М.Н. Катков
М.Н. Катков
Отношение печати к ‘ренегатам нигилизма’
(Дело Дьякова)
Отношение печати к ‘ренегатам нигилизма’
(Дело Дьякова)
Отношение печати к ‘ренегатам нигилизма’, Катков Михаил Никифорович, Год: 1880
Время на прочтение: 4 минут(ы)
В последние дни в газетах появляются корреспонденции по делу, разбиравшемуся 5 марта в Харьковском окружном суде. Дело это само по себе не выходит из разряда самых обыкновенных, весь интерес придан ему единственно личностью подсудимого, Александра Дьякова, известного в литературе под именем Незлобина. Это человек, участвовавший много лет тому назад в так называемых нигилистических кружках и их деятельности, но затем порвавший с ними всякую связь и выступивший против них в литературе с талантливыми и правдивыми изобличениями той развращенной среды, в которой сам некогда вращался. Преступления, за которые он судился, относятся к тому времени, когда связи его с этою средой еще не были разорваны, но судебная процедура имела дело уже с совершенно иным, нравственно переродившимся человеком. Не закоренелый, одичалый злодей и не рисующийся своим радикализмом мальчишка предстоял перед судом, а человек, сознавший всю пагубу заблуждений своей первой молодости и не на словах только, но на деле доказавший свою готовность загладить их. Подобные случаи нечасты, и нет ничего удивительного, что печать остановила на этом случае особенное внимание. Но как отнеслась она к нему? Корреспонденции, трактующие об этом деле, характеризуют как нельзя лучше ту обстановку, в какой мы ныне живем, оне в этом отношении гораздо типичнее тех преступлений, в которых обвинялся подсудимый.
Началась травля против Незлобина задолго до судебного разбирательства, когда еще не было и не могло быть известно, дойдет ли дело до суда. 23 сентября прошлого года в ‘Голосе’ появилось известие из Курска:
Известный сотрудник ‘Московских Ведомостей’ г. Незлобии (псевдоним), автор пресловутой ‘Кружковщины’, содержится в настоящее время в Курском тюремном замке. О том, каким образом попал этот литератор-обличитель в острог, носятся различные слухи, они до того разноречивы, что им вполне доверять нельзя. Одно достоверно, что он обвиняется в различных мошенничествах.
Туманная неопределенность и странный тон этого известия требовали внимания. Чтобы несколько разъяснить этот туман, мы поспешили заявить то немногое, что узнали об этом ‘известном сотруднике ‘Московских Ведомостей», и рассказать вкратце историю наших к нему отношений и его ‘сотрудничества’ в наших изданиях. Но злорадное известие, вызвавшее нас на объяснение, было только сигналом к дальнейшему. В ‘Голосе’ (от 26 сентября), а затем и в других газетах была напечатана корреспонденция из Курска, посвященная характеристике Незлобина. Автор этой корреспонденции хорошо знаком со всем прошлым Незлобина. Ему известно многое, что могли знать только официальные следователи. Ему известно, что арестованный литератор ‘не кто иной, как Александр Александрович Дьяков, бывший учитель народной школы, бывший нотариус, бывший прикащик книжного магазина Кожанчикова’ и т.д. Ему, курскому корреспонденту, известны все те издания, в каких сотрудничал Дьяков, все статьи, какие он в них печатал, все псевдонимы, какими он подписывался. Он имеет в своем распоряжении его письма, из которых может приводить выписки. При этом задачею себе корреспондент поставил не раскрытие фактической стороны дела, а нравственную характеристику арестованного независимо от фактов, которые привели его под следствие.
‘Беллетрист-пасквилянт’ — вот имя, каким с первых же строк корреспонденции окрещен арестованный. В этом наименовании разгадка того озлобления, с каким накинулись на него разные органы нашей печати. Беллетрист-пасквилянт! Но какие же он написал пасквили? Пасквилями оказываются фельетоны, помещавшиеся в ‘С.-Петербургских Ведомостях’ (когда их издавал г. Баймаков), в виде писем из Цюриха под заглавием ‘Встреча с русскими за границей’, затем рассказы, печатавшиеся за подписью Незлобина в ‘Русском Вестнике’, далее несколько выпусков ‘Кружковщины’, изданных бывшим одесским профессором, ныне редактором ‘Берега’ г. Цитовичем.
Публика достаточно знакома с литературными произведениями Дьякова, или Незлобина. В них автор, по собственному опыту знакомый с тем мiром, который он описывал, яркими красками и метко схваченными с натуры чертами изобразил те нигилистические кружки, откуда выходят наши революционеры. Правдивость этих очерков подтверждается массою фактов, выясненных многими процессами. Но чем правдивее эти очерки, тем сильнее вызываемая ими злоба, тем настойчивее желание выставить их автора ‘клубничным обличителем молодого поколения, обличителем, который на этом поприще превзошел даже московских Ванек-Каинов’, а самые очерки — ‘обращающими на себя внимание публики лишь бьющим через край цинизмом’.
Если бы г. Дьяков по-прежнему оставался в нигилистическом лагере, если б он в своих очерках держался мерзости покинутых им лжеучений и воскурял фимиам своим прежним сотоварищам, в его произведениях не усмотрели бы ‘злоупотребления литературным дарованием, ложно направленным’, но
Он перешел, он изменил…
Вот его вина, пред которою ничто все прочее. ‘Ренегат нигилизма’ — вот имя, каким честят его теперь в законной печати!
Не будь он отступником нигилизма, и отношение к нему печати было бы совсем иное. В него не кидали бы грязью, к нему, напротив, относились бы со строгим соблюдением церемоний. Припомните процесс Мирского, припомните ту мелкую черту из внешней обстановки этого процесса, что этот подсудимый явился в залу судебного заседания во фраке. Это никого не скандализовало, никому не показалось выходящим из порядка вещей. Но вот в Харькове предстал пред судьей ‘ренегат нигилизма’ тоже во фраке, и это обстоятельство уже подчеркивается в газетных корреспонденциях: ‘К числу интересных подробностей самого разбирательства дела отнесем костюм, в котором явился подсудимый. Черный фрак, белый галстук и такие же перчатки не совсем, кажется, соответствуют положению подсудимого, которое занимал на этот раз автор ‘Кружковщины’. Скамья подсудимых — не зала маскарада, и садиться на нее в подобном одеянии не покажется ли некоторым фатовством?!’
Отступнику нигилизма всякое лыко в строку. Помимо глумления над его превращением из пропагандиста-революционера в изобличителя нигилизма, для вящего посрамления его употребляются серьезные старания доказать, что он никогда и не был надежным нигилистом, разыскивается в деле обстоятельство, которое-де ‘очень мало свидетельствует о прочности тогдашних радикальных убеждений Дьякова’.
Насколько можно верить в правдивость судебных отчетов, сообщенных корреспондентами при подобных отношениях к подсудимому, предоставляем судить читателям. Впрочем, Международное телеграфное агентство уже опубликовало телеграмму из Харькова, уведомляющую, что ‘некоторые подробности судебного разбирательства переданы в газетах неверно’. Несомненно одно, что Дьяков обвинялся в составлении подложного метрического свидетельства и в проживательстве по паспорту дворянина Булгакова, — имя, под которым был он нам известен до арестования его в Курске.
Некоторые газеты с негодованием и отвращением указывают на эти преступления. Ни то, что эти, а может быть, и другие подобные преступления совершены подсудимым в эпоху, когда он принадлежал к шайке нигилистов, ни полное и доказанное его раскаяние, ничто не трогает их. В своем внезапном ригоризме они забывают, что принадлежность к революционным кружкам почти всегда сопровождалась и сопровождается подделкой паспортов и проживанием с чужими или подложными паспортами. Стоит припомнить, о какой массе преступлений этого рода упоминается в Жихаревском следствии, и сотни виновных в этом преступлении нисколько не вызывали против себя негодования нашей печати. Даже прокуратура, при безмолвном одобрении печати, не сочла тогда нужным внести в число обвинительных пунктов подделку паспортов и проживание с чужими видами. Но подвернулся ‘ренегат нигилизма’, и взгляд тотчас же изменился.
В чем именно и в какой мере виновен г. Дьяков и насколько заслуженная им кара может быть смягчена ввиду его раскаяния и того, что он ехал в Россию именно с целью принести повинную, об этом мы не судим. Многое в этом отношении еще недостаточно выяснилось. Зато нынешнее направление печати стало вне сомнения. Она ни на шаг не ушла от дифирамбов персоне и оправданию Веры Засулич, в лице которой судились-де ‘все мы, все русское общество’. Восторгается подвигом этой ‘гражданки’, негодует на Дьякова и видит пасквиль в его писаниях все одна и та же интеллигенция, кричащая о себе как о здоровых силах, на которые должно-де опереться правительство в нынешних обстоятельствах…
Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1880. 21 марта. No 80.