Отрывки одной человческой жизни.
Отрывки одной человческой жизни.
I. ‘СЧАСТЛИВЫЙ’.
I. ‘СЧАСТЛИВЫЙ’.
II. НОВОГРАДЪ-ВОЛЫНСКОЕ ГНЗДО.
II. НОВОГРАДЪ-ВОЛЫНСКОЕ ГНЗДО.
Феликсъ Волховской.
‘Современникъ’, No 4, 1911
Отрывки одной человеческой жизни, Волховской Феликс Вадимович, Год: 1911
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Мое крестное имя всегда подавало поводъ къ недоумніямъ. Еще когда я былъ очень малъ, и мы съ матерью жили въ деревн дда съ отцовской стороны, въ Пирятинскомъ узд, оно вызвало ученый диспутъ среди моихъ соотечественницъ, мстныхъ украинскихъ крестьянокъ (въ то время еще крпостныхъ).
‘Де-и таки видано, що-б хрещену дитину звали Хвелик?!’ {Для украинскихъ словъ въ этихъ очеркахъ принято правописаніе П. Кулиша.} заявляли наиболе критическіе умы.
‘Та уже-и мать довина знать, какъ звать’,— возражали на ‘господскомъ’ язык дворовые, ‘а барыня такъ и зоветь — Феликсъ чи Феличка’.
‘Не може того бути!’ — стояли на своемъ деревенскія.— ‘Чи-и слихом слихати, чи-и видом таке видати — Хвелик?!’…
‘Ну, а какъ же по твоему, по умному?’.
‘Може Валик, то воно ще ніяково!’.
‘Валик и справди,— бо воно ще мале’…— поддерживали и другія крестьянки.
Такъ я съ тхъ поръ и сталъ извстенъ въ ддовской деревн, какъ ‘панич Валик’.
Впослдствіи, за предлами села Мойсевки, это исправленное изданіе моего имени затерялось. Но зато меня нердко спрашивали:
— Вы полякъ?
— Нтъ. Почему вы это спрашиваете?
— Да какъ же: Феликсъ — католикъ.
— Я крещенъ по православному обряду.
— Хм, странно!— говорилъ мой собесдникъ, а если не говорилъ, то подчасъ выражалъ на своемъ лиц добросовстное усиліе проглотить готовое сорваться съ языка замчаніе: ‘и зачмъ бы, казалось, человку отпираться?!’.
То же можетъ случиться и съ моимъ читателемъ. А такъ какъ для пишущаго человка нтъ ничего печальне недоврія читателя, то лучше ужъ я объясню, какъ это случилось, что у меня такое имя.
Мои два старшіе брата и сестра умерли едва родившись. Измученная потерями мать ршила, по совту какой-то пріятельницы, отдать слдующаго ребенка, если таковой будетъ, подъ спеціальное, такъ сказать, покровительство и ‘дала обтъ’ назвать его именемъ того святого, или святой, въ день памяти которыхъ дитя родится.
Веселый соборный протопопъ г. Полтавы, гд родители мои тогда жили, отецъ Иванъ, пріятель семьи, часто посщавшій ее, зналъ объ этомъ ‘обт’, И вотъ, когда до него дошло извстіе о моемъ появленіи на свтъ, то онъ послалъ матери записочку, въ которой весьма четкимъ почеркомъ сообщались ей два — и только два — угрожавшихъ мн имени: Акакія и Сисоя!
Надо полагать, веселый отецъ Иванъ не былъ увренъ, къ какому числу надо отнести мое рожденіе, ибо въ святцахъ имена этихъ святыхъ стоятъ не подъ однимъ и тмъ же числомъ, а рядомъ: Сисой подъ 6-мъ, Акакій подъ 7-мъ. Но тмъ трагичне явилось бы мое положеніе, если бы мое вступленіе въ міръ опредлилось 7-мъ іюля. Въ записк самыя числа упомянуты не были, и потому мать могла предполагать самое худшее. Легко представить себ ея огорченіе: одинъ сынъ ей остался, да и тотъ — Акакій!
Вскор, однако, огорченію былъ положенъ конецъ,— все тмъ же веселымъ протопопомъ, который явился лично, да не одинъ, а съ ‘большими’ (полными) святцами подмышкой, гд, подъ 6-мъ іюля, среди благозвучнйшихъ именъ, врод Врмія, Руфа, Рувина, Астерія, стоялъ и святой Филиксъ или Феликсъ, папа римскій, жившій еще до раздленія церквей, а потому попавшій и въ православные святые.
— Видите,— говорилъ отецъ Иванъ, поднявъ вверхъ перстъ,— что я вамъ принесъ: счастье принесъ! Феликсъ — счастливый! Такъ-то!
Ршено было назвать меня Феликсомъ. И дйствительно, оглядываясь на свою жизнь въ цломъ, могу сказать, что она оправдываетъ данное мн имя и что тутъ не обошлось безъ спеціальнаго покровительства моего святого патрона.
Въ самомъ дл, уже одно то, что я избжалъ ‘Акакія’ было большимъ счастьемъ. Затмъ въ дтств я былъ докторами приговоренъ къ смерти, а въ молодости и въ зрломъ возраст почтенъ особымъ вниманіемъ начальства, которое шесть съ лишнимъ лтъ держало меня, на казенномъ иждивеніи, въ Петропавловской Академіи, Дом Предварительнаго Удушенія и многихъ иныхъ высшихъ политическихъ учебныхъ заведеніяхъ, посл чего командировало въ Сибирь для изученія мстной топографіи, что я и выполнялъ въ теченіе одиннадцати лтъ. За все это долгое время я получилъ немало знаковъ отличія безпорочной службы, какъ-то: катарры желудка и кишекъ, глухоту, невралгію, малокровіе, и пр., и пр. Наконецъ, я даже подвергался рукопожатіямъ Гапона и былъ лобызаемъ Азефомъ (въ то время, конечно, когда ихъ симпатичное касательство къ ‘сферамъ’ еще было свящетою тайною между ими и вершителями государственныхъ судебъ Россіи!). И вотъ, несмотря на все это, я живъ, не покрытъ проказой и все еще нахожусь въ здравомъ ум и твердой памяти!!!
Это ли не счастье?!
Самыя раннія мои воспоминанія связаны съ Новоградомъ-Волынскимъ. Тамъ, не помню, на какой улиц, стоялъ чистенькій, блый, одноэтажный домъ съ большими, свтлыми окнами, длавшими его ‘веселымъ’. И самая жизнь текла въ немъ, въ общемъ, свтло и привтливо. Не то, чтобы въ этой жизни совсмъ не было тневыхъ сторонъ. Но т, на чью долю выпало представлять эти тневыя стороны и вмст съ тмъ ткать канву непретенціознаго экономическаго довольства, на которой вышивались свтлые узоры нашей жизни — т жили не въ ‘большомъ’ дом, а въ надворныхъ постройкахъ, гд помщалась кухня и другія службы. Тамъ обитали: кучеръ Ермола, кухарка, ‘двка Ганка’, и ‘двчонки Мартошка и Дуняшка’ и еще кое-кто — вс крпостные.
Уже одно это слово говоритъ достаточно о томъ, что не всмъ въ нашемъ новоградъ-волынскомъ гнзд жилось одинаково привольно и свтло. Долженъ, однако, оговориться, что и эта основная и страшная несправедливость тогдашней жизни никогда не принимала у насъ тхъ бьющихъ въ глаза жестокихъ формъ, которыя могли бы нарушить или отравить общую мягкую добродушную атмосферу ‘большого’ дома. Никогда я не видалъ и не слыхалъ, чтобы кого-нибудь изъ ‘людей’ посылали въ полицію, или ‘наказывали’ дома, хотя кучеръ Ермола отъ времени до времени напивался пьянъ и лежалъ ‘безъ заднихъ ногъ’, а ‘двка Гапка.’ почти не выходила изъ состоянія постоянной беременности, чмъ возбуждала въ бабушк Викторіи Ивановн величайшее негодованіе. Случалось, что ддушка Матвй Михайловичъ кричалъ громовымъ голосомъ на того или иного преступника изъ ‘людей’ и даже замахивался палкой, либо костылемъ, но такъ какъ всмъ было извстно, что этотъ крикунъ въ жизнь свою никого не ударилъ, то преступникъ, стоя подъ громами, старался объ одномъ: чтобы на его лиц не промелькнула какъ-нибудь его полная увренность въ своей безопасности. Случалось, что бабушка Викторія Ивановна разражалась противъ Гапки неопредленными, но тмъ боле страшными угрозами по поводу сожженнаго ею дорогого барскаго платка или изорванной въ стирк кофточки. Но тогда мать шопотомъ научала меня ‘просить’ за Гапку. Случалось, что Мартошку или Дуняшку ставили на колни. Но тогда я уже безъ всякихъ наущеній шелъ просить за своихъ пріятельницъ. И предстательства мои всегда увнчивались полнымъ успхомъ.
Ярко стоятъ предо мною вс главныя фигуры нашего новоградъ-волынскаго гнзда.
Оффиціально главою семьи считался, конечно, ддушка Матвй Михайловичъ, но въ дйствительности бразды домашняго правленія держала въ своихъ маленькихъ пухлыхъ ручкахъ бабушка Викторія Ивановна, и не только потому, что и городской домъ, и клочекъ земли гд-то подъ Почепомъ, откуда періодически появлялись свиныя туши, окорока, яйца, полотна и нкоторыя деньги, были ея (а не его) собственностью, но и вслдствіе прирожденныхъ ей дловыхъ и правительственныхъ способностей.
Для ‘представительства’ ддъ былъ вполн подходящій человкъ. Прежде всего, это былъ герой 1812 года. Шестнадцати лтъ попалъ онъ въ армію, не знаю ужъ,— волонтеромъ или обязательно, и чуть ли не въ первомъ же сраженіи былъ тяжело раненъ въ ногу. Найденный на пол битвы безъ чувствъ, онъ былъ принятъ за мертваго и оттащенъ къ трупамъ. Когда санитары ушли, юноша очнулся и увидлъ себя среди мертвецовъ. А неподалеку раздавались стоны: тамъ лежали рядами раненые и искалченные, ожидавшіе помощи. Ддъ понялъ свое положеніе и на рукахъ, съ величайшимъ трудомъ и мученіемъ переползъ отъ мертвыхъ къ живымъ. Ему отняли ногу до самаго паха, дали отставку ‘съ мундиромъ’ и вмсто пенсіи — мсто почтмейстера, на которомъ онъ провелъ всю свою остальную жизнь.
Хотя и одноногій, ходившій съ помощью костыля и палки, Матвй Михайловичъ не производилъ впечатлнія инвалида. Напротивъ, это былъ крпкій, очень красивый, круглолицый, массивный мужчина съ черными, какъ смоль, волосами и усами надъ бритымъ подбородкомъ. Его веселые каріе глаза смотрли на міръ съ довріемъ и безстрашіемъ, а потому и съ удовольствіемъ. Его голосъ, сочный, звучный и могучій, внушалъ довріе и бодрость, даже когда ддъ хотлъ устрашить, сердился и ругался. Громоносность его звукового органа доставляла, дду видимое удовольствіе. Сморкался онъ — точно въ трубу трубилъ, а чихалъ такъ, что стекла въ окнахъ дрожали. И хотя это случалось постоянно (такъ какъ онъ нюхалъ табакъ), но Викторія Ивановна каждый разъ, если присутствовала при этомъ, поднимала ручки къ небу и произносила какъ бы съ ужасомъ: ‘Госс-сспо-ди!!’,— чмъ ддушка былъ всегда очень доволенъ и весело смялся въ отвтъ.
Викторія Ивановна была вполн парой Матвю Михайловичу, но не въ томъ смысл парой, какъ бываютъ два сапога, сшитыхъ на одну колодку, нтъ, она восполняла то, чего не хватало ея мужу. Она также нердко смялась, но не какъ одинъ изъ членовъ смющейся компаніи, а какъ посторонній наблюдатель, находящій происходящее передъ его глазами забавнымъ. Она была маленькаго роста, кругла, какъ мячикъ, пухла, какъ т, необыкновенно вкусныя сдобныя булки домашняго печенья, что подавались у насъ къ чаю, и на ея лунообразномъ, гладко причесанномъ личик съ красными прожилками на щекахъ и блоснжной оборочкой чепца вокругъ помщался сиротливо, пуговкой, крошечный носикъ. Голосъ ея былъ ровенъ, не громокъ и дтскаго тэмбра. Но эта вншность никого не обманывала, и въ то время, какъ яростный стукъ объ долъ ддушкинаго костыля и громовые раскаты его голоса никого не устрашали и мало обращали на себя вниманія, къ ровнымъ, негромкимъ рчамъ бабушки прислушивались, ибо знали, что что она сказала, то такъ и будетъ. У нея была хорошая, добрая улыбка, но маленькіе срые глазки глядли на міръ гораздо боле критически, чмъ каріе глаза дда, и ея лицо — улыбалась ли она, или была серьезна,— было неизмнно лицомъ человка, который всегда знаетъ, чего хочетъ.
Гнздо наше было смшанное. Матвй Михайловичъ, по фамиліи Самоцвітъ, былъ украинецъ и православный. Викторія Ивановна — католичка и полька изъ рода Семежиньськихъ. Эта національная и религіозная двойственность, при наличности трогательной взаимной любви и полнаго согласія между главами семьи, создавала особую, нейтральную атмосферу, въ которой тонула обрядовая формалистика и національная рознь, и воспитывалась практически взаимная терпимость и широта чувствъ и взглядовъ. Дти ходили безразлично въ православный соборъ и въ католическій костелъ. Русскій и польскій языки существовали рядомъ, на равныхъ, никмъ, впрочемъ, никогда не формулированныхъ, правахъ. Эквивалентомъ польскаго языка являлся въ ‘большомъ’ дом именно русскій, а не украинскій. Ддъ произносилъ и писалъ свою фамилію ‘Самоцвтъ’ (и посторонніе длали, конечно, то же) и никогда не употреблялъ иного языка, кром русскаго, и онъ бы отъ души расхохотался, если бы ему сказали, что есть особая украинская національность, къ которой и онъ принадлежитъ. ‘Ермола, Гапка, т мужики, что привозили провизію изъ Почепа — особая національность! Ха-ха-ха!!!’… Они были мужики, говорили простонароднымъ языкомъ, но это потому, что они были необразованы, даже безграмотны. Намъ же, образованнымъ людямъ, употреблять между собою этотъ языкъ было бы такъ же смшно, какъ носить свитку и обмазанные дегтемъ шаровары на очкур! Такъ думалъ ддъ, такъ думала бабка, такъ думали вс въ дом.
Въ такомъ отношеніи къ той народности, которая населяла территорію, на которой, какъ на фундамент, держалась вся мстная жизнь и къ которой принадлежала масса, не было ничего непріязненнаго или хотя бы презрительнаго, просто она казалась несовмстимою съ образованностью и культурностью, и потому была предоставлена кухн и деревн.
И все же эта національность, непризнанная и считавшаяся годною быть лишь матеріаломъ для смшныхъ анекдотовъ, вторгалась въ нашу умственную жизнь и оставляла въ ней неизгладимые всходы будущихъ чувствъ, понятій и побужденій. Въ царившемъ въ ‘большомъ’ дом, какъ русскомъ, такъ и польскомъ, язык то и дло прорывались украинизмы. Мое ребячье сердчишко отбивало дробь въ груди, мое воображеніе питалось, первые зачатки моего вкуса формировались не на великорусскихъ и не на польскихъ, а на украинскихъ сказкахъ. Посл обда, или въ осеннія сумерки, хромая ‘цтуня Кася’ (тетя Катя), младшая сестра Викторіи Ивановны, старая два, такая же круглая и сдержанная, но съ оттнкомъ той малозамтности, которая вырабатывается сама собою въ бдныхъ родственникахъ, ложилась въ своей маленькой комнатк отдохнуть, облегчить натруженную больную ногу и нердко брала меня къ себ. Я (въ то время ребенокъ 5-6 лтъ) примащивался сбоку на той же мягкой постели, и она начинала шопотомъ разсказывать мн про ‘Ивася и Оленку’, про ‘Кобилячу голову’, и пр., и пр.
Тихо, но непрерывно, какъ едва журчащій ручеекъ, льется разсказъ, сумерки, постепенно переходящія въ темноту, придаютъ ему все боле и боле таинственности, и когда тетя Кася, подражая грубому голосу вдьмы, причитаетъ нараспвъ басомъ:
‘Ивасику, Тарасику,
‘Приплинь, приплинь до бережка!’…
то я невольно вздрагиваю и проникаюсь ненавистью къ вдьм, смшанною со страхомъ… Затмъ вдьма идетъ къ ковалю, чтобы онъ выковалъ ей тоненькій голосокъ, такъ какъ толстымъ она не можетъ обмануть Ивасика. Снова раздается:
‘Ивасику, Тарасику,
‘Приплинь, приплинь до бережка’…
но теперь тетя Катя поетъ эти слова тончайшимъ фальцетомъ, который, пріятно вливаясь въ мою душу своею сладостью, будитъ тамъ жгучее состраданіе къ Ивасику, который сейчасъ попадетъ въ вдьминъ мшокъ!…
Или, подъ веселую руку, хотя и наряженный въ великорусскую красную рубашечку навыпускъ и плисовые шаровары, я выплясывалъ, однако, отнюдь не подъ великорусскій мотивъ, припвая:
‘Танцювала риба з ракомъ,
‘А петрушка з пастернакомъ,
‘А цибуля дивувала,
‘Що петрушка танцювала!’.
Польскій элементъ имлъ въ нашей семь, кром старшаго женскаго поколнія, очень живописнаго представителя въ лиц ‘дзядуня’ Семежиньскаго, моего прадда. Это былъ худощавый, безшумный, скромный старикъ, блый, какъ лунь, съ блыми, какъ молоко, усами и всегда тщательно выбритымъ подбородкомъ. Глаза его, осненные густыми бровями, были полны тихаго, добраго свта и глядли сдержанно, но съ достоинствомъ. По старопольской мод онъ подбривалъ лобъ и затылокъ, оставляя густую шапку серебряныхъ волосъ ложиться ровно съ макушки, ‘казанкомъ’. Онъ ходилъ всегда въ старенькомъ, но чистомъ кунтуш неопредленнаго цвта, откидные рукава котораго позволяли видть столь же скромный жупанъ. Въ торжественныхъ случаяхъ, напримръ, о Пасх, неопредленный кунтушъ замнялся боле новымъ, коричневаго цвта, при серебряномъ пояс. Хотя прадду было подъ 80, а можетъ быть, и за 80 лтъ, онъ имлъ полный комплектъ превосходныхъ блыхъ зубовъ, которыми прекрасно щелкалъ орхи, слухъ его былъ вполн исправенъ, и читалъ онъ свою польскую газету безъ очковъ. Отъ времени до времени къ нему зазжали и заходили его соотечественники-сверстники: панъ Либорый, панъ Кунцевичъ — такіе же сдые, такіе же важные, такіе же живописные въ своихъ кунтушахъ, какъ и онъ, и когда они сидли вдвоемъ въ уголк гостиной и тихо въ полголоса разговаривали,— казалось, что сидятъ въ клтк два старыхъ орла, которымъ чужды окружающія ихъ проволочныя стны, но изъ которыхъ они уже не въ состояніи вылетть… И вотъ они сидятъ неподвижно, изрдка озираясь своими все еще орлиными глазами да перебираютъ клювомъ свои перья…
Матвй Михайловичъ, поддаваясь своему темпераменту, иногда не безъ юмора, хотя вполн незлобиво, подшучивалъ надъ этими живыми обломками старины, притомъ — совершенно ему и во всхъ отношеніяхъ чуждой.
— А я, знаете,— говорилъ онъ, напримръ, за чайнымъ столомъ,— подслушалъ сегодня разговоръ дзядуня съ паномъ Либоріемъ…
Праддъ при этомъ нахмуривалъ свои нависшія брови и подозрительно взглядывалъ на дда.
— …Подхожу это я къ гостиной, а дзядуня наклонился къ Либорію и говоритъ,— ддъ понижалъ голосъ до громкаго шопота и принималъ таинственно-конспиративный видъ:— ‘Чы ви, панъ Либорый, же Косцтошко жые?!’. (‘Знаете ли вы, панъ Либорій, что Костюшко живъ?!’.).— ‘Але не може быць’,— отвчаетъ Либорій.— ‘ Але-жъ жые! повядамъ пану, же жые!’ (‘Но говорю же вамъ, что онъ живъ’!)… А тутъ я какъ разъ и вхожу. А дзядуня сейчасъ,— Матвй Михайловичъ, представляя дда, вдругъ принимаетъ притворно-невинный видъ и возвышаетъ голосъ, какъ человкъ, желающій показать, что ему нечего скрывать:— а дзядуня сейчасъ: ‘А почему панъ Либорый жыто спшедавалъ?’…
— И то вшистко глупства!— говоритъ праддъ съ сердитымъ неудовольствіемъ.— Юлю, подай ми смтанке’…
Но Матвй Михайловичъ очень доволенъ своею выдумкой и громко хохочетъ.
Молодое поколніе Самоцвтовъ состояло въ описываемое время изъ одной замужней и двухъ незамужнихъ дочерей, двухъ холостыхъ сыновей и внука (меня). Вс дочери жили со стариками. Дядя Феофилъ, служившій офицеромъ,— кажется, въ гвардіи,— и занимавшійся въ одной изъ военныхъ академій, жилъ въ Петербург. Дядя Иванъ, пошедшій ‘по гражданской части’, жилъ въ Новоградъ-Волынск, но на отдльной квартир. Кром того, въ дом почти безвыходно ‘толклась’ довольно некрасивая, смшливая, шумливая дочь сдого и глухого, какъ пень, помощника почтмейстера. Будучи сверстницей моихъ тетокъ и очень бойкой, веселой особой, она была ‘своимъ человкомъ’ въ нашей семь, принимала участіе въ проказахъ барышенъ, сама подвергалась этимъ проказамъ (ей подкладывали въ постель холодный, очищенный картофель, помщали подъ простыню головную щетку, которая колола, но ускользала на своей полированной спинк отъ поимки и т. п.), и часто бренчала на фортепьяно, распвая въ пику военнымъ представителямъ господствующей государственности:
Задть мою амбицію
Я не позволю вамъ,
Я жалобу въ полицію
На васъ, сударь, подамъ!—
Чтобъ дерзкими манерами
Не смли обижать,
И нами, офицерами,
Какъ пшками, играть!
Такое ироническое отношеніе къ офицерству было однимъ изъ безобидныхъ исходовъ оскорбленнаго польскаго національнаго чувства. Чувство это не имло въ нашемъ дом никакого яркаго и постояннаго выраженія, но все же оно притаилось гд-то въ далекихъ, укромныхъ мстечкахъ сердецъ и было не чуждо даже моей матери и теткамъ. Тмъ не мене русское офицерство постоянно наводняло наше гнздо. Въ город были расквартированы разныя части войскъ — пхотныя и артиллерійскія, отъ времени до времени смнявшіяся новыми, и холостые прапорщики, подпоручики, поручики,— вплоть до вдовыхъ капитановъ и подполковниковъ,— охотно посщали семью, гд всегда былъ для нихъ открытъ радушный столъ, гд можно было запросто поплясать съ барышнями подъ звуки во всякое время готоваго къ услугамъ фортепьяно, и поболтать, а иногда и ‘срзаться въ картишки’ съ привтливыми хозяевами.
Эта старосвтская привтливость, сытая и вкусная, проявлялась съ особою широтой, блескомъ и разнообразіемъ въ торжественныхъ случаяхъ, изъ которыхъ едва ли не самымъ яркимъ была Пасха. Еще задолго до праздниковъ домъ приходилъ въ лихорадочное состояніе. Осматривались и выбирались пришедшія изъ Почепа окорока, длались на кухн разнообразныя колбасы и сальцесоны, сажался на удвоенную и утонченную діэту поросенокъ, имвшій отдать душу пасхальному гастрономическому богу, вытаскивались изъ хранилищъ старые испытанные рецепты ‘бабъ’ (папошниковъ), ‘мазурковъ’ (родъ сладкихъ печеній), куличей, и пріобртались новые, приготовлялись формы для папошниковъ въ вид сшитыхъ нитками бумажныхъ цилиндровъ, для чего иногда привлекался къ отвтственности архивъ почтовой конторы. Дамы и барышни ‘большого’ дома постоянно собирались на совщанія, въ которыхъ я неизмнно игралъ роль пятаго колеса, стараясь пролзть въ самую гущу ареопага, проникнуть въ сущность дебатовъ и предвкусить сладость ршенія имть предстоящую пасху столько-то такихъ-то печеныхъ chef d’oevre’омъ и превзойти исправницу Репешко въ домашнихъ наливкахъ. Лично я въ наливкахъ нисколько не былъ заинтересованъ, такъ какъ, по молодости моихъ лтъ, мн ихъ не давали (разв, въ кои-то вки, одну каплю на кончикъ высунутаго языка въ вид особаго благоволенія!). Тмъ не мене перспектива успшнаго соперничества съ исправничихой въ этой области приводила меня въ восторгъ, и я праздновалъ принятіе соотвтственнаго ршенія немедленнымъ исполненіемъ ‘танца молодого ирокеза’ (собственнаго сочиненія). Оно и немудрено. Исправница была, правда, притчей во языцхъ въ уздномъ обществ. Она употребляла духи такой крпости и консистенціи, что отъ нихъ конь могъ бы чихнуть. Она говорила: ‘donnez moi le stakan’ и ‘passez moi le l’imon’, а однажды, на балу, обезпокоенная слишкомъ громкимъ за ея спиной разговоромъ, обратилась къ своему кавалеру съ томной жалобой: ‘Quel bruit dans mon derriè,re!’ — на что тотъ совершенно не нашелся, что отвтить… О ней ходила масса анекдотовъ, которые я,— хотя и живу во времена г.г. Арцыбашева, ед. Сологуба и Ан. Кузьмина,— стсняюсь, однако, привести въ печати. Но тмъ самымъ она была, все же, одной изъ самыхъ видныхъ фигуръ въ узд, ея наливки и настойки знали ‘вс’, и превзойти ее въ послднемъ отношеніи значило одержать немалую побду.
Чмъ ближе къ празднику, тмъ боле шелъ въ дом дымъ коромысломъ. Толклись и просивались на всевозможныя сита: сахаръ, корица, кардамонъ, мушкатный орхъ, настаивался на спирт шафранъ, промывалось въ десяти водахъ свжее масло, крошился сладкій и горькій миндаль, и т. д., и т. д. Затмъ шло самое изготовленіе печеній и ‘бабъ’: ‘ржаная баба’, ‘тюлевая баба’, ‘Франина баба’, и пр., и пр., и пр.! Тсто иныхъ изъ этихъ нжныхъ и изнженныхъ ‘бабъ’ требовало взбиванія здоровой деревянной ложкой, либо лопаткой немногимъ поменьше тогдашняго моего роста, въ теченіе 3, 4, 5-ти часовъ непрерывно. Ермолу заставляли мыть руки и ‘бить’, пока съ него не покатится потъ градомъ. Въ помощь своей прислуг принанималась ‘хорошая женщина’ со стороны. Но такъ какъ и при всемъ томъ но хватало человческихъ силъ ‘бить’ непрерывно въ теченіе нужнаго времени, а прервать ‘битье’ хоть на пять минутъ значило чуть не погубить весь міръ, то всми овладвала лихорадка съ примсью праздничнаго возбужденія: и на кухн, и въ дом постоянно слышались прерывистые голоса: ‘дай, теперь я немножко побью!’… ‘Теперь ты, Вивдя,— ты уже отдохнула!’, и т. д. Разговоры за обденнымъ и чайнымъ столомъ то и дло сводились на трудности, опасенія и надежды, связанныя съ ‘бабами’, ‘мазурками’ и куличами. Кавалеры изъ числа хорошихъ знакомыхъ, дядя Иванъ, если они заходили, брались двицами нердко въ плнъ, повязывались салфетками и тоже ‘били’. Но самое тревожное время наставало, когда тсто ‘всходило’, а затмъ ‘сидло въ печи’. Дамы и двицы не додали, не досыпали и находились въ постоянныхъ переходахъ отъ страха къ надежд и отъ упованій къ новымъ страхамъ…
— Смотри-жъ, Параню, гляди за тстомъ,— говорила которая-нибудь изъ барышенъ, или моя мать, ставя ‘макітру’ для всхода на печь, я прошлую ночь совсмъ мало спала, пойду прилягу, ты, какъ только станетъ тсто репаться, разбуди меня! Слышишь? Непремнно разбуди!’.
— Отто! Хиба-жъ я не знаю, чи што?! А вже-жъ разбудю!’.
— Да, непремнно разбуди!
Затмъ, когда ‘бабы’ были уже въ печи, случалось, что въ домъ, иногда въ то время, когда вс сидли за столомъ, вбгала кухарка съ совершенно оторонлымъ лицомъ и трагически вскрикивала: ‘Похилилась! Ей-же Богу, похилилась! На-бік… Так и хилиться!’…
Барышни выскакивали изъ-за стола съ крикомъ: ‘Которая? Которая?’.
‘Да шафранная, барышня. Такъ хороше росла, такъ росла… коли дивлюсь, ажъ и похилилась!’.
Викторія Ивановна старалась сохранить хладнокровіе и порядокъ. Она прикрикивала на недисциплинированную молодежь, но и на ея лиц написаны были сдержанная тревога и напряженное ожиданіе. Ворча, она уплывала уточкой вслдъ за убгавшими стремглавъ молодыми.
‘Ну, раскудахтались наши куры’!— говорилъ ддъ и махалъ рукой.— ‘Дай-ка мн еще чайку, Кася!’.
Иногда затрудненія происходили отъ того, что дйствительность превосходила самыя радужныя ожиданія. Иная ‘баба’ выростала въ печи до самаго печного свода и возникалъ вопросъ, какъ ее, голубушку, вынуть, не погнувъ, не сломавъ ея нжнаго, какъ пухъ, стройнаго тла. Передъ печью собирался цлый ареопагъ, возбужденные голоса перебивали другъ друга, иногда они разнообразились почтительнымъ замчаніемъ того или иного изъ домочадцевъ и, наконецъ, вс приходили къ заключенію, что нтъ иного выхода, какъ выломать чело печи. Ермола принимался за дло: осторожно расшатывалъ онъ верхніе кирпичи печного устья, вытаскивалъ ихъ, искрошенная глина тщательно выметалась, превзошедшая себя самое ‘баба’, съ помощью кочерги и ухватовъ, со всевозможными предосторожностями вынималась и клалась бокомъ на подушку, а чело опять задлывалось.
Но вотъ, наконецъ и канунъ праздника. Къ ночи вс каторжные труды окончены, тревоги улеглись, и ихъ мсто заняло чувство удовлетворенія и тихой радости, смшанной съ торжественностью. Во всю вншнюю стну помстительной столовой, подъ ея большимъ двойнымъ окномъ, протянулся пасхальный столъ въ добрыхъ полтора аршина ширины, я боле сажени длины. Онъ накрытъ блоснжной скатертью, а на немъ… Боже мой, чего только на немъ не было!…
По самой середин, стоймя, прислоненный къ стн (вотъ, какъ ставятъ картины) помщался ‘пляцекъ’ — четырехугольное сдобное печенье въ руку толщиною, около аршина длины и соотвтственной ширины. На немъ при помощи нарзаннаго продолговатыми стружками благо миндаля, была очень искусно изображена фигурная корзинка, а изъ нея, въ вид правильнаго полукруга, простирались изюмные, миндальные, мармеладные и иные, восхитительные въ своей съдобности, цвты. Къ пляцку справа и слва тснились, словно нжныя и стройныя одалиски къ своему султану, съ полдюжины ‘бабъ’ разнаго сорта и консистенціи (еще нсколько имлось въ резерв — въ кладовой!).. Верхи ихъ были покрыты блою или розовою сахарною глазурью съ инкрустаціями изъ вареныхъ въ сахар фруктовъ и изящнйшими (такъ, по крайней мр, мн тогда казалось!) разводами изъ разноцвтнаго сахарнаго ‘мака’. Громадный окорокъ съ роскошной бумажной оборочкой и съ отвороченной наполовину толстой коричневой кожей, пришпиленной двумя чистенькими деревянными шпильками, открывалъ свое нжнорозовое мясо и блоснжное сало и словно давалъ понять, что будетъ очень радъ, если хорошій человкъ его отвдаетъ. Откормленный на молок жареный поросенокъ, державшій въ оскаленныхъ зубахъ кусокъ расщепленнаго на концахъ хрна, въ вид кисточекъ, казалось, весело смялся, прищуривъ глаза. Изъ сливочнаго масла былъ сдланъ барашекъ, весь въ кудряшкахъ, державшій ‘на плечо!’ красную хоругвь съ золотымъ на ней крестомъ. Яйца — красныя, розовыя, желтыя, чернофіолетовыя, ‘мраморныя’, украинскія ‘писанки’ — веселили сердце своимъ пестрымъ платьемъ. Индйка и гусь соперничали между собою не только близною своего мяса, но и такимъ фаршемъ, который всегда заставлялъ мстнаго судью говорить: ‘Въ вашемъ дом, Викторія Ивановна, всегда отдыхаешь душою!’. Дв сырныхъ пасхи — одна соленая, другая сладкая — составляли гордость хозяевъ, но сущее наказаніе для гостей со вкусомъ, ибо, попробовавши одну, хотлось отвдать и другой, а ознакомившись со второю, тянуло обратно къ первой, и такъ безъ конца…
Но я чувствую, что долженъ остановиться. Ибо гд же описать вс эти колбасы — и съ чеснокомъ, и безъ него, и кровяныя, и ливерныя, и копченыя, и вареныя — лежавшія то граціозными колечками, то прямо и солидно,— поражавшіе серьезностью размровъ и содержанія сальцесоны, вс таявшія во рту мазурки, и множество другихъ превосходныхъ вещей, которыя боюсь даже назвать, ибо, если описывать этотъ ‘столъ’, какъ онъ того заслуживаетъ, ‘то и всему міру не вмстити пишемыхъ книгъ!’. Замтьте, я не упомянулъ вовсе о баттаре бутылокъ, окруженныхъ свтлымъ роемъ чистенькихъ, искрящихся рюмокъ!.. А въ этихъ бутылкахъ… Да нтъ, нечего и думать! Вдь это была цлая поэма — этотъ пасхальный столъ! Но поэма, созданная не для слова, а для совсмъ иной отрасли человческой дятельности. Правда, симфонія, разыгравшаяся на этомъ стол, имла не одно кулинарное значеніе: изъ нжной ткани ‘бабъ’, изъ приготовленной съ такимъ трудомъ и стараніемъ начинки, изъ каждаго кусочка сала и мяса, стоявшаго на стол, истекали широкой волной радушіе и доброжелательство, и мягко, свтло, ласкающе охватывали и окутывали каждаго постителя. Но все же, чтобы вполн, какъ слдуетъ, всмъ существомъ испытать и ощутить это радушіе, надо было подойти къ столу, взять чистую тарелку, ножикъ и вилку, отрзать здсь, отковырнуть тамъ, принять любезно подкладываемое одной изъ хозяекъ, все это прожевать и запить… Разв есть возможность все замнить описаніемъ?! Нтъ, лучше ужъ я просто поставлю здсь точку и проведу черту.