М.Н. Катков
М.Н. Катков
Отношение Православия к единоверию
Отношение Православия к единоверию
Отношение Православия к единоверию, Катков Михаил Никифорович, Год: 1869
Время на прочтение: 8 минут(ы)
За несколько дней перед сим в газете нашей происходило объяснение между скрывшим свое имя автором заметки из Вятки и г-ном Субботиным, к статье которого эта заметка относилась. Речь шла об отношении православия к единоверию. Епископ Вятский и Слободский, преосвященный Аполлос не дозволил одному из православных перейти в единоверие. Местные епархиальные ведомости, сообщая этот случай, передали и смысл поучения, преподанного при этом со стороны преосвященного. Из этих сведений явствовало, что епископ, объясняя упомянутому лицу, пожелавшему ходить в единоверческую церковь, неосновательность и неисполнимость его желания, указывал на существенное различие между православием и единоверием, которое, по словам, переданным епархиальной газетой, есть только ступень к православию.
Г-н Субботин заметил, что такой взгляд на единоверие не соответствует его значению в понятии Церкви и в законодательстве.
Вятское объяснение порицает г-на Субботина за то, что он принял буквально слова епархиальной газеты, и утверждает, что вятский преосвященный не произносил тех слов, которые приписаны ему ‘Вятскими епархиальными ведомостями’, но, обращаясь к самому вопросу, высказывает воззрения, согласные с тем, что передавалось в официальной газете. Почтенному сотруднику нашему нетрудно было отвечать на подобное возражение. Всякий поймет, что на него не может падать ответственность за выражение, приписанное вятскому преосвященному его собственным органом. Очевидно также, что сила не в выражении, а в смысле, который с ним соединяется. Употребил или нет преосвященный Аполлос выражение ‘ступень к православию’, говоря о единоверии, — но статья, напечатанная в ‘Вятских епархиальных ведомостях’, а равно и возражение, присланное из Вятки, свидетельствуют, что православному, пожелавшему причислиться к единоверческой церкви, было отказано в этом на том основании, что между православием и единоверием есть существенное различие.
Вопрос представляет две стороны: во-первых, самый отказ, во-вторых, причина отказа.
По правилу, прежде чем возбранять переход из православия в единоверие, следует рассмотреть, искренно ли принадлежит к православию лицо, изъявившее желание перейти в единоверие, не есть ли этот православный только мнимый православный, не принадлежит ли он внутренне к расколу, и в таком случае не возбранять ему присоединение к единоверию.
Всем известно, что во времена энергических мер против раскола целые пребывавшие в нем населения причислялись к православию совершенно внешним образом. При том внешнем характере, который был навязан нашей Церкви обстоятельствами времени, не чувствовалось надобности обращать внимание на совесть людей и справляться с их убеждениями, а достаточно было пометки в графах. Чиновники, смотревшие за расколом, а также и местное духовенство взимали с причисленных таким образом к православию людей негласную подать в свою пользу и оставляли их при каких им угодно верованиях и обрядах. Глаголемые православные откупались более или менее значительными суммами и от хождения в Церковь, и от ее таинств, и все таким образом обходилось благополучно и к обоюдному удовольствию. Правительству, в свою очередь, оставалось только награждать чиновников за ревность к распространению православия и с удовольствием усматривать, как в местных показаниях убывала цифра раскольников и росла цифра православных. Такой способ церковного обращения мог казаться тем более удобным и легким, что и массы собственно православных населений, в сущности, были только приписаны к Церкви, оставаясь в совершенном неведении относительно самых главных оснований ее учения.
Лучшие умы своего времени не могли не скорбеть о недостойном положении, в котором находилась Церковь, И не усматривать истинной причины упорства, обнаруженного расколом. Причина эта должна заключать в себе что-либо положительное. Никакая сила на свете не берется из ничего. Одно невежество не могло бы само по себе породить ту силу убеждения, которой столь разительные примеры представляет история раскола. Невежество, и только невежество, не могло бы само по себе одушевлять людей, непреклонным чувством своей правоты делать их способными к всевозможным жертвам, даже до смерти. Нечто более существенное должно было присоединиться к невежеству темных масс, отрекавшихся от общения с Церковью.
Исправление церковных обрядов было делом, без сомнения, вполне благопотребным. Существо Церкви непременно и непреложно: это есть та священная история, из которой она произошла, и то учение, которое она исповедует. Но обряды не составляют существа Церкви, они могут, смотря по среде, где действует Церковь, принимать тот или другой характер и изменяться, не разрушая единства Церкви. Они могут быть лучше или хуже, с той или с другой точки зрения, они могут более или менее соответствовать просвещенному разумению или снисходить до состояния умов простых и неразвитых, они могут отличаться высшим изяществом или представлять отражение грубости окружающей среды, но Церковь в существе своем тем не менее остается одна и та же. Подлежит изменению только среда, через которую Церковь действует на людей, соответственно изменению человеческих обществ в их образовании и развитии. Если бы различие обрядов имело существенное значение, то, в какой бы степени оно ни обнаруживалось, последствием его было бы распадение Церкви. Есть, например, некоторые разницы в обрядах богослужения между Русской Православною Церковью и Греческой: так, Евангелие у греков читается, обращаясь к народу в царских дверях, а не к алтарю пред царскими дверями, как у нас, так, в Греческой Церкви при выносе святых даров возглашается: ‘Со страхом, верою и любовию приступите’, а у нас считается достаточным возглашать православным, чтоб они приступали к чаше спасения ‘со страхом и верой’. Никому, однако, ни между нами, ни между греками, не дозволительно заключать из этих обрядовых различий о существенном различии между Русской и Греческой Церквами. Та и другая есть единая, православная, кафолическая Церковь, и не требуется никакого разрешения для того, чтобы русский мог причаститься Святых Тайн в греческой церкви или грек — в русской.
Итак, если церковная жизнь допускает свободу во всем, что не касается существенных догматов Церкви, то стало быть, то, что не имеет значения догмата, не может быть поставлено условием церковного единения. Один обряд может быть лучше, достойнее, чище, совершеннее другого, но он ни в каком случае не должен предписываться как нечто непременное и непреложное, ибо придавать обряду такую силу значит возводить его в догмат и, стало быть, изменять существо Церкви. Из какого бы почтенного источника ни происходил тот или другой обычай, как бы ни был он во мнении нашем уважителен, какую бы святость ни сообщала ему давность и авторитет досточтимых лиц, установивших его, мы не можем, если хотим остаться верными истинному православию, возводить обряд в существо Церкви и ставить его непременным условием единения с нею. Равномерно, как бы ни были убедительны доводы за исправление того или другого церковного обряда, Православная Церковь не знает такого авторитета, который мог бы поставить лучший обряд непременным условием принадлежности к ней. Отлучать от Церкви за различие в обрядах, хотя бы и самых почтенных, но не принадлежащих к установленным апостолами и вселенскими соборами основам христианского учения и христианской жизни, значит отступать от истинного православия, которое ни в чем ином не может полагать себя, как лишь в том, чтобы быть выражением чистого христианства.
Исправление и очищение обрядов было и теперь есть святая обязанность органов Церкви. Как только становится очевидной какая-либо неправильность, она должна быть немедленно устранена. Но, как бы ни была значительна неправильность обряда, возникнет неправильность несравненно более глубокая, если мы во имя Христовой Церкви оттолкнем от общения с нею людей, одинаково с нами верующих во Христа, но почему-либо не расположенных последовать нашим лучшим воззрениям на тот или другой предмет в церковных чиноположениях. Лучшее по самой натуре своей имеет преимущество над худшим, и не худшему, а лучшему принадлежит будущее. Истинный успех всякого исправления должен быть одержан в совести и разумении людей, а не против их совести и не вопреки их разумению. Лучшему надлежит давать ход немедля, как только оно просияет, но надобно предоставить и самому лучшему время для повсеместного распространения своего действия и для привлечения к себе совести и разумения людей.
Хорошо то, что за двести лет перед сим церковные власти у нас озаботились исправлением богослужебных книг, в которые с течением времени вследствие общей малограмотности вкралось много грубых ошибок, а также очищением обрядов, которые во многом уклонились от первоначального образа. Но печальным и пагубным обстоятельством было то, что православные церковные власти в то старое время сочли себя вправе требовать, под страхом отлучения от Церкви, принятия исправленных обрядов и книг и наконец вооружиться против непокорных мечом государства. Пусть трехперстное знамение креста лучше, нежели двуперстное: предстояло указать на это, объяснить это, но не налагать этого авторитетом Церкви и не отлучать от нее тех, кто отдавал предпочтение двуперстному знамению. Та или другая форма знамения, как и вообще самое знамение, не может быть существом веры. Кто же научил раскольников придавать как этому, так и многому другому, на чем они разошлись с Церковью, значение существенного? Кто положил им на сердце предпочесть букву живому единению
Церкви? Кто подал им пример возведения обрядов в силу догматов, составляющих необходимое условие христианства?
Православие поистине тем всего более отличается от Римской Церкви, что оно ни за кем не признает власти создавать новые догматы и прибавлять что-либо к единожды установленному основанию христианской веры. Великое отличие православия, заключающее в себе всю силу предоставленной ему будущности, есть то, что вместе с необходимым, непреложным, единожды навеки установленным, не терпящим ни убавления, ни прибавления, оно заключает в себе начало свободы и разнообразия церковной жизни. Исторические условия, в которых доселе повсеместно находилась Православная Церковь, не дали ей возможности обнаружить во всей силе это значение свое и нередко вынуждали ее принимать характер, противоположный ее существу, но времена наступают другие, и истинный характер православия будет выступать все яснее и чище. Православие состоит не только в том, чтобы хранить без всякого упущения единожды навсегда установленные основы христианской веры, но столько же, и быть может еще более, в том, чтобы хранить их в чистоте и без примеси. Всему должна быть предоставлена своя слава и честь, и иная честь догмату, иная обряду. Неразличение и смешение есть признак духовного омертвения.
Начало раскола заключается прежде всего в неправильном расширении области необходимого и в требовании обязательной силы для того, что по существу своему должно быть предоставлено свободе христианской совести. Раскол есть создание этой прискорбной ошибки, и в нем она отпечатлелась всею своей силой и со всеми своими последствиями. Вместо усиления единства она повлекла к расторжению церковной жизни. Очищение обрядов и исправление книг, купленные столь дорогой ценой, не пошли впрок и не содействовали оживлению духа в нашей Церкви.
Наступила лучшая пора. Возникла реакция, которая в отношении к расколу выразилась устроением так называемой единоверческой церкви. Мысль, которой учреждение это обязано своим началом, направлена к тому, чтобы восстановить нарушенную истину церковного разумения. Вопреки акту, причинившему раскол, учреждение единоверия долженствовало явиться как бы доказательством, что истинная Православная Церковь не смешивает обряда с догматом и полагает различие между главным и второстепенным, между необходимым и случайным. Что такое единоверие? Единая с православием вера. Единоверческая церковь есть то же, что и Православная Церковь, но с допущением тех обрядов, в которых полагает силу свою раскол.
К сожалению, благая мысль, которая видна в основании единоверческого учреждения, не могла получить должного развития в то время, когда она возникла. Она выразилась в полумере, которая, как и всякая полумера, заключает в себе внутреннее противоречие и лишена силы плодотворного действия. Она не имела последствий ни по отношению к расколу, ни вообще к церковным делам нашим. Мы не имеем намерения вступать в спор с кем бы то ни было, мы только спрашиваем, есть ли единоверие действительно одна с православием вера. Мы спрашиваем, но в ответе не нуждаемся. Нам нет надобности справляться с мнением того или другого богослова по этому предмету. Ответ заключается в самом факте — ответ положительный, не допускающий и тени двойственного толкования. Если православные епископы священнодействуют в единоверческих храмах по единоверческим обрядам по единоверческим книгам, если оба обряда имеют одно и то же священство, то нет сомнения, что, каково бы ни было различие между ними, они суть одна вера, одно исповедание веры, одна Церковь. Этим все сказано, но, к сожалению, на деле оказывается глубокое противоречие. Благодаря непоследовательности закона на деле выходит, что единоверческий обряд есть как бы другая Церковь, существенно разнящаяся от Православной. Ибо удержан вопрос о том, можно ли и в каких случаях, при каких условиях можно допустить переход из православия в единоверие, как будто может быть речь о переходе там, где признано полное единство веры. И вот самый акт, клонящийся к восстановлению церковного единения, запечатлен характером розни. Может ли быть вопрос о переходе из православия в единоверие, когда один и тот же священник ныне совершает богослужение по одному обряду, а завтра будет совершать по другому? Говорят, что это делается из снисхождения к невежеству людей, которые держатся испорченных обрядов, ошибочно считая их древними и придавая им священное значение. Пусть так. Но грубые ошибочные обряды, которых держатся единоверцы, не вредят вере и не нарушают церковного единства, ибо не может же православный священник священнодействовать при условиях, не соответствующих истинным требованиям Церкви. Снисхождение не может простираться до измены истине, до нарушения оснований Церкви. Значит, тот или другой обряд сам по себе не составляет существа Церкви. Стало быть, может и должна быть допускаема свобода во всем, что не касается существа веры.
Дабы Церковь, допустившая единоверие, пришла в полное согласие с собой, необходимо, чтобы исчезла и самая тень вероисповедного различия между православием и единоверием, чтобы единоверие признавалось вполне православием и чтобы исчез самый вопрос о переходе из одного в другое как в особую Церковь. Там не может быть речи о переходе, где нет различия в исповедании веры. Каждому должно быть предоставлено посещать ту или другую церковь, как предоставляется каждому посещать церкви разных приходов. Только при этом условии будет достигнута цель, предпоставленная при учреждении единоверия, только при этом условии оно станет вполне правдой, которая сокрушит раскол в самом источнике его и с тем вместе возвысит характер Православной Церкви в ее вселенском значении. Обряд перестанет быть предметом религиозной распри. Все грубое и невежественное в церковном быте, предоставленное самому себе и лишенное духа, не может держаться и скоро уступит место лучшему разумению. Внешние порядки и самые богослужебные тексты требуют очищения и исправления не в одном единоверии. Делу исправления и очищения предстоит обширное поприще и у нас. Но великим приобретением было бы признание и оправдание на деле той истины, что христианская Церковь в существе своем может оставаться непобедимо единой — при полном разнообразии обрядов и церковного быта.
Не в этом ли состоит великий вопрос нашего времени?
Впервые опубликовано: Московские ведомости. 1869. No 131, 17 июня.