Милостивый государь, г. редактор,
М.Гофман.
Ответ на статью Вл. Ходасевича, Гофман Модест Людвигович, Год: 1936
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том третий (Статьи, рецензии, заметки 1935-1939 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
Не откажите в любезности поместить в вашей газете ответ на статью Владислава Ходасевича, напечатанную в газете Возрождение 2-го апреля и посвященную критике недавно вышедшей книги Сергея Лифаря и моей Письма Пушкина к Н.Н Гончаровой.
‘Критика’ г. Ходасевича начинается со следующей странной фразы: ‘В настоящее время, в связи с приближающимся пушкинским юбилеем,
С.М.Лифарь посвятил принадлежащим ему документам особый том, изданный с исключительной роскошью. К сожалению, нам кажется, что благие намерения щедрого издателя были использованы не так, как бы следовало’. Так как ‘благие намерения издателя’ могли быть ‘использованы’ только авторами и так как одним из авторов был сам же издатель, то, очевидно, выпад г. Ходасевича направлен против другого автора — меня, злоупотребившего доверием ‘щедрого издателя’. Этот выпад и побуждает меня отвечать.
Авторы книги, опубликовывая впервые двенадцать новых текстов Пушкина, преследовали двоякую цель: издать их с предельным приближением к оригиналу и снабдить их наиболее полным, исчерпывающим, поскольку это возможно в наших ненормальных условиях, комментарием. Для осуществления первой задачи мы дали фототипии, исполненные до такой степени тщательно, и на бумаге настолько приближающейся к бумаге, на которой Пушкин писал своей невесте, что они дают полную иллюзию пушкинских писем. Для осуществления второй задачи мы решили, помимо общего руководящего очерка о Пушкине, написанного С.Лифарем, и обширной моей статьи — исследования, посвященного адресату Пушкина — его невесте, собрать весь материал, касающийся печатаемых нами новых текстов Пушкина — одиннадцати его писем к Н.Н.Гончаровой и одного письма к ее матери, с тем, чтобы читателю не приходилось разыскивать в отдельных изданиях объяснений к тому или иному письму, или к той или другой фразе письма Пушкина. Наша книга обращается ко всем русским читателям, но эта полнота должна быть особенно ценна для читателя-эмигранта, для которого остаются недоступны книги, изданные за европейским рубежом. Такова была задача, поставленная обоими авторами, и казалось бы, дело критика должно было заключаться в спокойном определении того, насколько удовлетворительно или неудовлетворительно выполнили авторы поставленную ими себе задачу: можно находить недостатки в том, как изобразил художник дерево, но нельзя нападать на него за то, что он изобразил дерево, а не девушку у колодца, как может быть хотел бы того критик.
Так приблизительно г. Ходасевич и поступает. Он признает, что первая задача выполнена нами удовлетворительно (‘основную, несомненную ее ценность составляют те факсимильные воспроизведения писем, которые к ней приложены. Исполнены они превосходно’), а вместо критики исполнения второй задачи с каким-то непонятным озлоблением, в явно-пристрастном, недоброжелательном тоне нападает на… полноту издания, то есть, на то, что может быть только достоинством книги (при условии добросовестного исполнения — о недобросовестности авторов сам г. Ходасевич ничего не говорит). Это раздражение особенно непонятно после того, как Ходасевич же приветствовал полноту комментария при опубликовании гораздо менее значительного документа в Путешествии в Арзрум.
Желание дискретировать большое культурное русское дело (я бы сказал, культурный подвиг Сергея Лифаря) приводит критика к заведомым ошибкам, таким заведомым, что некоторые из них кажутся вольными, и таким утверждениям, которые являются по меньшей мере наивными.
Так, критик говорит о старом переводе якобы Тургенева, как об ‘исполненном им самим или под его наблюдением’ (а ниже он просто называется ‘тургеневским переводом’): Вл. Ходасевич мог никогда не видеть Вестника Европы, но он должен был узнать по крайней мере из нашей книги, что перевод Вестника Европы был только ‘просмотрен’, а никак не исполнен И.С.Тургеневым. Далее, против всякой очевидности, имея перед глазами два перевода (на что он нападает и что ему уже должно было облегчить задачу разбора), он утверждает, ‘что я исправляю только 6 смысловых ошибок, допущенных Тургеневым’, между тем как ошибок в переводе Вестника Европы гораздо больше. Но самое курьезное в этом отношении, это указания на ошибки перевода, допущенные мною. Так, пушкинскую фразу ‘il faudra procder au partager’, которую я точно и буквально перевел: ‘придется произвести раздел’, г. Ходасевич исправляет: ‘придется приступить к разделу’. После отзывов действительно больших, настоящих знатоков и авторитетов в области искусства ничего, кроме улыбки, не может вызвать его упрек в том, что по внешности издание более помпезно, нем хотелось бы и чем то предписывает ‘хороший вкус’.
Но настоящие перлы большого знатока и авторитета мы находим в его младенческих рассуждениях о миниатюре: ‘воспроизведенная на фронтисписе миниатюра, изображающая Пушкина, вряд ли принадлежит кисти Тропинина, вероятнее, что она — позднейшего происхождения и лишь иконографически восходит к тропининскому портрету’. Всякое сомнение законно, было (и есть) сомнение в том, что, эта миниатюра принадлежит Тропинину и у меня, но я не решился его даже высказывать, прекрасно отдавая себе отчет в том, что мое мнение должно показаться крайне наивным после экспертизы таких настоящих авторитетов, как Александр Бенуа, Браз и кн. Аргутинский, единогласно признавших миниатюру работой Тропинина. Вл. Ходасевич считает себя большим авторитетом, чем они, это его личное дело, ни для кого не интересное, коего предположение о том, что миниатюра ‘позднейшего происходждения и лишь иконографически восходит к тропининскому портрету’ поистине забавно для ‘знатока’: миниатюра написана между 1825 и 1830 г.г….
Смею также уверить знатока пушкинской иконграфии, что есть портрет Натальи Николаевны работы Гау (постоянно воспроизводимый) и есть малоизвестный портрет, работы К.П.Брюллова (воспроизведенный в нашем издании)…
Своеобразыный художественный арбитр, г. Ходасевич оказался своеобразным арбитром в области морали: не понимаю почему ‘жест’ подношения своего портрета (если бы г. Ходасевич был знаком с бытом пушкинской эпохи и в частности с писательским бытом эпохи, он знал бы, что этот ‘жест’ был очень распространен) слишком плохо вяжется с представлением о ‘благовоспитанности’ и даже дендизме Пушкина. Почему этот жест противопречит ‘благовоспитанности’, я решительно не понимаю, но утверждаю, что Пушкин не был ‘благовоспитан’ (в понимании г. Ходасевича), и об этой ‘неблаговоспитанности’ г. Ходасевич может узнать, если внимательно прочтет переписку Пушкина.
В своей оригинальной морали г. Ходасевич доходит до того, что считает нетактичным, что в книге дается отпечаток пушкинской печати! Согласен, что С.М.Лифарь проявил бы крайнюю бестактность, если бы стал запечатывать свою корреспонденцию пушкинской печатью, но какая речь может идти о бестактности в том, что к подобию пушкинского конверта с воспроизведением пушкинского автографа приложен оттиск пушкинской печати и почему не безтактно опубликование интимных писем Пушкина и частые суждения (в чем повинен г. Ходасевич) об интимных сторонах жизни Пушкина, и безтактно воспроизведние пушкинской гербовой печати? Скорее не слишком тактичны те слова, которыми ограничился критик в разборе вступительной статьи С.М.Лифаря: ‘Допускаю, что многим поклонникам и поклонницам восхитительного артиста весьма интересно узнать, что он думает о Пушкине’. Замечу, что Сергей Лифарь, делающий в настоящее время громадное культурное русское дело тем, что знакомит французскую публику с Пушкиным, заслуживает более уважительного внимания, по существу же статья С.М.Лифаря гораздо интереснее и содержательнее, чем то, о чем повествует Вл. Ходасевич читателям и читательницам Возрождения — то, что он ‘думает о Пушкине’ (к этому высказыванию своих мыслей и сводится весь пушкинизм Ходасевича).
Есть одно не совсем ясное место в статье г. Ходасевича, которое можно истолковать, как скрытый намек на плагиат. Должен напомнить Вл. Ходасевичу, что он уж раньше — в открытой и клеветнической форме — обвинил меня в плагиате, и тогда это дело пришлось разбирать третейскому суду, с которого ушел г. Ходасевич (после четырех заседаний), несмотря на то, что принял на себя обязательство подчиниться решению третейского суда и опубликовать его.
Совершенно неожиданно в прошлом году выступил новый судья, точно установивший мой ‘плагиат’ у Морозова. Этот судья не был приглашен ни мной, ни Ходасевичем, но его компетентность в вопросах пушкиноведния вряд и будет оспариваться г. Ходасевичем. Я имею в виду обширную статью Б.В.Томашевского ‘Десятая глава Евгения Онегина. История загадки’, напечатанную в Литературном наследстве. Достаточно привести из этой статьи один абзац: ‘Далеко не все, что появилось в печати после статьи Морозова, действительно ценно. Кое-что замечалось, но многое было совершенно фантастично. Итогом положительных достижений этой длительной дискуссии является публикация Гофмана в ‘Пропущенных строфах Евгения Онегина‘‘. И далее Б.В.Томашевский говорит о двух периодах разрешения загадки — до 1922 года, т.е. до появления моей работы, и после 1922 года. Если бы Ходасевич был серьезным знающим пушкинистом, положение вопроса о X главе должно было быть известно ему и до статьи Томашевского, и в таком случае его выпад был сознательной клеветой, вызванной личными причинами, а никак не служением пушкинизму. Если же он добросовестно заблуждался по неведению пушкинской литературы, то по меньшей мере было опрометчиво бросать и поддерживать обвинение в плагиате и продолжать считать себя серьезным пушкинистом.
(Последние новости, 1936/5516, 30 апреля, с. 4.)