М.Н. Катков
М.Н. Катков
Ответ друзьям по поводу объяснения о распоряжении министра внутренних дел
Ответ друзьям по поводу объяснения о распоряжении министра внутренних дел
Ответ друзьям по поводу объяснения о распоряжении министра внутренних дел, Катков Михаил Никифорович, Год: 1870
Время на прочтение: 10 минут(ы)
С разных сторон, и от людей вовсе нам неизвестных, получаем мы выражение негодования и омерзения ввиду сатурналии, в которую, как бы по данному сигналу, превратилась некоторая часть нашей бедной зависимой журналистики. Цинизм злословия и лжи доходит до утраты всякого смысла, не говорим уже честности. Нас вызывают появиться с бичом посреди этого сонмища. Зачем? Эта оргия соответствует минуте и только показывает, под каким созвездием мы теперь находимся. Всяким ответом, всяким объяснением, всякою уликой мы только унизили бы наше достоинство, как бы ни было оно скромно, и сами сделали бы то, чего господа эти сделать не могут. Мы предоставляем им продолжать их работу, которая, судя по их усердию, для них не бесприбыльна.
Зато мы считаем себя обязанными войти в желания наших друзей, которые становятся в этом случае органом всех искренне сочувствующих нам лиц. Они одобряют принятое нами решение продолжать, сколько достанет сил, наше дело, но, принимая к сердцу дело, которому мы служим, они желали бы дать себе более ясный отчет в тех побуждениях, которые диктовали нам объяснение наше в том нумере нашей газеты (No 8), где напечатано касающееся нас распоряжение министра внутренних дел.
Почему мы не просто приняли сделанное нам предостережение? Для чего мы пошли далее и сделали то, чего от нас не требовалось? Для чего мы поспешили сознаться, что сами подали повод к постигшему нас действию власти? Для чего эта mea culpa? [моя вина (лат.)] Закон был бы удовлетворен простым принятием предостережения, хотя бы мы и не считали его заслуженным. Мы даже имели бы право объявить себя, как говорится, недовольными, мы могли бы не согласиться с основаниями распоряжения, которого были предметом. Закон дозволяет обсуждение и законов, и правительственных распоряжений. ‘Правдивое выражение мнений, — сказано в Высочайше утвержденном мнении Государственного совета, — даже когда эти мнения не совпадают со взглядами правительства, не может быть поставлено в предосуждение периодическому изданию’.
Итак, сознаваясь без надобности в своей погрешности, мы как бы сами подставляли себя под удары. Но через это не могли ли мы ослабить силу направления, которому служим и которое должно быть для нас выше всего?
Нет, мы поступили так именно затем, чтоб удержать на высоте наше знамя. Мы для того и подставили под удар свое самолюбие, чтобы сохранить неприкосновенною честь нашего служения.
В предостережении указаны две наши статьи, которые следуют одна за другой и составляют одно целое, имея предметом обзор обстоятельств и событий минувшего года в нашем отечестве. Нам поставлено в вину, что в этом обзоре некоторые события и вообще дела нашего отечества изображены в виде превратном и притом так, что в публике могли быть возбуждены тревожные опасения. Приговор этот дает простор для разных толкований. Мы сочли должным предотвратить те из них, которые были бы выгодны для противных партий и которые уже были наготове у них. И вот мы обратились к нашим статьям и сами стали их судьею. Нас самих поразил в них тон глубокого уныния. В них высказалось настроение духа, действительно мрачное и безнадежное, в них слышится изнемогшая и упавшая вера. Мы отступили пред этим настроением, которое проходило чрез всю нашу статью, все проникало собою и всему давало отпечаток безнадежности. Нет, с таким гнетом на душе нельзя было бы нам продолжать свое дело. Мы должны были бы сами бросить его. Если бы такой взгляд окончательно установился в нас, то мы не имели бы права переносить нашу деятельность за рубеж минувшего года. Что стали бы мы делать и на что годились бы мы при таком настроении? Нет, минутное настроение, овладевшее нами и сказавшееся в этих статьях, не соответствовало нашему постоянному чувству, не соответствовало всегда подкреплявшей нас вере в звезду нынешнего царствования, в благословение, которое почиет на делах его.
Настроение это не было, однако, случайностью. К несчастью, оно было вызвано причинами слишком действительными. Оно было результатом неслыханной истории, которой мы были свидетелями… Сколько раз невольно сожалели мы, зачем мы не слепы!
Поставленные на нашем наблюдательном посту, мы не были замешаны ни в чем нашими личными интересами. Если мы в наших намерениях и побуждениях были виновны, то вина наша единственно состояла в том, что мы сериозно понимали обязательство, лежащее на всяком органе общественного мнения, который имеет право суждения о предметах политического свойства. Публичное слово, огражденное покровительством русского закона, долженствовало, по нашему мнению, быть своего рода русскою государственною службой. Право публичного слова возлагало на нас соответственную тому обязанность, и мы поставили ее выше всего и подчинили ей все другие соображения более или менее личного свойства. Мы не могли молчать, когда пред нами совершались случаи, возмущавшие нашу гражданскую совесть. Мы не могли молчать, хотя бы наши личные интересы и опасения склоняли нас к молчанию или побуждали говорить в противном смысле. Никому нет удовольствия навлекать на себя вражду и ненависть, никому не расчет навязываться на борьбу, которая может отдаваться на нас только своими ударами, никак не торжествами. Нам было бы и спокойнее, и приятнее, и, пожалуй, выгоднее подлаживаться ко всякому течению и мирно следовать за ним, не заботясь о том, куда оно направляется и откуда исходит. Мы могли бы утешать себя тем, что на нас ни в каком случае не может падать ответственность ни за какую случайность в обороте того или другого вопроса, имеющего государственное значение. Но мы думали так: если закон дает нам в руки орудие, которое мы можем употребить в пользу, то долг совести обязывает честного человека не оставлять его втуне. Если бы пред нашими глазами на улице происходил акт насилия, а закон воспрещал прохожим всякое вмешательство не в свое дело, то всякий мог бы успокоить свою совесть таким формальным запрещением и, закрыв глаза, продолжать свой путь. Совсем иное, когда закон не воспрещает людям следовать внушениям естественного чувства. Если каждому предоставлено право принимать к сердцу интерес своего государства, то всякий обязан делать, что может и к чему есть у него орудие. Таким орудием в наших руках было публичное слово. Мы поступили бы нечестно, если бы из каких бы то ни было видов безмолвствовали ввиду факта, смысл которого был для нас очевиден. От других могли бы мы отговориться разными предлогами, почему не замечаем того или другого, но мы не могли бы найти никакого извинения в собственных глазах. Ответственность наша пред своею совестию возвысилась в силу тех обстоятельств, посреди которых мы возобновили нашу деятельность после перерыва, постигшего ее в 1866 году. С тех пор мы видели в ней святое для себя призвание, которому должны были посвятить все наши помыслы и силы. Мы должны добиваться правды, мы должны говорить правду во что бы то ни стало. И мы говорили без утайки все, что видели и разумели. Мы никогда не выходили из пределов факта самого положительного и вполне удостоверенного. Мы не спешили суждениями, не убедившись в деле до полной очевидности. Мы говорили во всеуслышание, и всякому было легко поправить нас, если мы ошибались: стоило только указать нам на те стороны вопроса, которые могли оставаться нам неизвестными. То же самое чувство, которое обязывало нас говорить правду, заставило бы нас отказаться от ошибки в наших оценках. Но все, что говорилось нам в возражение, только утверждало нас в тех воззрениях, которые слагались в нашем уме помимо воли. Буде мы в чем ошибались, то для чего же лица, которые могли бы научить нас лучшему и поставить нас на более правильную точку зрения, не сделали этого? Для чего они предоставляли опровергать нас людям или партиям, которые не употребляли иного оружия, кроме лжи и обмана? Аргументация наших противников оправдывала и усиливала наши тревоги и придавала все большее и большее значение злу, с которым мы боролись. Каждый наступавший день заставал нас в новом споре. Наша деятельность вся налицо, она вся в печати и изо дня в день может быть проверена во всех своих подробностях. Пусть пересмотрят все более важные вопросы, которых мы касались и по поводу которых вступали в полемику с партиями. Мы готовы предстать пред самый строгий трибунал, лишь бы только он был правдив и нелицеприятен, чтобы дать ответ за каждое наше мнение, за каждое наше слово. Нет, мы ни в чем не покривили душою, и ни в одном из спорных вопросов не была доказана неправда или ошибочность наших утверждений или отрицаний. Добиваясь правды, мы ни с кем лично не враждовали, точно так же как никому лично не дружили. Долг нашего служения воспрещает нам становиться органом какой-либо партии ни в правительственных сферах, ни в обществе, и вот почему полная независимость есть необходимое для нас условие. Но если мы не были и не могли согласиться стать чьим-либо органом, то мы были открыты для всяких доброжелательных разъяснений и научений с какой бы то ни было стороны.
В эту минуту мы не хотим вызывать горечь воспоминаний. Мы не желаем, чтоб это слово объяснения приняло характер раздражительный. Мы не будем перечислять те, впрочем, всем памятные события, пред которыми мы останавливались в изумлении и смятении…
Теперь спрашивается, в чем же состоит тот промах наш, в котором мы сочли должным сознаться? Вот в чем: когда по истечении года мы оглянулись обозреть его события, первое, что сказалось под нашим пером, было то недоброе, что давно замечали мы в ходе наших дел и что овладевало ими все более и более. Оно само собою стало во главу нашего обзора, и в его освещении взглянули мы на все. Мы были подавлены последними впечатлениями отходившего года. Но если бы мы ограничились только выражением нашего чувства и остались бы в кругу тех предметов, к которым оно прямо относится, то мы не имели бы повода сетовать на себя, и ошибки бы не было. Чувство это было правдиво, оно имело основание, и нам незачем было таить его. Но оно должно было оставаться в своих пределах, и не следовало полагать его в основу общей характеристики наших дел. Не надобно было разливать его горечь на все остальное. Еще раз: если мы хотели продолжать наше дело, то мы не должны были терять надежду, что все смутное разъяснится и что правда возьмет наконец свое. Эта укрепляющая надежда никогда не покидала нас в самые трудные минуты, но она не слышится в тех статьях наших, и те статьи действительно не оставляли в умах ничего, кроме уныния и тревоги. К этому присоединилось обстоятельство случайного свойства, именно самое свойство статьи. Это был общий обзор многих разнородных фактов. Сила основного мотива, звучавшего во всей статье, превратила случайное сопоставление как бы во внутреннюю связь. Все как бы выходило из одного и того же источника. Наши старинные хронические недуги превратились в симптомы того острого недуга, который разыгрался на наших глазах. Неурядицы на наших железных дорогах стали рядом с событиями в Вильне. Наши финансы очутились как бы в круговой поруке с делами в балтийских провинциях.
Почему же нам было не сознаться в недостатках статьи, когда мы сами видели их ясно? Недостатки эти имеют характер случайный и не находятся ни в какой связи с вопросом о направлении и характере нашей деятельности.
Другой вопрос: подавали ли те статьи наши, о которых идет речь, достаточный повод к административному действию, именуемому предостережением? Мы в своем деле не судьи, и на нас, быть может, нужно было показать пример строгости, но если бы речь шла о других на нашем месте при тех же обстоятельствах и если бы спросили нашего мнения, то мы высказались бы против. Подобная мера может соответствовать своей цели, когда поражает направление, а не случайность. О каждом предмете, входившем в наше обозрение, мы сказали только то, что говорили постоянно, говорили настойчиво, с не меньшею силой выражения, и что не было ни опровергнуто, ни ослаблено никакими противными доводами.
Есть еще другие причины, которые могли бы отклонить принятие этой меры. Наша газета есть орган русского мнения. Русское мнение есть явление новое. До недавнего времени русское общество подчинялось чужому мнению и судило обо всем по чужим понятиям. Русское мнение родилось вместе с национальною политикой, предначатою ныне царствующим Государем, прямо истекает из реформ Его царствования и есть необходимое условие их успеха. Не в господстве ли чужого мнения в наших высших общественных сферах коренится то зло, которое сбивает с толку даже умных, просвещенных и, в сущности, благонамеренных людей, ставя их в противоречие и с гражданским долгом, и с здравым смыслом? Русское национальное мнение есть то, чего нам недоставало и что нам теперь нужнее всего. Это самая надежная опора для правительства национального, то есть такого, которое ведет свою страну не к разложению и расхищению, а к укреплению, объединению и возвышению всех ее сил во благо целого. Русское национальное мнение есть недавняя сила, существование которой оспаривается столькими старыми силами, заграничными и внутренними, солидарными между собой во вражде и ненависти к ней. Русскую печать, то есть русскую не по языку только, а по гражданскому духу, требуется обеспечить и поставить в условия, благоприятные для развития, так, чтобы вся она, каких бы то ни было оттенков мнения, была истинно русскою. Необходимо, чтоб и на Руси было то же, что мы видим в каждой стране Божьего мipa: мнения, терпимые обществом и ограждаемые законом, сталкиваются между собой, но остаются на почве одного и того же государства, одной и той же национальности, если только страна не распадается на части и в составе государства нет организованной измены под видом разных политических национальностей, образующих зачатки государств в государстве и вносящих в него принцип смуты и разложения. Русское мнение, едва вступившее в жизнь, нуждается в доброжелательстве и требует бережного с собою обращения. Настоятельная необходимость государства требует, чтобы собирающий всех воедино патриотический дух и национальное чувство господствовали в умах над эгоистическими интересами сословий и партий: только при этом условии возможен теперь правильный и плодотворный прогресс в России, поддержание ее европейского положения, наконец, самая прочность ее государственного бытия. Необходимость эта еще ощутительнее ввиду жертв, которые дух космополитизма выхватывает из нашей молодежи и проклятым обманом губит наши лучшие силы. Что же будет, когда этот растлевающий и лживый дух под предлогом либеральных ли, консервативных ли идей окончательно воцарится в нашей печати и овладеет у нас общественным мнением?
Странный случай хотел, чтобы в краткий промежуток одного года самые тяжкие удары пали именно на русские органы русской печати. Первый пал ‘Русский Инвалид’ в качестве политической газеты общего содержания. Состоя при одном из правительственных ведомств, издание это было независимо от цензурного управления. Эта относительная независимость издания, обусловленная его официальным характером, стала помехой к продолжению его существования. Вскоре затем другой несомненно русский орган, ‘Москва’, изнемог под ударами карательной цензуры, быстро следовавшими один за другим. ‘Москва’ дошла до фактической невозможности продолжаться и, наконец, подверглась формальному запрещению. А между тем, каковы бы ни были проступки этой газеты, навлекшие на нее удары, от которых она погибла, — в политической честности этого органа сомневаться непозволительно.
Роковая очередь наконец дошла и до нашей газеты. Агитация против нас, в которой все партии действовали заодно, достигла в последнее время крайних пределов. Все, начиная с заграничных вдохновляемых изданий до подметных листков поджигателей нашей молодежи, все требовали нашей головы. Все накликали удар на нашу газету, все были уверены, что он последует, и с нетерпением ожидали его…
И вот, если бы дело шло не о нас, а о других на нашем месте, мы, будучи спрошены, посоветовали бы обмануть ожидания этих партий и за безвредную случайность не принимать мер строгости против органа, имеющего своею привилегией соединять в ожесточенной к себе ненависти все враждебные русским интересам партии.
Вот почему, с одной стороны, если бы мы не сознавали за собою погрешности, в которой могли сознаться, не роняя своего достоинства, то мы должны были бы выдумать ее, чтоб и у друзей, и у врагов отнять всякий повод толковать постигший нас удар как новое поражение, понесенное русским мнением в России.
Именно так сначала и был истолкован этот случай. Лишь только состоялось предостережение, телеграф из Петербурга разнес об этом весть повсюду как о событии политическом, и берлинские газеты с торжеством возвестили, что мы поражены за антипрусский (sic: не антирусский, а антипрусский) образ мыслей.
Наше объяснение положило конец этим толкованиям. Оно умалило размеры ‘события’, оно отняло у него фальшивый трагизм. Оно низвело его на степень мелкой случайности. Мы отказались от театрального парада, мы отдали себя на глумление, но отняли у наших противников повод торжествовать победу над делом, которому мы служим.
Мы думаем, что поступили как должно.
Впервые опубликовано: ‘Московские ведомости’. 1870. 25 января. No 20.