Г. Эрастовъ.
Г. Эрастовъ.
Отступленіе.
Отступленіе.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
Отступление, Эрастов Георгий Павлович, Год: 1906
Время на прочтение: 230 минут(ы)
Длинный поздъ, казавшійся издали гигантской гусеницей, тяжело пыхтя, взбирался на вершину отлогой возвышенности, подернутой снжнымъ налетомъ.
Солдаты, этотъ живой грузъ, которымъ были переполнены десятки товарныхъ вагоновъ, оглашали тянувшуюся по обимъ сторонамъ безжизненную пустыню нестройнымъ хоромъ самыхъ разнообразныхъ звуковъ. То замирая, то усиливаясь, эти звуки сливались въ одинъ долгій, подчасъ дикій аккордъ, которому вторили меланхолическое позвякиванье цпей и равномрный рокотъ колесъ.
Шумный говоръ или грубая брань чередовались съ раскатистымъ, звонкимъ хохотомъ.
Порою чей-либо сильный, молодой голосъ выводилъ протяжную руладу, къ нему присоединялись другіе голоса, и стройная хоровая псня, полная безграничной тоски и печали, словно музыкальный стонъ недавняго ига, подхватывалась встрчнымъ втромъ, уносилась далеко-далеко назадъ и замирала надъ спавшей подъ снгомъ пустыней…
Когда наступила темная и холодная ночь, въ вагонахъ тускло замердали фонари, и на стнахъ задвигались огромныя трепешущія тни.
Гулъ голосовъ замтно притихъ,— люди ужинали. Незатйливая пища сдабривалась чаркою водки. По мр того какъ поглощалась жгучая влага, люди снова оживлялись, становились шумливе, и весь поздъ снова наполнялся глухимъ гуломъ, среди котораго начинали звенть — сперва робко и отрывисто, а затмъ чаще и задорне — звуки гармоники.
Пвучій игривый мотивъ то взвизгивалъ, то заливался безпечно и какъ бы замиралъ въ безконечной трели, и тогда раздавалось дружное притаптываніе и звонкое ухарское подсвистываніе.
Неуклюжія, лохматыя фигуры съ безобразными папахами, казавшіяся еще причудливе при скудномъ свт огарковъ,— приходили въ движеніе и пускались въ плясъ.
Насыщенные желудки и одурманенныя хмлемъ головы приводили людей въ своеобразное, но скоропреходящее настроеніе, въ которомъ странно сочетались — безшабашная удаль широкой, свободолюбивой натуры и глубокая безотчетная скорбь. Это веселье было, въ сущности, такъ же тяжело и мрачно, какъ недавнее прошлое этихъ оторванныхъ отъ жизни людей и какъ поджидавшее ихъ близкое будущее, навстрчу которому ихъ везли теперь десятками тысячъ черезъ горы Хингана и равнины Монголіи, и не разъ въ ихъ звонкомъ смх или въ подмывающемъ напв чудились жгучія, невыплаканныя слезы.
Оборвалась и замерла плясовая псня, затихли топотъ и свистъ, и когда блдный лунный дискъ вынырнулъ изъ-за разорванныхъ облаковъ и заглянулъ въ вагоны, тамъ громоздились, смутно очерченныя въ прозрачной дымк испареній, лежавшія на земл неуклюжія фигуры, погруженныя въ крпкій и тяжелый сонъ.
Огарки свчей скоро потухли, и только единственный классный вагонъ для офицеровъ, находившійся въ конц позда, продолжалъ свтиться огнями.
Въ одной половин вагона былъ полумракъ и слышался храпъ, въ другой — было свтло и шумно. Офицеры пили водку, закусывали и оживленно бесдовали.
У маленькаго откидного столика, гд вокругъ оплывшей свчи была разложена закуска и стояла начатая бутылка водки, сидлъ въ разстегнутомъ сюртук стрлковый подполковникъ. Почти ежеминутно онъ кашлялъ долгимъ, надодливымъ кашлемъ, сердито отплевывая, пыхтлъ, отдувался и вытиралъ потное лицо. Онъ хотлъ продолжать начатую рчь, но кашель мшалъ ему постоянно, и онъ съ плохо скрываемой злобой и завистью смотрлъ на развалившагося напротивъ коренастаго штабсъ-капитана. Каждый разъ, когда подполковникъ закашливался, штабсъ-капитанъ быстрымъ движеніемъ наливалъ чарку водки, выпивалъ, закусывалъ и, одобрительно крякнувъ, съ самодовольнымъ видомъ растиралъ рукой мясистую, волосатую грудь, виднвшуюся изъ-за разстегнутой ночной сорочки. По мр того какъ онъ пилъ, его бородатое рябое лицо наливалось кровью и багровло, а маленькіе свтлые глазки начинали задорно блестть. Рядомъ съ нимъ, облокотившись на колни, сидлъ немного сутуловатый, худощавый артиллерійскій капйтанъ, Онъ молча смотрлъ въ землю и, казалось, думалъ глубокую, невеселую думу, которая отражалась на блдномъ лиц съ правильными и тонкими, почти красивыми, чертами.
На двухъ сосднихъ скамьяхъ шла азартная игра.
Блобрысый и круглолицый, молодой интендантскій чиновникъ, смахивавшій на загулявшаго купеческаго сынка, съ полупьянымъ азартомъ металъ банкъ тремъ офицерамъ. На опрокинутомъ чемодан, изображавшемъ карточный столъ, лежалъ ворохъ бумажекъ, и блестло золото.— ‘Отъ рубля транспортъ съ кушемъ и десять рублей мазу!’ — ‘Уголъ отъ пяти!’ — ‘Банкъ со входящимъ!’ — объявляли игроки.
— Наяривай, братцы! Заворачивай покрупне! Не бойсь! У Туманова денегъ хватитъ! Туманову счастье привалило! Въ Москв двадцать тысячъ выигралъ!
— И врешь ты, интендантская крыса! Гд теб, дураку, такія деньги выиграть! — замтилъ кто-то изъ играющихъ.
— Что-о? Вру? Тумановъ вретъ?! — обидлся интендантъ, почему~то предпочитавшій говорить о себ въ третьемъ лиц.— На! Смотри! Лопни твои глаза! Видишь? Это что? Не деньги? То-то! Я вотъ возьму да проиграю вс! И плевать мн на нихъ! Въ Маньчжуріи, братъ, этого добра, сколько хочешь! Только не будь дуракомъ, а деньги…
— Ну, ладно! Сократись! Ты хоть и дуракъ, только не изъ этакихъ!
— Вы вотъ ругаетесь надо мной,— ‘интендантская крыса’ и все прочее, а Тумановъ въ Иркутск васъ на триста цлковыхъ шампанскимъ накачалъ! Да потомъ къ двкамъ свезъ, за четырехъ заплатилъ! А вы сметесь, гнушаетесь Тумановымъ!
— Ну-у! Захныкалъ! Сдавай карты, гнилая подметка! Ты, Тумаша, не сердись за всякое слово! Это вдь любя! Мы вдь видимъ, какая у тебя широкая натура!
— Эхъ, братцы мои! Кабы у меня ваши офицерскіе погоны были, да съ моей широкой натурой, собралъ бы я отрядъ волонтеровъ, да накачалъ бы ихъ какъ слдуетъ, да потомъ ударилъ бы на япошекъ!— захлебывался Тумановъ.
— Капитанъ Агевъ! Выпьемъ, что-ли? Ну чего носъ вшать? Убьютъ насъ съ вами, ну чортъ съ нимъ! — говорилъ пхотный штабсъ-капитанъ артиллеристу.— А только, прежде чмъ насъ ухлопаютъ, мы этихъ паршивыхъ макаковъ столько наколошматимъ и наворочаемъ, что одна пыль пойдетъ! Ей-Богу! Правду я говорю?
Капитанъ пожалъ плечами и какъ-то болзненно улыбнулся.
— Вотъ видите-ли, сколько я ни думаю о войн, все не могу себ никакъ представить, какъ это я стану ‘колошматить’ и ‘наворачивать’! Для меня это непостижимо!
— Ну вы, значитъ, не офицеръ, не солдатъ посл этого! — съ презрніемъ отвтилъ штабсъ-капитанъ.
— Не совсмъ такъ… я офицеръ и недурно знаю спеціальность, свое назначеніе, но… видите-ли, я прежде всего человкъ…
— А что-же я, по-вашему? Оглобля?
— Не то… У васъ напервомъ план солдатъ… офицеръ… а потомъ человкъ…
— А это разв не одно и тоже самое? — изумился штабсъ-капитанъ.— Нтъ-съ, позвольте, капитанъ, вы оскорбляете мое достоинство и чувство офицера…
— Ну… вотъ видите, вы меня не хотите понять…
— Нтъ-съ, позвольте, капитанъ,— вы думаете, что мы, пхота, дескать, дураки набитые, да-съ! Я, правда, въ академіи не учился, но я русскій офицеръ и за свою офицерскую честь постоюсъ! Хотя вы и капитанъ! Я, братъ ты мой, солдатъ! Я вотъ этой рукой мшокъ муки подымаю!.. Я вамъ тутъ такую ‘честь’ раздлаю, что…
— Господи! Господа капитаны! Опамятуйтесь! Бога вы забыли? — раздался съ верхней скамьи жалобный, дребезжащій голосъ.— На войну дете вдь, Богъ знаетъ…
— Аты, попъ, помолчи, когда тебя не спрашиваютъ!— грубо оборвалъ штабсъ-капитанъ.— Лежи тамъ себ, да Богу молись! Такъ-то лучше будетъ, отецъ Лаврентій!
Попъ притихъ. Болзненный съ виду, отецъ Лаврентій, съ типичнымъ крестьянскимъ лицомъ, съ жидкой блокурой растительностью, производилъ впечатлніе человка, выбитаго изъ своей обычной колеи, и въ большихъ синихъ глазахъ его, дтски-чистыхъ и простодушныхъ, часто свтилось отраженіе не то испуга, не то глубокаго внутренняго недоумнія. Говорилъ онъ мало, больше прислушивался, съ напряженнымъ вниманіемъ къ разговорамъ другихъ, а если и заговаривалъ, то длалъ это нервно, порывисто, причемъ голосъ его слегка дрожалъ отъ робости или волненія, а глаза подергивались влагой. Часто, когда офицеры увлекались скабрезными анекдотами, среди смха можно было уловить тяжелый вздохъ и сопровождавшія его слова: ‘О Господи, прости и помилуй’, долетавшія съ верхней полки, гд отецъ Лаврентій проводилъ большую часть времени. Офицеры часто подтрунивали надъ нимъ, но, въ общемъ, обращали на него очень мало вниманія и не стснялись его присутствіемъ, на что, впрочемъ, отецъ Лаврентій не обижался. Было что-то неуловимо общее между этимъ застнчивымъ, неказистымъ сельскимъ пастыремъ и капитаномъ Агевымъ, и въ ихъ отношеніяхъ явно сказывалась взаимная симнатія.
— Бросьте, господа! — заговорилъ, собравшись съ силами, подполковникъ и вернулся къ прерванному разговору объ японцахъ. Обрюзгшій, съ желтыми пятнами на припухломъ лиц, страдающій одышкой, мучимый кашлемъ, желчный и раздражительный,— онъ храбрился передъ молодежью, напускалъ на себя воинственность, хотя въ его безпокойномъ взгляд и голос чувствовалась внутренняя тревога и страхъ передъ будущимъ.
— Я говорю: попомните мое слово, посл перваго же серьезнаго боя обнаружится вся ихъ военная несостоятельность! О флот ничего не скажу, я въ немъ мало понимаю, но на суш — не пройдетъ и мсяца, какъ мы ихъ разобьемъ на-голову!
— Правильно, полковникъ! — подхватилъ щтабсъ-капитанъ.— Разобьемъ! Что бы тамъ ни говорили разные философы и академики, а русская штыковая работа покажетъ себя! Я за свою роту головой ручаюсь!
— Ну, я съ вами, полковникъ, не совсмъ согласенъ,— осторожно замтилъ Агевъ:— можетъ быть, мы и разобьемъ ихъ наголову, какъ вы говорите, но это будетъ не черезъ мсяцъ и не черезъ два…
— Вздоръ! — крикнулъ штабсъ-капитанъ, стукнувъ кулакомъ по столику. — А я вамъ говорю, черезъ мсяцъ мы ихъ будемъ гнать, какъ барановъ, прямо въ море!
— Грубостью и крикомъ вы своей правоты не докажете,— возразилъ Агевъ.
Изъ другой половины вагона появился поручикъ съ обвисшими хохлацкими усами, съ помятымъ, перепуганнымъ лицомъ.
— Простите, господа… ага! У васъ, того… горлка есть! — заговорилъ онъ съ сильнымъ малороссійскимъ акцентомъ:— нельзя-ли мн у васъ чарочку позаимствовать? Сдлайте божескую милость!
— Пожалуйста! Сколько угодно! Да что это съ вами?
Поручикъ сперва выпилъ подрядъ дв рюмки водки, а затмъ отвчалъ:
— Понимаете? Спалъ я и сонъ сейчасъ видлъ! Нехорошій сонъ, чортъ его знаетъ! Будто это Манчьжурія, эта самая, громадная степь, безъ конца, безъ краю! И все это, понимаете, мертвецами завалено,— какъ снопы, раскиданы люди по полю… И я самъ среди нихъ лежу! Вдругъ слышу это я: ‘Фоня! Фонечка! Родненькій!’ — жинка меня кличетъ (Аанасій мое имя). Я это хочу ей откликнуться, а никакой моготы! Понимаете? Ни языка, ни голоса! Потомъ санитары явились, давай яму рыть! Вижу — табакъ мое дло! Опять кричать — опять ничего невыходитъ! То есть и сказать невозможно, что за мука!
— Ну и что же?— съ любопытствомъ переспросилъ подполковникъ.
— Да такъ ничего и не вышло! Спасибо доктору, что надо мной спалъ: слзаючи, сапогомъ въ бокъ мн захалъ, ну я и проснулся. А то ей-Богу бы померъ! Такая жуда, понимаете! Разршите еще чарочку, полковникъ? Даже вспотлъ весь!
— Пожалуйста! Да… сны, знаете, иногда бываютъ разные! Моя жена передъ войной тоже сонъ видла нехорошій…
— А я не врю! — вставилъ пхотный штабсъ-капитанъ. — Вздоръ вс эти сны! Какъ тяинешь хорошенько водки съ вечеру, такъ и сновъ никакихъ не видишь! Правду я говорю?
— Въ сновидніяхъ многимъ благочестивымъ людямъ Господь волю свою предрекаетъ! Въ писаніи священномъ тому примры есть! — раздался сверху робкій голосъ отца Лаврентія.
— Не знаю, какъ сны, но предчувствіе — вещь неоспоримая! Въ него трудно не врить! — заговорилъ капитанъ Агевъ.— Меня вотъ съ самаго отъзда мучитъ предчувствіе, ни днемъ, ни ночью не даетъ покоя! И я врю въ него! Я знаю, что я не вернусь изъ Маньчжуріи!
Разговоръ оборвался. Поручикъ медленно прожовывалъ кусокъ колбасы и о чемъ-то задумался. Подполковникъ тяжело дышалъ и, казалось, прислушивался.къ самому себ. Агевъ хмуро курилъ папиросу. Штабсъ-капитанъ опустилъ голову и, отвсивъ нижнюю губу, началъ дремать.
На сосднемъ диван игра кончилась.
— Эхъ! Скука смертная, братцы мои! — нараспвъ говорилъ Тумановъ.— Господи! демъ-демъ, и конца не видать! Очертлъ мн этотъ вагонъ проклятый, очертли и карты, и деньги! Э-эхъ, теперь бы въ Москву, въ ‘Яръ’ закатить, да цыганъ послушать!
‘Ни осенній частый дождичекъ’…
затянулъ онъ теноромъ, высокимъ и чистымъ, и глубокой тоской зазвучала псня подъ глухой рокотъ колесъ.
Проснувшійся штабсъ-капитанъ подтянулъ басомъ и снова задремалъ.
Офицеры улеглись спать. Тумановъ замолкъ, но псня, казалось, еще носилась въ душномъ воздух и давила невидимой тяжестью.
Отецъ Лаврентій слзъ со своей вышки, уныло оглянулся, подошелъ къ окну и прильнулъ къ нему головой. Вдругъ мн показалось, что онъ всхлипнулъ и пробормоталъ что-то.
— Отецъ Лаврентій! Что это вы?
Онъ повернулъ лицо, смахнулъ рукавомъ срой рясы слезы и вздохнулъ.
— Тоска, дорогой мой! Плакать хочется…
— Зачмъ же, батя, плакать?
— Не знаю… душа болитъ, а надъ душой не воленъ человкъ… жаль мн чего-то! Такъ жаль! Всхъ мн жаль — и господъ офицеровъ, и васъ, и себя жаль… Несчастные мы вс, слабые людишки! Душа скорбитъ за всхъ! Отъ Бога это! И радость, и печаль душевная — все отъ Бога! Вотъ помолюсь Господу,— можетъ, и легче станетъ!.. Ахъ, тяжело мн!
Минуту спустя, онъ оснялъ себя крестомъ и молился.
Свча догорла и погасла, и вагонъ погрузился въ полумракъ.
Я вышелъ на площадку, чтобы подышать свжимъ воздухомъ.
Поздъ полнымъ ходомъ катился подъ уклонъ.
Блдный мсяцъ то выглядывалъ изъ-за разорванныхъ облаковъ, то снова прятался за ними.
Сильный и холодный втеръ взмывалъ кверху снжныя волны, и он, словно призраки въ блыхъ саванахъ, налетали на площадку, съ воемъ и свистомъ бились въ окна вагона, въ дикой пляск кружились по сторонамъ и гнались за поздомъ…
Стояла весна — необычайно колоритная, смющаяся весна юга.
Каждый день я отправлялся бродить по окрестностямъ Ляояна, просиживалъ часами на берегу Тай-цзы-хэ, взбирался на ближайшія сопки, заглядывалъ въ маленькія рощи, гд уже распускался шиповникъ и зеленли старые вязы…
Однажды на берегу рки я встртилъ капитана Агева. Онъ полулежалъ на песк, надвинувъ на глаза фуражку, и задумчиво смотрлъ на рку, въ которой отражалось ярко-кобальтовое знойное небо. Изъ за поворота Тай-цзы-хэ выплывали и медленно спускались по теченію дв джонки, нагруженныя тростникомъ, на связкахъ котораго синли фигуры китайцевъ.
Я подслъ къ Агеву. Мы оба молчали. Несмотря на середину апрля, солнце уже сильно пропекало, располагая къ лни и наввая сонливость.
По ту сторону рки золотистымъ отливомъ сверкала на солнц песчаная отмель, которая упиралась въ каменистыя высоты красновато-бураго цвта съ лиловыми тнями въ ущельяхъ и сдловинахъ. На небольшой террас одного изъ крутыхъ склоновъ ярко-краснымъ пятномъ лпилась къ отвсной скал крошечная кумирня съ вычурной, причудливо изогнутой крышей. За прибрежными высотами развертывалась цлая панорама зубчатыхъ горныхъ кряжей. Подернутые у берега глубокою синевою, они постепенно блднли, переходили въ едва уловимыя, нжныя очертанія и, наконецъ, сливались съ свтло-лазоревой далью.
Невдалек отъ насъ, противъ тянувшейся вдоль берега пригородной деревушки, занятой теперь понтоннымъ паркомъ, съ десятокъ голыхъ солдатъ-понтонеровъ барахталось въ вод. Одни были заняты стиркой рубахъ, другіе плавали, ныряли и тшились въ холодныхъ, прозрачно-чистыхъ струяхъ Тай-цзы-хэ. Плескъ воды, хохотъ и зычные возгласы солдатъ носились надъ ркой и сливались со звонкими голосами полуголыхъ китайчатъ. Растрепанные, чумазые ребятишки, съ болтающимися косичками, подпрыгивая и кувыркаясь, выплясывали какой-то фантастически веселый танецъ. Съ визгомъ и смхомъ они набрасывались цлою сворой на солдатъ, обсыпали ихъ пескомъ, забрасывали комьями рчного ила и затмъ стремительно улепетывали, обдаваемые цлыми фонтанами водяныхъ брызгъ.
За этой сценой наблюдала съ высоты берега группа пожилыхъ китайцевъ. Гладко выбритыя головы сверкали на солнц, словно смазанныя саломъ. Степенныя, изборожденныя глубокими морщинами лица, всевозможныхъ оттнковъ — отъ коричневаго до мдно-краснаго улыбались съ плутоватой добродушностью. Изрдка одинъ изъ нихъ вынималъ изъ зубовъ трубку, сплевывалъ, произносилъ нсколько словъ, остальные утвердительно покачивали головами, и снова вс застывали въ молчаливомъ созерцаніи.
— А знаете…— началъ тихо Агевъ:— хорошо было бы забраться вотъ на этакую джонку, залечь и плыть… сперва по Тай-цзы-хэ, перейти потомъ въ Ляохэ и выйти на широкій просторъ Ляодунскаго залива! А тамъ и Желтое море…
— Да! И японскіе крейсеры и миноносцы!
— Ну… я стараюсь о нихъ не думать… Весна, такая вокругъ благодать, и вдругъ.. хотя… теперь я уже окончательно увренъ, что отсюда не вернусь.
Онъ сказалъ это чрезвычайно просто и спокойно, и я не сталъ возражать.
— А у васъ тамъ есть кто-нибудь?
— Мать-старуха, жена и дочь… Всего два года женатъ… Дочка славная у меня, синеглазая, золотистые волосенки…
Немного помолчавъ, онъ снова заговорилъ, но уже съ нкоторымъ раздраженіемъ.
— Удивительно! Они думаютъ, что стоитъ только человку надть мундиръ, чтобы весь его внутренній міръ и складъ тотчасъ же перемнился! Я вдь вотъ и изъ академіи нашей ушелъ изъ-за этого самаго… раздвоенія, что-ли! И какъ подумаешь иной разъ, сколько времени, труда, памяти и способности я убилъ на это проклятое ремесло! Да!.. Ну, подалъ въ запасъ, не выдержалъ! Потомъ женился на хорошей, славной двушк… Думалъ: вотъ теперь-то начну настоящую жизнь! Работать сталъ, переводилъ много, нсколько статей напечаталъ, началъ на свою настоящую дорогу пробиваться… Вдругъ — война! Четвертушка бумаги за номеромъ, и все на смарку! И, главное, куда я гожусь? Какую я здсь могу пользу принести?!
Онъ передернулъ плечами и закурилъ.
— Командиръ у насъ, полковникъ Свтловъ, хорошій, чуткій человкъ, его вс офицеры, какъ отца родного любятъ… третьяго дня какъ-то говоритъ мн: ‘А я на васъ, Петръ Петровичъ, особенно не надюсь! Такъ вы это и знайте, и на меня, старика, не обижайтесь!’ А чего мн обижаться? Я не трусъ, въ этомъ меня никто не можетъ заподозрить… А вотъ есть у насъ поручикъ Дорнъ, съ рыжими усами… помните, я васъ познакомилъ на станціи? Это — настоящій солдатъ! На него можно положиться! Для него, кром военнаго ремесла, ничего не существуетъ! Онъ и куртку солдатскую носитъ, и шинель солдатскаго сукна, ругается, какъ фейерверкеръ, спитъ на голой земл… Когда выпьетъ основательно и придетъ къ своему взводу, такъ тамъ не знаютъ, куда и посадить его! Грубъ, суровъ по служб, а любятъ его, пожалуй, не меньше, чмъ командира, если только не больше! Ну, а меня за глаза ‘барышней’ называютъ! Самъ слыхалъ…
Агевъ усмхнулся и швырнулъ окурокъ.
— Хоть бы поскоре началось все это! Бездйствіе только хуже изводитъ! Сегодня я слышалъ, что японцы произвели высадку у Дагушаня… Я отчасти сочувствую Дорну. Онъ теперь просто бснуется, всякія ложныя тревоги изобртаетъ, все дождаться не можетъ!
Я всталъ и простился.
— Заходите ко мн на батарею, это тоска смертная!— крикнулъ мн вслдъ Агевъ.
Отъ рки тянулась песчаная дорога вплоть до срой городской стни, увнчанной по угламъ небольшими башнями. У восточныхъ воротъ я долженъ былъ остановиться: проходъ былъ запруженъ китайцами. Они толпились вокругъ распростертаго на каменныхъ плитахъ старика, лицо котораго было прикрыто грязной тряпицей. Струйка густой, темной крови выбивалась изъ-подъ головы. Среди толпы покачивался въ сдл пьяный казакъ. Онъ мутными глазами смотрлъ на распластаннаго китайца и хрипло выкрикивалъ:
— Ну, ладно! Чаво тамъ! Эй, ходя! Вставай, что-ли! Вставай, говорю! Чаво развалился?
Толпа сумрачно посматривала на казака и угрюмо молчала.
— Что тутъ такое? Раздавилъ ты его?
— Чаво раздавилъ?! — вызывающе огрызнулся казакъ, взмахнувъ нагайкой.— Коли подъ лошадь ползешь, и тебя раздавлю… Раздавилъ… тожа!..
— Да ты пьянъ, въ сдл не держишься?
— А ты что за начальство? Теб какое дло? Эй, вы, косоглазые! Цуба! Р-разступись!
Китайцы прижались къ стн, казакъ далъ шпоры лошади, хлестнулъ кого-то по плечамъ и ускакалъ, поднявъ цлое облако пыли.
Я нагнулся надъ старикомъ и убдился, что онъ былъ мертвъ.
— Кантроми! — проговорилъ кто-то около меня.— Пушангоо {Нехорошо.} лгіэссака капитана, цхау {Бранное слово.}!
Когда я добрался до главной улицы города, тяжелое впечатлніе, произведенное сценою у воротъ, нсколько ослабло подъ вліяніемъ кипучей дятельности и чисто восточной пестроты красокъ въ этомъ водоворот китайской городской жизни.
Съ перваго же дня пребыванія въ Ляоян я сталъ съ любопытствомъ и напряженнымъ вниманіемъ приглядываться къ сынамъ Небесной Имперіи и впитывать въ память развертывавшуюся предо мною симфонію звуковъ и красокъ.
Въ складахъ шелковыхъ тканей и одежды я подолгу съ восхищеніемъ разсматривалъ расшитыя золотомъ и разноцвтными шелками дорогія женскія ‘курмы’ и мандаринскіе халаты. И здсь, среди удивительнаго подбора и гармоніи красокъ, среди сказочныхъ птицъ, причудливыхъ грифоновъ и драконовъ, фантастическихъ цвтовъ, легендарныхъ боговъ и героевъ — я попадалъ въ новый для меня міръ восточнаго искусства, столь же загадочный и своеобразный для европейца, какъ и все многовковое прошлое создавшаго его народа.
Тутъ же, въ нсколькихъ шагахъ, грязная и закоптлая фанза-кузница издавала грохотъ и звонъ, выбрасывала цлые фейерверки искръ и клубы чернаго, дкаго дыма, въ которомъ мелькали полуобнаженныя темно-коричненыя тла кузнецовъ. Здсь я не разъ любовался мускулистой, словно отлитой изъ темной бронзы, фигурой молотобойца, стоявшаго на возвышеніи.
Передъ каждымъ ударомъ онъ заносилъ надъ головою молотъ и звонкимъ голосомъ выводилъ мелодичную руладу:
‘Хо-о-на-инн-дза-на-инна-хо-о-ла!’
и съ послднимъ звукомъ напва опускалъ на наковальню тяжелый молотъ.
Я останавливался передъ народными кухнями, гд, подъ навсомъ изъ цыновокъ, старые китайцы и китаянки, пропитанные запахомъ кунжутнаго и бобоваго масла, не выпуская изъ зубовъ неизбжной трубки, пекли блины, лепешки, варили пельмени или кашу изъ чумидзы. Эта незатйливая сндь покупалась за гроши и тутъ же подалась проходившими мимо кули, торговцами или ребятишками.
Чмъ-то сказочнымъ и чудеснымъ вяло отъ своеобразной обстановки китайскихъ аптекъ, гд на стнахъ красовались черепа всевозможныхъ животныхъ, чучела птицъ и пресмыкающихся, пучки сухихъ травъ и цвтовъ, таблицы съ узорчатыми разводами и іероглифами, и старый, сухой какъ щепка, китаецъ, съ сдой клинообразной бородой и громадными очками на носу — казался магомъ и чародемъ, воскресшимъ героемъ древнихъ сказаній Востока.
Вдоль улицы тянулись торговцы дешевой обувью, поясами и лентами, продавцы европейскихъ бутылокъ, очень цнимыхъ китайцами, старыхъ заржавленныхъ гвоздей, гаекъ и пуговицъ, продавцы сладкаго тста скрипли своими тачками и на всб улицу кричали речитативомъ о сладкомъ и вкусномъ ‘чи-га-о’.
Почти на каждомъ перекрестк и у внутреннихъ воротъ красовались подвижныя панорамы, а ихъ антрепренеры неистово колотили въ мдные тимпаны и зазывали прохожихъ. За нсколько мдныхъ ‘чохъ’ зритель получалъ удовольствіе въ вид цлой серіи раскрашенныхъ картинъ англійскаго или нмецкаго производства: сраженіе китайцевъ съ японцами, старый мандаринъ, съ скирой въ рукахъ, застающій на мст преступленія неврную супругу, портретъ короля Эдуарда въ мантіи и регаліяхъ, смотръ войскамъ на Марсовомъ пол въ Петербург, а въ заключеніе — изображеніе ‘красавицы’, подъ которымъ виднется предательская надпись: ‘Саатчи и Мангуби. 10 шт. 5 коп’…— таковъ, въ большинств случаевъ, репертуаръ панорамъ. Тутъ же, неподалеку отъ цырюльниковъ, брющихъ головы, заплетающихъ косы, располагался бродячій лкарь, окруженный цлой выставкой самыхъ разнообразныхъ снадобій. Съ ужимками фокусника этотъ плутоватый краснобай разсказывалъ толпившимся вокругъ старикамъ и женщинамъ невроятныя исторіи о своей практик и чудесномъ дйствіи лкарствъ. Когда же ему удавалось убдить кого-либо, онъ, недолго думая, схватывалъ какой-то бурый пластырь, бормоталъ заклинаніе, плевалъ на пластырь и ловкимъ и звонкимъ шлепкомъ налплялъ его на доврчиво подставленный, лоснящійся лобъ ‘паціента’…
Пыль и жажда заставили меня завернуть въ одинъ изъ многочисленныхъ ‘европейскихъ’ ресторановъ и спросить себ освжающаго японскаго ‘танзана’.
Кабакъ былъ переполненъ офицерами. Обливаясь потомъ, они сидли за столиками, не снимая безобразно-неуклюжихъ ‘устрашающихъ’ папахъ, и пили водку, вино и пиво. Смуглый, черноглазый мальчуганъ отчаянно пилилъ на дешевой скрипк, а рыжеволосая, грязно одтая женщина съ наглымъ лицомъ, аккомпанировавшая на арф, рзкимъ, визгливымъ голосомъ, отчаянно фальшивя, пла:
‘Мн велла мамушка въ Манчжуріи жить!
Русскихъ офицеровъ пьяныхъ веселить!
Тра-ла-ла, тра-л-ала, тра-ла-ла-ла-ла’…
— Браво-о! Жарь! Весели русскихъ офицеровъ! — одобрительно выкрикивали послдніе, прибавляя грубое ‘матерное’ ругательство, и пьяными голосами подтягивали рыжеволосой пвиц. Въ маленькія окна кабака заглядывали проходившіе мимо китайцы. Они съ любопытствомъ смотрли на пьянствовавшихъ офицеровъ и обмнивались короткими фразами.
Когда я выходилъ изъ ресторана, одинъ изъ китайцевъ заглянулъ мн въ лицо и, оскаливъ великолпные зубы, сказалъ съ усмшкой: ‘Шанго {Шанго — хорошо.}, капитана! Мадама иглай-иглай, ханшинъ {Ханшинъ — китайская водка.} многа-многа, ахъ, шибка шанго!’ Но эти одобрительныя слова китайца звучали, какъ мн показалось, глубокой ироніей, и въ самой улыбк говорившаго сквозила тонкая насмшливость и сарказмъ. Я ничего не отвтилъ и поспшилъ смшаться съ толпой.
День приходилъ къ концу, и уличная жизнь стала замтно затихать. Китайцы, начинающіе и заканчивающіе трудовой день по солнцу, запирали лавки, убирали лотки и столики и снимали вывски. По улиц прохаживались вооруженные тростями ночные полицейскіе въ черныхъ кафтанахъ съ красными каймами и іероглифами на груди.
Изъ буддійскаго монастыря, расположеннаго за городскими стнами, донесся мелодичный, своеобразно звучавшій звонъ, призывавшій къ вечерней молитв бонзъ. Пыль улеглась, повяло тишиной и прохладой. Западъ, охваченный заревомъ заката, тллъ и дымился, словно исполинскій догорающій костеръ, а на восток отраженіе этого зарева подервуло золотистымъ багрянцемъ зубчатыя вершины горъ, подошвы и ущелья которыхъ уже стали окутываться синевато-лиловою дымкой.
Такъ называемый ‘русскій поселокъ’, тянувшійся между китайскимъ городомъ и расположеніемъ главной квартиры, начинался цлымъ рядомъ публичныхъ домовъ. Днемъ окна и двери этихъ, сооруженныхъ на европейскій ладъ, глинобитныхъ домиковъ, были закрыты, и на каждомъ изъ нихъ виднлась доска съ надписью: ‘Нижнимъ чинамъ входъ воспрещается’. Мертвые днемъ, эти домики оживали съ наступленіемъ вечера. Ставни раскрывались, въ окнахъ свтились огни, и изнутри доносились голоса и пьяныя псни, а у входа собирались дженерикши съ зажженными фонариками. Поздней ночью эта мстность оглашалась криками и бранью ‘гостей’, которые перекочевывали изъ одного заведенія въ другое, били спьяна дженерикшъ, зативали скандалы между собою, съ проходившими мимо, а иногда набрасывались съ оружіемъ въ рукахъ на какого-нибудь случайно подвернувшагося ‘шиака’, какъ называютъ военные каждаго штатскаго. Я прибавилъ шагу, чтобы поскоре миновать этотъ злополучный участокъ ‘русскихъ владній.’ Еще издали я завидлъ смшанную толпу офицеровъ, солдатъ и китайцевъ, собравшуюся передъ однимъ изъ публичныхъ домовъ. На улиц, противъ заведенія, стоялъ запряженный парою тарантасъ полиціймейстера.
Въ толп шелъ сдержанный говоръ.
— Самъ командующій, слышь, прідетъ!
— Ну, тоже, чево тамъ — командующій? За лазаретной линейкой послали!
— А какой генералъ-то? Пхотнай?..
— Молчи, чортъ! Вишь, господа офицеры!
Изъ домика вышелъ казачій офицеръ съ полупьянымъ лицомъ. Папаха была безшабашно сдвинута на самый затылокъ и ухарски приплющена спереди. Шашка безобразно болталась на живот, и вся фигура казака, расшатанная и безалаберная, какъ-то не вязалась съ интеллигентнымъ, довольно красивымъ лицомъ. Это былъ одинъ изъ ‘прикомандированныхъ’ къ главной квартир, переведшійся изъ гвардіи въ казаки, ‘свтлйшій’ князь Тринкензейнъ, котораго я зналъ по Петербургу.
— Князь! Скажите, что тутъ случилось?
— А-а! Здрасте! Бонъ суаръ! Случилась презабавная истуаръ! Погибъ геройской смертью одинъ изъ замчательнйшихъ полководцевъ! Женераль Фокинъ!
— Какъ это погибъ? Ничего не понимаю…
— Очень просто! Получилъ бригаду! Завтра долженъ былъ отправляться на позицію… Представился начальству и завернулъ сюда, въ номеръ пятый: выбралъ себ блондиночку и потребовалъ на всю компанію полдюжины Редерера… Ну, хватилъ, можетъ быть, лишнее,— а потомъ перешелъ на самую клубнику… Ну… первый разъ — благополучно… старикъ расходился… передъ отправленіемъ на позиціи! Это, конечно, понятно… а на второмъ — фюить! Маленькій кондрашка и — готово! Вотъ теб и бригаду получилъ! Ха-ха-ха!! Но что всего забавне — это то, что эта самая Молли, англичанка, не могла никакъ выбраться! Такъ и застылъ старикъ на ней! Ха-ха-ха!!. Насилу расцпили!.. Теперь ротмистръ Кандауровъ составляетъ актъ для командующаго… Н-да! Перехватилъ покойникъ… А жаль! Хорошо, подлецъ, анекдоты разсказывалъ!
Я простился съ княземъ и двинулся дальше. По пути мн попался фургонъ Краснаго Креста и группа верховыхъ, спшившихъ къ мсту происшествія.
Старое кладбище, гд подъ снью изъ и вязовъ покоились былые правители края, переименованное предпріимчивымъ грекомъ въ ‘городской садъ’, было полно оживленія. Толпа военныхъ въ мундирахъ, кителяхъ, рубахахъ ‘хаки’, въ папахахъ и фуражкахъ съ веселымъ говоромъ двигалась по недавно проложеннымъ дорожкамъ. Отдльныя группы занимали столики, раскиданные по саду около надгробныхъ плитъ съ еще сохранившимися іероглифами. Въ ярко освщенномъ буфет слышалась перебранка. Наскоро сколоченный изъ досокъ кегельбанъ грохоталъ шарами. У самаго основанія древней корейской башни Байтасы, въ полузакрытомъ павильон шло представленіе кинематографа. Тутъ собрались многіе представители ‘штабной аристократіи’ и проститутки — англичанки, американки,— цлой стаей слетвшіяся со всхъ сторонъ на театръ войны. Въ репертуар кинематографа преобладали игривыя картины, изъ которыхъ наиболе безстыдныя вызывали одобрительное ржаніе кавалеровъ и визгливый смхъ дамъ. Многія изъ этихъ ‘дамъ’, въ претенціозныхъ шляпахъ и крикливыхъ платьяхъ, сидли въ бесдкахъ и пили шампанское, окруженныя всевозможными адьютантами, ординарцами и ‘состоящими’ при чемъ-либо офицерами.
Дамы надтреснутыми, осипшими отъ пьянства голосами, на коверканномъ русскомъ язык хвастливо повствовали о своихъ прежнихъ побдахъ и похожденіяхъ. Кавалеры щеголяли знаніемъ французскихъ фразъ, дешевымъ остроуміемъ и сальными анекдотами.
Было шумно, весело и пьяно.
А когда заигралъ оркестръ и понеслись мягкіе звуки ‘Гейши’, подхваченные нсколькими голосами,— старое кладбище превратилось въ увеселительный садъ провинціальнаго русскаго города въ мирное время. Только башня Байтасы, съ изваяніями боговъ въ глубокихъ нишахъ, мрачно поднимаясь надъ кладбищемъ, нарушала мирную картину разгула и стремилась въ высь, гд лунный отблескъ нжно ласкалъ позолоченный шаръ, внчавшій вершину этой древней и величавой гробницы.
Я съ трудомъ разыскалъ маленькій столикъ, на которымъ уже сидли два офицера, но оставалось еще одно мсто. Одинъ изъ офицеровъ былъ стрлковый капитанъ съ длинными сдыми усами, другой — подполковникъ, тоже стрлокъ, толстый, обргозгшій. Оба они были навесел. Капитанъ говорилъ, жестикулировалъ и горячился, а подполковникъ слушалъ, молча кивалъ головой и прихлебывалъ красное вино.
Впереди, въ трехъ шагахъ, нсколько маленькихъ столиковъ было составлено въ одинъ длинный столъ, за нимъ сидла многочисленная компанія съ пожилымъ, краснымъ какъ ракъ, гвардейскимъ полковникомъ барономъ Габеномъ во глав. Столъ этотъ, накрывавшійся ежедневно, былъ извстенъ подъ именемъ ‘мертвецкаго’, а члены компаніи назывались ‘покойниками’, ибо почти каждодневно напивались ‘до положенія ризъ’.
— И вотъ… одиннадцатый годъ — и никакого движенія! — говорилъ капитанъ подполковнику.
— Все капитанъ! Понимаешь? — вчный капитанъ! Кремневъ, Заскинъ, ты самъ — давно подполковники, баталіонами командуете… да! А я — капитанъ! Смотри — вдь я скоро старикъ, сдой усъ… а хочешь знать, почему? хочешь?..— Потому что я — полякъ! Да! Только потому…
— Ну что-жъ, Витька… что-жъ длать…
— Га! Чортъ забери! Полякъ!.. Да, я полякъ! — капитанъ еще больше воодушевился и стукнулъ кулакомъ по столу.
— И я докажу это! Насъ, поляковъ, первыхъ собрали отовсюду и двинули впередъ… Въ первую голову… Я это хорошо понимаю: пушечное мясо и высшія соображенія! Да! Но мы покажемъ, что мы съ честью носимъ мундиръ! Ты… ты помнишь моего Стася?…
— М-м… да-да, Стася?.. помню!..
— Такъ онъ меня провожалъ до Харбина, и я на прощанье ему сказалъ: помни, Стасикъ, мои слова… говорю: люби мать, люби родной языкъ и свою вру! А я пойду умирать! И умру, чортъ возьми! И Стась мой тоже умретъ, если надо будетъ! Да! Но… все-таки, чортъ возьми, я полякъ! Га! Я знаю, что они думаютъ о насъ! Знаю! Измнниками считаютъ! А вся эта сволочь… эти дармоды, подлипалы и гвардейскіе франты…
— Витька!.. Замолчи, я теб говорю… что-жъ длать… Давай выпьемъ!
— Выпьемъ!
За ‘мертвецкимъ’ столомъ громче всхъ ораторствовалъ полковникъ генеральнаго штаба Налимовъ, знаменитый, уже сильно пожившій ‘левъ’, спортсменъ и знатокъ женщинъ.
— Вздогъ и чепуха! Вы вс ничего не знаете! Японцы! Что такое японцы? Выскочки и больше ничего! Одно хогошее сгаженіе, и finita la comedia! Я пгобылъ два года въ Сасебо! Зато японки?! Паслюшьте, багонъ! Я вамъ гаскажю замчательную авантюгу съ японкой!
Въ эту минуту къ столу подошелъ свтлйшій князь Тринкензейнъ.
— Господа! Сногсшибательная новость! Но сперва — шампанскаго! Надо достойнымъ, чортъ возьми, образомъ помянуть покойника. Бой! Чеоэкъ! Пст!..
Появилось шампанское, хлопнула пробка, и свтлйшій началъ разсказывать. Оркестръ заглушалъ его слова, и только одобрительный хохотъ компаніи доказывалъ, что его слушали со вниманіемъ.
— Глупая привычка умирать такимъ образомъ!— ‘съострилъ’ кто-то и расхохотался.
— Но Молли? Молли? Чортъ возьми! Это любопытно!
— Князь! Почему вы ее не притащили сюда?
Когда оркестръ умолкъ, захмлвшая компанія потребовала къ себ капельмейстера.
Ему предложили шампанское, которое онъ, подобострастно чокнувшись со всми, выпилъ.
— Паслюшьте,— обратился къ нему Налимовъ,— вы знаете этотъ магшъ: тгам-ттам-та-га-га-га-гамъ! тгамъ!..
— Это… это маршъ Дювернуа, господинъ полковникъ.
— Вотъ именно, Дювегнуа! Такъ вы пажалста сыгтайте его намъ…
— Но это похоронный маршъ…
— Да-да! Похогонный магшъ! Вотъ именно… пажалста!
— Не могу, виноватъ! Похоронный маршъ… неудобно-съ.
— Что? что такое? Когда я тгебую, значитъ — удобно! Багонъ! Скажите ему пажалста!
— Я съ нимъ поговорю! — вмшался свтлйшій князь. — Послушайте вы, господинъ капельдуткинъ! Потрудитесь немедленно сыграть похоронный маршъ! Поняли?..
— Но, князь…
— Молчать! Я вамъ не ‘князь’, а ‘ваша свтлость’! Поняли? А если нтъ, такъ убирайтесь ко всмъ чертямъ! Я самъ буду дирижировать!
Капельмейстеръ растерянно оглянулъ всю компанію и, неловко откозырявъ, отошелъ.
— Чеоэкъ! Бой! Дв бутылки водки и порцію шашлыку — въ оркестръ! Живо!
‘Свтлйшій’ всталъ и, въ сопровожденіи казачьяго офицера, у котораго на элегантномъ мундир красовался значокъ пажескаго корпуса, направился къ оркестру.
Вскор у стола снова появился капельмейстеръ.
— Господинъ полковникъ,— обратился онъ къ барону Габену,— будьте столь великодушны… войдите въ мое положеніе! Я человкъ маленькій… у меня семья и дти… вдь можетъ случиться…
— Паслюшьте, мой дгугъ! Я вамъ сегьезно совтую… уходите вы изъ сада!
— Убирайтесь вы къ…— прибавилъ кто-то изъ компаніи.
Баронъ только махнулъ рукой.
Капельмейстеръ исчезъ, а нсколько времени спустя раздались звуки похороннаго марша.
Я расплатился и пошелъ къ выходу. Не усплъ я дойти до калитки, какъ позади меня послышались крики: маршъ замолкъ, а въ саду происходилъ скандалъ, и изъ общаго гама выдлялся голосъ Тринкензейна: ‘Молчать! Я вамъ не князь! Я свтлйшій!’
Гулявшіе по дорожкамъ офицеры, чиновники полевого телеграфа, проститутки — вс спшили къ мсту скандала.
Я медленно брелъ домой по русскому поселку. Убогіе номера наскоро сколоченныхъ гостинницъ были переполнены проститутками, и самыя гостинницы превратились въ публичные дома съ ресторанами.
Съ трудомъ, посл долгихъ исканій, я нашелъ свободную комнатку въ ‘кавказской столовой’, посщаемой преимущественно солдатами, мелкими подрядчиками и всевозможными темными личностями кавказскаго типа. Эти господа, обвшанные оружіемъ, съ воинственнымъ видомъ называли себя добровольцами, но, въ ожиданіи предстоящихъ подвиговъ, занимались перепродажей лошадей, сводничествомъ, мелкими поставками, содержали игорные притоны и исполняли какія-то таинственныя порученія главнаго поставщика мяса въ армію, знаменитаго авантюриста Громилова.
Миновавъ шумные и переполненные народомъ гостинницы и рестораны, бросавшіе на темную улицу яркія полосы свта, я дошелъ до конца улицы и постучалъ въ запертыя двери столовой.
Въ это время я услышалъ странные звуки: они раздавались со стороны китайскаго города и медленно приближались. Казалось, на десяткахъ барабановъ выколачивали мрную, неторопливую дробь. Это былъ сплошной, безпрерывный рокотъ, въ которомъ чуялось что-то мрачное и тревожное
Словно шествіе на казнь! — подумалъ я невольно, и мн вдругъ стало жутко.
Странный рокотъ медленно приближался, и вмст съ нимъ стали выдляться новые, протяжные и неясные звуки.
Хозяинъ столовой, старый грузинъ, открылъ дверь, выглянулъ на улицу и тоже сталъ прислушиваться.
Я прошелъ немного впередъ и остановился.
Изъ полумрака, въ которомъ какъ бы таялъ прозрачною дымкою лунный свтъ, медленно выдвигалось длинное, казавшееся безконечнымъ, шествіе. Съ глухимъ рокотомъ катились десятки двуколокъ. Тащившіе ихъ лошади и мулы едва передвигали ногя, а двуколки уныло и однообразно громыхали тяжелыми колесами по твердой дорог. Темные силуэты неподвижныхъ возницъ казались безжизненными куклами. Гд-то изъ темной глубины двуколки несся жалобный, высокій вначал и понижавшійся къ концу, протяжный, постоянно повторявшійся звукъ ‘а-а!!’
Во глав шествія медленно двигался всадникъ на блой лошади. Высокая, тонкая фигура, съ приподнятыми плечами, равномрно покачивалась взадъ и впередъ, протянутыя руки неподвижно покоились на грив лошади. Голова всадника, забинтованная словно блый шаръ, съ отверстіемъ для рта, наклонялась вмст съ туловищемъ, и было что-то трагическое въ этомъ мрномъ покачиваніи и во всей этой высокой фигур съ блымъ шаромъ на плечахъ, казавшейся воплощеніемъ ужаса, страшнымъ предводителемъ медленнаго, неумолимо-рокочущаго шествія.
Грохотъ смолкъ, шествіе остановилось.
Жалобный стонъ звучалъ теперь еще явственне и какъ будто плылъ въ ночномъ воздух.
Я подошелъ къ одной изъ двуколокъ.
Въ ней смутно обрисовывались втиснутыя въ нее сроватыя фигуры, и что-то блло. Пахло кровью и чмъ-то острымъ и кислымъ.
— Что это? Откуда? — спросилъ я у вознстцы.
Тотъ медленно повернулся ко мн и отвтилъ усталымъ, равнодушнымъ голосомъ:
— Тиринченскіе.
— Много?
— Мно-ога: двуколокъ коло сотни.
Помолчавъ, солдатъ самъ заговорилъ:
— А что, вашбродіе… нтъ-ли табачку у вашей милости — смерть курить охота!
Я далъ ему папиросъ. Онъ закурилъ и замтно пріободрился.
— Во спасибо! А то просто… Господи! Пустое дло — десять сутокъ полземъ! Скрозь перявалы да кручи, чтобъ имъ… Кольки ихъ дорогой перемерло! И сейчасъ у меня одинъ, надо быть, померъ. Все воды просилъ,— пить ему, вишь, хотлось. А гд ей взять, той воды, коли нту? А какъ къ Ляваяну стали подходить, не сталъ просить, притихъ совсмъ… не иначе — померъ. Хошь-бы до мста какого дойти! Сказывали, быдто до самаго Мукдина идти будемъ… Этакимъ манеромъ вс перемруть!
Звякнули переднія двуколки, шествіе снова тронулось и зарокотало, и всадникъ съ блымъ шаромъ на плечахъ опять мрно закачался взадъ и впередъ на бломъ кон.
Долго, въ тяжеломъ раздумь, смотрлъ я вслдъ удалявшемуся шествію и прислушивался къ постепенно замиравшему рокоту, и еще долго чудилась мн озаренная луннымъ свтомъ высокая черная фигура, съ блымъ шаромъ вмсто головы, на бломъ, величаво-медленно выступавшемъ кон…
Это были первыя, встрченныя мною жертвы, это было первое, пахнувшее на меня дыханіе войны.
Вдругъ ночная тишина всколыхнулась отъ рзкаго дребезжащаго звука.
Со стороны стараго кладбища подъ Байтасы донесся зажигательный, задорный мотивъ мазурки изъ ‘Жизни за Царя’.
Я бросился домой и заперся въ своей конур. Во мн бушевала кровь, горло лицо, и въ груди становилось тсно и душно.
Въ хозяйскомъ помщеніи позвякивала мдь, и отъ поры до времени пощелкивали счеты.
Изъ-за тонкой досчатой перегородки слышался сдавленный шопотъ, полупьяный смхъ и визгъ женщины. Зазвенлъ опрокинутый стаканъ, скрипнула кровать…
Долго не спалъ я въ эту ночь, сидлъ въ темнот и сжигалъ папиросу за папиросой. Я испытывалъ новыя, невдомыя дотол ощущенія, въ голов бродили и вертлись никогда не приходившія мысли, и въ воображеніи мелькали новые образы.
И не разъ мн хотлось выбжать вонъ и крикнуть громко, во весь голосъ: ‘слушайте! Да что же это такое?!’
И когда, задыхаясь отъ волненія, я вскочилъ и распахнулъ окно,— и въ фанз, и на улиц было мертвенно тихо. Изрдка долетали только бархатистые перекаты трубы и серебристая трель корнетъ-а-пистона. Въ окно глядла молчаливая и влажная южная ночь, глядла загадочно и тревожно.
Какъ мимолетная греза, промелькнула короткая весна юга, полная красокъ, аромата и нги.
Настали лтніе дни — ослпительно солнечные и знойные. Задулъ съ юга тайфунъ, и отъ его горячаго дыханія замирала жизнь и изнемогали люди. Громадная площадь, гд раскинулась главная квартира, казалась пустыней, и по ней кружились, вздымаясь кверху и застилая солнце, цлыя тучи желтоватой пыли.
Подходили воинскіе позда, переполненные живымъ грузомъ. Солдаты вылзали изъ тсныхъ и душныхъ клтокъ, навьючивали на себя аммуницію, мшки и сумки и затмъ куда-то уходили и исчезали въ желтомъ ураган.
Когда же наступалъ вечеръ, ласкавшій свжестью и влагой, снова воскресала жизнь, закипала дятельность, и со всхъ сторонъ выползали люди. Въ походныхъ и полевыхъ канцеляріяхъ и угіравленіяхъ, на телеграф, на станціи, въ ресторанахъ — повсюду зажигались огни, а на старомъ кладбищ вокругъ Байтасы снова гремлъ оркестръ.
Прибытіе раненыхъ изъ-подъ Тюренчена и разсказы участниковъ этого перваго сухопутнаго сраженія какъ будто смутили нсколько обитателей главной квартиры. Кровь, изуродованные люди, нсколько труповъ служили иллюстраціей къ разсказамъ и произвели угнетающее впечатлніе. Даже завсегдатаи ‘мертвецкаго стола’ и толстой американки миссъ Ноодъ, водворившейся въ главной квартир съ двумя ‘племянницами’ — и т, казалось, немного притихли. Но это не долго продолжалось. Скоро была найдена необходимая въ такихъ случаяхъ формула для перехода ‘къ очереднымъ дламъ’. Вс согласились, что Тюренченскій бой — катастрофа, несчастная случайность, отъ которой никто въ мір не обезпеченъ, и она еще ничего не доказываетъ. И такъ какъ эта ‘истина’ никого ни къ чему не обязывала, то скоро жизнь въ главной квартир потекла по прежнему руслу. Къ тому же среди прибывшихъ въ армію почетныхъ гостей находилось одно очень высокопоставленное лицо съ соотвтствующею свитою, бывшее поводомъ для всевозможныхъ развлеченій, которыя потомъ служили темою для досужихъ разговоровъ. Происходили грандіозные кутежи, на которыхъ, дйствительно, ‘ркой лилось’ шампанское, а участники этихъ попоекъ соперничали по части ‘вмстимости’… Устраивались оргіи, извстныя подъ именемъ ‘аинскихъ вечеровъ’, съ участіемъ американокъ и соотечественницъ, пріхавшихъ ‘искать счастья’ подъ цломудреннымъ видомъ сестеръ милосердія… Иногда эти оргіи оканчивались не совсмъ ‘благополучно’, и тогда ходили толки о пощечинахъ, о нелпыхъ выстрлахъ… Все это считалось въ порядк вещей и никого особенно не интересовало.
— Гд же и пожить, чортъ возьми, какъ не на войн! — восклицали многіе и жили ‘во всю’. Въ буфетахъ и кабакахъ были громадные запасы всевозможныхъ напитковъ, съ свера прибылъ вагонъ со льдомъ. Ящики съ шампанскимъ доставлялись явно и тайно со всхъ сторонъ — въ боевыхъ транспортахъ, съ грузомъ Краснаго Креста, на паровозахъ… Какъ было не ‘жить во всю’? Деньги,— а ихъ было не мало у большинства и очень много у нкоторыхъ,— потеряли половину своей цнности… Он легко доставались, такъ же легко тратились и переходили изъ рукъ въ руки, совершая большое путешествіе, и, въ конц концовъ, попадали въ карманы жадныхъ грековъ, и заносились на текущіе счета миссъ Ноодъ и ея ‘племянницъ’ въ мстномъ отдленіи китайскаго банка.
Наконецъ, при главной квартир находилось не мало иностранцевъ — французскихъ, нмецкихъ, англійскихъ и американскихъ офицеровъ, передъ которыми надо было показать въ натуральную величину всю ‘широкую русскую натуру’.
И ее показывали почти каждый день.
Господа иностранцы пили очень мало въ такихъ случаяхъ и больше приглядывались и прислушивалясь… Но зато они такъ широко улыбались, такъ охотно и мило чокались, говорили такія пріятныя слова, что широкія русскія натуры умилялись иногда до слезъ, и тогда произносились тосты ‘во славу русскаго оружія’, патріотическія рчи, чередовавшіяся съ напваніемъ гимновъ всхъ національностей, вс оказывались давними и искренними друзьями, а японцы — единственнымъ общимъ врагомъ, и никто уже не сомнвался, что этотъ дерзкій врагъ будетъ разбитъ на голову и уничтоженъ.
Такъ проходиля дни, и каждый день казался веселымъ праздникомъ. Только въ маленькихъ срыхъ домикахъ, гд помщались вс отдлы главной квартиры, гд былъ главный двигатель огромнаго и сложнаго механизма дйствующей арміи, мелькали серьезныя лица съ выраженіемъ скрытой тайны и всевднія, щелкали ремингтоны, изготовлявшіе донесенія въ Россію, и копошились десятки ворчливыхъ, откормленныхъ писарей среди великаго множества отношеній, рапортовъ, циркуляровъ, запросовъ и прочихъ элементовъ бумажнаго производства. Этотъ громадный храмъ канцелярщины, казалось, былъ совершенно отрзанъ отъ окружающей живой дйствительности, въ немъ царили особые обычаи, своеобразные законы мышленія и логики, въ немъ съ явнымъ недовріемъ и подозрніемъ относились ко всякому пришельцу, который, перешагнувъ порогъ храма, сразу терялся, утрачивалъ даръ живого слова и ясность мысли, обезличивался и превращался въ невжду.
Между тмъ съ юга приходили тревожныя всти.
Бой подъ Тюренченомъ упрочилъ положеніе непріятеля на рк Ялу и открылъ ему путь для наступленія къ Ляояну.
Однажды поздъ, отправившійся изъ Ляояна на югъ, вернулся обратно: сообщеніе съ Артуромъ было прервано, а спустя два дня пришло извстіе, что подъ Пуландяномъ японцы взорвали мостъ.
Прошло недли дв, и новыя всти всколыхнули главную квартиру: распространился слухъ, что непріятельская кавалерія показалась уже подъ Вафандяномъ, и что у Киньчжоу идетъ бой.
Желзнодорожная станція Ляояна съ утра до вечера была запружена военнымъ людомъ. Вс стекались сюда, чтобы узнать поскоре новости, подлиться мыслями и проврить слухи. Въ станціонномъ буфет засдали присяжные ораторы и авторитеты,— баронъ Габенъ и Налимовъ со своими пріятелями,— и обсуждали событія. Когда стало извстно, что Киньчжоускія позиціи заняты японцами, а мы понесли большія потери, баронъ Габенъ успокаивалъ встревоженную молодежь.
— Ахъ, Dummheiten! Пустяки! Поврьте мн, господа! Во всхъ войнахъ мы, русскіе, всегда проигрывали вначал. А потомъ — мы побждали! Такъ будетъ и теперь. И это очень хорошо. Сначала пораженіе, а подъ конецъ полная побда. Это произведетъ боле сильное впечатлніе на Европу!
— Пажалста, не нужно тогопиться и гогячиться!— резонерствовалъ въ то же время Налимовъ.— А, главное, не газсуждать! Вы, господа стгоевые офицегы, длайте — что вамъ пгикажутъ. Думать — это не ваше дло! У насъ есть генегальный штабъ — пгедоставьте это ему! Онъ лучше васъ знаетъ, что и какъ и когда нужно длать! Мы — офицегы генегальнаго штаба — голова, ву компгенэ? а вы наши гуки и ноги! Неспа? Вотъ и багонъ тоже говогитъ…
Слушавшіе — въ большинств случаевъ соглашались и подобострастно чокались съ полковникомъ и барономъ. Только изрдка какой-нибудь неказистый на видъ, отощалый и запыленный офицеръ, прибывшій съ бивака, выразительно сплевывалъ, подымался съ мста и съ хмурымъ лицомъ отходилъ подальше.
Кавалерійское дло подъ Вафангоо сильно подняло общее настроеніе.
Вмст съ Агевымъ я забрелъ какъ-то на станцію и засталъ картину всеобщаго ликованія. Вс столы были заняты, и участники дла, окруженные многочисленными слушателями, пили вино и съ сіяющими лицами разсказывали подробности.
— Нашей команды охотникъ,— разсказывалъ бородатый поручикъ съ повязкой на лбу:— понимаете, сцпился съ японскимъ офицерикомъ! Въ это время его прикладомъ по плечу хватили, шашку выронилъ, зашатался и изъ сдла вонъ! А только и японца за собой потащилъ, уцпился одпой рукой прямо за глотку… Давай это они по земл кататься! Охотникъ-то обезоруженъ, винтовку давно потерялъ, а японецъ все изъ револьвера въ него пытается! Вдругъ, понимаете, охотникъ изловчился, схватилъ у япоши шашку, вытащилъ изъ ноженъ, да этой шашкой и давай чесать! Это, я вамъ доложу, номеръ былъ! Такъ и зачесалъ прямо въ бифштексъ! Да!
Маленькій, блокурый корнетъ съ самодовольнымъ видомъ показывалъ товарищамъ японскій офицерскій плащъ съ капюшономъ и фуражку съ галунами.
— И какъ онъ это ловко выскользнулъ… и, чортъ его знаетъ, только одинъ плащъ въ рукахъ остался, а потомъ фуражку потерялъ!
— Что-жъ ты ему пулю въ лопатки не всадилъ?