Отрывки одной человческой жизни. 1)
Отрывки одной человческой жизни. 1)
1) См. ‘Современникъ’, 1911, апрль
ИЗРАИЛЬ.
ПАУЧЬЕ ЦАРСТВО.
|
Село Мойеевко. |
ВОЗМУЩЕНЕ.
Феликсъ Волховской.
‘Современникъ’, кн.III, 1912
Отрывки одной человеческой жизни, Волховской Феликс Вадимович, Год: 1912
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Рядомъ съ ‘большимъ домомъ’, на отдленный отъ него воротами и калиткой, ведшими съ улицы во дворъ, стоялъ флигель, который отдавался въ наемъ подъ почтовую контору. Тамъ пахло крпко казеннымъ сургучемъ, шуршали вороха бумаги отъ вскрытыхъ постъ-пакетовъ, раздавался громовой голосъ дда Матвя Михайловича и маячила длинная, сухая, сдая, плохо выбритая и вытертая до послдней возможности не только по всмъ швамъ, но и по всмъ прочимъ мстамъ фигура глухого его помощника, человка угрюмаго и молчаливаго, а если и говорившаго, то такимъ замогильнымъ голосомъ, что казалось, будто говоритъ кто-то совсмъ посторонній, залзшій въ этого мрачнаго человка и притаившійся тамъ.
Самыми дятельными корреспондентами въ Новоград-Волынскомъ являлись въ то время евреи, какъ по преимуществу торговые, отцелюбивые и чадолюбивые люди. Поэтому длиннополый ‘лапсердакъ’ и ‘пейсы’ — въ т времена такая же обязательная форма еврейства, какъ вицмундиръ — форма чиновничества — непремнно имли въ контор, по крайней мр, одного своего представителя въ каждый данный моментъ присутственнаго времени. И все-таки этого времени оказывалось мало. Иногда нетерпящіе отлагательства платежи или семейныя дла требовали полученія, либо отправки писемъ и денегъ не въ урочное время, даже въ воскресенье. Тогда въ полутемной передней ‘большого дома’ появлялась еще боле темная длиннополая фигура въ ермолк, а то и дв, шопотомъ освдомлялась: ‘Чи можно видть господинъ почмейстеръ?’, терпливо ожидала, если ‘нельзя’, а если ‘можно’, то дверь въ залъ пріотворялась, въ нее просовывалась характерная голова, кивала, и сладкій голосъ, точно смазанный прозрачнымъ медомъ, говорилъ:
‘Здравствуйте вамъ, господинъ почмейстеръ!’
Отвтъ на это привтствіе бывалъ весьма различенъ. Если Матвй Михайловичъ хорошо выспался, ампутированная нога не ныла, и онъ полъ съ аппетитомъ, то все обходилось мирно. Въ противномъ случа, медовое обращеніе вызывало окрикъ:
‘Опять по мою душу?! Никогда отъ васъ покою нтъ! Я не обязанъ по воскресеньямъ выдавать. Не дамъ, вотъ и все!’.
Еврей, какъ привидніе, весь безъ остатка исчезалъ, а дда начиналъ точить червякъ недовольства самимъ собою,— сознаніе, что ни за что накричалъ на человка. Время шло, червякъ точилъ, бездлье раздражало… Наконецъ, не въ силахъ будучи сидть смирно, Матвй Михайловичъ хватался за табакерку и, для того, чтобы хоть мсто перемнить, приходилъ къ заключенію, что табаку въ ней мало, надо наполнить. Онъ вставалъ и направлялся за табакомъ въ спальню, ходъ въ которую лежалъ черезъ переднюю. Едва онъ вступалъ въ нее, стуча костылемъ и палкой, какъ темная фигура въ самомъ темномъ углу отвшивала почтительный, молчаливый поклонъ.
‘Ты все еще тутъ, Берко?’ — спрашивалъ ддъ съ притворнымъ удивленіемъ.
Берко еще разъ безмолвно кланялся и пожималъ плечами съ видомъ человка, который самъ необычайно удивленъ тмъ, что онъ все еще здсь.
‘Иди, я выдамъ деньги, все равно мн самому нужно въ контору’,— говорилъ Матвй Михайловичъ, внезапно создавая для себя самого дотол несуществовавшее дло.
Эти маленькія одолженія цнились евреями тмъ боле, что Матвй Михайловичъ никакихъ ‘подарковъ’ не принималъ. Доходы съ небольшой собственности Викторіи Ивановны давали ему возможность не насиловать своей природной брезгливости ко всякимъ ‘побочнымъ доходамъ’. Поэтому почтовыя лошади могли быть вполн спокойны за свои гривы и хвосты, хотя цны на конскій волосъ стояли въ Новоград-Волынск хорошія, а просители не смли и подумать о томъ, чтобы предложить ‘благодарность’.
Не имя возможности ничмъ проявить свою признательность по отношенію къ дду, еврейство, имвшее дло съ почтовой конторой, перенесло свои добрыя чувства на внука. Я съ неменьшимъ интересомъ, чмъ любой еврей, ждалъ празднованія великаго, древняго національнаго торжества еврейской національности въ лиц Эсфири надъ злымъ Аманомъ при двор персидскаго царя, такъ какъ по этому случаю евреи длали сласти, извстныя подъ именемъ ‘Гаманова уха’. Въ ‘большомъ дом’ тогда появлялись старыя и молодыя еврейки, иногда съ прелестными лицами, но всегда обезображенныя накладками изъ черной матеріи въ вид парика на бритой голов и всегда сіяющія доброжелательными улыбками и любящими взглядами. Меня приводили въ переднюю, или постительницъ приглашали въ залъ, и он радостно подносили мн ‘Гамановы ухи’, возбуждая безграничный восторгъ въ моемъ шестилтнемъ сердц.
Этимъ знаки вниманія, однако, не ограничивались. Меня также приглашали на свадьбы и иныя еврейскія торжества, и я чувствовалъ себя на нихъ общимъ любимцемъ и баловнемъ. Взрослыя еврейскія двушки танцовали со мною ‘польку’ и ‘вальсъ’ при шумномъ и задушевномъ сочувствіи зрителей. Я не знаю расы, не знаю народа, которые способны были бы до такой степени проникаться чужимъ весельемъ, какъ евреи, и хотя съ тхъ поръ прошло цлыхъ 60 лтъ, но сцены этого веселья стоятъ предо мною, точно были вчера…
И вотъ теперь, когда, черезъ много-много лтъ, встаютъ въ моемъ воображеніи эти картины истинной доброты къ чужому, иноплеменному и иноврному ребенку, черты искренней признательности къ старому, крикливому, но доброму почтмейстеру, эти проявленія захватывающаго веселья, — протискивается и назойливо бередитъ мою память и нчто иное… Этого ‘иного’ я былъ свидтелемъ много лтъ спустя, уже взрослымъ человкомъ, въ Одесс.
Какъ всегда въ т времена, ‘это’ началось въ пасхальную ночь, у греческой церкви. Собравшіеся къ заутрен греки, среди которыхъ въ тотъ годъ особенно большую дозу составляли матросы съ греческихъ судовъ, по провозглашеніи Воскресенія Христова, стали на радостяхъ стрлять изъ ружей и, постепенно накаляясь ‘христіанской ревностью’, начали проявлять враждебность къ ‘врагамъ Христовымъ’ — евреямъ. Говорили потомъ, что не обошлось безъ подстрекательства со стороны грековъ-коммерсантовъ, которымъ торговое и торгашеское соперничество евреевъ всегда было бльмомъ на глазу. Какъ бы то ни было, но буйная толпа двинулась на еврейскій кварталъ, увеличиваясь по пути другими національностями. Скоро греки и итальянцы совершенно растворились въ россійскихъ толпахъ, и погромъ охватилъ большую часть города.
Обыкновенно авангардъ составляли мальчишки и подростки, которые шныряли, перебгали туда и сюда, кричали, дразнили евреевъ, показывали имъ ‘свиное ухо’, импровизированное изъ кончика полы кафтана, и метали каменья. За ними, на нкоторомъ разстояніи шли главныя боевыя силы, по преимуществу артели пришлыхъ великоруссовъ: каменщиковъ, плотниковъ, штукатуровъ и т. д. Эти принимались за разрушеніе и избіеніе съ увлеченіемъ, но сравнительно скоро остывали и шли дальше на новые подвиги. Арьергардъ образовывали украинцы. Ихъ поступь была тяжеле, движенія медленне, лица — серьезне, сосредоточенне. Они доводили разгромъ до конца. Полуразрушенныя, покривившіяся подъ ударами великоруссовъ базарныя еврейскія лавчонки они растаскивали по бревну, расщепляли каблуками самыя бревна, они врывались въ дома, гд ихъ предшественниками-великороссами были выбиты стекла, вытаскивали оттуда еврейское добро. Въ то время, какъ подростки выпускали изъ перинъ и подушекъ пухъ и перья, поднимавшіеся вверхъ тучею, взрослые ломали мебель, били посуду, нещадно колотили еще не обратившихся въ бгство евреевъ.
Выхожу на какую-то площадь. Уже второй день погрома. У домовъ лежатъ всевозможные обломки, черепки, изодранное платье, ситцевые клочья, разсыпанные и разбросанные състные припасы… Мстами земля иметъ странный, сроватый, пушистый видъ: ее покрываетъ слой выпущенныхъ перьевъ и пуха. Площадь почти пуста, но въ одномъ ея углу идетъ осада: рдкая стая мальчишекъ и подростковъ бомбардируетъ камнями еврейскій домъ. Рядомъ, въ окнахъ выставлены иконы, этихъ квартиръ не трогаютъ.
Передъ домомъ стоитъ въ одномъ бль длинный, тощій еврей. Онъ блденъ, какъ смерть, волосы на голов слиплись отъ холоднаго пота. Въ рук у него ножка отъ сломаннаго стула, которою онъ безпомощно и безсмысленно размахиваетъ. Онъ защищаетъ жену и ребятишекъ, спрятавшихся въ дом, забившихся подъ кровати и въ погреба…
Мальчишки насдаютъ. Вотъ два камня попали въ осажденнаго, по его посрвшему лицу пробжала судорога. Онъ продолжаетъ размахивать своимъ обломкомъ, широко разставивъ сухія ноги, мечется туда и сюда передъ входомъ въ домъ, но никого не задваетъ: разстояніе между нимъ и осаждающими не мене десятка шаговъ. Изъ-за угла показываются два дюжихъ парня,— повидимому, ссыпщики хлба, таскающіе на плечахъ четырехпудовые мшки. Ихъ красные глаза, очевидно, налиты водкой. Они бгутъ, опережаютъ мальчишекъ… Черный подскакиваетъ первымъ, и его страшный кулакъ съ навса опускается на голову еврея. Еврей падаетъ… Мальчишки, какъ назойливый рой мухъ на мокрый кусокъ сахара, налетаютъ — дергаютъ, топчутъ, бьютъ…
И еще одна сцена возникаетъ въ моей памяти — еще боле поздняя.
Я халъ съ товарищемъ по лондонской подземк. Кром насъ былъ въ вагонномъ купэ только одинъ пассажиръ — довольно грязный, волосатый, обшмыганный, пожилой человкъ съ сильной просдью. Мы не обратили на него вниманія, продолжая говорить между собою по-русски. Вдругъ онъ повернулся къ намъ, и заговорилъ — тоже на русскомъ, хотя и ломанномъ язык. По его рчи — да и по типу, когда мы внимательно вглядлись въ него — онъ былъ, несомннно, еврей.
‘Вы русскіе?’ — сказалъ онъ съ привтливой, почти радостной улыбкой.
— Да. А вы?
‘Я тоже изъ Россіи. Я — николаевскій солдатъ’.
— Боже ты мой! ‘Николаевскій солдатъ’! Передъ нами сидлъ представитель этого не занесеннаго ни въ какіе святцы великомученика — николаевскаго солдата, да еще еврея! Что онъ долженъ былъ вытерпть! Сколько горечи должно было накопиться въ его избитомъ, измученномъ тл и его хронически оскорбляемой душ! Какая ненависть, должно быть, взрощена въ сердц этого ‘недобитка’ къ мачих стран, въ которой онъ имлъ несчастье родиться?!
Я посмотрлъ на нашего собесдника съ удвоеннымъ любопытствомъ.
‘И давно вы тутъ?’ — спросилъ мой товарищъ.
‘Да уже лтъ пятнадцать будетъ’.
‘Что же, гд вамъ кажется лучше: здсь, или въ Россіи?’
Онъ подумалъ, глядя въ сторону.
‘Вотъ, сейчасъ я услышу проклятія моему народу’, — пронеслось жуткой молніей въ моемъ мозгу.
‘Видите’, — отвтилъ нашъ собесдникъ съ разстановкой,— ‘здсь-то хорошо, что никому до тебя дла нтъ. Если ты живешь честно и смирно, то и тебя никто не трогаетъ. А у насъ каждому квартальному до тебя дло. Покою нтъ… Ну, а народъ у насъ лучше. Народъ добре. Вотъ, если бы нашему народу да здшніе порядки — вотъ бы хорошо было. И жить бы тогда у насъ лучше было, чмъ здсь’.
Но я забжалъ впередъ. Пора мн возвратиться къ моему дтству.
А возвращаясь къ дтству, я долженъ сказать, что отъ всей души благодаренъ судьб. Я благодаренъ ей за то, что она поставила меня лицомъ къ лицу съ еврействомъ на почв добрыхъ взаимныхъ чувствъ, ввела меня до извстной степени въ ихъ радости, въ ихъ веселье. Это дало мн возможность понять и оцнить людей, во многомъ на насъ непохожихъ. То, что для многихъ остается въ евреяхъ во всю жизнь скрытымъ за семью печатями — ихъ заботы о бдныхъ, ихъ любовь къ дтямъ, ихъ страстная отзывчивость — было для меня открыто, и много, много свтлыхъ впечатлній, преданной дружбы, радостей жизни было мн этимъ обезпечено впослдствіи.
Если бы вамъ пришлось хать въ конц пятидесятыхъ годовъ прошлаго столтія въ пирятинскомъ узд по извстной проселочной дорог, то вы непремнно встртили бы водруженный въ сторонк шестъ, а на немъ дощечку съ надписью:
Дале передъ вами открылась бы усадьба, а напротивъ ея, черезъ дорогу, на нкоторомъ разстояніи, церковь, на которую прозжій невольно заглядывался — такъ она была хороша и оригинальна. Вся состоявшая изъ выступовъ, преимущественно круглыхъ, прикрытыхъ множествомъ куполовъ и полукуполовъ въ вид половинокъ и четвертей апельсина, нагроможденныхъ другъ на друга, среди которыхъ еще возвышались высокіе усченные шпили съ прикрпленными вдоль ихъ тутъ и тамъ серебряными яблоками, церковь напоминала тсно сжавшуюся семью грибовъ различнаго роста, среди которыхъ выстрливали вверхъ былинки и травяные колоски. Ослпительно блыя стны въ ясную украинскую погоду, серебряные шпили съ яблоками и темно-зеленый цвтъ крышъ гармонировали со стоявшими вокругъ, словно часовые насторож, осокорями и безбрежными полями, и вся картина производила привтливое и мирное впечатлніе.
Не то — усадьба. Громоздкій, громадный каменный домъ, состоявшій изъ трехъ двухъэтажныхъ корпусовъ, соединенныхъ между собою двумя одноэтажными звеньями и фланкированными круглыми башенками подъ остроконечной крышей, подавлялъ размрами и не привлекалъ изяществомъ. Въ немъ было 36 комнатъ, при чемъ средній корпусъ представлялъ цликомъ одинъ залъ, въ два свта, съ хорами для оркестра. За домомъ лежалъ огромный фруктовый и декоративный садъ, съ превосходными двумя прудами, а по ту сторону прудовъ — паркъ.
Когда-то здсь кипла пестрая, махровая, разсыпавшая блестки жизнь. На хорахъ гремлъ оркестръ изъ крпостныхъ музыкантовъ. Въ тридцати шести комнатахъ двигались толпы разряженныхъ гостей, а между ними — сморщенная, но подвижная, какъ ртуть, любившая свтъ, шумъ и веселье одинокая владлица имнія — Татьяна Густавовна Волховская, урожденная де-Бальманъ. На стнахъ висли дорогія картины, саженныя зеркала отражали прізжихъ за нсколько десятковъ верстъ красавицъ и вертопраховъ. Оранжереи поставляли персики, гигантскія сливы, ананасы, всякую раннюю зелень и, по желанію, превращали пріемныя комнаты въ тропическій зимній садъ. Въ тнистыхъ, прохладно-томныхъ аллеяхъ сада и парка, среди столтнихъ шелковистыхъ каштановъ, морелей {Мелкіе абрикосы.}, дубовъ, липъ, кустовъ душистой сирени и бузины, стояли каменные нимфы и сатиры, и раздавался шопотъ влюбленныхъ паръ.
Но Татьяна Густавовна умерла. Ея ближайшіе родственники, не имвшіе правъ на имніе, на легендарномъ количеств подводъ вывезли изъ сада и дома все, что стоило вывезти: лучшую мебель, посуду, картины, зеркала, статуи, едва ли даже не выкопали наиболе цнныя растенія, а Мойсевка перешла къ чуждому умершей помщиц, дальнему родственнику по мужу, Петру Григорьевичу Волховскому, моему дду по отцу. Въ тридцати шести комнатахъ поселился давно разошедшійся съ женой и разсовавшій въ разныя мста взрослыхъ дтей, одинокій, угрюмый, деревянный старикъ, съ голымъ черепомъ, прикрытымъ рзко-очерченнымъ чернымъ парикомъ, словно кругомъ обрзаннымъ ножемъ, и съ густо нафабренными усами. Онъ собралъ остатки мебели, зеркала съ трещинами, портреты масляными красками какихъ-то русскихъ маркизъ и маркизовъ временъ Екатерины, а также архіереевъ и архимандритовъ, и этими остатками прежняго величія меблировалъ съ дюжину комнатъ, изъ которыхъ не боле пяти, были собственно жилыми, поставилъ въ центральной зал единственную оставшуюся отъ родственнаго разгрома четырехсаженную пальму въ кадк, размстилъ по саду, поближе къ дому, дв-три статуи съ отбитыми руками и носами, брошенными за негодностью, де-Бальманами, и опредлилъ старика Онопрія съ его помощникомъ Карпомъ смотрть за тми фруктовыми деревьями, оранжереями и парниками, поддержка которыхъ не требовала никакихъ денежныхъ расходовъ. Дальняя часть сада, паркъ, пруды и прочія прежнія зати были заброшены и запущены. Первая скрипка оркестра и флейта опредлены въ лакеи по дому. Вторая скрипка — Яковъ Журавель сдланъ личнымъ камердинеромъ Петра Григорьевича и, въ качеств такового, вчно ходилъ въ синякахъ и пилъ горькую, ибо служилъ ежедневно манекеномъ, на которомъ баринъ пробовалъ крпость своихъ длинныхъ черешневыхъ чубуковъ. Остальные музыканты получили тоже боле или мене полезныя назначенія, отъ которыхъ, впрочемъ, отрывались для музыкальныхъ упражненій раза два,— по случаю выдачи замужъ Петромъ Григорьевичемъ дочери и еще для какого-то торжества.
Жизнь въ мойсеевской усадьб замерла. Какъ паукъ въ центр паутины, заслъ Петръ Григорьевичъ въ своихъ двухъ комнатахъ, выходившихъ окнами на въздъ въ усадьбу, шедшій отъ церкви сперва по прямой линіи, между двухъ рядовъ осокорей, а затмъ подъздная дорога огибала, въ вид правильнаго кольца, обширный газонъ съ четырьмя клумбами сирени. По одну его сторону, перпендикулярно къ фасаду дома, стояли ‘людскія’ и иныя службы, а по другую — флигель съ принадлежностями, гд жилъ управляющій имніемъ изъ разночинцевъ, Михневичъ,— грузный, пузатый человкъ съ физіономіей бульдога.
Съ утра садился Петръ Григорьевичъ у одного изъ своихъ оконъ, сосалъ свой длинный чубукъ и поглядывалъ на дворъ. Иногда къ нему подходилъ одинъ изъ его любимыхъ котовъ — черныхъ, громадныхъ и глупыхъ. Тогда ддъ тыкалъ кошк въ морду горячею трубкой и хохоталъ, когда обожженный любимецъ фыркалъ и убгалъ. Гораздо боле постоянное развлеченіе доставлялъ ему, однако, ‘дурень Овсійко’. Это былъ крпостной мальчикъ лтъ одиннадцати, сирота, считавшійся ни къ чему неспособнымъ по своей придурковатости. Ддъ опредлилъ его ‘стеречь’ газонъ передъ домомъ, и Овсійко — босой, безъ шапки, въ блой холщевой сорочк и таковыхъ же короткихъ штанахъ, бгалъ, какъ сумашедшій, по лужку, съ гикомъ и крикомъ замахиваясь палкой на воробьевъ, куръ или собакъ, если таковые являлись на газон. Однажды ‘дурень’, въ припадк добросовстной ревности, перебилъ ногу забредшему на лугъ птуху Михневича, за что послдній его пребольно выскъ. Объ этомъ было доложено Петру Григорьевичу — быть можетъ въ надежд, что такъ или иначе добродтель Овсійка будетъ вознаграждена, а самъ онъ въ будущемъ — избавленъ отъ повторенія подобныхъ случаевъ. Но ддъ нашелъ все происшествіе крайне забавнымъ, много смялся и посл того съ удвоеннымъ интересомъ наблюдалъ черезъ окно эволюціи Овсійка, все ожидая, не попадетъ ли онъ снова подъ розги.
Четыре раза въ день Петръ Григорьевичъ появлялся въ столовой, къ д. Появлялся безшумно, въ мягкихъ туфляхъ, причемъ казалось, что онъ не самъ идетъ, а двигаетъ однми его шаркающими ногами механизмъ, спрятанный въ неподвижномъ, наклоненномъ впередъ туловищ съ заложенными за спину руками, подчасъ державшими трубку на длинномъ чубук. За столомъ онъ не разговаривалъ, за исключеніемъ рдкихъ случаевъ, когда какое-нибудь кушанье казалось ему недосоленнымъ. Тогда онъ медленно поднималъ голову, подзывалъ лакея и говорилъ своимъ деревяннымъ голосомъ: ‘скажи Савелію (повару), что недосолъ на стол — пересолъ на спин!’ Изрдка онъ также ‘шутилъ’: если отъ горячаго, какъ кипятокъ, борща, подернутаго слоемъ жира, не шелъ паръ, ддъ, попробовавъ говорилъ: ‘Чортъ знаетъ что такое! Холодный совсмъ! Скажи Савк, что если онъ будетъ подавать холодный борщъ, я его выпорю!’… Случалось, что кто-нибудь изъ непосвященныхъ еще въ ддово остроуміе, обманутый замчаніемъ Петра Григорьевича, неосторожно глоталъ горячее и обжигалъ ротъ. Это и было нужно: Петръ Григорьевичъ хохоталъ.
Иногда ддъ выползалъ изъ своихъ двухъ комнатъ и въ неурочное время. По утрамъ онъ выслушивалъ въ своемъ кабинет доклады Михневича, либо его подручнаго. Но и это все длалось такъ же безшумно, какъ безшумны движенія паука по паутин. Не то, чтобы ддъ никогда не кричалъ. Напротивъ, иногда онъ разражался ругательствами, даже съ аккомпаниментомъ чубука. Но стны кабинета были толсты, и звуки оттуда почти не проникали.
Какъ это, можетъ быть, ни странно для столь положительнаго человка, какъ Петръ Григорьевичъ, но и у него была своя поэзія, свои ‘чарованья красныхъ вымысловъ’. Онъ велъ свой родъ отъ ‘князей Волховскихъ’, которые, согласно ему одному вдомымъ свидтельствамъ исторіи, нкогда княжили на рк Волхов. Относясь съ полнымъ презрніемъ къ крестьянамъ-украинцамъ, которые его кормили, поили, одвали и набивали его шкатулку деньгами, онъ противупоставлялъ ихъ бдности и предполагаемой лни трудоспособность и зажиточность заводскихъ крестьянъ на Урал, гд онъ нкогда былъ жандармомъ.
‘Тамъ у каждаго крестьянина въ изб вы найдете на окн ананасъ!’ — говорилъ онъ съ полной серьезностью.
Молчаливое присутствіе паука трепетно чувствовалось всми мойсевскими мухами. Вс въ дом двигались по паркетнымъ поламъ безшумно, говорили мало и вполголоса, идя по двору, каждый домочадецъ исподтишка косился на барское вниманіе, крестьяне, минуя усадьбу, на такомъ разстояніи, что и лица ихъ невозможно разглядть, снимали униженно шапку и несли ее въ рукахъ, пока не скрывались изъ вида. Надо полагать, блескъ и веселье Татьяны Густавовны дорого обходилось мойсевскому крпостному горбу. Но смнившая ихъ тишь и мертвечина Петра Григорьевича стоила не дешевле. Вся разница была въ томъ, что первая размнивала крестьянскіе потъ и кровь на блестки, оркестровую музыку и пестрое общество, а Петръ Григорьевичъ пряталъ вс выжатые соки въ крпкую, стоявшую въ его спальн, шкатулку съ секретнымъ замкомъ, которую, какъ гласила легенда, ходившая между его сыновьями, (а моими дядями), онъ по ночамъ открывалъ, чтобы полюбоваться блескомъ золота и насладиться музыкальнымъ шелестомъ ассигнацій.
Вотъ въ эту-то усадьбу мать была приглашена Петромъ Григорьевичемъ — вести его домашнее хозяйство, и изъ свтлаго, привтливаго новоградъ-волынскаго приволья мы переселились въ паучье гнздо. Съ перваго же дня нашего тамъ поселенія обоихъ насъ охватила мойсевская атмосфера придавленнаго шопота, опасливыхъ движеній и неопредленнаго, безотчетнаго, но мучительнаго ожиданія бды.
У управляющаго Михневича былъ сынишка, такой же круглый, такой же туго-сбитый, какъ и его отецъ, и съ такой же бульдожьей физіономіей, отличавшійся отъ оригинала, кром значительно урзанныхъ размровъ, и еще тми чертами незаконченности и незрлости, какимъ щенокъ отличается отъ взрослаго пса.
Будучи моложе Миши Михневича, взросши подъ всеукрывающимъ крыломъ матери, вчно трепетавшей за единственнаго доставшагося ей ребенка, я мало водилъ компанію съ этимъ положительнымъ молодымъ человкомъ приготовительнаго класса, который, при первомъ же знакомств не безъ гордости сообщилъ мн: ‘знаете, папаша меня уже выскъ!’ Но все же онъ иногда заходилъ ‘въ домъ’, и мы вмст бгали по саду и играли. Такъ и въ то достопамятное для меня жаркое послобда Миша пригласилъ меня посмотрть маленькихъ щенятъ, гнздившихся вмст со своею матерью въ сарайчик во двор управителя. Мы побжали. Но проходя мимо управительской конюшни, мы шаги свои замедлили, и до меня долетлъ дрожавшій отъ слезъ голосъ, жалобно взывавшій:
‘Ой, Боже-жъ мій! Ой, паночку, простить! Ей-же Богу не буду! Отъ-же зроблю, же зроблю! Простить!’.
‘Лягай! Лягай!’, кричалъ другой, грубый голосъ, въ которомъ я узналъ голосъ Михневича.
Точно кто ухватилъ меня желзными клещами за сердце.. Все мое семилтнее существо сжалось, съежилось, почувствовало что-то страшное… Я остановился.
‘Это Прокопа Мутузка будутъ наказывать!’ — прошепталъ мн на ухо Миша дловитымъ тономъ.
‘За что?’ — спросилъ я мертвющими губами.
‘Урока не сдлалъ!’ — отвчалъ мой спутникъ.
Въ это время жалобы и просьбы Прокопа приняли уже характеръ невнятнаго бормотанія и плача, послышалась за стной возня, затмъ свистъ кнута въ воздух, дикій крикъ и стонъ.
Не отдавая себ ни въ чемъ отчета, я припалъ къ щели въ досчатой стн. Мн представилась слдующая картина. Прокопъ лежалъ ничкомъ на земл со спущенными штанами и завернутой на голову сорочкой. На голову его навалился одинъ ‘десятскій’, на ногахъ сидлъ верхомъ другой, а ременная ‘хліборобская’ ‘пуга’ (кнутъ) поднималась и опускалась, оставляя на оголенной спин темнокрасные рубцы…
Съ дикимъ, ржущимъ визгомъ, ничего не разбирая, ни о чемъ не думая, захлебываясь слезами, кинулся я прочь, по направленію къ дому… Каждая жилка дрожала во мн, каждый нервъ кричалъ отъ боли, и обиды, и стыда… Я въ первый разъ въ жизни видлъ, какъ скли человка!
Пулей пролетлъ я черезъ садъ… Вотъ и дверь, ведущая прямо въ центральный залъ… Дверь была велика, а я былъ малъ… Наконецъ, я совладалъ съ нею и очутился въ безконечной, безотрадной пустын зала съ его холодными свтовыми отблесками на паркетномъ полу, со стоявшими вдоль стнъ стульями и одинокой пальмой въ углу. По направленію къ противоположной двери медленно и безшумно двигалась деревянная фигура Петра Григорьевича…
Мн было всего семь лтъ. Смыслъ тхъ или иныхъ общественныхъ отношеній былъ еще скрытъ отъ меня. Мать всегда говорила мн о дяд, какъ о чемъ-то священномъ, именно потому, что онъ былъ мой ‘ддушка’. Но вмст съ тмъ она внушала мн (и подкрпляла свои слова собственнымъ поведеніемъ), что нужно быть добрымъ къ людямъ, такъ какъ вс люди — братья, что нужно уважать въ другомъ человка, и пріучила меня смотрть на всякое тлесное наказаніе (которое никогда ко мн не примнялось), какъ на позоръ. И вотъ, въ этотъ моментъ крайняго возбужденія и напряженія всхъ внутреннихъ силъ я дтскимъ инстинктомъ почувствовалъ существованіе причинной связи между двигавшейся передо мною деревянной фигурой и постыднымъ дломъ, котораго я только что былъ свидтелемъ… Съ горящими глазами и сжатыми, поднятыми вверхъ кулаками побжалъ я за Петромъ Григорьевичемъ и ударилъ его, что было силъ, въ поясницу (выше роста не хватило).
Таково было первое революціонное дло въ моей жизни.
Конечно, я былъ сурово наказанъ, и не потому только, что того требовалъ Петръ Григорьевичъ. Мать искренно ужаснулась моему поступку и постаралась дать мн вполн почувствовать совершенный мною грхъ: я ‘поднялъ руку на родного дда!’. И я чувствовалъ себя страшнымъ гршникомъ. При всемъ томъ та, другая сторона этого случая, въ которой выразилось естественное возмущеніе человческой души противъ угнетенія и униженія человка, не только не была ослаблена, но осталась господствующею въ моемъ сердц. Я никогда не могъ забыть этого случая, и онъ, несомннно, имлъ ршающее вліяніе на складъ всей послдующей моей жизни.