В. О. Ключевской
Ответ Д. И. Иловайскому
КОММЕНТАРИИ
* * *
* * *
ОТВЕТ Д. И. ИЛОВАЙСКОМУ
Ответ Д. И. Иловайскому, Ключевский Василий Осипович, Год: 1882
Время на прочтение: 16 минут(ы)
В. О. Ключевской. Сочинения в восьми томах.
Том VII. Исследования, рецензии, речи (1866-1890)
М., Издательство социально-экономической литературы, 1959
Г-н Иловайский почтил несколькими замечаниями мою книгу ‘Боярская дума древней Руси’1. К сожалению, эти замечания носят несколько личный, субъективный характер, что ослабляет их, научный интерес и мешает в ответе на них держаться в пределах научно интересного. Мой труд привлек к себе внимание г-на Иловайского не сам по себе, не судьбою учреждения, в нем исследуемого, а одною своею подробностью, близко касающейся почтенного моего рецензента. Говоря о составе боярской думы в первые века нашей истории, я коснулся истории общественных классов на Руси и при этом высказал мимоходом несколько мыслей, сходных с так называемой у нас норманской теорией. Норманизм, как известно, — больное место у г-на Иловайского. Он давно и упорно с ним воюет, и небольшая рецензия моей книги есть: только заключительная часть статьи, в которой автор отбивается от новых ударов, направленных против него г-ми Васильевским и Веселовским: в этой ученой борьбе я только случился кстати, подвернулся под руку с своей книжкой. Г-н Иловайский и меня причислил к школе норманистов. Я ничего не имею против- чести принадлежать к этой почтенной и так много сделавшей для нашей историографии школе, если только ее представители сочтут меня заслуживающим места под их знаменем. Приподнимая перед читателем завесу своего ученого кабинета, г-н Иловайский рассказывает в рецензии, что с некоторого времени он начал вести нечто вроде хроники, куда заносит труды по русской истории, несогласные с его теорией о начале Руси. И моя книга попала в эту хронику.
Я, впрочем, должен оговориться, что мой труд не заслужил места в этой хронике. Почтенный рецензент напрасно думает, будто в первых главах своей книги я ‘косвенно полемизирую’ с ним, не называя его. Только местах в двух я привел мнения г-на Иловайского, с которыми позволил себе не согласиться, но при этом я обозначил не только его имя, но и страницы сочинения, из которого приведены эти мнения. Признаюсь, в других местах книги я всего менее думал о прямой или косвенной полемике с г-ном Иловайским, а просто высказывал свои мысли, которые, к сожалению, оказались несогласными со взглядами не одного г-на Иловайского, но и некоторых других почтенных историков.
Таким специальным, субъективным происхождением рецензии определилась ее цель. Рецензент остановился только на первых главах моей книги. Он доволен тем, что я говорю в дальнейших главах (с XV в.), где ничего нет о варягах, и очень недоволен первыми. Недовольство выходит из того, что норманистская точка зрения, на которую я стал при изображении начала нашей истории, по мнению рецензента, ввела меня, как вводила и других исследователей, в противоречие с фактами. Значит, цель рецензии — показать, каким фактам я противоречу по вине усвоенной мною норманской теории.
Я высказал мысль, что до VII в. масса восточного славянства сосредоточена была на северо-восточных склонах и предгорьях Карпат, что эта ветвь славян участвовала в воинственном движении всего прикарпатского славянства против Византии, что это движение сомкнуло племена восточных славян в большой военный союз, во главе которого стояло племя дулебов-волынян со своим князем, что потом восточные славяне передвинулись с Карпатских склонов далее на восток, в область Днепра. Соображения, на которых я основывал эти догадки, изложены в статьях, помещенных в ‘Русской мысли’, но в книгу свою я перенес из этих статей только главные выводы, что и оговорил в примечании, чтобы любознательный читатель мог видеть, на чем я строю эти выводы. Рецензент упрекает меня в том, что я говорю ‘о каком-то’ военном союзе восточных славян, о ‘каком-то’ воинственном их движении и о передвижении их к Днепру, основывая все это более на ‘соображениях и догадках, чем на положительных свидетельствах’. Но, когда нет или мало положительных свидетельств, исследователю остаются одни соображения и догадки, а ‘соображения’ необходимы даже и при обилии положительных свидетельств. Можно отвергать доказываемый мною военный союз восточных славян в VI в., как и их воинственное движение против Византии. Но я не знаю, что хотел сказать рецензент, называя этот союз, как к это движение, ‘каким-то’: в статьях моих указано, о каком союзе я говорю, какое движение разумею.
Далее, я доказывал, что восточные славяне, заселяя Поднепровье, становились в круг таких условий, которые втянули их в живые торговые сношения с черноморскими, азовскими и каспийскими рынками, что этими торговыми успехами созданы были древнейшие русские города Поднепровья, что в IX в., еще до появления заморских князей, о которых рассказывает наша летопись, эти торговые города политически подчинили себе окрестные славянские поселения и что образовавшиеся таким путем городовые области, похожие на позднейшие области вольных городов Новгорода и Пскова, были первыми политическими союзами на Руси, предшествовавшими русскому Киевскому княжеству. Возражая на все это, можно доказывать, что таких условий и вызванных ими торговых успехов у поднепровских славян не существовало, что большие торговые города Поднепровья возникли иначе и окрестных поселений себе не подчиняли. Г-н Иловайский и возражает против доказываемые мною фактов, и в его возражениях можно уловить два соображения: во-первых, он говорит, будто я ‘в основу всего здания русского государства’ кладу торговлю и преимущественно внешнюю, для чего в истории нет аналогии, так как ‘везде государства возникали из борьбы племен и народов, т. е. силою оружия’, во-вторых, он утверждает, что вопреки моей мысли о ‘необыкновенном влечении славян к торговым оборотам’ население Киевской Руси занималось преимущественно земледелием. Первое возражение, если даже признать верной мысль, на которой оно основано, само по себе ничего не опровергает, а только подтверждает своеобразный ход нашей истории: положим, государства возникали везде так, как думает г-н Иловайский, и у нас государство могло возникнуть иначе. Притом возражение это направлено не против того, что я утверждал. Я говорил не о том, как возникло Русское государство, а о том, как создалась древнейшая политическая форма на Руси, когда еще не было Русского государства, как возникли большие торговые города, правившие своими областями еще до возникновения Киевского княжества, которое, если угодно, можно назвать Русским государством. Но русский город как политическая сила и Русское государство не одно и то же. Новгород и Псков в свое время были политическими властителями значительных территорий, но ни того ни другого не называют Русским государством: для них это слишком крупный термин. С другой стороны, я не думал отрицать ни ‘борьбы племен’, ни ‘силы оружия’ в образовании городовых областей, как и Киевского княжества. Ту и другую политическую форму я признал делом одного интереса, внешней торговли, в том смысле, что обе они возникли для ограждения последней и созданы были классами, наиболее в ней заинтересованными, но дело это не обошлось без участия оружия, к сожалению. Иное дело — процесс создания известной политической формы, и иное дело — интерес, который ее созидает. Точно так же и второе возражение направлено против того, чего я не утверждал. Я доказывал не то, что Киевская Русь не занималась земледелием, а то, что первоначальной экономической силой, которая строила политический порядок в Киевской Руси, был городской торговый капитал, а не капитал землевладельческий, который явился позднее, я вел речь не о господствовавшей в то или другое время форме народного труда, а о классе трудящихся, достигшем господства в известное время. При этом у меня нет ни слова о ‘необыкновенном влечении славян к торговым оборотам’, я говорил только об условиях, известного времени, содействовавших торговым успехам по-днепровского славянства.
Положим, однако, что и мой военный прикарпатский союз и мои городовые области с их торговыми успехами в VIII и IX вв. — все это лишь мои неудачные догадки, разумеется, я поступлюсь ими, как скоро будет доказана их неосновательность. Но эти догадки не заимствованы у норманистов и даже могут вызвать возражения с их стороны, вообще они не имеют прямой связи ни с какой высказанной в нашей литературе гипотезой ‘о начале Руси’. При чем же тут норманизм?
Почтенный рецензент находит в моей книге и другой, еще более важный недостаток. Он с удивлением останавливается на том, что у меня, русского историка, в начале русской истории рецензент ‘почти не находит русского народа’. Этот недосмотр произошел от двух простых причин. Во-первых, я излагал не историю русского народа, а только судьбу одного из учреждений, некогда им правивших, и одного общественного класса, тесно связанного с этим учреждением. Во-вторых, в самом начале русской [истории] я почти не заметил русского народа, потому что его тогда и не было, а были только элементы, славянские и неславянские, из которых он потом сложился медленным, трудным и сложным процессом. Народ есть прежде всего термин политический, так по крайней мере я понимал это слово, отличая его от племени. Вовлеченный самой задачей своей книги в круг понятий и явлений государственного права, я не мог шутить этим словом. Мой почтенный рецензент, по-видимому, не думает, что следует быть столь разборчивым в терминологии. Он упрекает меня в том, что в первых главах моей книги, объясняющих зарождение Русского государства, отсутствует русский народ или то самое ‘племя’, которым создано это государство. Но я именно то и доказывал, что Киевское княжество, как и раньше его образовавшиеся городовые волости, создано не каким-либо племенем, а классом, выделившимся из разных племен. Киевское княжество, или, если угодно, Русское государство, не созданное никаким одним племенем, составилось из разных племен, не только славянских, но и финских, я отличал политическую силу, создавшую это государство, от племенных элементов, из которых оно составилось. Но в этой, может быть мелочной, терминологической разборчивости нисколько не виновато мое мнение, что Рюрик был норманн, а Игорь — сын норманна. Если бы я вместе с г-ном Иловайским производил Русь от роксолан, я и роксолан не назвал бы русским народом. Причем тут норманизм?
Кроме изложенных общих возражений, г-н Иловайский делает мне несколько частных замечаний, направленных против некоторых подробностей в моей книге. Так, он не разделяет моего мнения, что слово витязь есть русская форма скандинавского викинга. Рецензент утверждает, что корень вит весьма распространен в славянских языках, а переход германского окончания ing в русское яг или язь есть выдумка норманистов, разрешенная им, рецензентом, в ‘Разысканиях о начале Руси’, где указано, что ‘закон этот мнимый’. Но прежде всего эта выдумка принадлежит не норманистам, а сравнительному языковедению, которое додумалось до нее независимо от какой-либо теории о начале Руси. Не будучи специалистом сравнительного языковедения, я уже потому не мог следовать в нем за г-ном Иловайским, что в сравнительной грамматике, которой я учился, есть несколько постоянных и твердых правил, всеми, кроме г-на Иловайского, признаваемых, а законы, на которых построена лингвистическая система г-на Иловайского, не только не пользуются общим признанием, но и остаются неизвестны и, по-видимому, только еще созидаются. Положим, я усвоил бы себе мнение г-на Иловайского, что упоминаемый в договоре Игоря русский посол Вуефаст есть не что иное, как Буй-хвастун2. Я могу усвоить это только на веру, не понимая, почему это так, ибо законы языка, оправдывающие такое словопроизводство, пока еще не обнародованы. Но может случиться, что сравнительная грамматика г-на Иловайского в окончательном своем построении не оправдает такой этимологии, и [он] придумает какую-либо новую, еще более остроумную. При чем тогда останусь я, что стану делать с своим Буйным хвастуном? Помня уроки сравнительной грамматики, которой я учился, я привык думать, что не корень решает вопрос о происхождении слова: по корню слово витязь можно сблизить и с лат. vita. Национальную физиономию дает слову суффикс. Есть ли язь — суффикс славянский, т. е. такой, посредством которого возможно производство славянских слов от славянских корней? Я очень хорошо знаю, как г-н Иловайский разрушает мнимый закон, будто бы придуманный норманистами. Закон гласит, что немецкий суффикс ing при переходе слова в славянский язык превращается в носовое окончание яг или язь и что в славянском языке слова с таким окончанием заимствованы от иноземцев. Опровергая этот закон, г-н Иловайский не приводит ни одного русского слова с окончанием яг или язь, а выписывает ряд русских слов с суффиксом яга (бродяга, скряга, скупяга и т. д.)3. Не берусь решать, имеет ли этот суффикс этимологическое родство с яг или язь, я только вижу, что г-н Иловайский опровергает не совсем то, даже, может быть, совсем не то, что требовалось опровергнуть. Я не признаю мнимым придуманного сравнительным языковедением закона, пока г-н Иловайский не приведет ряда других русских слов, которые были бы составлены из славянских корней с суффиксом яг или язь, т. е. в которых это окончание, не принадлежало бы к корню, как в слове грязь: В разбираемой рецензии автор приводит новое опровержение закона: немецкое слово ring при переходе в русский язык приняло форму рынок, а не ряг или рязь. Но это слово перешло в русский язык не прямо из немецкого, а через посредство польского (rynek), а поляки взяли его у немцев в сравнительно позднее время, когда первобытная общеславянская фонетика уже разбивалась, теряясь в наречиях отдельных славянских племен. Тогда иностранные слова, переходившие в язык того или другого племени, принимали формы, несогласные с этой фонетикой. Мы теперь говорим шиллинг, а в старину X—XI в. на Руси говорили еще щьляг или щеляг. В истории языка, как и в истории народа, необходимо различать явления, между которыми лежит целый ряд веков. Но производство витязя от скандинавского викинга ни опровергает, ни доказывает происхождения первых русских князей из Скандинавии, а только служит указанием на старинное знакомство наших славян с норманнами, чего не отвергает и г-н Иловайский в своих ‘Разысканиях’. Если бы в языке древних роксолан открылись слова с суффиксом ing, я стал бы утверждать, что при переходе в наш древний язык этот суффикс преобразился бы в окончание яг или язь. Причем же тут норманизм?
В седьмой том Сочинений В. О. Ключевского включены его отдельные монографические исследования, отзывы и рецензии, созданные в период творческого расцвета ученого — с конца 1860-х до начала 1890-х годов. Если ‘Курс русской истории’ дает возможность проследить общие теоретические взгляды В. О. Ключевского на ход русского исторического процесса, то работы, публикуемые в седьмом и восьмом томах его Сочинений, дают представление о В. О. Ключевском как исследователе.
Исследования В. О. Ключевского, помещенные в седьмом томе Сочинений, в основном связаны с двумя проблемами — с положением крестьян в России и происхождением крепостного права {‘Крепостной вопрос накануне законодательного его возбуждения’, ‘Право и факт в истории крестьянского вопроса’, ‘Происхождение крепостного права в России’, ‘Подушная подать и отмена холопства в России’, ‘Отзыв на исследование В. И. Семевского ‘Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX в.»}. С вопросом экономического развития России {‘Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря в Беломорском крае’, ‘Русский рубль XVI—XVIII вв. в его отношении к нынешнему’.}. Преимущественное внимание вопросам социально-экономического характера и постановка их В. О. Ключевским было новым явлением в русской буржуазной историографии второй половины XIX в.
В своих набросках к выступлению на диспуте, посвященном защите В. И. Семевским диссертации на степень доктора наук, В. О. Ключевский писал: ‘Разве крестьянский вопрос есть только вопрос об ограничении и уничтожении крепостного права?.. Вопрос о крепостном праве до Александра II есть вопрос о его приспособлении к интересам государства и условиям общежития’ {См. стр. 483.}. В. О. Ключевский и в своем отзыве на труд Семевского отмечал сложность и многогранность крестьянского вопроса в России и упрекал автора в том, что ‘слабость исторической критики в исследовании происходит от недостатка исторического взгляда на исследуемый предмет’ {См. стр. 427.}.
Откликаясь на злободневные вопросы пореформенного времени, так или иначе связанные с крестьянским вопросом и реформой 1861 г., отменившей крепостное право, В. О. Ключевский прослеживал этапы в развитии крепостничества в России, причины, как его породившие, так и повлекшие его отмену, характерные явления в боярском, помещичьем, монастырском хозяйстве. В своей трактовке этой проблемы В. О. Ключевский пошел значительно дальше славянофилов и представителей ‘государственной школы’,- прежде всего наиболее крупного ее представителя Б. Н. Чичерина, по мысли которого вся история общественного развития в России заключалась в ‘закрепощении и раскрепощении сословий’, осуществляемом государством в зависимости от его потребностей. В. О. Ключевский, наоборот, считал, что крепостная зависимость в России определялась частноправовым моментом, развивающимся на основе экономической задолженности крестьян землевладельцам, государство же только законодательно санкционировало складывавшиеся отношения. Схема, предложенная В. О. Ключевским, заключалась в следующем. Первичной формой крепостного состояния на Руси {См. стр. 241.} было холопство в различных его видах, развивавшееся в силу ряда причин, в том числе как результат личной службы ранее свободного человека на определенных условиях экономического порядка. В дальнейшем, с развитием крупного частного землевладения, крестьянство, по мысли В. О. Ключевского, в качестве ‘вольного и перехожего съемщика чужой земли’ постепенно теряло право перехода или в силу невозможности вернуть полученную на обзаведение ссуду, или в результате предварительного добровольного отказа от ухода с арендуемой земли за полученную ссуду. Таким образом, крепость крестьянина обусловливалась не прикреплением его к земле как средству производства, а его лично-обязанными отношениями к землевладельцу. Отсюда следовал вывод, что крепостное право — это ‘совокупность крепостных отношений, основанных на крепости, известном частном акте владения или приобретения’ {См. стр. 245.}. Государство в целях обеспечения своих потребностей лишь ‘допустило распространение на крестьян прежде существовавшего крепостного холопского нрава вопреки поземельному прикреплению крестьян, если только последнее было когда-либо им установлено’ {См. стр. 246.}.
Прослеживая параллельно пути развития холопства на Руси, его самобытные формы и процесс развития крепостного права, Ключевский стремился показать, как юридические нормы холопства постепенно распространялись на крестьянство в целом и в ходе закрепощения крестьян холопство в свою очередь теряло свои специфические черты и сливалось с закрепощаемым крестьянством.
Развитие крепостного права В. О. Ключевский относил к XVI в. До того времени, по его мысли, крестьянство, не являвшееся собственником земли, было свободным съемщиком частновладельческой земли. Со второй половины XV в. на Руси в силу хозяйственного перелома, причины которого для Ключевского оставались не ясны, землевладельцы, крайне заинтересованные в рабочих руках, развивают земледельческие хозяйства своих кабальных холопов и усиленно привлекают на свою землю свободных людей, последние ‘не могли поддержать своего хозяйства без помощи чужого капитала’, и их количество ‘чрезвычайно увеличилось’ {См. стр. 252, 257, 280.}. В результате усиливавшаяся задолженность крестьян повела к тому, что землевладельцы по своей воле стали распространять на задолжавших крестьян нормы холопского права, и крепостное право на крестьян явилось новым сочетанием юридических элементов, входивших в состав различных видов холопства, но ‘приноровленных к экономическому и государственному положению сельского населения’ {См. стр. 271, 272, 338, 339.}. ‘Еще не встречая в законодательстве ни малейших следов крепостного состояния крестьян, можно почувствовать, что судьба крестьянской вольности уже решена помимо государственного законодательного учреждения, которому оставалось в надлежащее время оформить и регистрировать это решение, повелительно продиктованное историческим законом’, — писал В. О. Ключевский, усматривая в потере многими крестьянами права перехода ‘колыбель крепостного права’ {См. стр. 280, 278, 383, 384.}. ‘В кругу поземельных отношений все виды холопства уже к концу XVII в. стали сливаться в одно общее понятие крепостного человека’. ‘Этим объясняется юридическое безразличие, с каким землевладельцы во второй половине XVII в. меняли дворовых холопов, полных и кабальных, на крестьян, а крестьян — на задворных людей’ {См. стр. 389—390, 389.}. Этот процесс слияния был завершен с введением подушной подати при Петре I, и воля землевладельцев превратилась в государственное право.
Указанная схема В. О. Ключевского, развитая в дальнейшем М. А. Дьяконовым, для своего времени имела безусловно положительное значение. Несмотря на то, что в своих монографических работах, посвященных истории крепостного права в России, Ключевский, по его же собственным словам, ограничивался исследованием юридических моментов в развитии крепостного права, основное место в схеме Ключевского занимал экономический фактор, независимый от воли правительства. Ключевский уловил связь между холопством (кабальным) и крепостным правом, дал интересную характеристику различных категорий холопства, существовавших в России до XVIII в., и попытался отразить порядок складывавшихся отношений между крестьянами и землевладельцами. Но, отводя основное внимание в разборе причин закабаления крестьянства частноправовым отношениям и рассматривая ссудные записи в качестве единственных документов, определявших потерю независимости крестьян, Ключевский не только недооценивал роль феодального государства как органа классового господства феодалов, но и не признавал, что установление крепостного права являлось следствием развития системы феодальных социально-экономических отношений.
В советской исторической литературе вопрос о закрепощении крестьян явился предметом капитального исследования академика Б. Д. Грекова {См. В. Д. Греков, Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII в., кн. I—II, М. 1952—1954.} и ряда трудов других советских историков {См. Л. В. Черепнин, Актовый материал как источник по истории русского крестьянства XV в., ‘Проблемы источниковедения’. Сб. IV, М. 1955, стр. 307—349, его же, ‘Из истории формирования класса феодально-зависимого крестьянства на Руси’, ‘Исторические записки’, кн. 56, стр. 235—264, В. И. Корецкий, Из истории закрепощения крестьян в России в конце XVI — начале XVII в., ‘История СССР’ No 1, 1957, стр. 161—191.}.
Для истории подготовки реформы 1861 г. представляют интерес две статьи В. О. Ключевского, посвященные разбору сочинений Ю. Ф. Самарина: ‘Крепостной вопрос накануне законодательного его возбуждения’ и ‘Право и факт в истории крестьянского вопроса’. В этих статьях он не без иронии показывает, что даже ‘искренние и добросовестные’ дворянские общественные деятели, когда началась работа по подготовке Положения 1861 г., оставались на позициях ‘идей и событий’ первой половины XIX в. и предполагали предоставление крестьянам земли поставить в рамки ‘добровольного’ соглашения помещиков с крестьянами.
Для характеристики научных интересов В. О. Ключевского необходимо отметить, что свою первую большую монографическую работу ‘Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря в Беломорском крае’, изданную в 1866 г., он посвятил истории колонизации и хозяйства монастырей, что было в дальнейшем им развито и обобщено во второй части ‘Курса русской истории’. В этой работе безусловного внимания заслуживает история возникновения монастырского хозяйства, ‘любопытный процесс сосредоточения в руках соловецкого братства обширных и многочисленных земельных участков в Беломорье’ {См. стр. 14.}, которые переходили к монастырю в результате чисто экономических сделок — заклада, продажи и т. п.
Последнее по времени обстоятельное исследование землевладения и хозяйства вотчины Соловецкого монастыря принадлежит перу А. А. Савича, который всесторонне рассмотрел стяжательную деятельность этого крупнейшего севернорусского феодала XV—XVII вв. {См. А. А. Савич, Соловецкая вотчина XV—XVII вв., Пермь 1927.}
С многолетней работой Ключевского над древнерусскими житиями святых связана статья ‘Псковские споры’ (1877 г.), посвященная некоторым вопросам идеологической жизни на Руси XV—XVI вв. Эта статья Ключевского возникла в условиях усилившейся во второй половине XIX в. полемики между господствующей православной церковью и старообрядцами. Статья содержит материал о бесплодности средневековых споров по церковным вопросам и о правах церковного управления на Руси.
До настоящего времени в полной мере сохранила свое научное значение другая работа В. О. Ключевского ‘Русский рубль XVI—XVIII вв. в его отношении к нынешнему’ {Проверка наблюдений Ключевского о стоимости рубля в первой половине XVIII в., предпринятая недавно Б. Б. Кафенгаузом, показала правильность его основных выводов (См. В. В. Кафенгауз, Очерки внутреннего рынка России первой половины XVIII в., М. 1958, стр. 187, 189, 258, 259).}. Основанная на тонком анализе источников, эта работа свидетельствует об источниковедческом мастерстве В. О. Ключевского, выводы этой работы о сравнительном соотношении денежных единиц в России с начала XVI в. до середины XVIII в. в их отношении к денежным единицам второй половины XIX в. необходимы для выяснения многих экономических явлений в истории России.
Две работы В. О. Ключевского, публикуемые в седьмом томе, связаны с именем великого русского поэта А. С. Пушкина: ‘Речь, произнесенная в торжественном собрании Московского университета 6 июня 1880 г., в день открытия памятника Пушкину’ и ‘Евгений Онегин’. В. О. Ключевскому принадлежит блестящая по форме фраза: ‘О Пушкине всегда хочется сказать слишком много, всегда наговоришь много лишнего и никогда не скажешь всего, что следует’ {См. стр. 421.}. В своих статьях о Пушкине В. О. Ключевский подчеркнул глубокий интерес Пушкина к истории, давшего ‘связную летопись нашего общества в лицах за 100 лет с лишком’ {См. стр. 152.}. Ключевский стремился придать обобщающий характер образам людей XVIII в., очерченным в различных произведениях Пушкина, объяснить условия, в которых они возникали, и на основе этих образов нарисовать живую картину дворянского общества того времени. Такой подход к творчеству А. С. Пушкина нельзя не признать верным. Но в своей трактовке образов дворянского общества XVIII в., как и в пятой части ‘Курса русской истории’, В. О. Ключевский слишком односторонне рассматривал культуру России того времени, не видя в ней передовых тенденций.
Статьи, помещаемые в седьмом томе Сочинений В. О. Ключевского, в целом являются ценным историографическим наследием по ряду важнейших вопросов истории России.
Более или менее полный список трудов В. О. Ключевского, издававшихся с 1866 по 1914 г., составил С. А. Белокуров {‘Список печатных работ В. О. Ключевского’. Чтения в обществе истории и древностей российских при Московском университете’, кн. I, M. 1914, стр. 442—473.}. Пропуски в этом списке незначительны {Отсутствуют упоминания о работе П. Кирхмана ‘История общественного и частного быта’, М. 1867. Эта книга издана в обработке Ключевского, которым написаны заново разделы о русском быте. Не отмечена рецензия ‘Великие Четьи-Минеи’, опубликованная в газете ‘Москва’, 1868 г., No 90, от 20 июня (переиздана в Третьем сборнике статей). Пропущены замечания о гривне кун, сделанные В. О. Ключевским по докладу А. В. Прахова о фресках Софийского собора в Киеве на заседании Московского археологического общества 20 декабря 1855 г. (‘Древности. Труды Археологического общества’, т. XI, вып. Ill, M. 1887, стр. 86), выступление в ноябре 1897 г по докладу В. И. Холмогорова ‘К вопросу о времени создания писцовых книг’ (‘Древности. Труды Археографической комиссии’, т. I, M. 189S, стр. 182). 24 апреля 1896 г. В. О. Ключевский произнес речь ‘О просветительной роли св. Стефана Пермского’ (Чтения ОИДР, 1898, кн. II, протоколы стр. 14), 26 сентября 1898 г. — речь о А. С. Павлове (Чтения ОИДР, 1899, т. II, протоколы, стр. 16), выступил 13 апреля 1900 г. по докладу П. И. Иванова ‘О переделах у крестьян на севере’ (‘Древности. Труды Археографической комиссии’, т. II, вып. II, М. 1900, стр. 402), 18 марта 1904 г. произнес речь о деятельности ОИДР (Чтения ОИДР, 1905, кн. II, протоколы, стр. 27), О публикации протокольных записей этих выступлений В. О. Ключевскогр С. А. Белокуров не приводит никаких сведений. Нет также у него упоминания о статье В. О. Ключевского ‘М. С. Корелин’ (умер 3 января 1894 г.), опубликованной в приложении к кн.: М. С. Корелин, Очерки из истории философской мысли в эпоху Возрождения, ‘Миросозерцание Франческо Петрарки’, М. 1899, стр. I-XV.}. Некоторые произведения В. О. Ключевского, изданные в 1914 г. и позднее, в список трудов С. А. Белокурова не попали (среди них ‘Отзывы и ответы. Третий сборник статей’, М. 1914, переиздание, М. 1918, переиздания двух первых сборников статей, ‘Курса русской истории’, ‘Истории сословий’, ‘Сказание иностранцев’, ‘Боярской думы’ и др.) {См. также: ‘Письма В. О. Ключевского П. П. Гвоздеву’. В сб.: ‘Труды Всероссийской публичной библиотеки им. Ленина и Государственного Румянцевского музея’, вып. V, М. 1924, сокращенная запись выступлений Ключевского на Петергофском совещании в июне 1905 г. приведена в кн.: ‘Николай II. Материалы для характеристики личности и царствования’, М. 1917, стр. 163—164, 169—170, 193—196, 232—233.}.
Большая часть статей, исследований и рецензий В. О. Ключевского была собрана и издана в трех сборниках. Первый озаглавлен ‘Опыты и исследования’, вышел еще в 1912 г. (вторично в 1915 г.) {В его состав были включены исследования: ‘Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря’, ‘Псковские споры’, ‘Русский рубль XVI—XVIII в. в его отношении к нынешнему’, ‘Происхождение крепостного права в России’, ‘Подушная подать и отмена холопства в России’. ‘Состав представительства на земских соборах древней Руси’.}.
Второй сборник появился в печати в 1913 г. и был назван ‘Очерки и речи’ {Сборник содержал статьи: ‘С. М. Соловьев’, ‘С. М. Соловьев как преподаватель’, ‘Памяти С. М. Соловьева’, ‘Речь в торжественном собрании Московского университета 6 июня 1880 г., в день открытия памятника Пушкину’, ‘Евгений Онегин и его предки’, ‘Содействие церкви успехам русского гражданского права и порядка’, ‘Грусть’, ‘Добрые люди древней Руси’, ‘И. Н. Болтин’, ‘Значение преп. Сергия для русского народа и государства’, ‘Два воспитания’, ‘Воспоминание о Н. И. Новикове и его времени’, ‘Недоросль Фонвизина’, ‘Императрица Екатерина II’, ‘Западное влияние и церковный раскол в России XVII в.’, ‘Петр Великий среди своих сотрудников’.}. Наконец, через год (в 1914 г.) увидел свет третий сборник — ‘Ответы и отзывы’ {В том числе ‘Великие минеи-четии, собранные всероссийским митрополитом Макарием’, ‘Новые исследования по истории древнерусских монастырей’, ‘Разбор сочинения В. Иконникова’, ‘Поправка к одной антикритике. Ответ В. Иконникову’, ‘Рукописная библиотека В. М. Ундольского’, ‘Церковь по отношению к умственному развитию древней Руси’, ‘Разбор сочинений А. Горчакова’, ‘Аллилуиа и Пафнутий’, ‘Академический отзыв о сочинении А. Горчакова’, ‘Докторский диспут Субботина в Московской духовной академии’, ‘Разбор книги Д. Солнцева’, ‘Разбор сочинения Н. Суворова’, ‘Крепостной вопрос накануне его законодательного возбуждения’, ‘Отзыв о книге С. Смирнова’, ‘Г. Рамбо — историк России’. ‘Право и факт в истории крестьянского вопроса, ответ Владимирскому-Буданову’, ‘Академический отзыв об исследовании проф. Платонова’, ‘Академический отзыв об исследовании Чечулина’, ‘Академический отзыв об исследовании Н. Рожнова’ и перевод рецензии на книгу Th. V. Bernhardt, Geschichte Russlands und der europaischen Politik in den Jahren 1814—1837}. Все три сборника статей были переизданы в 1918 г.
Тексты сочинений В. О. Ключевского в настоящем томе воспроизводятся по сборникам его статей или по автографам и журнальным публикациям, когда статьи не включались в сборники его произведений.
Тексты издаются по правилам, изложенным в первом томе ‘Сочинений В. О. Ключевского’. Ссылки на архивные источники в опубликованных трудах Ключевского унифицируются, но с рукописным материалом не сверяются.
Том выходит под общим наблюдением академика М. Н. Тихомирова, текст подготовлен и комментирован В. А. Александровым и А. А. Зиминым.
Статья ‘Ответ Д. И. Иловайскому’ издается впервые по автографу, хранящемуся в рукописном собрании Института истории Академии наук СССР (ф. Ключевского, п. 26).
1 [В 1882 г. Д. И. Иловайский под заголовком ‘Поборники норманизма и туранизма’ (‘Русская старина’, 1882, No 12, стр. 585—619) опубликовал критический разбор ряда работ, в которых содержались отклики на его исследование ‘Разыскания о начале Руси, дополненные вопросом о гуннах’, в числе этих работ были исследования В. Г. Васильевского ‘О мнимом славянстве гуннов, болгар и роксолан’ (‘Журнал Министерства народного просвещения’, 1882, No 7), А. Н. Веселовского ‘Несколько соображений по поводу пересмотра вопроса о происхождении гуннов’ (там же, No 9) и В. О. Ключевского ‘Боярская дума в древней Руси’, М. 1881].
2 Д. Иловайский, Разыскания о начале Руси…, [далее — Иловайский], М. 1876, стр. 212 и след.
3 Иловайский, стр. 453.