ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО КНУТУ ГАМСУНУ, ГЕРБЕРТУ УЭЛЬСУ, РОМЭН РОЛЛАНУ
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО КНУТУ ГАМСУНУ, ГЕРБЕРТУ УЭЛЬСУ, РОМЭН РОЛЛАНУ
ЕФИМ ЗОЗУЛЯ
‘Литературная газета’, No 58, 1930
Открытое письмо Кнуту Гамсуну, Герберту Уэльсу, Ромэн Роллану, Зозуля Ефим Давидович, Год: 1930
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Милостивые государи!
17 ноября состоялся у нас большой митинг писателей. Мы собрались для того, чтобы выразить протест против капиталистических правительств, организующих в единственной в мире Стране Советов неслыханное вредительство в качестве меры для подготовки интервенции. Мы собрались для решительного протеста против наглой смелости и отчаянного цинизма, с каким это вредительство осуществлялось. С 25 ноября начался суд над прямыми и непосредственными агентами империалистов я интервентов. Мы видели этих людей. Видели воочию, кто эти врат советской власти. И после этого суда, имеющего мировое значение, нам, советским писателям, как и всем трудящимся, стало ясно, что во всем мире не может быть передовых элементов, которые бы отныне так или иначе ни об’единились бы для защиты Советского Союза и борьбы с небывалой мировой реакцией.
Лично я вспомнил о вас, уважаемый Кнут Гамсун, о вас, Герберт Уэльс, и о вас, досточтимый Ромен Роллан. Мне хочется обратиться именно к вам троим — разным писателям, — но по-разному характерно относящимся к СССР. Дальше вы прочтете о том, какие чувства вызывает в нас, советских гражданах, ваше отношение к величайшей борьбе на земле, а сейчас разрешите сказать несколько слов о том, какие произошли у нас за годы революции изменения во взглядах на литературу и жизнь. Без этого письмо не будет понятно.
Советская литература строится — как и все остальное в СССР. Растет и крепнет основное ее пролетарское ядро, и крепнет умение привлекать к нему все живое, все подлинно прогрессивное в литературе, все, что действительно хочет помочь рабочему классу в его великой борьбе. Но она же и обжигает насмерть одним своим прикосновением не только открытую враждебность, не только ее скрытую сущность, но и многое другое, что так или иначе мешает революции.
Ведь вредительство существует не только в материальном строительстве. Оно достаточно распространено и в литературе. Литературные вредители — вольные и невольные — тоже мешали и мешают величайшей на земле революции всеми средствами. Не только художественной проповедью буржуазных взглядов, собственнической и кулацкой пропагандой, беспринципностью и обывательщиной. Вредили и вредят эстетизмом, индивидуализмом, разработкой отвлеченных тем, уходом от действительности, всеми видами кривого ее истолкования, насмешками, мистикой, беспринципным бытовым многописательством, любовной стряпней, экзотикой, идеалистическим туманом всех форм и видов, аполитизмом, под которым скрывается презрение к революции и к рабочему классу. Мешали и мешают дешево стоящим либерализмом, пресловутой гуманностью, пацифизмом, всеми видами писательского прекраснодушия, а также и приспособленчеством к революции, неискренностью и еще многим, что очень долго перечислять.
Смешно и наивно было бы считать писательство чем-то единым и целым. Представляя различные классы и социальные прослойки, оно тем самым довольно внятно выражает не только основные классовые тенденции, но и их мельчайшие оттенки.
Однако, не надо думать, что все это происходит четко и просто. Было бы очень хорошо, если б по одну сторону стояли подлинно пролетарские писатели, по другую — буржуазные, и если б между ними был бы отчетливый барьер. Но жизнь не схема. Классовая революционная борьба так сложна, идеологическое наследие прошлого так сильно и разнообразно, что фактическая принадлежность к рабочему классу, даже звание пролетарского писателя, даже многолетнее пребывание в пролетарских литературных организациях и даже в коммунистической партии порой не спасает от литературных и идейных ошибок и срывов. Мы боремся с вражескими тенденциями, проявляющимися во-вне, но мы беспощадны и к своим собственным ошибкам, от которых никто из нас не застрахован. Советскому писателю трудно. Это надо сказать открыто. У нас с каждым годом уходит с литературной арены все большее количество еще столь недавно признанных и полупивших ‘имена’ писателей. Оля уходят потому, что не понимают новой эпохи. Но в этом нет беды. Десятой и сотни новых писателей из недр рабочего класса, из среды ударников, из фабрик, заводов, коммун и колхозов приходят им на смену, и не надо быть пророком, чтобы предсказать, что и многие из них, тоже надломившись, уйдут для того, чтоб уступить, место еще более новым и более крепким. Никому из писателей всего мира еще не было так трудно, как советскому. Но зато нет и большего счастья, как быть советским писателем в нашу величайшую из эпох! Шутка-ли! Нам надо самим коренным образом перестраиваться, перестраивать литературу и перестраивать жизнь! Это ли не высшая радость для подлинного творца?
Что же делать, когда Карл Маркс прав в своем утверждении, что жизнь достаточно изучали (и — добавим мы, — изображали), в пора ее, наконец, переделывать.
Повторяю, нам трудно. Мы не сидим в пижамах, в мягких креслах, грея ноги па пушистых коврах, и не сочиняем любовных романов, гуманистических эпопей, мягких и вежливых поучений в форме сонетов, светских разоблачений и всяких иных изящно не беспокоящих, никому не мешающих словесных построений, которые приятно переплетать в цветные переплетики и ставить в те уютные углубления, которые заменяют в новой мебели европейских буржуазных квартир прежние специальные книжные шкафы.
Лучшие из нас не занимаются описаниями природы, любовных встреч, обрисовкой модных героев, посуды, платья, описанием изящных путешествий, историческими экзерсисами, парадоксальной отсебятиной, досужим умничанием, послеобеденной философией. Мы не занимаемся вельт-шмерцем, личными декларациями и эстетным осуждением старого мира.
Нам некогда!
Я уверен, что ни в одной стране писатель не живет и не работает так интенсивно и в кругу таких интересных, захватывающих явлений, как в СССР, где не на словах, а на деле, на дело строится социализм!
Мы — и это самое главное, — это стержень моего письма — мы перестали отличать слово от дела, мы учимся этому, мы многого достигли в этом. Для нас слово и дело неразделимы.
И поэтому, когда по поводу вопроса о будущей войне против СССР, о подготовке кровавой интервенции против страны рабочих и крестьян, строящих социализм, — вы, большие писатели, чьи имена глубоко почитаются в нашей стране, чьи книги являются для нас образцами подлинной гуманности, любви к человечеству и стремления к лучшему устройству человеческой жизни, — когда вы, проповедуя в своих произведениях лучшее, к чему всегда стремилось передовое человечество — молчите по поводу того, что реакционные силы мира неустанно ткут черную паутину вокруг СССР, что самое черное, что есть на земле, собирает кулак против строительства социализма, — когда вы молчите по такому поводу, — молчите столько лет — это не может не вызвать в нас глубочайшего удивления.
Лев Толстой, дворянин, барин, непротивленец, считавший революцию вредным делом — громко, на весь мир закричал: ‘Не могу молчать’,— и это тогда, когда была русская, маленькая по сравнению с теперешней мировой — реакция после 1905 года,
Он закричал, ‘Не могу молчать’, когда жертвы реакции насчитывались десятками и реакция грозила сотням.
Как же вы можете молчать, когда империалисты и интервенты готовят расправу миллионам?
Как вы можете молчать, когда тринадцать лет из года в год, из месяца в месяц ведется бешеная кампания против Советского Союза?! Нет таки, войск и такого рода оружия, которые не пускались бы в ход против СССР и не делали попыток вторгаться в пего. Сколько человеческих жизней стоила поддерживаемая империалистами гражданская война! Сколько миллионов тонн бумаги потратила буржуазная пресса па печатание клеветы на первый в мире Союз рабочих и крестьян, практически осуществляющий социализм! Нет такого способа, который не использовали бы империалисты и интервенты в своей непрекращающейся борьбе против нас.
Убедившись в невозможности сломить республику советов в открытом бою, они прибегали ко всем видам замаскированной борьбы, всевозможных натравливаний и нападений из-за угла. Они убивали наших послов, организовывали террористические акты внутри страны, подымали ‘моралистические’ кампании, якобы в защиту поруганной религии, вроде недавней, возглавляемой папой, подымают ‘торгово-промышленные’ кампании, вроде пресловутого демпинга и, наконец, — последняя новость,— вместе с белой эмиграцией организуют крупные вредительские организации, которые ставят себе целью подорвать все наше строительство и опять-таки подготовить неслыханную в истории кровавейшую интервенцию.
Как можете вы молчать?
Прежде всего обращаюсь к вам, моему первому адресату.
Ваши книги, дорогой. Кнут Гамсуи, для многих из пас являются загадкой по напряженному’ исключительному, я бы даже сказал поразительному, вниманию к человеку.
Так знать человека, как вы его знаете, — особенно, я это подчеркиваю, человека трудящихся классов, — рабочего, матроса, рыбака, крестьянина, батрака, мелкого служащего, — так ново и тонко подходить к нему и не любить его — невозможно.
Только огромный интерес и любовь к трудящемуся человеку может продиктовать художнику такие новые, как у вас, художественные методы в его изображении, новые формы художественного письма.
Ваши последние книги — ‘Соки земли’, ‘Женщина у колодца’, ‘Последняя глава’, ‘Бродяги’ — изумительны! Подход в них именно к трудящемуся человеку можно считать непревзойденным! Мужественная сердечность в этих книгах так же велика, как и поразительная художественность.
И, конечна социальные корни в этих <,испорчено>,цах видны. Они не могут быть зату<,испорчено>,аны никакими формами художественной об’ективности. Когда вы описываете рабочих, батраков, трудящихся, крестьян или другой трудящийся люд, на каждой странице, вспоминается ваш автобиографический ‘Голод’ и становится понятной целомудренно скрытая, но тем не менее огромная ваша любовь к этому трудящемуся человеку’ трудящемуся крестьянину, хотя бы какому-нибудь Исааку из ‘Соков земли’.
Кстати, пользуюсь случаем сообщить вам, что такие крестьяне-единоличники, как ваш Исаак, у нас сейчас идут в колхоз… Это проще, яснее и выгоднее. Не сомневаюсь, что это сделает в свое время и Исаак… Ему незачем будет так по-каторжному работать, как он работает у <,испорчено>, не нужно будет самому выкорчевывать дерево, которое при падении обо<,испорчено>,до ему ухо… Зачем? У нас это делается коллективно и никому не отрывает уши, и на трактор садятся не так <,испорчено>,но, как это сделал тот же Исаак, основательно стеснявшийся при этом своих сыновей, а значительно раньше и без всякого стеснения…
Но это между прочим. Если бы вы приехали к нам, вы это видели бы воочию. Ведь вы были у нас, вы описывали Кавказ. Сейчас бы вам пришлось описывать совсем другое, в частности, <,испорчено>,и сплошной коллективизации сельского хозяйства на Северном Кавказе. В вашем ответе на анкету нашего журнала ‘Новый мир’ вы пишете: ‘Земледелием должны интересоваться все писатели, так как земля кормит всех людей’. Мы знаем, что писатель должен интересоваться и индустрией, но не в этом дело. Приезжайте, интересуйтесь, чем хотите, милости просим! Ваши последние книги — высшее художественное достижение мировой литературы и в то же время — самые человечные книги.
И поэтому особенно непонятно, совершенно непонятно, как вы можете молчать, вы, прошедший столь суровую жизненную школу и поэтому так чувствующий заброшенного в жизни трудящегося человека, которому вы в этих книгах уделяете максимальное внимание, как вы можете молчать, когда впервые в мире союз таких трудящихся, таких самых, каких вы описываете, строит себе лучшую жизнь, а ему мешает и грозит потопить в крови гнусная свора международных хищников, дельцов, империалистов, палачей, генералов и их лакеев?!
Мы ждем от вас ответа, дорогой Кнут Гамсун. Мы уверены, что этот ответ будет.
Затем, мы обращаемся и к вам, наш второй адресат, уважаемый Герберт Уэльс! Простите, что по отношению к вам приходится несколько изменить тон. До нас доходят слухи, как вы живете и работаете. Вы называете себя социалистом. Вы гордитесь, что ваши книги читает пролетариат всех стран и что некоторые ваши книги переведены на много языков. Это, конечно, очень хорошо.. Вы должны гордиться этим. Но будет ли гордиться вами пролетариат, когда перед ним встанет вопрос, что сделал Уэльс для защиты Советского Союза от тех сил, которые он, как социалист, может только клеймить презрением и позором?
Вы написали несколько лет назад книжку ‘Россия во мгле’. Не стыдно ли вам теперь за эту книжку? Не пора ли вам признать, что в том ослепительном свете, какой распространяется по всему миру от Страны Советов, купаетесь и вы со всем возросшим тиражом ваших книг? Не пришло ли вам в голову, что неслыханно возросший интерес к социальным вопросам, к социальному переустройству мира об’ясняется исключительно тем огромным светом, который — этого никто не может отрицать — идет от СССР? Какая же тут мгла? Не пора ли вам, повторяю, высказаться об этом? Или вам это все равно, лишь бы успешно продавались ваши книги? А интересно: имеет ли у ваших пролетарских читателей успех ваша книжка ‘Россия во мгле’? Какое распространение у этой книжки и близка ли она сердцу рабочего-читателя? Нет, не близка. Она отвергнута рабочим-читателем. И рабочие, если читают ваши книги, то потому, что не знают о книжке ‘Россия во мгле’ и не знают о том, что за 13 лет величайшей борьбы трудящихся колоссальной страды за социализм, крупный художник-социалист ничего, кроме маленькой, слепой и никчемной книжонки о советской стране, не написал и позорно молчит, когда реакция всего мира делает отчаянные попытки задушить единственную страну рабочих а крестьян.
Позор, уважаемый Уэльс! Позор!
Теперь мы обращаемся к вам, уважаемый и дорогой Ромен Роллан! О, мы не ставим вас в один ряд с Уэльсом. Вы иначе высказывались. Вы и не молчали. Вы заявляли в свое время свой протест против империалистской войны. Вы выражали свое сочувствие советской стране.
Для протеста против войны в обстановке военного, империалистского умопомешательства требовалось мужество. Этого нельзя отрицать. Оно у вас есть.
Но тут разрешите вернуться к первой части моего письма, в которой я пытался рассказать о той перемене, которую вызвала революция в наших взглядах литературу.
Не сердитесь, дорогой Ромен Роллан, но советская общественность перестала ценить голое высказывание и декларативное писательское выражение сочувствия. Гуманистическая декларация общего характера, как бы она ни была искренна, остается для нас только декларацией — не действенной и об’ективно слабой. В обстановке неслыханной реакций, гнуснейшего лицемерия, чудовищной лжи, диверсии и не только ординарных, но двойных и тройных, как тройная бухгалтерия, подлых обманов — самая искренняя декларация звучит в достаточной мере одинаково неубедительно и, простите, писательски прекраснодушно.
У себя внутри мы с этим боремся открыто и резко. Мы не верим декларациям и из’явлениям чувств. Внутри у себя мы требуем друг от друга дела. Мы требуем активной помощи революции. Мы считаем, что художественное слово такое же оружие, как и всякое другое. Мы рассматриваем всякое чрезмерное спокойствие, молчание, объективность, бездейственную и неопределенную гуманность как равнодушие, которое сейчас об’ективно вредно. Наступило время, когда всякая нейтральность не только подозрительна, но открыто вредна, а бесплодное сочувствие иногда бывает даже смешно и звучит порой, помимо воли автора, издевательски.
‘Желаю вам успеха в деле освобождения человечества’, — пишут нам иногда. Согласитесь, это смешно. Когда по-настоящему сочувствуют, так не пишут.
Байрон поехал бороться за освобождение Греции и сумел сыграть заметную роль в этой борьбе! Я думаю, что цели нашей борьбы выше и шире тогдашних греческих. Вы живете во Франции, дорогой и уважаемый Ромен Роллан, — в стране, правительство которой является неутомимым зачинщиком мировых реакционных выступлений? Достаточно ли ваших личных, — вполне не сомневаюсь, и никто в этом не сомневается,— искренних деклараций? Разве мы сомневаемся в том, что они искренни? Нет, мы в этом не сомневаемся, по мы говорим: этого мало.
Советская литература, которая с каждым днем завоевывает все большее и большее внимание всего мира, ибо это есть литература освобождения человечества, решительно поднимает знамя идейной непримиримости и зовет не для слов, а для дела всех подлинно ‘гуманных’ писателей, для выражения своей гуманности на деле. И, в первую голову, мы зовем вас, дорогой Ромен Роллан!
Поднимите свой голос по-настоящему и соедините его с общественным действием! Мы разуверились в словах, в молчании, в иносказании, в неопределенности. Мы научились бороться у себя со всеми видами вольной или невольной литературной реакции, и мы хотим провести раздел в мировой литературе между нашим’ друзьями и нашими врагами!
Наступают решительные часы, месяцы, годы! Близятся неслыханные бои! Поистине, нельзя молчать! Поистине: нельзя быть нейтральным, лойяльным, ‘гуманным’! Нельзя быть и считать себя стоящим в стороне от мировой,— а она иной не будет,— борьбы и считать себя выше ее. Таких позиций нет.
Посмотрите, сколько писателей — пролетарских и близких к ним,— сумело об’единиться для защиты, когда это будет нужно, советской страны! Посмотрите, каким грозным и радостным предзнаменованием явился их последний с’езд в Харькове!
Некоторые обещают пойти бороться в Красную армию! И, я знаю, они пойдут. Что же делать, когда всякий писатель, апеллирующий сейчас к передовому человечеству, должен стать активным борцом за новое, и это новое, что есть сейчас, это — Страна Советов, страна рабочих и крестьян, строящих социализм.
Ничего другого нового нет сейчас на земле!
И кто этого не понимает, не чувствует, не хочет понять, не может понять, не спешит понять и ограничивается молчанием, равнодушием или даже личными общими благими пожеланиями, — тот будет механически выключен из круга внимания нового человечества — рабочего класса — советского читателя, он уйдет рано или поздно из поля его зрения, как уже уходят у нас писатели, он уйдет навсегда, независимо от силы дарования и того большого значения, какое он имеет сейчас.
История, как известно, сантиментами и излишней вежливостью не отличается. Как мы ни ценим вас, дорогие и уважаемые мировые писатели, мы с вами расстанемся. Ваши книги уйдут от нас, и даже память о них не сохранится.