Отрывки о государств и націи *).
Отрывки о государств и націи *).
І.
II.
III.
Петръ Струве.
‘Русская Мысль’, кн.V, 1908
Отрывки о государстве и нации, Струве Петр Бернгардович, Год: 1908
Время на прочтение: 9 минут(ы)
*) Настоящіе отрывки написаны лтомъ прошлаго года для той, задуманной мною, цлой книги размышленій о государств и революціи, одна глава изъ которой подъ заглавіемъ ‘Великая Россія’ была уже напечатана въ No 1 Русской Мысли за настоящій годъ. Отрывки эти были, въ связи съ полемикой о ‘Великой Россіи’, прочитаны въ петербургскомъ женскомъ клуб и черезъ газетные отчеты отчасти проникли въ столичную и провинціальную печать. Авторъ.
Обычный консерватизмъ и обычный радикализмъ въ пониманіи государства одинаково страдаютъ близорукостью. Ихъ ошибка состоитъ въ томъ, что они стремятся вс перемны въ государственной жизни объяснять разумомъ или наоборотъ — неразуміемъ, причемъ мриломъ разумности служатъ т начала нравственности и цлесообразности, которыя кладутся въ основу при оцнк поведенія отдльнаго человка или индивида. Давно уже признано, что ни общество, ни государство не есть простая сумма индивидовъ. Но эта истина не познана и не продумана еще во всемъ ея объективномъ значеніи для пониманія государства, для политики. Лучше понимаютъ ее историки. Историки давно замтили, что разумъ, интересъ, цли отдльныхъ индивидовъ и ростъ государства и его могущества могутъ находиться въ непримиримомъ противорчіи.
Отдльный человкъ въ своемъ стремленіи къ самосохраненію живетъ для себя, и это значитъ, что его взора хватаетъ на весьма опредленный и очень ограниченный промежутокъ времени. Государство во много долговчне индивида, и съ точки зрнія индивида и его разума — оно сверхразумно и внразумно.
Это можно выразить такъ:
Государство есть существо мистическое.
Констатированіе этого факта, однако, не только не мистично, а въ высшей степени позитивно. Мы не желаемъ сейчасъ спорить о томъ, хорошо или худо государство. Но оно таково, и это фактъ. Идея вчнаго мира потому утопична, что она противорчитъ мистической природ государства. Война есть самое видное, самое яркое, самое безспорное обнаруженіе мистической природы государства. Когда войны исчезнутъ, государство сблизится съ ‘людьми’, очутится на земл. Будетъ ли это когда-нибудь?
Стессель, сдавая Нортъ-Артуръ японцамъ, Небогатовъ, длая то же со своей эскадрой посл цусимскаго боя, поступали весьма ‘разумно’, весьма ‘человчно’, но не государственно и не патріотично. Наоборотъ, когда японцы подготовляли и вели войну съ Россіей, когда они покрывали склоны портъ-артурскихъ горъ десятками тысячъ труповъ, они — ради государства — истребляли людей и поступали — съ человческой точки зрнія — весьма неразумно и даже отвратительно. Въ высшей степени сомнительно даже, станетъ ли ‘лучше жить’ будущимъ поколніямъ японцевъ отъ того, что современное поколніе цною множества человческихъ жертвъ завоевало Нортъ-Артуръ и подчинило совершенно Корею. Но могущество японскаго государства отъ этого въ огромной степени возросло. И это фактъ. Люди погибли, но флагъ взвился.
Мистичность государства обнаруживается въ томъ, что индивидъ иногда только съ покорностью, иногда же съ радостью и даже восторгомъ приноситъ себя въ жертву могуществу этого отвлеченнаго существа. Ницше говорилъ о холод государства. Наоборотъ, слдуетъ удивляться тому, какъ это далекое существо способно испускать изъ себя такое множество горячихъ, притягивающихъ лучей и такъ ими согрвать и наполнять человческую жизнь. Въ этомъ именно и состоитъ мистичность государства, что, далекое индивиду, оно заставляетъ жить въ себ и собою. Говоря это, я имю въ виду не т техническія приспособленія государства, какъ упорядоченнаго общежитія, которыя служатъ индивиду, а сверхъиндивидуальную и сверхразумную сущность государства, которой индивидъ служитъ, ради и во имя которой онъ умираетъ.
Мистичность заключается именно въ этой полнйшей реальности сверхразумнаго.
Разв не ясна мистичность государства въ словахъ Петра Великаго, которыми онъ призывалъ Сенатъ думать о Россіи и не заботиться о немъ, о Петр. Петръ, погубившій столько человческихъ жизней, говоря о Россіи, думалъ не о ‘людяхъ’, не о своихъ подданныхъ и не о ‘человк’, не о себ. Умственный взоръ его былъ прикованъ къ государству.
Выражаясь по человчески, антропоморфически, государство желаетъ быть могущественнымъ. Эта черта государства есть все то же обнаруженіе его сверхразумной природы. Ибо могущество государства не есть вовсе ни сила, ни счастіе составляющихъ его лицъ.
Между силой отдльной личности и отдльныхъ личностей и мощью государства существуетъ извстное необходимое соотношеніе, но это соотношеніе покоится не на раціональныхъ, а на религіозныхъ началахъ.
Личность, особность государства проявляется въ отношеніяхъ его къ другимъ государствамъ. Поэтому могущество государства есть его мощь во вн. Обычное раціоналистическое воззрніе, господствующее въ публик и въ публицистик нашихъ дней, ставитъ вншнее могущество государства въ зависимость отъ его внутренняго устройства и отъ развитія внутреннихъ отношеній. Но мистичность государства и заключается въ томъ, что власть государства надъ ‘людьми’ обнаруживается въ ихъ подчиненіи далекой, чуждой, отвлеченной для огромнаго большинства иде вншней государственной мощи. Говоря о подчиненіи, я имю въ виду не вншнее и насильственное, а внутреннее и моральное подчиненіе, признаніе государственнаго могущества, какъ общественной цнности.
Обычное воззрніе характеризуетъ ‘разумное’ или ‘свободное’ признаніе государства, какъ ‘внутреннее’, ‘моральное’ и противопоставляетъ его ‘неразумному’, ‘вншнему’ ненасильственному’. Но всякое признаніе государства, какъ такового, какъ мистическаго объединенія, ирраціонально, и именно самое свободное, самое внутреннее, идущее изъ глубины души, а потому самое нравственное подчиненіе государству и раствореніе въ немъ — въ высокой степени ‘неразумно’.
Жизнь государства состоитъ, между прочимъ, во властвованіи однихъ надъ другими. Давно замчено, что власть и властвованіе устанавливаютъ между людьми такую связь, которая нераціональна и сверхразумна, что власть есть своего рода очарованіе или гипнозъ. Наблюденіе это совершенно врно, поскольку власть не есть просто необходимое орудіе упорядоченія общежитія, средство раціональнаго распорядка общественной жизни. Поэтому прежде всего и полне всего оно примнимо къ власти, какъ орудію государственной мощи.
Вотъ почему мистичность власти обнаруживается такъ ясно, такъ непререкаемо на войн, когда раскрывается мистическая природа самаго государства, за которое, отстаивая его мощь, люди умираютъ по приказу власти.
Мы сказали, что власть есть орудіе вншней мощи государства и что въ качеств такового, она держитъ въ подчиненіи себ людей. Этимъ объясняется столь часто повторяющееся явленіе, что, переставая исполнять это свое самое важное, наиболе тсно связанное съ мистической сущностью государства назначеніе, власть начинала колебаться и падала.
Обычно въ публицистик это называютъ зависимостью вншней политики отъ внутренней, но, конечно, въ дйствительности соотношеніе это какъ разъ обратное тому, которое принимается вульгарнымъ воззрніемъ и которое должно было бы существовать, если государство сверхъ своихъ раціональныхъ элементовъ, не было бы мистично.
То, что въ новйшее время называютъ имперіализмомъ, есть боле или мене ясное сознаніе, постиженіе того, что государство желаетъ быть и — поскольку государство цнно для личности — должно быть могущественно.
Всякое живое государство всегда было и будетъ проникнуто имперіализмомъ въ этомъ смысл.
Англичане всегда были и, я думаю, останутся имперіалистами. Если подъ имперіализмомъ разумть заботу о вншней мощи государства, а подъ либерализмомъ заботу о справедливости въ его внутреннихъ отношеніяхъ, то XIX в. и начало XX в. характеризуется тмъ, что торжествуютъ везд т государства, въ политик которыхъ наиболе полно слились об эти идеи. А внутри отдльныхъ государствъ надъ традиціоннымъ раціональнымъ либерализмомъ торжествуетъ весь проникнутый идеей мощи государства имперіализмъ. Беззащитный передъ судомъ ‘разума’ и основанной на немъ нравственности, онъ торжествуетъ потому, что за нимъ стоитъ — властвующая надъ людьми мистическая природа государства. Таково историческое значеніе Бисмарка и философскій смыслъ его дятельности.
Національное начало тсно связано съ государственнымъ и раздляетъ съ нимъ его сверхразумный или мистическій характеръ. Такъ же какъ никакой человческой раціональностью или цлесообразностью нельзя объяснить, почему ради государства Ивану Сидорову надлежало умирать подъ Плевной, а какому-нибудь Ота Нитобе сложить свою голову подъ Портъ-Артуромъ, точно также нельзя раціональными мотивами объяснить, почему французу надлежитъ всегда оставаться французомъ, нмцу — нмцемъ, поляку — полякомъ. Въ этомъ не сомнваются и объ этомъ не разговариваютъ. Это тотъ ‘черноземъ мысли’, о которомъ говорилъ Потебня, ‘нчто, о чемъ больше не разсуждаютъ’ {Изъ записокъ по теоріи словесности. Харьковъ, 1905 г., стр. 196.}.
Языкъ и его произведенія — самое живое и гибкое, самое тонкое и величественное воплощеніе національности, таинственно связанное съ ея таинственнымъ существомъ. Это такъ хорошо понималъ великій и стыдливый реалистъ-мистикъ Тургеневъ, величіе русскаго народа чувствовавшій въ нашемъ язык. Ту же мысль въ объективно-научной форм высказалъ знаменитый языковдъ Вильгельмъ Гумбольдтъ въ предисловіи къ своему переводу Эсхилова Агамемнона: ‘Мн всегда казалось, что тотъ способъ, какимъ въ язык буквы соединяются въ слоги и слоги въ слова, и какимъ эти слова въ рчи сопрягаются между собою, сообразно своей длин и своему топу, что этотъ способъ опредляетъ или указуетъ умственныя и въ значительной мр моральныя и политическія судьбы націи’ {Цитирую по Наут: ‘Wilhelm von Humboldt’. Berlin, 1856, S. 240.}.
Вотъ почему, когда на ствол государственности развился языкъ, какъ органъ и выраженіе національности и ея культуры, смерть государственности не убиваетъ національности. Она стремится создать государственность, въ нкоторыхъ случаяхъ создать ее въ новой, боле мощной форм (Италія), и удается ей это или нтъ, она во всякомъ случа продолжаетъ жить и выноситъ самыя неблагопріятныя условія (польская національность). Идеи — въ связи съ нкоторыми благопріятствующими вншними условіями и. психологическими комбинаціями — могутъ создать государственность даже помимо національнаго начала и вопреки ему. Такъ идея свободы, перенесенная пуританами въ лса Сверной Америки, создала тамъ новую государственность. Ея высшая связь въ настоящее время заключается въ ея исторіи, т.-е. коренится въ началахъ личной свободы и общественнаго самоопредленія.
Съ другой стороны — соотношеніе между государствомъ и націей можетъ быть исторически совершенно иное. Итальянская и германская національность создались гораздо раньше германскаго и итальянскаго государства. Нація есть, прежде всего, культурная индивидуальность, а самое государство является важнымъ дятелемъ въ образованіи націи, поскольку оно есть культурная сила.
Въ основ націи всегда лежитъ культурная общность въ прошломъ, настоящемъ и будущемъ, общее культурное наслдіе, общая культурная работа, общія культурныя чаянія. Это было ясно еще въ классической древности, гд эллинство было широкой національной идеей, не умщавшейся въ государственныя рамки. Съ успхами въ ‘мышленіи и краснорчіи’ Исократъ связывалъ самую идею эллинской культуры (): ‘Эллинами называются скоре т, кто участвуютъ въ нашей культур, чмъ т, кто имютъ общее съ нами происхожденіе’. Нкоторые современные шарлатаны развязно выбросили за бортъ эту старую истину.
Цнность и сила націи есть цнность и сила ея культуры, измряемая тмъ, что можно назвать культурнымъ творчествомъ.
Всякая крупная нація стремится создать себ государственное тло. Но идея и жизнь націи всегда шире, богаче и свободне идеи и жизни государства. Гёте несомннне Бисмарка, сказалъ бы Тургеневъ. Въ націи, которая есть лишь особое, единственное выраженіе культуры, нтъ того жесткаго начала принужденія, которое неотъемлемо отъ государства. Ибо культура и по своей иде, и въ своихъ высшихъ реальныхъ воплощеніяхъ означаетъ всегда духовныя силы человчества въ ихъ свободномъ рост и объединеніи. Національное начало мистично такъ же, какъ государственное, но съ другимъ оттнкомъ, боле мягкимъ и внутреннимъ, въ силу котораго оно безъ всякаго принужденія владетъ человкомъ.
Можно ненавидть свое государство, но нельзя ненавидть свою націю. Ненавидя ее, человкъ тмъ самымъ отъ нея отдляется. Сверо-американскіе поселенцы, возставъ противъ метрополіи, перестали быть англичанами въ смысл british subjects, но не перестали быть англичанами въ смысл англосаксовъ. Французы привыкли употреблять слово ‘нація’ въ политическомъ смысл, и это объясняется національной цльностью населенія французскаго государства — могъ же Наполеонъ гордо сказать: les Franais n’ont point de nationalit, т.-е. принадлежать къ французскому государству значитъ быть французомъ. И прошлое, и современная намъ эпоха свидтельствуютъ о томъ, что нація, какъ культурное понятіе, не укладывается въ границы понятія ‘государство’. Государство есть продуктъ гораздо боле условный, мене органическій и потому мене устойчивый и могущественный, чмъ нація и національность. Есть вюртембергское государство, но нтъ вюртембергской націи.
Съ большой натяжкой можно говорить о бельгійской націи, настолько общность части бельгійцевъ и французовъ въ области языка и литературы опредляетъ культурное ихъ единство съ французами. Австрійское государство есть великая держава, могущество которой, какъ мн кажется, будетъ возрастать, но австрійской націи и австрійской культуры нтъ.
Своей высшей мистичности государственное начало достигаетъ именно тогда, когда сплетается и срастается съ національнымъ. Спаянныя въ нчто единое, эти начала съ страстной силой захватываютъ человка въ порывахъ патріотизма.
Я сказалъ, что указаніе на мистическую природу государства ничуть не мистично. Наоборотъ, оно позитивно. Мн могутъ возразить, что въ процесс человческаго развитія мистическій или, что то же, религіозный характеръ государственности ослабляется или вовсе отметается. Это врно, но не безусловно. Съ успхами культуры несомннно длаетъ успхи раціонализація человческой жизни вообще, общественной въ частности. Но есть границы этой раціонализаціи, и нтъ никакихъ основаній думать, что она поглотитъ собой мистику государства и національности.
Къ государству и національности прикрпляется неискоренимая религіозная потребность человка. Въ религіи человкъ выходитъ изъ сферы ограниченнаго, личнаго существованія и пріобщается къ боле широкому, сверхъиндивидуальному и сверхразумному бытію. Но разв индивидуализмъ не можетъ создать своей религіи личности, и разв эта религія не можетъ преодолть мистицизма государственности и національности?
Вопросъ можетъ показаться празднымъ въ наше время, когда индивидуализмъ получилъ такое широкое распространеніе и въ то же время далъ прежнему позитивному отрицанію государственности и національности религіозный отпечатокъ (религіозный анархизмъ). Положительный отвтъ на этотъ вопросъ, повидимому, самъ собой подразумвается.
И тмъ не мене дло обстоитъ вовсе не такъ просто.
Индивидуализмъ, который въ центр всего ставитъ личность, ея потребности, ея интересъ, ея идеалъ, ея содержаніе, есть, какъ религія, самая трудная, самая малодоступная, самая аристократическая, самая исключительная религія. Трудно человку глубоко религіозному поклоняться просто человческой личности или человчеству. Индивидуализмъ, какъ религія, учитъ безконечному достоинству или цнности человческой личности, но для того, чтобы эту личность провозгласить мриломъ всего, или высшей цнностью, для этого необходимо ей поставить высочайшую задачу. Она должна вобрать въ себя возможно больше цннаго содержанія, возможно больше мудрости и красоты. И не только вобрать. Личность не есть складочное мсто. Личность, какъ религіозная идея, означаетъ воплощеніе цннаго содержанія, отмченное своеобразіемъ, или единственностью, энергіей, или напряженностью. Только индивидуализмъ, ставящій себ такую высочайшую задачу, можетъ быть религіозенъ. Но что означаетъ и что совершаетъ такой религіозный индивидуализмъ? Отъ религіи государства и національности такой индивидуализмъ уводитъ человка, но онъ вовсе не приближаетъ его къ эмпирическимъ условіямъ человческаго существованія, къ польз и выгод отдльнаго человка или цлаго общества, а удаляетъ отъ нихъ въ область, еще боле далекую и высокую.
Это означаетъ, что такой индивидуализмъ преодолваетъ мистицизмъ государственности и національности не простымъ его отрицаніемъ. Въ конц-концовъ высшая форма отношенія къ міру есть сочетаніе въ одномъ художественно-религіозномъ, всегда личномъ и единственномъ, и всегда объективномъ и обязательномъ содержаніи величайшей способности переживать, воспроизводить въ себ міръ съ полной свободой отношенія ко всему въ этомъ мір: ‘къ самому себ, къ своимъ предвзятымъ идеямъ и системамъ, даже къ своему народу, къ своей исторіи’,— какъ говоритъ по другому поводу Тургеневъ въ одномъ изъ своихъ безподобныхъ писемъ. Религіозный индивидуализмъ есть художественное отношеніе къ міру, въ которомъ величайшій субъективизмъ единственныхъ чувствованій соединяется съ полнйшимъ объективизмомъ общеобязательнаго воспріятія, мистицизмъ — съ реализмомъ, личное — съ всеобщимъ.
Объ индивидуалист такого типа можно сказать опять-таки словами Тургенева объ объективномъ писател, что онъ ‘беретъ на себя большую ношу. Нужно, чтобы его мышцы были крпки’.
Вотъ почему религіозный индивидуализмъ не можетъ быть ни предписываемъ, ни тмъ мене пропагандируемъ. Пропаганда и прозелитизмъ или, что то же, популяризація убиваетъ его. Вотъ почему въ истинныхъ своихъ представителяхъ онъ ничего не исключаетъ, кром пошлости, и никому себя не навязываетъ. При всей своей свобод, религіозный индивидуалистъ сдержанъ и соблюдаетъ мру. При всемъ своемъ мистицизм онъ не только не болтаетъ цвтистымъ и искусственнымъ языкомъ о тайнахъ своей души, наоборотъ, живя и питаясь ими, онъ стыдливъ въ сообщеніи ихъ другимъ. Зато онъ жадной душой вбираетъ міръ и, если способенъ творить, то расточительной рукой раздаетъ собранное другимъ. Своей религіи онъ не выставляетъ напоказъ, если онъ художникъ, онъ можетъ въ образахъ, краскахъ и звукахъ дать ее почувствовать созвучнымъ душамъ, если онъ мыслитель, онъ можетъ ее философски оправдать, если онъ дятель, онъ вложитъ въ практическое дло всю свою убжденность и всю свою терпимость. Но онъ не будетъ носиться со своей религіей.
Итакъ, индивидуализмъ, какъ религія, есть самое трудное, наимене доступное для большинства людей, самое интимное пониманіе міра и жизни. Въ своей потребности и способности объективнаго отношенія ко всмъ сторонамъ жизни онъ становится надъ государственностью и національностью и въ то же время способенъ видть и ихъ правду и потому не можетъ начисто ихъ отрицать.
Никто не способенъ лучше, чмъ религіозный индивидуалистъ, уразумть, что чести и величію государства можно пожертвовать жизнью своей и другихъ людей, никто не можетъ ярче почувствовать неотразимую силу національной идеи и понять, что хотя полякамъ въ познани ‘разумне’ и практичне становиться нмцами, они, любя свою національность, должны за нее бороться.
Онъ не боится признавать ‘предразсудокъ’, потому что онъ знаетъ не только силу, но и слабость разсудка.