Отрывки из воспоминаний -- своих и чужих, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1881 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 51 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

И. С. Тургенев

Отрывки из воспоминаний — своих и чужих

И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в двенадцати томах

Сочинения. Том десятый.

Повести и рассказы 1881—1883. Стихотворения в прозе 1878—1883. Произведения разных годов

Издание второе, исправленное и дополненное

М., ‘Наука’, 1982

Считаю нужным предпослать моим ‘Отрывкам’ небольшое объяснение. Я избрал форму рассказа от собственного лица для большего удобства, — и потому прошу читателя не принимать ‘я’ рассказчика сплошь за личное ‘я’ самого автора. На это намекает и самое заглавие отрывков: ‘Из воспоминаний — своих и чужих’.

И. Т.

СТАРЫЕ ПОРТРЕТЫ

…Верстах в сорока от нашего села проживал много лет тому назад двоюродный дядя моей матери, отставной гвардии сержант и довольно богатый помещик, Алексей Сергемч Телегин — в родовом своем имении Суходоле. Он сам никуда не выезжал, а потому и не посещал нас, но меня, раза два в год, посылали к нему на поклон — сперва с гувернером, а потом одного. Алексей Сергеич принимал меня всегда очень радушно — и я гащивал у него дня по три, но четыре. Зазнал я его уже стариком, в первый мой приезд мне, помнится, было лет двенадцать, а ему уже за семьдесят лет перевалило. Родился он еще при императрице Елизавете — в последний год ее царствования. Он жил один с своей женой, Маланьей Павловной, она была лет на десять моложе его. Двух дочерей он с ней прижил, но они уже давно вышли замуж и редко посещали Суходол, между ними и их родителями черная кошка пробежала, и Алексей Сергеич почти никогда не упоминал о них.

Вижу, как теперь, этот старинный, уж точно дворянский, степной дом. Одноэтажный, с громадным мезонином, построенный в начале нынешнего столетия из удивительно толстых сосновых бревен — такие бревна привозились тогда из-за жиздринских боров, их теперь и в помине нет! — он был очень обширен и вмещал множество комнат, довольно, правда, низких и темных: окна в стенах были прорублены маленькие, теплоты ради. Как водится (по-настоящему следует сказать: как водилось), службы, дворовые избы окружали господский дом со всех сторон — и сад к нему примыкал небольшой, но с хорошими фруктовыми деревьями, наливными яблоками и бессемянными грушами, на десять верст кругом тянулась плоская, жирно-черноземная степь. Никакого высокого предмета для глаза: ни дерева, ни даже колокольни, где-где разве торчит ветряная мельница с прорехами в крыльях, уж точно: Суходол! Внутри дома комнаты были наполнены заурядною, нехитрою мебелью, несколько необычным являлся стоявший на окне залы верстовой столбик со следующими надписями: ‘Если ты 68 раз пройдешь вокруг сей залы — то сделаешь версту, если ты 87 раз пройдешь от крайнего угла гостиной до правого угла биллиарда — то сделаешь версту’ — и т. п. Но пуще всего поражало в первый раз приехавшего гостя великое количество картин, развешанных по стенам, большей частью работы так называемых итальянских мастеров: всё какие-то старинные пейзажи да мифологические и религиозные сюжеты. Но так как все эти картины очень почернели и даже покоробились, то в глаза били одни пятна телесного цвета — а не то волнистое красное драпери на незримом туловище, или арка, словно в воздухе висящая, или растрепанное дерево с голубой листвой, или грудь нимфы с большим сосцом, подобная крыше с суповой чаши, взрезанный арбуз с черными семечками, чалма с пером над лошадиной головой — или вдруг выпячивалась гигантская коричневая нога какого-то апостола, с мускулистой икрой и задранными кверху пальцами. В гостиной на почетном месте висел портрет императрицы Екатерины II во весь рост, копия с известного портрета Лампи, предмет особого поклонения, можно сказать, обожания хозяина. С потолков спускались стеклянные люстры в бронзовых оправах, очень маленькие и очень пыльные.

Сам Алексей Сергеич был приземистый, пузатенький старичок с одноцветным пухлым, но приятным лицом, с ввалившимися губками и очень живыми глазками под высокими бровями. Он зачесывал на затылок свои редкие волосики: он только с 1812 года перестал пудриться. Ходил Алексей Сергеич постоянно в сером ‘реденготе’ с тремя воротниками, падавшими на плечи, полосатом жилете, замшевых штанах и темно-красных сафьянных сапожках с сердцевидными вырезами и кисточками наверху голенищ, носил белый кисейный галстух, жабо, маншеты и две золотые английские ‘луковицы’, по одной в каждом кармане жилета. В правой руке он обыкновенно держал эмалированную табатерку со ‘шпанским’ табаком — а левой опирался на трость с серебряным, от долгого употребления гладко вытертым набалдашником. Голосок имел Алексей Сергеич носовой, пискливый — и постоянно улыбался, ласково, но как бы свысока, не без некоторой самодовольной важности. Он и смеялся тоже ласково, тонким, как бисер мелким смехом. Вежлив и приветлив был он до крайности — на старинный екатерининский манер — и двигал руками медленно и округло, тоже по-старинному. По слабости ног он не мог ходить, а перебегал торопливыми шажками с кресла на кресло, в которое садился вдруг — скорее падал — мягко, как подушка.

Как я уже сказал, Алексей Сергеич никуда не выезжал и с соседями знался мало, хоть и любил общество,— ибо словоохотлив был! Правда, общества у него вдоволь водилось и дома: разные Никаноры Никанорычи, Савастеи Савастеичи, Федулычи, Михеичи, всё бедные дворянчики в поношенных казакинах и камзолах, часто с барского плеча, проживали под его кровом, не говоря уже о бедных дворяночках в ситцевых платьях, черных платках внакидку и с гарусными ридикюлями в крепко стиснутых пальцах — разных Авдотиях Савишных, Пелагеях Мироновных и просто Феклушках и Аринках, приютившихся на женской половине. За стол у Алексея Сергеича никогда меньше пятнадцати человек не садилось… Такой он был хлебосол! Между всеми этими приживальщиками особенно выдавались две личности: карлик, по прозвищу Янус, или Двулицый, датского, а иные утверждали — еврейского происхождения, да сумасшедший князь Л. В противность тогдашним обычаям, карлик этот вовсе не служил потехой для господ и не был шутом, напротив: он постоянно молчал, вид имел озлобленный и суровый, хмурил брови и скрипел зубами, как только обращались к нему с вопросами. Алексей Сергеич звал его также филоз-офом и даже уважал его, за столом ему всегда первому, после гостей и хозяев, подавали блюда. ‘Бог его обидел,— говаривал Алексей Сергеич,— на то его господня воля, а УЖ мне-то его не обижать стать’.— ‘Почему же он филозоф?’ — спросил я однажды. (Меня Янус не жаловал, бывало, лишь только я подойду к нему — он тотчас окрысится и проворчит хрипло: ‘Чужак! не приставай!’) ‘Как же, помилуй бог, не филозоф? — ответил Алексей Сергеич.— Ты, сударик, посмотри, как он таково хорошо молчит!’ — ‘А почему же он Двулицый?’ — ‘А потому, сударик, что наружу-то у него одно лицо — вот вы, верхогляды, и судите… А другое, настоящее, он скрывает, и то лицо знаю я один — и люблю его за это… Потому: хорошее то лицо. Ты, например, и глядишь, да ничего не видишь… а я и без слов вижу: осуждает он меня за нечто, потому: он строгий! И всегда-то за дело! Сего ты, судари’, не поймешь, но только верь мне, старику!’ Настоящей история Двулицего Януса — откуда он прибыл, как попал к Алексею Сергеичу — никто не ведал, зато история князя Л. была хорошо всем известна. Двадцатилетним юношей, из богатой и знатной фамилии, он приехал в Петербург на службу в гвардейском полку, на первом же куртаге императрица Екатерина его заметила — и, остановившись перед ним да указав на него веером, громко промолвила, обратись к одному из своих приближенных: ‘Посмотри, Адам Васильевич, какой красавчик! Настоящая куколка!’ Кровь бросилась бедному мальчику в голову: вернувшись домой, он велел заложить коляску — и, надев на себя анненскую ленту, пустился разъезжать не городу, словно он и точно в случай попал. ‘Дави всех,— кричал он кучеру,— кто не посторонится!’ Тотчас же всё это было доведено до высочайшего сведения, вышел приказ — объявить его сумасшедшим и отдать на порук’ двум его братьям, а те, нимало не медля, отвезли его в деревню и посадили в каменный мешок на цепь. Желая воспользоваться его имением, они не выпустили несчастного даже тогда, когда он опомнился и пришел в себя — и так и продержали его взаперти, пока он действительно не сошел с ума. Но не впрок пошло им их злодейство: князь Л. пережил своих братьев и, после долгих мытарств, очутился на попечении Алексея Сергеича, которому доводился родственником. Это был толстый, совершенно лысый человек с длинным тонким носом и голубыми глазами навыкат. Он совсем разучился говорить — он только бурчал что-то непонятное, но отлично пел старинные русские песни, сохранив до глубокой старости серебристую свежесть голоса и во время пения ясно и четко произнося каждое слово. Иногда находило на него нечто вроде ярости — я тогда он делался страшен: становился в угол, к стене лицом — и весь потный да красный, через всю лысину до затылка красный, заливаясь злобным хохотом я топая ногами, повелевал наказывать кого-то — вероятно, братьев. ‘Бей! — хрипел он, давясь и кашляя от смеха,— секи, se жалей, бей, бей, бей извергов, злодеев моих! Вот так! Вот так!’ Накануне своей смерти он очень удивил и испугал Алексея Сергеича. Вошел к нему в комнату весь бледный да тихий — и, поклонившись поясным поклоном, сперва поблагодарил за приют и призрение, а потом попросил послать за священником, ибо смерть пришла к нему — он ее видел — и ему надо всех простить и себя обелить. ‘Как же ты ее видел? — пробормотал изумленный’ Алексей Сергеич, в первый раз услыхав от него связную речь.— Какова она из себя? С косою, что ли?’ — ‘Нет,— отвечал князь Л.,— старушка простенькая, в кофте — только на лбу глаз один, а глазу тому и веку нет’. И на другой день князь Л. действительно скончался, совершив всё должное и простившись со всеми, вразумительно и умиленно. ‘Вот так и я умру’,— замечая, бывало, Алексей Сергеич. И точно: нечто подобное с ним случилось — о чем после.

А теперь возвратимся к прежнему. С соседями, я уже сказал, Алексей Сергеич не водился, и они его недолюбливали, называли его чудаком, гордецом, пересмешником и даже не признающим властей мартинистом, не понимая, конечно, значения этого последнего слова. До некоторой степени соседи были правы: Алексей Сергеич чуть не семьдесят лет сряду прожил в своем Суходоле, не имея почти никаких сношений с предержащими властями, с начальством и судом. ‘Суд для разбойника, команда для солдата,— говаривал он,— а я, слава богу, не разбойник и не солдат’. Чудаковат был точно Алексей Сергеич, но душа в нем была не из мелких. Порасскажу кое-что о нем.

Доподлинно я никогда не знал, какие были его политические мнения — если только можно применить к нему такое новейшее выражение, но, по-своему, он был аристократ — скорей аристократ, чем барин. Не раз он сожалел о том, что бог не дал ему сына-наследника ‘в честь роду, в продолжение фамилии’. У него в кабинете висело на стене родословное дерево Телегиных, очень ветвистое, со множеством кружков в виде яблоков, в золотой раме. ‘Мы, Телегины,— говорил он,— род исконный, извечный, сколько нас, Телегиных, ни было,— по прихожим мы не таскались, хребта не гнули, по рундучкам ног не отстаивали, по судам не кормились, жалованного не нашивали, к Москве не тянули, в Питере не кляузничали, сиднями сидели, каждый на своей чети, свой человек, на своей земле… гнездари, сударь, домовитые! Я сам хоть и в гвардии служил — да, спасибо, недолго’. Алексей Сергеич предпочитал старое время. ‘Вольнее было тогда, благообразнее, по чести тебе доложу! — а с тысяща восемьсотого года (почему именно с этого года? — он не объяснял) пошла, братец ты мой, эта военщина, солдатчина пошла. Надели себе на голову господа военные какие-то там салтаны из петушиных хвостов — и сами петухам уподобились, шею затянули туго-натуго… хрипят, глаза таращат — да и как не хрипеть? Надысь ко мне полицейский капрал какой-то наехал: ‘Я, мол, до вас, ваше благородие… (вишь, чем удивить вздумал!., я и сам знаю, что рожден благо…) имею до вас дело’. А я ему: ‘Сударь почтенный, ты сперва крючки-то на воротнике расстегни. А то, помилуй бог, чихнешь! Ах, что с тобою будет! Что с тобою будет! Лопнешь ты, как гриб-дождевик… А я отвечай!’ И пьют же они, эти военные господа,— о-го-го! Я им всё больше цимлянского велю подавать, потому — им что цимлянское, что понтак — всё едино, гладко, скоро так у них в горле проходит — где тут различить? А то вот еще: соску стали эту сосать, табак курить. Запихает себе военный человек эту самую соску под усища в губища — ноздрями, ртом и даже ушами дым пущает,— и думает, что герой! Вот и зятики мои — хоть один из них и сенатор, а другой какой-то там куратор — тож эту соску сосут и за умниц тож себя почитают!..’

Алексей Сергеич терпеть не мог курительного табаку, да вот еще собак, особенно маленьких. ‘Ну, коли ты француз, держи себе болонку: ты бегаешь, ты прыгаешь тюды-сюды, и она за тобой, задравши хвост… а нашему-то брату на что она?’ Очень он был опрятен и привередлив. Об императрице Екатерине говорил не иначе как с восторгом и возвышенным, несколько книжным слогом: ‘Полубог был, не человек! Ты, сударик, посмотри только на улыбку сию,— прибавлял он, почтительно указывая на лампиевский портрет,— и сам согласишься: полубог! Я в жизни своей столь счастлив был, что удостоился улицезреть сию улыбку, и вовек она не изгладится из сердца моего!’ И при этом он сообщал анекдоты из жизни Екатерины, каких мне нигде не случалось ни читать, ни слышать. Вот один из них. Алексей Сергеич не позволял ни малейшего намека на слабости великой царицы. ‘Да и наконец,— восклицал он,— разве о ней можно так судить, как о прочих людях? Однажды она, во время утреннего туалета, в пудраманте сидя, повелела расчесать себе волосы… И что же? Камерфрау проводит гребнем — а электрические искры так и сыплются! Тогда она подозвала к себе тут же по дежурству находившегося лейб-медика Роджерсона и говорит ему: ‘Меня, я знаю, за некоторые поступки осуждают: но видишь ты электричество сие? Следовательно, при таковой моей натуре и комплекции — сам ты можешь заключить, ибо ты врач,— что несправедливо меня осуждать, а постичь меня должно!’ Неизгладимым остался в памяти Алексея Сергеича следующий случай. Стоял он однажды во внутреннем карауле, во дворце — а было ему всего лет шестнадцать. И вот проходит императрица мимо его — он отдает честь… ‘а она,— с умилением тут опять восклицал Алексей Сергеич,— улыбнувшись на юность мою и на усердие мое, изволила дать мне ручку свою поцеловать и по щеке потрепать и расспросить: кто я? откуда? какой фамилии? а потом…— Тут голос старика обыкновенно прерывался,— потом приказала моей матушке от своего имени поклониться и поблагодарить ее за то, что так хорошо воспитывает детей своих. И был ли я при сем на небе или на земле — и как и куда она изволила удалиться, в горния ли воспарила, в другие ли покои проследовала… по сие время не знаю!’ Я не раз пытался расспрашивать Алексея Сергеича о тех давних временах, о людях, окружавших императрицу… Но он большей частью уклонялся. ‘Что о старине толковать-то? — говаривал он…— только себя мучить: что вот, мол, был ты тогда молодцом, а теперь и последних зубов у тебя во рту не стало. Да и то сказать: хороша старина… ну и бог с ней! А что касательно до тех людей — ведь ты, чай, егоза, о случайных людях речь заводишь? — так видал ты, как на воде волдырь вскочит? Пока он цел да держится — какие же на нем цвета играют! И красные, и желтые, и синие — просто сказать надо: радуга или вот алмаз! Только вскорости он лопается — и следа от него нет. Так вот и люди те такие были’.

— Ну, а Потемкин? — спросил я однажды.

Алексей Сергеич принял важный вид.

— Потемкин, Григорий Александрович, был муж государственный, богослов, екатерининский воспитанник, чадо ее, так надо сказать… Но довольно о сем, сударик!

Алексей Сергеич был человек очень набожный — и хотя через силу, но церковь посещал исправно. Суеверия в нем не замечалось, он издевался над приметами, глазом и певчей ‘нескладицей’, однако не любил, когда заяц ему перебегал дорогу, и встреча с попом была ему не совсем приятна. Со всем тем был к духовным лицам очень почтителен я под благословенье подходил и даже руну всякий раз целовал, но неохотно с ними беседовал. ‘Очень от них дух силён идет,— объяснял еж,— я же, грешный, непутем изнежился, волосы у них такие большие да масленые, расчешут их во все стороны — думают, что тем мне уважение доказывают, и громко так между разговором крякает — от робости, что ля, или тоже желают мне тем угодить. Ну да и смертный час напоминают. А я, как-никак, еще жить желаю. Только ты, сударик, этих речей за мной ее повторяй, уважай духовный чин — одни дураки его не уважают, и я виноват, что на старости лет вздор горожу’.

Учен был Алексей Сергеич на медные деньги — как все тогдашние дворяне, но до некоторой степени сам чтением восполнял этот недостаток. Книги же читал одни русские, конца прошлого века, новейших сочинителей находил пресными и в слоте слабыми… Во время чтения ставился возле него на одноногий круглый столик серебряный жбан с каким-то особенным мятным пенистым квасом, от которого приятный запах распространялся по всем комнатам. Сам же он надевал при этом на конец носа большие круглые очки, но в последнее время не столько читал, сколько задумчиво глядел выше оправы очков, поднимая брови, жуя губами и вздыхая. Раз я застал его плачущим с книгою на ‘оленях — что меня очень, признаться, удивило.

Вспомнились ему следующие стишки:

О, всебедный род людской!

Незнаком тебе покой!

Ты лишь оный обретаешь,

Пыль могильну коль глотаешь..,

Горек, горек сей покой!

Спи, мертвец!.. Но плачь, живой!

Стишки эти были сочинены некиим Гормич-Гормицким, странствующим пинтой, которого Алексей Сергеич приютил было у себя в даме — так как он показался ему человеком деликатным и даже субтильным: носил бамаачки с бантиками, говорил на о и, поднимая глаза к небу, часто вздыхал, кроме всех этих достоинств, Гормич-Гормицкий изрядно говорил по-французски, ибо получил воспитание в иезуитском коллегиуме,— а Алексей Сергея’ только ‘понимал’. Но, напившись раз мертвецки пьяным в кабаке, этот самый субтильный Гормицкий оказал буйство непомерное: ‘вдребезгу’ раскровянил Алексей Сергеичина камердинера, повара, двух подвернувшихся прачек в даже постороннего столяра — да несколько стекол перебил в окнах, причем кричал неистово: ‘А вот я им доскажу, этим русским тунеядцам, кацапам необтесанным?’ И какая в этом тщедушном существе сила проявилась! Едва с ним сладило восемь человек! За самое это буйств’ Алексей Сергеич велел стихотворца вытолкать воя из дому, посадивши его предварительно ‘афендроном’ в снег — дело было зимою — для протрезвления.

‘Да,— говаривал, бывало, Алексей Сергеич,— прешла моя пора, был конь, да изъездился. Вот я и стихотворцев на своем иждивенье содержал, и картины и книги скупал у евреев,— и гуси были не хуже мухановских, голуби-турманы глинистые настоящие… До всего-то я был охоч! Разве вот собачником никогда не был — потому пьянство, вонь, гаерство! Рьяный был я, неукротимый. Что-бы у Телегина да не первый во всем сорт… да помилуй бог! И конские завод имел на слажу. И шли те коня… откуда ты думаешь, сударик? От самых тех знаменитейших заводов царя Ивана Алексеича, брата Петра Великого… верно тебе говорю! Все жеребцы бурые в масле — гривы поколень, хвосты покопыть… Львы! И всё то было — да быльем поросло. Суета суетствий и всяческая суета! А впрочем — чего жалеть! Всякому человеку свой предел положон. Выше неба не взлетишь, в воде не проживешь, от земли ею уйдешь… поживем еще, как-никак!’

И старик опять улыбался и понюхивал свой шпанский табачок.

Крестьяне любили его, барин был, по их словам, добрый, сердца не срывчивого. Только и они повторяли, что изъезжен, мол, конь. Прежде Алексей Сергеич сам во всё входил — и в поле выезжал, и на мельницу, и на маслобойню — и в амбары, и в крестьянские избы заглядывал, всем знакомы были его беговые дрожки, обитые малиновым плисом и запряженные рослой лошадью с широкой проточиной во весь лоб, но прозвищу ‘Фонарь’ — из самого того знаменитого завода, Алексей Сергеич сам ею правил, закрутив концы вожжей на кулаки. А как стукнул ему семидесятый годок — махнул старик на всё рукою и поручил управление именьем бурмистр у Антипу, которого втайне боялся и звал Микромэгасом (волтеровские воспоминания!), а то и просто — грабителем. ‘Ну, грабитель, что скажешь? Много в пуньку натаскал?’ — говорит он, бывало, с улыбкой глядя в самые глаза грабителю. ‘Всё вашею милостью’,— весело отвечает Антип. ‘Милость милостью — а только ты смотри у меня, Микромэгас! крестьян, заглазных подданных моих, трогать не смей! Станут они жаловаться… трость-то у меня, видишь, недалеко!’ — ‘Тросточку-то вашу, батюшка Алексей Сергеич, я завсегда хорошо помню’,— отвечает Антип-Микромэгас да поглаживает бороду. ‘То-то, помни!’ И барин и бурмистр, оба смеются в лицо друг другу. С дворовыми, вообще с крепостными людьми, с ‘подданными’ (Алексей Сергеич любил это слово) он обходился кротко. ‘Потому, посуди, племянничек, своего-то ничего нету, разве крест на шее — да и тот медный,— на чужое зариться не моги… где ж тут быть разуму?’ Нечего и говорить, что о так называемом крепостном вопросе в то время никто и не помышлял, не мог он волновать и Алексея Сергеича: он преспокойно владел своими ‘подданными’, но дурных помещиков осуждал и называл врагами своего звания. Он вообще дворян разделял на три разряда: на путных, ‘коих маловато’, на распутных, ‘коих достаточно’, и на беспутных, ‘коими хоть пруд пруди’. А если кто из них с подданными крут и притеснителен — тот и перед богом грешен и перед людьми виноват! Да: хорошо жилось дворовым у старика, ‘заглазным подданным’, конечно, хуже, несмотря на трость, которою он грозил Микромэгасу. И сколько их водилось, этих самых дворовых, в его доме! И всё больше старые, жилистые, волосатые, ворчливые, в плечах согбенные, в нанковые длиннополые кафтаны облеченные — с крепким, кислым запахом! А на женской половине только и слышно было, что топот босых ног да шлюпанье юбок. Главного камердинера звали Иринархом, и кликал его всегда Алексей Сергеич протяжным криком: ‘И-ри-на-а-арх!’ Других он звал: ‘Малый! Малец! Кто там есть подданный!’ Колокольчиков он не терпел: что за трактир, помилуй бог! И удивляло меня то, что в какое бы время ни позвал Алексей Сергеич своего камердинера — тот немедленно являлся, словно из земли вырастал — и, сдвинув каблуки и заложив за спину руки, стоял перед барином угрюмый и как бы злой, но усердный слуга!

Щедр был Алексей Сергеич не по состоянию, но не любил, когда его величали благодетелем. ‘Какой я вам, сударь, благодетель!.. Я себе благо делаю — а не вам, сударь мой!’ (когда он гневался или негодовал, он всегда ‘выкал’). ‘Нищему,— говаривал он,— подай раз, подай два, подай три… Ну, а коли он в четвертый раз придет — подать ему ты все-таки подай, только прибавь при сем: ты бы, братец, чем бы другим поработал — не всё ртом’.— ‘Дяденька,— спросишь его, бывало,— если же нищий и после этого в пятый раз придет?’ — ‘А ты и в пятый раз подай’. Больных, которые к нему прибегали за помощью, он на свой счет лечил — хотя сам в докторов не верил и никогда за ними не посылал. ‘Матушка-покойница,— уверял он,— ото всех болезней прованским маслом с солью лечила — и внутрь давала и натирала — и всё прекрасно проходило. А матушка моя кто такая была? При Петре Первом рожденье свое имела — ты только это сообрази!’

Русский человек был Алексей Сергеич во всем: любил одни русские кушанья, любил русские песни — а гармонику, ‘фабричную выдумку’, ненавидел, любил глядеть на хороводы девок, на пляску баб, в молодости он сам, говорят, пел заливисто и плясал лихо, любил париться в бане — да так сильно париться, что Иринарх, который, служа ему банщиком, сек его березовым, в пиве вымоченным веником, тер мочалкой, тер суконкой, катал намыленным пузырем по барским членам,— этот вернопреданный Иринарх всякий раз, бывало, говаривал, слезая с полка, красный, как ‘новый медный статуй’: ‘Ну, на сей раз я, раб божий, Иринарх Тоболеев, еще уцелел… Что-то будет в следующий?’

И говорил Алексей Сергеич славным русским языком, несколько старомодным, но вкусным и чистым, как ключевая вода, то и дело пересыпая речь любимыми словцами: ‘по чести, помилуй бог, как-никак, сударь да сударик…’

А впрочем, будет о нем. Побеседуем об Алексей Сергеичевой супруге, Маланье Павловне:

Была Маланья Павловна московская уроженка, первой слыла красавицей по Москве, la Vnus de Moscou {московской Венерой (франц.).}. Я ее зазнал уже старой, худой женщиной, с тонкими, но незначительными чертами лица, с заячьими кривыми зубками в крошечном ротике, со множеством мелко завитых желтых кудряшек на лбу, с крашеными бровями. Ходила она постоянно в пирамидальном чепце с розовыми лентами, высоком крагене вокруг шеи, белом коротком платье и прюнелевых башмаках на красных каблучках, а сверху платья носила кофту из голубого атласу, со спущенным с правого плеча рукавом. Точно такой туалет был на ней в самый Петров день 1789 года! Пошла она в тот день, еще девицей будучи с родными на Ходынское поле, посмотреть знаменитый кулачный бой, устроенный Орловым. ‘И граф Алексей Григорьевич (о, сколько раз слышал я этот рассказ!)… заметав меня, подошел, поклонился низехонько, взяв шляпу в обе руки, и сказал так: ‘Красавица писаная, — сказал он,— что ты это рукав с плечика спустила? Аль тоже на кулачки со мной побиться желаешь?.. Изволь, только напредки говорю тебе: победила ты меня — сдаюсь! И я твой еемь пленник!..’ И все на нас смотрели и удивлялись’. И самые этот туалет она с тех пор постоянно носила. ‘Только не чепец тогда был на мне — а шляпа а-ля бержер де Трианон, и хотя я и напудренная, была — но волосы мои, как золото, так и сквозили, так и сквозили!’ Маланья Павловна была глупа, что называется, до святости, болтала зря, словно и сама хорошенько не знала, что это у ней из уст выходит,— всё больше об Орлове. Орлов стал, можно, сказать, главным интересом ее жизни. Она обыкновенно входила… нет! вплывала, мерно двигая головою, как пава, в комнату, становилась посередине, как-то странно вывернув одну ногу и придерживая двумя пальцами конец спущенного, рукава (должно быть, эта поза тоже когда-нибудь понравилась Орлову), горделиво-небрежно взглядывала кругом, как оно и следует красавице,— даже пофыркивала и шептала: ‘Вот еще!’, точно к ней какой-либо назойливый кавалер-супирант {кавалер-вздыхатель (от франц. cavalier-soupirant).} приставал с комплиментами,— и вдруг уходила, топнув каблучком и дернув плечиком. Табак она тоже нюхала шпанский, из крошечной бонбоньерки, доставая его крошечной золотой ложечкой,— и от времени до времени, особенно когда появлялось новое лицо, подносила снизу — не к глазам, а к носу (она видела отлично) — двойной лорнет, в виде рогульки, щеголяя и вертя беленькой ручкой с отделенным пальчиком. Сколько раз описывала мне Маланья Павловна свою свадьбу в церкви Вознесения, что на Арбате,— такая хорошая церковь! — и как вся Москва тут присутствовала… давка была какая! ужасти! Экипажи цугом, золотые кареты, скороходы… один скороход графа Завадовского даже под колесо попал! И венчал нас сам архиерей — и предику какую сказал! все плакали — куда я ни посмотрю, всё слезы, слезы… а у генерал-губернатора лошади были тигровой масти… И сколько цветов, цветов нанесли!.. Завалили цветами! И как по этому случаю один иностранец, богатый-пребогатый, от любви застрелился — и как Орлов тоже тут присутствовал… И, приблизившись к Алексею Сергеичу, поздравил его и назвал его счастливчиком… Счастливчик, мол, ты, брат губошлеп! И как, в ответ на эти слова, Алексей Сергеич так чудесно поклонился и махнул плюмажем шляпы по полу слева направо… Дескать, ваше сиятельство теперь между вами и моей супругой есть черта, которую вы не преступите! И Орлов, Алексей Григорьевич, тотчас повял и похвалил. О! Это был такой человек! такой человек! А то, в другой раз, мы с Алексисом были у него на бале —я уже замужем была — и какие были на нем чудесные бриллиантовые пуговицы! И я не выдержала, по-хваяияа. Какие, говорю, у вас, граф, чудесные бриллианты! — А он, взяв тут те со стола нож, отрезал одну пуговицу и презентовал мне ее и сказал: ‘У вас, голубушка, в глазах во сто крат лучше бриллианты, ставьте-ка перед зеркалом да посравните’. И я стала, и он стал со мной рядом. ‘Ну что? кто прав?’ — говорит, а сам глазами так и водит, так и водит вокруг меня. И Алексей Сергеич тут очень оконфузился, но я ему сказала: ‘Алексис,— сказала я ему,— ты, пожалуйста, не конфузься, ты должен лучше меня знать’. И он мне ответил: ‘Будь покойна, Мелани!’ И самые эти бриллианты у меня теперь вокруг медальона Алексея Григорьевича — ты, чай, видел, голубчик, я его по праздникам на плече ношу, на георгиевской ленте — потому храбрый был он очень герой, георгиевский кавалер: турку сжег!

Со всем тем была Маланья Павловна женщина очень добрая: угодить ей было легко. ‘Ни она тебя грызь, ни она тебя шпынь’,— отзывались о ней горничные. До страсти любила Маланья Павловна всё сладкое — и особая старушка, которая только и занималась, что вареньем, а потому и прозывалась варенухой, раз по десяти на день подносила ей китайское блюдечко — то с розовыми листочками в сахаре, то с барбарисом в меду или с ананасные шербетом. Маланья Павловна боялась одиночества — страшные мысли тогда находят — и почти постоянно была окружена приживалками, которых убедительно просила: ‘Говорите, мол, говорите, что так сидите — только месте свои греете!’ — и они трещали, как канарейки. Будучи набожной не меньше Алексея Сергеича, она очень любил молиться, но так как, по ее словам, она хорошо читать молитвы не выучилась, то и держалась на то бедная вдова-дьяконица, которая уж так-то вкусно молилась! Не запнется ни вовек! И действительно: дьяконица эта умела как-то неудержимо произносить молитвенные слова, не прерывая их ни при вдыханье, ни при выдыханье — а Маланья Павловна слушала и умилялась. Состояла при ней другая вдовушка, та должна была рассказывать ей на ночь сказки,— но только старые, просила Маланья Павловна, те, что я уж знаю, новые-то все выдуманы. Очей была Маланья Павловна легкомысленна, а иногда и мнительна: вдруг ей что в голову взбредет! Не жаловала она, например, карлика Януса, всё думалось ей, что он вдруг возьмет да закричит: ‘А знаете вы, кто я? Бурятский князь! Вот вы и покоряйтесь!’ — А не то дом от меланхолии подожжет. Щедра была Маланья Павловна так же, как и Алексей Сергеич, но никогда деньгами не подавала — ручек не хотела марать,— а платками, сережками, платьями, лентами, или со стола пошлет пирог да жаркого кусок — а не то сткляницу вина. Баб по праздникам тоже угощать любила: станут они плясать’ а она каблучками притопывает и в позу становится.

Алексей Сергеич очень хорошо знал, что жена его глупа, но чуть ли не с первого году женитьбы приучил себя притворяться, будто она очень остра на язык и любит колкости говорить. Бывало, как только она слишком разболтается, он тотчас погрозит ей мизинцем и приговаривает: ‘Ох, язычок, язычок! уж достанется ему на том свете! Проткнут его горячей шпилькой!’ Маланья Павловна этим, однако, не обижалась, напротив — ей как будто лестно было слышать такие слова: что ж, мол! Не моя вина, что умна родилась!

Маланья Павловна обожала своего мужа — и всю жизнь оставалась примерно верной женой, но был и в ее жизни ‘предмет’, молодой племянник, гусар, убитый, как она полагала, на дуэли из-за нее — а по более достоверным известиям, умерший от удара кием по голове в трактирной компании. Акварельный портрет этого ‘предмета’ хранился у ней в секретном ящике. Маланья Павловна всякий раз краснела до ушей, когда упоминала о Капитонушке — так звался ‘предмет’, а Алексей Сергеич нарочно хмурился, опять грозил жене мизинцем и говорил: ‘Не верь коню в поле, а жене в доме! Ох, уж этот мне Капитонушка, Купидонушка!’ Тогда Маланья Павловна вся вострепещивалась и восклицала: ‘Алексис, грешно вам, Алексис! Сами-то вы в молодости, небось, ‘махались’ с разными сударками — так вот, вы и полагаете…’ — ‘Ну полно, полно, Маланьюшка,— перебивал с улыбкой Алексей Сергеич,— бело твое платье, а душа еще белей!’ — ‘Белей, Алексис, белей!’ — ‘Ох, язычок, по чести язычок’,— повторял Алексис и трепал ее по руке.

Упоминать об ‘убеждениях’ Маланьи Павловны было бы еще неуместнее, чем об убежденьях Алексея Сергеича, однако мне раз пришлось быть свидетелем странного проявления затаенных чувств моей тетушки. Я как-то раз, в разговоре, упомянул об известном Шешковском: Маланья Павловна внезапно помертвела в лице — так-таки помертвела, позеленела, несмотря на наложенные белила и румяна — и глухим, совершенно искренним голосом (что с ней случалось очень редко — она обыкновенно всё как будто немножко рисовалась, тонировала да картавила) проговорила: ‘Ох! кого ты это назвал! Да еще к ночи! Не произноси ты этого имени!’ Я удивился: какое могло иметь значение это имя для такого безобидного и невинного существа, которое не только сделать, но и подумать не сумело бы ничего непозволительного? На не совсем веселые размышления навел меня этот страх, проявившийся чуть не через полстолетия.

Скончался Алексей Сергеич на восемьдесят восьмом году от рождения, в самый 1848 год, который, видно, смутил даже его. И смерть его была довольно странная. Он еще поутру хорошо себя чувствовал, хотя уже совсем не покидал кресла. И вдруг он зовет жену: ‘Маланьюшка, подь-ка сюда’.— ‘Что тебе, Алексис?’ — ‘Помирать мне пора, голубушка, вот что’.— ‘Бог с вами, Алексей Сергеич! Отчего так?’ — ‘А вот отчего: перво-наперво, надо и честь знать, и еще: смотрю я себе давеча на ноги… чужие ноги — да и полно! На руки… и те чужие! Посмотрел на брюхо — и брюхо чужое! Значит: чужой век заедаю. Пошли-ка за попом, а пока — уложи меня на постелюшку, с которой я уже не встану’. Маланья Павловна переполошилась — однако уложила старика и за попом послала. Алексея Сергеич исповедался, причастился, попростился с домочадцами — и стал засыпать. Маланья Павловна сидела у его кровати. ‘Алексис! — вскрикнула она вдруг,— не пугай меня, не закрывай глазки! Аль болит что?’ Старик посмотрел на жену. ‘Нет, не болит ничего… а трудновато… дышать трудновато’. Потом, помолчав немного: ‘Маланьюшка,— промолвил он,— вот и жизнь проскочила, а помнишь, как мы венчались… какова была парочка?’ — ‘Была, красавчик ты мой, Алексее ненаглядный!’ Старик опять помолчал. ‘Маланьюшка, а встретимся мы на том свете?’ — ‘Буду о том бога молить, Алексис’. И старушка залилась слезами. ‘Ну не плачь, глупенькая, авось, нас там господь бог помолодит — и мы опять станем парочкой!’ — ‘Помолодит, Алексис!’ — ‘Ему, господу, всё возможно,— заметил Алексей Сергеич.— Он чудотворец! — пожалуй, и умницей тебя сотворит… Ну, душка, пошутил, дай поцелую ручку’.— ‘А я твою’. И оба старичка поцеловали друг у друга в подвертку руку.

Алексей Сергеич начал утихать и забываться. Маланья Павловна умиленно глядела на него, сбрасывая кончиком пальца слезинки с ресниц. Часа два просидела она так. ‘Започивал?’ — спрашивала шёпотом старушка, что молиться хорошо умела, высовываясь из-за Иринарха, который неподвижно как столб стоял у двери и пристально смотрел на отходившего барина. ‘Почивает’,— отвечала Маланья Павловна тоже шёпотом. И вдруг Алексей Сергеич открыл глаза. ‘Подруга моя верная,— пролепетал он,— супруга моя почтенная, в ножки тебе бы поклонился за всю твою любовь и верность — да где встать? Дай хоть перекрещу тебя’. Маланья Павловна придвинулась, наклонилась… Но приподнятая рука упала бессильно на одеяло — и через несколько мгновений не стало Алексея Сергеича.

Дочери его поспели только к похоронам с мужьями, детей у них не было — ни у той, ни у другой. Алексей Сергеич их не обидел в своем завещанье, хотя и не вспомнил о них на смертном одре. ‘Замшилось к ним мое сердце’,— сказал он мне однажды. Зная его доброту, я дивился его словам. Трудно рассудить родителей с детьми. ‘Большой овраг малой начинается трещиной,— сказал Алексей Сергеич мне в другой раз по тому же поводу,— в аршин рана заживает, а отруби хоть ноготь — не прирастет’.

Мне сдается, что дочери стыдились своих чудаковатых стариков.

Месяц спустя не стало и Маланьи Павловны. С самого дня кончины Алексея Сергеича она уже почти вв вставала и не наряжалась, но похоронили ее в голубой кофте и с медальоном Орлова на плече, только без бриллиантов. Их поделили дочери под тем предлогам, что пойдут те бриллианты на оклады образов, на деле же они их употребили на украшение собственных особ.

И вот — как живые стоят передо мною мои старика, и хорошее храню я о них воспоминание. А между тем в самый мой последний приезд к ним (я уже тогда был студентом) совершилось событие, которое внесло некоторый разлад в то гармонически патриархальное настроение, которое телегинскнй дом навевал на меня.

В числе дворовой прислуги состоял некто Иван, не кличке Сухих — кучер или кучерок, как его врезывали за малый его рост, несмотря на его уже немолодые лета. Крошечный это был человечек, вертлявый, курносый, кудрявый, с вечно смеющимся младенческим лицом и мышиными глазками. Большой он был балагур и потешник, всякую штуку умел смастерить, фейерверки пускал, змеи, во все игры играл, стоя на лошади скакал, выше всех взлетал на качелях, даже китайские тени умел представлять. Никто лучше его не забавлял детей — и сам он с ними хоть целый день рад был возиться. Примется хохотать — весь дом расколышет: то тут, то там ему отвечают — разберет всех… И ругаются, да смеются. Плясал Иван удивительно — особенно ‘рыбку’. Грянет хор плясовую, парень выйдет на середину круга — да и ну вертеться, прыгать, ногами топотать, а потом как треснется оземь — да и представляет движения рыбки, которую выкинули из воды на сушь: и так изгибается и этак, даже каблуки к затылку подводит, а там как вскочит, загогочет — просто земля под ним дрожит! Бывало, Алексей Сергеич, большой, как я уже сказывал, охотник до хороводов, никак не может утерпеть, чтоб не закричать: ‘Ванюшу сюда! кучерка! Рыбку нам валяй, живо!’ — а через минуту уже восторженно шепчет: ‘Ах он, такой-сякой!’

И вот в последний мой приезд входит этот самый Иван Сухих ко мне в комнату и, ни слова не говоря, становится на колени. ‘Иван, что с тобой?’ — ‘Спасите, барин!’ — ‘Как, что такое?’ И рассказал мне тут Иван свою беду.

Был он выменян — лет двадцать тому назад — от господ Сухих на другого крепостного телегинского человека, так-таки просто выменян, безо всяких формальностей и бумаг, отданный за него человек помер, а господа Сухие забыли об Иване — и остался он в доме Алексея Сергеича, как свой, одно лишь прозвище его напоминало об его происхождении. Но вот умерли и прежние его господа, имение попало в другие руки — и новый владелец, о котором ходили слухи, что он человек жестокий, мучитель, проведав, что один из его крепостных обретается безо всякого вида и права у Алексея Сергеича, стал его требовать обратно, в случае же отказа грозил судом и штрафом — и грозил не по-пустому, так как сам состоял в чине тайного советника и большой имел по губернии вес. Иван, с перепугу, бросился к Алексею Сергеичу. Жалко стало старику своего плясуна — и предложил он тайному советнику купить у него Ивана за хорошие деньги, но тайный советник и слышать не хотел: был он малоросс и упрям как чёрт. Приходилось отдавать бедняка. ‘Я здесь сжился, я здесь освоился, я здесь служил, хлеб ел и помереть здесь желаю’,— говорил мне Иван — и уже не было усмешки на его лице, напротив — оно точно окаменело… ‘А теперь я должон идти к этому злодею… Али я собака, что с одной псарни на другую, завязавши оселом шею… на, мол, тебе! Спасите, барин, помолите вы дяденьку — вспомните, как я всегда вас потешал… А то худо ведь будет, без греха дело не обойдется’.

— Без какого греха, Иван?

— А убью я того-то барина. Так и приду да скажу ему: ‘Барин, отпустите меня обратно, а не то — смотрите, оберегайтесь… я вас убью’.

Если бы зяблик или чиж мог говорить и стал бы уверять меня, что он заклюет другую птицу — не привел бы он меня в большее изумление, чем Иван о ту пору. Как! Ваня Сухих, этот плясун, балагур, потешник, любимец детей и сам дитя — это добродушнейшее существо — убийца! Что за чепуха! Ни на мгновенье не поверил я ему, меня до крайности поразило уже то, что он мог выговорить такое слово! Однако я отправился к Алексею Сергеичу. Не передал я ему того, что сказал мне Иван, но всячески стал просить его, нельзя ли как-нибудь поправить дело? ‘Сударик ты мой,— отвечал мне старик,— и рад бы радостью, но как быть? Предлагал я этому хохлу вознаграждения великие — триста рублей предлагал, по чести тебе говорю! а он — куды тебе! Что станешь делать? Поступлено было противозаконно, на веру, по старине… а теперь вон какое худо вышло! Ведь хохол тот, чего доброго, силком Ивана у меня возьмет — рука его властная, губернатор у него щи хлебает — солдат пришлет хохол! А боюсь я солдат-то этих! Прежде, что говорить, я как-никак отстоял бы Ивана, а теперь посмотри ты на меня, какой я дряхлец стал. Где мне воевать?’ Действительно: в последний мой приезд я нашел Алексея Сергеича чрезвычайно постаревшим: даже зрачки его глаз приняли молочный цвет — как у младенцев — и на губах появилась не прежняя сознательная улыбка, а та напряженно-слащавая, бессознательная усмешка, которая и во время сна не сходит с них у очень дряхлых людей.

Сообщил я решение Алексея Сергеича Ивану. Он постоял, помолчал, помотал головою. ‘Ну,— сказал он наконец,— чему быть, того не миновать. А только слово мое крепко. Значит: одно осталось… почудесить напоследях. Барин, пожалуйте на водку!’ Я ему дал, он напился пьян и в тот же день такую отколол ‘рыбку’, что девки и бабы даже взвизгивали — до того он кочевряжился!

На другой день я уехал домой, а месяца через три — уже в Петербурге — я узнал, что Иван сдержал-таки свое слово! Выслали его к новому барину, позвал его барин в кабинет и объявил ему, что будет он у него состоять кучером, что поручается ему тройка вяток и что строго с него взыщется, если будет худо за ними ходить и вообще не будет исправен. ‘Я-де шутить не люблю’. Иван выслушал барина, сперва в ноги ему поклонился,— а потом объявил, что, как его милости угодно, а не может он быть ему слугою. ‘Отпустите, мол, меня на оброк, ваше благородие, али в солдаты определите, а то долго ли до беды?’

Барин вспылил.

— Ах ты, такой-сякой! Что ты это мне сказать посмел? Во-первых, знай, что я превосходительство, а не высокоблагородие, во-вторых, ты уж из лет вышел и рост у тебя не такой, чтобы тебя в солдаты отдать, а наконец — какою это ты мне бедой грозишь? Поджечь, что ли, меня собираешься?

— Нет, ваше превосходительство, не поджечь.

— Так убить, что ли? Иван промолчал.

— Не слуга я вам,— промолвил он наконец.

— вот я тебе покажу,— взревел барин,— мой ли ты слуга или нет! — И, жестоко наказав Ивана, все-таки повелел ему выдать на руки тройку вяток и определять его кучером на конный двор.

Иван, по-видимому, покорился, начал ездить кучером. Так как он на это дело был мастер, те вскоре полюбился барину — тем более, что вел себя Иван очень скромно и тихо, к лошади у него раздобрели, выхолил он их — такав огурчики стали — загляденье! Стал барин выезжать с ним чаще, чем с другими кучерами. Бывало, спросит: ‘А что, помнишь, Иван, как мы с тобой неладно встретились? Чай, дурь-то с тебя соскочила?’ Но Иван на эти слова никогда ничего не отвечал. Вот однажды, под самое крещение, отправился барин с Иваном в город на его тройке с бубенцами, в, ковровых пошевнях. Стали лошади шагом подниматься в гору — а Иная слез с облучка и зашел за пошевни, словно что обронил. Мороз стоял сильный: барин сидел, закутавшись, и бобровую шапку не уши надвинул. Тогда Иван достал из-под полы топор, подошел сзади к барину, сбил с неге шавку — да, промолви’: ‘Я тебя, Петр Петрович, остерегал — сам на себя теперь пеняй!’ — раскроил ему голову одним ударом. Потом остановил лошадей, надел на мертвого барина сбитую шашку — и, снова взобравшись на облучая’, привез его в тетрод прямо к присутственным местам.

— Вот, мол, вам сухинский генерал, убитый, и убил его я. Как я ему сказал — так я ему и сделал. Вяжите!

Ивана схватили, судили, присудили к кнуту, а поте’ на каторгу. Попал в рудники веселый, птицеобразный плясун — да и исчез там навеки…

Да, поневоле — хоть и в ином смысле — повторишь с Алексеем Сергеичем:

— Хороша старина… ну, да и бог с ней!

ОТЧАЯННЫЙ

…Нас было человек восемь в комнате — и мы разговаривали о современных делах и людях.

— Не понимаю я этих господ! — заметил А.,— они отчаянные какие-то! Право, отчаянные… Ничего подобного еще никогда не бывало.

— Нет, бывало,— вмешался П., уже старый, седоволосый человек, родившийся около двадцатых годов нынешнего столетия,— отчаянные люди водились и прежде, только не походили они на нынешних отчаянных. Про поэта Языкова кто-то сказал, что у него был восторг, ни на что не обращенный, беспредметный восторг, так и у тех людей — отчаянность была беспредметная. Да вот, если позволите, я вам расскажу историю моего двоюродного племянника, Миши Полтева. Она может служить образчиком тогдашней отчаянности.

Явился он на свет божий, помнится, в 1828 году, а родовом поместье своего отца, в одном из самых глухих уголков глухой, степной губернии. Мишина отца, Андрея Николаевича Полтева, я еще хорошо помню. Это был настоящий старозаветный помещик, богобоязненный, степенный человек, достаточно — по тому времени — образованный, немного, правду оказать, придурковатый, да и к тому же страдавший падучей болезнью… Это тоже старозаветная, дворянская болезнь… Впрочем, припадки у Андрея Николаевича бывали тихие, и разрешались они обыкновенно сном да унылостью. Сердца он был доброго, обращения приветливого, не без некоторой величавости: я себе всегда таким воображал царя Михаила Федоровича. Вся жизнь Андрея Николаевича протекла в неукоснительном исполнении всех с давних времен установившихся обрядов, в строгом соответствии со всеми обычаями древнеправославного, святорусского быта. Он вставал и ложился, кушал и в баню ходил, веселился и гневался (то и другое, правда, редко), даже трубку курил, даже в карты играл (два больших новшества!) не так, как бы ему вздумалось, не на свой манер, а по завету и преданию отцов — истово и чинно. Сам он был высокого росту, осанист и мясист, голос имел тихий и несколько хрипловатый, как оно часто бывает у русских добродетельных людей, соблюдал опрятность в белье и одежде, носил белые галстухи и табачного цвета длиннополые сюртуки, а дворянская кровь все-таки сказывалась: за поповича или купца никто бы его не принял! Всегда, при всех возможных случаях и встречах Андрей Николаевич несомненно знал, как надо поступать, что надо говорить и какие именно выражения употреблять, знал, когда должно лечиться и чем именно, каким приметам должно верить и какие можно оставлять без внимания… словом, знал всё, что следует делать… Ибо всё, мол, стариками предусмотрено и указано — своего только не придумывай… А главное: без бога — ни до порога! Должно сознаться: скука смертельная царила в его доме, в этих низких, теплых и темных комнатах, столь часто оглашаемых пением всенощных и молебнов, с почти не переводившимся запахом ладана и постных кушаний!

Женился Андрей Николаевич, уже не в первой молодости, на соседней бедной барышне, очень нервической и болезненной особе, бывшей институтке. Она недурно играла на фортепиано, говорила по-французски на институтский лад, охотно восторгалась и еще охотнее предавалась меланхолии и даже слезам… Словом — характера была беспокойного. Считая жизнь свою загубленной, она не могла любить своего мужа, который, ‘конечно’, ее не понимал, но она уважала… она сносила его, и будучи существом вполне честным и вполне холодным, ни разу даже не подумала о другом ‘предмете’. К тому же ее постоянно поглощали заботы, во-первых, о своем собственном, действительно слабом здоровье, во-вторых, о здоровье мужа, припадки которого ей всегда внушали нечто вроде суеверного ужаса, а наконец, и о единственном своем сыне, Мише, которого она воспитывала сама с большим рвением. Андрей Николаевич не мешал жене заниматься Мишей — но с условием: ни под каким видом не выступать из однажды навсегда назначенных рамок, в которых всё должно было вращаться у него в доме! Так, например: в святки и под Новый год, в Васильев вечер Мише позволялось наряжаться вместе с другими ‘хлопчиками’, и не только позволялось, но даже ставилось в обязанность… Зато — сохрани бог в другое время! и т. д. и т. д.

Помню я этого Мишу лет тринадцати. Это был очень миловидный мальчик с розовыми щечками и мякенькими губками (да и весь он был мякенький да пухленький), с несколько выпуклыми влажными глазами, тщательно приглаженный и причесанный, ласковый и стыдливый — настоящая девочка! Одно только в нем мне не нравилось: смеялся он редко, но когда смеялся — зубы его, крупные, белые и по-звериному заостренные, неприятно выставлялись — и самый смех звучал чем-то резким и даже диким, почти зверским,— а в глазах пробегали нехорошие искры. Мать всё хвалила его за то, что он такой послушный и вежливый — и с мальчиками-шалунами не любит знаться, а всё больше льнет к женскому обществу. ‘Матушкин сынок, неженка,— отзывался о нем отец, Андрей Николаевич,— но зато в храм божий ходит охотно… И это меня радует’. Один только старик сосед, бывший исправник, сказал раз при мне о Мише: ‘Помилуйте, бунтовщик будет’. И это слово меня, помнится, тогда очень удивило. Бывший исправник, правда, всюду видел бунтовщиков.

Точно таким примерным юношей оставался Миша до 18-летнего возраста, до самой смерти родителей, которых он лишился едва ли не в один и тот же день. Живя постоянно в Москве, я ничего не слышал о моем молодом родственнике. Правда, один приезжий из его губернии уверял меня, будто бы Миша продал за бесценок свое родовое имение, но это известие казалось мне слишком неправдоподобным! И вот вдруг, в одно осеннее утро, на двор моего дома влетает коляска, запряженная парой превосходных рысаков, с чудовищным кучером на козлах, а в коляске — облеченный в шинель военного покроя с двухаршинным бобровым воротником, с фуражкой набекрень la diable m’emporte {а-ля чёрт меня побери (франц.).}, сидит… Миша! Увидав меня (я стоял у окна гостиной и с изумленьем глядел на влетевший экипаж), он захохотал своим резким хохотом и, лихо тряхнув обшлагом шинели, выпрыгнул из коляски и вбежал в дом.

— Миша! Михаил Андреевич! — начал было я…— Вы ли это?

— Говорите мне: ‘ты’ и ‘Миша’,— перебил он меня.— Я… это я, собственной персоной… явился в Москву… на людей посмотреть… и себя показать. Вот и к вам заехал. Каковы рысачки?.. А? — он опять захохотал.

Хотя лет семь прошло с тех пор, как я в последний раз видел Мишу, но узнал я его тотчас. Лицо у него осталось совсем молодым и по-прежнему миловидным,— даже ус не пробился, только под глазами на щеках появилась одутловатость — и изо рту пахло вином.

— Да давно ли ты в Москве? — спросил я.— Я полагал, что ты там в деревне, хозяйничаешь…

— Э! Деревню-то я тотчас побоку! Как только родители, царство им небесное, скончались (Миша перекрестился истово, без малейшего кощунства) — я сейчас, нимало не медля… эйн, цвей, дрей! ха-ха! Дешево спустил, канальство! Такой подвернулся шельмец. Ну, да всё равно! По крайней мере поживу в свое удовольствие — и других потешу. Да что вы на меня так уставились? Неужто же в самом деле мне было тянуть да тянуть эту канитель?.. Голубчик, родной, нельзя ли чарочку?

Миша говорил ужасно скоро, торопливо и в то же время как бы спросонья.

— Миша, помилуй! — возопил я,— побойся ты бога! На кого ты похож, в каком ты виде? А еще чарочку? И продать такое хорошее имение за бесценок…

— Бога я всегда боюсь и помню,— подхватил он.— Да ведь он добрый — бег-то… простит! И я тоже добрый… никого еще в жизни не обидел. И чарочка тоже добрая, ж обижать… тоже никого не обижает. А вид у меня самый настоящий… Дяденька, желаете, стрункой по половице прейду? Или попляшу немного?

— Ах, пожалуйста, избавь! Какой тут пляс? Ты лучше сядь.

— Сесть-те я сяду… Да что вы мне ничего не скажете о моих серых? Вы посмотрите, ведь львы! Пока я их нанимаю, но куплю непременно… вместе с кучером. Свое лошади не в пример выгоднее. И деньги ведь были, да ‘пусти’ их вчера в банчишко. Ничего, завтра наверстаем. Дяденька… а что же чарочку?

Я всё еще не мог опомниться.

— Помилуй, Миша, сколько тебе лет? Не лошадьми, не карточной игрой тебе заниматься следует… а в университет поступить, или на службу.

Миша сперва опять захохотал, потом свистнул протяжно.

— Ну, дяденька, я вижу, вы теперь в меланхолическом настроении. Заверну в другой раз. А вы вот что: заезжайте-ка вечерком в Сокольники. Там у меня палатка разбита. Цыгане поют… Фу ты! ну ты! держись только! А на палатке вымпел, а на вымпеле ба-альшими буквами написано: ‘Хор полтавских цыган’. Змеем вымпел-то вьется, буквы золотые, всякому прочесть лестно. Угощение — кто только пожелает!.. Отказу нет. Пыль по всей Москве пошла… мое почтение!.. Что ж? Заедете? Уж-какая там у меня есть одна… аспид! Черна, как сапог, злюща, как собака, а глаза… уголья! Никогда невозможно знать: что она — поцелует или укусит? Заедете, дяденька?.. Ну, до свидания!

И, внезапно обняв и чмокнув меня в плечо, Миша выскочил на двор, в коляску, махнул над головой фуражкой, гикнул,— чудовищный кучер покосился на него через бороду, рысаки рванулись, и всё исчезло!

На другой день я, грешный человек, поехал-таки в Сокольники и действительно увидал палатку с вымпелом и надписью. Полы палатки были приподняты: шум, треск, визг неслись оттуда. Народ толпился кругом. На земле на разостланном ковре сидели цыгане, цыганки, пели, били в бубны, а посреди их, с гитарой в руках, в шелковой рубах и бархатных шароварах, юлою вертелся Миша. ‘Господа! почтенные! милости просим! сейчас представление начнется! Даровое! — кричал он надтреснутым голосом.— Эй! шампанского! хлоп! в лоб! в потолок! Ах ты, шельма, Поль де Кок!’ — К счастью, он не увядал меня, и я поспешил удалиться.

Не буду, господа, я распространяться о моем изумлении при виде такой перемены. И в самом деле, как мог этот смирный и скромный мальчик превратиться вдруг в пьяного шалопая?! Неужто же это всё s ‘ем таилось с детства и тотчас выступило наружу, как только соскочил с него гнет родительской власти? А что пыль пошла от него по Москве, как он выражался,— этом уже точно не было никакого сомнения. Видал я кутил на своем веку, но тут проявлялось нечто неистовое, какое-то бешенство самоистребления, какое-то отчаяние!

III

Месяца два продолжалась эта потеха… Ж вот стою я опять у окна в гостиной и посматриваю на двор… Вдруг — что за притча?! входит в ворота тихой поступью послушник… Шапонька гречником надвинута на лоб, волосики из-под ней расчесаны направо и налево… длинный подрясник, кожаный пояс… Неужели Миша? 0и и есть!

Вышел я к нему на крыльцо…

— Это что за маскарад? — спрашиваю я.

— Не маскарад, дяденька,— отвечает мне Миша с глубоким вздохом.— А так как я всё мое имущество до последней копеечки растранжирил — да и раскаяние мною овладело сильное,— то и решился я отправиться в Троицкую Сергиеву лавру грехи свои отмаливать. Ибо какой мне теперь приют остался?.. И вот пришел я к вам проститься, дяденька, как блудный сын…

Я посмотрел в упор на Мишу. Лицо всё такое же, розовое да свежее (впрочем, оно так и не изменилось у него до конца), и глаза влажные да ласковые с поволокой, и ручки беленькие… А вином отдает.

— Что ж? — промолвил я наконец,— дело хорошее — коли другого исхода нет. Но зачем же от тебя вином-то пахнет?

— Старая закваска,— ответил Миша и вдруг засмеялся — да тотчас спохватился и, поклонившись прямым и низким, монашеским поклоном, прибавил: — Не пожалуете ли что на путь-дороженьку? Ведь в монастырь иду я пешком…

— Когда?

— Сегодня… сейчас.

— К чему же так спешить?

— Дяденька! Мой девиз всегда был: скорей! скорей!

— А теперь какой у тебя девиз?

— И теперь тот же… Только — к добру скорей!

Так Миша и ушел, предоставив мне размышлять о превратностях судеб человеческих.

Но он скоро опять напомнил мне о своем существовании. Месяца два спустя после его посещения я получил от него письмо, первое из тех писем, которыми он впоследствии наделял меня. И заметьте странность: я редко видывал более опрятный и четкий почерк, чем у этого безалаберного человека. И слог его писем был очень правильный, слегка витиеватый. Неизменные просьбы о помощи всегда чередовались с обещаниями исправиться, честными словами и клятвами… Всё это казалось — а может, и было — искренним. Росчерк Миши под письмом постоянно сопровождался особенными закрутасами, черточками и точками — и много употреблял он восклицательных знаков. В том первом письме Миша извещал меня о новом ‘обороте своей фортуны’. (Впоследствии он называл эти обороты — нырками… и нырял он часто.) Он отправлялся на Кавказ служить ‘грудью’ царю и отечеству, в качестве юнкера! И хотя некая добродетельная тетка вошла в его бедственное положение и прислала ему незначительную сумму,— он, однако, все-таки просил и меня помочь ему экипироваться. Я исполнил его просьбу и в течение двух лет опять ничего не слышал о нем.

Признаться, я сильно сомневался в том, поехал ли он на Кавказ? Но оказалось, что он точно поехал туда, по протекции поступил в Т…и полк юнкером и прослужил в нем эти два года. Целые легенды составились там о нем. Мне их сообщил один офицер его полка.

Я узнал много такого, чего я и от него не ожидал. Меня, конечно, не удивило то, что военным человеком, служакой, он оказался плохим, даже просто негодным, но чего я не ожидал, так это того, что и храбрости в нем особенной не замечалось, что в сражениях он имел вид унылый и вялый, не то скучал, не то смущался. Всякая дисциплина его стесняла, внушала ему грусть, дерзок он был до сумасбродства, когда дело шло только о нем лично: не было такого безумного пари, от которого бы он отказался, но делать зло другим, убивать, драться он не мог — быть может, оттого, что сердце у него было доброе, а быть может, оттого, что ‘хлопчатобумажное’ (как он выражался) воспитание его изнежило. Самого себя истреблять он был готов всячески и во всякое время… Но других — нет. ‘Чёрт его разберет,— толковали о нем товарищи,— дряблый он, тряпка — и отчаянный какой-то, просто оглашенный!’ Случалось мне впоследствии спрашивать Мишу: какой это злой дух его толкает, заставляет пить запоем, рисковать жизнью и т. п.? У него всегда был один ответ: тоска!

— Да отчего — тоска?

— Как же, помилуйте! Придешь этаким образом в себя, очувствуешься, станешь размышлять о бедности, о несправедливости, о России… Ну — и кончено! Сейчас тоска — хоть пулю в лоб! Закутишь поневоле.

— Россию-то ты зачем сюда приплел?

— А то как же? Нельзя! Оттого я и боюсь размышлять.

— Всё это у тебя — и тоска эта — от бездействия.

— Да не умею я ничего делать, дяденька! родной! Вот взять да жизнь на карту поставить — пароли пэ, да щелк за воротник! Это я умею! Вы вот научите меня, что мне делать, жизнью из-за чего рискнуть! Я — сию минуту!..

— Да ты живи просто… Зачем рисковать?

— Не могу! Вы скажете: необдуманно я поступаю… Как же иначе?.. Станешь думать — и, господи, что в голову полезет! Это немцы одни думают!..

Как тут было разговаривать с ним? Отчаянный — да и полно!

Из числа кавказских легенд, о которых я упомянул, расскажу вам две, три. Однажды, в обществе офицеров, стал Миша хвастаться выменянной шашкой: ‘Настоящий персидский клинок!’ Офицеры выразили сомнение, точно ли клинок настоящий? Миша заспорил. ‘Да вот,— воскликнул он наконец,— говорят, насчет шашек первый знаток — Абдулка кривой. Поеду к нему и спрошу’. Офицеры изумились. ‘Это какой Абдулка? Что в горах живет? Не мирной? Абдулхан?’ — ‘Он самый и есть’.— ‘Да он тебя за лазутчика примет, в клоповник засадит — а не то этой самой шашкой голову тебе срежет. Да и как ты доберешься до него? Тебя сейчас сцапают’.— ‘А я все-таки поеду к нему’.— ‘Пари, что не поедешь!’ — ‘Пари!’ — И Миша тотчас оседлал лошадь и поехал к Абдулке. Три дня пропадал. Все были убеждены, что пришел оглашенному конец. Глядь! вернулся — пьянехонек и с шашкой, только не с той, которую повез, а с другою. Стали его расспрашивать. ‘Ничего, говорит, добрый Абдулка человек. Сперва точно кандалы велел мне на ноги набить и даже на кол посадить собирался. Только я объяснил ему, зачем приехал, и шашку показал. ‘И не задерживай ты меня, говорю: выкупа, говорю, за меня не жди, гроша у меня за душою нет — и родных не имеется’. Удивился Абдулка, посмотрел на меня единым своим глазом. ‘Ну, говорит, делибаш ты, урус, должен я тебе верить?’ — ‘Верь, говорю, я не лгу никогда’. (И точно Миша никогда не лгал.) Опять посмотрел на меня Абдулка. ‘А пить вино умеешь?’— ‘Умею, говорю, сколько дашь, столько и выпью’. Опять удивился Абдулка, аллаха помянул. И велел он тут своей — дочке, что ли, хорошенькая такая, только взгляд, как у чекалки,— притащить бурдюк. И начал я действовать. ‘А шашка твоя, говорит, фальшивая, вот возьми настоящую. И теперь мы с тобой кунаки’. А пари вы, господа, проиграли, платите!’

Вторая легенда о Мише вот какого свойства:, он до страсти любил карты, но так как денег у него не водилось и карточные долги он не платил (хотя шулером никогда не был), то играть с ним уже никто не садился. Вот однажды начал он приставать к одному товарищу-офицеру: сыграй да сыграй с ним! ‘Да ведь ты проиграешь — не отдашь’.— ‘Деньгами точно не отдам — а левую руку себе прострелю, вот этим самым пистолетом!’ — ‘Да какая мне от этого выгода будет?’ — ‘Выгоды никакой — а все-таки любопытно’. Разговор этот происходил после попойки, при свидетелях. Точно ли показалось офицеру любопытным Мишино предложение — только он согласился. Принесли карты, началась игра. Мише повезло: он выиграл сто рублей. И тут противник его ударил себя но лбу. ‘Какой же я олух! — воскликнул он,— на какую удочку попался! Кабы ты проиграл, стал бы ты себе простреливать руку — как же, держи карман!’ — ‘А вот ты и соврал,— возразил Миша,— я и выиграл, да руку себе прострелю’. Он схватил пистолет — и бац! прострелил себе руку. Пуля пролетела насквозь… а неделю спустя рана зажила совершенно.

В другой еще раз ехал Миша ночью с товарищами по дороге… И видят они, возле самой дороги зияет узкий овраг вроде расселины, темный-претемный, дна не видать. ‘Вот,— говорит один товарищ,— уж на что Мишка отчаянный, а в этот овраг не прыгнет’.— ‘Нет, прыгну!’ — ‘Нет, не прыгнешь, потому что в нем, пожалуй, саженей десять глубины и шею сломить можно’. Знал приятель, за что его задеть: за самолюбие… Очень оно было у Миши велико. ‘А я все-таки прыгну! Хочешь пари? Десять рублей’.— ‘Изволь!’ И не успел товарищ выговорить это слово, как уже Миша с коня долой — в овраг — и загремел по каменьям. Все так и замерли… Прошла добрая минута, и слышат они, словно из земной утробы, доносится Мишин голос, глухо таково: ‘Цел! в песок попал… А летел долго! Десять рублей за вами’.— ‘Вылезай!’ — закричали товарищи. ‘Да, вылезай! — отозвался Миша,— чёрта с два! вылезешь тут. Вам теперь за веревками да за фонарями ехать надо. А пока, чтобы не скучно было ждать, бросьте-ка мне фляжку…’

Так и пришлось Мише просидеть часов пять на дне оврага, и когда его вытащили, у него плечо оказалось вывихнутым. Но это нисколько его не смутило. На другой же день костоправ из кузнецов вправил ему плечо, и он действовал им как ни в чем не бывало.

Вообще здоровье у него было удивительное, неслыханное. Я уже сказывал вам, что он до самой смерти сохранил почти детскую свежесть лица. Болезней он не ведал, несмотря на все излишества, крепость его организма ни разу не пошатнулась. Где бы другой непременно занемог опасно или даже умер бы, он только встряхивался, как утка на воде, и расцветал пуще прежнего. Раз, тоже на Кавказе… Правда, эта легенда довольно неправдоподобна, но по ней можно судить, на что считали Мишу способным… Итак, раз на Кавказе он в пьяном виде свалился в ручей нижней частью туловища — голова и руки остались на берегу, наружу. Дело было зимою, ударил сильный мороз, и когда его нашли на другое утро, ноги его и живот сквозили из-под крепкой ледяной коры, намерзшей в течение ночи — и хоть бы насморк он схватил! В другой раз (это было уже в России, под Орлом, и тоже в жестокий мороз) попал он в загородный трактир, в компанию семи молодых семинаристов. Семинаристы эти праздновали свой выпускной экзамен, а Мишу пригласили, как милого человека, человека ‘со вздохом’, как говорилось тогда. Выпито было чрезвычайно много, и когда наконец веселая ватага собралась к отъезду, Миша, мертвецки пьяный, находился уже в бесчувственном состоянии. У всех семи семинаристов были одни только троечные сани с высоким задком, куда было деть безответное тело? Тогда один из молодых людей, вдохновившись классическими воспоминаниями, предложил привязать Мишу за ноги к задку саней, как Гектора к колеснице Ахиллеса! Предложение было одобрено… и, подпрыгивая на ухабах, скользя боком на раскатах, с задранными кверху ногами, с вывалянной в снегу головою, проехал наш Миша на спине все двухверстное расстояние от трактира до города и хоть бы кашлянул потом, хоть бы поморщился! Таким дивным здоровьем наделила его природа!

С Кавказа он опять отъявился в Москву, в черкеске, с патронами на груди, с кинжалом на поясе, с высокой папахой на голове. С этим костюмом он уже до конца не расстался, хоть и не находился более на военной службе, из которой его выключили за неявку к сроку. Он побывал у меня, занял немного денег… и тут-то начались его ‘нырки’, начались его хождения по мытарствам, или, как он выражался, по семи Семионам, начались внезапные отлучки и возвращения, посыпались красиво написанные письма, адресованные ко всем возможным лицам, начиная с митрополита и кончая берейторами и повивальными бабками! Пошли визиты к знакомым и незнакомым! И вот что следует заметить: делая свои визиты, он не низкопоклонничал и не канючил, а, напротив, держался прилично и даже вид имел веселый и приятный, хотя заматерелый запах вина сопровождал его повсюду — и восточный костюм понемногу превращался в лохмотья. ‘Дадите, бог вас наградит, хоть я этого и не стою,— говорил он, светло улыбаясь и откровенно краснея,— не дадите, будете вполне правы, и сердиться я уже никак не стану. Прокормлюсь, бог даст! Ибо людей беднее меня и более достойных помощи — много, очень много!’ Миша особенно успевал у женщин: он умел возбуждать их сожаление, и не думайте, чтобы он был или воображал себя Ловласом… О нет! в этом отношении он был очень скромен. Унаследовал ли он от родителей такую холодную кровь или, наконец, и тут сказывалось его нежелание делать кому-либо зло,— так как, по его понятиям, с женщиной знаться значит непременно женщину обидеть,— решить я не берусь, только он в своих поступках с прекрасным полом был весьма деликатен. Женщины это чувствовали и тем охотнее жалели его и помогали ему, пока он, наконец, не отталкивал их своим загулом и запоем, той отчаянностью, о которой я уже говорил… другого слова я придумать не могу.

Зато в других отношениях он уже всякую деликатность утратил и понемногу спустился до последних унижений. Он раз до того дошел, что в Т…м дворянском собрании выставил на столе кружку с надписью: ‘Всякий, кому покажется лестным щелкнуть по носу столбового дворянина Полтева (подлинные документы при сем прилагаются), может удовлетворить свое желание, положивши рубль в сию кружку’. И говорят, нашлись любители щелкать дворянина по носу! Правда, он одного из этих любителей, за то, что тот, положивши один рубль в кружку, дал ему два щелчка, сперва чуть не задушил, а потом заставил попросить извинения, правда и то, что часть вырученных таким образом денег он тут же роздал другим голышам… но всё же какое безобразие!

В течение своих странствований по семи Семионам он добрался также до своего родового гнезда, проданного им за бесценок известному в то время аферисту и ростовщику. Аферист был дома и, узнав о прибытии прежнего владельца, превратившегося в бродягу, приказал не пускать его в дом, а в случае нужды даже турнуть его в шею. Миша объявил, что в дом, оскверненный присутствием мерзавца, он сам не пойдет, турнуть же себя никому не позволит, а отправится на церковный погост поклониться праху своих родителей. Он так и сделал. На погосте присоединился к нему старик дворовый, бывший когда-то его дядькой. Аферист лишил старика месячины и прогнал его вон из усадьбы, тот с тех пор ютился в закутке у мужика. Миша такое недолгое время заведовал своим именьем, что особенно хорошей памяти о себе оставить не успел, однако старый слуга все-таки не вытерпел и, узнав о прибытии своего барчука, тотчас побежал на погост, нашел Мишу сидевшим на земле между надгробными плитами, попросил у него, но старой памяти, ручку и даже прослезился, глядя на лохмотья, которыми облекались некогда выхоленные члены его воспитанника. Миша долго, молча, смотрел на старика. ‘Тимофей!’ — сказал он наконец. Тимофей встрепенулся. ‘Чего изволите?’ — ‘Есть у тебя лопата?’ — ‘Достать можно… А на что вам лопата, сударь Михайло Андреич?’ — ‘Хочу себе тут могилку вырыть, Тимофей,— да и лечь тут на веки вечные, между родителями. Ведь только одно местечко и осталось у меня на свете. Принеси лопату!’ — ‘Слушаю’,— сказал Тимофей, пошел и принес. И Миша тотчас начал рыть землю, а Тимофей стоял возле, подперши рукою подбородок и повторяя: ‘Только и осталось нам с тобою, барин!’ А Миша рыл да рыл, от времени до времени спрашивая: ‘Ведь не стоит жить, Тимофей?’ — ‘Не стоит, батюшка’. Ямка уже становилась довольно глубокой. Люди увидали Мишину работу и побежали доложить о ней новому владельцу, аферисту. Аферист сперва разгневался, хотел за полицией послать: это, мол, кощунство! Но потом, вероятно, сообразив, что дело иметь с этим сумасбродом все-таки неудобно, может выйти скандал,— отправился самолично на погост — и, подойдя к трудившемуся Мише, вежливо ему поклонился. Тот продолжал рыть, как бы не замечая своего преемника. ‘Михаил Андреич,— начал аферист,— позвольте узнать, что это вы тут делаете?’ — ‘А вот видите — могилу себе рою’.— ‘Это зачем же?’ — ‘А затем, что жить больше не желаю’. Аферист даже руками развел. ‘Не желаете жить?’ Миша грозно взглянул на афериста: ‘Это вас удивляет? Разве не вы всему причиной?.. Не вы?.. Не ты?.. Не ты, Иуда, меня ограбил, воспользовавшись моим младенчеством? Не ты с мужиков шкуру дерешь? Не ты вот этого дряхлела хлеба насущного лишил? Не ты?.. О господи! везде одна несправедливость, да притеснение, да злодейство… Пропадай, значит, всё — и я туда же! Не хочу жить, не хочу в России более жить!’ И лопата еще быстрее заходила в Мишиных руках.

‘Чёрт знает что это такое! — подумал аферист,— ведь взаправду закопается’. — ‘Михаил Андреевич,— начал он снова,— послушайте, я перед вами точно виноват, мне об вас не так доложили’. Миша рыл. ‘Но к чему такое отчаяние?’ Миша всё рыл — и землю бросал на ноги аферисту: ‘На, мол, тебе, землеед!’ — ‘Право, это вы напрасно. Не угодно ли будет вам зайти ко мне — закусить да отдохнуть?’ Миша приподнял голову. ‘Вот ты теперь как! А выпивка будет?’ Аферист обрадовался. ‘Помилуйте… еще бы!’ — ‘И Тимофея пригласишь?’ — ‘Отчего же… и его’. Миша задумался. ‘Только смотри… ведь ты меня по миру пустил… Одной бутылочкой не полагай отделаться!’ — ‘Не беспокойтесь… будет всего вволю’. Миша встал и бросил лопату… ‘Ну, Тимоша,— обратился он к старому дядьке,— уважим хозяина… Идем!’ — ‘Слушаю’,— отвечал старик.

И все трое отправились в дом.

Аферист знал, с кем имел дело. Спервоначала Миша, правда, взял с него слово, что он крестьянам ‘всякие льготы определит’, но уже час спустя тот же Миша, вместе с Тимофеем, оба пьяные, плясали галопад по самым тем комнатам, где, казалось, еще витала богобоязненная тень Андрея Николаевича, а еще час спустя беспробудно заснувший Миша (он был очень слаб на вино) — уложенный в телегу вместе с папахой и кинжалом — отправился в город, за двадцать пять верст,— и оказался там под забором… Ну, а Тимофея, который всё еще стоял на ногах и только икал, конечно, ‘турнули’: барина не удалось, так хоть слугу.

Опять прошло несколько времени, и я ничего не слышал о Мише… Бог его знает, где он пропадал. Вот однажды, сидя за самоваром на станции Т…го шоссе в ожидании лошадей, я вдруг услышал под раскрытым окном станционной комнаты сиплый голос, произносивший по-французски: ‘Monsieur… monsieur… prenez piti d’un pauvre gentilhomme ruin…’ {‘Сударь… сударь… сжальтесь над бедным, разорившимся дворянином…’ (франц.).} Я поднял голову, взглянул… Облезлая папаха, поломанные патроны на разорванной черкеске, кинжал в потресканных ножнах, опухшее, но всё еще розовое лицо, растрепанные, но всё еще густые волосы… Боже мой! Миша! Он уже начал просить милостыню по большим дорогам! Я невольно вскрикнул. Он узнал меня, дрогнул, отвернулся и хотел было отойти от окна. Я остановил его… но что было ему сказать? Не нравоучение же читать?! Молча протянул я ему пятирублевую ассигнацию,— он так же молча схватил ее своей всё еще белой и пухлой, хоть и дрожавшей и неопрятной ручкой,— и исчез за углом дома. Мне не скоро подали лошадей — и я успел предаться невеселым размышлениям по поводу неожиданной встречи с Мишей, совестно мне стало, что я его так безучастно отпустил. Наконец я отправился дальше и, отъехав с полверсты от станции, заметил впереди на дороге толпу людей, подвигавшуюся странной, словно размеренной поступью. Я нагнал эту толпу — и что же я увидел? Человек двенадцать нищих, с сумами через плечо, шли по два в ряд, подпевая и подскакивая, а впереди их отплясывал Миша, топая в лад ногами и приговаривая: ‘Начики-чикалды, чух-чух-чух! Начики-чикалды, чух-чух-чух!’ Как только моя коляска поравнялась с ним и он увидал меня,— он тотчас закричал: ‘Ура! Стой-равняйсь! во фрунт, гвардия придорожная!’ Нищие подхватили его крик и остановились — а он, с обычным своим хохотом, вскочил на подножку коляски и опять гаркнул: ‘Ура!’ — ‘Это что же такое?’ — спросил я с невольным изумлением. ‘Это? — Это моя команда, армия моя — все нищенки, божьи люди, друзья-приятели! Каждый из них, по вашей милости, чарочку пропустил — и вот теперь мы все радуемся и веселимся!.. Дяденька! Ведь только с нищими, с божьими людьми, и можно жить на свете… ей-богу!’ Я ничего ему не ответил… но он мне в этот раз показался таким добряком, лицо его выражало такое детское простодушие… Меня вдруг что-то как будто и озарило, и в сердце кольнуло… ‘Садись ко мне в коляску’,— сказал я ему. Он изумился… ‘Как? в коляску?’ — ‘Садись, садись,— повторил я,— я хочу сделать тебе предложение. Садись!.. Поедем со мной’.— ‘Ну, как прикажете’. Он сел. ‘Ну, а вы, друзья любезные, товарищи почтенные,— прибавил он, обращаясь к нищим,— прощайте! до свиданья!’ — Миша снял папаху и поклонился низко. Нищие все словно опешили… Я велел кучеру погнать лошадей, и коляска покатилась. Вот что я хотел предложить Мише: мне вдруг пришла мысль взять его ко мне, в деревенский мой дом, отстоявший верст тридцать от той станции,— спасти его, или по крайней мере попытаться спасти его. ‘Слушай, Миша,— сказал я,— хочешь ты поселиться у меня?.. Будешь ты жить на всем готовом, платье тебе сошьют, белье, экипируют тебя как следует, и деньги тебе будут выдаваться на табак и на прочее, под одним только условием: не пить вина!.. Согласен ты?’ Миша даже испугался от радости, вытаращил глаза, побагровел и вдруг, припав к моему плечу, начал целовать меня и повторять прерывистым голосом: ‘Дяденька… благодетель… дай вам бог!…’ Он расплакался наконец и, сняв папаху, принялся утирать ею глаза, нос и губы. ‘Смотри же,— заметил я ему,— помни условие: вина не пить!’ — ‘Да будь оно проклято! — воскликнул он, взмахнув обеими руками — и, вследствие этого порывистого движенья, еще сильнее обдал меня тем спиртным запахом, которым он весь был пропитан…— Ведь, дяденька, если б вы знали жизнь мою… Ведь если бы не горе, не судьба жестокая… Зато теперь, клянусь, клянусь, я исправлюсь, я докажу… Дяденька, я никогда не лгал — спросите хоть кого… Я честный, но я несчастный человек, дяденька, ласки ни от кого не видел…’ Тут он окончательно разрыдался. Я постарался его успокоить и успел в том, потому что когда мы подъехали к моему дому, Миша уже давно спал мертвым сном, уронив голову ко мне на колени.

VII

Ему тотчас определили особую комнату и тотчас же, первым делом, свели в баню, что было совершенно необходимо. Всю его одежду — и кинжал, и папаху, и дырявые сапоги бережно сложили в чулан, надели на него чистое белье, туфли и кой-какое мое платье, которое, как это всегда бывает с бедняками, как раз пришлось по его сложению и росту. Когда он пришел к столу, вымытый, опрятный, свежий,— он казался до того умиленным и счастливым, он весь сиял такою радостной благодарностью, что и я почувствовал умиление и радость… Его лицо совсем преобразилось… У двенадцатилетних мальчиков бывают такие лица в светлое воскресенье, после причастья, когда они, густо напомаженные, в новых курточках и накрахмаленных воротничках, идут христосоваться с своими родителями. Миша то и дело осторожно и недоверчиво ощупывал себя и всё повторял: ‘Что это?.. Не на небесах ли я?’ А на другой день объявил, что спать всю ночь не мог от восхищения! У меня в доме жила тогда старушка тетка с своей племянницей, обе они чрезвычайно смутились, когда узнали о прибытии Миши, они не понимали, как я мог пригласить его к себе в дом! Очень уже худая шла о нем слава. Но, во-первых, я знал, что он всегда был очень вежлив с дамами, а во-вторых, я надеялся на его обещание исправиться. И действительно: в первые два дня своего пребывания под моим кровом Миша не только оправдал мои ожидания, но превзошел их, а дам моих он просто очаровал. Со старушкой он играл в пикет, помогал ей разматывать гарус, показал ей два новых пасьянса, племяннице, у которой был небольшой голосок, он аккомпанировал на фортепьяно, читал ей русские, французские стихи, рассказывал обеим дамам веселые, но приличные анекдоты, словом, услуживал им всячески, так что они неоднократно выражали мне свое удивление, а старушка даже заметила, что вот как люди бывают иногда несправедливы… Чего-чего о нем не говорили… а он такой смирный да вежливый… бедный Миша! Правда, за столом ‘бедный Миша’ как-то особенно торопливо облизывался всякий раз, как только взглядывал на бутылку. Но стоило мне погрозить пальцем, и он поднимал глаза кверху и прижимал руку к сердцу… ‘Я, мол, клялся!.. Я теперь переродился!’ — уверял он меня. ‘Что ж, дай бог!’ — думалось мне… Однако это перерождение продолжалось недолго.

Первые два дня он был очень разговорчив и весел. Но уже начиная с третьего дня он как-то затих, хотя по-прежнему держался возле дам и занимал их. Не то грустное, не то задумчивое выражение стало пробегать по его лицу, да и самое лицо побледнело и будто похужело. ‘Тебе нездоровится?’ — спросил я его. ‘Да,— ответил он,— голова немного болит’. На четвертый день он уже совсем умолк, всё больше сидел в уголку, сиротливо склонив голову и своим унылым видом возбуждая чувство жалости в обеих дамах, которые теперь в свою очередь старались занимать его. За столом он ничего не ел, глядел в тарелку и катал шарики. На пятый день чувство жалости в дамах стало сменяться другим: недоверчивостью и даже страхом. Миша одичал, сторонился от людей и всё ходил вдоль стен, как бы крадучись и внезапно озираясь, точно кто его звал. И куда девался розовый цвет его лица? Оно словно землею перекрылось. ‘Тебе всё нездоровится?’— спросил я его. ‘Нет, я здоров’,— ответил он отрывисто. ‘Скучно тебе?’ — ‘С чего скучать!’ А сам отворачивается и в глаза не глядит. ‘Иль опять затосковал?’ На это он ничего не ответил. Так прошли еще сутки. На следующий день тетка прибежала ко мне в кабинет в большом волнении и объявила, что выедет с племянницей из моего дома, если Миша должен в нем остаться. ‘Отчего так?’ — ‘Да уж очень нам жутко с нем. Не человек, волк, как есть волк. Ходит, ходит, молчит — да смотрит так дико… Только что зубами не ляскает. Катя, ты знаешь, у меня такая нервическая… Она же в первый день очень им заинтересовалась… Мне за нее страшно, да и за себя…’ Я не знал, что отвечать тетке… Не мог я, однако, выгнать Мишу, которого я же пригласил.

Он сам вывел меня из затруднительного положения.

В тот же день,— я еще не выходил из кабинета,— вдруг слышу за собою глухой и злобный голос: ‘Николай Николаич, а Николай Николаич!’ Я оглянулся: у двери стоит Миша, с страшным, потемневшим, искаженным лицом. ‘Николай Николаич!..’ — повторил он (уже не ‘дяденька’). ‘Чего тебе?’ — ‘Отпустите меня… сейчас!’ — ‘Что?’ — ‘Отпустите меня, а то я бед наделаю, дом подожгу или кого зарежу.— Миша вдруг затрясся.— Велите мне мою одёжу возвратить, да телегу дайте до шоссе довезти, и денег какую ни на есть малость дайте!’ — ‘Да разве ты чем недоволен?’ — начал было я. ‘Не могу я так жить! — закричал он во всю голову.— Не могу я жить в вашем барском треклятом доме! Мне гадко, иве совестно так спокойно жить!.. Как это только вы выносите!’ — ‘То есть,— перебил я в свою очередь,— ты хочешь сказать — без вина жить ты не можешь…’ — ‘Ну да! ну да! — закричал он опять,— только отпустите вы меня к моим братьям, к моим друзьям, к нищим!.. Прочь от вашей дворянской, приличной, противной породы!’ Я хотел было напомнить ему об его клятвенных обещаниях… но исступленное выражение Мишина лица, его сорвавшийся голос, судорожный трепет всех его членов — всё это было так ужасно, что я поспешил отделаться от него, объявил ему, что ему сейчас выдадут его платье, заложат ему телегу, и, вынув из ящика двадцатипятирублевую бумажку, положил ее на стол. Миша начинал, уже с угрозой наступать на меня — но тут вдруг уперся, лицо его мгновенно перекосилось, вспыхнуло, он ударил себя в грудь, слезы брызнули из глаз и, пробормотав: ‘Дяденька! ангел! ведь я погибший человек — спасибо! спасибо!’ — он схватил ассигнацию и выбежал вон.

Час спустя он уже сидел в телеге, снова одетый черкесом, снова розовый и веселый, и когда лошади тронулись с места, он гикнул, сорвал папаху с головы и, размахивая ею над головою, отвешивал поклон за поклоном. Перед самым отъездом он долго и крепко обнимал меня и лепетал: ‘Благодетель, благодетель… спасти меня нельзя!’ Он даже к дамам сбегал и ручки у них перецеловал, на колени становился, взывал к богу и прощенья просил! Катю я потом застал в слезах.

А кучер, с которым отправился Миша, вернувшись, доложил мне, что довез его до первого кабака на шоссе — и что там ‘они и застряли’, стали угощать всех без разбору и скоро пришли в бесчувствие.

С тех пор я уже не встречался с Мишей, но окончательную судьбу его я узнал следующим образом.

VIII

Года три спустя я опять находился у себя в деревне, вдруг входит человек и докладывает, что меня спрашивает госпожа Полтева. Я никакой госпожи Полтевой не знал, да и человек, докладывавший мне, почему-то саркастически улыбался. На вопросительный мой взгляд он отвечал, что барыня меня спрашивает молодая, бедно одетая, и что приехала она в крестьянской телеге в одну лошадь и сама правила! Я велел попросить госпожу Полтеву пожаловать ко мне в кабинет.

Я увидал женщину лет двадцати пяти, в одежде мещанки, с большим платком на голове. Лицо простое, кругловатое, не лишенное приятности, взгляд понурый и немного печальный, движения застенчивые.

— Вы госпожа Полтева? — спросил я — и попросил ее сесть.

— Точно так-с,— отвечала она тихим голосом и не садясь.— Я вдова вашего племянника Михаила Андреевича Полтева.

— Михаил Андреевич скончался? Давно ли? Да сядьте, прошу вас.

Она опустилась на стул.

— Второй месяц пошел.

— И давно вы за него замуж вышли?

— Я с ним всего год пожила.

— Вы теперь откуда?

— Я из-под Тулы… Село там есть Знаменское-Глушково — может быть, изволите знать. Я тамошнего дьячка дочь. Мы с Михаилом Андреичем там и жили… Он у моего батюшки поселился. Всего год мы с ним пожили.

У молодой женщины слегка задергались губы — и она поднесла к ним руку. Казалось, она собиралась заплакать… однако одолела себя, откашлянулась.

— Мне Михаил Андреевич покойный,— продолжала она,— перед смертью наказал к вам съездить, беспременно, говорит, съезди! И сказал он мне, чтобы я поблагодарила вас за всю вашу доброту и чтобы передала вам… вот эту… эту самую вещицу (она достала из кармана небольшой сверток), которую он всегда при себе имел… И Михаил Андреевич сказал — если вам угодно будет принять это на память,— так чтобы вы не побрезговали… Другим, говорит, я ничем отдарить их… то есть вас… не могу…

В сверточке находилась небольшая серебряная чашечка с вензелем Мишиной матери. Эту чашечку я часто видал в Мишиных руках — и раз он даже сказал мне, говоря про одного бедняка, что, стало быть, он гол, коли у него ни чашечки, ни плошечки,— а у меня вот хоть эта есть.

Я поблагодарил, взял чашечку и спросил: какой болезнью умер Миша? — Вероятно…,

Тут я прикусил язык… но молодая женщина поняла мою недомолвку… Она быстро взглянула на меня, потом потупилась, печально улыбнулась и тотчас же промолвила:

— Ах нет! это уж он совсем бросил, с тех пор как со мной спознался… Только здоровье его было какое?!. Потерянное совсем. Как бросил пить, так сейчас болезнь его и обнаружилась. Такой он стал степенный, всё отцу подсоблять хотел, по хозяйству, аль в огороде… или какая другая случалась работа… даром, что дворянского был роду. Только где сил взять?.. Тоже по письменной части хотел было заняться — часть эту, вам известно, он знал прекрасно, но руки у него тряслись — и перо держать он не мог как следует… Всё себя упрекал: белоручка, мол, я, никому добра не делал, не помогал, не трудился! Убивался он очень об этом о самом… Говорил, что народ, мол, наш трудится — а мы что?.. Ах, Николай Николаич, хороший он был человек — и меня любил… и я… Ах, извините…

Тут молодая женщина впрямь заплакала. Хотелось бы мне ее утешить — да не знал я, как.

— Остался ли у вас ребеночек? — спросил я наконец.

Она вздохнула.

— Нет, не остался… Да где уж тут! — И слезы полилась еще сильнее.

— Так вот чем разрешились Мишины скитанья по мытарствам,— завершил старик П. свой рассказ.— Вы, господа, конечно, согласитесь со мною, что я имел право назвать его отчаянным, но, вероятно, согласитесь также и в том, что он не походил на нынешних отчаянных, хотя, полагать надо, иной философ и нашел бы родственные черты между ним и ими. И там и тут жажда самоистребления, тоска, неудовлетворенность… А с чего это всё берется, предоставляю судить — именно философу.

ПРИМЕЧАНИЯ

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

Алексеев — Алексеев М. П. И. С. Тургенев — пропагандист русской литературы на Западе.— В кн.: Труды Отдела новой русской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом). М., Л.: Изд-во АН СССР, 1948. Вып. 1, с. 37—80.

Антокольский — Марк Матвеевич Антокольский. Его жизнь, творения, письма и статьи / Под ред. В. В. Стасова. СПб., М.: изд. т-ва М. О. Вольф, 1905.

Грузинский — Грузинский А. Е. И. С Тургенев. Личность и творчество. М., 1918.

Клеман — Клеман М. К. И. С. Тургенев — переводчик Флобера.— В кн.: Флобер Г. Собр. соч.: В 10 т. М., Л., 1934. Т. 5.

Куприевич — Куприевич А. А. ‘Стихотворения в прозе’ Тургенева и ‘Диалоги’ Леопарди.— В кн.: Minerva. Сборник, изданный при историко-филологической семинарии Высших женских курсов в Киеве. Киев, 1913. Вып. 1.

Поляк — Поляк Л. М. История повести Тургенева ‘Клара Милич’. — В кн.: Творческая история. Исследования по русской литературе / Под ред. Н. К. Пиксанова. ‘Никитинские субботники’. М., 1927.

Сакулин — Сакулин П. Н. На грани двух культур. И. С. Тургенев. М., 1918.

Успенский — Успенский Г. И. Полн. собр соч. М.: Изд. АН СССР, 1940—1954. Т. 1—14.

Шаталов — Шаталов С. Е. ‘Стихотворения в прозе’ И. С. Тургенева. Арзамас, 1961.

Flaubert, Correspondance — Flaubert G. uvres compltes. Correspondance. Nouvelle dition augmente. Paris: L. Conard, 1926 — 1930, sries I—IX.

Flaubert, Correspondance. Suppl.— Flaubert G. uvres compltes. Correspondance. Supplment (1830—1880). Paris, 1954. T. 1—4.

Десятый том Полного собрания сочинений и писем И. С. Тургенева включает художественные произведения, созданные писателем в последние годы его жизни, а также переводы из Г. Флобера, критику и публицистику конца 1850-х—1880-х годов.

В первый раздел тома вошли ‘Отрывки из воспоминаний — своих и чужих’ (‘Старые портреты’, ‘Отчаянный’), ‘Песнь торжествующей любви’, ‘Клара Милич’, ‘Перепелка’ и ‘Стихотворения в прозе’. В это время Тургенев, будучи уже зрелым и законченным мастером, искал новых и новых художественных путей, еще небывалых в его творчестве, новых методов проникновения в глубину психики человека, в неизведанный мир его чувств и переживаний. Выражением этих исканий явились и ‘Песнь торжествующей любви’ — совершенно своеобразное, в новом для писателя стиле произведение, плохо понятое современниками,— и ‘Клара Милич’ — психологический этюд, как бы завершающий собою линию так называемых таинственных повестей 1870-х годов. Этюды совершенно иного стиля и плана из области социальной психологии далекого и недавнего прошлого, где продуманность и отточенность каждой детали достигает высшего совершенства, мы видим в ‘Отрывках из воспоминаний — своих и чужих’. Здесь в первом отрывке — ‘Старые портреты’ — выразился в последний раз глубокий интерес Тургенева к социально-психологическим явлениям XVIII века, ощущаемый уже в ‘Записках охотника’, а во втором отрывке — ‘Отчаянный’ — нашел свое завершение тип ‘дворянского отщепенца’, давший когда-то Петра Петровича Каратаева, Чертопханова, Веретьева, но в лице Миши Полтева духовно измельчавший и разложившийся. Всё это свидетельствует о том, что творческие силы писателя ко времени его болезни и смерти не только не были исчерпаны, не шли на убыль, но были оборваны на пороге новых достижений.

Вместе с тем Тургенев ясно чувствовал и понимал, что его жизненные, физические силы клонятся к концу. Ожидание приближающейся смерти, о которой он так много думал с молодых лет, влекло его к размышлениям о смысле жизни и смерти, о проявлениях личной и общественной психологии, о прошлом и настоящем человеческого общества, к размышлениям на темы искусства и морали, к попыткам прозрения в будущее и т. д. Эти размышления, подводившие итог всему жизненному опыту, всему философскому, нравственному, общественному развитию писателя, нашли выражение в совершенно своеобразном, единственном в своем роде в русской литературе, цикле ‘Стихотворений в прозе’, или, как называл их сам автор, ‘Senilia’ — старческие раздумья. Эти маленькие, глубоко личные и одновременно обобщенно философские, полные художественной прелести, лирические произведения, из которых около двух пятых (32 из 83) остались неизданными при жизни Тургенева и увидели свет лишь почти через полстолетия после его смерти, в настоящем издании подвергнуты всестороннему исследованию в текстологическом, жанровом, стилистическом и историко-литературном отношениях.

Второй раздел включает переводы ‘Легенды о св. Юлиане Милостивом’ и ‘Иродиады’ Г. Флобера, а также незавершенное предисловие к этим переводам. Интерес Тургенева к своеобразным тематическим и стилистическим опытам его друга Г. Флобера, а также и его желание испытать свои силы в труднейшем художественном задании передачи их на русский язык выразились в этих переводах, имевших в глазах русского писателя важное самостоятельное творческое значение.

Третий раздел составляют статьи и рецензии 1859—1881 гг. (см. о них во вступительной статье к этому разделу).

В четвертом разделе (‘Корреспонденции’) содержится, в частности, газетное сообщение об оперном творчестве композитора В. Н. Кашперова и о постановке его оперы ‘Мария Тюдор’ в Милане (1860), атрибуция этой заметки, как несомненно написанной Тургеневым, вместе с тем решает и вопрос о статье ‘Сочинения Д. В. Давыдова’ (‘Отечественные записки’, 1860), ошибочно приписанной Тургеневу М. О. Гершензоном (см. об этом: Т, Сочинения, т. 12,с. 524-525).

Пятый раздел составляют предисловия, особый вид литературно-критических выступлений Тургенева. Они написаны преимущественно к переводам на иностранные языки наиболее значительных произведений русских писателей (предисловия к французским переводам ‘Мцыри’ Лермонтова, ‘Двух гусаров’ Л. Н. Толстого, к английскому переводу ‘Истории одного города’ Салтыкова-Щедрина) или, наоборот, к переводам на русский язык произведений зарубежных писателей (предисловия к роману М. Дюкана ‘Утраченные силы’, к ‘Германии’ Г. Гейне и др.).

В шестой раздел — Приложения — входят конспекты ‘Старых портретов’, ‘Отчаянного’, ‘Песни торжествующей любви’ и первоначальная редакция ‘Образчика старинного крючкотворства’.

Из произведений настоящего тома в издание 1880 года (т. 1) — последнее, подготовленное к печати целиком самим Тургеневым,— вошли лишь переводы двух легенд из Флобера. Другие произведения — ‘Отрывки из воспоминаний — своих и чужих’, ‘Песнь торжествующей любви’, ‘Клара Милич’, ‘Стихотворения в прозе’ (первый раздел) — были включены в т. 9 ‘посмертного’ издания сочинений Тургенева (Глазунова, 1883). Однако эта публикация не может служить основой для текста настоящего тома, так как не все произведения были пересмотрены самим автором. Те из них, которые он сам успел подготовить, напечатаны по этому источнику в предшествующих томах настоящего издания. Остальные же (перечисленные выше) предназначались Тургеневым для следующего, десятого тома нового издания (см. письмо его к А. В. Топорову от 9 (21) января 1883 г.) или для девятого — по усмотрению издателя (‘…или, может быть, Глазунов пожелает присоединить всё это к 9-му тому, который довольно тонок? Это от него зависит?’ — писал Тургенев в том же письме). Глазунов так и поступил, но нет никаких данных, которые указывали бы на участие Тургенева в подготовке этих вещей к печати (см.: Клеман М. К. Рудин. К истории создания.— В кн.: И. С. Тургенев. Рудин. Дворянское гнездо. Academia, M., Л., 1933, с. 459—464, Т, СС, т. 8, с. 555—556, наст. изд., т. 5, с. 384). Поэтому перечисленные выше произведения печатаются по первым публикациям.

Что же касается статей и рецензий, корреспонденции и предисловий, то Тургенев почти никогда не включал их в издания своих сочинений (не считая предисловий к изданиям 1865, 1874 и 1880 годов, имевших временное значение и не повторявшихся). Исключение составляют те из них, которые вошли в том 1 издания И. И. Глазунова (1883 г.), появившийся после смерти Тургенева, но были отобраны, очевидно, им самим. А именно: ‘Пергамские раскопки’ и (Предисловие к публикации ‘Из пушкинской переписки. Три письма’). В связи с этим статьи и рецензии, корреспонденции и предисловия печатаются также по первым публикациям.

——

Тексты произведений, входящих в настоящий том, подготовили и комментарии к ним составили: М. П. Алексеев (‘О книге А. Больца’), М. П. Алексеев, И. В. Алексеева (‘Стихотворения в прозе’), А. И. Батюто (<Предисловие к 'Стихотворениям А. А. Фета, 1856 г.'>), И. А. Битюгова (‘Перепелка’, ‘Образчик старинного крючкотворства. Письмо к издателю (‘Русского архива’)’, <Предисловие к 'Дневнику девочки' С. Буткевич>), Г. Я. Галаган (‘Krilof and his Fables. By W. B. S. Balston’), Г. Я. Галаган, И. С. Никитина ((Предисловие к французскому переводу повести Л. Н. Толстого ‘Два гусара’), <Предисловие к очерку А. Бадена 'Un roman du comte Tolsto' ('Роман графа Толстого')>), М. И. Гиллельсон (<Перевод 'Демона' на английский язык>), Т. П. Голованова (От переводчика. (Предисловие к переводу ‘Украинских народных рассказов’ Марко Вовчка), (О композиторе В. Н. Кашнерове)), Р. М. Горохова, Г. Ф. Перминов (‘Первое представление оперы г-жи Виардо в Веймаре’), П. Р. Заборов (‘Легенда о св. Юлиане Милостивом’, ‘Иродиада’, ‘Предисловие (к переводу романа Максима Дюкана ‘Утраченные силы’)’), Н. В. Измайлов ((Предисловие к французскому переводу стихотворений Пушкина), (Новые письма А. С. Пушкина. От издателя), (Предисловие к публикации: ‘Из пушкинской переписки. Три письма’), (Предисловие к французскому переводу неизданной главы из ‘Капитанской дочки’)), Е. И. Кийко (‘Обед в Обществе английского Литературного фонда. (Письмо к автору статьи ‘О Литературном фонде’)’, (Предисловие к изданию сочинений 1865 г.), ‘Предисловие (к переводу ‘Волшебных сказок’ Шарля Перро)’, (Предисловие к изданию сочинений 1874 г.)), Д. М. Климова, Т. А. Лапицкая (<Предисловие и послесловие к очерку И. Я. Павловского 'En cellule. Impressions d'un nihiliste' ('В одиночном заключении. Впечатления нигилиста')>), Л. И. Кузьмина (Заметка <о статуе Ивана Грозного М. Антокольского>), Ю. Д. Левин (‘History of a Town. Edited by M. E. Saltykoff’), H. H. Мостовская (<Предисловие к переводам повестей Г. Флобера 'Легенда о св. Юлиане Милостивом' и 'Иродиада'>), И. И. Мостовская, Г. Ф. Перминов (‘Пятьдесят недостатков ружейного охотника и пятьдесят недостатков легавой собаки’, ‘Пергамские раскопки’), А. Б. Муратов (‘Песнь торжествующей любви’, примечания), Л. Н. Назарова (‘Старые портреты’, ‘Отчаянный’, ‘Клара Милич’, <Предисловие к французскому переводу 'Драматических произведений Александра Пушкина'>, ‘Предисловие <к изданию Сочинений 1880 г.>‘), Л. Н. Назарова, Г. Ф. Перминов (‘Из-за границы. Письмо первое’), Н. С. Никитина ((Предисловие к французскому переводу поэмы M. Ю. Лермонтова ‘Мцыри’)), Т. И. Орнатская (<Предисловие к 'Русским народным сказкам в стихах' А. Брянчанинова>), М. Б. Рабинович (‘Alexandre III’, (Письма о франко-прусской войне)), Л. И. Ровнякова (<Предисловие к немецкому переводу 'Отцов и детей'>, <Предисловие к переводу книги Г. Гейне 'Германия. Зимняя сказка'>, Г. В. Степанова (Предисловие <к переводу 'Очерков и рассказов' Леона Кладеля>), Е. М. Хмелевская (<Предисловие к очерку Н. В. Гаспарини 'Фиорио'>, ‘Песнь торжествующей любви’ — текст и конспекты).

Редакторы тома Н. В. Измайлов, Л. Н. Назарова.

Вводная статья к примечаниям написана Н. В. Измайловым при участии Л. Н. Назаровой. Вступительная заметка к ‘Статьям и рецензиям’ — Л. Н. Назаровой.

В подготовке тома к печати принимали участие Е. М. Лобковская и Т. Б. Трофимова.

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

ОТРЫВКИ ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ — СВОИХ И ЧУЖИХ

СТАРЫЕ ПОРТРЕТЫ

ИСТОЧНИКИ ТЕКСТА

Конспект рассказа. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 77, описание см.: Mazon, р. 92, фотокопия: ИРЛИ, Р. I, оп. 29, No 230.

Черновой автограф предисловия к рассказу в форме письма к М. М. Стасюлевичу — приложение к письму, адресованному П. В. Анненкову, от 19 ноября (1 декабря) 1880 г. Хранится в ЦГАЛИ, ф. 7, оп. 1, No 29, л. 70.

Наборная рукопись (беловой автограф). 26 страниц авторской пагинации. К стр. 1 подклеен листок бумаги, представляющий собой беловой автограф предисловия к рассказу с подписью ‘И. Т.’ Хранится в частном собрании в Москве. После текста подпись: И в. Тургенев — и помета: Буживаль (близ Парижа). Ноябрь 1880.

Авторизованная копия. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 77, описание см.: Mazon, р. 92, фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, No 230. После текста подпись: Ив. Тургенев — и помета: Буживаль (близ Парижа). Ноябрь 1880.

Порядок, 1881, 1(13) января, No 1, и 5(17) января, No 4. Заглавие: ‘Старые портреты. (Отрывки из воспоминаний — своих и чужих)’. Перепечатано отдельным изданием: Отрывки из воспоминаний — своих и чужих. И в. Тургенева. СПб., 1881. Вып. 1. 31 с.

Впервые опубликовано в газете ‘Порядок’, 1881, No 1 и 4, с подписью и датой: Ив. Тургенев. 30 октября 1880.

Печатается по тексту первой публикации с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по наборной рукописи и авторизованной копии:

Стр. 10, строка 40: ‘навыкат’ вместо ‘навыкате’

Стр. 17, строка 32: ‘Тоболеев’ вместо ‘Толобеев’

Одно из самых ранних упоминаний о рассказе содержится в письме М. М. Стасюлевича к А. Н. Пыпину от 7(19) сентября 1880 г. из Парижа. Стасюлевич писал: ‘Вчера был у меня Тургенев и сообщил, что к 1 октября он закончит свои Воспоминания, за которые теперь засел, это очень любопытно. Эти воспоминания, конечно, он отдает мне, но не ‘Вестнику Европы’. Этою шарадою кончаю…’ (ГПБ, ф. 621, архив А. Н. Пыпина, ед. хр. 831, л. 58-59).

Однако несмотря на категоричность утверждений Тургенева, приводимых Стасюлевичем в данном письме, следует полагать, что к началу сентября 1880 г. относится лишь замысел рассказа. Работа же над конспектом и текстом протекала в основном, как видно из дальнейших писем Тургенева, в конце октября — начале ноября 1880 г.

С самого начала рассказ предназначался для первого номера новой газеты ‘Порядок’, основанной Стасюлевичем. Это подтверждается и письмом Тургенева к нему от 1(13) октября 1880 г., в котором писатель сообщал: ‘Отрывок из ‘Воспоминаний (свое и чужое)’ Вы непременно получите к 1-му No ‘Порядка’, я уже первых две странички набросал’. О том, что он работает над ‘Старыми портретами’, Тургенев писал также П. В. Анненкову, но уже значительно позднее, 29 октября (10 ноября) 1880 г., из Буживаля: ‘…я остаюсь здесь еще неделю, быть может, больше, хочу попытаться — не поможет ли мне одиночество,— буду ли я в состоянии работать,— я обещал Стасюлевичу крошечную статейку <...> да не знаю, справлюсь ли я даже с этой крошкой’ (там же). Об окончании работы над рассказом, который написан был им ‘с великим трудом’, Тургенев писал И. И. Маслову 11(23) ноября 1880 г., подчеркивая, что для этого он ‘две недели просидел в деревне совершенно один’.

Ко времени окончания работы над рассказом относится и запись А. Н. Луканиной в ее воспоминаниях о Тургеневе, написанных в форме дневника, от 30 ноября н. ст. 1880 г. Мемуаристка передает рассказ Тургенева о прототипах Алексся Сергеича и Маланьи Павловны Телегиных: ‘Был у меня старик дядя, родился он при Елизавете, а сам был человек екатерининских времен {Ср. с программами ‘Записок охотника’ I, III, V и VI (1847), где значится в качестве самостоятельного замысла ‘Человек екатерининского времени’ (наст. изд., т. 3, с. 374, 376, 378, 379).} <...> Жена его родилась тоже чуть не при Елизавете. Этот мой дядя был человек <...> очень своеобразный, вот почему мне и вздумалось описать эту чету’ {H. M. Чернов в статье ‘Лутовиновская старина’ высказывает предположение, что прообразом Алексся Сергеевича Телегина был Алексей Тимофеевич Сергеев, племянник И. И. Лутовинова, т. е. двоюродный дядя Тургенева. Сергеев жил в шестидесяти верстах от Спасского, в Новосильском уезде. Две его дочери рано вышли замуж, и старики родители жили вдвоем (Литературная газета, 1968, No 36, 4 сентября).} (Луканина А. Н. Мое знакомство с И. С. Тургеневым.— Сев Вестн, 1887, No 3, с. 72. Ср.: Гутьяр Н. Предки И. С. Тургенева. — Рус Ст, 1907, No 12, с. 657). С. И.Лаврентьевой Тургенев рассказывал о ‘Старых портретах’: ‘…у меня давно были небольшие наброски, которые я теперь только обработал’ (Лаврентьева С. И. Пережитое. (Из воспоминаний). СПб., 1914, с. 140—141).

Первоначально Тургенев составил конспект. В нем он кратко изложил содержание будущего рассказа и, кроме того, сообщил основные биографические сведения о чете Телегиных (первоначально им дана была фамилия Лачиновы) {Лачиновы — известная в Орловской и Воронежской губерниях дворянская фамилия.}. Точно указаны в конспекте даты рождения и смерти старичков. Фамилия сумасшедшего князя Л. в конспекте раскрыта полностью: ‘Сумасш<едший> кн<язь> Львов, который у них живет’. Характеризуя Алексся Сергеича, Тургенев кратко отметил в конспекте, что у него — ‘обожание Екатерины, анекдоты о ней’. В окончательном тексте рассказа эта фраза была развернута в эпизод перед портретом императрицы работы Лампи (‘Полубог был, не человек!’ и т. д.), в воспоминания о личной встрече Телегина с Екатериной II, а также в рассказанный им анекдот (об электрических искрах, которые сыпались с волос императрицы при их расчесывании).

Если в жизни Алексся Сергеича главный интерес был сосредоточен на Екатерине II, бесконечных разговорах и воспоминаниях о ней, то такую же роль для Маланьи Павловны играл граф А. Г. Орлов-Чесменский. В окончательном тексте рассказа она вспоминает о трех своих встречах с Орловым: во время одного из устроенных им кулачных боев на Ходынском поле, когда она была еще девушкой, затем в день ее свадьбы и, наконец, на балу у Орлова, куда она приехала вместе с мужем. В конспекте совсем нет первого из этих эпизодов, а два других соединены в один, содержащий указание на то, что Орлов был посаженым отцом Маланьи Павловны на ее свадьбе с Алексеем Сергеичем — деталь, которая не вошла в текст рассказа. Значительное место уделено в конспекте описанию одежды старичков Телегиных, причем изображение костюма Алексся Сергеича почти не содержит отличий от текста рассказа. В описании же наряда Маланьи Павловны имеются черты, которые в текст рассказа Тургенев включил в несколько видоизмененной форме. Совсем не вошли в текст ‘Старых портретов’ следующие детали из конспекта, связанные с обликом Маланьи Павловны: (‘Орл<ов> замеч<ает>, что колец ~ la Reine de Hongrie!’) (см. с. 373).

Полностью черновой автограф рассказа неизвестен. Сохранился лишь черновик предисловия к нему (см. выше, с. 393). В черновике вместо слов: ‘На это намекает ~ и — чужих’ — содержится следующий текст: ‘Продолжение этих отрывков будет зависеть от приема, который окажет ‘Старым портретам’ публика. Памятуя известный пример архиепископа Гранадского в ‘Жиль Блазе’ — я буду рад ее одобрению, но сумею также принять к сведению ее критику’ (письмо к М. М. Стасюлевичу — приложение к письму, адресованному П. В. Анненкову, от 19 ноября (1 декабря) 1880 г.). О наборной рукописи Тургенев писал Анненкову 14(26) ноября 1880 г. из Парижа: ‘…я наконец переехал сюда, рассказец свой кончил, больше половины уже переписал <...> Вы в будущий вторник или в середу получите рекомендованное письмо с оным рассказцем, который Вы извольте прочесть и возвратить, сообщив свое мнение вообще — и отдельные замечания в особенности. Всё это, разумеется, будет принято к сведению’.

Авторская правка в наборной рукописи, в общем незначительная, вносит уточнения или дополнения в текст.

Авторизованная копия была изготовлена, вероятно, ‘в предвидены! возможного перевода на французский язык’ (см. письмо Тургенева к Стасюлевичу от 25 ноября (7 декабря) 1880 г.). На первом листе ее, несколько выше заглавия ‘Старые портреты’, написано по-французски: ‘Vieux portraits’. Она имеет отличия от наборной рукописи и, по-видимому, переписывалась с чернового автографа.

Наборная рукопись ‘Старых портретов’ была отправлена Анненкову, жившему в это время в Баден-Бадене, вместе с письмом от 19 ноября (1 декабря) 1880 г. Ответ Анненкова неизвестен. О впечатлении, которое произвели на него ‘Старые портреты’, можно судить на основании письма к Стасюлевичу от 21 ноября (3 декабря) 1880 г., написанного сразу же после прочтения рассказа. ‘Поздравляю Вас с подарком, крупным бриллиантом изумительной отделки, <...> назначенным Вам из кабинета И. С/Тургенева. Я сейчас отсылаю ему обратно в Париж рассказ его ‘Старые портреты’, подтверждающий название, данное его автору Юлианом Шмидтом — ‘Король новеллы’. Не хочет стареть Тургенев, и новый его рассказ так же свеж и прелестен, как будто писан до подагры и до возведения в сан Оксфордского доктора. Увидите сами’ (Стасюлевич, т. 3, с. 393). 22 ноября (4 декабря) 1880 г. Тургенев, получив от Анненкова не дошедший до нас отзыв (в целом весьма положительный), обстоятельно отвечал своему критику по поводу одного его замечания: ‘Теперь насчет кучерка. В действительности эта история именно так совершилась и закончилась (я даже имени (Ивана) не переменил). Это еще, однако, не доказательство: действительность Кишит случайностями, которые искусство должно исключать, но мне на ум приходит тот факт, что почти никогда русский убийца сам с собою не кончает — особенно в крестьянском сословье, в Европе же сплошь да рядом. Боюсь, как бы не дать самоубийце Ивану европейский колорит. Но так как я Вашему критическому чувству почти слепо верю — то я намерен, прежде чем отослать свою штуку Стасюлевичу, дать себе дня два, три на размышление — а там и решусь — так или иначе’.

На основании этого письма Тургенева можно предположить, что Анненков советовал писателю сделать Ивана Сухих не только убийцей своего барина, но и самоубийцей. По-видимому, не совсем точно поняв мысль Тургенева и полагая, что речь идет вообще о самоубийствах среди крестьян, Анненков в письме от 5(17) декабря 1880 г. указывал писателю на то, что ‘при крепостном праве топились не только мужчины, но женщины и дети — поминутно’. Не настаивая, однако, на изменении концовки ‘Старых портретов’, он кончал письмо заключением: ‘Впрочем, что бы Вы ни сделали с Иваном или ничего бы не сделали с ним — рассказу Вашему до этого дела нет: он всё останется превосходным, как был’ (см. в сб.: Роль и значение литературы XVIII века в истории русской культуры. М., Л., 1966, с. 378).

Совет Анненкова сделать Ивана Сухих не только убийцей, но и самоубийцей, остался нереализованным, и Тургенев отправил ‘Старые портреты’ Стасюлевичу, по-видимому, 28 ноября (10 декабря). 1881 г. (см. письмо Тургенева к Стасюлевичу от 25 ноября (7 декабря) 1881 г.) без каких бы то ни было существенных изменений.

Начало рассказа появилось в No 1 новой газеты Стасюлевича ‘Порядок’ от 1 января 1881 г. {Рецензия на него сразу же была напечатана в газете ‘Суфлер’ (1881, No 2, 4(16) января).}, после чего наступил перерыв в печатании, обеспокоивший автора. В связи с этим Тургенев 8(20) января 1881 г. писал Стасюлевичу: ‘…я получил 2-и и 3-и N-a ‘Порядка’ — и несколько был удивлен тем, что ни в том, ни в другом не нашел второй половины ‘Старых портретов’. Рассеченный таким образом, этот маленький очерк должен в глазах читателя потерять и то неважное значенье, которое мог бы еще иметь. Вероятно, у Вас были на это свои соображенья — но я надеюсь, что ко времени прибытия настоящего письма Маланья Павловна уже успела сделать свой книксен читателю’.

4(16) января 1881 г. Анненков, прочитав в ‘Порядке’ начало ‘Старых портретов’, писал Тургеневу: ‘Ваша вещь напечатана, кажется, без опшбок. Я еще раз перечел ее и нахожу, что в печати она еще как будто эффектнее’ (ИРЛИ, ф. 7, No 13, л. 21—21 об.).

Тургенева весьма интересовали отклики друзей, а также печатные отзывы о его рассказе. С. Ромм в своих мемуарах рассказывает: ‘4 февраля <н. ст. 1881 г.> состоялся концерт <...> в русском художественном клубе (в Париже).. Тургенев прочел ‘Два старые портрета’ — глубоко прочувствованно. Когда он кончил, никто не аплодировал в продолжение нескольких секунд, затем раздались единодушные рукоплескания, долго не смолкавшие’ (Из далекого прошлого. Воспоминания об И. С. Тургеневе,— BE, 1916, No 12, с. 117). Таково было мнение русских, находившихся в это время в Париже и присутствовавших на концерте. Но еще до этого Тургенев, желая узнать, что скажет о ‘Старых портретах’ П. Л. Лавров, послал ему 26 января (7 февраля) 1881 г. свою ‘статейку в 2-х фельетонах’. А Я. П. Полонскому он писал в тот же день: ‘…радуюсь, что мои ‘Старички’ тебе понравились’.

Еще 2(14) января 1881 г. писатель просил А. В. Топорова выслать ему в Париж ‘те N-a ‘Нового времени’, ‘Голоса’ и ‘Молвы’, в которых будет что-нибудь сказано о <...> ‘Старых портретах». В ответ на это Топоров отправил Тургеневу номер ‘Голоса’, в котором был помещен положительный отзыв о ‘Старых портретах’. ‘Отзыв ‘Голоса’ мне приятен,— писал Тургенев Топорову 13(25) января 1881 г.,— так как я имел причины предполагать, что мои ‘старички’ потерпели фиаско’. Рецензент ‘Голоса’, в частности, писал о героях рассказа (Алексее Сергеиче и Маланье Павловне Телегиных): ‘Они стоят пред нами живые в этих медальонах, начертанных романистом. Эти два типа далекой уж старины не прибавят ‘нового слова’ к речи, с которою обращался г. Тургенев к русскому обществу, но они, без сомнения, увеличат число ‘тургеневских’ типов. Невозможно в рассказе более простом, по-видимому, сосредоточить более мастерства отделки, не говоря о наблюдательности, без которой в произведении не было бы жизни и свежести <...> старички вышли очень характерны’. В заключение критик ‘Голоса’ писал: ‘Как на особо поразительные места, укажем на воспоминания Алексся Сергеича о дворе Екатерины II и Маланьи Павловны о ее встречах с Алексеем Орловым, о ее венчании’ (Голос, 1881, No 8, 8(20) января).

Топоров же прислал Тургеневу и другой печатный отклик, рецензию В. Ч. (В. В. Чуйко), опубликованную в ‘Новостях и Биржевой газете’. В своем роде это ‘настоящая жемчужина,— писая Чуйко,— в которой множество сокровищ самой тонкой наблюдательности великого художника, хотя в ней нет никаких претензий на разрешение каких бы то ни было ‘задач’. Это действительно не более как отрывки, клочки воспоминаний давно прошедшего, воспоминаний лиц, виденных авт<ором> когда-то и оставшихся в его памяти’. По мнению критика, старички Телегины по мере чтения ‘так живо рисуются в уме читателя, все мельчайшие подробности так характерно определяют их, что перед вами точно восстает давно прошедшая жизнь с такою роскошью красок, с таким обилием форм, с такою полнотою, что <...> вы невольно удивляетесь таланту, который так всецело умеет воскрешать прошлое’ (Новости и Биржевая газета, 1881, No 14, 16 января).

Тургенева не мог не обрадовать этот отзыв В. В. Чуйко, но в то же время писатель обратил внимание и на начало его рецензии, где холодный (по мнению рецензента) прием критикой ‘Старых портретов’ ставился в прямую зависимость от неблагоприятного впечатления, которое создалось ‘в печати и отчасти в обществе известным письмом И. С. Тургенева к г. Боборыкину но поводу подписки на памятник Флоберу’. Об этом Тургенев с горечью сообщал Анненкову, последний же, возвращая выписку из ‘Новостей’ и стремясь успокоить Тургенева, писал ему о той части публики, у которой ‘Старые портреты’ имеют ‘положительный и большой успех’. По его мнению, ‘голоса из нее (публики) то там, то сям прорываются, как, например, в этом отрывке из ‘Новостей» (5 февраля н. ст. -1881 г.— ИРЛИ, ф. 7, No 13, л. 27 об.).

Сочувственно писала о ‘Старых портретах’ и газета ‘Орловский вестник’, выразив надежду ‘подробно познакомить читателей’ ‘с содержанием этого нового увлекательного произведения нашего знаменитого поэта’ (Орловский вестник, 1881, No 3, 6(18) января).

Сдержанно отозвался о рассказе анонимный рецензент ‘Нового времени’, который в разделе статьи, посвященном ‘Порядку’, ‘характеризовал ‘Старые портреты’ как ‘нечто анекдотическое, но по обыкновению хорошо написанное’ (Новое время, 1881, издание второе, No 1741, 2(14) января).

Из журналов откликнулась на рассказ ‘Русская мысль’. Тургенева мог вполне удовлетворить отзыв С. А. Венгерова, который в обзоре ‘Русская литература в 1881 году’, упомянув о ‘Старых портретах’ и ‘Песни торжествующей любви’, отмечал, что оба эти произведения ‘написаны превосходно’. По мнению Венгерова, в ‘Старых портретах’ нарисована ‘необыкновенно яркая жанровая картинка из времен крепостного права, когда даже в самом ‘милом’ и ‘добром’ барине сидела такая огромная доза азиатского самодурства <...> Написан рассказ необыкновенно колоритно и ‘сочно’, как говорят художественные критики, дстали отделаны замечательно тщательно’. Венгеров указывал и на то, что ‘Старые портреты’ могут быть названы ‘новою главою ‘Записок охотника’, и притом одною из лучших’ (Рус Мысль, 1882, No 3, с. 59—60).

Но сам Тургенев замыслил нечто иное, он предполагал, что в случае успеха, большого, настоящего успеха ‘Старых портретов’ у публики и в печати, он сможет создать и опубликовать новый цикл рассказов. Это явствует из письма его к Анненкову от 22 ноября (4 декабря) 1880 г., в котором писатель сообщал: ‘У меня в голове сотовых еще несколько подобных студий: пожалуй, теперь они и увидят свет. В начале моей карьеры успех ‘Хоря и Калиныча’ породил ‘Записки охотника’, было бы чудно, если бы ‘Старые портреты’ оказались тоже плодовитыми — под конец этой самой карьеры’.

Анненков, стремясь поддержать идею Тургенева, подчеркивал в письме к нему 15(27) января 1881 г., что успех ‘обнаружится» вполне ‘только с продолжением этих очерков’, что ‘надо продолжать писать очерки’ (ИРЛИ, ф. 7, No 13, л. 23—23 об.). Самый подзаголовок к ‘Старым портретам’ в первопечатном тексте (‘Отрывки из воспоминаний — своих и чужих’) давал основание рассматривать рассказ (или очерк) как начало нового цикла, задуманного Тургеневым. Это было замечено и другими критиками. Так, В. В. Чуйко прямо писал в своей рецензии: ‘Пока мы имеем только первый отрывок под заглавием ‘Старые портреты’, это дает нам право надеяться, что после этого первого отрывка последуют другие и за старым портретом мы увидим новые’ (Новости и Биржевая газета, 1881, No 14, 16 января).

Задуманный Тургеневым цикл включил рассказ ‘Отчаянный’. Сохранился также перечень действующих лиц третьего рассказа — ‘Учителя и гувернеры’ (см. наст. изд., т. 11). Но продолжить и завершить начатое помешала Тургеневу тяжелая болезнь, приведшая его к смерти,

Писателю хотелось, чтобы его рассказ поскорее появился и во французском переводе (см. письмо к Стасюлевичу от 25 ноября (7 декабря) 1880 г.) Однако французский перевод ‘Старых портретов’, выполненный Э. Дюран-Гревилем, был напечатан в еженедельном журнале ‘La Revue politique et littraire’ лишь 14 и 28 мая 1881 г. (No 20 и No 22, сообщил Ж.-В. Арменжон). В No 20 заглавие ‘Vieux portraits’ сопровождено двумя подзаголовками: ‘Souvenirs d’enfance’ (‘Воспоминания детства’) и ‘I. Tlguine et Pavlovna’ (‘I. Телегин и Павловна’). Вторая часть рассказа напечатана в No 22 журнала под названием ‘II. Ivan Soukhikh’ (‘II. Иван Сухих’). Э. Дюран-Гревиль, переводя ‘Старые портреты’, выпустил эпизод, касающийся ‘убеждений’ Маланьи Павловны и, в связи с этим, ее реакции на упоминание о Шешковском (см. примеч. к с. 21). Переводчик снабдил французский текст ‘Старых портретов’ значительным количеством подстрочных примечания, составленных им с помощью Тургенева.

При жизни писателя был опубликован также чешский перевод рассказа, осуществленный И. Пенижеком. Под названием ‘Star podobizny’ он появился в десятом номере журнала ‘Limit’ за 1882 год (см.: Гонзик Иржи. О ранних переводах И. С. Тургенева на чешский язык.— Т сб, вып. 3, с. 209),

В сознании последующих поколений ‘Старые портреты’ были заслонены другими, более значительными произведениями Тургенева, и о них обычно упоминалось лишь в общих работах, посвященных творчеству Тургенева в целом. Сохранился поздний отзыв Л. Н. Толстого об этом рассказе в записи А. Б. Гольденвейзера от 29 апреля 1900 г.: ‘А. М. Сухотин <...> прекрасно прочитал ‘Старые портреты’ Тургенева. Лев Николаевич не помнил этой вещи и очень ею восхищался. Он сказал: — Только после всех этих новых, которых читаешь, действительно ценишь Тургенева’ (Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959, с. 62).

Из советских исследователей значительное внимание уделил ‘Старым портретам’ Л. П. Гроссман в статье ‘Портрет Манон Леско’. Он указал на связь главы XIX ‘Нови’ (о Фомушке и Фимушке) со ‘Старыми портретами’, где изображена такая же ‘старенькая чета’. Подчеркнув, что ‘Старые портреты’ в целом — ‘шедевр’, Л. П. Гроссман писал, что здесь ‘непревзойденный изобразитель смерти Тургенев дает, быть может, свою лучшую в этом роде страницу, описывая кончину старенького Телегина <...> Даже в щемящей сцене умирания <...> продолжает переливаться всеми лучами и красками праздничный мир наивных старомодных любезников. Словно сама пляска смерти, приближаясь к ним, покорно приняла легкий ритм менуэта’ (Гроссман Л. Собр. соч. в 5-ти т. М., 1928. Т. 3. Тургенев, с. 32—33). Интересные наблюдения содержатся и в статье В. M. Головко ‘Тема ‘частного’ человека в позднем творчестве И. С, Тургенева’, где герои ‘Старых портретов’ рассматриваются в сопоставлении не только с Фомушкой и Фимушкой из ‘Нови’, но и с героями незавершенного произведения ‘Старые голубки’ (см.: Шестой межвузовский тургеневский сборник. Курск, 1976, с. 139—153 [Научные труды Курского гос. пед. ин-та, т. 59 (152)]),

Стр. 8. ...портрет императрицы Екатерины II ~ портрета Лампи…— Лампи (Lampi) Иоганн Баптист (1751—1830) — австрийский художник-портретист. Жил и работал в России в 1792—1798 гг., один из наиболее известных его портретов — Екатерины II — хранится в Эрмитаже.

…он только с 1812 года перестал пудриться.— Обычай для дворян носить пудреный парик или пудрить волосы, заплетенные в косичку, модный при Екатерине II и строго обязательный при Павле I, был оставлен с воцарением Александра I в 1801 г.

…в сером ‘реденготе’…— Редингот (от франц. redingote, англ. riding coat — сюртук для верховой езды) — длинный сюртук особого Покроя.

Стр. 9. ...со ‘шпанским’ табаком…— Дорогой испанский табак (из испанской Вест-Индии).

…карлик, по прозвищу Янус, или Двулицый…— В древнеримской мифологии Янус — божество времени, которое изображалось с двумя лицами, обращенными в противоположные стороны (одно — в прошлое, другое — в будущее).

Стр. 10. ...на первом же куртаге…— Куртаг — приемный день во дворце.

…’Посмотри, Адам Васильевич…’ — Адам Васильевич — Олсуфьев <1721--1784), сенатор, член коллегии иностранных дел, статс-секретарь Екатерины II.

…словно он и точно в случай попал.— То есть стал любимцем, фаворитом Екатерины II.

Стр. 11. А теперь возвратимся к прежнему.— Перефразировка выражения, употребляемого в ‘Житии протопопа Аввакума’ (1620? — 1682). Более точно это выражение приведено в главе V романа ‘Дым’ (‘м. наст. изд., т. 7, с. 272 и 552).

…не признающим властей мартинистом…— Мартинисты — одна из ветвей масонства, религиозно-философское учение, названное по имени португальского мистика Мартинеца де Пасквали (Martinez de Pasqualis, ум. в 1779 г.). Многие ошибочно связывали учение это с именем французского теософа Сен-Мартена (1743—1803). Получило большое распространение в конце XVIII века в России. Противники масонов видели в мартинистах вольнодумцев, безбожников и врагов существующего строя, что в действительности не соответствовало их учению.

Стр. 12. ...по рундучкам ног не отстаивали…— Рундук — крыльцо, мощеное возвышение (см.: Преображенский А.Г. Этимологический словарь русского языка). Здесь это слово употреблено, однако, в значении прихожих, передних.

…сиднями сидели, каждый на своей чети…— Четь — старинная мера земли, 40 X 30 саженей.

…им что цимлянское, что понтак — всё едино…— Цимлянское — шипучее вино, которое производится на берегах нижнего Дона (в станице Цимлянской). Понтак — вероятно, красное французское вино — Понтэ-Канэ.

Стр. 13. …в пудраманте сидя…— Пудромантель (пудрамант) — род накидки, полотняного плаща, который надевали, когда причесывались и пудрились.

Камерфрау проводит гребнем…— Камерфрау (от немецкого Kammerfrau) — камеристка (служанка), состоящая при комнатах императрицы.

…лейб-медика Роджерсона…— Роджерсон (Rogerson) Иван Самойлович (Иоганн Джон Самуил) (1741—1823) — лейб-медик Екатерины II, шотландец по происхождению, живший в России в 1765—1816 годы и лечивший весь придворный и чиновный Петербург.

…ведь ты ~ о случайных людях речь заводишь? — См. примечание к с. 10.

Стр. 15….получил воспитание в иезуитском коллегиуме…— Иезуитские коллегии (‘коллегиумы’) — средние учебные заведения, усиленно насаждавшиеся католической церковью в России (преимущественно в южных и западных областях) в XVIII — начале XIX в.

И шли те кони ~ знаменитейших заводов царя Ивана Алексеича…— Иван V Алексеевич (1666—1696) — сын царя Алексся Михайловича от первой жены (Милославской). Вступил на престол совместно с братом Петром I в 1682 г. В начале их царствования коннозаводство и особенно коневодство были ‘на значительной степени развития’,— пишет И. Мердер в ‘Историческом очерке русского коневодства и коннозаводства’ (СПб., 1868, с. 36),— упоминая, в частности, об ‘обширных государственных или, вернее, придворных конских заводах’.

Стр. 16….звал Микромэгасом (волтеровские воспоминания!)…— Микромегас — герой одноименной повести Вольтера, входящей в цикл его ‘философских повестей’. Имя этого героя образовано из двух греческих слов: микрос — малый и мегас — великий. Алексей Сергеич Телегин читал произведения Вольтера в русских переводах, о которых см.: Языков Д. Д. Вольтер в русской литературе.— Древняя и новая Россия, 1878, No 9, с. 70— 79. Провинциальных русских вольтерьянцев Тургенев изобразил также в рассказе ‘Мой сосед Радилов’, в повестях ‘Три портрета’, ‘Часы’ и в романе ‘Дворянское гнездо’ (см. наст. изд., т. 3, с. 56, т. 4, с. 86, т. 9, с. 99—100 и т. 6, с. 30, 419).

Стр. 17. ...Иринарх Тоболеев…— Тоболеевы — фамилия крепостных В. П. Тургеневой, в частности, камердинером писателя в течение многих лет был Дмитрий Кириллович Тоболеев (см.: Т, ПСС и П, Письма, т. V, с. 311, 640, 745). Та же фамилия упоминается в рассказе ‘Бурмистр’ из ‘Записок охотника’ (наст. изд., т. 3, с. 134).

Стр. 18….высоком крагене вокруг шеи…— Краген — воротник на застежках (от голл. kraag).

…прюнелевых башмаках на красных каблучках…— ‘В течение всего XVIII века <...> дамы ходили в туфлях на более или менее высоких каблуках <...> Знатные дамы носили в парадных случаях <...> туфли на красных каблуках’ (см.: Русский костюм. 1750—1830. Вып. 1. / Под ред. В. Рындина. М.: ВТО, 1960, с. 16).

Петров день 1789 года! ~ кулачный бой, устроенный Орловым.— Кулачные бои, происходившие в присутствии страстного охотника до них графа А. Г. Орлова (1737—1808), пользовались особенной известностью. ‘Перед боем привозили целыми возами кожаные рукавицы, сбирались партиями фабричные с разных фабрик, целовальники и мясники. Случались и из купцов, в лисьих шубах, и даже из господ’ (Русские народные картинки. Собрал и описал Д. Ровинский. СПб., 1881. Кн. V, с. 221). О кулачном бое между , крепостными А. Г. Орлова см.: Рус Ст, 1877, No 2, с. 319—329. Описание забав А. Г. Орлова дано также в рассказе ‘Однодворец Овсяников’ (наст. изд., т. 3, с. 63).

…шляпа а-ля бержер де Трианон…— Как у трианонской пастушки (Трианон — увеселительный павильон французских королей в Версальском парке).

Стр. 19. Экипажи цугом…— Цуг (от немец. Zug) — запряжка лошадей гуськом, в две или три пары, присвоенная только дворянам, чем выше они были рангом, тем большее количество пар лошадей (две или три) могли запрягать цугом.

…скороход графа Завадовского…— Скороход — слуга, сопровождавший пешком экипаж своего господина.— Граф Завадовский — Петр Васильевич (1738—1812), фаворит Екатерины II, при Александре I — министр народного просвещения.

…и предику какую сказал! — Предика (от франц. prdication) — проповедь.

…георгиевский кавалер: турку сжег! — Речь идет о морском сражении в 1770 г. при Чесме (в Эгейском море), где турецкий флот был уничтожен русской эскадрой под водительством графа А. Г. Орлова, названного за это Чесменским.

Стр. 21. ...упомянул об известном Шешковском…— Шешковский Степан Иванович (1720—1794) — начальник Тайной канцелярии при Екатерине II. П. А. Радищев писал, что Шешковский ‘исполнял свою должность с ужасною аккуратностью и суровостью. Он действовал с отвратительным самовластием <...> без малейшего снисхождения н сострадания <...> Наказание знатных особ он исполнял своеручно <...> В С.-Петербурге у него было много дела всякий день, однако же он был посылаем и в другие города’. П. А. Радищев упоминает далее, что в 1790-х годах Шешковский был послан Екатериной II в Москву. ‘Вся Москва вострепетала’,— добавляет он (Рус Ст, 1870, No 12, с. 637—638, см. также: Рус Ст, 1874, No 8, с. 781—784). Пушкин иронически называл Шешковского ‘домашним палачом кроткой Екатерины’ и записал рассказ о том, как Потемкин, ‘встречаясь с Шешковским, обыкновенно говаривал ему: ‘Что, Степан Иванович, каково кнутобойничаешь?’ На что Шешковский отвечал всегда с низким поклоном: ‘Помаленьку, ваша светлость!» (Пушкин, т. 11, с. 16, т. 12, с. 173).

…в самый 1848 год, который, видно, смутил даже его.— События, связанные с революционным движением 1848 года во Франции, Тургенев описал в очерках ‘Наши послали!’ (1874) и ‘Человек в серых очках’ (1879) (‘Литературные и житейские воспоминания’ — наст. изд., т. 11). См. также письмо к П. Виардо, написанное из Парижа около (после) 3(15) мая 1848 г.

Стр. 24. ...завязавши оселом шею…— Осел — накидная петля из веревки, аркан (от осилить, совладать, поймать).

Стр. 26. ...в ковровых пошевнях.— Пошевни — широкие сани, розвальни, покрытые ковром.

…раскроил ему голову одним ударом.— Ср. с рассказом ‘Про холопа примерного, Якова верного’ из главы ‘Пир на весь мир’ поэмы Некрасова ‘Кому на Руси жить хорошо’ (см.: Hазарова Л. Н, И. С. Тургенев в работе над ‘Старыми портретами’…— В сб.: Роль и значение литературы XVIII века в истории русской культуры. П., 1966, е. 377). Ср. также с описанием смерти Талагаева в последнем рассказе Тургенева ‘Une fin’ (‘Конец’) — наст. изд., т. 11.

ОТЧАЯННЫЙ

ИСТОЧНИКИ ТЕКСТА

‘Отчаянный (втор<ой> очерк)’ — первоначальный конспект рассказа. 3 с. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 77, описание см.: Mazon, р. 92—93, фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, No 342.

‘Отчаянный. Из воспоминаний — своих и чужих’. Наборная рукопись (автограф). 39 с. Хранится в рукописном отделе ИРЛИ, ф. 293, архив М. М. Стасюлевича, оп. 3, No 134, описание см.: ПД, Описание, с. 17, No 45. Подпись: Ив. Тургенев. Буживаль, ноябрь, 1881.

‘Отчаянный. Из воспоминаний — своих и чужих’. Корректурные гранки BE с правкой Тургенева. 10 полос. Хранятся в рукописном отделе ИРЛИ, ф. 293, архив М. М. Стасюлевича, оп. 3, No 134, описание см.: ПД, Описание, с. 17, No 46. Подпись: Ив. Тургенев. Буживаль, ноябрь 1881.

BE — 1882, No 1, е. 37-56,

Впервые опубликовано: BE, 1882, No 1, с подписью и пометой: Ив. Тургенев. Буживаль, ноябрь 1881.

Печатается по тексту BE, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам:

Стр. 30, строки 40—41: ‘невозможно знать’ вместо ‘невозможно узнать’ (по наборной рукописи).

Стр. 31, строка 37: ‘то и решился я’ вместо ‘то я решился’ (по наборной рукописи).

Стр. 32, строка 19: ‘скоро опять’ вместо ‘скоро’ (по наборной рукописи).

Стр. 32, строки 33—34: ‘Он отправлялся на Кавказ’ вместо ‘Он отправился на Кавказ’ (по наборной рукописи).

Стр. 35, строка 16: ‘саженей десять глубины’ вместо ‘сажень десять глубины’ (по наборной рукописи).

Стр. 35, строки 41—42: ‘довольно неправдоподобна’ вместо ‘неправдоподобна’ (по корректуре BE).

Стр. 35, строка 44: ‘и руки’ вместо ‘и рука’ (по наборной рукописи).

Стр. 36, строка 25: ‘отъявился’ вместо ‘явился’ (по наборной рукописи).

Стр. 38, строка 8: ‘смотрел’ вместо ‘посмотрел’ (по наборной рукописи в корректуре BE).

Стр. 40, строки 13—14: ‘…чух-чух-чух! Шчики-чикалды, чух-чух-чух!’ вместо ‘…чук-чук-чук! Шчики-чикалды, чук-чук-чук!’ (по наборной рукописи и корректуре BE).

Стр. 41, строка 12: ‘не горе, не судьба жестокая’ вместо ‘не горе, судьба жестокая’ (по наборной рукописи).

По-видимому, первое упоминание о работе над рассказом содержится в письме Тургенева к М. М. Стасюлевичу от 14(26) октября 1881 г., где сообщалось: ‘Тружусь над ‘Отчаянным’ — н надеюсь выслать его через неделю для помещения в ‘Порядке». Об окончании рассказа Тургенев писал Я, П. Полонскому 8(20) ноября 1881 г., указывая, что это ‘этюдец вроде ‘Старых портретов». В обоих письмах речь идет о черновом автографе, нам не известном. Но еще до начала работы над ним Тургенев составил конспект рассказа. Этот конспект с отдельными набросками к нему содержит сравнительно небольшое количество зачеркнутых слов и вообще авторской правки. Некоторые фразы и отдельные слова написаны на полях. В конце л. 2 нарисован мужской профиль (по-видимому, автопортрет) и несколько раз воспроизведена подпись писателя (в том числе однажды по-немецки). Конспект не датирован Тургеневым, но из письма к Стасюлевичу от 14(26) октября известно, что в это время Тургенев уже писал свой рассказ (черновой автограф). А работа над конспектом и отдельными набросками к нему должна была предшествовать написанию рассказа. Это подтверждается, в частности, и тем, что некоторые детали и эпизоды, намеченные в конспекте, не вошли в окончательный текст рассказа. Так, например, в конспекте упоминалось о том, что у Мити Полтева были старший брат и сестра, о которых ничего не говорится в рассказе. Нет в рассказе и намеченного в конспекте эпизода со скачкой Миши на бешеной лошади и др. Учитывая все это, можно предположить, что конспект составлялся в первой половине октября ст. ст. 1881 г.

В отличие от окончательного текста рассказа в конспекте герой назван ‘Михаил Алек. Т.’, что легко расшифровывается как ‘Михаил Алек<сеевич> Т<ургенев>‘, поскольку писатель не скрывал, что прототипом Миши Полтева был этот его двоюродный брат (об этом подробнее см. ниже, с. 406). В конспекте сказано также о том, что Миша Полтев ‘влюблялся и в него влюблялись’, что он для женщин ‘готов на всякие отчаянности’. В противоположность этому в тексте рассказа подчеркнуто, что хотя Миша ‘умел возбуждать’ в женщинах ‘сожаление’, он не был ‘Ловласом’ и унаследовал от своих’ родителей ‘холодную кровь’. Наиболее существенным отклонением окончательного текста рассказа от его конспекта является следующее. В рассказе содержатся некоторые намеки на интерес Миши к социальным проблемам,— см., например, его реплики в адрес афериста (гл. V) или размышления ‘о бедности, о несправедливости, о России’ (гл. IV), последним в конспекте соответствуют слова: ‘Тоска бедности, несправедливость, Россия… Что тебе за дело до России? — А без этого нельзя’. Но конспект в другом месте характеризует того же Мишу Полтева многозначительными словами: ‘…самоистребление, но без содержания и идеала, а был бы идеал — герой и мученик’. Таким образом, в конспекте более определенно было подчеркнуто, что ‘отчаянные’ типа и времени Миши Полтева действительно ‘не походили’ на ‘нынешних отчаянных’, т. е. представителей народовольческой молодежи, как это и утверждал в самом начале главы 1 рассказчик — старик П. В целом же сопоставление конспекта с окончательным текстом рассказа позволяет сделать вывод, что уже в конспекте в основном были намечены и сюжет рассказа, и характер главного героя.

В письме к Стасюлевичу от 23 ноября (5 декабря) 1881 г. Тургенев сообщал, что он заканчивает переписку ‘Отчаянного’ и к 1(13) декабря 1881 г. рассказ ‘прибудет’ в Петербург. ‘Поместить его, конечно, лучше в ‘Вестнике Европы’,— писал Тургенев далее — и просил: <...> к заглавию все-таки следует прибавить: ‘Из воспоминаний своих и чужих». Переписывая рукопись для набора, Тургенев в то же время и правил ее, то вписывая над строками отдельные слова и фразы, то зачеркивая их, иногда вставляя вместо них другие. Реже он вписывал на полях наборной рукописи отдельные слова и фразы, вносящие в текст какие-то разъяснения или дополнения. Так, против текста: ‘А затем оо не желаю’ (с. 38) Тургенев вписал: ‘Аферист даже [руки] руками развел’ (этим подчеркнуто его удивление словами Миши Полтева, который, копая на кладбище ямку, объявил ‘аферисту’, что не желает больше жить). Ниже вписана еще одна фраза, мысленно обращенная героем в адрес ‘афериста’: ‘На, мол, тебе, землеед!’ Этот человек, ограбивший не только Мишу Полтева, но и своих крестьян, очевидно, чем-то напомнил Тургеневу помещика из его же собственного незавершенного рассказа ‘Землеед’, с которым расправились крепостные, ‘заставив его скушать фунтов 8 отличнейшего чернозема’ (см. наст. изд., т. 3, с. 389).

Предварительно, как это бывало всегда, Тургенев 28 ноября (10 декабря) 1881 г. отправил рукопись на отзыв Анненкову. А в письме к Стасюлевичу от 2(14) декабря 1881 г. он уже сообщал: ‘Анненков остался очень доволен ‘Отчаянным». Действительно, 30 ноября (12 декабря) 1881 г. Анненков писал Тургеневу, что тот создал ‘прелестнейшую вещицу’, в которой ‘ни одного знака препинания переставить нельзя — так целостно она сколочена…’, и предсказывал рассказу ‘мгновенный и колоссальный успех’ {ИРЛИ, ф. 7, No 13, л. 53). Он сделал лишь одно замечание — о неправдоподобности эпизода с пребыванием пьяного М. Полтева в ручье, замерзшем за ночь. В наборную рукопись Тургенев, однако, не успел внести исправление по этому замечанию Анненкова, так как спешил отправить ее Стасюлевичу (см. ниже).

8(20) декабря 1881 г. Тургенев уже получил гранки набора рассказа для ‘Вестника Европы’ (см. его письмо к Стасюлевичу от 9(21) декабря 1881 г.). На первой полосе гранок отмечено: ‘Корректура автора’. Авторская правка в основном выразилась здесь в исправлении опечаток. Но кое-где писатель внес дополнения и поправки, разъясняющие или уточняющие смысл. На десятой полосе о вдове Миши Полтева сказано, что она была ‘в одежде дворовой женщины’. Между тем далее оказывалось, что она дочь дьячка и, следовательно, не могла быть так одета. Тургенев произвел в этой фразе необходимое исправление: заменил слова ‘дворовой женщины’ словом ‘мещанки’ (см. с. 44), т. е. городской женщины. На поле пятой полосы был вписан новый текст, а именно’: ‘(правда, эта легенда довольно неправдоподобна, но по ней можно судить, на что считали Мишу способным)… Итак: раз на Кавказе’ (с. 35). Тургенев сделал это в ответ на замечание Анненкова в его письме от 30 ноября (12 декабря) 1881 г. Критику показался невероятным эпизод в главе IV, где говорится, что вокруг пьяного Миши Полтева, свалившегося в ручей ‘нижнею частью туловища’, в течение ночи (дело происходило зимой) намерзла ледяная кора. По поводу этого места рассказа Анненков писал: ‘…пребывание его (Миши) в реке со льдом, который за ночь образовался вокруг его ног и туловища, показалось мне несколько деланным и изобретенным’ (ИРЛИ, ф. 7, No 13, л. 53 об.). В ответ Тургенев писал Анненкову! (13)декабря 1881 г.: ‘Легенда о намерзшем льде не мною выдумана, но Вы правы — надо либо ее выключить, либо оговориться об ее неправдоподобии’. И действительно, 9(21) декабря 1881 г. Тургенев писал Стасюлевичу: ‘Вчера вечером прибыли корректурные листы — а сегодня утром отправляются к Вам, тщательно исправленные — и с маленькой необходимой прибавкой на втором листе. Поручаю Вашему благосклонному вниманию такие опечатки, как, например): дурного предмета — вместо: другого, полтавские цыгане — вместо: полтевские и т. д.’ Говоря здесь о ‘необходимой’ прибавке к тексту рассказа, Тургенев, несомненно, имел в виду добавление, сделанное им после замечания Анненкова, что подтверждается и более ранним письмом его к Стасюлевичу (от 2(14) декабря 1881 г.). В нем писатель прямо указывал, что в ‘Отчаянном’ ‘есть один параграф, который следует, по замечанию Анненкова, либо оговорить, либо исключить вовсе’. В публикации BE это было учтено — в текст рассказа вставлена фраза, написанная Тургеневым в корректурных гранках BE.

В письме к Тургеневу от 30 ноября (12 декабря) 1881 г. Анненков, между прочим, указывал: ‘Я почти догадываюсь об оригинале, с которого Вы списали этот тип’, и далее подчеркивал типичность героя рассказа в следующих словах: ‘Я его видел, да думаю, что у нас на всем пространстве империи каждый его видел — на свой век в том или другом образе. Он всеобщий племянник — от этого, думаю, он и будет принят у нас с восторгом всеми нашими дядями. Любопытно мне особенно, как-то отнесутся за границей к нему — поймут ли там этот изумительно русский тип и какое выведут из него заключение?’ (ИРЛИ, ф. 7, No 13, лл. 53—54). ‘Вы угадали,— отвечал Тургенев Анненкову 1(13) декабря 1881 г.,— оригинал, с которого я списал его, был мой племянник Миша Тургенев. Я и имя Миши ему оставил’. Писатель выражал надежду, что тип героя, который оказался ‘ясным’ для Анненкова, будет понят в России. Что же касается других стран, то Тургенев опасался, что там ‘увидят в нем одно безобразие и варварство’. Прототипом Миши Полтева был двоюродный брат И. С. Тургенева — Михаил Алексеевич Тургенев {В воспоминаниях современников и в переписке Тургенева (см. выше) он всюду ошибочно называется племянником писателя. Об М. А. Тургеневе см.: Алексина Р. М. Тургеневские материалы из архива Тульской области.— Русская литература, 1972, No 3, с. 99—100.}, сын Алексся Николаевича Тургенева, родного брата отца писателя (см.: Боткин и Т, с. 288, 343). С. Г<уревич> в ‘Воспоминаниях о И. С. Тургеневе’ также приводит его слова о том, что ‘тип ‘Отчаянного’ взят почти целиком с натуры’, »это мой племянник, и он в своей жизни проделал почти всё, что я описал’,— говорил Тургенев. По его мнению, этот тип ‘человека дворянской среды, внутренно неудовлетворенного…’ — и есть начало всех дальнейших наших бед…’ (Заря, 1883, No 207, 25 сентября).

Упоминания о М. А. Тургеневе, которому писатель постоянно принужден был помогать материально, встречаются в ряде писем Тургенева, относящихся к 1869 г. (см.: Т, ПСС и П, Письма, т. VII, с. 264-265, и т. VIII, с. 70, 95, 140). Но еще 30 сентября (12 октября) 1860 г. Тургенев благодарил Анненкова за помощь тому же ‘беспутному двоюродному братцу’ и добавлял такую его характеристику: ‘Этот сумасшедший брандахлыст, прозванный у нас в губернии Шамилем, прожил в одно мгновение очень порядочное имение, был монахом, цыганом, армейским офицером,— а теперь, кажется, посвятил себя ремеслу пьяницы и попрошайки. Я написал дяде, чтобы он призрел этого беспутного шута в Спасском’. Так за 20 лет до создания рассказа ‘Отчаянный’ Тургенев как бы наметил план этого произведения и дал очерк прототипа его героя {Художник В. В. Верещагин в своих воспоминаниях рассказывает, что в младшем классе Морского корпуса вместе с ним учился племянник Тургенева, ‘с первых же дней прозванный отчаянный, он скоро убежал из корпуса, и Иван Сергеевич снова привез его, уже связанного’. Вспоминая об этом, Верещагин высказывает предположение, не был ли это ‘тот самый Мишка, о котором Тургенев впоследствии писал и рассказывал’ (Верещагин В. В. Очерки, наброски, воспоминания. СПб., 1883, с. 127). Такое предположение, однако, ошибочно, так как М. А. Тургенев, родившийся в 1829 (а по словам Тургенева в рассказе — в 1828) году, был на 13—14 лет старше В. В. Верещагина (род. в 1842 г.) и не мог одновременно с ним учиться в Морском корпусе.}.

Писатель с нетерпением ждал отзывов об ‘Отчаянном’ со стороны друзей и знакомых. Так, Ж. А. Полонской он писал 20 декабря 1881 г. (1 января 1882 г.): ‘Анненков остался им (рассказом) очень доволен — по слухам тоже Кавелин… Не знаю, что скажут прочие…’ По-видимому, какое-то замечание о рассказе было сделано Я. П. Полонским, отвечая ему, Тургенев писал 28 января (9 февраля) 1882 г.: ‘Насчет эпитета ‘зверский’, который поразил тебя в ‘Отчаянном’, скажу, что тут нет противоречия (впрочем, на деле было так). Он (Миша Тургенев) был добряк — а в крови его было нечто дикое и животное, скорей звериное, чем зверское. Логика противоречий!’ Речь идет здесь о главе II рассказа, где дано описание внешности героя.

Придавая особое значение типу Миши Полтева, Тургенев объяснял Ж. А. Полонской в письме к ней от 4(16) января 1882 г.: ‘Я постарался вывести <...> тип, который нахожу знаменательным в соотношении с некоторыми современными явлениями’. То же самое писал Тургенев и Полонскому 8(20) января 1882 г. О том, какое именно соотношение героя ‘Отчаянного’ с ‘современными явлениями’ усматривал в своем рассказе автор, говорится в воспоминаниях H. M. ‘Черты из парижской жизни И. С. Тургенева’, где приведены слова писателя: ‘Мне приписывают враждебное намерение унизить современную протестующую молодежь, связав ее генетически с моим ‘Отчаянным’,— говорил однажды Иван Сергеевич <...> — Я просто нарисовал припомнившийся мне из прошлого тип. Чем же я виноват, что генетическая связь сама собой бросается в глаза, что мой ‘Отчаянный’ и нынешние — два родственные типа, только при различных общественных условиях: та же бесшабашность, та же непоседливость и бесхарактерность и неопределенность желаний…’ H. M. рассказывает далее, что присутствующие оспаривали мнение Тургенева, считая, что герой ‘Отчаянного’ ‘просто недоросль из дворян времен крепостного права — не более’ (Рус Мысль, 1883, No 11, с. 319). О таком же споре с писателем по поводу героя ‘Отчаянного’ рассказывает и И. П<авловский> в ‘Воспоминании об И. С. Тургеневе’ (Русский курьер, 1884, No 199, 21 июля). М. О. Ашкинази в статье ‘Тургенев и террористы’ передает содержание разговора о своем романе с Тургеневым: ‘Вот вы выдумали эту сцену,— сказал мне Иван Сергеевич,— а ведь это факт, реальный факт… В начале шестидесятых годов Серно-Соловьевич подал, как герой вашего романа, Александру II записку о бедственном положении крестьян, и в ту же ночь Третье отделение засадило его в крепость… Как же после этого молодежи не прийти в отчаяние!..’ По утверждению Ашкинази, Тургенев ‘особенно настаивал на отчаянии нигилистов. Может быть, он в это время уже задумывал свой рассказ ‘Отчаянный’?’ (Революционеры-семидесятники, с. 196—197). См. также: Лавров П. Л. И. С. Тургенев и русское общество (там же, с. 68—69).

Тургенев неоднократно выступал в Париже с чтением ‘Отчаянного’. Вспоминая об одном таком чтении, происходившем на квартире у писателя, В. В. Верещагин пишет: ‘Этот же самый рассказ я слышал из уст И. С., и он произвел на меня несравненно большее впечатление, чем в чтении. Я знал, что Тургенев хорошо рассказывает, но в последнее время он был всегда утомлен и начинал говорить как-то вяло, неохотно, только понемногу входя в роль, оживляясь. В данном случае, когда он дошел до того момента, где Мишка ведет плясовую целой компании нищих, И. С. встал с кресла, развел руками и начал выплясывать трепака, да ведь как выплясывать! <...> Я просто любовался им и не утерпел, захлопал в ладоши, закричал: ‘Браво браво, браво!’ И он, по-видимому, не утомился после этого, по крайней мере, пока я сидел у него, продолжал оживленно разговаривать…’ (Верещагин В. В. Очерки, наброски, воспоминания, с. 132).

О другом чтении ‘Отчаянного’ А. П. Боголюбов 2(14) января 1882 г. сообщал А. Н. Пыпину: ‘…вчера был дан музыкально-литературный вечер в О-ве русских художников, Rue Tilsit, 18, в доме б<арона> Г. О. Гинцбурга, с участием m-me Viardot <...> А Иван Сергеевич Тургенев прочел два стихотворения — ‘Пророков’ Лермонтова и Пушкина — и свой только что ныне появляющийся рассказ <...> ‘Отчаянный’. Конечно, как m-me Viardot, так и Ив<ан> Серг<еевич> вызвали долгий и восторженный взрыв рукоплесканий. Вечер удался вполне’ {ГПБ, ф. 621, архив А. Н. Пыпина, ед. хр. 89, л. 1 об.— 2, см. также: Василенко М. Воспоминания о Тургеневе одной из учениц м-м Виардо.— Киевлянин, 1883, No 198, 14 сентября, Ромм С. Из далекого прошлого. Воспоминания об И. С. Тургеневе.— BE, 1916, No 12, с. 113.}. Именно по поводу этого вечера запрашивал Тургенева Анненков в письме от 12(24) января 1882 г.: ‘Вы, слышно, читали в парижском художническом клубе ‘Бешеного’. Ну, как понравился? <...> Напишите’ (ИРЛИ, ф. 7, No 13, л. 55 об.— 56). Отвечая Анненкову лишь через месяц, 13(25) февраля 1882 г., Тургенев писал: ‘Читал я своего ‘Отчаянного’ (не ‘Бешеного’) в нашем кружке с успехом <...> В России критика отнеслась к ‘Отчаянному’ неблагосклонно, а здешние ‘иллегальные’ обиделись. Повторилась в малом виде история Базарова’.

Тургенев был не совсем точен, говоря о неблагосклонном отношении к ‘Отчаянному’ русской критики. В действительности дело обстояло несколько иначе. С художественной стороны рассказ в большинстве отзывов был оценен положительно. Так, например, Аре. И. Введенский писал, что ‘Отчаянный’ ‘производит впечатление в высшей степени целостное и живое’ (Порядок, 1882, No 1,1(13) января). Анонимный рецензент ‘Голоса’ в ‘Литературной летописи’ отмечал, что ‘портрет’ Миши Полтева ‘принадлежит к числу наиболее удачных из тех, какие выходили из-под пера Тургенева. Он совсем живой, забыть его, раз на него взглянув, невозможно. Вообще вся серия рассказов, названная автором ‘Из воспоминаний своих и чужих’, из которой в прошлом году появился уже рассказ ‘Старички’ {То есть ‘Старые портреты’.}, обещает быть собранием законченных очерков’ (Голос, 1882, No 2, 7(19) января). ‘Мастерство художника, превосходный язык, рельефность рисовки выразились и тут так же ярко, как в произведениях лучшей поры художественной деятельности г. Тургенева’,— писал об ‘Отчаянном’ и В-в в ‘Критических очерках’ (Неделя, 1882, No 3, 17 января). Как ‘крупное литературное явление’ аттестовал произведение Тургенева рецензент ‘Одесского листка’ (1882, No 4, 6(18) января). И даже В. П. Буренин указывал, что ‘Отчаянный’ ‘написан с тем образцовым изяществом и тою выразительною простотою, какие читатели привыкли находить у автора ‘Отцов и детей» (Новое время, 1882, No 2106, 8(20) января).

Однако многие из критиков выступили против сближения героя с современной молодежью, которое они усмотрели в рассказе Тургенева. »Отчаянность’ Миши Полтева — явление темперамента, а явление- позднейшего ‘отчаяния’ никак нельзя объяснять полтевскою ‘жаждою самоистребления»,— писал, например, рецензент ‘Голоса’, по его мнению, ‘слова о России вложены в уста Полтеву совершенно искусственно, едва ли не для придания рассказу большего интереса…’ (Голос, 1882, No 2, 7(19) января).

Против стремления Тургенева ‘объяснить некоторые явления нашей жизни отчаянностью’ выступил и Д. Н. Мамин-Сибиряк в неопубликованной статье ‘Последний рассказ И. С. Тургенева’. ‘Мы, просматривая <...> длинный ряд вышибленных из обыкновенной колеи людей, ничего не видим в них отчаянного, а, наоборот, это люди, как все люди, с той разницей, что это необыкновенно честные натуры, любящие, нежные. Во все времена таких людей легионы, и они проходят совершенно незамеченными, если их не выдвинут на сцену какие-нибудь исключительные обстоятельства. Вот как для романиста, так равно для психолога, социолога и всякого простого смертного и важно выяснить именно этот решающий момент, когда такие люди говорят ‘не могу’ и превращаются в отчаянных. Для различных натур, темпераментов, условий воспитания, общественного положения этот момент наступает в разное время <...> Но, во всяком случае, самой интересной в этом отношении является такая постановка вопроса, когда в отчаянного человека превращается не какой-нибудь оглашенный или пропойца, а самый заурядный смертный’,— писал Мамин-Сибиряк. По его мнению, ‘вот именно этого-то вопроса и не решено, и новое произведение Тургенева является только неудачной попыткой в этом направлении’ (Гос. архив Свердловской области, ф. 136, оп. 1, No 8, см, также: Назарова Л. Н. Тургенев и Д. Н. Мамин-Сибиряк.— Т сб, вып. 4, с. 221).

Таким образом, некоторые из современников Тургенева обратили внимание главным образом на то, о чем писатель упомянул лишь вскользь, указывая на некоторое психологическое сходстве между неясной тоской и дикими порывами Миши Полтева и настроениями народовольческой молодежи, находившейся в начал’ 1880-х годов в состоянии тяжелого кризиса.

Критики, подчеркивавшие в ‘Отчаянном’ и ставившие в упрек Тургеневу это мнимое сопоставление, не заметили того, что составляло основной пафос рассказа — глубоко отрицательного отношения писателя к пережиткам крепостнического барства, выродившегося и разложившегося в таких своих представителях, как Миша Полтев,

При жизни Тургенева рассказ был переведен на многие западноевропейские языки, причем французский и немецкий переводы появились почти одновременно с оригиналом. Еще 28 ноября (10 декабря) 1881 г. Тургенев просил Стасюлевича прислать ему ‘две корректуры’ из ‘Вестника Европы’ ‘для переводческих целей’. Об этом писатель снова напоминал ему же в письмах от 2(14) и 9(21) декабря, а 10(22) и 16(28) декабря 1881 г. сообщал, что французский перевод ‘Отчаянного’ появится в ‘Revue politique et littraire’ и немецкий — в ‘Deutsche Rundschau’ после выхода в свет первой книжки ‘Вестника Европы’. Французским переводчиком рассказа был Э. Дюран-Гревиль, которого об этом просил сам Тургенев 16(28) декабря 1881 г.: ‘Вот маленький этюд, который служит продолжением ‘Старых портретов’ <...> Не возьмете ли Вы на себя труд перевести его, как и предыдущий? Там есть несколько трудных мест, но я всегда в вашем распоряжении’. Перевод ‘Отчаянного’ появился во втором номере ‘Revue politique et littraire’ (188-2, 14 января).

Во Франции ‘Отчаянный’ имел успех, это известно, в частности, из письма Тургенева к Анненкову от 13(25) февраля 1882 г., в котором писатель сообщал: ‘Французским lettrs эта вещь понравилась, Тэн меня даже сконфузил своими комплиментами’. О том, что ‘Отчаянный’ ‘произвел эффект’ в Париже и что в нем ‘видят нечто вроде исторического документа’, Тургенев писал также Полонскому 28 января (9 февраля) 1882 г.

Немецкий перевод, напечатанный в ‘Deutsche Rundschau’ (1882, Bd. 30, Februar, S. 289—305), был выполнен известным переводчиком произведений Тургенева Л. Кайслером. В 1883 г. в Митаве вышел авторизованный немецкий перевод ‘Отчаянного’ под названием ‘Poltjew’ (‘Der Verzweifelte’) вместе с переводами ‘Песни торжествующей любви’, ‘Клары Милич’ и ‘Стихотворений в прозе’ (‘Четыре последних произведения’, переводчик Э. Юргенс). См, об этом: Dornaeher К. Bibliographie der deutschsprachigen Buchausgaben der Werke J. S. Turgenevs 1854—1900.— Pdago-gische Hochschule ‘Karl Liebknecht’. Potsdam Wissenschaftlkhe Zeitschrift. Jg. 19/1975. H. 2, S. 288.

Английский перевод ‘Отчаянного’ под заглавием ‘Desperate’ был напечатан в ‘Cosmopolitan’, 1888, V, No 4, р. 335—344 (см.: Yachnin R., Stam David H. Turgenev in English. A Checklist of Works by and about him. New York, 1962, p. 26).

Польский перевод под названием ‘Ze swoich i cudzych wspomien’ (‘Из своих и чужих воспоминаний’), без заглавия ‘Отчаянный’, был напечатан в газете ‘Nowiny’ (1882, No 27, 30—32, 34, 37—39, 41—42), выходившей в Варшаве (см.: Лугаковский В. А. Русские писатели в польской литературе. Вып. 3. Тургенев. СПб., 1913, с. 20).

Чешскому переводчику И. Пенижеку, в ответ на его запрос, Тургенев 9 февраля н. ст. 1882 г. сообщил о своем согласии на перевод ‘Отчаянного’. Однако перевод, сделанный И. Ненижеком, в печати не появился (см.: Гонзик Иржи. О ранних переводах И. С. Тургенева на чешский язык.— Т сб, вып. 3, с. 210). Но в том же 1882 г. был опубликован перевод (под заглавием ‘Zoufaiee’), осуществленный П. Дурдиком, известным чешским переводчиком произведений русских писателей. Он был напечатан в No 16 журнала ‘Svtzor’ (см.: Пизл Ф. Список чешских переводов сочинений И. С. Тургенева и статей о нем, изданных на чешском языке.— Каталог выставки в память И. С. Тургенева в императорской Академии наук. СПб., 1909, с. 308).

Стр. 27. Про поэта Языкова кто-то сказал ~ беспредметный восторг.,.— Возможно, Тургенев вспоминает суровую оценку поэзии Н. М. Языкова, которая встречается у Белинского, в частности в его статье ‘Русская литература в 1844 году’ (Белинский, т. 8, с. 451-461).

Стр. 30. …спустил их вчера в банчишко.— Банк, или штосс,— вид азартной карточной игры, в которой одно лицо (банкомет) ставит определенную сумму денег против всех остальных игроков (понтёров).

…вечерком в Сокольники ~ Цыгане поют…— Знаменитый московский хор цыган Ильи Соколова (современника Пушкина) исполнял преимущественно старые русские песни. После смерти его руководителя, в 1848 г., хор перешел к И. В. Васильеву. Его слушателями бывали А. Н. Островский, А. А. Фет, А. А. Григорьев, Л. Н. Толстой, И. С. Тургенев (см.: Глумов А. Н. Музыка в русском драматическом театре. М., 1955, с. 248, Штейнпресс Б. К истории ‘цыганского пении’ в России. М., 1934, с. 12).

Стр. 31….Поль де Кок! — Кок Поль де (Paul de Kock Charles, 1794—1871) — французский писатель, очень популярный в России в 1830—1840-х годах среди невзыскательных, малокультурных читателей.

…в Троицкую Сергиеву лавру…— Троице-Сергиева лавра находилась в Сергиевом Посаде (ныне г. Загорск Московской области).

Стр. 32. …из тех писем, которыми он впоследствии наделял меня.— П. В. Анненков сообщал писателю 5(17) сентября 1860 г. из Петербурга о его двоюродном брате М. А. Тургеневе: ‘…явился ко мне какой-то плачущий и голодный (по его уверению) Тургенев с Кавказа. Он Вашим именем просил денег, а для такого имени отказа не имею. Хорошо ли я сделал, дав ему 40 р.— не знаю…’ К своему письму Анненков приложил следующую записку: ‘Добрейший и многоуважаемый Иван Сергеевич, попал в Петербург не вовремя, не застал Вас, не без добрых людей, т-г Анненкову угодно было выручить меня, одолжив мне 40 р. сер. Не забудьте душевно Вам преданного, а мне позвольте добраться до Спасского. Ваш М, Тургенев’ (Труды. ГВЛ, вып. 3, с. 99).

Стр. 33. ...на карту поставить — пароли пэ…— Пароли пе (франц. paroli) — учетверенная ставка в азартной карточной игре.

Стр. 36. ...Мишу за ноги к задку саней, как Гектора к колеснице Ахиллеса! — В книге XXII ‘Илиады’ Гомера речь идет об единоборстве Гектора с Ахиллесом. После победы Ахиллес трижды объезжает вокруг стен Трои, волоча тело убитого Гектора, привязанное за ноги к колеснице.

…хождение ~ по семи Семионам…— Вероятно, это выражение М. Полтева восходит к народной русской сказке ‘Семь Семионов’ (см. варианты ее в издании: Народные русские сказки А. Н. Афанасьева / Под ред. М. К. Азадовского, Н. П. Андреева, Ю. М. Соколова. М., 1936. Т. 1, No 145—147).

…и кончая берейторами…— Берейтор (от немецкого bereiteu — объезжать лошадь) — служитель, обучающий верховой езде и выезжающий верховых лошадей.

Стр. 37. И не думайте, чтобы, он был или воображал себя Ловласом…— Ловлас (Ловелас) — герой романа С. Ричардсона (1689—1761) ‘Клариса Гарлоу’ (1747—1748), имевшего огромный успех. В романе изображена трагическая судьба девушки, соблазненной аристократом Ловласом, повесой и бретером, имя которого как соблазнителя стало нарицательным.

Стр. 39. ...плясали галопад…— Галопад (от франц. galop, galopad) — быстрый танец в 2/4, впервые появился в 1825 г.

Стр. 42. ...он играл в пикет…— Пикет (франц. piquet) — старинная коммерческая (неазартная) карточная игра.

Стр. 45. ...по письменной части ~ он знал прекрасно…— О прототипе Миши Полтева, М. А. Тургенева, писатель 24 декабря 1868 г. (5 января 1869 г.) сообщал П. В. Анненкову, что тот ‘до сих пор <...> был писцом в каком-то сельском обществе’.

Читайте также: