А. С. Серафимович
Ответ А. М. Горькому
Алексей Максимович!
— — —
— — —
— — —
— — —
— — —
— — —
— — —
— — —
ПРИМЕЧАНИЯ
Ответ А. М. Горькому, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1934
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Библиотека ‘Огонек’. Отечественная классика.
А. С. Серафимович. Собрание сочинений в 4 томах.
Том 4, М., ‘Правда’, 1980
OCR Ловецкая Т. Ю.
Разрешите ответить по пунктам на ваше открытое письмо ко мне в ‘Литературной газете’ от 14 февраля.
Вы бросили мне упрек в том, что я моими отзывами о писателях помогаю засорению русского языка, стремлюсь к снижению качества литературы, канонизирую, причисляю писателей к лику святых угодников, уже не подлежащих ‘мирской критике’, провозглашаю: ‘Писатель, хотя и молод, но уже гениален и обречен на бессмертие в памяти людей’, что я утверждаю за Панферовым ‘право остаться таким, каков он есть, не заботясь о дальнейшем его техническом и культурном росте’.
Все это неверно.
Вы же читали мою статью о Панферове. А я там говорю: ‘Значит ли все это, что т. Панферов не должен работать над языком своих произведений? У него встречаются то великолепные куски языка, то заношенные. Но в первом издании это было, а во втором нет. Значит, человек работает, сам чувствует, где и как нужно выправить’.
И еще: ‘…А вот панферовская вещь, корявая такая, что торчит во все стороны, надолго останется, вопреки своим недостаткам, своей корявости…’
И еще:
‘…есть у Панферова растянутости? Есть. Есть у него слабые образы? Есть. Есть у него места навязывания читателю? Есть. Он не просто дает образ, а и понимание его дает. Да еще подтвердит, да еще расскажет. Это уж чрезмерность’.
И это называется стремлением к снижению качества литературы?
И это называется моим утверждением за Панферовым права остаться таким, каков он есть, не заботясь о дальнейшем его техническом и культурном росте?
И это называется ‘канонизацией’, причислением к лику святых угодников, уже не подлежащих мирской критике, возглашением Панферова гениальным, обреченным на бессмертие в памяти людей?
Предвзятость, она убивает чувство действительности.
Вы говорите: ‘Кто-то редактирует, кто-то издает обильнейший словесный брак, какие-то безответственные люди хвалят эту продукцию безответственных бракоделов, хвалят, очевидно, по невежеству и по личным симпатиям к авторам’.
Выходит, что и я хвалю брак не только ‘по невежеству, но и по симпатиям к авторам’.
Правильно,— ‘по симпатиям’. Только неправильное это слово ‘хвалю’. Не ‘хвалю’, а разбираю, ищу то главное, чем ценен писатель.
У каждого читателя есть симпатии: одних авторов он больше любит, других меньше, третьих терпеть не может. Плохого тут ничего нет. Весь вопрос, что служит основанием для симпатии. Если половой вопрос в его растленной арцибашевской форме, — это плохо. Если широкое в коммунистическом освещении, скажем, изображение колоссальнейшего переворота в крестьянстве,— это хорошо.
К кому же у меня симпатии?
У меня симпатии на стороне коммуниста-писателя, отдающего все свои творческие силы интересам партии, интересам пролетариата, перерождающейся деревне.
У меня симпатия к писателю-беспартийному, который, весь отдаваясь, делает дело партии, дело пролетариата, ибо это — мой близкий, мой брат.
Было бы хуже, если бы мои симпатии были на стороне литераторов ловкачей, которые не останавливаются ни перед какими средствами, лишь бы выдраться повыше,— лгут, клевещут, интригуют, исступленно ревут о своей преданности генеральной линии партии и тут же ведут неправильную политическую линию, от которых медленно, как отравленная мгла, плывет по рядам слабых писателей яд разложения.
Да, у меня есть симпатии, как у всякого человека,— весь вопрос, на чем они покоятся.
Вы говорите:
‘В области словесного творчества языковая, лексическая малограмотность всегда является признаком низкой культуры и всегда сопряжена с малограмотностью идеологической — пора, наконец, понять это’.
Нет, это вы написали сгоряча. Это глубоко неверно. Это хуже формализма. Разве враждебные пролетариату писатели не утверждают всюду: в первую голову и превыше всего — это художественное оформление, это разработанный язык. А содержание и его классовое освещение на втором плане.
Куда же девать выросшие из рабочих масс в великой революционной борьбе, в великом социалистическом строительстве, несшие и несущие незапятнанные знамена Маркса—Ленина—Сталина бесчисленные литературные рабочие кружки на производствах, в колхозах, совхозах, МТС. Ведь пока они приобретут отличный язык, их и близко нельзя подпускать к перу и бумаге, ибо идеологически они понесут несусветное.
А ведь профессура, писатели, инженеры, врачи, агрономы и пр. с блестящим литературным языком дали в недавнее время немало вредителей — великолепная языковая, ‘лексическая’ грамотность была сопряжена с великолепной идеологией только навыворот.
Нет, тут какое-то недоразумение. Ведь вы как никто вынашивали писателей из рабочих, которые приходили к вам с шершавым, малокультурным языком, вынашивали так бережно, любовно, матерински воспитывали, направляли, помогали им развивать их язык, стиль, умение строить произведения. И не одна сотня их, выбившись на литературную дорогу, с теплой любовью и благодарностью вспоминает о вас.
Нет, это у вас описка.
‘Я спрашиваю вас, Серафимович, и единомыслящих с вами, — пишете вы, — возможно ли посредством идиотического языка, образы коего даны выше, изобразить героику и романтизм действительности, творимой в Союзе социалистических советов’.
Вы привели вереницу уродливых ‘идиотических’ словечек: ‘скокулязило’, ‘вычикурдывать’, ‘ожгнуть’, ‘небо забурманило’ и пр. Но какое же все это имеет отношение к Панферову? Где у него это глупое ‘скокулязило’? Ведь у него совсем другое — он использовывает народную речь. У Шолохова, прекрасного писателя, не только весь диалог насыщен словами местного говора, но эти слова очень часто мелькают в его собственной речи. Предать его анафеме? Да ничуть,— это сообщает ему живой местный колорит, и ничего тут страшного нет, ибо у него чутье и чувство меры. Вы противопоставляете его ‘Поднятую целину’ ‘Брусками’ Панферова. Но почему же то, что разрешается Шолохову, не разрешается Панферову? Панферов использует, как и Шолохов, народную речь. С другой стороны, и у Шолохова есть языковые неудачи. По-моему, к писателям надо подходить одинаково.
А к чему приводит односторонность в чистке языка, показывает следующий пример. Недавно мне попалась рукопись харьковского профессора. Он там изо всех сил старается доказать, что слово ‘смычка’ в высшей степени неблагозвучное, царапающее слух слово или, как он выражается прямо, оно раздражает. Слово, в которое Ленин гениально вложил самое революционное понятие об отношениях пролетариата и крестьянства, для него, этого профессора, неблагозвучно. А там, смотришь, самое содержание неблагозвучно, царапает ему слух. Одно за другое цепляется ведь!
И еще вы пишете:
‘…Ни один из наших критиков не указал литераторам, что язык, которым они пишут, или трудно доступен или совершенно невозможен для перевода на иностранные языки’.
Это у Панферова трудно доступен? У Ильенкова трудно доступен? У Фадеева трудно доступен? У Малышкина трудно доступен? У Сейфуллиной трудно доступен? У Новикова-Прибоя трудно доступен? Да у всех наших лучших писателей язык трудно доступен? Да ведь их миллионы читают. По ним миллионы учатся. На них воспитывается вся наша подрастающая молодежь, зарубежная пролетарская молодежь. Как же может воспитываться молодежь, как могут читать миллионы произведения с труднодоступным языком?
Потеря чувства действительности.
Вы говорите:
‘…Язык наших литераторов совершенно невозможен к переводу на иностранные языки’.
Как же невозможен, когда эти и подавляющее большинство других авторов переведены и переводятся. Да, ведь это же всем известно!
Утеряно чувство действительности.
‘Бруски’ Панферова, как сообщает журнал ‘Литературный критик’ (No 6 за 1933 г.), изданы в Германии, Франции, Англии, Дании, Испании, Америке, Японии, Китае.
Наибольшее количество отзывов ‘Бруски’ получили в Германии. Обсуждение книг писателя проводилось в фабрично-заводских ячейках Берлина, где рабочие высказывали свои положительные мнения о ‘Брусках’.
О ‘Брусках’ дает отзывы и популяризирует их и заграничное радио. Бреславльская радиостанция говорит:
‘Типы, обрисованные в ‘Брусках’, психологически весьма интересны, действия развертываются живо и многообразно. Очень и очень важная книга для ознакомления с духом живого народа’.
Гамбургская радиостанция:
‘Панферов не остановился на традиционной форме русского крестьянского романа. Он избрал новые краски, он нашел яркие слова, он описывает сцены, понятные только для молодежи и недоступные старикам, потому что традиционные навыки сделали старое поколение закостеневшим. Это — роман из жизни новой русской деревни’.
Рехенбергский ‘Форвертс’ дает следующую рецензию:
‘Эта книга — шедевр! Эта книга должна быть в каждой коммунальной библиотеке. Каждый рабочий, каждый горожанин должен прочесть ‘Бруски’. Это неприкрашенное, лишенное сантиментов, оригинальное изображение крестьянского характера приводит к тому, что нас подобно молнии пронизывает сознание: крестьяне везде одинаковы. Борьба между реакционными и революционными элементами, между замкнутым в себе индивидуальным хозяйством и хозяйством коллективным — этот конфликт будет протекать в наших немецких и чешских деревнях примерно так же, как и в России. Книга Панферова абсолютно честна. Он рисует не идеальных людей и не карикатуру. Панферов в своих ‘Брусках’ дает нам животрепещущую современность, нынешнюю жизнь со всеми ее конфликтами, со всеми устремлениями, со всей ее тягой к будущему’.
В журнале ‘Дас Нейс Фольк’ рецензент говорит:
‘За такой русский роман я готов отдать пятьдесят хваленых романов нашей западной цивилизации’.
Большой интерес, который вызывает роман Панферова у читателей, отмечают ‘Дейч Вольгедейгер Прессе Винет’, ‘Блюменталер Цейтунг’, ‘Винет Цейтунг’, а также альманахи Вельхагена и Квазинга.
Французская ‘Ля репюблик’ говорит:
‘Этот роман нужно прочесть каждому. Этот роман — одно из лучших произведений советской литературы… В книге Панферова надо особенно подчеркнуть внутреннюю и внешнюю точность, с которой обрисованы люди’.
Фашисты, естественно, дают другую оценку. Критик итальянского фашистского органа ‘Лавора фашиста’ пишет:
‘…Роман Панферова не освобожден от апологетизма, от программной тенденциозности и даже от общих мест, свойственных коммунистическим молитвенникам…’
Критик А. Назаров (подозрительно русская фамилия. Не белый ли?) в ‘Нью-Йорк Тайме’ пишет:
‘…Бруски’ Панферова не на таком высоком уровне. Это роман из крестьянской жизни, в котором автор стремится показать классовую борьбу в деревне и ‘успехи коллективизации’ (кавычки автора рецензии) среди крестьянства. Беда, однако, в том, что в ‘Брусках’ есть целые страницы нудных и ненужных деталей, действие развертывается с изводящей медлительностью, за исключением нескольких мест — книга скучна’.
Коммунистическая печать (‘Юманите’, ‘Дейли Уоркер’), отмечая в специальных статьях появление первой и второй книги ‘Брусков’, подчеркивает громадное значение этих книг в ряду других книг советской художественной литературы.
‘Юманите’ печатает отрывок из ‘Брусков’ Панферова со следующими комментариями:
‘…Мы читали романы о военном коммунизме, о гражданской войне, о героизме Красной Армии, о пролетарских ‘бунтах’, каковы: ‘Неделя’, ‘Железный поток’, ‘Красная кавалерия’, ‘Вихрь’ и т. п. Знаем ряд романов, в которых отражались новые человеческие отношения, рожденные эпохой этого грандиозного освобождения, как ‘Голый год’, ‘Цемент’, ‘Виринея’, ‘Города и годы’.,., но ни одна из этих книг не давала нам картины современной нам эпохи, той, когда все приготовления окончены и совершается последний этап революции, когда, наконец, проявляются с фантастической, мощью и быстротой первые результаты промышленного и аграрного социалистического строительства’.
‘Дейли Уоркер’ пишет:
‘…Неоцененное значение ‘Брусков’ в том, что они дают нам такую картину, которая помогает полнее понять все значение достижений коллективизации при пятилетке…’
Во всех этих отзывах иностранной печати о ‘Брусках’ несомненно одно,— это произведение произвело громадное впечатление на различные круги читателей. Книга Панферова явилась агитатором и пропагандистом идей социалистического Строительства за рубежом.
В ‘Литературном Ленинграде’ от 10 февраля помещено письмо немецкого рабочего, заключенного в концентрационный лагерь.
‘…Вы не можете себе представить, до чего скучно в лагере. Опасность опуститься умственно не менее страшна, чем истязание и муштровка. Мы конспиративно организовали библиотеку. С огромным риском читались книги. Очень сильное впечатление произвели на нас ‘Попутчики’ Анны Зегерс. Мы все нашли, что эта вещь блестяща. Но от чего мы все пришли в восторг — это от ‘Брусков’ Панферова. Книга вселила в нас бодрость, мы усиленно давали ее читать аполитичным заключенным’.
И после этого можно говорить, что советская литература идет на понижение, что ‘советские издательства выпускают обильнейший хлам’, что ‘язык советских литераторов трудно доступен или совершенно невозможен для переводов на иностранные языки’, что в частности ‘Панферов плохо знает литературный язык и вообще пишет непродуманно и небрежно’?
Чувство действительности убито.
Вы говорите: ‘…были и еще анекдоты. Недавно некто Резников утверждал, что Панферов тоже равен Бальзаку и классикам’.
‘Правда’ — центральный орган партии,— там нет ‘некто’, ибо подбор сотрудников очень строгий.
И второе: т. Резников совсем не упоминал о Бальзаке. И не говорил, что Панферов равен классикам. Он сказал, что Панферов ввел в литературу тип Ждаркина, как Толстой — Каратаева, как Горький — Самгина. Это не значит возвести Панферова в ранг классика. Это значит, что он схватил и живо обрисовал новый тип новой колхозной деревни, как Толстой дал новый тип Каратаева.
И не случайно комсомол, ‘Комсомольская правда’ занесла ‘Твердой поступью’ Панферова на ‘красную доску’ советской литературы.
Но откуда же такое разноречие у нас с вами в определении писателя, его творчества? Единственно, от метода разбора писателя, анализа его творчества. Вы считаете правильным механически оторвать от произведения органически связанный с ним элемент творчества — язык, рассматривать его отдельно и из этого рассмотрения умозаключить о значении и роли писателя.
Я беру писателя в целом со всеми его достоинствами и недостатками и из этой суммы за вычетом недостатков вывожу значимость писателя.
С другой стороны, нас разделяет отношение к языку. Язык нельзя рассматривать статически: дан классиками навеки, и кончено. Как и во всем — в быту, в культуре, в науке, в строительстве, в литературе и в языке — кипит революция. Чудесный был писатель Короленко, но теперь по-короленковски писать нельзя: иные классовые отношения, иные люди,— иные темпы, и ведь все это отражается на языке. Не надо цепляться за ‘скокулязило’, ‘вычикурдывать’ и пр. Это — накладные расходы. Они неизбежны были и в построении армии, и в построении экономики, и в литературе. С ними надо бороться, но из-за них не надо во что бы то ни стало тянуть назад к прекрасному, но уже прошлому, медленно отходящему назад, языку, к прекрасным классическим формам — наступающий день требует своего.
Вы берете писателя однобоко — язык, форма, словесность — и приходите к заключению, что Панферов никуда не годен, а советская литература — обильнейший хлам. Неверный метод приводит к неверному выводу.
Надо связать оформление, стиль, язык со всем содержанием, с сущностью произведения, с его идеей, с его целеустремленностью, и тогда только в целом открывается та или иная ценность произведения.
У Панферова, как у всякого автора, это я уже отмечал, есть и провалы, и слабые места. И он же дает сильное, оригинальное, ему только присущее. Но все его произведение приобретает углубленный характер от социального содержания. От всей вещи остается ощущение громадной стихийной мужичьей силы, ‘корявой’, неорганизованной.
По этому поводу, в первый раз говоря о содержании, вы указываете:
‘Разрешите напомнить вам, что мужицкая сила — сила социально нездоровая и что культурно-политическая талантливо последовательная работа партии Ленина—Сталина направлена именно к тому, чтобы вытравить из сознания мужика эту его хвалимую вами ‘силу’, ибо сила эта есть в основе своей не что иное, как инстинкт классовый, инстинкт мелкого собственника, выражаемый, как мы знаем, в формах зоологического озверения’.
Весь вопрос — куда и как направляется эта сила.
Ленин говорит: ‘Пролетариат должен разделять, разграничивать крестьянина-трудящегося от крестьянина-собственника,— крестьянина-работника от крестьянина-торгаша,— крестьянина-труженика от крестьянина-спекулянта’.
В этом разграничении вся суть социализма.
Разграничение, указанное здесь, очень трудно, ибо в живой жизни все свойства ‘крестьянина’, как они ни различны, как они ни противоречивы, слиты в одно целое’.
Сила в мужике сидит, сила колоссальная и ‘корявая’, т. е. неорганизованная. Силу пролетариата никак не назовешь корявой — она высоко организована, выкована фабрикой и заводом.
Так вот эта громадная мужичья сила давала громадные социальные взрывы крестьянских движений Разина, Пугачева, в разливавшихся по России крестьянских восстаниях перед ‘освобождением’, в 1905 г., в 1917 г.
И эта же громада силы мелкого собственника упорно поддерживала буржуазный строй.
Ленин гениально утверждал, что эта мужицкая сила направляется двояко, что в мужике две ‘души’ — собственника и труженика. Вопреки меньшевикам, кричавшим о невозможности вовлечь крестьянство в строительство социализма, Ленин гениально утверждал, что крестьянина возможно направить как труженика по одной революционной дороге с пролетариатом под его руководством. А теперь наша партия гениально это осуществила. Почему? Пробудили в мужике его ‘вторую душу’ труженика, союзника пролетариата в революции, как неоднократно говорил Сталин. И ведь не кто иной, как Маркс, говорил, что у крестьянина есть не только предрассудок, но и рассудок. Ваше утверждение, что мужичья сила только социально вредная, неверно. Решительно неверно ваше утверждение, что мужик фабрикует в одну сторону толъко ‘нищих’, в другую только ‘мироедов’. Неверно. Решительно неверно. Панферов и дает эти две души в крестьянине.
Позвольте мне ответить и на остальные пункты вашего письма.
Вы очень часто в этом письме упоминаете, что мы с вами древние и дряхлые. Верно, древние: вместе нам около полутораста лет. Но волноваться не нужно,— это — закон: родился, расцвел, одряхлел, умер. Непреоборимый закон, и его выполнять надо спокойно.
Вы настойчиво и неоднократно повторяете в вашем письме, что ‘мы с вами ‘протопопы’ в советской литературе, что мы проповедуем, а молодежь смотрит нам в рот, принимая наши вещания без всякой критики.
Нет, я — не ‘протопоп’, никогда им не был, не хочу быть и никогда им не буду.
Были литературные ‘протопопы’ в дореволюционное время. Они являлись вождями тогдашней оппозиционной мысли и литературы, и в этом был исторически положительный смысл их существования.
Теперь же нет в них надобности, литературой руководит наша партия, и только она, наша великая партия, руководит внимательно, умело, изумительно гибко, с чрезвычайной любовью и мягкостью и с полным глубоким пониманием революционных задач искусства.
Нет, я — не ‘протопоп’. Я просто — работник в колоссальной армии пролетариата, колхозников, трудящихся, строителей социализма.
Я нередко делаю ошибки. Когда правильно и непредвзято мне на них указывают, стараюсь всеми силами их исправить.
Прошел мирового значения наш всесоюзный партийный съезд. Перед партией, перед пролетариатом, перед колхозниками прошли на съезде невиданные в мире громады одержанных побед. Одна из них — металлически отлитое единство партии. И это — указание для нас, писателей. Мы идем к нашему съезду, и мы должны идти к нему единые.
Конечно, единство выковывается не благими пожеланиями, а совместной, дружной, товарищеской работой. Перестанем мы, все советские писатели, препираться из-за мелочей, из-за самолюбивого отстаивания ошибочных положений, будем работать.
А работы — непочатый край. Показать партию большевиков, приведшую нашу страну к победе, показать ее монолитное единство — это задача огромная. Красная Армия у нас в художественной литературе — на широком полотне — не представлена. Комсомол, учащаяся масса, пионеры — тоже. Это для нас непростительно. Показать в ярких художественных произведениях великую победу дела Ленина и Сталина, показать наш путь, наше движение к бесклассовому социалистическому обществу — это для наших писателей задача огромная. Задача великая. Задача почетная.
Вот что я хотел сказать вам, Алексей Максимович, в ответ на ваше открытое ко мне письмо. Хотел сказать вам и всем писателям и всей читательской громаде пролетарской и колхозной.
Ответ А. М. Горькому. Впервые — ‘Литературная газета’, 1934, 1 марта.