Н. П. Огарев.
<,Отрывок из неоконченной статьи ‘С утра до ночи’>,
5
6
7
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
Отрывок из неоконченной статьи ‘С утра до ночи’, Огарев Николай Платонович, Год: 1922
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Н. П. Огарев. Избранные произведения в двух томах
М., ГИХЛ, 1959
Том второй. Поэмы. Проза. Литературно-критические статьи
…Отчего мне вообще стихи (свои и не свои) стало читать скучно. Всякое чувство или мысль, олицетворенные в фантастический образ (хотя бы на манер древних),— перестали быть для меня наслаждением. Все мне кажется утомительно натянутыми — не образами — а словами. Вся эта поэзия мне кажется каким-то салонным произведением, которое метит больше на снискание ободрения известной публики, а не производится внутренней необходимостью высказать свое поэтическое содержание. Я даже из этого не исключаю великого дарования Гейне. И главное дело, что тут всегда есть присутствие выдуманного и отсутствие искренности. Мне это становится больше утомительно, чем приятно. Простое выражение жизни, без всяких облечений в иносказательные образы или слова, но как что в ней есть — изящно или оскорбительно — прямо по имени, мне кажется, что такое выражение жизни гораздо само по себе поэтичнее, чем все выдуманное и натянутое, как лайковые перчатки. Стихи нужны как своего рода музыка, но это нисколько не вынуждает напряженных сравнений, неестественных красок, жеманной речи, в каком бы то ни было смысле, и неопределенности содержания. А эти недостатки всего чаще встречаются у всех поэтов, и с тем вместе встречается то, что всего вернее назвать: праздномыслие. Конечно, все эти недостатки могут встретиться — и без музыки — то есть в прозе, но там они и не признаются за достоинства. Никто не сочтет достоинством, когда автор в прозе назовет глаза своей возлюбленной яркими звездами или скажет, что он звезды изучал по глазам своей возлюбленной, а с музыкой стихов оно производит будто бы великолепное впечатление. От стихов отречься невозможно, как от музыки, но можно ли прийти к действительной простоте речи, определенности и полноте содержания. Это вопрос.
Я не знаю, до чего достигнем мы, говорят, что каждый век имеет своеобразную поэзию. И, действительно, мудрено отделаться от принятых, унаследованных привычек, направлений, манеры выражаться. Но все же точки зрения давно стали меняться, а с ними и впечатление окружающего мира стало иначе отражаться в понимании, а с этим вместе и манера выражаться требуется иная, и, вероятно, стихотворство нашего нового поколения во многом потребует и иных форм и иного содержания. А я, сколько бы меня ни мучила задача будущего, я,— потому что отживаю свой век,— я останусь при старых формах и старом содержании, а от стихотворства все же не откажусь — оно слишком въелось в жизнь.
Мой стих от прошлых дней откажется едва ль…
* <,Дальше см. стр. 406>,
Сейчас мне попались в руки ‘Стихотворения Лермонтова’ — издание 1856 года (Петербург, типография Глазунова и комп.— издание такое глупое, какого я никогда не встречал, им, вероятно, руководствовал господин, который не понимает ни стиха, ни человеческого смысла, действительно, сделать эту оговорку я считаю обязанностью в честь Лермонтова). Несмотря на все ошибки издания, которые память мне помогла поправлять, мне перестало быть скучно читать стихи. Неужто же это только потому, что они русские.— Не думаю. По крайней мере из всего, что я с утра соображаю — этого не следует. Тут дело только в том, что я ни в ком другом не нахожу такого поэтически, лирически настроенного мозга. Мне трудно оторваться от его стихов, как от какой-то собственной страсти — хорошей или дурной — все равно, только никогда не солганной. А между тем что-то губит его стихи даже в моем собственном сознании. А что такое их губит — это то, что сгубило его жизнь, сделав из нее постоянно бесполезное страдание — это та общественная среда, в которой он вырос. Это та среда, которая даже все человечески хорошее сводит на личность, общий вопрос, какой бы он ни был, вопрос ли знания, вопрос ли общественного устройства — теряетсд, если когда-нибудь случайно мысль касается его, то эта мысль лишена ясности, лишена понимания. Идеал один — это личность, поглощенная постоянным обращением на самое себя, замученная собственными неудавшимися страстями до того, что она жаждет отчуждения от всего, на все кругом смотрит как на виноватое перед собой и охотно умрет с проклятием на устах, а между тем жизнь проходит безо всякой цели. Так, например, поэт велит соседке, которая его разлюбила (на что, впрочем, имела полное человеческое право), рассказать всю правду о том, как он умер:
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей,
Пускай себе поплачет,
Ей ничего не значит.
Эта жестокость совершенно несправедлива, а между тем стихотворение как лирически, так и музыкально великолепно, что я готов его перечитывать бесконечное число раз. Почему же мне это обращение к соседке кажется жестокостью, да еще несправедливою? — Да потому, что никто не вправе требовать себе любви во что бы то ни стало и оскорбляться, если ее нет, точно так же, как никто не вправе требовать себе любви пожизненной (или обычно у стихотворцев называвшейся вечной). Кто же из нас не знает, что ни один мужчина — будь он поэт или прозаик — любил на своем веку не одну только женщину и что ни одна женщина на своем веку не любила одного только мужчину, что если такой случай пожизненной любви и выдавался, то это скорее является как какая-нибудь естественная необходимость, за уклонение от которой та или другая сторона могла бы сулить друг другу мщение или наказание. Мысль о мщении или наказании за любовную измену тем менее была нужна для человека, который от веры в религиозный брак давно отрешился и который из всего религиозного, или, лучше сказать, мистического, вынес только один идеал демона, ‘не связанного земными узами и наказанного знанием’.
Но почему же мне, так сказать, сердцу близки его стихотворения, если я с их основной мыслью не согласен.— Да потому, что они так изящно выражены, что их можно не только читать, их можно петь — да еще на совсем своеобразный лад. Из них каждое, смотря по объему,— или песня, или симфония. Вдобавок в них нет преднамеренной лжи и между тем нет и сознательной правды.
Впрочем, я не намерен вдаваться в литературные рассуждения, меня случайное занятие чтением стихов приводит к не литературным, но с ними весьма соприкосновенным вопросам. Во-первых, что же это была за среда, которая сгубила жизнь такого сильного человека, быть может, самого сильного человека в русской поэзии, даже не исключая, Пушкина. Это была среда, выступившая на поприще жизни под гнетом царизма. Вся помещичья и чиновничья сословность состроилась в какую-то систематическую силу, которой весь строй составлялся из личностей, живших каждая про себя из различных способов ограбления народа, а у народа, вследствие этого, всякая личность терялась в подавленной общине. Община сама по себе заключала все данные для соединения личностей в ассоционное владение землею и ассоционное управление, но гнет и грабеж, производимый над ней сословными личностями, сводил ее на особенный строй рабства — и только. Без сомнения, Лермонтов не мог сочувствовать такому общественному построению, но ему неоткуда было взять идеала нового общественного порядка и самому нельзя было выйти из сословной личности — и он поневоле уходил в совершенно бесцельный, мистический скептицизм. Так эта гадкая среда и сгубила своего даровитого человека, сделав из его кратковременной жизни более постоянное страдание, чем действительный труд.
Во-вторых — все это приводит меня к другому вопросу: что такое личность, то есть в чем ее отношение к общественности, или, лучше сказать, к кооперации или просто к общине (пожалуй, по-польски: гмин).— Впрочем, я здесь не могу не заметить, что у нас в России ругательно обращаются только к социализму — название, действительно слишком неопределенное и дающее вход всякой слишком сфантазированной системе, но как скоро дело обращается к факту, из которого социализм может вырасти, то есть к общине или гмине, то у нас случается, что официозные господа начинают поддерживать общину или гмину, совершенно не желая понять, что тут разница (то есть между общиною и социализмом) только в словах, а не на деле, что, в сущности, формы социализма могут быть разнообразны, а уже, конечно, не приведенные под один почти что казенный уровень, но что главная их точка отправления — это общинное (гминное) владение, а затем общинная производительность, общинное управление, а затем общинный склад всего народного быта. Если тебе это покажется темно, друг мой, то только пораздумай хорошенько. Мне кажется, что тут темного ничего нет.
Но вернемся к нашему вопросу.
Каким же путем мы достигнем до определения личности в отношении к общественности? А без этого нам очень мудрено идти вперед, без этого мы можем запутаться и погубить свободу, то есть личность — в общине, то есть коллективности (пожалуй, назовем социализм), и придем опять к повторению старых устройств, которые складываются только в действительном деспотизме или в театральных представлениях свободных учреждений, которые в сущности равны тому же деспотизму, прикрытому разными игрушечками избирательства, парламентаризма и пр.
Гершен.— ‘Стихотворения Н. П. Огарева’ под редакцией М. О. Гершензона, М. 1904.
ИРЛ — Институт русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом).
ЛБ — Государственная ордена Ленина библиотека СССР им. В. И. Ленина.
ЛН — ‘Литературное наследство’, изд. Академии наук СССР.
Лонд. изд.— ‘Стихотворения Н. Огарева’, изд. Н. Трюбнера и Кo. Лондон, 1858.
ОЗ — ‘Отечественные записки’.
ПЗ — ‘Полярная звезда’.
РМ — ‘Русская мысль’.
PC — ‘Русская старина’.
ЦГАЛИ — Центральный Государственный архив литературы и искусства СССР.
ЦГАОР — Центральный Государственный архив Октябрьской революции и социалистического строительства СССР.
С утра до ночи (Отрывок из неоконченной статьи). Впервые — ‘Литературная мысль’, No 1, П. 1922. Здесь публикуются отрывки, касающиеся вопросов литературы.
Ты расскажи…— строки из стихотворения М. Ю. Лермонтова ‘Завещание’.