М. Горький
Открытое письмо А. С. Серафимовичу
Александр Серафимович!
ПРИМЕЧАНИЯ
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО А. С. СЕРАФИМОВИЧУ
Открытое письмо А. С. Серафимовичу, Горький Максим, Год: 1934
Время на прочтение: 7 минут(ы)
М. Горький. Собрание сочинений в тридцати томах
М., ГИХЛ, 1953
Том 27. Статьи, доклады, речи, приветствия (1933—1936)
Я прочитал Вашу статейку ‘О писателях облизанных и необлизанных’ и чувствую себя обязанным возразить Вам.
Хотя форма и тон статейки Вашей говорят, что Вы как будто хотели придать ей характер увеселительный, но, по смыслу ее, она является определенно вредоносной.
Мы с Вами — древние писатели и, не особенно хвастаясь, можем сказать, что в литературе советской признаны как бы за протопопов. Мы проповедуем, молодежь слушает нас, но, к сожалению, редко подвергает проповеди наши критике — это, должно быть, из почтения к нашей дряхлости. Но хотя и протопопы, однако мы не обладаем правом ‘канонизировать’, то есть причислять людей к лику святых угодников, уже не подлежащих широкой критике. Однако мы присваиваем себе это право и — часто, слишком часто! — ошибаемся, возглашая: писатель — сей или оный — хотя и молод, но уже гениален и обречен на бессмертие в памяти людей.
На-днях мне было правильно указано, что я перехвалил книгу Алексеева ‘Атаманщина’. Конечно, не только одна эта ошибочка числится за мною, — перехваливал я многих из среды ‘пишущей братии’. Ныне Вы канонизируете Панферова, говоря о нем такими словами:
Видите ли, какая штука: идешь, бывало, по лесу, бледный туман. Смотришь, что-то вырисовывается, человек не человек, в что-то такое рогатое торчит во все стороны, и не сразу сообразишь, в чем же дело?
А когда подойдешь — это просто громадная вывороченная бурей сосна. И вот торчит корнями во все стороны. И потом, много спустя, как-нибудь случайно припоминаешь, как среди этого тумана во все стороны торчит какая-то сила. Но в этой рогатости заключена сила, которую постоянно с собой носишь, от которой не отделаешься, если бы и хотел. Вот это Панферов.
Сидит в нем мужицкая сила, и ее не вырвешь из его сознания. Ну, а если бы он задумал сделать свою вещь ‘облизанной’, ничего не вышло бы, она потеряла бы свою силу, этакую корявую, здоровую, мужичью.
Я готов думать, что даже Панферову ‘не поздоровится от этаких похвал’, хотя он человек, который слишком спешит достичь славы и чина, протопопа от литературы. Но гораздо больше оснований опасаться, что Ваша тяжелая похвала повредит молодому писателю, ибо Вы утверждаете за ним право остаться таким, каков он есть, не заботясь о дальнейшем его техническом и культурном росте.
Разрешите напомнить Вам, что мужицкая сила — сила социально нездоровая и что культурно-политическая, талантливо последовательная работа партии Ленина— Сталина направлена именно к тому, чтоб вытравить из сознания мужика эту его хвалимую Вами ‘силу’, ибо сила эта есть в основе своей не что иное, как инстинкт классовый, инстинкт мелкого собственника, выражаемый, как мы знаем, в формах зоологического озверения. Этот инстинкт внушает мужику мысли и стремления, которые очень верно оформлены Панферовым на 107—108 страницах третьей книги ‘Брусков’, но по небрежности автора оформлены так, что можно думать: автор излагает свои личные мысли и чувства, а не чувства и мысли одного из героев.
Панферов хорошо понимает мужицкую силу, которая питается стихийной ‘властью земли’, — властью, особенно глубоко понятой и убедительно изображенной Глебом Успенским.
Но одно дело — понимать, другое — чувствовать, и бот, например, мне, читателю, кажется, что в третьей книге ‘Брусков’ разноречие между умом и чувством выражено весьма резко, отчего и получается так, что вражеское отношение ‘мужицкой силы’ к социалистической культуре дано гораздо ярче, наглядней, более ‘прочувствованно’, чем освободительное значение революционной работы пролетариата.
Перевоспитание прославленного народниками мужика, страдальца, который в одну сторону фабрикует нищих, а в другую — мироедов, лавочников, фабрикантов и вообще жесточайших грабителей, — это перевоспитание по существу своему имеет целью изменить классовый тип человека, воспитанного веками зверской собственнической культуры.
Насколько типично изображен этот процесс в ‘Брусках’? Критика не ставила перед собою этот вопрос во всем его объеме и глубине, критика еще не удосужилась сопоставить ‘Бруски’ с ‘Ненавистью’ Шухова и ‘Поднятой целиной’ Шолохова. И нам с Вами, протопопам, следовало бы предоставить слово критике, подождав несколько с оглашением наших личных вкусов и симпатий. Поставленные благосклонной оценкой читателей на некую высоту, мы, старики, меценатствуем, а это — дело вредное.
Вы утверждаете: ‘По произведениям Панферова учатся сейчас и в будущем будут изучать нашу эпоху’. Мне кажется, что хотя мы и протопопы, но нам следует воздерживаться от пророчеств, совершенно неуместных в эпоху могучей и глубочайшей социальной революции, и не ‘следует торопиться создавать литературные авторитеты для нашей молодежи.
Напомню, что торопливость в этом деле уже создала несколько смешных анекдотов: так, например, лет шесть тому назад некий профессор Фатов утверждал, что писатель Пантелеймон Романов равен Бальзаку, Тургеневу, Толстому и еще кому-то. Профессору верили, но вскоре оказалось, что он бездарен и литературно малограмотен. Были и еще анекдоты такого рода. Недавно некто Резников утверждал, что Панферов тоже равен Бальзаку и классикам. Я уверен, что этим утверждением Резников очень вредно повлиял на Панферова, нуждающегося в более внимательном и серьезном отношении к нему.
Нет, Александр Серафимович, не будем торопиться провозглашать гениями писателей, которые еще должны учиться литературной грамоте, очень слабо освоенной ими. Я вполне согласен с Вами, когда Вы говорите, что
…пройдет время, многие из нас, ‘облизанных’, будут белеть костями на полках — мы свое дело тоже, я думаю, сделали и делаем, — но многие из нас будут белеть костями на полках, а вот панферовская вещь — корявая, такая, что торчит во все стороны, надолго останется, ибо вопреки своим недостаткам, своей корявости она насыщена той силой, которая свойственна мужику. Эта сила тоже корявая, тоже с этакими штуками.
Здесь я разрешу себе маленькое отступление: мне не совсем понятно, почему кости мои будут ‘белеть на полках’? Значит ли это, что плоть и кости мои не будут сожжены в крематории? Неужели скелетишко мой выварят и косточки мои будут разобраны почитателями таланта моего ‘на память’? Или же будет создан музей скелетоз писательских на предмет внушения малоприятной истины: ‘как ни пиши, а — умрешь’? Если так, то хотя сие и оригинально, однако ужасает мрачностью своей.
Но — шутки прочь!
Я решительно возражаю против утверждения, что молодежь может чему-то научиться у Панферова, литератора, который плохо знает литературный язык и вообще пишет непродуманно, небрежно. Прошу понять, что здесь идет речь не об одном Панферове, а о явном стремлении к снижению качества литературы, ибо оправдание словесного штукарства есть оправдание брака. Рабочих за производство брака порицают, а литераторов — оправдывают. К чему это ведет?
Вот в книжке Нитобурга ‘Немецкая слобода’ я встречаю такие уродливые словечки: ‘скокулязило’, ‘вычикурдывать’, ‘ожгнуть’, ‘небо забураманило’ и т. д., встречаю такие фразы, как, например: ‘Белевесый был. Гогона, крикун, бабник, одно слово: брянский ворокоса безуенный’. ‘Шалапутный табунок анархистзовавших девиц невзначай лягнулся задиристой фразой’. Что значат эти слова?
Вот у Пермитина в книге ‘Враг’ читаю такие же дикие словечки: ‘дюзнул’, ‘скобыской’, ‘кильчак тебе промежду ягодиц’, ‘саймон напрочь под корешок отляшил’, ‘ты от меня не усикнешь’, ‘как нинабудь’. ‘Поженили близнецов в один мясоед, и молодухи долго путали своих мужей, особенно в бане, — в банях кержаки моются семьями, мужчины, женщины, дети — все вместе. Не один год мучались бабы, пока не приноровились узнавать каждая своего’. Что за ерунда!
Вот Петр Сажин, книжка ‘Британский профиль’, у него, лебедки ‘хардыбачат’, солнце — ‘карминовая медуза’, ‘согнулась спина, утащив за собою грудь’, героям его ‘природа еще в муках рожденная подарила ослиное терпение’, ‘облака — паршивые клочья густой влаги — неслись на запад в поисках пристанища’, омнибусы у него ‘орут, как заблудившиеся мастодонты’ — где он слышал, как орут мастодонты? У него ‘желания забредали в гости к чувствам’, ‘туман ослабил вожжи’, ‘рожь сочная, зерном любопытства наполненная’, ‘они шли с песней и звуками флейт. В тишине были слышны отчетливо их шаги’ — разве флейты и песни не нарушали тишины?
Можно привести еще десяток книг, — все ‘продукция’ текущего года, — наполненных такою чепухой,таким явным, а иногда, кажется, злостным издевательством над языком и над читателем. Поражает глубочайшее невежество бойких писателей: у них ‘с треском лопаются сосновые почки’, они не знают, что дерево не гниет в воде, у них ‘чугун звенит, как стекло’, пила ‘выхаркивает стружку’, ораторы ‘загораются от пороха собственных слов’ и т. д. — без конца идет какое-то старушечье плетение словесной чепухи, возбуждая читателя до бешенства, до отвращения к людям, которые всё еще не могут или не хотят понять, как огромна должна быть роль писателя в нашей стране, как необходимо честное, строгое отношение к работе со словом и над словом.
В области словесного творчества языковая — лексическая — малограмотность всегда является признаком низкой культуры и всегда сопряжена с малограмотностью идеологической, — пора, наконец, понять это!
По линии идеологической славные литераторы наши сугубо беззаботны и даже более того: некоторые хвастают слабостью идейного вооружения своего. Так, например, в какой-то газетке я нашел нижеследующее заявление автора ‘Цусимы’ Новикова-Прибоя:
У меня этого не бывает, чтобы вычеркивать из написанного что-нибудь, хоть строчку… Это вычеркивают те, которые стараются напустить как можно больше идеологии и которым приходится сказать: ‘Ты с этой, с позволения сказать, идеологией только срамишь Советскую власть’. А у меня идеология в крови и волосах.
О составе крови этого писателя мне, разумеется, ничего не известно, но волос на голове его, мне помнится, не очень много, а судя по приведенным его словам — совсем нет волос.
Кто-то редактирует, кто-то издает обильнейший словесный брак, какие-то безответственные люди хвалят эту продукцию безответственных бракоделов, — хвалят, очевидно, по невежеству и по личным симпатиям к авторам.
Ни один из наших критиков не указал литераторам, что язык, которым они пишут, или трудно доступен, или совершенно невозможен для перевода на иностранные языки.
А ведь пролетариат Союза Советов завоевал и утверждает право свое большевизировать мир, и литература пролетариата-диктатора должна бы — пора уже! — понять свое место, свое назначение в этом великом деле.
Я спрашиваю Вас, Серафимович, и единомыслящих с Вами: возможно ли посредством идиотического языка, образцы коего даны выше, изобразить героику и романтизм действительности, творимой в Союзе Социалистических Советов?
Нам нужно вспомнить, как относился к языку Владимир Ленин.
Необходима беспощадная борьба за очищение литературы от словесного хлама, борьба за простоту и ясность нашего языка, за честную технику, без которой невозможна четкая идеология. Необходимо жесточайше бороться против всех попыток снижения качества литературы.
К чему я и призываю всех, кто понимает ее подлинное значение мощного орудия социалистической культуры.
В двадцать седьмой том вошли статьи, доклады, речи, приветствия, написанные и произнесенные М. Горьким в 1933—1936 годах. Некоторые из них входили в авторизованные сборники публицистических и литературно-критических произведений (‘Публицистические статьи’, издание 2-е — 1933, ‘О литературе’, издание 1-е — 1933, издание 2-е — 1935, а также в издание 3-е — 1937, подготавливавшееся к печати при жизни автора) и неоднократно редактировались М. Горьким. Большинство же включенных в том статей, докладов, речей, приветствий были опубликованы в периодический печати и в авторизованные сборники не входили. В собрание сочинений статьи, доклады, речи, приветствия М. Горького включаются впервые.
Впервые напечатано в ‘Литературной газете’, 1934, No 17, 14 февраля.
Статья А. С. Серафимовича, послужившая поводом для письма М. Горького, была напечатана в ‘Литературной газете’, 1934, No 13, 6 февраля, с примечанием: ‘Из выступления т. Серафимовича на дискуссии о ‘Брусках’ Ф. Панферова в Гихле’.
Письмо включалось во второе и третье издания сборника статей М. Горького ‘О литературе’.
Печатается по тексту второго издания указанного сборника, сверенному с рукописью и авторизованной машинописью (Архив А. М. Горького).
…я перехвалил книгу Алексеева ‘Атаманщина’ — в статье ‘О литературе’ (см. том 25 настоящего издания).— 147.
Нам нужно вспомнить, как относился к языку Владимир Ленин. — См. В. И. Ленин, Сочинения, изд. 4-е, т. 30, стр. 274. — 152.