H. Чернышевский
Откупная система
Примечания
ОТКУПНАЯ СИСТЕМА
Откупная система, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1858
Время на прочтение: 26 минут(ы)
H. Чернышевский. Письма без адреса
М., ‘Советская Россия’, 1986
Составители член корреспондент АН СССР В. Р. Щербина и кандидат филологических наук И. В Кондаков.
Автор примечаний И. В. Кондаков.
К числу особенностей нашей литературы принадлежит какое-то особенное ее расположение к повальным припадкам накидываться вдруг, без всяких новых видимых причин, всеми силами на какой-нибудь предмет, который вчера был совершенно таков же, как ныне, и совершенно таким же останется завтра, а между тем, ни вчера не занимал, ни завтра не будет занимать ни одной страницы печатной бумаги, а сегодня служит целью бесчисленных патетических рассуждений. Искони веков, от Рюрика до наших дней, богата была наша Русь взяточниками, в 1856 году взятки вовсе не были ни безнравственнее, ни вреднее, чем в 1852, или 1851, или 1850. Скажите же, с какой стати было так свирепо набрасываться на то, о чем можно было до той поры так удобно молчать? Что за странные люди! лет пятьдесят очень хладнокровно носили в груди так называемую, на высоком языке, страшную язву и хоть бы кто-нибудь, когда-нибудь слыхивал от нас об ней,— и вдруг ни с того, ни с сего начинаем с жаром бить себя по этой груди и кричать: ‘Ах, посмотрите, добрые люди, у нас тут глубокая язва!’
Сострадательные люди подошли на наш отчаянный крик и стали смотреть: в самом деле, у нас на груди язва довольно вредного качества. Но отчего произошла эта язва, мы никак не решаемся сказать. От случайного ли какого-нибудь ушиба явилась она, или от врожденного худосочия, или от нездорового образа нашей жизни — этого никто из нас не объявляет добрым людям, в которых старается пробудить показыванием своей язвы сострадание, смешанное с отвращением. Подойдут добрые люди, покачают головами и пойдут прочь: как, в самом деле, лечить болезнь, причины которой упорно скрывает больной! Это упорное молчание о причинах зла составляет вторую нашу особенность.
Что случилось со взятками года два тому назад, то же самое произошло на сих днях с откупами. Какой новый вред стали приносить с половины нынешнего лета откупа, мы не знаем, да и никто, кажется, не может сказать, чтобы ныне позволяли они себе какое-нибудь злоупотребление или налагали бы на страну какую-нибудь тяжесть, которой не налагали бы и два, и три года, и двадцать, и тридцать лет тому назад. На каком же основании вдруг так набросились мы на откупа, с которыми так мирно и молчаливо уживались прежде? За то какой же безграничностью порицаний и вознаграждаем мы себя за упущенное для порицания время! Если послушать нас теперь, можно подумать, будто откупа величайшее бедствие нашей общественной жизни, будто они что-то вроде той ‘идеи’ трансцендентальных философов, которая, сама ни от чего не происходя и не завися, производит все. От откупов все бедствия нашей жизни: и бедность народа, и разврат, овладевший значительной частью народа, и вследствие бедности и разврата наше невежество, наше нравственное бессилие, отсутствие в нас понятий о нашем человеческом достоинстве.
Словом сказать, откупа подверглись тому же самому эпидемическому нападению, как взятки, точно так же мы без всяких новых оснований вдруг начали толковать, что откупа величайшее зло нашей жизни, что с устранением этого зла мы стали бы процветать и благоденствовать, точно так же мы молчим о причинах, производящих это явление, вдруг ставшее несносным для нас.
Действительно, откупа — вещь очень не прекрасная, вещь, защищать которую не решится ни один благонамеренный человек. Но признаемся, что нам становилось как-то неловко при чтении большей части статей, направленных против откупов. Мы чувствовали нечто вроде того, как если бы человек, двадцать лет мирно встречавшийся в обществе с каким-нибудь отъявленным шулером, вдруг без всяких новых поводов начал на чем свет стоит порочить этого шулера и доказывать, что если бы этого негодного человека изгнать из общества, то общество значительно выиграло бы. Друг мой, ваше негодование справедливо, но зачем же оно так долго молчало? Я имею дерзость предполагать, что вы слишком наклонны к прекрасному правилу мудрости: не давать воли языку, если столько лет скрывали ваше чувство. Видя в вас такого совестливого хранителя вышеупомянутого прекрасного правила, я не могу защититься от мысли, что и теперь оно нарушено вами по каким-нибудь причинам, не имеющим ничего общего с прямотой и независимостью характера. Вы представляетесь мне человеком, который не смел дурного слова сказать об Иване, пока Ивана кто-нибудь защищал, и осыпает чрезвычайно благородными и отважными укоризнами того же самого Ивана, увидев, что от Ивана отступились все. Ваше геройство представляется мне усердием вломиться в отворенную уже дверь. Притом же, неужели не следует назвать излишним простодушием той мысли, будто общество, подобно вам двадцать лет терпевшее шулера, много выиграет, если изгонит его? Кто породил, кто воспитал шулера? То же самое общество, которое теперь напало на него. Оно остается неизменно, как же вы думаете, что оно взамен изгнанного не воспитает новых шулеров, быть может, худших прежнего? Мне кажется, что пока не изменится само общество, напрасно ему изгонять шулеров или негодовать против них. Не против них, а против самого себя должно оно обратить свое негодование. Пока оно не скажет: я само хуже этого шулера, который только случайный представитель, только один из многих верных слуг моей порочности, пока оно не пересоздаст всех своих обычаев, порождавших различные виды низкого обмана и грабежа, до той поры я не буду много радоваться злополучию какого-нибудь отдельного обманщика.
Но эпидемия заразительна. Все стали говорить против откупов, как же нам отстать от моды, как же нам избежать поветрия? Будем и мы нападать на откупа, не отстанем от других. Хорошо было бы уже и то, если б нам удалось, подчиняясь поветрию, не забыть, что само по себе это поветрие представляет еще очень мало утешительного, если бы нам удалось хотя несколько показать слабые стороны той моды, которой мы сами должны следовать, если бы нам удалось показать недостаточность нападений на одни откупа1.
Откупов защищать нельзя: действительно, они вообще представляются несовершенной формой взимания государственных налогов или пошлин. При системе откупов государство передает часть своих прав нескольким частным лицам и чрез то отчасти лишается свободы своих действий. Каково бы ни было подчинение откупщика местным властям по формальным условиям откупного контракта, откупщик все-таки имеет свой круг действия, в котором распоряжается он. Интересы правительства всегда связаны с выгодами общества, оно всегда до известной степени сознает эту связь и заботится о национальном благе. Правительство не вчера начало, не завтра кончит свои сношения с обществом, Оно считает себя вечным его спутником, потому собственная выгода заставляет его щадить силы общества ныне, чтобы самому не остаться без средств, если истощит их2. Совершенно не таково положение откупщика: до будущности общества ему нет никакого дела, он думает только о том, чтобы как можно больше собрать с общества ныне, завтра оно увидит себя разоренным и с этим вместе обеднеет правительство — какая нужда в том откупщику? Он уже кончил свои счеты и знать ни о чем не хочет. Его девиз: ‘После меня хоть трава не расти’. Потому система откупов расстраивает нацию, истощает средства, которыми может располагать правительство. Правительство — это хозяин поместья, откупщик — это чеченец, на несколько часов вторгающийся в поместье, можно представить себе, каково будет состояние хозяина после того, как поместье испытает набег чеченца. Нет, наше сравнение еще неполно: разорительный набег уничтожает только жатву и уже готовое богатство жителей, он не портит самой почвы, он не портит нравственных сил ее населения. Откуп делает и это. Мало того, что он стремится как можно скорее истощить материальные средства населения,— вдобавок, он разрушает моральный капитал, которым могли бы скоро быть восстановлены все потери. Для правительства деньги не составляют основного и единственного предмета его действий, они представляются ему только средством для достижения других целей, например, для возвышения своего могущества среди других держав, для приобретения славы, для упрочения известной политической системы, для развития известных общественных учреждений, для поддержания известной законодательной и административной системы. Денежные соображения правительства вытекают из этих желаний и подчиняются им. Таким образом, правительство по самой своей сущности никогда не ограничивает своих отношений к нации одними финансовыми видами. В его деятельности всегда есть другая, более нравственная сторона, всегда есть заботливость о национальной чести, о нравственном благосостоянии нации, о справедливости и правосудии. Откуп совершенно чужд всех подобных отношений по самой своей натуре. Единственное основание его существования — чисто денежное, единственная цель и забота его — деньги и деньги. Самый дурной чиновник все-таки хотя сколько-нибудь помнит, что он представитель власти, поддерживающей благоустройство в обществе, как бы превратно ни понималось им это благоустройство, как бы бессовестно ни нарушались им эти обязанности, все-таки сознание о них дает ему в собственных глазах некоторое нравственное достоинство и все-таки люди, подвергающиеся его решениям или распоряжениям, видят в нем представителя нравственной идеи,— он может быть неверен ей, но она все-таки дает некоторую возвышенность характеру его власти в их глазах, если будут падать упреки, они упадут на его личность, но самым существованием той обязанности, которая лежит на нем, не возмущается общественная совесть, напротив, она признает нравственную сторону порученного ему дела. Совершенно не таково положение откупного агента: он сам знает, что он только орудие частного прибытка, и общество не признает за ним другого значения, оно не может находить в нем других прав, кроме прав эгоистического корыстолюбия, а этому принципу никто не подумает давать в своей совести прав на власть над обществом. Мы говорим пока еще вовсе не о злоупотреблениях, которые слишком легко возникают из откупной системы,— хороша та вещь, в которой дурны только злоупотребления,— нет, мы говорим теперь о самом принципе откупа. Предположим, что он безукоризненно держится своих законных обязательств, что он ведет свои дела с добросовестностью честнейшего из всех европейских негоциантов, предположим, что агенты его по своему личному характеру и поведению относительно народа образцовые примеры доброжелательности, мягкосердечия, прямодушия и всевозможной правоты, все-таки существование даже и такого откупа тягостно для нравственных убеждений нации, все-таки роль даже и таких агентов откупа — прямо гибельна для общества, прямо возмутительна для общественного сознания, потому что все-таки откуп есть не что иное, по самой своей натуре, как олицетворение корыстолюбия, властвующего надо мной во имя собственное свое, во имя корыстного расчета.
Надобно ли говорить, какими следствиями в народном быте сопровождается падение нравственных принципов? Ослабление любви к труду, ослабление всякой честной энергии, развитие преступлений и пороков всякого рода — вот эти следствия, слишком известные каждому.
Каждое правительство знает это и при первой возможности освободиться от столь неудовлетворительной финансовой системы спешит освободиться от нее. Вред, наносимый откупной системой благосостоянию частных лиц, чувствуется ими еще живее.
Самый простой, самый неразвитый человек понимает разницу между моральным значением правительства и откупа. Подчиняясь правительству, человек сознает, что эта власть основана на нравственном принципе, вытекает из потребностей общественной жизни, имеет своей коренной целью охранение национальных благ, это подчинение не противоречит совести, напротив, требуется ею, оно не унижает, а облагораживает человека, возвышает его в собственных глазах. Но требует ли совесть, чтобы я подчинялся частному корыстолюбию, вредному не для меня одного, а так же и для всех моих сограждан? Нет, это унизительно для моего нравственного достоинства3.
К этой нравственной причине отвращения присоединяется материальная, экономическая. По самому существу своему откуп необходимо должен брать с граждан гораздо больше, нежели отдает правительству. Доход, совершенно верный, не соединенный ни с какими затруднениями, ни с какими шансами дефицита, никакое правительство не отдаст и не отдавало на откуп — что за охота была бы ему лишаться части такого дохода, величина которого в точности известна и который весь сполна должен поступить в его распоряжение? Потому-то на откуп отдавались всегда только доходы, точную величину которых нельзя вперед определить с достоверностью,— цифры, подверженные риску, и чем более этот риск, тем скорее подпадал источник дохода откупу. Но известно, что риск принимается не иначе, как с вычетом страховой премии. Если есть шанс, что доход с известного предприятия, исчисленный в 100 рублей, может уменьшиться до 60, я не сниму этого предприятия за 90 рублей, не соглашусь дать за него больше 70: что за охота была бы мне подвергать свой капитал риску за 10 процентов прибыли, которые могу я иметь в предприятиях совершенно верных? Я хочу иметь 20, 30 процентов, иначе мне не из чего рисковать. Но шанс невыгодный всегда бывает связан с другими шансами, более выгодными, нежели вероятное исчисление: если вместо 100 рублей дело может дать только 70, значит, оно может дать и 130, тогда я получу рубль на рубль. При первой отдаче в откуп хозяин еще может знать с некоторой точностью величину дохода и степень правдоподобия разных выгодных и невыгодных шансов, но, конечно, у меня вовсе не будет охоты отдавать ему точный отчет в ходе моей спекуляции, и чем дольше существует отдача на откуп, тем менее становится известным хозяину настоящее положение дела, так что, наконец, он совершенно не в состоянии будет решить, хотя приблизительным образом, как велика моя выгода. Эта неопределенность, с одной стороны, содействует действительному увеличению прибыли откупщика, с другой, дает возможность к самым баснословным предположениям о ней.
Таким образом, самая сущность откупа основана на громадном перевесе суммы, собираемой откупщиком, над суммой, уплачиваемой им государству. Самый честный откуп не может существовать иначе, как собирая с народа 20, 30 или более копеек в свою выгоду на каждый рубль, доставляемый им государству. Общество платит гораздо больше, нежели получает правительство, государственные потребности обращаются в средство для страшного обогащения частных лиц, спекулирующих на несовершенстве финансовой системы. Гражданин решительно не знает, сколько копеек из рубля, платимого им с таким трудом, достанется правительству: он знает только, что очень значительная часть этого рубля останется в руках откупщика, знает только, что платил бы гораздо меньше, если бы спекулянт не преградил прямой дороги между ним и правительством. К усилению недовольства, внушаемого этой лишней тяжестью, является соображение безмерно увеличивающее во мнении народа выгоды, получаемые откупщиком. Правительство не может вычислять вероятной величины дохода иначе, как на основании такого пользования источником дохода, которое сообразно с нравственными основаниями, необходимо лежащими в правительственных отношениях к народу. Мы уже видели, что откуп чужд этих границ, он непременно будет пользоваться и такими средствами, каких не может принимать правительство. Таким образом, не говоря уже о выгоде, доставляемой риском, он имеет новую прибыль, не входящую в соображения, которыми определяется величина откупной суммы. Эта новая прибыль, происходящая от пренебрежения нравственными условиями, служит и к увеличению доходов откупа и к увеличению отвращения против него в обществе.
Истощение тех источников, на которых основываются доходы правительства и его могущество, взимание с народа суммы гораздо большей, нежели какая получается правительством, разрушение нравственных убеждений в народе, ослабление честного труда — вот неизбежные действия откупной системы вообще, каков бы ни был предмет откупа и как бы честны ни были его поступки в смысле формальной законности.
Но последними словами мы делаем предположение, которому невозможно исполняться в действительности. Сущность откупной системы такова, что с нею несовместно соблюдение законности4. Во-первых, откуп не есть правильное коммерческое предприятие, а рискованная игра, в которой нет средины, а есть только или банкротство, или страшный выигрыш. Богатство откупщика не может оставаться почти в одинаковом положении или увеличиваться мерным, довольно медленным образом, как бывает в правильной торговле. Он или разоряется, или с каждым новым ударом костей становится вдвое богаче. При таком громадном риске и выигрыше не может быть речи о правильности действий. Только глупцы играют в штос честно. Никогда не было примера, чтобы откуп держался границ законности: они не совместны с самой натурой азартной игры. Притом, откуп сам дает свои постановления, он, как хозяин, считает себя вправе делать все, что хочет и может. При всякой другой системе злоупотребления бывают возможны или легки вследствие ее несовершенств или посторонних обстоятельств. При откупе они происходят из самой сущности системы и никак не могут быть устранены, пока продолжается она5.
Общие последствия откупа могут быть более или менее значительны в государственной жизни, смотря по важности его места в бюджете государства и по свойствам предмета, ему подвергаемого. Само собой разумеется, что чем значительнее отрасль государственных доходов, отдаваемая на откуп, тем сильнее отразятся его результаты на общественной жизни, и чем щекотливее самый источник дохода, тем чувствительнее будут последствия исключительно денежных оснований, на которых он разрабатывается откупом.
У нас отрасль доходов, отдаваемых на откуп, составляет самую значительную статью государственного дохода. По приблизительным вычислениям, откуп доставляет слишком вдвое больше, нежели государственные имущества, и в два с половиной раза более, нежели таможенные пошлины, один доставляя почти третью часть всех государственных доходов. При такой громадной важности этой статьи понятно, что сила, приобретаемая откупом, оказывается непобедимой почти во всех столкновениях его с другими общественными интересами.
При такой силе, одолевающей всякое сопротивление или, лучше сказать, не находящей ни в чем серьезного сопротивления, откуп извлекает свои доходы из источника, самого щекотливого во всем бюджете. Торговля водкой при самом строгом надзоре самой лучшей в нравственном отношении полиции легко обращается в средство развращать народ и обманывать его, легко понять, какого размера должны неизбежно достигать злоупотребления ею при порядке вещей, описанном нами. Мы не будем подробно говорить об этих злоупотреблениях. В той мере, в какой они известны нам, они известны каждому читателю. Открывать еще какие-нибудь тайные злоупотребления, не очевидные для публики, могли бы только лица, сами совершавшие их, притом же, общеизвестные факты сами по себе уже так разительны, что никакие новые открытия не могли бы много усилить впечатление, производимое вещами давно известными. Мы самым кратким образом перечислим эти вещи, всем известные. Рассыропка, то есть подливание воды в водку, обмер при продаже и страшное возвышение цены водки прекрасно раскрыты в замечательной статье г. Бабста, к которой мы отсылаем читателя6, г. Бабст говорит, что благодаря откупу народ покупает водку вместо трех рублей за ведро по восьми рублей и, притом, на каждой четверти ведра производится обман на половину штофа, вообще в розничной продаже на 1/5 часть продаваемого количества, кроме собственно так называемого обмера, сколько воды влито в продаваемое с таким обманом и по такой цене вино, трудно и вычислить. Число миллионов, получаемых откупом от этих проделок, разумеется, не может никто определить с точностью, но г. Бабст доказывает цифрами, что один из этих способов, рассыропление, дает уже никак не меньше 40 миллионов рублей серебром. Кроме денежного грабежа, надобно обратить внимание на урон, приносимый откупами сельскому хозяйству, на нравственный и физиологический вред, производимый порчей качества водки.
В нашем сыром и холодном климате вино также необходимо простолюдину, как кислая капуста и квас. Долго смеялись над любовью русского мужика к щам и квасу, пока не узнали, что эта пища и это питье служат для него единственными предохранительными средствами от цынги. Точно так же нелепы лицемерные толки против потребности мужика выпить стакан вина после работы в сырости и холоде при малой питательности употребляемой им пищи, при неудобствах его жилища и недостаточности его одежды. Противники употребления вина простым народом были бы правы только тогда, когда взамен стакана водки доставили бы ему обильный мясной стол, которым он теперь пользуется только по великим праздникам, доставили бы ему просторное помещение с чистой и сухой атмосферой вместо грязной, тесной и зловонной избы, доставили бы его ногам обувь получше онуч и лаптей, всему его телу одежду получше дырявого зипуна или истертого полушубка. Теперь народ не может обходиться без вина. Слишком высокая цена этого необходимого напитка делает его доступным только в дни отчаянного разгула, отнимая возможность пользоваться им в умеренном количестве постоянно. Мужик в течение года выпивает гораздо менее, нежели было бы нужно для поддержки его сил постоянным умеренным употреблением вина, зато несколько раз в год пьет его без меры. Такое пьянство, как в России, едва ли есть где-нибудь, кроме Ирландии,— мы ошиблись, и в самой Ирландии только прежде было, а теперь уже нет такого пьянства. Между тем, ни в одной из европейских стран не выпивается в год спиртных напитков так мало, как в России, особенно в Великой России, где откуп достиг издавна полного развития. По отчетам о распродаже водки в Великой России оказывается, что на каждого человека приходится в год не более полуведра, в Царстве Польском пьянства гораздо меньше, а, между тем, на каждого жителя приходится около ведра водки, в Бранденбургской области, где пьянства еще меньше, приходится на жителя 1,37 ведра в год.
Таким образом, откуп уменьшает наполовину или даже на две трети то количество вина, которое могло бы выкуриваться в России, и в десять раз увеличивает массу пьянства у нас сравнительно с другими землями. Развитие винокурения, по отзывам сельских хозяев, было бы лучшим средством поднять наше земледелие и усилить наше скотоводство. Препятствуя этому, откуп должен считаться одной из главнейших причин стесненного положения важнейшей отрасли нашего производства.
Медики говорят, что чем хуже качество водки, тем более располагает она организм к тому, чтобы человек сделался пьяницей. Известно, что в Западной Европе не существует болезнь, называемая у нас запоем. Конечно, могут быть основаниями для нее и какие-нибудь моральные особенности нашего общества, но несомненно то, что важнейшей причиной ее надобно полагать именно дурное качество нашей водки. Это крайняя степень развития гибельных действий разных примесей, которыми подправляет откуп вкус слишком рассиропленного вина, чтобы придать ему обманчивую жгучесть. Люди, знакомые по опыту с употреблением водки, свидетельствуют, что похмелье от вина, разбавленного водой и приправленного для вкуса разными жгучими веществами, гораздо тяжелее, нежели от хорошей водки, и что позыв снова налить себя водкой для погашения тоскливого жара, оставляемого прежним приемом, тем непреодолимее, чем хуже водка.
Но все эти вредные последствия злоупотреблений откупа, как ни тяжелы они и вообще для народного хозяйства и для отдельных лиц, мы считаем еще маловажными по сравнению с самым страшным из всех злоупотреблений откупа — злоупотреблением, столь же неизбежно вытекающим из его сущности, как и все остальные,— и рассыропление водки, и подмеси, и подавление земледелия и скотоводства,— все это ничтожно по сравнению с прямой заботой откупа о развращении народа. Каждому известно, что если село было зажиточно, пока не существовал в нем кабак, оно неминуемо беднеет вслед за основанием в нем кабака. Отчего это? Неужели, в самом деле, только оттого, что явилось под руками у мужиков место продажи вина? Неужели сам по себе наш мужик так падок на пьянство, что при первой возможности начнет пить до тех пор, пока весь пропьется? Если так, почему же в юго-западных губерниях при вольной продаже водки и вольном винокурении было меньше пьянства, нежели в восточных и северных, где был откуп? Нет, дело разрешается, если вы первого встречного мужика или мещанина спросите, что такое кабак. Кабак не просто лавка, в которой продается вино тому, кто приходит купить его,— нет, кабак употребляет всю изобретательность соблазна и плутовства, чтобы стать притоном всех возможных пороков. Он не ограничивается продажей вина желающим, он всеми средствами заманивает покупать его и тех, которые сами по себе вовсе не имели этого желания,— дело коммерческое, как же вы хотите иначе? Это блаженный азиль {Убежище. — Ред.} всего того, что не может быть терпимо ни в каком другом месте. Он всеми средствами зазывает к пьянству каждого окольного жителя. Как усердно и любезно целовальник заманивает его к своей стойке посредством своих агентов! Ни наш незабвенный Излер, ни великий американец Барнум не превосходили любого целовальника изобретательностью в средствах завлекать к себе посетителей. Для посетителя кабак уже приготовил и общество обоего пола. Тут уже готовы ободрять новичка своим примером и просьбами несчастные инвалиды пьянства,— кабак даром содержит, кормит и поит их, чтобы они своей беседой и помощью вели по надлежащему пути мужика, попавшего в этот вертеп. Тут есть и раздражающие вкус к вину закуски. Тут есть и женщины, какие нужны для развития пьянства, они также состоят в штате кабака, содержатся на его счет. У посетителя нет денег, чтобы окончательно напиться пьяну. Это не помеха: кабак разменяет ему на вино любую вещь, какую угодно: кафтан, полушубок, рубашку, сапоги, лошадь, телегу, хлеб, баклагу с дегтем, привешанную под телегой, и все, что угодно, что бы ни лежало на телеге. Этими приятностями и удобствами, доставляемыми обществу, не ограничивается благодетельная роль кабака. К чему бы существовали азили, если бы они не давали приюта людям, преследуемым злобой человеческой? Кабак верен этому высокому призванию. Он служит притоном воров и разбойников, которым заблагорассудится искать его гостеприимного крова. Он не выдаст никому своих доверчивых гостей: их невинность останется неприкосновенна под его бдительным охранением. И те, более счастливые артисты, которые имеют притоны свои вне кабака, процветают только благодаря его участию в их отважном промысле. Индустрия упадает, если не находит сбыта своим продуктам, верный рынок — важнейшее условие для ее преуспеяния. Кабак подавляет земледелие,— неужели он не поймет обязанности своей вознаградить общество за потерю в одной отрасли деятельности поддержкой другой отрасли? Это было бы тупой неблагодарностью, а агенты откупа обязательны до великодушия. За вред, приносимый земледелию, кабак с лихвой вознаграждает нацию той помощью, какую оказывает воровству. Краденая или приобретенная грабежом, убийством вещь всегда найдет верный сбыт в кабаке: сюда, к нам, приятели, мы все у вас купим, за все заплатим наличными деньгами или водкой, по вашему желанию. Этот род торговли развит до того, что берет во многих кабаках решительный перевес над официальным их промыслом, продажей водки. Они — кабаки только по названию, а на деле — исключительно биржи воровского промысла. Утешительным примером того, что конкуренция вовсе не так убийственна для соперников более счастливого торговца, как уверяют некоторые, служит то, что это особенно живое сосредоточение воровских вещей в некоторых кабаках нимало не препятствует очень деятельному ходу того же занятия и во всех других.
Да, и на солнце есть пятна, и в откупной системе есть не совершенно безукоризненные стороны, которых не может вполне одобрить строгий моралист7.
Впрочем, мало ли чем бывает недоволен строгий моралист? Нам кажется, он не был бы доволен и тем, что русское общество нуждается в статьях против откупа.
Не по этой одной причине нам было тяжело приниматься говорить против откупа. Неприятность дела усиливалась теми мыслями, которые мы высказали в начале статьи. Странно, до обидности странно видеть людей, говорящих ныне то, чего не говорили они вчера, хотя нет ныне ни одной такой причины воспламеняться этим предметом, которая не существовала бы в такой же сильной степени и вчера, обидно видеть и самого себя в таком нелепом положении. Но есть еще третье обстоятельство, едва ли не более неприятное, чем два первые.
Мы, кажется, не смягчали следствий откупа,— наше изложение не отличалось снисходительностью к нему. Мы доказывали, что все эти последствия необходимо вытекают из самой сущности откупа, не могут быть никакой силой отделены от нее, что, пока будет существовать откуп, он будет обманывать правительство, обманывать, разорять и развращать, преднамеренно, систематически развращать нацию. Из этого ясно следует, что единственное средство против откупных бедствий не какие-нибудь меры для исправления откупной системы: нет, она неисправима, она не допускает никаких улучшений,— единственное средство против нее — уничтожение ее, заменение откупа акцизом, взимаемым прямо казной, без всяких посредников между правительством и нацией, как взимаются таможенные пошлины, налог на соль, подушная и поземельная подать8. Как не скрывали мы от себя всей великости бедствий, вытекающих из откупной системы, так не станем уменьшать в своем мнении выгод, которые будут доставлены и правительству и народу через замену откупа акцизом, взимаемым непосредственно казной. Но при всей неизмеримой пользе такого заменения мы не полагаем, чтоб для искоренения бедствий и злоупотреблений, которым покровительствует откуп, достаточно было уничтожить его и ввести сбор винного акциза казной.
Так, выгоды подобного заменения громадны и трудно даже исчислить все полезные его следствия. Обыкновенно указываются из них следующие: увеличение государственного дохода с облегчением народа в уплате его, доставление народу дешевой и хорошей водки, развитие употребления напитков, заменяющих водку,— пива и виноградных вин, оживление земледелия и скотоводства. Все эти выгодные последствия несомненны, и нам кажется, что даже можно увеличить их список некоторыми другими, также очень важными.
Исчислено, что при взимании непосредственно казной акциза в 1 р. 50 к. с ведра водки при разрешении свободного винокурения и вольной торговли вином казна будет получать с одной водки больше, нежели теперь доставляет ей весь откуп. Если предположим при свободной торговле водкой потребление только в 1,05 ведра на человека, как в Польше, то для 62 000 000 человек населения России (за исключением Царства Польского и Финляндии) получится расход водки в 65 000 000 ведер, с которых акциз в 1 р. 50 к. даст 97 500 000 руб.— сумма, какой не дает в действительности откуп. Если же потребление дойдет до 1,37 ведра, как в Бранденбурге, количество водки увеличится до 85 000 000 ведер, а акцизный сбор до 127 500 000 руб. При таком акцизе продажная цена ведра была бы не выше 2 р. 50 к., вероятно, не выше 2 р. 30 к.
Этим не ограничится выгода казны, простирающаяся с таким акцизом до 10—15 миллионов рублей уже при потреблении только 1 ведра водки на жителя. Откуп убивает преизводство пива, расход которого в России (без Царства Польского), по Тенгоборскому9, не превышает 0,15 ведра на человека, между тем как в Царстве Польском он доходит до 1,55 ведра, во Франции до 0,94 ведра, в Англии до 4,14 ведра. Конечно, у нас расход пива при уничтожении откупа не мог бы не подняться выше той цифры, какой достигает во Франции, столь богатой дешевым виноградным вином {По Тенгоборскому, потребление виноградного вина во Франции простирается до 8,68 ведра на человека.}. Не надеясь быстрого достижения английской (4,14) или баварской (9 ведер на человека) цифры, мы, конечно, останемся ниже действительности, если предположим, что у нас потребление пива скоро поднялось бы до польской цифры. При акцизе в 20 коп. серебром такое потребление пива дало бы правительству более 19 000 000 руб. серебром дохода.
Несколько лишних миллионов были бы также доставлены казне акцизом на наши крымские и кавказские виноградные вина и пошлинами с иностранных вин дешевых сортов, потому что потребление виноградных вин сильно увеличилось бы, когда бы откуп перестал давить торговлю ими в городах и совершенно изгонять ее из сел.
Таким образом, выигрыш в несколько десятков миллионов (30—35 млн.) рублей несомненен для казны от замены откупа умеренным казенным акцизом.
Мы не будем говорить о том, сколько выиграло бы земледелие и скотоводство от такой перемены. Этот выигрыш надобно было бы оценивать не десятками, а сотнями миллионов рублей.
К выгодам, о которых говорят все, могут быть присоединены еще другие, не менее важные.
Нация не будет колебаться в своих нравственных убеждениях зрелищем учреждения, присваивающего себе власть над обществом исключительно и явно только во имя корыстолюбия, открыто поставляющего своим основанием попрание всех моральных и материальных интересов государства и народа для корысти нескольких частных людей.
Места торговли водкой перестанут пользоваться привилегией безнаказанного содержания всех воров, перестанут служить безопасными притонами для них, верными складочными магазинами и готовыми рынками для всех украденных и заграбленных вещей.
Эти места перестанут беспрепятственно употреблять всевозможные противозаконные хитрости для развращения всех слабых характеров, пользоваться всеми средствами заманивать людей к безобразному пьянству, разврату всякого рода и промену всего домашнего хозяйства на водку.
Перечисленные нами выгоды от замены откупа акцизом, взимаемым непосредственно казной, действительно, и громадны, и несомненны, список их легко было бы увеличить многими другими важными и полезными последствиями такой реформы. Например, с уничтожением откупов спекулятивная предприимчивость и огромное количество капиталов, несомненно, обратились бы от предприятия, гибельного для народа, к предприятиям истинно полезным, оживилась бы правильная торговля, возникли бы многие мануфактуры, в гораздо большем количестве возникли бы компании, подобные Черноморской, Амурской и Каспийской. Честный труд вообще поднялся бы, не подавляемый наглой надменностью людей, быстро и страшно богатеющих не совсем хорошим делом. Но эта великолепная перспектива все-таки не ослепляет нас относительно главнейшей выгоды, которую многие считают удободостижимой посредством одного только уничтожения откупов. Скажем прямо: пьянство, составляющее главный порок нашего народа, производится не откупом. Откуп, конечно, в значительной степени усиливает его, но не откуп его порождает, уничтожение откупа в довольно значительной степени ослабит этот порок, но и по уничтожении откупа он останется все-таки чрезвычайно сильным, пока не будут устранены другие обстоятельства, которыми развивается пьянство10.
Едва ли нужно догматическим тоном распространяться о причинах, порождающих пьянство, все порядочные люди принимают одни и те же причины этого порока: бедность, невежество, унизительное положение известного человека среди общества и вследствие того упадок в нем самом уважения к себе, безнадежность на поправление своих обстоятельств, безнадежность на получение правды в случае обиды. Указывать эту истину нет надобности, она известна всем, нам кажется только, что в отвлеченном своем виде она не довольно сильно действует на образ суждений, и потому постараемся оживить ее приведением фактических примеров, успешнее действующих на мысль, нежели теоретические соображения.
Мы начнем историей одного молодого человека, которая известна многим из наших читателей. Он говорит, что сделался записным пьяницей вследствие трех случаев: во-первых, без всякой вины он был подвергнут наказанию, которое называется исправительным, но ему показалось позорным, и он пошел запить свой стыд в кабаке. Через несколько времени полюбилась ему девушка, которой и он был мил, отец девушки отдал ее насильно за другого,— он опять пошел запивать горе в кабак. Потом случилось обстоятельство следующего рода: ремеслом наш парень был печник, взялся он переделать печи в довольно большом доме, кончил свое дело как следует, но когда пришел за расплатой, ему стали выдавать не все деньги, которые он должен был получить, парень разгорячился, сказал, что станет жаловаться. ‘А, ты еще грозить!— отвечали ему.— Ну, так ступай, жалуйся, когда присудят, тогда и отдадим тебе деньги, а теперь не хотим отдавать тебе, грубияну, за твою дерзость’. Парень жаловался, но денег все-таки не получил, с рабочими, таким образом, не успел он расплатиться вовремя, за это сам он подлежит суду с заключением в тюремный замок. Разоренный, он видит себе теперь одно убежище — в кабаке. От молодого человека перейдем к рассказу старика, также знакомого многим из наших читателей. Этот состоял на службе и не брал взяток, потому не мог давать взяток и другим. Результатом было, что его удалили от службы. Несколько лет он крепился, поддерживаемый разными надеждами. Наконец, последний человек, от которого он мог ждать себе защиты, человек добрый и хороший, прогнал его, даже не захотевши выслушать, тогда наш герой отправился в кабак, жильцом которого и сделался. Скажите, виноват ли откуп в этих случаях?11
От истории частных лиц обратимся к быту целого народа, славившегося по всему земному шару своим пьянством. Мы говорим об Ирландии до 1848 г. Положение Ирландии, само собой разумеется, не имеет ни малейшего сходства с нашим. Все черты быта, начиная с климатических, совершенно различны. Тем интереснее проследить жизнь этого народа и его чувства, прямо противоположные нашим. Сходства, мы сказали, нет ни малейшего, во всем прямая противоположность. Русские нивы чаще всего страдают от засухи, дождь среди лета у нас редкость и благословение божие, в Ирландии жатва страдает только от излишней дождливости климата, и благословением божием там бывает уменьшение дождей. Как различна природа, так различен и характер жителей. Мечтательности у русского мужика совершенно нет, он самый положительный и расчетливый из всех европейских поселян, он превосходит в этом не только англичанина, но даже французского мужика, славящегося крайней наклонностью к скопидомству и отсутствием всяких идеальных порывов, от природы он тяжеловат, серьезен, немногоречив, угрюм. Ирландец веселой живостью характера превосходит парижанина, беспечностью о завтрашнем дне — итальянца, он болтун, он поэт. Русское племя, безусловно, владычествует в сильнейшем государстве целого мира, для нас нелепа даже мысль о возможности иноземного ига или господства иноверной церкви. Ирландец живет под чужеземным ярмом, его родная церковь до последнего времени была гонима, он и теперь видит в своей стране владычество иноверной церкви. Словом сказать, нет ни одной черты, общей ирландцам и нам, начиная природой страны и кончая тем, что у нас есть откуп, а в Ирландии нет его,— нет ни одной черты общей, кроме того, что и в Ирландии до последних годов существовало и у нас существует пьянство в страшных размерах. Рассмотрим же источники этого порока в стране, никогда не знавшей откупа.
Начнем с того, что ирландец вообще был лишен всякой гарантии в том, что поддержится его благосостояние, если он пользуется им, лишен почти всякой надежды достичь его, если находится в бедности. По гнусному устройству, от которого мы, слава богу, были всегда избавлены провидением, каждая лишняя копейка, приобретаемая ирланцем, шла в карман или лендлорду, или миддельмену, если бы в 1842 году бедному Патрику удалось сберечь какой-нибудь фунт стерлингов, единственным результатом было бы, что в 1843 году миддельмен повысил бы на фунт стерлингов ту плату, какую брал с Патрика за землю. Какая же прибыль была Патрику заботиться о своем хозяйстве или беречь деньги? Он руководился той уверенностью, что у него будет оставлена только та часть его доходов, какая необходима для продолжения его жалкого существования, а все остальное будет у него отнято. Законы, по которым судили ирландца, были ему чужды, администрация и судебные места смотрели на него как на человека иной породы, нежели они, администраторы и судьи. Это было натурально, потому что правители происходили, действительно, из другой породы или из ренегатов ирландской национальности. Нравственной связи между управляемыми и управляющими не было, отчуждение доходило до такой степени, что возникло в уме ирландца совершенное отрицание нравственной обязательности законов и справедливости судов, которым он подчинялся. Разбойники, свирепствовавшие против ненавистной ирландцу касты, были для него героями. Человек, приговоренный к наказанию, казался ему не преступником, а только жертвой несправедливости. И если в числе присяжных, судивших ирландца, бывал хоть один ирландец, он никогда не соглашался признать подсудимого виновным, как бы ни были ясны улики в воровстве, грабеже или убийстве, совершенном против ненавистных англичан. Теперь ясны причины пьянства ирланцев. Ирландец был доведен до безнадежности поборами англичан, он не признавал, что для него существует правосудие, он полагал, что все законы составлены только для его угнетения, что администраторы и судьи существуют только для того, чтобы поддерживать угнетение, в котором он находился12.
Неопровержимым свидетельством того, что действительно и исключительно эти обстоятельства были причиной ирландского пьянства, служит история тех же самых ирландцев после переселения в Америку. Мы не хотим решать, хороши ли вообще американские законы, завиден ли вообще американский гражданский быт. Многие находят, что в Америке владычествует гнусная анархия, быть может, такое мнение справедливо, мы даже разделяем его, но не разделяет ирландец. Он приезжает в Нью-Йорк невежественным, грязным и ленивым пьяницей. Он нанимается в чернорабочие и в первое время работает очень дурно, и все выработанные деньги пропивает. Но скоро он замечает, что, сколько бы ни выработал он денег, они все остаются в его руках и никто не является отнять у него лишнее, то есть, казавшееся лишним бывшему его лендлорду. Он начинает работать прилежнее, чтобы получить больше денег. У него или его товарищей происходят иногда столкновения с людьми, у которых он работает. Эти распри решаются американскими властями так, что решение кажется ирландцу беспристрастным и справедливым. Скоро он убеждается, что администрация и судилища не враждебные ему силы. Он перестает опасаться несправедливостей, и в скором времени, через год, через полтора года, вы видите его переродившимся. Он трудолюбив, бережлив, и привычка к пьянству совершенно исчезла в нем. У него есть уже небольшой капитал, он отправляется в западные штаты, приобретает участок земли, строит дом, становится примерным земледельцем, он заботится дать образование своим детям, и сам он, несмотря на свои 40 или 45 лет, выучивается читать.
Из этого факта можно вывесть то заключение, что пьянство развивается или исчезает, подобно лености, вследствие различных общественных условий, из которых только одно есть откуп13.
Заговорив об условиях общественной жизни, мы не можем не припомнить тривиальное сравнение общественного тела с человеческим организмом. При худосочии человек занемогает от таких влияний, которые шутя переносит другой человек, кровь которого здорова. С крепкой грудью я могу почти безвредно жить в сырой комнате, в которой у других развивается чахотка. Что и говорить, сырость комнаты очень важное неудобство, но не думайте, чтобы, осушив комнату, вы уже излечили худосочие ее жильца. Оно происходит также от других причин, быть может, более сильных: вероятно, он употребляет дурную пищу, вероятно, он не имеет порядочной одежды, я даже уверен в этом, потому что, если бы он пользовался благосостоянием, он, конечно, нашел бы себе лучшую квартиру. Это тривиальное сравнение приводит нас к мысли, что разные явления частной или общественной жизни находятся между собой в тесной связи или, снова прибегая к сравнению, что дерево достигает роскошного роста только на удобной для того почве. Каждый год русские бабы и девки по нескольку раз трудятся над полотьем сорной травы на своих скудных полях, и каждый год сорная трава вырастает снова. Мы совершенно убеждены в необходимости полоть, недаром у нас есть пословица ‘Дурную траву из поля вон’, но мы думаем, что подобное занятие вышеупомянутых баб и девок останется работой Данаид14, пока их мужья не убедятся в необходимости переработать почву своих полей более глубокой пропашкой: на хорошо обработанной земле меньше остается зерен сорной травы, да и та заглушается дружным, сильным ростом хлеба15. Но возвратимся к откупу. В начале статьи мы употребили выражение, что он составляет принадлежность известного периода в развитии финансовых учреждений. Таким образом, он представляется нам только частью целого. А это целое, в свою очередь, составляет только часть общей гражданской жизни и необходимо обусловливается другими ее отношениями.
Рассмотреть, какими условиями общественной жизни развивался откуп, каких улучшений в ней должно желать для того, чтобы по уничтожении откупа не явились в другой форме те же самые вещи, за которые осуждается откуп,— это предмет гораздо интереснейший и важнейший, нежели рассмотрение откупной системы16.
В настоящее издание вошли публицистические работы Чернышевского, относящиеся ко времени общественно-политического подъема в России — подготовки крестьянской реформы и первой революционной ситуации (1856—1862). Все они, за исключением прокламации ‘Барским крестьянам от их доброжелателей поклон’ и ‘Писем без адреса’, публиковались в подцензурной печати и сохранили на себе следы острой социально-политической борьбы, которую вели революционеры-демократы с крепостничеством, самодержавием, политической реакцией и мракобесием в условиях крайне стесненной свободы слова и печати. ‘Для публициста,— писал Н. Г. Чернышевский,— кроме знания потребностей общества, нужно также понимание форм, по которым движется общественный прогресс. До сих пор история не представляла ни одного примера, когда успех получался бы без борьбы’ (Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. V, с. 649).
‘Главным качеством публициста’ Чернышевский называл ‘специальную обязанность’ журналиста перед обществом, в соответствии с которой ‘он выражает и поясняет те потребности, которыми занято общество в данную минуту. Служение отвлеченной науке,— продолжал он,— не его дело, он не профессор, а трибун или адвокат’ (Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. V, с. 647). Именно таким трибуном и адвокатом народа был Чернышевский во всех своих произведениях, публицистических в первую очередь. Это была боевая программа революционно-демократической публицистики, которой сам Чернышевский был верен до конца.
Тексты публицистических произведений Чернышевского печатаются по изданию: Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 16-ти т. М., Гослитиздат, 1939—1953. Восстановлены цензорские изъятия, а также внесены текстологические уточнения и разыскания, проделанные при подготовке недавних изданий: Чернышевский Н. Г. Литературная критика. В 2-х т. М., Худож. лит., 1981, Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы. М., Худож. лит., 1984, Чернышевский Н. Г. Письма без адреса. 2-е изд., доп. М., Современник, 1983.
Впервые — Современник, 1858, No 10, в отд. ‘Современные заметки’ Подписано псевдонимом Л. Панкратьев (этот же псевдоним Чернышевский использовал в статье ‘Винный акциз’, продолжавшей ту же тему — Современник, 1859, No 5 — и в некоторых других публикациях).
Тема, поднятая в статье Чернышевского, широко обсуждалась в русской журналистике конца 50-х гг., в том числе и в весьма умеренных либеральных журналах (в ‘Русском вестнике’, ‘Атенее’ и др.). Протест крестьян против откупной системы (заключавшейся в предоставлении правительством монополии на продажу вина отдельным торговцам — откупщикам — и приводившей к завышению ими цен на вино и его фальсификации) выражался в отказе от его употребления — в форме общественных движений ‘трезвенности’ или ‘питейных бунтов’. Антиалкогольные выступления крестьян (в 1856 г. в Ковенской губернии, позднее — в Поволжье, средней полосе России и т. д.) выливались в разгром питейных заведений и столкновения с царскими войсками, брошенными на подавление протестов. Острота антиалкогольного движения как назревшей общественной проблемы рассматривалась Чернышевским в системе мер, направленных на уничтожение крепостного права и общую демократизацию жизни страны. В конечном счете обсуждение в печати проблем, связанных с откупами и антипитейными настроениями, было запрещено правительством как социально опасная тема (в то время как создание среди народа ‘обществ трезвости’ официально поощрялось, равно как и укрепление системы питейных заведений).
1 Здесь Чернышевский намекает, что истинная причина социального бедствия лежит гораздо глубже, нежели дискутируемая в печати проблема откупов, являющаяся лишь внешней стороной страшного общественного явления.
2 Чернышевский отстаивает принцип вмешательства государства в социально-экономические отношения общества, усматривая в этом предпосылку социалистического общественного самоуправления (в этом смысле откупная система мыслится как элемент капитализации, несущей рост эксплуатации, разорения и нравственного развращения народа). С другой стороны, правительство, мнящее себя ‘вечным спутником’ общества, иронизирует автор, рискует ‘закончить’ свои отношения с обществом, если не будет ‘щадить’ его силы, если будет, напротив, истощать и разорять общество, вызывая всеобщее возмущение (подразумевается революция).
3 Все эти рассуждения — злая, язвительная ирония. Самим сопоставлением откупной системы и царского правительства Чернышевский как бы уравнивает их в моральных правах: страна отдана на откуп самодержавию, и эта власть не основана на нравственном принципе, но вытекает из потребностей общественной жизни (и противоречит им), не имеет цели охранять национальные блага, подчинение человека самодержавной власти именно противоречит совести и унижает суверенную человеческую личность — как система, как принцип. В конечном счете самодержавие есть частное корыстолюбие, вредное не для отдельных людей, а для всех граждан общества. Самодержавие как ‘откупная система’, феодализм и крепостничество как ‘откупная система’ безусловно лишены какого-либо ‘морального значения’ для общества и общественного сознания.
4 Излюбленная Чернышевским мысль о том, что существующая в России общественная система беззаконна.
5 Чернышевский убеждает своих читателей: существующая система откупов (в широком смысле, включая самодержавно-феодально-крепостническое устройство русского общества) порочна сама по себе, изнутри, все злоупотребления коренятся в сущности общественной системы h устранимы лишь с ее низвержением.
6 Речь идет о статье либерального экономиста и публициста И. К. Бабста, деятельность которого Чернышевский ценил очень высоко, несмотря на умеренность его политических воззрений,— ‘Еще несколько замечаний об откупной системе’ (Атеней, 1858, No 4).
7 Чернышевский подводит читателя к мысли, что откупная система (понимаемая как в буквальном смысле, так и в расширительном) порочна и противоестественна не только в том смысле, что она обманывает и развращает народ,— она становится синонимом официально санкционированного и стимулированного разбоя, грабежа, убийства — преступления, возведенного в ранг государственной политики. По сути дела, это авторское заключение — развернутая метафора по отношению к существующей системе самодержавия, крепостничества, бюрократии.
8 Акциз — косвенный налог, взимаемый государством с товаров внутреннего производства (преимущественно массового потребления: соль, сахар, спички и др.). Ратуя за уничтожение откупной системы и замену ее акцизом как формой государственного регулирования производства и торговли, Чернышевский иносказательно говорит о неизбежности отмены крепостного права вместе с радикальным политическим переустройством всего общества.
9 Тенгоборский Л. В. (1793—1857) — экономист, автор труда ‘Etudes sur les forces productives de la Russie’ (Спб., 1852—1855). Русский перевод ‘О производительных силах России’ был сделан профессором политической экономии И. Вернадским. Тенгоборский выступал за превращение России в придаток Западной Европы, отсюда параллели данных статистики — российской и западноевропейской.
10 Чернышевский специально подчеркивает, что уничтожение самих по себе откупов не есть гарантия уничтожения пьянства и алкоголизма как социальный болезни, для искоренения пьянства и алкоголизма недостаточно одних организационных мер — нужно изменить в корне то общественные обстоятельства, которые способствуют появлению и сохранению этих явлений.
11 Приводимые Чернышевским примеры были, так сказать, ‘на слуху’ у читателей ‘Современника’ и других журналов,— подобные случаи постоянно обсуждались в печати или становились темой публицистических и беллетристических произведений. Чернышевский хочет подчеркнуть, что общий для всех этих жизненных эпизодов итог необъясним личными качествами тех или иных людей: и палачей и жертв создает система, с железной необходимостью толкающая одних к падению, других — к своекорыстию, жестокости, бездушности. Однако из этих примеров ясно, что и откуп сам по себе здесь ни при чем.
12 Параллель России н Ирландии — сознательная. Всячески подчеркивая внешнее несходство природы страны, национального характера жителей, исторической ситуации, религии и т. д. (включая отсутствие откупной системы в Ирландии и ее наличие в России), Чернышевский доказывает тем самым, что причины народного пьянства лежат отнюдь не в этих явлениях, оно вызвано социальными обстоятельствами, порождающими безнадежность, бессильную ненависть, терпеливое сознание собственной жертвенности и как результат — социальные болезни народа.
13 Чернышевский отвечает тем реакционным публицистам, которые объявляли пьянство, лень, невежество, расхлябанность, нечистоплотность и т. п. социально-нравственные явления органическими и неустранимыми чертами русского народа (равно как и любой иной нации). Идеологи крепостничества эти же черты приписывали крестьянству, особенно в условиях ‘свободы’ от руководящего и ‘нравственно просветляющего’ помещичьего начала, как специфически классовые пороки простонародья.
14 Данаиды — согласно древнегреческому мифу, дочери аргосского царя Даная, осужденные за убийство своих мужей вечно наполнять водой в подземном Аиде бездонную бочку. Выражение ‘работа Данаид’ означает бесплодный труд (наподобие ‘Сизифова труда’).
15 Весь этот ‘аграрный’ эпизод — иносказание. Более глубокая пропашка…— коренные, радикальные изменения русской общественной жизни, то есть крестьянская революция. Только осознав необходимость и неизбежность глубокой пропашки общества, народ освободит себя от трудоемкой и безрезультатной работы, связанной с ежегодным полотьем сорной травы — частными и поверхностными реформами в различных аспектах общественной жизни.
16 Здесь просвечивает еще один смысл выражения ‘откупная система’, вынесенного в заглавие статьи Чернышевского. Откупной системой в обиходе и в печати часто называли правительственный проект освобождения крестьян, позволяющий им ‘откупаться лично’, без земли, представляющий фактически подкрашенный вариант крепостничества.
Чернышевский предупреждает, что с уничтожением крепостного права (как и откупов) оно может сохраниться в иной форме и под иным названием.