезы, гимны к свободе, оды к народу всегда являлись во множестве, и надо относиться снисходительно к поэтам, сочиняющим их. Поэт по природе так влюблен в славу и даже в простую похвалу, что для улыбки одобрения готов, кажется, продать Аполлона и Музу, но, конечно, лишь на минуту.
Революционная поэзия всегда была и всегда будет эфемерной.
‘Политическая песня — скверная песня’, — как сказал еще Гете, который в разгар французской революции спокойно сочинял Рейнеке-Лиса. И любопытно то, что как раз этот человек, который раздавил французскую революцию и превратил ее в ступень для своей личной славы — Наполеон — стал предметом поклонения величайших поэтов — Байрона, Гейне, Лермонтова. Никто не обвинит Байрона или Гейне в политической отсталости, но как поэты они не могли не сочувствовать Наполеону, не могли не обрадоваться тому, что ‘неизменно-твердые убеждения’ и ‘строго-партийная программа’ революции уступили наконец место личному вдохновению, изменчивости жребия, трагедии человеческой судьбы. Так было везде, так будет и у нас.

Л. Вилькина

Вырожденец (псевд. — ?) — 25.9.1907

СПБ, 25 сентября 1907 года

Милостивый государь,

Еще две недели тому назад я прочитал Ваше обращение к читателям ‘Свободных мыслей’ по поводу эротического направления литературы и собирался немедленно же отозваться на него, но что-то тогда помешало. Ваша статья в последнем номере ‘Свободных мыслей’ настолько меня затронула, что спешу высказать немедленно все ею навеянное. Для меня проблема пола — не только литературный вопрос. Для меня всякий поступок, всякая мысль диктуются половыми побуждениями и хотениями. Следующие причины, по моему мнению, вызывают расцвет эротической литературы. Наступила пора реакции против царства мысли, царства ума — близко царство тела, царство светлой, животной радости. Литература наша, завязшая в тине гуманности и демократичности, наконец, зажгла факел плотского желания. Вообще в жизни интеллигента слишком много идейного и слишком мало плотского. Мало того, десятилетиями литература наша занималась воспеванием толпы, этого бессмысленного стада, созданного для рабства. И вот наконец наши художники слова стали писать про жизнь, посвященную наслаждениям, а не отречениям, возвышенному эгоизму, а не служению другим. Лучшая часть интеллигенции, наиболее культурная, наиболее чуткая к красоте, сердцем поняла этот расцвет искусства и стала под знаменем всевожделяющего Пола. А наши ‘свободные’ публицисты принялись обливать потоками грязи тех людей, которые посмели желать, посмели чувствовать. Примите же, м. г., что бунт духа не в том, чтобы во что бы то ни стало идти против формальных законов. Нет, бунт духа заключается в бунте против общества, против противно-гуманного, подло-добродетельного и жалко-развратного. Конечно, победа за ним, за обществом будет. Но тяжелой ценой будет она куплена. Мы, поклонники сладострастия, войдем в ваши дома, оторвем от вас ваших сыновей и дочерей, разобьем ваши кумиры. И только на нашей крови, крови мучеников Пола, удастся вам построить ваши безбожные храмы. Отойдя от всякого общества, всякого правительства, мы встанем лицом к лицу с ‘героями’ толпы. Но Бог, питавший к Ганимеду нежную страсть, за нас вам она шлет дары творчества для того, чтобы мы могли достойно прославить Грех. Да, пора отмежеваться, пора сказать: ‘Прочь от нас, грубые, не знающие желаний. Мы — художники жизни, а вы — ее удобрения’…
Вот что я хотел сказать. Еще и еще раз подчеркиваю аристократичность эротического искусства, потому что не толпе дано понять все тайны извращенно-утонченной Красоты. Подписываюсь тем именем, что мне не раз давали ‘освободительные’ друзья.

Вырожденец

Гидони, Алекс. — 24.11.1906

К анкете

У Вячеслава Иванова некто, говоря об эросе, свел эллинского бога к товарному производству. Почему же, говоря об искусстве, не начать со столыпинского кабинета?
Столыпин не признает ‘принудительного отчуждения’, но самая идея уже в том ‘Отрицая ее, борется с ней, но своим борением ее утверждает’.
Сделаем перенесение, установим сперва одно аксиоматичное — Творчество из жизни идет, в жизнь уходит. Если в жизни революция не иссякла — она не иссякла и в наших душах. Значит, она продолжает свершаться в наших сознаниях. Значит, что бы и как бы ни говорил художник, будь он правый или левый, но только если он Творец — творчество его революционно.
И значит, не непременно нужен в его творчестве плохой городовой или хороший социал-демократ. — Но опять-таки: если он творец — творчество его революционно.

Алекс. Гидони

24.XI.1906
СПБ

Е. А. — б/д

М. г., господин редактор!
Не будучи ни поэтом, ни писателем, ни художником, а просто читателем, я тем не менее позволю себе сказать несколько слов по поводу анкеты о Революции и литературе, и, если найдете возможным, прошу напечатать (прим.: ‘Не мог прислать к первому изданию, так как живу в глуши’). Буду следовать в своих рассуждениях за г. Чуковским.
— ‘Я влюблен, — говорит автор, — посвящаю ‘ей’ стихи, мадригалы, поэмы, связываю свою любовь с вечностью, Богом, истиной и т. д. Приходят и говорят: — Вечность здесь ни при чем, а любишь ты и томишься и влечет тебя к ней, чтобы в конце концов произвести Костеньку и пр. В результате я холостяк и доныне…’
Так ли было. Думаю, что нет. Автор, наверное, если у него пылкое сердце, ответил бы: ‘Да, это вообще так для всех, но я люблю по-особенному. Об истинном, ‘биологическом’ характере своего влечения он понял бы уже тогда, когда уже появился Костенька. Не верю, что автор, живя на земле, мог теперь в первый лишь раз услышать ‘тысячу раз несомненную истину о биологии, Костеньке и пр. Не верю, чтобы значение истины о биологии мешало бы кому-нибудь любить пылко, благородно и красиво, так же и наоборот, — чтобы незнание обуславливало страстную и поэтичную любовь. Дальше — ‘обществу, — говорит автор, — выгодно, чтобы все обслуживающие друг друга ее проявления представлялись нам, осколкам общества, абсолютными, самоцельными, никому не служащими…’
Это верно только отчасти. Само собой, что должна быть бескорыстная любовь и глубокое уважение к своему делу, вера в свое призвание. Но что такое ‘абсолютно’? Если для науки, искусства и выгодно, чтобы некоторые их ___________ служили бы им, как божеству, чтобы они ничего не признавали вне этой области, то, с другой стороны, во что обратилось бы общество в совокупности, если бы все люди распределились бы не по отдельным областям, фанатично преданные лишь своему делу без взаимного понимания и признавания других областей. Это напоминало бы оркестр, где каждый музыкант признает лишь свой инструмент и считается только с собой. Не было бы гармонии общества. Вместо гармоничной личности проповедуется здесь фанатичная экзальтированная личность.
Теперь к существу. — ‘Пусть будет, — говорит автор, — наука для науки, искусство для искусства’. — Но что составляет содержание искусства, если не жизнь в ее гармонии, поэтому как может быть искусство вне отношения к жизни. Литература всегда черпает свое вдохновение у жизни, ее страстей, настроений, проблем и пр.
Пусть говорят поэты о своем презрении к толпе, но мы, читатели, все-таки уверены, что для нас пишутся все их произведения, и простая обыкновенная деликатность, человеческое чутье руководило гг. поэтами из ‘башен с пестрыми стеклами’, что в то время, когда толпа умирала на баррикадах, они не подносили ей своих стихов о ______, облаках, поцелуях и пр.
Что неудачные стихи, по заказу, о революции не могут быть особенно полезны революции — верно, но тысячу раз вреднее для литературы мнение, что революция вредна для литературы. Это предрассудок _________ еще того времени, когда литература была на содержании у дворов. И не на содержание к толпе зовем мы литературу, но… ‘Жизни вольным впечатлениям, — Душу вольную отдай, и человеческим стремлениям — в ней проснуться не мешай’.

Е. А.

Постскр. Адрес мой, я думаю, для редакции безразличен, представляю ред. распорядиться с этим письмом как хочет.

Зафранская, С. — б/д

Для отдела: революция и литература

Я не принадлежу к числу авторитетных деятелей, но лишь к числу людей, переболевших упомянутыми вопросами.
Раз признание орудийности сделано, то его уже не выбросишь. Если оно ‘ведет к бесполезности’ — естественно — к холостой жизни, т. е. к прекращению существования известного вида искусства, например — то это познание ведь так же продукт человеческого творчества и не менее достойно роли обожаемой женщины, до тех пор, пока и его орудийная роль не будет обнаружена, пока не появится на свет Костя (Костенька новый). Предложение забывать орудийную роль противоестественно, ибо проистекает в данном случае из наблюдения лишь разрушительной роли познания, забыв его творческую роль.
Познание, не теряя своей орудийной роли, не перестает быть самоцелью. Оно себя не боится, ибо вечно. Оно всегда юно, плодотворно и прекрасно. Ослепляя красотой, оно всегда способно повергнуть пред собой на колена, всегда давая в результате Костеньку. Ему нечего закрывать глаза на себя: для него обеспечена роль безумно любимой женщины.
Для сведения редакции, если подпись необходима и адрес.

C. Зафранская

Минск. губ.
Соборная площадь

Исаков, И. Б. — 30.10.1906

Брест-Литовск, 30/X 1906 г. В редакцию газеты ‘Свобода и жизнь’

Милостивый государь!

В No 9 Вашей почтенной газеты помещен фельетон г. Чуковского, в котором последний затрагивает небезынтересный вопрос о взаимоотношениях революции и литературы.
Вопрос этот весьма важный, заслуживающий самого серьезного внимания не только сам по себе, но и как глубоко симптоматическое явление.
В сущности, вопрос, или, вернее говоря, спор о направлении в искусстве и литературе давно разрешен и сдан в архив.
Тем не менее время от времени его опять вытаскивают на свет Божий и с жаром принимаются за его разрешение.
Но прежде всего — несколько слов о себе.
Я обыкновенный российский обыватель, к тому же еще запуганный ‘благами’ нашей конституции…
Хотя редакция в своей заметке обращается не к российскому обывателю, а к лицам, причастным к искусству и литературе, тем не менее я беру на себя смелость просить, чтоб редакция обратила свое благосклонное внимание и на нижеследующие мои строки. Как-никак, а с обывателем приходится считаться: ведь все эти поэмы, романы, повести, драмы, картины и проч. не пишутся же ради самоуслаждения их творцов или небольшой кучки избранных лиц… И потому я смею думать, что в поднятом вопросе не менее писателей, художников заинтересован и обыватель… Выше я заметил, что вопрос этот следует рассматривать как глубоко симптоматическое явление.
И действительно. Почему эти самые или им подобные вопросы не поднимались год тому назад? Неужели тогда они не имели никакого значения и интереса?!.. Вовсе нет!.. Мне кажется, что реакция, охватившая, или, вернее говоря, никогда не покидавшая наше правительство, мало-помалу начинает простирать свои холодные цепкие руки и к нашей интеллигенции.
Для примера можно сослаться хотя бы на недавний конфликт между студентами и советом профессоров Московского университета. Я не стану здесь вдаваться в объяснение происхождения причин надвигающейся реакции. Я констатирую лишь печальный факт.
Дальше. Наши честные и талантливые критики, начиная Белинским и кончая Н. Михайловским, основательно и вполне добродетельно убедительно учили нас и не без пользы для общества и самой литературы, что последняя не есть нечто самодовлеющее, признанное существовать __________, как говорят немцы.
Но поклонники чистого искусства говорят нам, что литература абсолютна, вечна, что она выше всего скоропреходящего, временного, что ‘ее нельзя сделать служанкой тех или других человеческих потреб’… Нет! Тысячу раз нет! Когда кругом беспощадно проливается кровь твоих близких, твоих братьев, сестер, отцов, когда тюрьмы и ‘места не столь отдаленные’ переполнены так называемыми политическими ‘преступниками’, когда кругом нагло попираются самые элементарные человеческие права, — тогда, говорю я, прямо нечестно, более того, преступно, подло распевать о розах, зорях и великолепных соловьиных трелях…
Не говорите мне, что, поступая так, поэт или писатель тем самым обогащает и содействует процветанию литературы… Нет!.. Всякий честный писатель — гражданин, в ком искра Божия еще не угасла, должен и не может не реагировать на все многосложные явления окружающей его жизни. Нам могут возразить, что таковы требования тенденциозной критики, и она не может служить критерием к возможно беспристрастной оценке произведений литературы и искусства. Нет! Для примера возьмем хотя бы Фета и Надсона. Отношения нашей критики к тому и другому всем известны, и потому я не стану их приводить.
Не подлежит никакому сомнению, что Фет был большой мастер стиха с тонким художественным чутьем, ему никак нельзя было отказать в таланте. Между тем, он основательно забыт современниками, и о новых изданиях его произведений что-то не слыхать.
Совсем другое следует сказать о Надсоне. Это многострадальный поэт, сам так много переживший ‘и так мало проживший’, еще надолго останется одним из любимейших наших поэтов.
И это потому, что он ‘чувства добрые своей лирой пробуждал’, потому, что ему до боли были близки и дороги идеалы человека. Аналогичных примеров из нашей литературы можно было бы привести немало. Вопрос, следовательно, вовсе не в том, что тенденциозность губительна и вредна литературе. Все зависит лишь от степени искренности и честности поэта, писателя, художника. Фальшь и натяжки в литературе и искусстве всегда вредны, противны, не только в наше революционное время, но и в блаженной памяти Синягина, Плеве etc. Никто не просит г. Минских и Бальмонтов подниматься на ходули и фальшивым тоном распевать о революции, бюрократии, тюрьмах и пр. Но опять-таки нет никакой беды для русской революции и русской литературы, если эти поэты вместо роз, зорь будут воспевать героев русской революции. Поверьте: то, что действительно будет талантливо, продумано и прочувствовано, то переживет наше бурное время.
Но не говорите мне, что если поэт, художник, романист искренне и талантливо отзывается в своем произведении о современных событиях, он тем самым якобы вредит и литературе, и революции…
Резюмируя все сказанное, я повторяю: тенденциозность в искусстве и литературе не вредна лишь тогда, когда художник слова или кисти искренно и талантливо изображает данный предмет.
В заключение прошу извинить меня, если не вполне полно и ясно осветил данный вопрос.
Да послужит для меня оправданием, что я не присяжный литератор.

И. Т. Исаков

Постскр.: Если редакция воспользуется настоящим письмом, покорно прошу не называть моей фамилии.

Лазаревский, Борис — 13.XI.1906

Ответ г. Чуковскому на анкету

Искусство не знает добра и зла, оно знает только правду, которую каждый видит по-своему. Можно писать бездарно о глубоко симпатичных явлениях и очень талантливо об отрицательных. Сила художественного творчества не в теме, а в искренности автора. Чем крупнее талант, тем милее ему темы вечные, независимо от их отношения к революции.
Писатель не раб и не лакей и не может подносить публике только те блюда, которые нравятся большинству. Он дает людям только то, что сам глубоко перечувствовал, — гораздо раньше, чем изобразил на бумаге.
Кого ударила по сердцу революция, тот непременно напишет о революции, а кого ударило что-нибудь другое, он будет писать об этом другом. Но… и у талантливых, и у бездарных писателей сердца и души разные…

Борис Лазаревский

XI.13.06

Левин (Пролетарий) — б/д

Частное письмо

М. г., г. Редактор

Оказывается, что аудитория г. Чуковского весьма велика — велика настолько, что даже свободный человек г. Луначарский счел нужным расшаркаться перед декадентом и назвать его ‘бурным паладином свободного искусства’…
Разумеется, после этого я должен признать, что строки, попавшие в ваш орган, являются более чем резкими и оскорбляют меня, более того, человека, кому они посланы. Человек же сей прекрасно свою аудиторию знает, иначе, согласитесь, не стал бы он помещать в своей статье ругательства, в нас направленные, а лучше бы постарался с вашей помощью бумажку с ‘буржуем ленивым’, ‘несуразным критиком’ и ‘всеопошляющим глупцом’ изодрать и бросить в корзину, которая у Вас, вероятно, под столом стоит. Но раз Вы так не поступили, то прошу Вас прилагаемый при этом ‘отзыв противной стороны’ поместить в одном из ближайших номеров газеты.

Пролетарий Левин

I-ая линия Новой деревни, дача 51, кв. 4 (наверху)

Рассказ о двух гениях

Отдаленная и не весьма шумная улица. Они далеко друг от друга, потом они приближаются друг к другу и садятся.
Посидевши и отдохнувши хорошенечко, первый гений, которого звали Луначарский, встает, галантно расшаркивается и обращается ко второму гению с речью такой: ‘Критик декадент и автор знаменитого ‘Циферблата’ Бельтова! Вы — совершенство, вы — ‘бурный паладин свободного искусства’, Вы — надежда наша, я люблю, я чту Вас’. И, крепко пожав руку друга, первый гений собрался снова сесть. А погода стояла скверная, было сыро, грязно и, главное, ветрено, дело же, как уже было сказано, происходило на отдаленной и не весьма шумной улице. И вот ветер подул, и так сильно, что стул, на который собирался сесть гений первый, опрокинулся, и г. Луначарский сел… в лужу.
Тогда второй гений, еще, очевидно, не пришедший в себя после столь славной и ласкающей речи первого, — вскочил, вытянулся во весь свой высокий рост и вместо того, чтоб помочь первому встать, крикнул, по-декадентски всплеснув руками:
— О, мон ами! Вы сели в лужу: какой скандал!.. — Свидетель сцены сей

Пролетарий Левин

И. Василевскому

I
Тебя когда-то я знавал
В прелестном южном крае,
С тобой по Харькову гулял,
Ты толковал о рае.
Ты это, может быть, забыл,
А я прекрасно помню:
И что Надюшку ты любил,
И то тебе припомню.
II
А Василевских как собак,
Ильюшек также много
И как ошибся я, дурак,
Наказан буду строго.
III
Стреляю я, конечно, редко,
Но знай, дружок, что очень метко,
И коли драться будешь,
То смерть себе добудешь.

Комик-буф

Мар-Левин — 26.10.1906

М.Г. г. Редактор!

По поводу статьи г. Чуковского я писал Вам, что поэзия должна быть помощницей науки, агитировать ее, что добросовестный литератор должен быть конденсатором стремлений и чаяний людей, но тем не менее, следует признать, что чеховский портной, приводимый Чуковским, — очень симпатичен.
Но много ли таких портных? Много ли бескорыстных тружеников на литературной ниве? Был ли Чехов подобен своему портному Меркулову?
Чехов, побуждаемый буржуазным стремлением обресть тысячи с одной стороны и давимый ‘господином’ Плеве с другой, жарил рассказ за рассказом, умиляя гг. Чуковских, но создал ли он что-либо выдающееся по содержанию и по форме?
Рабочий Мар-Левин
Постскр. Конечно, если б он не умер так рано, он дал бы несколько достойных произведений. Его последние пьесы доказывают это.

М. Л.

(На водяной бумаге с крылатым львом и надписью: ‘ОРИДЖИНАЛ ЛИГАТ МИЛЛЗ’.)

Лихачев, В. С. — 28.10.1906

Владимир Сергеевич Лихачев 26 окт. (8 ноябр.) 1906

На вызов г. Чуковского отвечаю стихотворением Полонского (1860-1865):
Писатель, — если только он
Волна, а океан — Россия,
Не может быть не возмущен,
Когда возмущена стихия.
Писатель, если только он
Есть нерв великого народа,
Не может быть не поражен,
Когда поражена свобода.
Это, конечно, не относится до писателей, с одинаковою готовностью откликающихся на всякие случаи и обстоятельства. Такие писатели подлаживаются к революции, как чиновники подлаживаются к новому начальству: на вкус и на спрос.

В. С. Лихачев

Ликиардопуло, Мих. — б/д

(На ‘фирменной’ бумаге книгоиздательства ‘Скорпион’ и ежемесячного журнала ‘Весы’.)

Революция призвана ‘создать новую жизнь на развалинах старой’. Будем надеяться, что у нас в России, из пепла сожженных замков и усадеб, на развалинах опустошенных картинных галерей и библиотек — и возродится новое, мощное, великое ‘искусство’.

Мих. Ликиардопуло

Мошин, А. — 25.10.1906

В редакцию газеты ‘Свобода и жизнь’. На призыв 23 октября в предисловии к статье г. Чуковского

На случай, если и мое скромное мнение окажется не лишним, заявляю:
Нельзя ставить рамок писателю в его творчестве. Надо только требовать от него искренности, непременно и всегда — искренности.
Если писатель стал давать произведения в духе какого-нибудь нового течения неудачные или неяркие, стоящие ниже его предыдущих произведений, — значит, он или не сильно реагирует на явления, или перестал быть искренним и почему-нибудь насилует свое творчество.
Писатель искренний не станет подделываться под спрос и какие бы то ни было течения, но он неизбежно отзовется образами на все то, что оказывает воздействие на его душу и ум. И образы его могут в некоторой степени способствовать революции, как это сделали, например, ‘Записки охотника’ — Тургенева.
Свобода искренному творчеству.

Алексей Мошин

25/X 1906
СПБ, Сердобольская, 4, кв.8

Орешников, А. К. — 2.XI.1906
Об отношении искусства к освободительному движению

Об отношении искусства к освободительному движению едва ли можно говорить серьезно. О каком искусстве идет речь? Искусно пекут пироги, варят щи, катают по зеленому полю шары, искусно шулерничают, играя в карты, воруют платки и кошельки и т. д., и — еще с большим искусством эксплуатируют человеческую глупость разные лицедеи и горлодеры на театральных подмостках, обирающие наивных людей, показывая кукиш с маслом отупевшим, полупьяным буржуям, приходящим туда бросать золото и кредитки, содранные тем или другим путем с бедняков и трудящихся. То же я скажу и о великих эксплуататорах глупости — мазилках, именуемых художниками, куклоделателях, изображающих из камня обыкновенных и необыкновенных людей, зверей и проч. Всем этим Рембрантам, Репиным, Антокольским, — цена ломаный грош. Эти великие артисты (действительно, ‘артисты’) — музыканты, певцы, художники и проч. ‘деятели культуры’ (правильнее: ‘халтуры’) вплоть до шулеров и трактирных маклеров ничто иное, как паразиты паразитов. По моему глубокому убеждению, для человека мыслящего не может быть иного отношения к искусству, как презрение. Конечно, ‘искусство’, как глупость, имеет, ‘несомненно’, отношение к освободительному движению, но как фактор, тормозящий наступление освобождения человечества. Впрочем, и наука свободна от авгуров. Имя им — легион.

А. К. Орешников

Пески, Тверская, д. 25, кв. 84
Александр Константинович Орешников
2/XI.1906 г.

Пилипенко, Г. М. — 10.XI.1906

Печать: Редакция и контора еженедельного журнала ‘Мыслитель’

Невский, 106-49 20 ноября 1906 г. В редакцию ‘Свобода и жизнь’

Вы спрашиваете, что такое революция? Отвечаю. Революция — подсчет человеческих поступков. Когда накапливается зло, является революция. Это совсем не мистическое начало, а сумма всех движений эволюции. Устранить ее можно только устранением причин, которые ее вызвали, но обыкновенно болезнь лечат, когда она находится на пути к выздоровлению или находится в агонии. Что касается влияния на литературу, то творчество всегда искупляется путем страданий, и в этом случае пульс нравственности несомненно повышается в художественных образах: бессознательное делается сознательным, а критика становится не только творческой, но и ясной. Однако в прошлом, на пути к бесконечности, мы видим человеческие этапы, когда общественный организм или дает новые побеги, или умирает, уступив место новым формациям. История падения Рима, как и эллинская культура, таила в себе самой разрушение, но и созидание новых государств. Новая религия сердца возникает из философских систем, тогда как Геркуланум и Помпея засыпаны пеплом. Значит ли торжествовать и кричать: ‘Пади, пади, гордый Рим!’ Нет, от такого приговора я бы воздержался.
Конечный результат жизни: созидание и творчество. Да будет творчество!

Г. М. Пилипенко (редактор журнала ‘Мыслитель’)

Пролетарий (псевд.?) — б/д

Господин Чуковский,

Вы возмутительно ведете себя по отношению к читателям.
В том, что Ваша статья была не так понята, как Вам хотелось, Вы приписываете недомыслию читателей. Я искренне негодую!
Сами Вы открещиваетесь от своей статьи, сами пишете, что статья не Ваша и виноваты все-таки недалекие читатели.
В тот день, когда я прочел Вашу статью, я волновался, больно тяжело мне было, я хотел писать в какую-либо редакцию Вам ответ, но т. к. я никогда не писал, то мне это не удалось. Дрожал над листом бумаги до 4-х часов ночи, мысли мчались, сбивая друг дружку, но… дело так и кончилось, наутро в 7 час. я должен был уйти на работу. И масса новых впечатлений, тяжелых забот моей нескладной жизни заставила почти забыть Вашу статью. По крайней мере, я перестал дрожать, волнуясь.
Теперь Вы снова треплете мои нервы. Вообще-то ведь Вы сами запутались — то цензуру обвиняете, то нас — читателей, то говорите, что нужно было между строк читать, то совсем отказываетесь от Вашей статьи.
Возмутительно!
Я не могу Вам простить, не хочу Вам простить обиды. Возьмите Ваши слова о недомыслии читателей обратно.
И сочувствую Вам только, как русскому публицисту, который поневоле, не желая получить сочувственные и благодарственные письма от ‘почтенных людей’, соглашающимся с тем, что не Ваше.

Пролетарий

Постскр. Вы не вздумайте, что я угрожаю какой-либо мерзкой выходкой. Просто если бы я писал — выручал бы Вас, а так буду шельмовать среди товарищей, пока Вы не опомнитесь и не извинитесь перед читателями.

Пролетарий Л. (м. б. Левин?) — б/д
К анкете об отношении революции к искусству

(ответ призывной стороны)

‘…Особенно я спрашиваю у того молодого человека, который удостоил меня следующим посланием’ — читаю я в одном из недавних номеров газеты ‘Свобода и жизнь’.
Будучи автором этого, признаюсь, более чем резкого ‘послания критику-декаденту’ и будучи призван им к ответу о столь жизненном вопросе, я буду очень счастлив, если нижеследующие несколько строк что-нибудь скажут призывной стороне.
И я отвечаю:
В то время, когда Рада Брилиант, заточенная в мрачный каземат в наказание за ее благотворительную работу, сходит с ума, бьется головой о стены тюрьмы, бьется до потери последних сил и умирает в невыразимых муках, Вы меня, начинающего, желаете заставить ходить по затоптанной, никому не нужной декадентской тропе!
В то время, когда Зинаида Золотова ради светлого будущего человечества, с твердостью, достойной величайших героинь мира, погибает, задушенная петлей палача, вы учите меня петь дым господских труб, красиво к небу возносящийся, или воспевать обнаженных дев.
О, какие вы учителя!!!
Не выходили бы вы на свет божий с вашей помощью.
Или, может быть, вы полагаете, что поэт из народа, рабочий, пролетарий не в состоянии понимать красоту, не в силах оценить величие интеллектуальной любви. Но вы ошибаетесь, г-да декаденты, мы не меньше, а то, может быть, еще и больше вашего умеем любить и считаемся с стимулами искусства — того всеоживляющего светоча мира…

Пролетарий Л.

Рожанский, Л. Г. — 24.10.1906

Милостивый Государь г-н Редактор!

Прочитав предисловие к статье г. Чуковского ‘Революция и литература’ в последнем (9) номере Вашей газеты, я считаю себя вправе просить В. поместить в ближайшем номере прилагаемую при сем аллегорическую картинку ‘Кто прав’ на ту же тему, которую затрагивает в своей статье г. Чуковский, причем я считаю нужным подчеркнуть, что я под символом Богини Искусств подразумеваю не одну только литературу, а вообще науку, искусство, литературу и проч.
Я думаю, что выражаю не только свое личное мнение о статье г. Чуковского, но также и мнение большой части людей науки и искусства и их взгляд на этот вопрос.
Покорно прошу В. известить меня немедленно, будет ли эта вещица напечатана, и пребываю
С глубоким уважением
(подпись)
Адрес: г. Белосток, Купеческая ул., No 15 Д. Г. Рожанскому

Рундальцов, Мих. — 31.10.1906

31 октября 1906 г. г. Санкт-Петербург

М.Г.

Если мнения мои, затронутые господином Чуковским, могут быть полезны в деле сопоставления авторитетных показаний представителей искусства, прошу приобщить их к общему материалу.
Творчество, не связанное тесно только с окружающей его жизнью, не сознающее определенной цели в будущем — непроизводительная трата энергии.
Так называемое ‘вдохновение’ есть лишь исходный момент совокупности ранее пережитых эмоций.
Лишь не любя цель, можно разлюбить несамоцельность средств.
Сознательный самообман есть признак духовной слабости, признак надежды на ‘авось’.
Самоцельная жертва — не жертва, а заурядный безотчетный акт.
Разумное, сознательное поступление своими выгодами, правами, включительно до расставания с жизнью — жертва.
Литература — сердце человечества, и потому — не абсолютна.
Идеализм любви — любовный космополитизм. Проституция, лишь уродливое средство борьбы за существование.
Литература — старшая сестра и воспитательница революции.
Революция порождает героев, но никогда — литераторов, последние только приобщаются ей.

Михаил Рундальцов

Стальевич, Вл. — 30.10.1906

К анкете об отношении революции к искусству. Ответ г-ну Чуковскому

…Во время Парижской коммуны, по всей вероятности, на баррикадах рядом встречались поэты, скульпторы, инженеры, рабочие — словом, люди всевозможных профессий. И они не были бы этими поэтами, инженерами, рабочими — они были борцами за новый мир. Окончились кровавые дни. И борцы разошлись по своим мастерским, кабинетам, ателье… И это был конец восстания…
Точно так же в России. Революция под своими знаменами сплотила все лучшее, сильное, гордое. Примкнули к ней и поэты, служители искусства, науки… Правда, в деле борьбы за свободу они были новичками, неискусны… Но они посвятились ей всецело. И в душе не осталось иных желаний, мыслей, как — за народ, за свободу, за новую жизнь. И, конечно, они не в состоянии были служить чистому искусству. И вполне естественно и необходимо, что стихи их творенья были неуклюжи… Они только второпях, между делом набрасывали их.
И вот вопрос: пора ли уже расходиться по домам? Пора ли поэтам быть прежде всего поэтами, инженерами — прежде всего инженерами, как это бывает в мирное время? Вы говорите — пора. Иные же полагают, что еще рано, что бой не кончен, он еще впереди, грозный, решительный… И все, в ком душа жива, должны готовиться к нему. К себе же вернемся после…

Владимир Стальевич, Университет, совет старост, 30 окт. 1906 г.

Сутяга-Досчатовский — 23.10.1906

Кто никогда не любил, тот не может и чувствовать естественность любви по случаю испорченности душевных качеств, но уверяет других в бесплодии ее.
Двух истин быть не может, как не может человек жить для искусства, искусство же должно жить для человека. Вот дилемма, не требующая доказательств. Чтобы осветить смысл моего существования, всю гармонию моей жизни, могу ли я во имя моей справедливости, во имя моего божества, моей любви прибегать только к искусству, а не к полноте моей силы стремления с интенсивной деятельностью доказать свою человечность с одной лишь целью — быть человеком, а не казаться им. Искусство это — комбинация неотложных частиц разума, посредством коих человек кропотливо анализирует то, что он созидает в приложениях своего бытия, будучи принципиальной долей жизни. Человек! О, ведь это — материал разумности, необходимый для соткания светлой жизни. Жизнь же — это необъятный шар, замкнутый в тонкую оболочку человеческого мышления, катящийся по тропе развития меж предрассудков и старых истин из невежественных дебрей бытия к цели своего совершенства, приводимый в движение силой общества. Чтобы провести жизнь вперед, мы бросаем взоры свои и напряженно всматриваемся в темную муть, стелящуюся перед нами полотном тайн, желая проникнуть в глубь загадок и предположений, но ничего не видим, кроме темной стены, разделяющей нашу любознательность, и никакое искусство не даст нашему зрению магической силы, чтобы увидеть ту даль нашей будущности — куда мы идем. Там темно, но идти надо, ибо жизнь имеет один круг движения — вперед, а под ногами у нас стоит огромный пень с заостренным концом кверху, подле пня лежит сучлявое большое дерево и преграждает жизни нашей путь, грозя разрушить все основы фундаментального движения жизни. В силу необходимости мы проявляем всю нашу способность, опыты, знание и силу… искусство… и искусство открыло революцию. Устраняя то, что грозило нашей жизни полным разрушением, мы притиснули к земле и раздавили свеженький, молоденький грибок, согнувшись в три дуги, он рос под деревом, преграждавшим путь жизни. Мы были голодны, и раздавленный гриб все ели сырьем, вкус был необыкновенный, а польза была естественна.
Итак, уничтожив дерево, которое препятствовало движению жизни и росту гриба, мы не можем уже сомневаться в том, что когда-нибудь на том же самом месте вырастет прямой и сочный гриб с большой головой и толстым белым корнем, пригодный для нашего употребления, и мы проявим тогда свое искусство придать ему особо мягкий и приятный вкус.
Революция — это то кушание, которое приготовлено из сырых грибов, а литература — тот гриб общественного кузова, который пополняет потребности человеческого желудка.

Сутяга-Досчатовский

Нарвская застава, Школьный переулок, д. 3, кв. 2

Смирнов, А. А. — 25.10.1906

Ответ на статью г. Чуковского

Уважаемая редакция!
К сожалению, я не принадлежу к ‘деятелям искусства’ и прошу выслушать мой незаконный голос единственно из снисхождения к моей слабости.
‘Оставьте вы революцию в покое… и не превидьте вы, ради Бога, Костеньку’. (К. Чуковский. ‘Революция и литература’).
Не мнение в афористической форме, как выражается Редакция в предисловии к статье, а вопрос предлагаю г-ну ‘фанатику литературы’.
— Болели ли у него зубы хоть раз в жизни, как следует?
Очень жаль, если нет.
Эта боль значительно содействует прояснению разума, и ее можно рекомендовать всевозможным ‘фанатикам’. Статья г. Чуковского — упражнение в ‘словесности’, не более.
Примите уверения в совершенном почтении
А. А. Смирнов, Б. Охта-Горушечная, д. 22
25 октября 1906 г.

Старцевич, Гр. — б/д
Письмо в редакцию

Что важнее — искусство или революция? Вопрос, по-моему, совершенно во вкусе средневековой схоластики, и решать его не берусь. Что же касается взаимоотношений между искусством и революцией, то ограничусь одним историческим анекдотом.
Во времена одного из цезарей кесарийских в Риме два актера. Поклонники их разбились на две враждебные партии и как-то подрались между собой.
Узнав об этом, цезарь рассердился и приказал высечь актеров.
Тогда один из них сказал цезарю: ‘Великий цезарь! За что же сечь нас? Ты должен быть благодарен нам, что мы своей игрой отвлекаем внимание народа от твоих дел…’
Актер был прав, мне кажется…

Гр. Старцевич

Теплицкий, Л. Д. — 9.11.1906
Революция и литература

(письмо в редакцию)

Не знаю, как получилось, что, аккуратно и с наслаждением читая ‘Свободу и жизнь’, я прозевал ‘анкету’ г. К. Чуковского по вопросу о взаимоотношениях между революцией и литературой.
Заметил я свой досадный промах лишь тогда, когда в No 11 я встретил отклик на эту анкету г. А. Луначарского.
Но само собою разумеется, что если я привожу здесь это обстоятельство и упоминаю об отклике г. Луначарского, то делаю я это не в интересах хронологии своего промаха. Причина тому совершенно иная.
Дело в том, что г. Луначарский, начиная свою статью, заявляет, что ‘тема, затронутая г. Чуковским, так жизненна и интересна, и затронул он ее так талантливо и интересно, что’… и т. д.

—————————————————————————————————

Впервые: ‘Свобода и жизнь’ / 1906 г.
Чуковский Корней Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. О моем некрологе, Чуковский Корней Иванович, Год: 1911
  2. Мещанское и его поэзия. Осип Дымов, Чуковский Корней Иванович, Год: 1905
  3. Великое в малом, Чуковский Корней Иванович, Год: 1915
  4. Воскресающий Шевченко, Чуковский Корней Иванович, Год: 1911
  5. Лонгфелло, Чуковский Корней Иванович, Год: 1907
  6. Женщины и парламент, Чуковский Корней Иванович, Год: 1904
  7. Геометрический роман, Чуковский Корней Иванович, Год: 1907
  8. Марсель Брауншвиг ‘Искусство и дитя’, Чуковский Корней Иванович, Год: 1909
Электронная библиотека