ОТРАДА.
ОТРАДА.
Трансваль, Трансваль, страна родная…
Отрада, Крюков Федор Дмитриевич, Год: 1909
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Пришелъ Соболь. Голосъ его подъ окномъ:
— Пожалуйте вставать, баринъ. Пора. Звонятъ… Надо хочь къ обдн, чтобы честь честью… По крайней мр, у всенощной не были, хочь къ обдн…
Не открывая окна, отзываюсь:
— Сю минуту, Соболь!
— Ничего не составляетъ, мы обождемъ,— предупредительнымъ тономъ отвчаетъ за окномъ голосъ Соболя.
Соболь — мстный чичероне. Господа, отдыхающе отъ городской жизни въ здшнемъ уголк, пользуются его разнообразными услугами. Я вчера условился съ нимъ вмст идти на престольный праздникъ въ ‘мужицкую’ Отраду. Дачи расположены на территори господской Отрады, а мужицкая — за боромъ, верстахъ въ трехъ. Дачъ всего четыре. Поэтому господъ въ Отрад немного, но, какъ всегда бываетъ въ нсколько тсномъ мст, гд сначала познакомятся, а потомъ раззнакомятся, есть глухая рознь. Соболь играетъ роль отчасти какъ бы нкоего цемента, отчасти освдомительнаго бюро. Всмъ онъ одинаково нуженъ и не нуженъ. Съ искусствомъ опытнаго дипломата распредляетъ онъ между господами свои услуги и, разумется, безъ промедленя всхъ обложилъ соотвтствующей данью.
Выхожу на террасу. Ахаю отъ удивленя: неужели солнце? Такъ рдко оно здсь въ этомъ году… Такъ свыкся глазъ съ водянисто-сдой, дрожащей, шелестящей сткой, которая ежедневно выливаетъ на грязную землю ненужныя слезы неба. Нжная лазурь, жаркое солнце, зеленыя кружевныя тни въ бору забыты, какъ милыя дтскя грезы…
И вотъ неожиданно — голубой клочекъ надъ боромъ. Теплый свтъ трепещущихъ лучей ткетъ и играетъ на мягко закругленныхъ вершинахъ лса, на мокрой зелени клевернаго поля. Почернвшя копна клевера горятъ бриллантами, и незнакомой красотой изумляетъ издали сквозистая колоннада сосенъ. У жидкой, коричнево-черной дороги кокетливо сверкаетъ бломраморный стволъ березки, а ободранный пень ветлы, на поворот въ усадьбу, на самой опушк, похожъ теперь на празднично-одтаго мужичка: чистая блая рубаха, полосатыя штаны, на плечи накинулъ новую черно-бурую сермягу,— стоитъ свтлый и радостный. Весело подмигиваетъ: праздникъ, молъ… покуримъ, выспимся… Стоитъ и слушаетъ плывущй изъ-за лса звонъ колокола, мягко пвучй и медленно тающй. Стоитъ, поглядываетъ въ бездонную глубь неба и шлетъ ему прятельскую, ясную улыбку…
Вотъ и Соболь — во всей своей живописной красот, босой, безъ шапки, та же рубаха и т же порты, кажется, за все лто ни разу не смнявшеся. Лицо — не унывающее, прятное, особой славянской ласковой мягкостью: конечно, курносъ, пышная, нечесаная шевелюра, свтлая бородка, въ срыхъ глазахъ искорка лукаво-добродушнаго комизма. Ростомъ не великъ, сложенъ непрочно, узкогрудъ. Чувствуется что-то артистическое въ узкихъ, небольшихъ рукахъ, черныхъ и не рабочихъ. Гармонистъ и балалаечникъ, но инструменты давно пропилъ.
— А шапка?— спрашиваю я.
Вроятно, въ вопрос моемъ есть нчто, смущающее Соболя. Преданный, исполненный всяческой готовности взглядъ, какимъ онъ меня встртилъ, какъ-то сразу застилается, уходитъ въ сторону, смущенно шмыгаетъ по полу террасы.
— Видите, какое вышло дло, баринъ… Сейчасъ я вамъ объясню…
— Не купилъ?
— Потому что вчерашняго дня торговли настоящей не было… Подторжье у насъ называется… Самый Торжокъ онъ нынче живетъ, съ обдни…
— Но деньги-то… деньги цлы? Вдь ты полтину на картузъ выпросилъ!..
— Видите, какое дло вышло… Заложился я съ однимъ тутъ объ одномъ сапог…
— Пропилъ, значитъ,— говорю я безнадежно, со спокойной ясностью отчаяня и падаю духомъ. Не потому, что жалко полтины, которую выпросилъ Соболь на шапку, а потому, что обидно ‘свалять дурака’, ибо Соболь въ двадцатый разъ подрываетъ мою вру въ россйскаго человка, въ твердость его слова, общанй, клятвъ, крестнаго знаменя и призываня Бога въ свидтели.
— А божился…— говорю я подавляюще обличительнымъ тономъ:— гд же у тебя Богъ? Не былъ и нтъ его у тебя!
— Какъ нтъ?.. У Соболя Богъ есть…
Съ особой, шутовской серьезностью, которою онъ привыкъ потшать господъ, Соболь проворно вывернулъ потемнвшй мдный крестъ изъ-за пазухи.
— Вотъ вамъ… крестъ животнорящй… И на немъ написано даже: да воскреснетъ Богъ и да разыдутся враги его… Вотъ…
Онъ постучалъ пальцемъ по кресту и побдоносно-яснымъ взглядомъ поглядлъ на меня.
— Подлецъ ты, Соболь. Больше я теб ни въ чемъ не врю. Лгунъ. Потерянный человкъ!..
Соболь съ нкоторымъ сокрушенемъ склоняетъ взлохмаченную голову и покорно разводитъ руками.
— Что-жъ подлаете, такое дло вышло…— начинаетъ онъ оправдываться нсколько мене увреннымъ тономъ:— Заложился съ Иванъ Васильевымъ объ одномъ сапог. Говорится: спорь, сколько хошь, а не закладывайся. Проспорилъ вдь, ежъ твою семнадцать рукавицъ!.. Онъ говоритъ: ‘вотъ починку починилъ, выпить охота, да заказчикъ нейдетъ’. Я говорю:— и не придетъ!— ‘Долженъ придтить’…— Не придетъ!— ‘Давай объ чемъ заложимся, что придетъ!’ — Давай! хошь на двадцать копекъ?— ‘Ладно’,— говоритъ:— ‘только какъ у меня денегъ нтъ, я сапогъ заложу, что онъ явится’… Заложились. Хлопъ, а онъ на лошад явился къ вечеру, ежъ твою семнадцать рукавицъ! Заказчикъ эстотъ… Такъ и пропили: моихъ 20 копекъ, потомъ Иванъ Васильева двадцать… А посл, какъ хватили ерша, опять мои тридцать копекъ пошли…
Дло въ томъ, что вопросъ о шапк Соболя уже дв недли является предметомъ горячаго обсужденя, споровъ, клятвенныхъ общанй, кредитныхъ операцй и роковыхъ сцпленй обстоятельствъ, отвлекающихъ займы къ нежелательному употребленю. Старый картузъ Соболя попалъ на дно рчное. И при обстоятельствахъ, въ сущности нелпыхъ.
Г. Бенземанъ, одинъ изъ дачниковъ, представитель торговаго дома ‘Стерилизаторъ’, былъ страстный охотникъ въ душ и имлъ ‘ирландскаго’ сеттера Кайзера, собаку необычайно благородныхъ кровей и необычайныхъ качествъ, по его словамъ. Ружья у г. Бенземана не было, потому что нжная супруга его, опасаясь несчастя отъ неосторожнаго обращеня съ огнестрльнымъ оружемъ, не разршала держать въ дом даже монте-кристо. Не выходя изъ супружескаго подчиненя, г. Бенземанъ вооружался обыкновенной тростью и въ сопровождени Кайзера бродилъ цлыми днями по берегу рки, по бору, по болотамъ. И, конечно, Соболь, изучившй весь боръ, какъ свои карманы, въ совершенств знавшй жизнь птицъ и зврей, чувствовавшй травъ прозябанье,— первое время неизмнно сопутствовалъ г. Бенземану, велъ съ нимъ безконечные охотничьи разговоры, длалъ компетентныя указаня и былъ горячо преданъ — до тхъ поръ, впрочемъ, пока не прекратилась выдача авансовъ.
Соболь обыкновенно поступалъ такъ со всми по очереди: сначала ‘охаживаетъ’, выказываетъ самую искреннюю, подкупающую преданность, потомъ выпрашиваетъ двугривенные подъ грибы, подъ малину, подъ капусту, потомъ, когда сумма надланныхъ долговъ принимаетъ безнадежные размры, вдругъ исчезнетъ. Это значитъ, перенесъ симпати еще на кого-нибудь, охаживаетъ другого. Но когда, по его соображенямъ, его долговыя обязательства должны были быть преданы забвеню, онъ снова появлялся съ открыто преданнымъ лицомъ. Выслушивалъ со скорбной покорностью упреки въ измн, винился или слабо оправдывался и затмъ опять предлагалъ услуги, которыя на этотъ разъ должны были быть неизмнно-врными чуть не до гробовой доски. Такъ и кружилъ все лто.
Охаживая г. Бенземана, Соболь завоевалъ особое расположене самодовольнаго нмца тмъ, что выражалъ неумренное восхищене передъ Кайзеромъ. Собака была самая обыкновенная,— даже глуповатая. Ирландское происхождене ея было подвержено сильному сомнню. Дядя Саша, управляющй, не лишенный остроумя, когда былъ въ легкомъ подпити, уврялъ, что ирландская кровь въ Кайзер есть ли, нтъ ли, а ‘дворянская’ — несомннно есть, судя по неравнодушю его къ курамъ. И прозвалъ его куроцапомъ.
Г. Бенземанъ любилъ демонстрировать передъ юной отрадской публикой высокую дрессировку Кайзера: сниметъ калошу, размахнется и броситъ въ траву, Кайзеръ побжитъ, разыщетъ и принесетъ. Дло обыкновенное. Но присутствовавшй въ числ зрителей Соболь неизмнно ахалъ, крутилъ головой, чмокалъ языкомъ,— словомъ, восторгался на разные лады. Г. Бенземанъ съ гордостью смотрлъ тогда на публику и трепалъ Кайзера по ше.
— А что, он картузъ, ежели я зашибну, подадутъ?— спросилъ какъ-то разъ Соболь.
— О, да!.. Конечно… Хоть съ самой середины рки…
— Н-ну?.. Врод какъ вутку?!
— О, да! Конечно…
Желая доставить г. Бенземану случай лишнй разъ испытать удовольстве заслуженнаго торжества и нисколько не сомнваясь, что Кайзеръ оправдаетъ надежды, Соболь съ особой готовностью сдернулъ свой пгй, выцвтшй картузъ, размахнулся и запустилъ имъ въ рку.
— Кайзеръ, пиль!
Г. Бенземанъ торжественно показалъ тростью на лниво перевертывавшйся въ глинисто-красной, мутной отъ дождей вод картузъ, сразу почернвшй, надувшйся и принявшй щегольской видъ. Кайзеръ вопросительно поглядлъ на трость и повилялъ хвостомъ.
— Кайзеръ!..— строго повторилъ г. Бенземанъ.
Кайзеръ затанцовалъ на мст, радостно и доврчиво повизжалъ. Картузъ тмъ временемъ медленно, словно нехотя, нырнулъ подъ воду.
Соболь поскребъ затылокъ и мягко, льстиво, прикрывая тщательно рабью ироню, сказалъ:
— Умнющая собачка, баринъ! Лишь не говоритъ… Потому что вода холодная,— она не хуже насъ съ вами понимаетъ: купаться, дескать, изъ-за мужицкаго картуза — не кадрель…
Но г. Бенземанъ, разсердившйся въ серьезъ, ударилъ Кайзера тростью, потомъ ногой: такъ обиденъ былъ ему конфузъ передъ хохочущей на берегу мелкотой, которая потшалась не надъ Кайзеромъ,— поведене его признавалось вполн резоннымъ,— а надъ комически опечаленнымъ Соболемъ, оставшимся безъ картуза.
— Что стоитъ эта шляпа?— мрачно спросилъ Соболя г. Бенземанъ. Лицо его было красно, а въ отрывистомъ тон слышалось сдержанное негодоване не только на Кайзера, но и на Соболя.
Соболь политично отвтилъ:
— Оставьте безъ вниманя, баринъ. Теперь время дозволительное,— на кой она мн лядъ, шляпа!
— Сколько теб стоитъ твоя шляпа, я спрашиваю?— еще строже повторилъ г. Бенземанъ.
А Соболь, какъ бы не замчая этой раздраженной настойчивости, съ заложенными назадъ руками умильно и дружески кивалъ головой Кайзеру и льстиво плъ:
— Он понимаютъ, что вещь мужицкая, безполезная,— потому и постснялись. А собачка образованная вполн…
Г. Бенземанъ бросилъ ему полтинникъ. Потомъ строгимъ, настойчивымъ голосомъ подозвалъ къ себ Кайзера, взялъ его за ошейникъ и двумя ударами трости взыскалъ съ него гражданскя издержки.
Соболь, изливаясь въ благодарностяхъ, полтинникъ взялъ, но и на другой, и на третй день, и во все остальное время ходилъ все-таки безъ шапки.
И затмъ поочередно, въ обычномъ порядк, и на дачахъ, и въ усадьб появлялась осторожно, вкрадчиво, неслышно, какъ тнь, его босоногая, взлохмаченная фигура, выжидательно топчась гд-нибудь на кухн, вела долгя, льстивыя, подкупающя бесды съ кухарками и, наконецъ, съ лукавой робостью проскальзывала къ террас, въ поле господскаго зрня.
— Рыжичковъ, барыня, принесъ. Какъ, значитъ, за мной вашихъ чистыхъ денегъ тамъ 60 копекъ…
— Ну, хорошо, хорошо… Сколько же теб за нихъ?
— Сколько ужъ положите, барыня,— воля ваша… Я на васъ, какъ на Бога, надюсь. Помилуйте, да раз мы…
— Ну ладно: пусть 40 копекъ?
— Извольте, барыня. Слушаю-съ. Покорнйше благодаримъ… Только я буду просить васъ, барыня: дайте копекъ хоть 20. Хотлъ шапку купить…
— Знаемъ мы эту шапку: пропьешь!…
— Помилуйте, барыня! Шапку надо… Безъ шапки, какъ безъ жены,— сирота сиротой. Нтъ, не пропью, вотъ вамъ истинный Господь! Раз я… Мы понимаемъ…
— Какая же шапка за 20 копекъ?
— Форменная будетъ шапка! Даже, одно слово,— киверъ…
Но шапка, какъ заколдованная, Соболю не давалась.
Вотъ и сейчасъ стоимъ мы другъ противъ друга. Молчимъ. Но молчане это должно говорить больше, чмъ цлый фонтанъ негодующихъ словъ. И, мн кажется, Соболь это чувствуетъ. Неловко переступаетъ съ ноги на ногу, растерянно шмыгаетъ взглядомъ по клеверному полю, избгая моего молчаливо обличающаго взора, покашливаетъ, безпокойно потрогиваетъ бороду, пяткой одной ноги скребетъ щиколку другой. Видимо, подавленъ. Такъ я думаю. И, противъ воли, въ глубин негодующаго сердца пробиваются первые ростки смягченя.
— Денекъ-то румянъ нонче,— умиленнымъ голосомъ прерываетъ неожиданно Соболь краснорчивое и тягостное молчане.
— Только вы, баринъ, калошки надньте,— заботливо прибавляетъ онъ.
— Почему это?
— А такъ что съ этой стороны, за боромъ, замоложавло во-какъ… Отцоль не видать, а къ рчк выйдемъ,— тамъ сами поглядите. Пошлетъ опять Господь дожжу намъ, гршнымъ…
Вздыхаю, но подчиняюсь. Въ туманно-гадательной области предсказанй погоды Соболь вретъ не больше любого патентованнаго метеоролога.
Отправляемся.
Еще плаваетъ туманъ по мягко закругленнымъ курчавымъ шапкамъ лса, ползетъ зелеными разорванными тнями по трав, цпляется за сквозистыя, выкинувшяся на просторъ втви. И тихо, тихо такъ, и пвуче плыветъ и зыблется звонъ колокола изъ-за бора. Какъ будто дымъ кадильный стоитъ въ лсу, и радостно играетъ подъ лучемъ мшистая зелень, и тихо качаются кружевныя тни за бгающими пятнами теплаго свта въ сквозной, безконечной галлере изъ стройныхъ вощано-желтыхъ колоннъ. И вотъ-вотъ,— чудится,— въ этой торжественной тишин загремитъ дивная хвала живущему во вки, сольется съ колышущимися волнами колокольнаго звона и, могучая, благодарно ликующая, подымется въ бездонную лазурь неба…
Но молчитъ этотъ тихй, этотъ милый уголокъ, плнительно-кроткй, привлекающй сердце своей чисто русской, неяркой красотой. Привыкъ онъ молчать, и мало пвучихъ звуковъ у него. Кудахчетъ гд-то курица. Торопливо-испуганно прокаркала два раза ворона. Мельница или поздъ шумитъ вдали, ровно и однообразно…
Называется имне, разумется, Отрадой. И, какъ на всхъ отрадахъ, на немъ лежитъ печать тихаго умираня и запущенности. Скорбная элегя заброшенныхъ оранжерей съ зяющими безглазыми рамами, почернвшихъ и похилившихся службъ, разрушенныхъ кирпичныхъ столбовъ, остатковъ монументальной ограды, когда-то отдлявшей барскую усадьбу отъ остального мра… Живописная первобытность и глушь буйныхъ зарослей сирени и крапивъ въ одичавшемъ саду… Горечь воспоминанй… Вяне безнадежной грусти… Долги, долги, долги… Безвыходный кругъ хитро и прочно сотканной картины, изъ которой выпутаться уже немыслимо. Какя-то темныя личности рютъ надъ имнемъ, присматриваются, прислушиваются, принюхиваются… И вс въ Отрад, начиная съ 13-лтняго Егорки, который здитъ за почтой, и кончая самой владлицей, доброй, рыхлой, слабонервной баронессой Гринбергъ, знаютъ вс, что имне не нынче-завтра перейдетъ во владне темнаго дльца, ростовщика, какого-то частнаго повреннаго. И всмъ смутно, жутко. Безмолвная и гордая печаль притаилась въ каждомъ уголк милой Отрады…
Не даромъ рзко, такъ издвательски, свистлъ выросшй на самомъ рубеж ея, на крутомъ берегу рки, токарный заводъ купца второй гильди Самуила Ильича Анштандика. Нелпое, тупое, приземистое сооружене съ черной желзной трубой, похожей на огромный гвоздь, пришпилившй къ земл эту распластавшуюся казарму.
Но теперь и онъ досвистался. Смолкъ. Остановилъ работу. А купецъ Анштандикъ мыкается по сторонамъ, мечется въ поискахъ кредита, не показывается мсяцами домой, чтобы не слышать воплей своей истерической супруги, страдающей неврастеней.
Опустлъ заводъ. Еще торчитъ вверхъ черная, длинная труба его, еще озираетъ она съ высоты всю Отраду, боръ, рку, и деревушки за боромъ, и черные квадраты пашенъ, и два крутобокихъ кургана на горизонт, и синя облачка перелсковъ въ тонкомъ туман. Но уже нтъ въ ней прежней подавляющей важности, высокомрно-длецкой насмшки надъ угасающей Отрадой. Что-то унылое сроднило ихъ, сблизило, примирило,— единая незадача въ жизни и неизбжный единый конецъ.
И она, старая барыня съ блыми буклями и восковымъ лицомъ, грустно пробгая мысленнымъ взоромъ цвтистый рядъ былыхъ увлеченй и шалостей, смотритъ на него, новаго друга: теменъ, низокъ, мраченъ, какъ солдатъ въ старой, намокшей, забрызганной грязью шинели съ тупымъ лицомъ, безтолково отбивающй ‘шагъ на мст’. Офицеръ кричитъ ему:
— Подбородокъ подбери!.. Грудь разверни!..
А у него смшно и жалко торчатъ лопатки, повисла изъ носа крупная капля, и раскисше отъ грязи сапоги съ заплатой на голенищ, еле поднимаясь, не въ тактъ топчутся на одномъ мст. А ноги, какъ согнулись въ колнкахъ, такъ и закостенли…
Во всей Отрад не унывалъ и не падалъ духомъ только одинъ дядя Саша, управляющй, бывшй драгунскй офицеръ. Великолпные сдые усы съ подусниками, свтло-срые, почти блые глаза на выкатъ, рейтузы, лакированные сапоги… Но и его несокрушимая жизнерадостность,— мы вс знали,— поддерживалась искусственно. Ровно черезъ день Егорка, здившй за почтой, привозилъ вмст съ корреспонденцей и четвертную бутыль водки. Иногда подымалъ ее изъ телги, барабанилъ по ней пальцами. Бутыль издавала нжный звонъ, а Егорка хвастливо восклицалъ:
— Вотъ она… гусыня-то…
— Дяд Саш?
— А то кому же…
Баронесса, не смотря на свою не-русскую фамилю, состояла членомъ союза русскаго народа. Вс отрадске мужики, не исключая и школьниковъ, были вписаны ею въ союзъ. Даже Соболь.
— Барышня по началу сумлвалась,— съ веселой усмшкой разсказываетъ онъ.— ‘Оченно ты’,— говоритъ,— ‘на агитатора похожъ’.— Какой я,— говорю,— агитаторъ, барыня! Я — землепашецъ… Добрющая барыня, дай Богъ здоровья: дала крестикъ и 30 копекъ чистыхъ денегъ!..
Но, несмотря на то, что отрадске и сосдне боровске мужики были вс союзниками, пользовались безвозмезднымъ правомъ собираня грибовъ и малины въ помщичьемъ бору и почти безвозбранно приворовывали лсъ,— отношене ихъ къ господской Отрад носило несомннные признаки воюющей стороны. На имни лежалъ столь единодушный бойкотъ, что даже въ средин августа стояла еще не сжатая рожь, прекраснйшй овесъ полегъ и былъ притоптанъ помщичьимъ же стадомъ, неубранныя копны клевера подъ дождемъ почернли и превратились въ навозъ.
Причина бойкота была самая простая: дядя Саша не любилъ расплачиваться за работу. Нанимая, общалъ всегда очень хорошую цну, не торговался, а когда наступало время расплаты, прятался. Если же спрятаться нельзя было, то говорилъ спокойно, твердо и ясно:
— Ни копья въ контор нтъ… откуда же я вамъ возьму? Потерпите, за нами не пропадетъ…
Терпли. Ничего не выходило. И посл двухъ-трехъ опытовъ условя работы въ Отрад стали извстны далеко окрестъ, и охотниковъ на хорошя цны уже не находилось.
А урожай былъ прекрасный. И было больно глядть на погибшй клеверъ, на высокую, потемнвшую, перепутавшуюся и полегшую рожь, подопрвавшую снизу, на растасканные и раскиданные по полю сиротливые снопы, поливаемые дождемъ. Даже Соболь укоризненно качалъ головой.
— Вика-то… вика-то… Господи-батюшка! добра-то пропало: на пятьсотъ, ей-бо, на пятьсотъ, не меньше, одного сна…
Пропало безцльно, обидно — ненужно, безполезно, возбуждая горечь, досаду, безплодныя сожалня. А свободныхъ рабочихъ рукъ, голодныхъ ртовъ, нужды кругомъ было, сколько угодно. И вотъ, никому не доставшись, ушелъ же въ землю самый подлинный капиталъ…
— Кто къ нему пойдетъ, къ чорту!— ровнымъ, почти прятельскимъ тономъ говоритъ Соболь объ управляющемъ:— у меня и то за нимъ сло рупь двнадцать копекъ чистыхъ денегъ… Шесть упряжекъ проработалъ за такъ.— Пожалуйте разсчетъ, Лексанъ Кирилычъ,— ‘Какой теб разсчетъ? Ты хлба сколько пожралъ!’ — Помилуйте,— говорю,— теперь нтъ такого закону, чтобы изъ брюха работать. Я одной одежи на вашей работ сколько износилъ! Сами же говорили: три четвертака на день.— ‘Пошелъ вонъ, болванъ!’ — Какъ хотите, Лексанъ Кирилычъ, ежели не уплотите, я на васъ бойкотъ наложу! ей-бо, наложу!.. Осерчалъ, къ морд ползъ. Ну, что съ имъ подлаешь? За это за самое вотъ она и пропадаетъ, ржица-то матушка…
Я прикинулъ въ ум, сколько въ Отрад насъ, бездльныхъ людей, съ газетными листами въ рукахъ топчущихъ ея дорожки? Не мало: кром самой баронессы, да сына ея, готовящагося, повидимому, къ артистическому поприщу,— у него недурной голосъ,— да дяди Саши, да прежняго управляющаго, какого-то не окончившаго курсъ студента (ему хоть и отказали, но дться некуда, выхать не съ чмъ, и добрая баронесса предоставила ему съ женой и дтьми старый флигель),— три семьи дачниковъ, семья Анштандиковъ. Съ десятокъ зрлыхъ мужей, десятка полтора изнывающихъ отъ скуки женъ и двицъ, десятка два подростковъ… Что, если бы такъ себ, отъ скуки, отъ нечего длать, взять по серпу да выйти вотъ на это волнистое, прелестное поле, уходящее въ даль, къ лсу, въ дымку синяго утренняго тумана? Что, если бы на бойкотъ подлеца Соболя отвтить этимъ всесокрушающимъ локаутомъ?..
Фантазя моя начинаетъ играть, рисуетъ ряды копенъ, издали похоже на вериницы согнувшихся старухъ-богомолокъ, г. Бенземана, подающаго снопы на возъ, баронессу съ граблями въ рукахъ, Берточку Анштандикъ на возу, дядю Сашу, бережно обнявшаго ‘гусыню’, чтобы подкрпиться съ трудовъ…
Но нтъ, нтъ… Обреченная Отрада этого не увидитъ. И Соболь не оробетъ передъ такимъ локаутомъ. И будущему артисту не придется носить мозоли на выхоленныхъ рукахъ… Прошлой ночью онъ плъ на балкон. Былъ ли такъ чутокъ и звонокъ сырой воздухъ подъ звзднымъ небомъ,— облака къ ночи ушли на покой,— звучное ли эхо, отвчавшее изъ темнаго бора, украсило волшебно-неожиданной красотой ликующй мотивъ эпиталамы изъ ‘Нерона’, но голосъ казался удивительнымъ, могучимъ, гибкимъ, красивый, яркй потокъ его разлился надъ Отрадой отъ края до края земли, наполнилъ лсъ, поле, небо, и гд-то далеко за ркой, дрожа, замирали его радостно-нарядныя, высокя волны…
Грустная, угасающая Отрада, всегда немножко обвянная мечтательной тишиной беззвучной думы, и эти громке, красивые, торжествующе звуки… Непролазныя дороги, босоногя, грязныя бабы съ большими животами и красивый цвтокъ артистическаго дарованя… Не странно ли?..
…Вышли къ рк. Идемъ крутымъ берегомъ. Приходится съ тревогой посматривать на небо. Наползаютъ съ запада срыя, рыхлыя облачка. По матовому зеркалу рки дрожитъ мелкая серебряная зыбь. Когда налетитъ втерокъ, чеканеный узоръ серебра растянется, какъ резина, въ ширь, покрываетъ всю рчку. Когда стихнетъ, съ зыбкомъ, зубчатомъ зеркал, вздрагивая, колышется узкая изумрудная полоска другого берега, за ней коричнево-черная пашня съ красно-пгими пятнами двухъ бабьихъ фигуръ, почернвшая избушка за пашней и возл нея понурая лошадка, похожая на клочекъ желтой рчной пны,— дремлетъ, опустивъ голову и устало помахивая хвостомъ. И въ неподвижныхъ блыхъ облакахъ край низенькаго неба, молчаливаго и грустнаго, а подъ нимъ дв старыя-старыя могилы, два кургана съ крутыми боками,— не таке, какъ въ южныхъ степяхъ,— и черные зубцы растрепанныхъ, кучерявыхъ сосенокъ на нихъ. И кроткая тишина надъ всмъ, таинственныя чары вковой нмоты и бездоннаго смиреня… О, нжная, покоряющая грусть и безглагольная красота родной земли!..
Вошли въ боръ. Облака все бгутъ, бгутъ. Наползутъ на солнце, закутаютъ его,— и сразу станетъ кругомъ смутно-зелено, душная сырость липко обниметъ со всхъ сторонъ. Выглянетъ солнышко,— вдругъ усмхнется все свтло и радостно, блеснутъ серебромъ, загорятся длинными, колкими лучами лужи по дорог, заиграетъ мшистая зелень подъ соснами, и черныя, толстыя линейки протянутся отъ деревьевъ черезъ проску.
Но вонъ тамъ, впереди, уже закурилась влажная пыль, какъ сквозь сито просянная. Бжитъ навстрчу намъ. Налетаетъ… Дождь…
Крпимся. Не сдаемся, идемъ. Начинаютъ хлюпать калоши, бгутъ ручьи съ плаща…
— Давайте, баринъ, переждемъ,— говоритъ, наконецъ, Соболь:— что намъ въ самъ дл? Аль не успемъ?.. А вотъ тутъ, подъ сосной, первый сортъ! Это — набжной: пройдетъ, Богъ дастъ… Вотъ окладной когда сыпнетъ, ну энтотъ иметъ свою прятность…
Остановились подъ сосной. Слушаемъ ровный, шипящй шумъ, который заливаетъ вс робке звуки бора,— боръ, вообще, молчаливъ. Широкимъ потокомъ льется монотонный шорохъ съ величаво-медлительной важностью, дловито и серьезно. Иногда усилится, словно заспшитъ. Струя потока набжитъ вспухшей волной, перекатится около насъ, гд-то за спиной, умчится дальше, и слышно, какъ задрожали тамъ четкой дрожью березы и осины. Голоса ихъ звучне, задорне, веселе, чмъ сердитое, глухое шипне и скрипъ сосенъ. Ушелъ въ глубь, загудлъ кто-то большой и озорной. И вслдъ за нимъ трепетнымъ шелестомъ, спша и сбиваясь, разомъ понеслись вдогонку звуки съ боку, разсыпались въ ширь и безконечнымъ ремнемъ потянулись въ переливчатомъ шипни и шуршани.
— Для молотьбы, конечно, дожжъ этотъ не способенъ,— говоритъ Соболь, склонный, вообще, къ серьезнымъ бесдамъ хозяйственнаго свойства:— а что ежели насчетъ садовъ, то сдлайте ваше одолжене. Тепло. Ростъ идетъ сейчасъ самый правильный,— я знаю. Я вдь садовникомъ былъ, баринъ…
— Вотъ какъ?
— Какъ же. Девять лтъ жилъ въ питомник у Якова Кондратьича Кисельрынка, на Лабораторной сош. Сдлайте такое одолжене! Кабы не папаша, я бы человкомъ былъ теперь…
— Почему же папаша?
— А такъ что потребовалъ у деревню.— ‘Ты’ — говоритъ,— ‘кормить насъ съ матерью долженъ’.— Сдлайте такое одолжене, я изъ Питера могу…— ‘Ну, въ Питер то тебя не достанешь: отломишься совсмъ, гляди на тебя изъ подъ шапки,— а ты у деревн поживи. Займись’,— говоритъ.— ‘Садъ ежели, то и садъ разводи: вотъ она, усадьба-то, пустая стоитъ’.— Извольте, сдлайте ваше одолжене… Сорокъ яблонь однхъ было у меня, баринъ,— вс колированныя!..
Онъ поднялъ палецъ въ пространство и гордо посмотрлъ на меня.
— Четырнадцать штукъ титовки… Апорту было съ десятокъ… Скрыжапель, боровинка… крыжовнику кустовъ пятнадцать… Викторя-шпанка… Да, все было!..
Качнулъ головой. Замолкъ на минутку. Ушелъ въ воспоминане.
— Четыре года бился, въ дло производилъ. А на пятый годъ папаша взялъ да и продалъ домишко совсмъ съ усадьбой, подъ гребло, за дв сотельныхъ… извольте радоваться! Услыхалъ я, такъ и заголосилъ… Сею же минутой прикатилъ изъ Питера,— по зимамъ я у Кисельрынка живалъ:— что ты надлалъ, папашенька?— ‘А что жъ,’ — говоритъ,— ‘ты въ Питер въ камашахъ щеголяешь, а мы съ старухой разумши — раздмши будемъ?’ Да-съ… удумалъ аккуратно старичекъ, нечего сказать. Мамаша сейчасъ въ сырой земл ужъ лежитъ… А я вотъ,— извольте видть,— съ того самаго дла пошелъ и пошелъ… Такъ и пошелъ въ ходъ…
Засмялся Соболь, закрутилъ головой, точно, въ самомъ дл, весело было. Потомъ вздохнулъ. Помолчали.
— А отецъ твой гд же теперь?
— А папаша теперь гусей стережетъ у Аксенова. Преклонныхъ лтъ старичекъ. Плохъ. А приткнуться некуда: я вотъ ослабъ, сестра въ Питеръ ухавши…
— Сестра есть?
— Какъ же, есть! У Петербурх. Вобче сказать — проститутка,— прибавилъ Соболь дловымъ голосомъ:— но также и торговлишкой перекидывается… Фрухтой разной: порченая которая, она же дешевая,— лимоны, апельсины, смячки, коврижки… Порядочные господа, понятно, не возьмутъ, а чернородье покупаетъ.
Соболь дловито поскребъ голову, вздохнулъ и не совсмъ увреннымъ тономъ прибавилъ:
— Вотъ собираюсь все къ ней, да вдь къ ней явись при одеж, а такъ то придтить — прогонитъ… Онамеднись Милушкинъ, стражникъ нашъ, привезъ поклонъ отъ ей.— ‘Былъ’,— говоритъ,— ‘въ гостяхъ у Марьи, поночевалъ съ ней. Ничего, мамзель,’ — говоритъ,— ‘обходительная. Далъ ей пятиалтынный, она мн даже на сдачу апельсинъ дала’… Смется…
Соболь усмхнулся было, но потомъ вдругъ вспомнилъ что-то и, точно желая обрадовать меня, воскликнулъ:
— Свадьба вдь завтра у него!
— У кого?
— Да у Милушкина! Какъ же… У Пушихи дочь беретъ, триста придачи! Вечеръ должонъ быть!…
Соболь все усиливалъ радостный тонъ, развертывая передо мной блестящую цпь удивительныхъ сообщенй, и глядлъ на меня сяющими глазами.
— Скупая она чортъ, Пушиха,— съ нкоторымъ опасенемъ добавилъ онъ:— пожалуй, вечеръ то не ефетный сдлаетъ. А вотъ у Котлярова свадьба была, такъ — прямо сказать — городская свадьба! Водки было!.. Заграничное разное!..
Онъ восторженно покрутилъ головой.
— Кильки были!— восхищеннымъ голосомъ прибавилъ онъ и качнулъ сверху внизъ головой наивно-хвастливымъ жестомъ: вотъ какъ, молъ!
Потолковали немножко о свадьб Милушкина, о предстоящемъ вечер. А дождь все сыпалъ да сыпалъ. Вспомнили еще дв-три свадьбы, о которыхъ Соболь разсказывалъ съ такимъ увлеченемъ и съ такими подробностями, какъ будто самъ пировалъ на нихъ. Меня даже сомнне взяло.
— Откуда ты знаешь-то?
— Ф-фу, Боже мой! Соболь все знаетъ, что ни спросите. Вы не глядите, что сейчасъ я — профессоръ кислыхъ щей, сочинитель ваксы,— родня у меня есть капиталистая… Аксентй Иваныча въ посад знаете?
— Нтъ, не знаю.
— Слыхали, можетъ?
— И не слыхалъ.
— Дядя мн троюродный. Денегъ у него — какъ грязи! У него за Ванюковымъ восемь рублей чистыхъ денегъ да двнадцать рублей у Петербурхъ въ ланбартъ свезено… Поняли, я сказалъ: двнадцать рублей? Двнадцать т-тыщъ!..
Опять Соболь съ ласковой снисходительностью покивалъ мн сверху внизъ короткими, мелкими кивками головы, какъ бы усугубляя этимъ подавляющй смыслъ изумительныхъ цифръ. Помолчали. Ухо привыкло уже къ широкой рк шипящихъ звуковъ, и изъ глубины бора стали долетать до насъ голоса скрытой живой жизни. Звонкй ребячй крикъ прозвенитъ вдругъ и протяжно ударится о красные, голые стволы сосенъ. Рзко и зыбко разсчетъ воздухъ короткй свистъ. Крикъ цапли далекимъ мднымъ лязгомъ шлепнется гд то въ высот… Родятся звуки вблизи, робке и одиноке, и сейчасъ же умираютъ. Какя то маленькя пташки — меньше воробушковъ и свтле ихъ — тускло и блдно чертятъ своимъ чиликаньемъ немолчный шелестъ бора. Да гд нибудь надъ болотцемъ суетливо просвиститъ маленькй куличокъ. Робкая, скудная живая жизнь стараго, хмураго бора…
Но вотъ новые звуки… То прозвенятъ, то пропадутъ. Еще не постигнешь ихъ насторожившимся слухомъ, но уже чуется въ дробящихся извивахъ ихъ несложная гармоня, что то поющее, повторяющее одинъ мотивъ глубокими, протяжными вздохами.
Псня?.. Рдко поютъ въ молчаливомъ бору,— суровое молчане его не рождаетъ звуковъ въ душ…
— Поютъ будто?— говорю я Соболю.
Онъ повернулъ голову, прислушался и равнодушно замтилъ:
— Такъ, двченки какя нибудь. Ишь, каторжныя! До обдни уже глотку дерутъ!— укоризненно покачалъ онъ головой.
Вотъ и он, пвицы, въ стк мелкаго дождя, среди высокихъ зеленыхъ стнъ, босоногя, намокшя, веселыя. Ихъ дв. Завидли насъ, смолкли. Идутъ мимо, косятся въ нашу сторону съ наивнымъ любопытствомъ, и вотъ-вотъ задрожитъ смхъ въ плутоватыхъ, быстрыхъ взглядахъ, которыми он обмниваются между собой, обозрвъ наши серьезныя мокрыя фигуры.
— А-а, фялочки! фялочки!— развязно привтствуетъ ихъ Соболь и какъ то особенно забавно и неуловимо подпрыгиваетъ обими ногами сразу: — Что же замолчали? Пожалуйте въ гости!..
Смются. Отходятъ немножко, но останавливаются. Значитъ, не прочь отъ знакомства. Въ рукахъ у нихъ объемистые узлы — съ платьемъ, должно быть.
— Да вы пожалуйте ближе! Чего зря тамъ мокнуть?— увщающимъ тономъ говоритъ Соболь и самъ становится въ сторону, ближе къ дождю, готовый для гостей пожертвовать сухимъ мстомъ.
Нершительно подходятъ. Становятся подъ сосной рядомъ съ нами. Весело скалятъ блые зубы. Издали казались юными подростками, вблизи — выросли и потеряли двическй обликъ. У одной большой животъ беременной женщины, черныя рабочя руки съ толстыми, набухшими пальцами, веснушчатое, некрасивое лицо. Косицы красныхъ волосъ смокли и потемнли отъ дождя. На толстой ше, яркая близна которой рзко отдляется отъ бураго загара лица, чуть держится спустившйся съ головы небольшой платокъ. Другая боле изящна на видъ. Тоже босая, но обликъ не рабочй, хрупкй, городской, тонкя, чуть-чуть загорлыя руки, красивые, голубые глаза, взглядъ которыхъ охотно цпляется за взглядъ, ждетъ и не уклоняется.
— Къ литурги?— галантно освдомляется Соболь.
— На ярмарку!— отвчаетъ весело рыжая.
— А Богу помолиться ежели? Праздникъ дозволяетъ къ литурги сходить, первымъ дломъ помолиться,— назидательнымъ тономъ возражаетъ Соболь.
— А зачмъ намъ молиться? Насъ и такъ Богъ боится!..
Весело засмялись об удачной рим. Соболь съ комически-торжественной укоризной погрозилъ пальцемъ и неодобрительно пощелкалъ языкомъ.
— Не иначе, какъ посадскя,— заключилъ онъ вслухъ:— прямо сказать — японскаго закону люди… Отъ деревенскихъ этого не отразится…
— Да мы и не деревенскя,— съ оттнкомъ задтаго, достоинства сказала подруга рыжей, стоявшая ближе ко мн.
— Небось изъ Питера?
— Изъ Питера.
— Очень прятно… А у деревню зачмъ?
— Зачмъ! Маму провдать!
— Ишь ты… к-какая!..
Разговоръ погасъ. Чувствовалась стснительность въ молчани, но не о чемъ было говорить. И у всхъ насъ былъ такой видъ, какъ будто мы сосредоточенно вслушивались въ шелестъ дождя.
— У деревн свжаго воздуха ежели набраться, это дйствительно,— сказалъ разсудительнымъ тономъ Соболь:— а только въ Питер аккуратне и не въ примръ занятне.
— Понятное дло,— согласилась моя сосдка:— тутъ что? Шляпы нельзя надть: дождь, грязь, некуда показаться. А въ Питер, по крайней мр, кафе, рестораны, музыка…
— Ишь ты!— весело подмигнулъ мн Соболь: — знаютъ!.. А ты при какомъ же мст въ Питер?— снова обратился онъ къ моей сосдк.
— А вамъ на что?
— Ф-фу, чудное дло! Въ обчемъ итог — антиресъ!..
— Я съ инженеромъ съ однимъ живу,— немного помолчавъ, просто сказала наша собесдница и вкось поглядла на меня долгимъ, изучающимъ взглядомъ.
— Пожилой человкъ,— прибавила она тмъ самымъ равнодушно-дловымъ тономъ, какимъ говорилъ Соболь о своей сестр.
— Что-жъ, это ничего,— серьезно и одобрительно сказалъ Соболь:— это ежели кто съ головой, то и капиталецъ можетъ сколотить. Алевтину Спиридоновну не знаете, барышня?
— Какую это? Нтъ, не знаю.
— Наша отрадская. Тоже въ Питер. Сперва у грахва жила. А посл грахва въ ключницы въ заведене попала. А сейчасъ отъ себя ужъ дло иметъ: держитъ четырехъ двочекъ. Нашъ деревенскй Вавилъ Романовъ въ извозчикахъ тамъ,— ему одному четыре рубля чистыхъ денегъ на день, чтобы лишь стоялъ съ лошадью возл квартиры,— похать куда потребуется или двочекъ на Невскй отвезть.— ‘Иной гость,— говоритъ,— попадется, рублей полтораста за ночь оставитъ’… Доходъ хорошй имютъ, да-съ… Такъ не знаете, барышня?
— Не знаю.
— Отрадская, самый нашъ корень!— съ наивной гордостью повторилъ Соболь:— въ церкву нашу образъ святителя Миколая Чудотворца лтось пожертвовала. Агромаднйшая икона!.. Съ о. Никандромъ за ручку… Чай у него пила… Такая полнокровная, блая — съ попадьей не разберешь… Да гд попадь! Просто барыня, какъ есть барыня! Кто не знаетъ ежели, такъ цлый день безъ шапки простоитъ передъ ней…
Сталъ стихать боръ. Дождикъ еще сыпалъ, кое-гд разорвались облачка, и свтъ заигралъ въ тонкихъ водяныхъ нитяхъ, по мокрой зелени, по лужамъ. Стало веселй.
— Пойдемъ, Пимка,— сказала моя голубоглазая сосдка:— а то и передться не успемъ.
— А вы съ ярманки какъ же? одн?— понизивъ голосъ до таинственности и дружески скашивая на собесдницъ глаза, освдомился Соболь:— въ случа чего, мы того… мы бы и проводили…
— Не нуждаемся,— сказала Пимка, пренебрежительно взглянувъ на моего прятеля.
Отошли. Залились долгимъ смхомъ, изгибаясь, шатаясь и толкая другъ дружку. Потомъ запли:
Голоса у нихъ были высоке, визгливые. Мотивъ псни — избитый, но слова о любви къ родин, о борьб за свободу были красивы и трогательны. Уже издали, когда нельзя было разслышать словъ, Пимка закричала что то и махнула рукой къ себ. Соболь насторожился, какъ боевой конь при звукахъ знакомаго сигнала.
— Эка шельмы! зовутъ… Либо ужъ подите, баринъ?..
— Почему же я? Можетъ быть, тебя это?
— Ну, гд ужъ тамъ! Кабы я для нихъ человкъ былъ, а то — бульвартный сапогъ и больше ничего… А мамзельки ничего, веселыя… И разговоръ какой у нихъ образованный, вжлнеый…
Опять визгливо крикнула Пимка и махнула рукой. Видно было, какъ, наклонившись другъ къ другу, об подруги содрогались и качались отъ смха. Въ самомъ дл, весело. Подвинулись мы съ Соболемъ ближе, но въ самый послднй моментъ мой прятель деликатно отодвинулся назадъ, на приличествующее разстояне.
— Господинъ, вы бы намъ на пару пива дали,— съ серьезнымъ, нсколько секретнымъ видомъ обратилась ко мн рыжая Пимка, а подруга ея смотрла прищуреннымъ, изучающимъ взглядомъ.
— Мы бы за ваше здоровье у Ванюкова выпили…
Далъ.
— А съ ярманки, если хотите, можно вмст… Только этого купца,— Пимка мигнула бровью въ сторону Соболя и фыркнула:— купца этого не надо… Вы, конечно, водочки приготовите… На ярманк увидимся! Ну, счастливо вамъ споткнуться, носъ не разбить!..
…Бесда наша съ Соболемъ, посл этой встрчи, приняла нсколько игривое направлене. До самой Отрады онъ разсказывалъ не очень достоврныя истори своихъ прежнихъ побдъ, когда онъ еще не упалъ на дно босяцкаго существованя.
— Выйдешь, бывало, такъ же вотъ на праздникъ,— хвасталъ онъ явно и беззастнчиво уже у воротъ церковной ограды, заглушаемый пестрымъ народнымъ говоромъ, криками нищихъ, завыванями торговцевъ:— вышелъ, глянулъ — бабъ, двокъ, какъ грязи!.. Да какя бабы: кровь съ молокомъ! Не то, что эти питерскя… Подхожу къ одной,— мужъ у ей, знаю, въ солдатахъ, въ антиллери:— подлись,— говорю Настя… Ну, конечно, я изъ Питера: при деньгахъ, въ одеж, все честь честью.— ‘Подлиться-то’ говоритъ,— ‘что жъ не подлиться, можно’ — говоритъ,— ‘да подлись и ты’… Пошелъ, взялъ ей фунтъ щеколату хорошаго, орховъ, два цлковыхъ чистыхъ денегъ далъ. Ну, братецъ ты мой, и баба была: прямо — дыня!..
Гражданинъ съ кирпично-красной щетиной давно не бритой бороды ловко оттснилъ Соболя въ самыхъ воротахъ.
— Ваше благороде, не откажите во имя человколюбя и гуманности…
Вслдъ за нимъ подвинулся высокй мужикъ, съ желтыми спущенными на лобъ, до самыхъ глазъ, волосами. Разбойничй обликъ, озабоченно шмыгающй взглядъ опытнаго стрлка, правая рука втянута внутрь рукава, заученно-торопливый дикй голосъ:
— Подайте, ваше благороде, православные христяне, угодные благодтели, Христа ради убогому! Больше питаться нечмъ! Ваше благороде, подайте по несчастному положеню!..
На минутку останавливаюсь передъ цвтной коллекцей нищеты, уродства, скорби и грязи, шпалерами расположившейся отъ воротъ до паперти. Слпцы, дряхлыя старушонки, идоты, калки, дти съ сумками больше ихъ самихъ… Пестрые, лающе голоса, перекрикивающе, перебивающе другъ друга, протянутыя руки, буханье лбами прямо въ грязь, цпке взгляды, въ которыхъ свтится и тоска ожиданя, и страхъ остаться позади, и желане кинуться въ драку за подачку.
— Помян-ни Господи родителей…
Батюшку родного!.. Матушку родную!..
Б-батюшку крестнаго… Матушку крестную!..
Братьевъ-сестровъ… друзьевъ — прятелевъ…
Звонкимъ, ожесточенно — усерднымъ голосомъ причитаетъ слпой старецъ библейскаго облика, захлебываясь. спша, стараясь перекричать конкурентовъ. Широкими и частыми взмахами крестится на каждаго проходящаго и библейской бородой подметаетъ мокрыя плиты ступенекъ.
— Младые младенцы… красныя двицы…
Сироты вдовушки, безпрютныя голубушки…
— Энтотъ вонъ, какой подходилъ-то къ вамъ, рыжй-то, самый ихнй Шмуль, хозяинъ то-ись…— сообщилъ Соболы замтивъ мой минутный интересъ къ нищимъ:— съ двумя бабами живетъ!— съ нкоторой завистью въ голос прибавилъ онъ:— а тою вонъ двченку видите, у паперти? побирушку?
— Вижу.
— И съ ей живетъ…
— Ну, что ты! Сколько же ей лтъ? Не больше двнадцати, думаю?
— Надо быть больше,— съ нкоторымъ колебанемъ сказалъ Соболь и увренно добавилъ:— живетъ! Эти робятенки отъ него ходятъ. И нмая эта старушонка тоже… Порховске, я ихъ знаю…
Онъ кивнулъ головой въ сторону страннаго, отталкивающе-безобразнаго существа, похожаго на обезьяну и нетопыря,— клубокъ тряпокъ, копошащйся и ползающй на колняхъ въ грязи. Въ круглыхъ, испуганныхъ глазахъ, освщающихъ желто-землистое лицо, тупая животная боль и голодъ, и жадное, трясущееся ожидане при вид проходящаго мимо человка. Беззубый ротъ, раскрываясь черной воронкой, глотаетъ воздухъ и выталкиваетъ сдавленно-воюще, лающе стоны. Дрожитъ, тянется и судорожно хватаетъ пустоту уродливо скрюченная рука, иногда силится подняться ко лбу, чтобы перекреститься, что-ли..
Потрясающая скорбью, невольнымъ ужасомъ, отвращенемъ мрачная пснь этого человческаго уродства, смрада, безобразнаго разрушеня и страданя властно, побдительно приковываетъ къ себ внимане, невольно останавливаетъ, тисками сжимаетъ сердце… И даже люди, привыкше къ зрлищу всяческой нищеты, сами съ головы до пятъ облеченные въ краснорчивые доспхи нужды и грязной бдности, не въ силахъ, повидимому, равнодушно пройти мимо, не могутъ не выразить своего участя, скуднаго мрой, но трогательнаго неожиданностью и искренностью.
Мужикъ въ сермяг и огромныхъ сапогахъ, вымазанныхъ дегтемъ, взялъ въ руки эмалированную кружку, стоявшую передъ старухой, долго рылся въ ея мдякахъ, разыскалъ копйку и, звякнувъ своей семиткой, широко перекрестился и пошелъ въ церковь. Подошла баба, вынула яйцо изъ-за пазухи и положила въ сумку, висвшую на боку у этого жалкаго человка-нетопыря. Предупредительно сказала:
— Сырое!..
Старуха съ подпрыгивающей походкой, въ старыхъ, бурыхъ штиблетахъ съ чужой ноги, лопушистыхъ, съ разорванными резинками, въ кружку бросила мдную монету и въ руку сунула зеленое яблоко.
— Поминай Дарью! Вотъ яблочко теб… Дарью поминай.
Звучала въ этихъ словахъ наивная вра, что безсмысленное, страдальческое бормотане этого убожества, калчества, грязь и послдняя ступень обдленности доходчиве и доступне Ветхому днями…
— Вы, баринъ, теперь въ церкву пожалуйте,— даетъ мн руководящя указаня мой чичероне:— чтобы все честь честью. Пвче тутъ у насъ… соборное служене… святость отличная, все честь честью… Пожалуйте… А это дворянство и посл обдни тутъ будетъ… увидите еще,— пренебрежительно кивая на нищихъ, прибавляетъ онъ.
Идемъ въ церковь. Но въ притвор Соболь вдругъ вспоминаетъ, что у него нтъ шапки.
— Вы, баринъ, дайте ужъ мн сорокъ-то копечекъ… Неловко, въ самъ дл, безъ шапки-то… А я вамъ чего только захотите: рыжичковъ хотите, то и рыжичковъ принесу… Капустки, то и капустки могу…
— Да вы чего сумлваетесь?— еще не дождавшись возраженй съ моей стороны, но уже предчувствуя ихъ, громкимъ, убждающимъ шепотомъ гипнотизируетъ онъ меня:— ей-бо, вотъ вамъ святая церковь… великое дло — церковь!— шапку безпремнно надо… Да сейчасъ и вина-то негд достать… А съ обдни выйдете, я у воротъ васъ буду ждать, и, по крайней мр, при картуз, въ прятномъ вид… Ну, вотъ… Покорнйше благодаримъ!..
….Церковка — тсная, низкая, словно придавленная — типичный русскй ‘храмъ воздыханй, храмъ печали’. Торжественность соборнаго служеня, убогое убранство люстры, пвче, голосивше старательно, но въ разбродъ и достаточно дико, немножко испортили трогательный деревенскй обликъ, какъ портитъ городской костюмъ фигуру крестьянской двушки. Но чувствовался все-таки явственный запахъ земли въ этой тснот, неудобств, въ спертомъ воздух,— тотъ особый кислый, но милый русскй духъ, который обильно струится отъ трудовыхъ армяковъ, лаптей, онучей, сарафановъ, даже отъ городскихъ жакетовъ и пиджаковъ, попавшихъ въ деревню. На старыхъ, изборожденныхъ причудливыми морщинами лицахъ,— немножко деревянное, немножко дремотное выражене скучливаго созерцаня знакомой обстановки. У молодежи — празднично-дловой видъ. Покашливаютъ, всхлипываютъ носами. Изрдка быстро, машинально начинаютъ креститься, точно по команд, вслдъ за о. Никандромъ, когда онъ съ заученнымъ паосомъ вдругъ воздвигнетъ вверхъ свой сладостный теноръ, возсылая моленя о царствующемъ дом, о святйшемъ синод и священномонасхъ.
Если иной богомолецъ, втиснувшись въ дверь и желая непремнно пробраться поближе къ Богу, ожесточенно начинаетъ работать плечами, задомъ, локтями и головой,— всхъ, видимо, развлекаетъ его самоотверженное предпряте. Начинается своеобразный спортъ. Т, кто стоитъ по пути этого похода, не только не сторонятся, но замтно напруживаются и надуваются, чтобы помряться устойчивостью ногъ съ усерднымъ прихожаниномъ. Вотъ стиснули его, подали назадъ, и онъ лишь безсильно сучитъ плечами. Но вотъ, наконецъ, онъ самъ поймалъ моментъ, уперся, пригнулся, двинулъ, растолкалъ… И, багровый, торжествующй, добрался-таки къ самому клиросу, сталъ впереди. Смоченная квасомъ голова его почти заслонила благообразный ликъ Николая Чудотворца, застывшаго въ недоумло-благословляющей поз передъ этой срой, тсно сжатой, странно врящей толпой, усердно лобзающей кудрявые, сусально-золотые завитки его широкаго кота.
Крестятся, вздыхаютъ, шепчутъ, ‘Го-осподи!..’ Просятъ о чемъ-то не словами, а шумными вздохами, покорнымъ взглядомъ, сокрушеннымъ качанемъ головы… Можетъ быть, жалуются? каются? Вдь такъ много говорятъ имъ объ ихъ грхахъ… Поди, разгадай эту темную душу безъ рчей, съ одними лишь вздохами и сокрушенемъ…
И лишь одинъ о. Никандръ поддерживаетъ празднично-бодрственное настроене, возглашая съ умиленемъ:
— ‘Се изобильно исполнилъ еси веселя и радости сердца наша, оправдалъ надъ нами царствовати возлюбленнаго Тобою раба твоего благочестивйшаго’…
Хорошо. Трогательно. Но все какъ-будто чего-то не хватаетъ сердцу… Тишины ли, звонкой пустоты и сумерекъ, сввающихъ съ усталой души суету суетъ и томлене духа, или особаго настроеня, умилительнаго и свтлаго,— не знаю. И широкая, византйскаго стиля, рама Мирликйскаго чудотворца навваетъ все-таки гршныя мысли о щедрой жертвовательниц Алевтин Спиридоновн…
Тянетъ снова на воздухъ, къ смрадному гвалту нищеты и убожества, къ спутанному причитаню, выкрикамъ, нмымъ стонамъ и переплетающемуся речитативу заученныхъ прошенй во имя братскаго состраданя. Тягостно сердцу, мучительно, душно, но кроется непонятная власть въ этой мрачной псни горя и бездоннаго страданя.
— На-д-ли-те слпенькому… надлите убогенькому…
Не ради мово прошеня, ради Христова утшеня…
Бьются въ стны церкви, въ стны ограды эти молящя причитаня, подымаются надъ смутнымъ жужжанемъ и говоромъ въ оград и за оградой, смутной скорбью тревожатъ сердце…
— За ваше здоровьице Богу помолюся…
Родителевъ помяну… братьевъ — сестровъ…
На огн горяще, въ лсу заблудяще…
Тюремные заключенные, въ чужи земли заведенные…
Вслушиваюсь въ монотонный ритмъ этого набора православныхъ бдствй, въ эту скудную, горькую поэзю, и вспоминаю родной югъ, его музыкальность, его своеобразную красоту въ этой области народнаго творчества. Тутъ суше, грубе. Слабая попытка гармонизаци слышится лишь въ двухъ дтскихъ голосахъ, речитативомъ поющихъ заученныя причитаня:
Ты родитель, ты нашъ батюшка…
Хри-и-ста ра-а-ди…
Сударыня ты, наша матушка…
Хри-и-ста ра-а-ди…
Голоса слабеньке. Однообразно звенящй напвъ ихъ тихо вливается въ этотъ неистовый гвалтъ, скрашиваетъ его трогательно-нжной поэзей дтской жалобы и покоряетъ сердце представленемъ о безпомощности, сиротств, отсутстви тепла и ласки…
Скорымъ ноженькамъ подойдите…
Хри-и-ста ра-а-ди…
Блымъ рученькамъ поднесите…
Хри-и-ста ра-а-ди…
Но нтъ все-таки той торжественно-важной, строгой, сокрушенно-трепетной, плавно качающейся пвучести, которая такъ беретъ въ плнъ безрадостнымъ очарованемъ своимъ, такъ размягчаетъ сердце тихою и смутною печалью… Медленно шагаютъ они тихой улицей станицы, слпые и убоге хохлики въ холстинныхъ портахъ… Только что пробжало облачко, уронило нсколько крупныхъ капель, прибило пыль. Паритъ. Сверкаетъ горячее небо вверху, неровныя, извилистыя тни притаились въ сизыхъ вербахъ, замыкающихъ улицу… Осипшими, разбитыми, но выразительной дрожью говорящими голосами выталкиваютъ пвцы вздохъ въ начал каждаго стиха и тихое, вопрошающее угасане въ конц. И жалуются печальные, надрывающе душу однообразной горечью звуки, сурово напоминаютъ о томъ, что измнитъ веселье и радость, замретъ свча жизни и раскроется одинокая могила… И замерли, прислушавшись, блыя стны хатокъ подъ тусклымъ золотомъ соломенныхъ крышъ, застыли у плетней, на зеленыхъ коврикахъ подорожника и копечника, красныя пятна ребятишекъ съ пальцами во рту, пригорюнились сокрушенно вздыхающя бабы…
…Соболь все-таки обманулъ: за оградой его не оказалось. Я какъ-то сразу почувствовалъ себя одинокимъ и безпомощнымъ въ мужицкой Отрад: никого знакомыхъ, чужое все кругомъ. Голодъ давалъ себя чувствовать, праздничное настроене изсякло. Купилъ фунтъ баранокъ, началъ сть: вкусъ иловатой глины. Постоялъ. Пропустилъ крестный ходъ. Потомъ пошелъ въ томъ направлени, откуда вмст съ дымкомъ доносился рзковатый запахъ горлаго постнаго масла, и къ огромному своему удовольствю открылъ цлый рядъ ярмарочныхъ ресторацй, палатокъ — кухмистерскихъ, изготовлявшихъ оладьи. Оладьи оказались ничего себ. Чай мутноватъ, но по походному времени тоже сносенъ.
Черезъ четверть часа шумная толпа заполнила въ этихъ палаткахъ вс длинные столы изъ неоструганныхъ досокъ, на живую руку сколоченныя скамьи, на которыхъ надо было сидть спокойно и чинно,— иначе былъ рискъ занозиться или опрокинуться назадъ. Зашумла, завозилась, закрутилась безшабашная жизнь ярмарки. Вотъ и первая трель гармоники… У гармониста блые, какъ ленъ, волосы, тонкая, кривая шея, впалыя щеки и дороге лакированные сапоги. Вотъ онъ тронулъ лады, пробжалъ по нимъ небрежно быстрымъ аллюромъ,— пестрыми, мгновенными цвточками вспыхнули и промчались надъ мутнымъ, безбрежнымъ галднемъ толпы пвуче-смющеся звуки… Остановился, склонилъ голову на бокъ, призадумался… И вдругъ широкимъ размахомъ рванулъ инструментъ, и яркимъ снопомъ разноцвтныхъ огней взметнулся задорный мотивъ частушки…
— Ахъ-хъ, и на гор стоитъ аптека…