ЛИДИЯ СЕЙФУЛИНА
ЛИДИЯ СЕЙФУЛИНА
ОТРЫВОК ИЗ ПОВЕСТИ ‘СТРАНА’
ОТРЫВОК ИЗ ПОВЕСТИ ‘СТРАНА’
‘Литературная газета’, No 4, 1933
Отрывок из повести ‘Страна’, Сейфуллина Лидия Николаевна, Год: 1933
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Таню обидел отчим. Девочка его любила. Всякая размолвка с ним отягощала ее недетской сокровенной печалью. Сегодня, как всегда, они вдвоем пили ранний утренний чай Александр Андреич сумрачным пришел к столу. Таня этого не заметила, потому что она встала весело. Спеша есть, двигаться, говорить, она сбивчиво рассказывала события вчерашнего дня и свои, утренние мысли.
— Ленин — основоположник марксизма
Александр Андреич прервал ее:
— Прежде чем сказать, люди думают. А ты?
Бывали случаи, когда он грубей обрывал Таню, но сегодня она учуяла в его тоне особое, неопровержимое презренье к себе, невыросшей. несамостоятельной. У ней от обиды захватило дух. Заносчиво, но неверным голосом девочка ответила
—Я всегда говорю вещи, в которые я убеждена.
Александр Андреич сердито передвинул стакан и, вставая, уронил стул.
— В которых, а не в которые. Нет у тебя убеждений, потому что нет знаний. И говоришь ты чорт знает каким языком.
Он ушел, не простившись. В комнате кроме нее никого уже не было, но Таня запрокинула голову через спинку стула, чтоб слезы не выкатились из глаз. Как же у нее! нет убеждений, когда она — пионерка? Если б ему, партийцу, кто-нибудь такую вещь сказал, он бы, небось, озверел.
По дороге в школу Таня не отмечала ни улиц, ни людей. Ноги шли, глаза смотрели, тело привычно уклонялось от трамваев, извозчиков. автомобилей, но мысль ее была поглощена обидой. Девочка думала со стесненным сердцем:
‘Если взрослые так будут, то в конце концов можно и умереть. Глотнуть чего-нибудь и вообще взять да умереть. Нет, не ‘взять’, а просто умереть. Если ‘взять’, то есть самоубийство, то, конечно, скажут, никаких убеждений. Есенинщина. скажут, заела… ‘Не такой уж горький я пропойца, чтоб тебя, не видя, умереть’, мысленно пропела Таня.
У ней защипало в горле, и слез проглотить уж не удалось. Они оросили щеки. Таня, всхлипнув, стерла их перчаткой, но они набегали снова и снова.
‘Ну, ‘Письмо к матери’ — вообще упадочническое… Не признаю. А все-таки здорово трогательно. Как это?… ‘Мр-а-а-ке часто видится одно и то ж’… Да, умру, так пожалеют. Вот я умерла нормально, от скарлатины… Папа стоит у гроба… Нет, если нормально, то не все пожалеют. А вот умри я на посту… Вот случилось нападение на Москву’.
Глаза у Тани высохли, щеки разгорелись. Она придумывала и переживала различные возможности доблестной смерти за СССР, за революцию. Перед ней ясно вставали подробности замечательных похорон.
‘…даже вожди у моего гроба в почетном карауле. Из нашей школы все будут рассказывать: ‘У нас она училась, у нас’.
Но когда в представлении встала долговечная урна с ее собственным, таниным. прахом, в час, когда все живые ушли от нее, Тане очень захотелось жить.
‘Можно идейно пострадать, но не до смерти. Даже пускай ранят, но не до смерти. Вот, предположим, я в тюрьме, в капиталистической стране. Да, я в Америке, агитирую… Да, побег был исключительно смелый…’
Когда Таня входила в школу, она в воображении прожила не одну прекрасную героическую жизнь. Все эти жизни были схожи в основном. Каждая из них уходила на победоносное страданье за утверждение таниного мира. Танин мир был определенен. Он в совершенстве четко делился всего на два лагеря: своих и чужих. Свои — те, с кем выросла Таня. Чужие — никогда еще не обнаруженные в личном танином существовании, но общеизвестные враги ‘своих’ — капиталисты Европы и Америки, вредители в СССР. Для нее, как в старых убедительных трагедиях, ‘свои’ были без единого из’яна, всегда во всем правы, враг жесток в чернейшей без просвета неправде. И пережитые девочкой в мечтаньи любовь и ненависть были подлины. Победа любви потрясла ее душу восторгом. Отсветы его легли на существующий повседневный мир. Они сделали его счастливей, добрей. Вот хотя бы Ким. Он вовсе не закоренелый бузотер и грубиян. Он страдал, раскаивался в таниных мечтах, когда ее мучили в американской тюрьме. Он сознавался с настоящей большевистской самокритикой:.
‘Недооценивал я, товарищи, Таню Русанову’.
Поэтому Таня сегодня подошла к нему сама и заговорила с ним таким пленительным тоненьким голосом, что Ким отверг разговор.
‘Ах, не влюбляй меня навеки, покрасивей найдем’.
Таня багрово покраснела, но в перебранку не вступила. Она только мстительно подумала:
‘Горько тебе будет. Очень горько’.
Весь школьный день девочка была с товарищами уступчива, на уроках прилежна. Но в конце дня с ней снова приключилась неприятность. Собственно, никакой неприятности не было. Все понимают, что Таня ответила правильно, а все-таки. В школе побывала сегодня Надежда Константиновна. Вышло, что у входа она поговорила с Таней, а на прощанье протянула ей руку. Девочка ответила, как надо:
— В нашей организации мы руки не подаем.
Лицо Надежды Константиновны просветлело от хорошего смеха, но в глазах как будто мелькнуло смущенье. Так показалось Тане. Это ее расстроило. Она размышляла:
‘Надо было руку пожать. Не из подхалимажа, а из уваженья. Нет, не надо. Она понимает, что у нас в организации не зря выдумывают’.
Но чем больше Таня убеждала себя, что поступила правильно, тем смутней становилось ее душевное состояние. На обратном пути домой она тягуче говорила Игорю Серебрякову:
— Мне уже двенадцать лет, а я все не решила, кем я буду. Как ты думаешь, кем я буду?
— А я откуда знаю? Вот я буду летчиком или моряком. Море или небо, без никаких.
— А я ни на чем еще не остановилась. В прошлом году я хотела быть киноактрисой. Очень заманчиво. Ну а потом решила—это занятье несущественное. У них там какие-то кулисы да за-кулисы, вообще что-то, интриги. А я еще не знаю, есть ли у меня талант. Вообще мне многие занятия не нравятся. Вот, например, зубным врачом,— ни за что. Всю жизнь смотреть в чужие, дурно пахнущие рты.
— Д-да, невесело. Когда зубы болят, все воют. Я один раз как взвыл, так зубодерка убежала.
— Конечно, и зубные и другие врачи очень полезные люди, но об себе тоже надо подумать. Я думаю, Игорь, все-таки я буду горным инженером.
— Горняком? Валяй. Одобряю. . — А все-таки я еще сомневаюсь.
— А ты собиралась еще композитором.
— Ну его, нет. У меня мама композитор…
— Ну, что ж, у нее, кажется, позиция правильная.
— А что с того? Она — свой человек, хоть и беспартийщина. Но все невеселая да невеселая. Со своими никогда не смеется. Нет, я маму, люблю, но жить с ней — спасибо, не надо. Она хорошо придумала, что за третьего замуж вышла.
— Уж за третьего?
— А как же? Первый муж — мой, отец. Ну, мама его чего-то отшила? записала меня на себя, я его не знаю. Второй — Александр Андреич, мой теперешний отец. Ты знаешь, он очень доволен, что я его сама выбрала. Когда мама уходила, я кричала, плакала, что не уйду. Он и Соня меня усыновили, оттого я — Русанова, а мамина же фамилия Балк. Только у нас бывают с ним разногласия…
Таня глубоко вздохнула и неожиданно для себя рассказала Игорю утреннюю сцену. Рассказав, рассердилась на себя за это, покраснела и нахмурилась. Игорь оживленно подхватил:
— Удивительно наши предки любят придираться к словам. Впопыхах что-нибудь неясно скажешь, пойдут разутюживать. На меня отец вз’елся, когда мы из лагеря вернулись. Я прекрасно вел работу в деревне. Ну, докладываю отцу-матери: ‘Я три колхоза организовал’. Он говорит: ‘Ты организовал?’ И начал меня унижать.
— Игорь, ты ‘Отцы и дети’ читал?
— Чье сочиненье? А, да, этого, как его… Нет еще.
— Я тоже нет еще. Соня с чего-то советует проработать.
— Наверно, сама недавно прочитала. Им как что понравится, сейчас и мы прорабатывай.
— Там как будто дело в том. что Базаров — марксист, а родители его наоборот. А после плачут на могилке.
— Расстраиваться они умеют и без могилки. Особенно матеря. Слушай-ка, ты вот что — прочитай ‘Войну и мир’. Художественное сочинение. Я летом читал. Только несколько длинно. И охота узнать, что дальше, и прямо устаешь, замучился, но прочитал. Интересно.
— Игорь, а я иногда страницы пропускаю.
Игорь поправил на голове шапку, отвел глаза в сторону.
— Я тоже кое-что несущественное промахнул, а вообще — нет, не следует. Я не пропускаю. Ну, пока.
— А ты мне обещал по математике об’яснить .
— Я к тебе вечерком загляну. Вон обще не расстраивайся.
Игорь свернул в боковую улицу. Зажигались огни. Они возникали четко, будто являлись на дозор. следить, куда уходит отслуживший день. Воздух во власти ни света, ни темноты, а странного их соединенья, казался зыбким. Громкое дыханье машин, везущих людей или многообразную для них кладь, истеричное всегда неожиданное взваниванье трамваев, отдаленное зычное оханье паровозов, заводские гудки, неизмеримо слабый в сравнении с ними, но повсеместный непрерывный человеческий голос,— весь этот слитный шум большого города стлался далеко и гулко окрест, как запуганный рев сильного чудовища. В утробе города, в эти сумеречные часы, самодовлеюще жили только маленькие дети и необрачившиеся влюбленные. Люди другой поры, подвластной воспоминаньям. испытывали тоскливое чувство разобщенности с миром. Отчетливо ложились перед ними грани своей отдельной человеческой судьбы И Таня показалась себе самой всеми забытой утомленной Девочка плелась, пришаркивая на ходу подошвами. На крышах лежал некрасивый снег. Встреченные тоже не нравились Тане.