ОТРЫЖКА
ОТРЫЖКА
——
——
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Отрыжка, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1917
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Аверченко А.Т. Собрание сочинений: В 13 т.
Т. 10. В дни Содома и Гоморры
М.: Изд-во ‘Дмитрий Сечин’, 2017.
Вы, юноши, сделавшиеся мужами!
Помните?
Эта женщина была вашей мечтой, вашей грезой, которая туманила голову, посылала бессонные ночи, когда тщетно переворачиваешь горячую подушку с одной стороны на другую, чтобы коснуться раскаленной головой прохлады и успокоения, — и нет этой прохлады, нет успокоения…
О ней, об этой девушке, все мысли, для нее вся жизнь и дыхание.
Будет ли она когда-либо моей?.. Да ведь это такое счастье, что сердце разорвется, дыхание захватит или будешь кататься по полу, визжа от восторга.
И все мы бродим ошалелые, натыкаясь на прохожих, глядя вперед широко открытыми бессмысленными глазами.
Но вот — добились!
Помните свадебный пир, вы, юноши, сделавшиеся мужами?
Ты — герой дня. На тебя — все взоры. А взгляд невесты, этот невинный, стыдливый взгляд, который говорит: ‘Я твоя, я люблю тебя, мой бог, мой господин!’ А?
Самое лучшее платье на ней, самое лучшее платье на тебе, цветы, огни, радостный, веселый праздничный шум — как пышно, как сладко.
Ну вот, наконец, и поженились. Вот, наконец, и медовый месяц промелькнул — именно месяц, не больше, черт его возьми.
Так-с. Поженились.
Сидите вы утром за чаем, она непричесанная, с заспанным лицом и с таким разговором:
— Черт его знает, чего и на обед заказывать. Того нет, это дорого, прямо хоть с голоду подыхай.
Вы нерешительно замечаете:
— Я бы съел этого… Пирожка с говядинкой.
— С говядинкой?! Кусок бы еще бриллиантовый ты от меня потребовал… Хи! ‘С говядинкой! Пирожок!’ Мясо-то… я тебе собственное отдам? А мука? У тебя мельница своя, что ли? Что закажу, то и будешь есть.
Голос у нее сухой, серый, совсем неприятный.
Разглядываешь ее лицо. Оно тоже серое, помятое, на правой брови зацепилась пушинка от пуховки, а на носу две неприятных черных точки.
Чай жидкий, теплый и чуть ли не припахивает керосином.
А помнишь, как мечтал об этом, о гнездышке вдвоем, о ‘бодром шаге рука об руку с любимой навстречу лучезарному будущему’.
Шагай, шагай. Дошатался уже до черных точек на носу, до теплого жидкого чаю, до такого, например, разговора:
— А я у тебя хотела попросить денег…
— Да ведь я тебе на прошлой неделе пятьсот дал.
— Мало ли что дал. Все вы давать мастера. Дал на то, чтобы истратить их. Вот я и истратила!
— Помилосердствуй, матушка! Ведь у меня не денежный завод! Если ты каждую неделю будешь тратить по 500 рублей, это никаких капиталов не хватит!
— На то ты и мужчина, чтобы зарабатывать!
— А ты на что, женщина? На то, чтобы целыми днями валяться, ничего не делая, по диванам, грызть шоколад и читать глупейшие книжки?! Для этого я на тебе женился?
— Ах, вот ты куда метнул?! Отчего же, буржуй ты несчастный, когда делал мне предложение, и то и се обещал, и на руках носить, и молиться на меня, а теперь…
— Поехала!.. Разве знал я, что ты окажешься дурой и распустехой?!
Брань. Плач. Истерика. Любопытные соседи, подхихикивая, заглядывают в окна. Стыд. Позор. Хочется вскочить и убежать — да куда убежишь из собственного дома? Сиди, проклятый, на своем месте и мучайся.
Связаны вы друг с другом и уже не ‘рука об руку к лучезарному будущему’, а два каторжника, прикованные к общей тачке до конца жизни.
А ведь — помнишь? — были цветы, была белая фата, были приветственные клики радостных гостей.
Где это все — ау!..
Кончился медовый месяц.
Как мы все мечтали о свободе для России — помните? О свободе с заглавной буквы. Сколько было бессонных ночей, сколько согретых раскаленной головой подушек… Да ведь, если бы взять все это подушечное тепло да собрать в одно место, так целый город можно отопить.
Лучшие наши люди на виселицу, на плаху шли — только за то, чтобы губами прикоснуться к краю красной мантии этой высокой, гордой, смелой, прекрасной, замечательной красавицы.
О, боги! Обладать такой неземной, роскошной женщиной — впору добиться этого и умереть у ее ног от разрыва сердца.
Добились… Что эта была за великолепная, пышная свадьба: красные цветы, веселые огни горящих участков, поздравления соседей, милая стыдливая любящая улыбка на лице прекрасной невесты Свободы, ликующие, восторженные лица свободных граждан на улицах, — так отпраздновали свадебку, что дай бог каждому.
Ну, что ж… Вот и отпраздновали.
И медовый месяц был очень хороший — март.
Как в угаре были молодожены.
А теперь сидим мы друг против друга и пьем чай.
Чаишко-то паршивенький, потому сахару нет, самовар позеленел — некогда почистить, хлеб… вместо хлеба какой-то тяжкий полусырой кирпич. (Горничная мне объяснила, что булочники, вынув хлеб из печи, бросают его в холодную воду для весу). У жены волосы растрепаны, на носу следы плохо стертой пудры, и одна бровь — конечно, левая, — совсем растаяла, потекла грязной струйкой по потному от десятого стакана чаю лицу.
— Денег-то… дашь? — жадно спрашивает она, звучно схлебывая чай с блюдечка.
— Матушка, да откуда же я тебе возьму? Работаю как каторжный, даю, даю, — куда это все девается?!
— Новое красное платье закажу.
— У тебя уже и так их чуть не сотня. В глазах рябит! Ты бы лучше делом занялась, чем по диванам валяться да семечки лущить.
— Да у меня и есть дело. Я с контрреволюцией борюсь.
Гляжу я не ее сонное ожиревшее лицо и думаю:
— Эх ты, матушка! Да знаешь ли ты, что эта контрреволюция в тебе самой сидит, в этом заспанном лице, в этой широкой жадной пасти, в этом объемистом чреве, которое я никак не могу наполнить, как я ни работаю, как ни тружусь.
— Ты бы лучше в комнатах прибрала… Погляди: грязь, мусор, семечная шелуха и яичная скорлупа. Да и сама бы ты причесалась, что ли… Да сняла бы этот вековечный красный засаленный капот. Ведь соседи смеются.
— А начихать мне на твоих соседей! Французишки-буржуи да англичане-империалисты! Важное кушанье! Мне главное — что обо мне Каролина Карловна думает, а остальные — фунт внимания, пуд презрения…
Гляжу я на нее — и холодный ужас сковывает мои мысли: ведь это уже навсегда! Всегда эта жирная, жадная, неопрятная женщина будет около меня, будет сосать мои соки и держать меня в грязи и забросе.
Где исход?
Исход единственный… Я молитвенно гляжу на старый потемневший образ, перед которым давно не теплилась лампада, и шепчу дрожащими устами:
— Боже, сделай чудо! Только Ты один можешь сделать чудо. Сделай ее, эту женщину, навсегда невестой в подвенечном наряде, сделай, чтобы она всегда любила меня, как любил ее я, сделай так, чтобы нам было хорошо друг с другом, и сделай так, чтобы никогда ни одно слово проклятия не вырывалось у меня по адресу этой женщины, которая вместо того, чтобы ‘идти рука об руку навстречу лучезарному солнцу’, попросту ухватила меня за шиворот и тащит меня, — безграмотная, невежественная, — в какую-то страшную тьму, где гады, паутина забвения и мрак…
Спаси, Господи, люди Твоя.
Впервые: Новый Сатирикон. 1917. No 33.
Если ты каждую неделю будешь тратить по 500 рублей, это никаких капиталов не хватит! — Фельетон был написан в конце августа. Вот рыночные цены на тот момент (из ‘Дневника москвича’ Н. Окунева): ‘Табаку дешевле 25 р. за фунт не найдешь, ресторанный обед стоит не менее 10 р., сахар продают (тайно) по 2-2,5 р. за фунт!’ А в сентябре, когда этот рассказ был напечатан, фунт сахара стоил уже 4 р.