Отрывки, Тетмайер Казимеж, Год: 1907

Миниатюра
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Скачать в PDF

КАЗИМІРЪ ТЕТМАЙЕРЪ.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

Томъ І-й.

Изданіе В. М. Саблина.

ОТРЫВКИ.

СТИХОТВОРЕНІЯ ВЪ ПРОЗ.

БЕЗДНА.

ПЕРЕВОДЪ

А-фьевой, Тучанской и др.

MOCKBA.— 1907.

Типо-лит. РУССКАГО ТОВАРИЩЕСТВА печатн. и издател. дла.

Чистые пруды, Мыльниковъ пер., соб. домъ.

ОТРЫВКИ.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Гимнъ Аполлону
Тріумфъ
Двойная Смерть
Заколдованная княжна
Карьера попугая
Гробы
Дождь
Недоразумніе
Гордость
Изъ афоризмовъ
Эпитафія
Ледяная вершина
Монархъ
Кукла
Изъ воспоминаній художника
Къ небу

ГИМНЪ АПОЛЛОНУ.

Разсказываютъ, что великій гимнъ Аполлону, который пли въ Дельфахъ и который былъ извстенъ всей Греціи, сочиненный, увы, неизвстнымъ намъ авторомъ (впрочемъ, и самъ гимнъ пропалъ), получилъ свое происхожденіе слдующимъ образомъ:
Музыкантъ шелъ въ раздумьи черезъ рощу, въ такомъ раздумьи, что ударился лбомъ объ втку каштана или акаціи, свшивавшуюся съ дерева, и, ударившись, неожиданно крикнулъ: ‘О Fojbos Apollo!’ Отъ этого возгласа и получилъ начало гимнъ, который пли въ Дельфахъ, когда ихъ осаждали полчища персовъ. Музыкантъ пошелъ дальше, не оглянувшись даже назадъ.
Втка каштана или акаціи, прославленный на всю Грецію гимнъ и богъ солнца Fojbos Apollo! А втка однако всегда останется вткой, объ которую могутъ задвать тупые лбы — перекупщики яствъ и чеснока, завитые щеголи и афинскіе хоровые пвчіе.

ТРІУМФЪ.

О, воистину, этотъ тріумфъ достоинъ побдителя! Пантера, красивая пятнистая пантера, съ блестящими глазами, гибкая какъ тростникъ, подкрадывается къ мсту, гд спитъ путникъ. Глаза ея блеснули, словно дв злыхъ звзды. Она тихо бьетъ хвостомъ по колышущимся, стройнымъ бокамъ. Крадется. Блестятъ ея блые зубы. Крадется. Кровь, готовая брызнуть изъ жилъ, раздуваетъ ноздри. Еще минута. Прилегла, выгнулась для прыжка — а путникъ спитъ. Подъ его рукой ножъ, но онъ спитъ. Ножъ этотъ, какъ клыкъ дикаго кабана, распоролъ бы ей животъ, но путникъ спитъ.
Пантера видитъ хорошо этотъ сонъ, крпкій и тяжелый, посл долгой, трудной, обезсилившей путника дороги.
Подлое животное!

ДВОЙНАЯ СМЕРТЬ.

Одинъ извстный швейцарскій врачъ разсказывалъ мн про привезеннаго къ нему проводника, который водилъ на самыя дикія вершины группы Mont Blanc, а теперь умиралъ отъ зараженія крови вызваннаго иглой, которой оцарапала его цвточница изъ Ст.-Жюльенъ. Этому человку не столько жаль было жизни, сколько вотъ чего: ‘Это даже не называется смертью, докторъ, это даже не называется смертью’… Говорилъ мн этотъ докторъ, что онъ не видлъ никогда выраженія такой гордости и ироніи, какъ на лиц этого умирающаго проводника по Альпамъ.
И въ самомъ дл, человкъ, который водилъ на Mont-Blanc, Aiguille du Nord и Mont Blanc de Tacul — и смерть отъ того, что онъ заразился иглой цвточницы изъ Ст.-Жюльенъ — это двойная смерть.

ЗАКОЛДОВАННАЯ КНЯЖНА.

Срымъ, пустыннымъ полемъ халъ странствующій рыцарь.
Онъ халъ въ глухой, темный лсъ.
Но на опушк лса онъ остановился: подъ балдахиномъ изъ плюща сидла женщина. Лсъ сталъ шумть мелодично, а на мху медленно, одинъ за другимъ, расцвтали цвты.
— Ты прекрасна — сказалъ рыцарь.
Женщина улыбнулась.
Цвтовъ зацвло больше.
— Ты добра — сказалъ рыцарь.
Женщина улыбнулась
И цвтовъ зацвло еще больше.
— Душа твоя мать этихъ цвтовъ?
Женщина улыбнулась.
Цвты, сверкающіе, ароматные покрыли весь лсной мохъ.
Заколдованная княжна,— подумалъ рыцарь.
Тогда женщина, показавшаяся рыцарю заколдованной княжной, достала изъ-подъ складокъ своего благо платья всы, которые употребляются въ бакалейныхъ лавкахъ, и, положивъ на одну изъ чашекъ гирю, стала осторожно, чтобъ об чашки сравнялись, сыпать на другую изюмъ. Сначала немножко посыпала, затмъ отняла — очень тщательно.
Шумъ умолкъ и завяли цвты. Въ глухой, темный лсъ узжалъ странствующій рыцарь.

КАРЬЕРА ПОПУГАЯ.

У браминовъ странная способность къ наблюденіямъ.
Одинъ изъ нихъ шелъ черезъ пальмовый лсокъ и по дорог увидалъ на земл попугая.
— Попугай,— сказалъ онъ и сталъ къ нему присматриваться.
Попугай смотрлъ вверхъ, какъ бы ища чего-то, затмъ подскочилъ къ одной изъ пальмъ и сталъ на нее карабкаться. На половин дороги остановился.
— Попугай — сказалъ браминъ.
Птица стала карабкаться дальше и, очутившись на верхушк пальмы, тотчасъ же оглянулась кругомъ.
— И тамъ тоже — только попугай,— сказалъ браминъ.

ГРОБЫ.

Странно смотрть на это. Стоятъ два гроба. Въ одномъ лежитъ что-то, что умерло, и въ другомъ лежитъ что-то, что умерло. Что же?.. Два этихъ человка, что ходятъ среди гробовъ, не знаютъ, что собственно тамъ, въ этихъ гробахъ. Что-то, что лишаетъ ихъ покоя, чего имъ жаль, а что — не знаютъ.
И больше: они не знаютъ, когда родилось то, что однако могло умереть, и не могутъ вспомнить совсмъ, когда положили эти останки въ два гроба.
Странно смотрть на это. Стоятъ два гроба, Въ каждомъ изъ нихъ лежитъ что-то, что умерло. Два человка ходятъ вокругъ гробовъ. Что-то лишаетъ ихъ покоя, чего-то имъ жаль, что-то умерло для нихъ.

ДОЖДЬ.

Видали ли вы когда-нибудь стрекозъ? Вскочатъ на высокую траву, тотчасъ же пригнутъ ее къ земл, но долго держаться не могутъ и никакихъ слдовъ посл нихъ не остается.
У одного римскаго гражданина была въ саду мраморная статуя одного изъ боговъ. Однажды онъ веллъ выкрасить ее въ голубую краску.
— Богъ измнился,— думалъ римлянинъ.
Однако пошелъ дождь и смылъ краску.
Покрасили статую въ красную краску и дождь также счистилъ ее.
Не прочнй оказалась и желтая краска.
Голубая, красная и желтая по очереди,— а статуя всегда оставалась попрежнему блой. Значитъ, не длай усилій! Можешь вызвать лишь минутную вншнюю перемну въ томъ, что неизмнно, какъ на мгновеніе и только съ виду можешь поколебать ты то, что нерушимо, но эта перемна и колебаніе будутъ всегда только мимолетной вншностью и ничмъ больше.
И знай — все, что божественно и сдлано изъ мрамора — все это обмоетъ дождь, падающій съ неба, хотя бы ты и обратилъ весь свой садъ въ краску, чтобъ только загрязнить это.
Все, что божественно пусть будетъ подобно мрамору, пусть будетъ спокойно, какъ мраморъ: останется всегда самимъ собой и все минуетъ его.

НЕДОРАЗУМНІЕ.

Между артистами и публикой существуетъ обычно недоразумніе, возникшее оттого, что публика, требующая отъ артистовъ наибольшей впечатлительности и оригинальности въ искусств, не можетъ ужиться съ нею въ жизни,— какъ будто человкъ, въ которомъ ночное безбрежіе моря или шумъ вихря будятъ извстную силу, можетъ не испытать въ себ дйствія подобныхъ силъ когда видитъ что нибудь такое, что потрясаетъ его въ жизни реальной.
Съ другой стороны и артисты ищутъ у массы той способности, какой одарены сами, забывая о томъ, что эта-то способность отличаетъ и обособляетъ ихъ отъ нея, длаетъ тмъ, что они есть, что составляетъ ихъ исключительное свойство, ихъ признакъ. Отсюда происходитъ тотъ диссонансъ, который бываетъ иногда бряцаніемъ колокольчика объ деревянный столъ, а иногда скрежетомъ, отъ котораго кровь стынетъ въ жилахъ. Это то, что заставляетъ сказать такого Словацкаго: ‘Ты знаешь, какъ долженъ я страдать, чтобъ только пть’, что вырывается изъ устъ Байрона гордымъ, полнымъ тоски: ‘или Англія не для меня, или я не для Англіи’. И встаютъ эти жизни, ‘поэмы для Бога’, слишкомъ часто представляющія сплошное кровавое поле битвы, надъ которымъ только гордость гаситъ солнце днемъ, а мсяцъ ночью, чтобъ его не видалъ никто, кром Бога.

ГОРДОСТЬ.

Чудовищный психическій грифъ вонзаетъ свои когти въ глубину души.
Конвульсіи ея, ея больной стонъ, безуміе ея страданій не трогаютъ его: чудовищный психическій грифъ вонзаетъ свои когти въ глубину души и терзаетъ. Онъ идетъ, какъ ангелъ смерти, убивавшій Египетскихъ первенцовъ, какъ палачъ Ирода, рзавшій грудныхъ дтей въ Вилеем. Плачущая, дрожащая, обезумвшая до неистоваго отчаянія душа напрасно молитъ о милосердіи, грифъ терзаетъ.
И кровь течетъ.
Все больше и больше, все сильнй и сильнй течетъ она, красная, теплая, прямо изъ сердца. И струятся рки крови, лучшей крови, которой никто никогда не искупитъ, о которой никогда не перестанетъ жалть.
Словно пожаръ, гонимый втромъ, это проклятіе человческой души, называемое гордостью, выжигаетъ, вытравляетъ, опустошаетъ.
Горе тмъ людямъ, которые одержимы ангеломъ гордости, потому что это — ангелъ смерти.
Ни одинъ ядъ не дйствуетъ такъ, ни одинъ червь такъ не точитъ.
О, если бъ гордость была мечомъ въ рукахъ рыцаря безъ страха и упрека!
Но чаще это дубина въ рукахъ помшаннаго, бритва въ рукахъ безумца, и эти потоки крови — красной, теплой, прямо изъ сердца — плывутъ напрасно, напрасно, и не вернутся въ сердце уже никогда. А, все-таки, разрывай душу грифъ съ когтями смерти и пусть не слабетъ твоя мощь и ярость!
Лучше разбить себ объ стну лобъ, чмъ потомъ спрашивать себя, зачмъ позволилъ другимъ прикоснуться къ нему? Это самое большее нравственное бдствіе.

ИЗЪ АФОРИЗМОВЪ.

Согласитесь, было бъ огромной глупостью, если бъ кто нибудь положилъ къ ногамъ женщины жизнь, если бъ онъ принесъ ей въ жертву всего себя, а она со своей стороны дала бы только воспоминаніе, что такъ было.

——

Бойся смха изъ таинственныхъ глубинъ души человческой, бойся именно ты, который хочешь исторгнуть слезы, потому, что этотъ смхъ можетъ бросить теб въ лицо вмсто слезъ судороги страданія.

——

Иронія, съ которой люди обыкновенно относятся другъ къ другу, иронія людей богатыхъ, умныхъ и счастливыхъ — дешева и самое большее заслуживаетъ ‘je m’en fiche pas mal’. Она не приноситъ вреда, хотя можетъ быть непріятной. Иронія же, которую будитъ экзальтація — убійственна.

——

У творцовъ есть безсознательный инстинктъ, который велитъ имъ итти туда, гд они находятъ вдохновеніе. Кажется, что они ищутъ Богъ невсть чего, въ дйствительности же ищутъ только творческаго подъема.
Правда, что иногда въ придачу они находятъ смерть.

ЭПИТАІЯ.

Здсь лежу я, жившая для любви и любившая счастье.
Посадите розу на моей могил, розу цвтущую и благоухающую, потому что моя жизнь цвла, и увяла я, какъ цвтокъ.
Спокойно и безъ сожалній схожу я въ Аидъ. Я познала жизнь и была подобна облаку, насыщенному солнцемъ, или радужному кругу на вод.
О, аиняне, посадите розу на моей могил, розу цвтущую, и благоухающую, потому что часы моей жизни спадали съ дней и ночей, какъ лепестки съ чашечки розы, благоухающіе и ясные.
Если на розахъ заслезится утренняя роса, это глаза мои плачутъ слезами наслажденія, если заслезится вечерняя заря — это слезы сладкихъ воспоминаній. Ибо жизнь моя цвла, и увяла я, какъ цвтокъ, не зная другихъ слезъ.
О вчная, безсмертная Киприда со стройными бедрами и непобдимымъ волшебствомъ грудной опояски, божество, которое сильне чмъ сама смерть,— сдлай такъ, чтобъ взлелянное мною желаніе не пошло со мной въ могилу, но чтобъ оно наполнило міръ, какъ паръ благоухающій и теплый наполняетъ воздухъ посл весенняго дождя. И отрадно будетъ мн тамъ, надъ Ахерономъ грезить, что я умножила Счастье.

ЛЕДЯНАЯ ВЕРШИНА.

Ослпительная горная ледяная вершина. Сверкаетъ издали на солнц, словно золото и хрусталь. Лучистое зарево падаетъ на тучи, которыя кружатся вкругъ нея. Кажется, что Богъ оперся на эту вердшну Своей рукой и оставилъ на ней Ея сіяніе. Что-то изумительное!
Вдь это же только ледъ. Утомленная перелетная птица замерзнетъ, упавъ туда, путникъ съдетъ въ пропасть, цвтку не за что зацпиться, чтобъ расти. Ослпительное, усыпанное золотыми кристаллами пространство пусто и безплодно и изумляетъ только своими божественными чарами, какъ мраморная Венера своей сверхчеловческой красотой.
Почему же это такъ красиво?!

МОНАPXЪ.

Когда горлъ городъ, осажденный врагомъ, монархъ не могъ скрыть печали на своемъ лиц.
Кругомъ стояли толпы слугъ.
— А вдь я властелинъ,— думалъ онъ.
Когда любовница измнила ему, покидая вмст съ пажемъ висячіе сады, монархъ не могъ скрыть обиды на своемъ лиц.
Кругомъ стояли толпы слугъ.
— А вдь я властелинъ,— думалъ онъ.
Когда было поднято возстаніе противъ него, и оскорбительные крики черезъ замковыя окна долетали до его ушей,— монархъ не могъ скрыть гнва на своемъ лиц. Кругомъ стояли толпы слугъ.
— А вдь я властелинъ — думалъ онъ.
И онъ ушелъ. Черезъ длинные коридоры отъ галлеріи къ галлере шелъ онъ, пока не остановился передъ большими желзными дверями. Отворилъ ихъ и вошелъ въ залъ, совсмъ темный и удаленный отъ свта.
Здсь не было видно зарева горящаго города, сюда не долеталъ топотъ коня, уносившаго неврную любовницу, здсь не было слышно оскорбительныхъ криковъ возставшаго народа. Монархъ закрылъ желзныя двери. Молчаніе и мракъ окружили его Онъ былъ властелиномъ.

КУКЛА.

Какъ разъяренные кони, что взлетаютъ на скаты, покрытые льдомъ, съ такою силой, что ледъ трескается, гремитъ и разсыпается на тысячи искрящихся обломковъ,— летятъ человческія мысли, а что знаешь ты объ этомъ?
Забилось ли когда нибудь передъ твоимъ слухомъ человческое сердце, забилось ли оно кроваво, трагично и страшно, подобно пещер, гд зіяютъ пропасти безъ дна, безъ свта, безъ выхода?
Затопили ли тебя когда нибудь, какъ наводненіе, слезы земли?
И знаешь ли ты, что такое страсть, которая разрушаетъ душу, какъ ударъ грома — башню, знаешь, что такое желаніе, которое охватываетъ душу, какъ моръ проклятые Богомъ города, знаешь, что такое тоска, которая заламываетъ руки человка, какъ самая сильная боль, самое безысходное отчаяніе? Знаешь ли ты? Такъ чего же ты хочешь здсь, бездушная кукла?

ИЗЪ ВОСПОМИНАНІЙ ХУДОЖНИКА.

Одно изъ самыхъ тяжелыхъ моихъ воспоминаній — это смерть Горвена. Онъ умеръ такъ, какъ и жилъ: одинокій, покинутый и страшно несчастный. Мы оба служили одному кумиру — искусству, серьезно, всему другому служить гораздо выгоднй — искусство не даетъ дохода.
Слава? Если рядомъ съ ней не идетъ заработокъ, нтъ ничего глупе и смшне славы. Горвенъ рисовалъ очень хорошіе пейзажи и пока рисовалъ ихъ, выжималъ кое-какія деньги съ ‘торговцевъ искусствами’, но какъ только чахотка свалила его въ постель, прекрасные дни ‘Aarnjnez’ окончились — онъ сталъ терпть нужду. Мы то, мы — были, но мы сами еле существовали. Мы, ученики академіи, были вс молоды, вдали отъ дома и отъ своихъ, которые, впрочемъ, слишкомъ заняты другими длами, чтобы думать о начинающемъ художник. Весь гардеробъ Горвена, его великолпный сюртукъ, крылатка, которой онъ такъ гордился, его булавки съ жемчугомъ, porte-bonheur отъ какой-то кузины — ушло. Я знаю это лучше всхъ, такъ какъ самъ продавалъ эти вещи торговцамъ и относилъ въ закладъ. Однажды въ полдень, въ очаровательный мартовскій день я пришелъ къ Горвену. Едва я открылъ дверь, онъ живо поднялся съ постели и сказалъ:
— Знаешь, кто былъ здсь?
— Кто?— спросилъ я, замтивъ сразу, что онъ въ сильной горячк.
— Смерть была. Это было около 11 час. утра. Я лежалъ съ закрытыми глазами, вдругъ холодъ пробжалъ по моему тлу. Я открылъ глаза. Волосы дыбомъ стали на голов. Представь себ, она сидла здсь, на кровати. Она совсмъ такая, какой ее рисуютъ — скелетъ въ длинномъ покрывал. Все замерло во мн отъ ужаса и отвращенія. Она вытянула руку и оперлась у меня на груди — вотъ здсь. Морозъ, ледяной морозъ пронизалъ меня насквозь. Потомъ все исчезло…
— Галлюцинація — вставилъ я, чтобъ успокоить его.
— Нтъ, это смерть… Значитъ, конецъ…
Голова его упала на подушку. Онъ былъ блденъ, какъ полотно.— Нтъ никакого сомннія, что это была смерть.— Горвенъ кончилъ. Мы молчали нсколько времени, затмъ онъ заговорилъ:
— Знаешь, тамъ у насъ на свер есть большое, большое озеро. Кругомъ него растутъ ели, оршникъ и много другихъ деревьевъ. Недалеко отъ озера стоялъ нашъ домъ. Слушай, какъ бы мн хотлось, чтобъ меня привезли туда, привязали къ доск и спустили въ воду. У насъ тамъ, на свер надъ водой чайки летаютъ… Какъ хотлъ бы я, чтобъ он летали надо мной. Разв это невозможно, чтобъ меня привезли туда, на сверъ, на наше большое озеро…
Онъ говорилъ съ неизмримой печалью. Прошло столько лтъ, а я помню каждое слово.
Опять мы молчали минуту. Горвенъ поднялъ немного голову, посмотрлъ на себя и на постель и сказалъ почти шопотомъ, съ огромной печалью и горечью: Какъ это грязно…
Дйствительно, его рубаха, наволочка на подушк, простыня — все это не смнялось очевидно очень давно.
— Почему ты не велишь прислуг смнить?— спросилъ я,
Онъ съ улыбкой и удивленіемъ посмотрлъ на меня:
— И ты спрашиваешь? Вдь ты же самъ помогъ продать и заложить мн все, что было. У меня теперь нтъ ничего, кром того, что видишь…
Судорога сдавила мн горло, а онъ опустилъ голову на грудь и молчалъ. Молчалъ довольно долго, потомъ опять заговорилъ:
— Нтъ, нтъ, не все. Тамъ въ сундук у меня есть чистая простыня, наволочка и рубашка. Я прячу это нарочно на день смерти. Не могу же я лежать, какъ послдній нищій. Я не такой бднякъ, какъ думаютъ: у меня есть чистая постель и чистое блье, найдутся и такіе, у которыхъ и этого нтъ, правда?.. Ну, мой дорогой, слушай. Когда я умру, постелите мн за-ново постель и одньте чистое блье, а потомъ, если сможете, перевезите меня туда къ намъ, на сверъ, къ нашему большому озеру. Привяжите меня къ доск и пустите на воду въ чистой рубах. Тамъ у насъ на свер чайки летаютъ, спустите меня тамъ въ воду…

КЪ НЕБУ.

Шла Ганка по Скупневой Гор, а втеръ дулъ такой, что, казалось, броситъ ее въ долину. Хотя была на ней душегрйка, а поверхъ теплый платокъ, но ей было такъ холодно, что морозъ мурашками пробгалъ по каждой косточк. По небу въ бшеномъ вихр кружились снговыя тучи, сквозь которыя, какъ сквозь оловяный листъ, свтило солнце, лишенное блеска, словно мертвое.
Кругомъ была страшная пустота, а отъ втра стоялъ такой шумъ въ горахъ, что ужасъ сжималъ грудь: казалось, вс Татры стонутъ.
А Ганка все шла впередъ.
Если бы кто нибудь встртилъ ее, то врно спросилъ бы: ‘И зачмъ это ты идешь сюда, двушка, въ эти горы, въ эту пустыню, въ этотъ шумъ? Тамъ никто не живетъ, только зврь заворчитъ на тебя, да смерть оскалитъ на тебя свои зубы, безсиліе повалитъ тебя на землю и — конецъ. Кто же это идетъ въ горы къ концу осени? Или вернись сейчасъ, или ты ужь никогда не вернешься. Если пойдешь дальше, не увидишь больше ни зеленой травы, ни свтлаго овса. Втеръ заморозитъ тебя, снгъ засыплетъ тебя, орлы и ястреба разнесутъ по вершинамъ твое молодое тло. Зачмъ же ты идешь туда, двушка?
Такъ спросилъ бы наврно каждый, кто встртилъ бы ее, но здсь уже никто не могъ ее встртить—, охотники уже давно повсили на стны свои ружья, такъ какъ козы теперь не стоятъ выстрла: уже никто не бродитъ по горамъ. Хотя кругомъ такъ страшно пусто, Ганка рада этому, такъ какъ никто уже не будетъ спрашивать, куда она идетъ.
Да и что же бы она сказала ему? Что бжитъ въ горы отъ своего несчастья и позора?.. Куда?.. Зачмъ?.. Она сама не знаетъ и не думаетъ объ этомъ. Идетъ впередъ, чтобъ только итти, чтобъ только быть дальше отъ людей. Роковой часъ приближался и скрываться дальше было уже трудно… Не съ ней одной случилось это, но худшаго не могло случиться. Отецъ и мать умерли, не оставивъ Ганк ничего, потому что все, что было, пропили до тла, родня, какъ и всякая зажиточная родня, даже не хотла слушать о такой нищей, какъ Ганка. А Войтекъ, что общалъ жениться на ней, сказалъ только: ‘Оставайся съ Богомъ’ — и ухалъ въ Америку. И Ганка осталась въ деревн одинокая, покинутая, на служб у жида, который презиралъ ее, теперь она знала наврное, что онъ ее выгонитъ. А дальше? Куда она днется? Что ей длать? Ей пришлось бы умереть съ голоду прежде, чмъ оправиться отъ болзни, да еще такъ трудно найти работу съ маленькимъ ребенкомъ на рукахъ. Если бъ еще люди были добрые, а то, когда то же случилось съ Зоськой Косярской, никто не сказалъ ей ни слова, потому что та богачиха, а на нее, Ганку, указывалъ пальцемъ первый встрчный.
А вдь она такой же человкъ и такое же Божье твореніе, какъ другіе.
И ею овладло страшное отчаяніе. Ей было такъ тяжело на свт, что иногда казалось, будто она не выдержитъ, и сейчасъ начнется…
Разв броситься съ моста въ воду? И она шла на мостъ, но сколько ни смотрла она въ тихую муть, зеленую и неподвижную, какъ что-то отбрасывало ее назадъ и она убгала, словно за плечами кто-то хваталъ ее за косу и хотлъ спихнуть въ воду. Хотла было броситься въ колодезь, но было бы еще тяжелй упасть въ эту темную бездну.
Такъ приходилось расплачиваться за ту нжную безумную любовь, за ту безмрную нгу, которую она впивала въ себя, какъ густой медъ. Не было для нея ни мста, ни радости въ жизни. И боялась Ганка роковой минуты, боялась жида, боялась людей, боялась ксендза викарія, который съ амвона вызывалъ по имени ‘развратницъ’, называлъ ихъ прикаженными и совтовалъ сторониться отъ нихъ, какъ отъ заразы,— боялась своего несчастья и своей горькой участи — надо же ей было куда-нибудь дваться.
Однажды въ полдень, въ воскресенье сла Ганка за корчмой на дровахъ и стала плакать. Плакала такъ, что глаза чуть не вытекли вмст со слезами, а потомъ накинула на себя платокъ и пошла. Шла все впередъ, къ горамъ, сама не зная, куда идетъ. Шла, лишь-бы итти. Дорогу къ Гонсеницовымъ прудамъ она знала, потому что тамъ пасла коровъ. Вотъ и повернула туда. На Скупневой гор снгъ былъ по щиколки, но Ганка все шла. Передъ ней зачернли хижины. Святый Крпкій Боже, какъ ей было здсь хорошо. Сколько было здсь веселья, смху! Здсь Войтекъ пасъ скотъ и здсь они полюбили другъ друга на Ганкино несчастье. Здсь пасли также Бронця Вавускова и Марыся. Не разъ они ходили съ коровами на Зеленыя, ложились тамъ лицомъ къ солнцу и пли такъ, что эхо звенло по Косцельцу. А солнце скользило по зелени такое свтлое, что было весело смотрть. Куда ни оглянешься, черныя и пестрыя коровы тамъ и сямъ звонятъ колокольчиками, а тамъ, высоко на вершинахъ горъ блютъ овцы Войтека, позвякивая колокольчиками, а Войтекъ играетъ на свирли или поетъ:
‘Ни тяжело мн, ни легко,
Только мн, двица, къ теб далеко…
А она отвчала ему на это:
Были бъ у меня ключи ото дня,
Запирала бъ я ночку съ полудня.
Такъ пли они издали другъ другу, а эхо шло по Косцельцу. Солнце было такое ясное, что каждый цвтокъ смялся.
А когда старый Томекъ игралъ въ шалаш на гусляхъ, а Войтекъ вскакивалъ танцовать! Никто не плясалъ лучше его. Онъ такъ носился надъ землей, словно ему придлали къ плечамъ соколиныя крылья. Вс двушки съли бы его глазами, но онъ былъ ея, Ганусинъ возлюбленный.
Или когда шелъ дождь, и они вс сидли около сторожки, а Войтекъ полуобнималъ ее, прижималъ къ себ, а у нея сердце чуть не выскакивало изъ груди отъ радости. А когда онъ цловалъ ее, у нея темнло въ глазахъ и губы не могли оторваться отъ губъ.
Онъ былъ для нея дороже звздъ, дороже солнца, что свтитъ на неб. Старый Томекъ разсказывалъ сказки, а они, сидя около сторожки, прижавшись другъ къ другу, слушали.
Господи Боже, все это прошло, какъ будто было во сн…
Прошло и не вернется…
Хижины уже остались позади нея, она шла къ Зеленой. Снгъ шелъ все сильнй, а втеръ дулъ крпче и крпче, духъ захватывало въ груди. Гд-то, по склону пробжали испуганныя козы, одна, дв — Ганка насчитала ихъ пять. Помчались къ Лиловой, зачернли по уступу на снгу и исчезли. Незамтно повернула Ганка къ уступу Лиловой и пошла дальше.
Силы стали покидать ее и какіе-то красные круги, словно огоньки, стали летать передъ ея глазами, сначала далеко, потомъ все чаще и краснй, словно кровавый дождь. Было такъ холодно, словно ея тло обложили льдомъ. Странный шумъ почувствовала Ганка въ голов, что-то жгло ея мозгъ.
Она остановилась. Всюду горы, блые хребты, черныя, закутанныя снгомъ вершины, такія высокія, какими он не казались ей никогда, втви одтой снгомъ замерзшей плакучей сосны, пропасти, въ которыхъ втеръ кружилъ вихри снга, а на неб — солнце, какъ за оловяной завсой, безъ блеска, словно мертвое. Страшная пустота и глушь…
Но Ганка шла дальше, хорошо даже не сознавая, зачмъ ушла изъ деревни, и есть ли тамъ, за ней какая-нибудь деревня.
Что-то грезилось ей, словно далекій колокольный звонъ и пніе ксендза, врод, какъ на похоронахъ ея матери, а втеръ временами завывалъ такъ, словно могилы стонали на кладбищ.
Ноги Ганки стали заплетаться, въ глазахъ потемнло, а въ голов все больше шумло и жгло. Казалось, все валится на нее и ее давятъ скалы, плакучія сосны, тучи.
Она чувствовала на груди и плечахъ давленіе и тяжесть точь въ точь какъ въ модзимерскомъ костел въ праздникъ Вожьей Матери. Она думала, что ее задавятъ тогда въ толп. Ей вспомнилась эта Божья Матерь въ голубомъ плащ, съ золотой короной на голов, надъ алтаремъ. Горячо молилась тогда передъ Нею Ганка, чувствуя надъ собой несчастье. Помолилась бы она и теперь, но туда такъ далеко итти, а колни ея подгибались, она только стала шептать: ‘Богородице, Дво, радуйся, благодатная Марія, Господь, съ Тобою’…
Вдругъ какое-то сіяніе заколыхалось надъ горой. Ганка дрогнула. Что же это тамъ? А сіяніе, словно сотканное изъ лазури и серебра, становилось все ярче и шло къ Ганк. Испугалась Ганка страшно, а шумъ въ ея голов сталъ еще сильнй и ноги подкосились, хотла бжать, но ей показалось, что изъ этого сіянія плыветъ къ ней голосъ тихій и нжный: Не бойся…
Ганка остановилась.
А голосъ отозвался снова.
— Иди.
— Куда? — шепнула Ганка.
Голосъ отвтилъ:
— Къ небу.
Тогда Ганка осмлилась поднять глаза и увидла лицо, какъ медъ, и глаза, какъ цвты. Что-то въ род голубого плаща маячило въ сіяніи и золотая корона замигала въ вышин.
— Ты ли это, Царица Небесная?— шепнула Ганка. И показалось ей, что Матерь Божія кивнула ей головой и пошла впереди нея къ Лиловой. Она почувствовала въ себ приливъ какихъ-то новыхъ силъ, колни перестали дрожать, шумъ въ голов стихъ, а холода она почти не чувствовала. Втеръ тоже стихъ на минуту. Только все тусклй блестло солнце, совсмъ мертвое. Ганка шла быстро, съ какой-то бодростью, но скоро ноги ея стали опять заплетаться, красныя хлопья посыпались передъ глазами, шумъ охватилъ голову и ею овладло такое безсиліе, что она не могла вытащить ногъ изъ снга.
— Владычица, я сла бы — шепнула она.
— Ну такъ садись — отвтилъ голосъ изъ сіянія.
Ганка услась подъ большимъ камнемъ, и, опершись на него плечами, вытянула наболвшія ноги. Но вдругъ сіяніе стало меркнуть, расплываться, исчезать. И снова вокругъ не было ничего, кром пропастей и снга, печальнаго, беззвучнаго.
Все это въ глазахъ Ганки сливалосъ въ какія-то массы снга и горъ подъ мутнымъ небомъ.
— Что прикажешь, Владычица?— прошептала она. Но отвта не было. Она хотла кричать, но не могла. Казалось, что кто то наложилъ тяжолыхъ камней на каждую руку и ногу. Дрожь, какъ мурашки, поползла по тлу и такое безсиліе овладло ею, что она едва могла дышать. Словно кто заткнулъ рукою глаза и уши. Она не видла и не думала ни о чемъ, чувствовала только, что снгу кругомъ нея все больше и больше, что онъ покрылъ ея ноги, достаетъ до пояса, засыпаетъ грудь. Ей длалось все теплй и она была рада.
Въ воздух стихло и даже солнце блеснуло яснй на мгновеніе, осыпая снгъ серебромъ.
Ганка, совсмъ обезсилвшая, смотрла впередъ и чувствовала, что съ ней происходитъ что-то странное, словно въ ней все тяжелетъ постепенно и превращается въ ледъ. Ею овладвало все большее безсиліе и какая-то тяжелая сонливость.
— Усну — подумала она.
Вдругъ свтъ померкъ отъ мятели, съ воемъ сорвался втеръ съ горъ, метя цлыя горы снга передъ собой и теребя ихъ такъ, что он разлетались, какъ перья глухаря, растерзаннаго орломъ. Лицо Ганки сталъ рзать острый, мелкій ледъ, а вихрь то сметалъ съ нея снгъ до пояса, то по шею засыпалъ опять. Теплая кровь засочилась съ лица и шеи Ганки, изрзанной льдомъ.
На мгновеніе боль вернула къ ней сознаніе.
— Вотъ моя смерть — подумала она и охваченная ужасомъ хотла двинуться, встать, но силы совсмъ оставили ее, и въ голов помутилось опять. Она слыхала шумъ, видла горы, но все меньше, все слабй.
И снова на снговой туч во мгл заблестло сіяніе, блдные, но ближе прежняго, тутъ, возл Ганки. Ей показалась даже, что какая-то рука дотрогивается до ея плечей. Она подняла глаза: то же лицо, какъ медъ и глаза какъ цвты, только гораздо блдне. И снова показалось ей, что тотъ же голосъ, тихій и нжный произноситъ:
— Иди.
— Куда?— шепнула Ганка.
— Къ небу! Дай руку — сказала Матерь Божія.
И Ганка дала руку и пошла…
Тетмайер Казимеж
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Миниатюры, Тетмайер Казимеж, Год: 1909
  2. К небу, Тетмайер Казимеж, Год: 1908
  3. О Валеке-дураке, Тетмайер Казимеж, Год: 1904
  4. Лауреат, Тетмайер Казимеж, Год: 1895
  5. Зимние панны или о Мацьке, что пропал в горах, Тетмайер Казимеж, Год: 1908
  6. Росинка, Тетмайер Казимеж, Год: 1908
  7. Ha горных уступах, Тетмайер Казимеж, Год: 1909
  8. Панна Мэри, Тетмайер Казимеж, Год: 1909
Электронная библиотека