Откровенные, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1895

Проза
Время на прочтение: 255 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
К. М. СТАНЮКОВИЧА.

Томъ IX.
Въ мста не столь отдаленныя.— Откровенные.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровка, д. No 17, Савастьяновой.
1897.

ОТКРОВЕННЫЕ
РОМАНЪ ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

І.

Въ зимній день 187* года часы въ пріемной департамента медленно и внушительно пробивали одиннадцать ударовъ.
Молодой дежурный чиновникъ свтской выправки, остриженный подъ гребенку, то поглядывавшій украдкой на одну изъ просительницъ, хорошенькую, пикантную блондинку въ пенснэ, то любовавшійся своими красивыми, выхоленными руками,— при первомъ удар часовъ быстро поднялся съ кресла, обдернулъ бортъ вицъ-мундира и вытянулся, чуть-чуть подрагивая выставленной впередъ ногой. И въ ту же минуту его беззаботное, молодое румяное лицо добродушнаго шелопая сдлалось необыкновенно серьезнымъ, и во взгляд его карихъ, нсколько телячьихъ глазъ появилось выраженіе оффиціальной озабоченности исправнаго чиновника.
Просители встрепенулись и встали съ креселъ. Въ солидной пріемной воцарилась мертвая тишина. Взоры всхъ обратились на высокую дубовую дверь, за которой былъ кабинетъ директора.
Съ послднимъ боемъ часовъ, дверь безшумно отворилась, и — аккуратный, какъ хронометръ — въ пріемную вошелъ, слегка щуря свои небольшіе срые глаза, его превосходительство Степанъ Ильичъ Павлищевъ.
Это былъ видный и представительный, недурной собою блондинъ съ шелковистою подстриженною бородкой и свтлыми небольшими усами. Свжій, гладкій, слегка благоухающій, онъ казался совсмъ молодымъ, несмотря на свои сорокъ пять лтъ.
Безукоризненно сшитый, еще совсмъ новый вицъ-мунднръ, на которомъ блестла звзда, необыкновенно ловко сидлъ на статной, высокой, слегка полноватой фигур Павлищева. Стоячій воротникъ сорочки, подпиравшій розоватыя, мясистыя щеки, и рукава съ крошечными запонками сіяли ослпительною близной. Все, начиная отъ галстуха и кончая остроносыми суконными ботинками, свидтельствовало, что его превосходительство тщательно заботится о своемъ туалет.
Несмотря на преувеличенную серьезность его умнаго и энергичнаго лица и на нкоторую юпитеровскую застланность взгляда, и въ физіономіи, и въ глазахъ, и во всемъ его существ чувствовалось радостное довольство человка, переживающаго медовый мсяцъ своего новаго положенія и котораго еще тшитъ и престижъ власти, и игра въ начальники. Онъ весь словно внутренне сіялъ, хотя и старался казаться невозмутимо-серьезнымъ авгуромъ.
Павлищевъ сдлалъ нсколько шаговъ впередъ и, слегка наклоняя на бокъ свою блокурую голову, какъ бы готовый слушать, уставилъ глаза на ближайшаго просителя. Онъ сразу узналъ этого высокаго, рыжаго пожилого господина, въ потертомъ фрак и съ потертымъ непріятнымъ лицомъ, на которомъ стояло заискивающее и, вмст съ тмъ, наглое выраженіе безшабашнаго малаго, прошедшаго огонь и воду. Особенно были наглы глаза,— большіе, блестящіе черные глаза, глядвшіе изъ глубокихъ темныхъ глазницъ въ упоръ, на Павлищева.
Павлищевъ не подалъ вида, что узнаетъ просителя.
— Коллежскій ассесоръ Бугаевъ, ваше превосходительство!— громко отчеканилъ ‘потертый фракъ’.— Имлъ счастье, десять лтъ тому назадъ, служить съ вашимъ превосходительствомъ!— прибавилъ онъ, произнося этотъ титулъ громко и звучно, съ какимъ-то, казалось, особеннымъ удовольствіемъ, и его голосъ при этомъ вибрировалъ восторженно и нжно.
Это безтактное напоминаніе о томъ, сравнительно недавнемъ, времени, когда Павлищевъ, безъизвстный, незначительный чиновникъ, служилъ вмст съ господиномъ Бугаевымъ въ одномъ захолустномъ городк и, случалось, даже ‘перехватывалъ’ у своего сослуживца ‘до двадцатаго’,— повидимому, не доставило его превосходительству ни малйшаго удовольствія, тмъ боле, что внезапно вызвало въ его памяти и кое-какія ‘ошибки молодости’, которыя его превосходительство хотлъ бы забыть навсегда.
— Какъ же, помню, помню… Чмъ могу служить вамъ?— проговорилъ Павлищевъ вжливо-сухимъ оффиціальнымъ тономъ, не допускающимъ никакихъ дальнйшихъ воспоминаній.
Бугаевъ какъ будто даже удивился. Въ самомъ дл, странный вопросъ! Казалось, было такъ очевидно, чмъ могъ служить его превосходительство человку, явившемуся во фрак, да еще значительно потертомъ, съ крестомъ на ше, повязанной плохенькимъ галстухомъ поверхъ не особенно ослпительнаго воротничка и съ докладной запиской въ рук?
И господинъ Бугаевъ произнесъ не безъ нкоторой веселой развязности:
— Хотлъ бы имть занятія подъ просвщеннымъ начальствомъ вашего превосходительства!
Красивое и просвщенное лицо его превосходительства сдлалось совсмъ серьезнымъ.
— У меня нтъ никакой вакансіи,— медленно проговорилъ онъ, отчеканивая каждое слово, какъ бы для большей убдительности, что вакансій нтъ.
Но господинъ Бугаевъ, казалось, не убдился и, нисколько не смутившись, продолжалъ:
— Я, ваше превосходительство, прошусь не сюда, не въ Петербургъ… Я готовъ служить и въ провинціи… И тамъ, смю думать, нужны люди… Лишившись мста, я нахожусь, можно сказать, въ самомъ критическомъ положеніи…
— Вы гд служили?
— Исправникомъ, ваше превосходительство.
— Отчего же вы оставили это мсто?
— Изъ-за патріотическаго образа мыслей, ваше превосходительство!— не безъ паоса воскликнулъ Бугаевъ и горько усмхнулся.— Я старался исполнять свою высокую, смю думать, миссію вполн согласно съ духомъ закона. Я хотлъ быть дйствительно авторитетнымъ и властнымъ лицомъ среди ввренныхъ моему охраненію крестьянъ, но это, разумется, не понравилось многимъ неблагонамреннымъ людямъ. Къ сожалнію, вліяніе этихъ людей не осталось безъ воздйствія и на господина начальника губерніи. Меня обвинили въ превышеніи власти и предложили подать въ отставку! Все это подробно изложено въ докладной записк, ваше превосходительство!
И съ этими словами Бугаевъ протянулъ записку, продолжая смотрть въ упоръ на его превосходительство.
Этотъ почтительно-наглый взглядъ нсколько смущалъ Павлищева.
‘Того и гляди, эта каналья позволитъ себ какую-нибудь фамильярность, скажетъ что-нибудь о прежнихъ ихъ отношеніяхъ… Отъ этого нахала можно всего ожидать!’ промелькнуло въ голов у Павлищева.
И чтобъ отдлаться отъ этого назойливаго просителя, онъ проговорилъ, принимая записку:
— Хорошо-съ. Я буду имть васъ въ виду. Потрудитесь записать господина Бугаева въ списокъ кандидатовъ!— прибавилъ Павлищевъ, слегка поворачивая голову къ стоявшему сзади дежурному чиновнику и отступая отъ просителя.
— Кандидатомъ?— протянулъ Бугаевъ иронически.— О, ваше превосходительство, я въ двухъ министерствахъ записанъ кандидатомъ и числюсь въ такомъ званіи третій годъ… Осмлюсь доложить, мое положеніе не позволяетъ мн утшаться кандидатурой, ваше превосходительство. Не имя никакой протекціи, я ршился именно обратиться къ вашему превосходительству, полагая, что вы не изволили забыть бывшаго сослуживца и знаете меня, какъ добросовстнаго работника…
— Но я ровно ничего не могу сдлать,— нетерпливо перебилъ Павлищевъ.
— Вы, ваше превосходительство?.. Одно ваше слово…
И, понижая голосъ почти до шепота, Бугаевъ прибавилъ:
— Марья Евграфовна проситъ… Она знаетъ мое отчаянное положеніе съ женой и дтьми… Если угодно, она явится сама просить за меня, ваше превосходительство!
При этомъ имени Павлищевъ слегка смутился. Но смущеніе его продолжалось мгновеніе. Онъ овладлъ собою и рзко проговорилъ:
— Кто бы ни просилъ за васъ, все равно. Я не имю права обходить другихъ кандидатовъ. У меня строго соблюдается очередь!— подчеркнулъ онъ нарочно громко, чтобы слышали вс, и отошелъ къ слдующему просителю.
Бугаевъ пожалъ плечами и, мрачный, вышелъ изъ пріемной.
Съ остальными просителями дло пошло гораздо скорй и безъ всякихъ непріятныхъ воспоминаній. Его превосходительство ясно, коротко и толково давалъ нужныя объясненія, общалъ, отказывалъ, просилъ повременить, давалъ слово прочесть записку, видимо щеголяя своимъ мастерствомъ говорить съ дловитой краткостью и схватывать самую суть дла.
Только хорошенькая блондинка, съ пенснэ на задорно приподнятомъ носик, никакъ не могла или, быть можетъ, не хотла понять, что сестра, за которую она хлопотала, не иметъ права на пенсію, и посл объясненій Павлищева, самыхъ, казалось бы, убдительныхъ, снова повторила съ видомъ непонимающаго ребенка, даря Павлищева самой очаровательной улыбкой:
— Но ужъ вы устройте, ваше превосходительство. Если вы захотите, все возможно…
— Законъ, сударыня… Я ршительно не могу… Супругъ вашей сестры прослужилъ всего 12 лтъ…
— Но войдите въ ея положеніе… Сестра осталась безъ всякихъ средствъ… дти… Мужъ ея умеръ внезапно… ударъ… Онъ отлично шелъ по служб… Ахъ, еслибъ вы были такъ добры и захотли сдлать истинно христіанское дло…
— При всемъ желаніи, я все-таки ничего не могъ бы сдлать, поврьте,— возразилъ Павлищевъ, не безъ тайнаго удовольствія любуясь пикантнымъ личикомъ молодой женщины.— Я имлъ честь уже нсколько разъ докладывать вамъ, что законъ…
‘Однако, премиленькая бабенка!’ подумалъ его превосходительство, и серьезный взглядъ его скользнулъ по ея открытой ше и роскошному бюсту.
Вроятно, блондинка замтила этотъ взглядъ, подавшій ей новую надежду выхлопотать для сестры пенсію, и вмсто того, чтобы уйти, она снова защебетала:
— Но мадамъ Анисьевой дали пенсію, хотя мужъ ея прослужилъ всего десять лтъ. Отчего же не дать моей сестр?— прибавила она и сдлала обиженную мину, которая тоже очень шла къ ней и могла, но ея мннію, разжалобить его превосходительство.
Она очень хорошо знала,— эта маленькая, хорошенькая женщина, хлопотавшая за приличный гонораръ въ пріемныхъ, за разныхъ миическихъ сестеръ и братьевъ,— что самые неподкупные и суровые администраторы за сорокъ лтъ длаются сердобольны при вид хорошенькихъ просительницъ, да еще, вдобавокъ, съ такимъ роскошнымъ станомъ, какимъ обладала она.
— Я не освдомленъ, сударыня, на какомъ основаніи дали пенсію госпож Анисьевой, по смю васъ уврить, что о подобной просьб я не могу доложить… Просите самого министра… Намъ что угодно?— обратился его превосходительство къ послднему просителю, пожилому человку съ вихрастой шевелюрой посдвшихъ волосъ, все время стоявшему въ мечтательной задумчивости и, казалось, не обращавшему ни на что своего вниманія.
Не первой свжести фракъ и блье, плохо вычищенные сапоги, небрежно повязанный галстухъ, блдное, изборожденное морщинами, когда-то красивое лицо, опушенное громадною, черною съ просдью бородой, закрывавшею почти всю грудь, глубоко сидящіе глаза, упорные и сосредоточенные, высокій благородный лобъ и выраженіе какой-то спокойной и даже нсколько надменной увренности въ умной физіономіи и въ глазахъ,— все отличало этого просителя отъ остальныхъ, бывшихъ въ пріемной.
Вмсто отвта, этотъ господинъ подалъ его превосходительству объемистую тетрадь.
— Это что такое?
— Описаніе моего изобртенія, ваше превосходительство… Хочется думать, что вы прочтете и убдитесь въ огромномъ его значеніи… Вотъ ужъ десять лтъ, какъ я хлопочу, хожу по пріемнымъ и… и получаю отказы… Я убжденъ, что никто и не читалъ этой записки… Узнавъ изъ газетъ, что вы назначены на столь важный постъ, я ршилъ обратиться къ вамъ за содйствіемъ… Прочтите, и вы увидите, безумецъ ли я, какъ находятъ господа чиновники, или предлагаю Россіи десять милліоновъ ежегоднаго сбереженія…
— Хоть это и не по-моему департаменту, но я непремнно прочту,— проговорилъ Павлищевъ, принимая объемистую записку и съ нкоторымъ недоумніемъ взглядывая на просителя и какъ бы соображая: сумасшедшій онъ или нтъ…
— Искренно вамъ благодаренъ,— съ чувствомъ произнесъ старикъ,— но предварительно позвольте вамъ вкратц изложить принципы моего изобртенія…
Павлищевъ позволилъ, и краткое изложеніе заняло цлыхъ пятнадцать минутъ убжденнаго и оживленнаго изложенія и грозило еще продолжаться, если бы Павлищевъ не остановилъ изобртателя.
— Извините, мн некогда… Я непремнно прочту вашу записку… Идея ваша мн нравится… Приходите черезъ мсяцъ.
Обрадованный изобртатель еще разъ поблагодарилъ его превосходительство и ушелъ, счастливый, съ загорвшимися глазами, почти увренный, что теперь дло его въ шляп.
Его превосходительство направился въ свой кабинетъ. У дверей онъ остановился и спросилъ у дежурнаго чиновника:
— Какъ фамилія этой просительницы, которая хлопочетъ о пенсіи своей сестры?
— Рогальская, ваше превосходительство! Анна Аполлоновна Рогальская…
— Назойливая дама!— промолвилъ недовольнымъ тономъ Павлищевъ и скрылся въ дверяхъ кабинета.

II.

Представительный курьеръ Сидоренко,— почтенный сдовласый старикъ изъ отставнымъ вахмистровъ, съ золотой медалью на ше, бодрый и крпкій, съ благообразнымъ солиднымъ и серьезно-внушительнымъ лицомъ,— безшумно вошелъ, вслдъ за звонкомъ, въ кабинетъ и вытянулся въ струнку.
— Переодться!
Старикъ досталъ изъ шкафа темную жакетку и, принявъ вицъ-мундиръ и Владимірскій крестъ, снятый съ шеи, помогъ его превосходительству принять неоффиціальный и даже нсколько легкомысленный видъ обыкновеннаго смертнаго.
Этотъ курьеръ, перемнившій на своемъ вку не мало директоровъ, а съ ними вмст и не мало взглядовъ на внутреннюю политику, остававшійся при разныхъ перемнахъ несмняемымъ, съумвшій скопить на своемъ скромномъ посту изрядный капиталецъ, ссужая за небольшіе ‘проценты’ господъ чиновниковъ,— этотъ философъ сразу замтилъ, что ‘новый генералъ’ не въ дух. По наблюденіямъ стараго курьера, генералъ, посл своихъ первыхъ четырехъ пріемовъ, со времени назначенія въ должность, возвращаясь въ кабинетъ имлъ всегда веселый и даже игривый видъ, точно именинникъ, что Сидоренко, какъ тонкій наблюдатель, объяснялъ себ тмъ, что генералу ‘лестно’ принимать просителей въ новомъ званіи. Эта ‘лестность’ казалась ему тмъ боле понятной, что ‘новый генералъ’ былъ опредленъ прямо ‘съ втра’, изъ чиновниковъ по особымъ порученіямъ при министр, не пройдя обычныхъ іерархическихъ ступеней и попавъ, такъ сказать, прямо въ рай, не побывавъ въ чистилищ. И, надо сказать правду, назначеніе Павлищева едва ли не поразило старика-курьера боле, чмъ господъ чиновниковъ департамента. Консерваторъ по убжденіямъ и привыкшій, чтобы все длалось ‘по порядку’, старый курьеръ отнесся къ ‘новому генералу’ сперва недоброжелательно и какъ бы обиженно за нарушеніе ‘принципа’. Но — оппортюнистъ по натур — Сидоренко, убдившись, что ‘новый генералъ’ ничего противъ него не иметъ, самъ черезъ недлю противъ генерала ничего не имлъ и даже втолковывалъ одному своему пріятелю, что умныхъ генераловъ велно назначать со стороны или выписывать изъ провинціи, такъ какъ столичные прілись.
Курьеръ не ошибся. Павлищевъ, дйствительно, имлъ недовольный, раздраженный видъ. Оставшись одинъ, онъ, вмсто того, чтобы приссть къ столу, быстрыми шагами заходилъ по кабинету, подергивая однимъ плечомъ и хмуря брови.
Это была обширная, высокая и свтлая комната въ четыре окна, съ огромнымъ письменнымъ столомъ посредин, на которомъ лежало множество бумагъ, печатныхъ записокъ и брошюръ. Солидная мебель была обита чернымъ сафьяномъ. Шкафъ съ книгами стоялъ у одной стны, а на другихъ висли карты и разныя таблицы. Въ углу былъ телефонный аппаратъ.
Здсь, въ этомъ кабинет, одушевляемый честолюбивыми мечтами, Павлищевъ работалъ съ ретивостью человка, недавно назначеннаго на видный постъ, открывающій дальнйшія перспективы. Онъ здсь принималъ доклады, поражая докладчиковъ необыкновенной памятью, диктовалъ конспекты записокъ, набрасывалъ представленія въ государственный совтъ, принималъ постителей по дламъ, бесдовалъ съ начальниками отдленій, подписывалъ бумаги и, проработавши до шести часовъ, туго набивалъ бумагами свой портфель, который курьеръ отвозилъ домой, и дома, случалось, просиживалъ за бумагами до утра.
Павлищевъ не даромъ пользовался репутаціей талантливаго и неустаннаго работника.
Работая самъ, какъ волъ, онъ заставлялъ работать и подчиненныхъ, и вскор, посл его назначенія, въ департамент кипла оживленная работа. Чиновники приходили въ 10 часовъ утра и нердко сидли до шести. Новый директоръ ‘подтянулъ’ департаментъ. Вс чувствовали, что съ нимъ шутить нельзя, а надо было работать или уходить вонъ. Вс знали, что Павлищевъ иметъ вліяніе на министра, и боялись его. Въ чиновничьемъ мір въ немъ видли восходящую звзду и изъ зависти называли его выскочкой и человкомъ, у котораго ni foi, ni loi и, вдобавокъ, весьма подозрительное прошедшее. Съ какимъ апломбомъ говоритъ онъ, что отдалъ дань ‘молодой дури’, и нисколько не скрываетъ этого. И какая въ немъ самоувренность и даже наглость!
Его превосходительство, наконецъ, прислъ къ столу и принялся, было, за бумаги, но работа, видимо, не шла, и въ голов его снова проносилось то далекое прошлое, о которомъ напомнилъ ему этотъ наглецъ Бугаевъ, упомянувъ имя женщины, давнымъ-давно забытой…
А между тмъ, это имя, соединенное съ воспоминаніемъ объ одной изъ очень печальныхъ ‘ошибокъ молодости’, нарушило его жизнерадостное веселое настроеніе и даже смущало его, человка, казалось, не особенно легко смущавшагося.
‘Къ чему она здсь? Зачмъ пріхала? И какая цль была у Бугаева говорить о ней?’
Такіе вопросы задавалъ себ Павлищевъ и раздумывалъ, можетъ ли эта женщина повредить его репутаціи подъ вліяніемъ такого мерзавца, какъ этотъ Бугаевъ, готоваго, повидимому, на шантажъ…
Павлищевъ презрительно усмхнулся. Разумется, такіе пустяки не могутъ серьезно повредить ему. Мы, слава Богу, живемъ не гд-нибудь въ Англіи или во Франціи, гд частная жизнь общественныхъ дятелей является предметомъ газетныхъ толковъ. И наконецъ, онъ слишкомъ хорошо зналъ, что прошедшее и иногда даже очень двусмысленное и всмъ извстное, не мшаетъ нкоторымъ дятелямъ спокойно наслаждаться благами положенія и пользоваться общимъ почтеніемъ. Тмъ не мене, Павлищевъ все-таки пожаллъ, что у него была эта ‘ошибка молодости’… Лучше, еслибъ ея не было!
И онъ невольно припомнилъ это прошлое, которое казалось теперь такимъ далекимъ, особенно при теперешнемъ его положеніи, припомнилъ этотъ маленькій городокъ, гд онъ служилъ, припомнилъ эту простенькую, добрую Марью Евграфовну, молоденькую акушерку, которая влюбилась въ него и сошлась съ нимъ, не требуя ничего, кром взаимности… И эта связь продолжалась три года, были дти… Онъ даже подумывалъ о томъ, не жениться ли ему, какъ вдругъ судьба внезапно ему улыбнулась, и онъ ухалъ въ Петербургъ и скоро забылъ и о Марь Евграфовн, и о дтяхъ. Сперва еще посылалъ рублей по двадцати пяти, а затмъ и посылать пересталъ и прервалъ всякую переписку…
И вотъ теперь, когда ужъ онъ совсмъ забылъ объ этой ‘ошибк молодости’, какъ забылъ и о нкоторыхъ другихъ, она снова напоминаетъ о себ и даже тихо и деликатно нашептываетъ на ухо его превосходительству, что онъ поступилъ не совсмъ корректно, бросивъ на произволъ судьбы бдную женщину съ двумя дтьми, и вызываетъ въ немъ сложное чувство раздраженія, испуга и стыда.
Со свойственною ему быстротой, онъ обдумалъ это непріятное дло и ршилъ: немедленно же узнать адресъ этой женщины, повидаться съ нею и деликатно предложить ей нкоторую сумму и свою помощь устроить ее, разумется, гд-нибудь въ провинціи. Такимъ образомъ, онъ поправить свою ‘ошибку’ и предотвратитъ ‘скандалъ’, еслибъ онъ и грозилъ ему. Наконецъ, можно будетъ и этому каналь Бугаеву дать какое-нибудь мсто. Чортъ съ нимъ!
Принявъ такое ршеніе, его превосходительство нсколько успокоился и принялся за работу.
Говорятъ, что въ жизни каждаго человка бываетъ случай счастья, которымъ только надо умть воспользоваться. Такой случай выпалъ и на долю Павлищева въ то время, когда онъ тянулъ свою скромную служебную лямку, чувствуя неудовлетворенность и даже нкоторую озлобленность человка, принужденнаго зарывать въ землю свои таланты и влачить безвстное существованіе въ маленькомъ городк, безъ надежды сдлать какую-либо серьезную карьеру. А честолюбивый червякъ жилъ въ немъ и не давалъ ему покоя. Онъ видлъ, какое ничтожество, благодаря связямъ и протекціи, иногда длаетъ карьеру, выдвигается, а для него, сознающаго свои способности, будущее казалось сренькимъ и безцвтнымъ. Ему ужъ около тридцати пяти лтъ, а онъ всего лишь незначительный чиновникъ, хотя и окончилъ блестяще курсъ по двумъ факультетамъ. Ужъ онъ, было, серьезно подумывалъ бросить службу и пріискать занятія гд-нибудь въ частномъ банк или по желзной дорог съ хорошимъ содержаніемъ, какъ неожиданная встрча и знакомство съ однимъ петербургскимъ сановникомъ, пріхавшимъ отдохнуть на мсяцъ въ свое имніе, въ нсколькихъ верстахъ отъ того города, гд служилъ Павлищевъ, измнила его судьбу. Сановнику, озабоченному, что нтъ ‘людей’, и искавшему ‘свжихъ силъ’, очень понравился этотъ умный, энергичный, обладавшій большимъ тактомъ, красивый молодой человкъ, который съ такимъ вниманіемъ слушалъ, схватывая, казалось, мысли на лету, о томъ, какъ возможно осчастливить Россію, и такъ тонко умлъ польстить ему, выражая свое восхищеніе идеями, которыя въ тайн считалъ болтовней доктринера, бумажнаго человка, незнакомаго съ жизнью. Павлищеву было милостиво предложено мсто, и Павлищевъ, разумется, съ радостью согласился и скоро ухалъ въ Петербургъ.
Тамъ онъ блистательно воспользовался случаемъ и въ короткое время пріобрлъ совершенно заслуженно репутацію дльнаго и талантливаго человка. Онъ работалъ, писалъ записки, составлялъ проекты, исполнялъ разныя порученія и всегда дльно и толково, и когда вмсто сановника, не успвшаго осчастливить Россію, назначили въ т далекія времена другого, который ршительно общалъ это сдлать и даже въ самое короткое время, Павлищевъ, какъ дорогой кладъ, какъ незамнимый человкъ tout faire, былъ рекомендованъ новому своему начальству. Дловитый, способный и умвшій понимать людей, онъ съ прежнею ретивостью сталъ проводить новую программу облагодтельствованія родины и съ тою же талантливостью писать проекты и записки, сдлавшись близкимъ человкомъ новаго патрона и постепенно забывая стараго, сданнаго въ архивъ. Дятельность его он теперь ужъ находилъ возможнымъ порицать съ снисходительной, впрочемъ, оговоркой, что ‘старикъ’ былъ слишкомъ бумажный, человкъ, хотя несомннно искренній и благонамренный.
Карьера улыбалась Павлищеву, и онъ работалъ, не зная устали. Его новый патронъ, энергичный и умный человкъ, самъ неустанный работникъ, умлъ цнить работу другихъ, и награды сыпались, какъ изъ рога изобилія, на этого ‘новаго человка’ и enfant chri, возбуждая завистливые и злостные толки.
— C’est un vrai prokwost!— говорили про Павлищева свтскіе чиновники, не переваривавшіе его быстрыхъ успховъ.— Онъ несомннно уменъ и талантливъ, но первый жe продастъ своего новаго патрона, какъ продалъ стараго!
Нечего и прибавлять, что такіе отзывы диктовала зависть, и, конечно, подобная репутація врядъ ли имла основаніе. Павлищевъ просто былъ ‘человкомъ жизни’, какъ онъ себя называлъ, добивающимся своимъ горбомъ того, чего другіе добиваются связями и родствомъ.
Онъ зналъ вс эти толки и зналъ всю эту злобу обиженныхъ маменькиныхъ сынковъ и карьеристовъ по праву рожденія. Зналъ и не обращалъ никакого вниманія и даже не старался какъ-нибудь задобрить ихъ. Напротивъ, вс очень хорошо знали, что Павлищевъ всми силами старался у министра, чтобы отличали только хорошихъ работниковъ, а не разныхъ протеже. И потому въ свт вс эти маменьки и бабушки, вс эти дяди и папеньки, желающіе пристроить своихъ присныхъ, терпть не могли и министра, и его любимца.
Мало ли что говорятъ про людей на виду? Пусть говорятъ. Да, наконецъ, Павлищевъ былъ слишкомъ уменъ, чтобы понимать, что крупные успхи въ жизни очень рдко достигаются безъ шиповъ и однми добродтелями, къ тому же и не всегда имющими цнность на житейскомъ рынк. Эти прямые, правдивые, убжденные герои-чиновники, говорящіе начальству тирады la маркизъ Поза, могутъ являться только въ очень плохихъ романахъ, а въ дйствительности, еслибъ и нашелся ‘человкъ 20 числа’, рискнувшій на роль маркиза Позы, то такого Позу при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ уволили бы по третьему пункту. Онъ понималъ условія, въ которыхъ приходилось дйствовать, и, сндаемый честолюбіемъ, сознававшій свои способности, готовъ былъ отдавать ихъ на что попало, увренный, что и онъ когда-нибудь ‘осчастливитъ Россію’ и покажетъ, какъ это можно сдлать.
И онъ, давнымъ-давно бросившій ‘дурь молодости’, ставшій ‘человкомъ жизни’, поневол приспособлялся къ духу времени, чтобы успвать, и успвалъ по мр того, какъ приспособлялся.
Далеко не религіозный человкъ, онъ находилъ нужнымъ посщать каждое воскресенье обдни и истово креститься на улицахъ, прозжая на своемъ рысак мимо церквей — это давало извстный cachet. Онъ громко говорилъ — и казалось съ убжденіемъ,— что Россія самобытна и нисколько не похожа на Европу и потому все, ршительно все, должно быть въ ней самобытно. Когда-то самъ пописывавшій въ газетахъ и большой поклонникъ литературы, онъ со времени возвышенія своей счастливой звзды, сталъ говорить, что печать распущена и что ‘невжественные журналисты’ приносятъ вредъ, толкуя о мропріятіяхъ, блага которыхъ не понимаютъ.
Напрасно только его превосходительство нападалъ на печать. Неблагодарный! Когда его назначили въ 187* году директоромъ департамента, многія газеты, воспользовавшись правомъ свободнаго обсужденія, привтствовали его восторженными дифирамбами.
И вотъ такому счастливцу, цвтущему, бодрому и здоровому, это зимнее солнечное утро напомнило о давно прошедшемъ времени и объ ‘ошибк молодости’. Казалось, принявъ ршеніе, его превосходительство успокоился. По крайней мр, онъ весь этотъ день работалъ съ обычной быстротой, принималъ доклады, былъ на засданіи одной комиссіи и говорилъ съ извстнымъ своимъ мастерствомъ. Но вернувшись, посл поздняго обда у Донона, въ свою уютную холостую квартиру, онъ снова въ раздумь заходилъ по кабинету и долго не принимался за дла.
Только передъ отходомъ ко сну онъ написалъ на клочк бумажки своимъ четкимъ крупнымъ почеркомъ: ‘Дочь купца третьей гильдіи, Марья Евграфовна Борщова’ и, отдавая клочекъ камердинеру, приказалъ ему завтра же пораньше справиться въ адресномъ стол, гд живетъ эта особа.
— Завтра же покончу все это!— прошепталъ уже въ постели Павлищевъ раздраженнымъ тономъ, чувствуя, что боится свиданья съ этой кроткой и простоватой Марьей Евграфовной.

III.

Господинъ Бугаевъ возвращался изъ департамента въ озлобленномъ настроеніи человка, горько обманувшагося въ своихъ ожиданіяхъ. Онъ очень надялся, что Павлищевъ дастъ мсто своему бывшему сослуживцу и знакомому, вдобавокъ еще потерпвшему изъ-за ‘патріотическаго образа мыслей’, что Бугаевъ, какъ человкъ нсколько увлекающійся и ужъ черезчуръ исключительно понимавшій патріотизмъ и духъ времени — считалъ большимъ козыремъ въ своихъ рукахъ, дающимъ, ему значительныя преимущества передъ другими искателями мстъ. Сколько онъ ходилъ по разнымъ пріемнымъ и сколько разъ говорилъ онъ съ благородною откровенностью пострадавшей жертвы о своемъ положеніи — и везд одно общаніе ‘имть въ виду’, везд какое-то безучастное отношеніе, не смотря даже на то, что о немъ, какъ о ‘невинно пострадавшемъ’, писалось даже въ одной газет года два тому назадъ.
И Павлищевъ отказалъ, хотя онъ, въ вид послдняго внушительнаго аргумента и упомянулъ о Марь Евграфовн. И вдобавокъ, узнавать не хотлъ. Руки даже не подалъ. Забылъ, какъ прежде занималъ деньги. ‘Зазнался, скотина этакая!’ мысленно обругаль Павлищева Бугаевъ, полный злобы за его безсердечный отказъ и высокомрный пріемъ. О, какъ онъ ненавидитъ и Павлищева, и всхъ этихъ господъ, располагающихъ мстами, которые являются виновниками его ужаснаго положенія. Чмъ онъ хуже другихъ! Отчего ему именно нтъ мста?.. Не онъ ли старался, изо всхъ силъ лзъ, чтобы отличиться энергіей и распорядительностью и показать, что и онъ на своемъ маленькомъ пол дйствій дйствительно ‘сильная власть’, какъ казалось ему, и требовалось по духу времени, проповдывалось благонамренными органами печати. И отчего же другіе выдвинулись именно за то, что дйствовали въ такомъ направленіи, а онъ, длавшій то же самое въ другой губерніи, уволенъ въ отставку!? Гд логика!? Гд справедливость!?
Разсуждая такимъ образомъ, Бугаевъ проклиналъ судьбу и людей, и съ какой-то злобной ненавистью затравленнаго волка посматривалъ на хорошо одтыхъ чиновниковъ съ портфелями въ рукахъ, торопившихся въ свои департаменты.
Въ самомъ дл, положеніе Бугаева было не изъ пріятныхъ. Онъ съ женой и двумя дтьми, которыхъ страстно любилъ, доживалъ послдніе остатки тхъ небольшихъ деньжонокъ, которыя предусмотрительно нажилъ на послднемъ своемъ мст. Еще одинъ мсяцъ — и тамъ хоть иди по міру!
‘Нтъ! Вы такъ не отдлаетесь отъ Евлампія Бугаева, ваше превосходительство! Не от-д-ла-етесь!.. Только убдить бы эту дуру Марью Евграфовну, и я вамъ преподнесу сюрпризецъ, какого вы не ожидаете’!
Такъ мысленно грозилъ Евлампій Бугаевъ и, занятый мыслями о ‘сюрпризц’, продолжалъ свой путь, ежась и вздрагивая на мороз въ своемъ потертомъ и мало грвшемъ пальто. И медвжья шуба, и шинель съ бобромъ — остатки прежняго благополучія — были давно заложены.
Обыкновенно въ первомъ часу Бугаевъ заходилъ къ Доминику и тамъ проводилъ цлые дни, играя на билліард. Превосходный игрокъ, онъ, случалось, приносилъ домой рублей пять-десять, если отыскивалъ пижона, но въ послднее время заработокъ его былъ плохъ: съ нимъ не играли — а если и играли, то брали много впередъ, партія уравнивалась, и выигрышъ не всегда былъ врный.
Но сегодня Бугаевъ торопился прямо домой. И чмъ ближе подходилъ онъ къ ‘дому’, тмъ печальне и безнадежне было его помятое, непріятное лицо съ длиннымъ носомъ, обросшее большой рыжей бородой. Наглое выраженіе исчезло, и большіе, сверкающіе черные глаза его засвтились мягче.
Онъ зашелъ въ лавку, купилъ дешеваго сыра и колбасы, взялъ въ булочной хлба и три сладкихъ пирожка и вошелъ въ подъздъ большого дома, занятаго меблированными комнатами.
— Что, братецъ, писемъ не было?— спросилъ онъ, принимая внушительный видъ, по обыкновенію швейцара, бойкаго, плутоватаго и прожженнаго малаго, вышедшаго изъ своей грязной конуры, гд онъ помщался съ большимъ семействомъ
— Не было, Евлампій Иванычъ.
— Гмм! Странно… Должно быть давно денежное.
— Идетъ-съ, видно,— не безъ скрытой ироніи промолвилъ швейцаръ.
— Ну, да теперь, если и опоздаетъ — не бда… Мсто, братецъ, наконецъ, получаю.
— Получаете? Ну, слава Богу… Честь имю поздравить, Евлампій Ивановичъ. Давно ужъ вамъ пора… Слава Богу, сколько ждете!
— Нынче, братецъ, и по пяти лтъ ждутъ. Самъ знаешь? На одно мсто — сто кандидатовъ.— И, подавая швейцару гривенникъ, прибавилъ:— Вотъ теб, Семенъ, за поздравленіе. Какъ получу приказъ, дамъ какъ слдуетъ… будешь доволенъ!
Швейцаръ поблагодарилъ и спросилъ:
— Здсь мсто или въ провинціи, Евлампій Ивановичъ?
— Вроятно въ провинціи… А барыня не выходила?
— Не должно быть… Да, Евлампій Ивановичъ, нынче на счетъ мстовъ очень трудно даже и нашему брату…
Бугаевъ, поддерживавшій со швейцаромъ добрыя отношенія, кивнулъ утвердительно головой и поднялся въ третій этажъ. Отворивъ двери, онъ очутился въ темномъ корридор, и его обдало прокислымъ, специфическимъ запахомъ петербургскихъ меблированныхъ квартиръ средней руки.
Въ этомъ корридор Бугаевъ жилъ уже второй годъ и зналъ почти всхъ его обитателей. Это были, по большей части, такіе же алчущіе и жаждущіе, какъ и онъ самъ, пріхавшіе въ Петербургъ искать мстъ и счастья, и вмсто двухъ-трехъ мсяцевъ, застрявшіе надолго въ этомъ самомъ длинномъ корридор, названномъ однимъ изъ неунывающихъ жильцовъ ‘корридоромъ сладкихъ надеждъ’.
Кого тутъ только не было!
Здсь, въ самомъ конц, въ крошечной комнат жилъ терпливо ожидавшій славы и милліоновъ старикъ-изобртатель, котораго Бугаевъ сегодня видлъ у Павлищева, хотя и говорилъ еще наканун старику, что Павлищевъ изобртеній не касается и къ нему итги нечего. Тутъ же жила и худенькая старушка, которая хлопотала о возвращеніи ей имнія, будто бы неправильно отъ нея отобраннаго. Она по цлымъ днямъ писала прошенія, не знала куда ужъ ихъ подавать, такъ какъ проиграла дло во всхъ инстанціяхъ и получила отказъ во всхъ мстахъ, куда только можно было жаловаться. Но это ее не останавливало, и она все писала, отрываясь только за тмъ, чтобы разсказать о своемъ дл кому-нибудь изъ жильцовъ, недавно пріхавшихъ и еще не имвшихъ повода бгать отъ этой полусумасшедшей старухи, какъ отъ чумы… И бдняжка читала свое послднее прошеніе, въ которомъ она въ тысячный разъ призывала громы небесные на виновниковъ ея раззоренія, на губернатора, на судъ, на министровъ, вполн увренная, что она права и что истина, наконецъ, восторжествуетъ, только нашелся бы человкъ, который взялся бы хлопотать. Она съ удовольствіемъ дала бы такому человку половину отнятаго у нея имнія… Тутъ же жила пожилая дама, пріхавшая, чтобы упечь куда-нибудь своего ‘подлеца-мужа’ и всмъ разсказывающая о пакостяхъ ‘этого человка’ съ такимъ увлеченіемъ и удовольствіемъ, что, казалось, еслибы у нея вмсто ‘этого человка’ былъ допропорядочный супругъ, то она была бы невыразимо несчастна. Она ‘упекала’ мужа уже пятый мсяцъ и все-таки не могла никуда ‘упечь’, и находя, что законы на этотъ счетъ въ Россіи никуда не годятся, ходила съ жалобами по разнымъ пріемнымъ. Въ этомъ же корридор жилъ молодой литераторъ, исписывавшій вороха бумаги и вотще ходившій по редакціямъ, и тутъ же оглашала своими руладами и трелями одна довольно видная еще пвица, имвшая, конечно, громадный успхъ на трехъ провинціальныхъ сценахъ (если не врите — вотъ вамъ вырзки изъ газетъ!) и не принятая по интригамъ на казенную сцену. Но она добьется, наконецъ, своего. Ее примутъ и… посмотрите, что пишетъ харьковскій рецензетъ о томъ, какъ исполняла она Травіату… а вотъ внки и адресы отъ почитателей… Тутъ же не жилъ, а проводилъ только ночи молодой и франтоватый человкъ восточнаго типа, неизвстно чмъ занимавшійся и неизвстно на что надявшійся. Даже и Евлампій Ивановичъ Бугаевъ, имвшій какую-то особенную способность вывдывать всю подноготную, и тотъ оставался въ недоумніи передъ соціальнымъ положеніемъ этого здороваго брюнета съ крпкими, сверкающими близной, зубами и крупными глазами съ поволокой, который возвращался поздно домой и рано уходилъ, всегда веселый, бодрый и здоровый и, судя по этому, не нуждающійся въ деньгахъ. Наконецъ, Бугаевъ ршилъ, что этотъ брюнетъ, должно быть, на содержаніи, и нсколько успокоился.

——

Отворивъ двери довольно большой комнаты, Бугаевъ былъ весело и шумно встрченъ двумя дтьми: мальчикомъ лтъ 12 и двочкой лтъ 10, которые бросились къ нему на встрчу. Онъ крпко ихъ расцловалъ и, снявъ пальто, вошелъ въ комнату, гд на диван сидла за починкой блья блдная и болзненная, худая и истомленная женщина съ большими срыми глазами и съ какимъ-то безнадежно покорнымъ выраженіемъ на своемъ довольно пріятномъ и миловидномъ лиц. При вид мужа, она оставила работу и взглянула на него пристально и тревожно.
— Ну что?— спросила она.
— Подлецъ!— угрюмо отвтилъ Бугаевъ.
Жена больше ничего не спросила и, опустивъ голову, снова принялась за работу.
— Да ты не сокрушайся, Варенька… Не отчаивайся!— заговорилъ Бугаевъ мягкимъ, заискивающимъ тономъ, съ нжностью взглядывая на эту худую, больную женщину въ черномъ старенькомъ плать, въ рук которой мелькала иголка.— Это не бда, что онъ съ перваго раза отказалъ!— продолжалъ Бугаевъ, присаживаясь у стола и развертывая пакетъ съ покупками.— Я еще разъ къ нему пойду… на квартиру… Вотъ, Варенька, я сыру и колбасы принесъ… Закуси. Ты сыръ любишь. Дтки! Идите завтракать! Идите, милыя!
Онъ былъ необыкновенно ласковъ и нженъ съ дтьми и, видимо, нсколько трусилъ жены и какъ бы чувствовалъ себя передъ ней виноватымъ.
— Право, Варенька, не тревожься…
— Да разв я за себя?— кинула Варенька, и блдное ея лицо вспыхнуло румянцемъ.— Я скорблю за нихъ!— тихо прибавила она, кивнувъ головой на дтей…— Мн что?.. Моя жизнь спта, а вотъ они… Цлыхъ два года ты безъ мста… И самъ виноватъ… Я тебя предупреждала…
Бугаевъ ничего не отвчалъ. Ахъ, еслибъ онъ ее послушалъ тогда!
— Ты знаешь, сколько у насъ денегъ?— снова заговорила она, одливъ дтей.
— Знаю, что немного.
— Тридцать рублей.
— Я денегъ достану… И мсто будетъ, ей-Богу будетъ, черезъ того же Павлищева. Когда я намекнулъ этому скоту о Марь Евграфовн, онъ смутился… очень даже. Знаетъ кошка, чье мясо съла! Я ее уговорю… Она попроситъ за меня, и онъ не посметъ отказать… Что жъ ты не шь, Варенька?.. Я для тебя сыръ купилъ… Не посметъ… Онъ долженъ дать мн мсто, а не то…
— Опять какую-нибудь гадость придумаешь?..— брезгливо спросила молодая женщина.
— Ахъ, Варенька!.. Съ такими людьми всякія средства хороши…
— И ты думаешь испугать Павлищева?
— И испугаю. Поврь, что испугаю… Я знаю, чмъ его испугать! Только бы Марья Евграфовна меня послушалась. Дура! Не понимаетъ своего же счастья… Хотя бы ради сына взялась за умъ… Могла бы его обезпечить!.. Я вдь, собственно говоря, ничего дурного ей не предлагаю!— прибавилъ Бугаевъ, замтивъ на лиц жены презрительную гримасу.— Что, какъ ея Вася?— лучше ему?
— Нтъ… У него жаръ. Докторъ былъ, говоритъ: сильная простуда…
— Знаешь ли что, Варенька?.. Поговори ты съ ней… Попроси ты ее написать обо мн Павлищеву…
— Проси самъ, а я не стану!— холодно промолвила жена и какъ-то вся съежилась, точно ей вдругъ сдлалось холодно.
Въ это время за стной раздались выкрикиванія пвицы, имвшей успхъ на трехъ сценахъ. Она продлывала свои ежедневныя упражненія: тянула ноты. А за тмъ предстояло еще прослушать сольфеджіо и уже затмъ нсколько арій.
Варенька, у которой и безъ того нервы были измотаны, проговорила со вздохомъ:
— О, Господи! И такъ каждый день!
— Хочешь, я попрошу ее перестать. Скажу, что ты больна?
— Не надо. Я разъ ее просила черезъ горничную. Она отвтила, что она должна заниматься и, разумется, права.. Какое ей дло до другихъ…
— Ну, такъ я пойду, Варенька, къ Марь Евграфовн… Попрошу ее…
Съ этими словами онъ вышелъ въ корридоръ, а молодая женщина нсколько времени сидла въ глубокой задумчивости, оставивъ работу. Наконецъ, она взглянула на дтей, тихо игравшихъ въ отдаленіи, позвала ихъ и вдругъ съ какою-то порывистою страстностью прижала къ себ, и неудержимыя слезы лились изъ ея глазъ.
И бдная, измученная женщина думала въ это время свою старую безотрадную думу о томъ, что если бы не эти ненаглядныя ея крошки, то разв вынесла бы она всю эту каторгу и разв могла бы жить съ этимъ человкомъ, котораго она давно уже перестала любить и уважать.
Дти испуганно смотрли на мать, а за стной пвица выдлывала рулады.

IV.

Въ небольшой, чисто убранной, хорошо провтренной комнат того же ‘корридора сладкихъ надеждъ’, на мягкомъ низенькомъ кресл у кровати сидла Марья Евграфовна съ книгой въ рукахъ. Читала она, видимо, не внимательно, потому что поминутно поднимала глаза на спящаго хорошенькаго мальчика, съ блокурыми вьющимися волосами, и тревожно, вся напряженная, прислушивалась къ его дыханію и прикладывала руку ко лбу и разгорвшимся щечкамъ ребенка.
Это была хорошенькая женщина, казавшаяся гораздо моложе своихъ тридцати лтъ, свжая, здоровая и крпкая, съ пышнымъ румянцемъ на щекахъ, хорошо сложенная, съ тонкой, гибкой таліей и съ роскошными темно-русыми волосами, гладко зачесанными назадъ и собранными въ вид коронки на темени. Было что-то необыкновенно милое, простое и располагающее въ чертахъ этого пригожаго, открытаго и серьезнаго лица и особенно въ этихъ большихъ темныхъ глазахъ, кроткихъ и вдумчивыхъ, съ большими пушистыми рсницами. Одта она была очень скромно, но опрятно и не безъ нкотораго изящества, свидтельствующаго о вкус и привычк не распускать себя. Поношенное черное шерстяное платье сидло на ней ловко, и вся она имла необыкновенно свжій и опрятный видъ — эта небольшого роста женщина, когда-то любившая Павлищева до безумія и не мало перенесшая изъ-за него горя.
Въ самомъ дл, тяжело было ей, молодой двушк, брошенной съ двумя дтьми на произволъ судьбы въ маленькомъ городк на общее глумленіе и позорище. Надо было много выносливости, энергіи и силы материнскаго чувства, чтобъ не сойти съ ума или не пасть духомъ отъ отчаянія посл того, какъ человкъ, котораго она беззавтно любила, на котораго молилась, считая высшимъ существомъ,— поступилъ съ ней такъ безсердечно, такъ жестоко! Черезъ два три мсяца посл разлуки онъ даже не отвчалъ на ея письма, въ которыхъ она просила не денегъ — о, нтъ!— а слова любви и утшенія. А она такъ ждала этого слова, бдная, только что потерявшая одного ребенка, голодавшая, оставшаяся почти безъ практики и не знавшая, къ кому обратиться за помощью. Родители ея давно умерли, была въ Сибири тетка и состоятельная, но Марья Евграфовна ея совсмъ не знала. Былъ у нея еще братъ гимназистъ въ Москв, но что могъ онъ для нея сдлать? Въ этотъ ужасный періодъ ея жизни какихъ только унизительныхъ предложеній не длалось ей! Одинъ купецъ предлагалъ взять ее на содержаніе, а одинъ помщикъ звалъ въ деревню къ нему въ экономки, но съ тмъ, чтобы она отдала своего сына въ воспитательный домъ. Сколько слезъ пролила она въ своей убогой комнатк у старушки-мщанки, и сколько горькихъ думъ передумало это кроткое существо, такъ горько обиженное на зар своей жизни и такъ поруганное за свою любовь и вру въ людей! Спасибо добрымъ людямъ, которые помогли ей въ ту пору ухать изъ маленькаго городка, гд вс знали ея исторію. Въ числ этихъ людей былъ, между прочимъ, и Бугаевъ и, главное, его жена. Они снабдили Марью Евграфовну небольшою суммой, собранной тремя-четырьмя человками, и она перехала въ губернскій городъ.
Нсколько тяжелыхъ лтъ пережила она въ борьб съ нуждой, испытывая всевозможныя лишенія, но честно и упорно выносила въ битв жизни вс суровыя испытанія ради этого маленькаго Васи, которому она отдала свою жизнь, пугливо сторонясь всякой привязанности и считая себя не вправ длить свою любовь. А искушенія бывали! Только года черезъ три, когда она, при помощи одного почтеннаго врача, пріобрла практику и получила еще постоянное мсто въ больниц, Марья Евграфовна нсколько вздохнула отъ лишеній и могла не только безъ ужаса думать о завтрашнемъ дн, но даже и откладывать кое-что, чтобъ имть возможность впослдствіи дать образованіе своему Вас. Имъ однимъ она только и жила. Имъ, что называется, дышала. Для него, кажется, она старалась пополнить свое образованіе, читала въ свободное время и слушала лекціи одного изъ профессоровъ университета, читавшаго спеціальный курсъ. Нсколько мсяцевъ тому назадъ, судьба ей улыбнулась. Марья Евграфовна совершенно неожиданно получила отъ сибирской тетки пять тысячъ наслдства и могла теперь на время оставить практику и ухать въ Петербургъ, чтобъ посовтоваться съ докторами о сын. У него одинъ глазъ былъ полуприкрытъ вкой и ей совтовали сдлать ему операцію. Съ этой цлью она и пріхала въ Петербургъ недлю тому назадъ и, встртившись случайно на улиц съ Бугаевымъ, перебралась, по его совту, въ меблированныя комнаты, гд жилъ и онъ. Бугаевъ былъ чрезвычайно радъ этой встрч. Мысль эксплоатировать прежнія отношенія Павлищева къ Марь Евграфовн засла ему въ голову. Но съ первыхъ же словъ онъ убдился, что она такая ‘дура’, какихъ по ныншнимъ временамъ рдко встртишь.
Давно уже она похоронила любовь, простила свою обиду и забыла, что перенесла изъ-за Павлищева. Она не знала, гд онъ, и не пыталась узнавать, никогда о немъ не слыхала и только въ минуты раздумья о своей неудачной жизни и о томъ, что сына нтъ отца, воспоминаніе о Павлищев поднимало въ ея душ больное чувство. И вотъ теперь она узнаетъ, что Павлищевъ въ Петербург, что онъ — важный и вліятельный человкъ.
‘И Богъ съ нимъ!’ — подумала Марья Евграфовна, и была крайне изумлена, когда Бугаевъ сталъ, было, намекать ей о возможности какого-то будущаго ея ‘счастья’, если только она захочетъ воспользоваться случаемъ. Она даже, казалось, не понимала, какой можетъ быть ‘случай’, и довольно рзко оборвала этотъ первый разговоръ Бугаева. ‘Ничего ей не надо отъ Павлищева. Она, слава Богу, ни въ комъ не нуждается!’ — съ горделивымъ чувствомъ собственнаго достоинства прибавила Марья Евграфовна.
Но если ей ничего не надо было отъ Павлищева, тмъ не мене чисто женское чувство не то любопытства, не то, быть можетъ, воспоминанія о прежней любви къ этому человку, отцу ея ребенка, нсколько взволновало ее, снова напомнивъ прошлое. Ей втайн хотлось подробне узнать о немъ: женатъ ли, есть ли дти, постарлъ или по-прежнему красивъ, счастливъ ли онъ и вспоминаетъ ли когда-нибудь о ней. Да, Марь Евграфовн очень бы хотлось все это знать теперь, когда, казалось, она давно поршила, что Павлищевъ безсердечный эгоистъ, и ей нтъ до него никакого дла. Но она, разумется, ничего не спросила, точно Павлищевъ для нея пересталъ существовать.
Потерпвъ неудачу, Бугаевъ, по обыкновенію, не смутился. Онъ только вытаращилъ на Марью Евграфовну глаза, словно бы удивляясь, что она осталась такой же ‘дурой’, какой была и десять лтъ тому назадъ. Онъ все-таки не терялъ надежды воспользоваться ею. И теперь, посл отказа Павлищева дать ему мсто, въ его голов явился блестящій, по его мннію, планъ и при томъ самаго ршительнаго характера. Ничего нтъ легче, какъ привести его въ исполненіе. Не бойсь, тогда его превосходительство запоетъ.

——

Тихонько постучавъ въ двери, Бугаевъ осторожно вошелъ въ комнату Марьи Евграфовны.
— Не помшаю я вамъ, дорогая Марья Евграфовна?— спросилъ онъ, пожимая руку подошедшей къ нему молодой женщины.— Надюсь, Вас лучше?
— Спитъ!— тихимъ голосомъ промолвила Марья Евграфовна.— Садитесь, Евлампій Ивановичъ,— прибавила она, указывая на кресло вдали отъ кровати и сама присаживаясь подл.
— И отлично, что спитъ,— такимъ же тихимъ голосомъ говорилъ и Бугаевъ,— сномъ всякія болзни проходятъ. Коли спитъ, значитъ, силъ набирается. Надюсь, у Васи ничего опаснаго нтъ?
— Докторъ говоритъ, что ничего опаснаго. Гриппъ только… А все-таки…
Она не досказала о своемъ опасеніи, что можетъ сдлаться что-нибудь серьезне гриппа, и вздохнула.
— А вы не волнуйтесь, дорогая. Не изъ-за чего волноваться и разстраивать себя… Сами берегите-то свое здоровье, благо Господь его вамъ далъ… Эка, какая вы цвтущая, Марья Евграфовна! вставилъ Бугаевъ, любуясь ея красивымъ лицомъ.— Вамъ надо беречь здоровье вонъ для этого молодца!— кивнулъ онъ головой на кровать. Вы вдь у него одна. Докторъ сказалъ, что гриппъ, значитъ гриппъ и есть. Такъ-то, Марья Евграфовна…
И, помолчавъ съ минутку, продолжалъ:
— А знаете ли, Марья Евграфовна, у кого я сейчасъ былъ? Ходилъ просить мста!
— У кого?
— У Павлищева.
— Ну и что же, успшно ходили?— спросила молодая женщина.
Бугаевъ горько усмхнулся.
— Отказалъ, Марья Евграфовна. И даже узнать не пожелалъ. И когда я ему сказалъ, что десять лтъ тому назадъ мы были сослуживцами, онъ проговорилъ ‘помню’ и такъ, знаете ли, проговорилъ, что словно водой холодной облилъ… Еще бы… Онъ нынче важный сталъ… Персона въ нкоторомъ род, но, ужъ только извините, Марья Евграфовна, а я прямо скажу, какая онъ тамъ ни будь персона, а прямо безстыжій человкъ… Ужъ какъ я его просилъ… объяснялъ свое положеніе… Вы вдь знаете, каково оно?.. Ни капли жалости. И если бы вы знали, какую онъ важность на себя напускаетъ!? Въ видъ-мундир, знаете ли… Тутъ звзда… Владиміръ на ше, одтъ съ иголочки… франтъ… раздушенъ… Сзади стоитъ чиновникъ… а вдьпрежде… помните ли, когда онъ въ Черногорск-то былъ?
— Но, можетъ быть, въ самомъ дл, у него мста нтъ?— проговорила Марья Евграфовна и почему-то вдругъ покраснла.
— У него-то нтъ!? Я узнавалъ, мста есть… Да, захоти онъ, такъ, по его рекомендаціи, гд угодно мсто бы нашлось въ другомъ мст, потому что Павлищевъ сила, правая рука министра… Вотъ кто онъ такой… А вы: ‘нтъ мста’! Эхъ, какъ посмотрю, Марья Евграфовна, вы, кажется, и до сихъ поръ думаете, что это человкъ… Съ вами-то какъ онъ поступилъ, а?.. Надо, вдь, быть великимъ, я вамъ доложу, негодяемъ, чтобы такъ поступить… А вы еще готовы за него заступаться!..
— Я не заступаюсь. Тамъ, что было со мной,— это другое дло… Объ этомъ нечего говорить… Такъ онъ сталъ важный? И врно постарлъ?— съ любопытствомъ спросила Марья Евграфовна.
— Какое!? прошиплъ Бугаевъ…— Совсмъ молодой… Женихъ, да и только!
— Разв онъ не женатъ?
— То-то нтъ… Врно подцпитъ какую-нибудь богатую невсту. Еще бы… Такая карьера. Выбирай кого хочешь съ милліономъ въ придачу! А это вы напрасно, что не стоитъ говорить… Именно, стоитъ, Марья Евграфовна… И я считаю долгомъ честнаго человка сказать вамъ,— сердитесь тамъ или нтъ,— что вамъ слдуетъ подумать хоть о своемъ сын, если вы о себ не хотите подумать… Бились вы, всего переиспытали, знаете, какъ это сладко, такъ неужели вы хотите, чтобы и сынъ вашъ могъ рисковать тмъ же… Ходить, знаете ли, и клянчить мста… да еще, вдобавокъ, съ позволенія сказать, незаконный сынъ…
— Тише… тише, ради Бога!— взволнованно промолвила Марья Евграфовна.— Вы разбудите Васю!
И она пошла своей легкой, увренной походкой взглянуть на мальчика. Тотъ крпко и спокойно спалъ.
— Я не понимаю, Евлампій Ивановичъ, что вы хотите сказать?.. Ужъ не въ первый разъ я слышу ваши намеки,— проговорила Марья Евграфовна, возвращаясь къ Бугаеву.
— Очень просто, что я хочу сказать, Марья Евграфовна. Вы можете обезпечить сына и должны это сдлать. Отецъ его не сметъ отказать въ этомъ.
— Никогда я не обращусь къ нему. И безъ него мы проживемъ!— промолвила Марья Евграфовна.— Пожалуйста, и не говорите объ этомъ.
— А я буду говорить… Поймите, Марья Евграфовна, что вы изъ какой-то фанаберіи такъ разсуждаете. Нынче, голубушка моя, фанаберія-то везд по боку, а ты, коли не желторотый галченокъ, такъ пользуйся случаемъ! Вс въ наше время такъ живутъ, сударыня! Вы думаете, что вашъ Вася поблагодаритъ васъ потомъ, что вы его, по своей, можно сказать, простот, пустите въ жизнь голякомъ, да еще незаконнорожденнымъ. Держите карманъ! Къ тому времени люди еще, надо думать, зле станутъ и жизнь будетъ труднй… Такъ будьте уврены, что онъ не восхитится вашей незаботливостью… Скажетъ: нечего сказать, хороша мать!
Марью Евграфовну взволновало напоминаніе о томъ, что Вася незаконный сынъ. Это было ея больное мсто и часто удручало. Картина будущаго Васи, нарисованная Бугаевымъ, произвела на нее впечатлніе. И она, нсколько смущенная, сказала:
— Неужели вы думаете, что человкъ, бросившій раньше дтей, теперь захочетъ что-нибудь сдлать для сына?
— Конечно, не захочетъ добровольно, а если его пугнуть…
— То-есть, какъ пугнуть?..
— А такъ… Ужъ вы предоставьте мн… Я это обдлаю. Я, знаете ли, деликатно увдомлю его, что если онъ не обезпечитъ сына, то вы подадите прошеніе на Высочайшее имя… Этого онъ испугается…
— Ахъ, какія вы нехорошія вещи говорите, Евлампій Иванычъ!..— промолвила, вся вспыхивая, молодая женщина и строго взглянула на Бугаева.
‘О дура, дура!’ мысленно обругалъ ее Бугаевъ и проговорилъ:
— Да что жъ тутъ нехорошаго, Марья Евграфовна?.. Разсудите… Разв съ такимъ человкомъ можно церемониться?.. Ну… ну… не сердитесь!.. Я вамъ даю совтъ, желая вамъ добра… Не хотите — такъ какъ хотите… Но ужъ исполните мою личную просьбу… Не откажите!..
— Какую?..
— Напишите Павлищеву… Попросите за меня.
— Евлампій Иванычъ! Пощадите! Я не хочу ничмъ напоминать о себ Павлищеву. Пусть онъ не думаетъ, что я… Господи! Да неужели вы этого не понимаете!? И почему у васъ явилась такая странная мысль… Что ему моя просьба?
— Онъ ее исполнитъ. Я увренъ.
— Но почему?..
— А потому, что я… Ужъ вы не сердитесь, дорогая… Сегодня, когда я просилъ у Павлищева мста, я сказалъ, что вы знаете о моемъ ужасномъ положеніи…
— Зачмъ вы упомянули мое имя, зачмъ?— съ укоромъ прошептала Марья Евграфовна.— И тотчасъ же съ живостью спросила:— Что же онъ?..
— Смутился. Всю рожу передернуло. Видно, испугался, каналья!
— Испугался?— грустно протянула Марья Евграфовна.— Чего ему меня бояться?..
— Значитъ, есть чего… И хотя сказалъ, что ему все равно, кто проситъ (вотъ, дескать, какой справедливый!) однако, я полагаю, что если бъ вы, Марья Евграфовна…
— Нтъ… нтъ… ради Бога, Евлампій Иванычъ,— воскликнула молодая женщина умоляющимъ голосомъ.
— Мама! съ кмъ это ты говоришь?— раздался въ эту минуту слабый голосокъ ребенка.
И Марья Евграфовна, забывъ всхъ на свт, бросилась къ постели.
Бугаевъ посидлъ еще минуту-другую и вышелъ изъ номера, все еще не побжденный окончательно.

V.

Хотя Вас видимо стало лучше, тмъ не мене Марья Евграфовна цлый день была въ тревожномъ настроеніи. Рчи Бугаева взволновали мать и заставили сильно призадуматься.
Въ самомъ дл, права ли она, упорствуя въ своемъ нежеланіи напоминать о себ Павлищеву? Не обязана ли она побороть свою гордость оскорбленной женщины, забыть о самолюбіи и обратиться къ Павлищеву съ просьбой что-нибудь сдлать для сына? Онъ теперь въ такомъ положеніи, что ему не трудно обезпечить хоть немного Васю. Мало ли что можетъ быть впереди? Теперь она, слава Богу, зарабатываетъ до тысячи двухсотъ рублей, но вдь практика можетъ и уменьшиться. Положимъ, у нея есть пять тысячъ для Васи, но эти деньги, въ случа ея болзни, могутъ быть истрачены. И, наконецъ, если она умретъ, не поднявъ Васю на ноги? Что будетъ тогда съ несчастнымъ, одинокимъ въ мір мальчикомъ? За что же подвергать его всякимъ случайностямъ, если представляется возможность предотвратить ихъ? И разв не обязанность отца позаботиться о своемъ ребенк, и не святой ли долгъ матери напомнить о такой обязанности… Вдь она не для себя будетъ просить, а для сына!?
И материнское чувство пересиливало чувство обиды, гордости и брезгливости и нашептывало ея возмущенному сердцу всевозможные софизмы, рисовало всякія бды въ будущемъ, убждая, что она должна сдлать хотя бы попытку… написать Павлищеву… Письмо будетъ самое деликатное, безъ какихъ бы то ни было упрековъ… Она просто напомнитъ ему о сын и пошлетъ его фотографическую карточку.
А если онъ не захочетъ признать своего ребенка? Человкъ, молчавшій десять лтъ, въ состояніи отречься отъ сына. Гд доказательства? разв эти два-три письма отъ него, омоченныя слезами, которыя она такъ бережно хранитъ вмст съ двумя его фотографіями? Но онъ знаетъ ее и, конечно, увренъ, что она не подниметъ исторіи, не будетъ ни жаловаться, ни угрожать…
Нтъ! Онъ не отречется! Это было бы совсмъ жестоко… Онъ могъ и не знать, живы ли его дти! Наконецъ, онъ могъ думать, что она вышла замужъ… Тогда онъ былъ молодъ, у него не было средствъ… Мало ли, что могло быть…
И добрая Марья Евграфовна пыталась теперь найти какое-нибудь оправданіе Павлищеву, чтобы не терять надежды, что Павлищевъ не поступитъ жестоко, а, напротивъ, быть можетъ, и захочетъ взглянуть на этого чуднаго мальчика… А какъ увидитъ его, то и полюбитъ… И тогда она была бы вполн вознаграждена въ вс свои прошлыя страданія.
Такъ мечтала Марья Евграфовна, полная вры въ людей, и ршила, прежде чмъ предпринять этотъ шагъ, посовтоваться съ братомъ Маркомъ и сказать ему, кто такой отецъ Васи. До сихъ поръ братъ этого не знаетъ, никогда объ этомъ не спрашивалъ и, вообще, избгалъ всякихъ интимностей. Давно ужъ они не видались другъ съ другомъ и только изрдка обмнивались письмами. Письма этого Марка были кратки, сухи и не особенно теплы. Онъ самъ проходилъ суровую школу нужды и лишеній, и въ гимназіи, а потомъ и въ университет добывалъ средства уроками — вотъ все, что знала о немъ сестра. Только на послднемъ курс Маркъ однажды послалъ ей двадцать пять рублей и общалъ посылать по десяти рублей въ мсяцъ, но Марья Евграфовна, тронутая этимъ вниманіемъ, горячо благодарила брата и отказалась, объяснивъ, что у нея заработокъ хорошій, и она не нуждается. Напротивъ, если брату нужно, то она свободно можетъ съ нимъ длиться. Но Маркъ, дйствительно еле перебивавшійся и сократившій свои потребности до послдней возможности, чтобы только помочь сестр,— лаконически отвтилъ, что ему ‘не надо’, и продолжалъ разъ въ два мсяца писать ей коротенькія, сухія письма и по-прежнему о себ ничего не писалъ.
И когда Марья Евграфовна пріхала въ Петербургъ и увидала брата, то была нсколько даже сконфужена его превосходствомъ. Такой онъ казался ей умный, образованный и и красивый, и такъ онъ говорилъ спокойно, увренно, хотя и не выказывалъ особенной словоохотливости, и такая въ немъ чувствовалась сила. Однако, Марья Евграфовна стснялась Марка и не ршалась съ нимъ говорить съ тою откровенностью, на которую порывалась ея душа. Кому же открыться, кому же разсказать о своей неудачной жизни и пережитыхъ горестяхъ, какъ не единственному на свт близкому человку, брату? И ей такъ хотлось этого. Она такъ надялась сблизиться съ Маркомъ и найти въ немъ сочувственную, родную душу. Но съ перваго же свиданія съ этимъ спокойнымъ, замкнутымъ въ себ человкомъ,— который не обнаруживалъ ни малйшаго желанія узнать интимную сторону жизни сестры, и самъ, въ свою очередь, совсмъ не имлъ намренія разсказывать о своей прошлой жизни и о себ самомъ,— она почувствовала какую-то робость передъ младшимъ братомъ и въ то же время прониклась къ нему почтительнымъ уваженіемъ.
Онъ заходилъ къ ней почти каждый день на полчаса, разъ сводилъ ее въ театръ, но говорилъ, по обыкновенію, мало и больше о самыхъ обыденныхъ вещахъ, точно не снисходя до какого-нибудь боле серьезнаго разговора. Съ Васей онъ не особенно дружилъ (онъ, кажется, вообще, дтей не любилъ) и никогда не ласкалъ. И Вася не благоволилъ къ дяд, тмъ боле, что дядя какъ-то разъ замтилъ, что мать его очень балуетъ, и насмшливо прибавилъ:
— Видно, думаешь, что онъ герцогомъ будетъ?
Посл чего прочелъ коротенькую и вполн основательную лекцію о томъ, какъ портятъ матери дтей, и какія отъ этого выростаютъ нюни.
Марья Евграфовна стала возражать, но Маркъ видимо слушалъ съ снисходительнымъ презрніемъ ея доводы, что нельзя не побаловать ребенка, и вмсто отвта только усмхнулся, обидвъ и сконфузивъ Марью Евграфовну.
— А ты не сердись, Маша,— проговорилъ, уходя, Маркъ,— и извини меня дурака, что вмшался не въ свое дло и вздумалъ убждать женщину да еще мать! Совершенно безполезная трата словъ и времени!
Не высказывая сестр ни своихъ взглядовъ, ни мнній, ни плановъ и надеждъ, что казалось столь страннымъ въ молодомъ человк двадцати пяти лтъ, Маркъ оставался для Марьи Евграфовны нсколько загадочнымъ, хотя безспорно выдающимся человкомъ. Ее удивляло, что онъ такой сдержанный, спокойный и, казалось, ршительно ничмъ не увлекающійся. Все, что за вс эти дни Маркъ сообщилъ о себ, относилось къ его вншнему положенію. Онъ служилъ и получалъ восемьсотъ рублей. Доволенъ ли онъ своимъ положеніемъ и заработкомъ, Маркъ не проронилъ ни слова, точно говорилъ не о себ, а о комъ-то постороннемъ. И еще была въ немъ одна черта, поразившая Марью Евграфовну: братъ никого не бранилъ, никого не осуждалъ, а если и бранилъ, то равнодушно, скоре опредляя явленіе, но не возмущаясь имъ, и ни на что не жаловался. Даже погоду петербургскую ни разу не обругалъ.

——

По обыкновенію, Маркъ заходилъ къ сестр по вечерамъ, часовъ около семи. И въ этотъ вечеръ, въ т же часы раздались его хорошо знакомые три удара, твердые и медленные въ дверь, и, вслдъ за разршеніемъ, въ комнату вошелъ Маркъ Борщовъ.
Онъ былъ поразительно похожъ на Марью Евграфовну. Такой же пригожій и цвтущій, ухитрившійся сохранить въ Петербург здоровый, пышный румянецъ на щекахъ, средняго роста съ темнорусыми кудрявыми волосами, маленькой бородкой и шелковистыми усами. Тотъ же высокій лобъ, тотъ же русскій, слегка мясистый носъ, т же каріе глаза и большія широкія руки съ короткими пальцами. Но выраженіе и лица и глазъ у Марка было совсмъ другое — далеко не простодушное и кроткое, а строгое и увренное, опредленное и какъ будто нсколько вызывающее. Что-то энергичное, сильное и упрямое чувствовалось и въ красивомъ серьезномъ лиц Марка, и въ его сухощавой крпкой фигур, и въ твердой походк, и въ манерахъ, слишкомъ увренныхъ для молодого человка.
Одтъ онъ былъ съ скромной простотой хорошаго вкуса. Въ его костюм не было ничего крикливаго, яркаго. Темная жакетка, темный галстухъ, свжее блье. И самъ онъ былъ свжій, чистый и опрятный — видно, что смотрлъ за собой.
Маркъ пожалъ руку сестры и прислъ на кресло, предварительно раздвинувъ полы жакетки, чтобы не смять ее.
— Ну, герцогъ нашъ, кажется, поправляется?— спросилъ онъ.
— Ему сегодня гораздо лучше. Жаръ спалъ.
— И теб, слдовательно, нтъ причины волноваться?
— Я и не волнуюсь. Хочешь чаю?
— Нтъ… Некогда.
— Спшишь?
— Да, дло есть…
— А я, Маркъ, хотла съ тобой поговорить объ одномъ дл,— заговорила, посл минутнаго молчанія, Марья Евграфовна, робя и конфузясь…—Ты можешь удлить мн нсколько минутъ?
— Сдлай одолженіе, Маша. Я могу десять минутъ, а то и вс четверть часа удлить теб.
— Видишь ли, я хочу спросить твоего совта…
— Чтобы, конечно, не исполнить его?— насмшливо отвтилъ Маркъ, открывая рядъ маленькихъ блыхъ зубовъ.— Что жъ, спрашивай…
— Ахъ, Маркъ… Ты все точно смешься,— съ сердцемъ проговорила Марья Евграфовна.
— И не думаю, Маша. Говорю совершенно серьезно… Изъ десяти человкъ, спрашивающихъ совта, девять, наврное, поступаютъ по-своему… Такъ въ чемъ же дло?
Марья Евграфовна взглянула на Васю и, понижая голосъ, начала разсказъ о своемъ прошломъ, о томъ, какъ бросили ее съ дтьми, что она вынесла. Она говорила горячо, словно бы переживая прошлое.
Маркъ слушалъ очень внимательно, но никакого сочувствія не выражалъ. Лицо его, по обыкновенію, было холодно и серьезно.
Увлеченная своимъ разсказомъ, Марья Евграфовна сперва не замтила безучастія брата. Но когда она, окончивъ исповдь, взглянула ему въ лицо, ожидая слова сочувствія или взрыва негодованія противъ человка, причинившаго ей столько горя, то совсмъ смутилась и оробла…
Онъ молчалъ. И какой странный не то порицающій, не то насмшливый взглядъ!
И, обнасенная до глубины души, она воскликнула:
— Маркъ! Что жъ ты молчишь? Или ты оправдываешь этого человка и во всемъ винишь меня?
— И его не оправдываю, и тебя, Маша, не виню. Да и, вообще, что толку въ обвиненіяхъ и въ оправданіяхъ! Твоя исторія одна изъ обыкновеннйшихъ исторій, и я только удивляюсь, что ты до сихъ поръ продолжаешь возмущаться. Ты поступила легкомысленно, не заставивъ его жениться, а онъ воспользовался твоимъ легкомысліемъ. Называй его поступокъ, какъ хочешь, но отъ этого теб не легче. Не такъ ли?— говорилъ Маркъ спокойнымъ, убжденнымъ тономъ.
— Но правда-то есть одна на свт?
— Правда?.. Объ этомъ когда-нибудь поговоримъ въ другой разъ, Маша. Это вопросъ очень деликатный… У всякаго человка и въ разные моменты бываетъ своя правда… а теперь разсказывай, къ чему ты начала весь этотъ разговоръ.
— Я хочу просить этого человка обезпечить ребенка.
Маркъ взглянулъ на сестру, и снова въ его глазахъ мелькнула улыбка.
— Гмм! Отчего же не просить. Но какіе ты имешь шансы на успхъ?
— Во-первыхъ, я врю, что онъ не совсмъ подлецъ.
— Ну, Маша, это шансъ очень неврный… А во-вторыхъ?
— А во-вторыхъ, этому человку ничего не стоитъ что-нибудь сдлать для сына. Онъ не женатъ и получаетъ большое содержаніе… Онъ теперь сталъ важный человкъ этотъ Павлищевъ.
— Павлищевъ?— воскликнулъ Маркъ.
— Что тебя такъ удивило. Ты его разв знаешь?
— Какъ не знать хоть по фамиліи такого человка, какъ Павлищевъ. Но я его и встрчалъ раза два у Трифонова… Есть такой богатый баринъ, желзнодорожникъ, у котораго я давалъ уроки сыну… Удивляюсь, какъ такой умный и ловкій человкъ, какъ Павлищевъ, могъ совершить такую неосторожность… Способный человкъ. Будущая звзда у насъ! Только слишкомъ большой юбочникъ… Объ амурахъ много думаетъ!— презрительно прибавилъ Маркъ.
— А ты, Маркъ, разв ужъ вовсе объ амурахъ не думаешь?— спросила удивленная Марья Евграфовна.
— Я?— переспросилъ Маркъ.— Если бъ я занималъ такое положеніе, какъ Павлищевъ, я не думалъ бы объ амурахъ… У меня не было бы ошибокъ молодости…
— Будто ты застрахованъ?
— А на что сила воли у человка, Маша… какъ ты думаешь?— спросилъ Маркъ.
И въ его лиц, и въ тон его голоса чувствовалось, что этотъ разсудительный молодой человкъ говоритъ не праздныя слова.
— Этотъ Павлищевъ,— продолжалъ Маркъ,— кажется, хочетъ жениться на дочери Трифонова… Братъ ея мн говорилъ, что его превосходительство часто туда здитъ. Но едва ли его превосходительству удастся. Барышня ужъ въ годахъ и не изъ фефелъ… Къ чему ей сорокапятилтній генералъ!.. Молодой интереснй!— какъ-то загадочно протянулъ Маркъ…
Марья Евграфовна слушала брата съ недоумніемъ. Какъ онъ равнодушно отнесся къ ея исповди! Какіе у него странные взгляды на правду и какъ онъ странно говоритъ о Павлищев!..
И братъ ея становился еще непонятне для простодушной Марьи Евграфовны. И инстинктъ ей подсказывалъ что-то страшно жестокое, холодное и безотрадное въ его словахъ.
Наконецъ, она спросила:
— Что жъ, совтуешь ты написать Павлищеву!
— Поручи мн сходить и переговорить съ нимъ, Маша. Поврь, что я не унижу твоего самолюбія… И его ничмъ не оскорблю. Я буду лучшій посредникъ. А кстати и познакомлюсь, съ нимъ. Это для меня очень важно… Согласна? А я почти увренъ, что Павлищевъ что-нибудь сдлаетъ для нашего герцога…
— Почему ты думаешь? Ты вришь, что онъ еще не совсмъ скверный человкъ? Не правда ли?
— Нтъ, Маша, я просто думаю, что онъ трусъ! Бугаевъ не даромъ предлагалъ теб шантажъ. Эта каналья понимаетъ людей, хотя и не уметъ ими пользоваться, да и самъ слишкомъ глупъ со своими ‘патріотическими убледеніями’… Онъ ужъ мн усплъ разсказать у подъзда о своей неудач у Павлищева! Ну, до свиданія. Завтра же я буду у Павлищева. .
И Маркъ, пожавъ руку сестры, ушелъ, оставивъ бдную Марью Евграфовну въ какомъ-то странномъ настроеніи подавленности и духовнаго одиночества.
‘Что за странный человкъ этотъ Маркъ!’ — подумала она невольно посл его ухода.

VI.

Маркъ рано остался круглымъ сиротой. Отецъ его изъ штундистовъ, сперва прасолъ и потомъ хлбный комиссіонеръ, человкъ умный, ршительный и энергичный, почитывавшій книжки и мечтавшій дать сыну образованіе, разорился на какой-то спекуляціи передъ внезапной смертью и оставилъ дтей — двочку и мальчика — совсмъ нищими. Небольшой домишка и кое-какое имущество было продано за долги. Мать, дочь мелкаго чиновника въ захолустномъ городк на юг, умерла за годъ до мужа. Положеніе сиротъ было критическое. По счастью, нашлись сердобольные родственники, взявшіе дтей на попеченіе. Двочка попала къ тетк, а мальчикъ — къ дяд, брату матери, чиновнику полицейскаго управленія въ губернскомъ город, человку очень способному, но горьчайшему пьяниц и взяточнику.
Десятилтній Маркъ былъ помщенъ въ гимназію, благодаря настояніямъ дяди и посл большой стычки, которую онъ выдержалъ со своей женой, дамой весьма ршительнаго характера и далеко не мягкой. Понятливый и умный мальчикъ учился превосходно и скоро сдлался первымъ ученикомъ. Серьезный и разсудительный не по лтамъ, онъ какъ-то держался особнякомъ отъ товарищей и ни съ однимъ изъ нихъ не водилъ дружбы. Ни съ кмъ, впрочемъ, и не ссорился. Его не особенно любили въ гимназіи, но уважали и даже нсколько побаивались. Онъ былъ здоровый, сильный мальчуганъ и обиды никому не спускалъ.
Жизнь у дяди была для мальчика самая тяжелая и обидная, и онъ постоянно чувствовалъ свое сиротство и горечь чужихъ хлбовъ. Тетка положительно возненавидла Марка и отравляла его существованіе. Еще бы! И безъ того своя семья была не маленькая — трое дтей — и кое-какъ перебивалась на маленькое жалованье да на грошевыя взятки, которыя бралъ, по мр возможности, мужъ, а тутъ еще прибавился новый ротъ! Было отъ чего возмутиться женщин, у которой и о своихъ-то дтяхъ заботъ было много, а теперь пришлось еще заботиться о чужомъ, благодаря глупости мужа, пожелавшаго взять племянника.
И Марка держали, что называется, въ черномъ тл. Ему отвели помщеніе въ какомъ-то темномъ чуланчик, гд онъ спалъ на жесткомъ тюфяк, безъ блья, подъ тонкимъ дырявымъ одяломъ, ему за обдомъ давали куски похуже, тетка то и дло посылала его съ порученіями, бранила его, упрекала и, случалось, взбшенная, колотила. Мальчикъ терплъ, казалось, безропотно и только становился еще угрюме и сосредоточенне въ себ, по-временамъ какъ-то смотрлъ на тетку и передъ сномъ, лежа въ своей каморк, нердко подолгу думалъ о своемъ положеніи и потихоньку плакалъ. Плакалъ и мечталъ о томъ, какъ бы уйти отъ тетки и не жить на чужой счетъ. Эта дума гвоздемъ засла въ его голову, а въ сердц зрла ненависть.
Изъ гимназіи Маркъ возвращался почти всегда въ нервномъ настроеніи, ожидая какой-нибудь непріятности. Въ этомъ маленькомъ домик, окруженномъ садикомъ, на краю города, у спуска къ рк,— въ которомъ семья дяди занимала три комнаты, почти постоянно стоялъ кромшный адъ. Ругань и крики не прекращались, особенно по буднимъ днямъ, когда воевала тетка, не встрчая никакого противодйствія.
То она бранилась съ кухаркой, то кричала на дтей, то длала за обдомъ мужу сцены ревности и, не стсняясь присутствіемъ маленькихъ дтей, допрашивала, гд этотъ ‘подлецъ’ вчера пропадалъ всю ночь, съ какой ‘шлюхой’, то упрекала его за то, что онъ ‘рохля’, не уметъ пользоваться доходами, какъ умютъ другіе (шли указанія на другихъ), и не заботится о ней и о дтяхъ, причемъ въ конц-концовъ называла мужа мерзавцемъ и пьяницей и грозила, что она ‘броситъ все’ и уйдетъ… ‘Не-бойсь, есть люди, которые обо мн позаботятся!’ — загадочно намекала она.
‘Мерзавецъ’, довольно невзрачный и совсмъ маленькій и худенькій человчекъ лтъ сорока, съ болзненнымъ лицомъ, съ юркими, плутоватыми и въ то же время добродушными глазами, казался совсмъ мизернымъ въ сравненіи со своей высокой, очень крупныхъ формъ, дебелой и видной супругой. Повидимому, онъ нсколько трусилъ ее, по крайней-мр, въ будни и, вроятно, боясь раздражить ее, благоразумно отмалчивался на обвиненія въ неврностяхъ и въ знакомств со ‘шлюхами’, ожидая, пока жена, какъ выражался онъ, ‘не выкипитъ’. Но упреки въ томъ, что онъ не уметъ пользоваться случаемъ, задвали его довольно чувствительно, и онъ объяснялъ, что онъ, слава Богу, не дуракъ и своего не упуститъ. Онъ не виноватъ, что по ныншнимъ временамъ полицію меньше ‘уважаютъ’ и даютъ двугривенные, а не рубли, какъ, бывало, прежде. Однако никто не скажетъ, чтобы онъ когда-нибудь звалъ, и, чуть возможно, и красненькую возьметъ… Вотъ еще на прошлой недл одинъ пижонъ попался… свидтельство было нужно…
И шелъ довольно подробный, такъ сказать, оправдательный разсказъ о томъ, какъ ловко онъ нагрлъ ‘пижона’…
— Слава Богу, еще кое-какъ жить можно,— прибавлялъ невзрачный человкъ.— А вотъ, ежели меня сдлаютъ становымъ, какъ общали — ну, тогда и не такъ заживемъ…
— Сдлаютъ тебя, пьяницу, жди!— обыкновенно отвчала жена и кидала на мужа уничтожающій вглядъ.
Въ воскресенье и по праздникамъ положеніе длъ въ маленькомъ домик круто измнялось, и тетка, властвовавшая цлую недлю, въ такіе дни трусила и притихала къ большой радости Марка, ожидавшаго такихъ дней не безъ злорадства. Наблюдательный, онъ зорко слдилъ за всмъ происходившимъ въ семь дяди и внимательно вслушивался во вс эти разговоры, знакомившіе его на зар жизни съ грязью, подлостью и нуждой.
Обыкновенно дядя ‘закатывался’ куда-нибудь подъ праздникъ и въ воскресенье являлся домой совсмъ не прежнимъ покорнымъ супругомъ, а грознымъ, полнымъ величія, судьей и мстителемъ за свои обиды и отъ жены, и, вообще, отъ людей. Худенькій и маленькій, онъ, казалось Марку, даже выросталъ, когда, войдя въ квартиру, подходилъ къ жен и, глядя на, нее насмшливыми пьяными глазами, говорилъ:
— Ну, вотъ я пьянъ, а тебя, подлой, не боюсь. Слышишь, мерзавка, не боюсь!?
Обыкновенно тетка старалась спрятаться отъ мужа въ такіе дни, но это не вело ни къ чему и только раздражало пьянаго дядю. Онъ ее разыскивалъ и начиналъ казнить словами съ какой-то утонченной жестокостью человка, обрадованнаго, что можетъ покуражиться надъ тмъ, кого еще вчера трусилъ.
Усадивъ жену противъ себя, этотъ маленькій, худенькій человкъ начиналъ ‘припоминать’ все, разражаясь пьяными монологами, и въ нихъ, должно быть, было не мало горькой правды, потому что тетка нердко блднла и съ тупымъ страхомъ виноватаго животнаго глядла на мужа, приходившаго въ бшенство по мр того, какъ онъ говорилъ, возбуждаясь своими же словами. И, бывало, Маркъ слушалъ, какъ дядя восклицалъ:
— Такъ я но-твоему мерзавецъ и пьяница, а ты у насъ цаца? Распрекрасная благородная женщина… Скажите пожалуйста… И ты можешь мною помыкать по своему благородству… Еще бы! Я и подлецъ, и пьяница, я вотъ и двугривенные беру… А изъ-за кого я сталъ такимъ, какъ вы думаете, сударыня?.. Изъ-за какой-такой персоны, а? Не будь этой персоны, можетъ быть, и я былъ бы другимъ человкомъ. И былъ бы’! Кто тогда облестилъ меня, извольте припоминать? Кто обманулъ?.. Полиціймейстерская любовница обманула! Надо было грхъ прикрыть, найти мужа, и нашли превосходнаго… Онъ простилъ, а ты опять распутничала… Онъ, молъ, дуракъ… И еще теперь грозишься къ кому-то уйти… И уходи! Слышишь, уходи!.. И своихъ дтей бери… Думаешь я не знаю, чьи они вс!? А я долженъ на чужихъ работать… Понимаешь ли, какая ты подлая тварь?.. Понимаешь?.. Можешь ты понять, почему я лишился того мста и вотъ теперь двугривенные въ полицейскомъ управленіи собираю. Все ты… ты, подлая!.. Ты уговаривала пользоваться случаемъ… Теб нужны были шляпки, шлейфы, да по клубамъ… И я тоже хорошъ… гусь, нечего сказать… Вдь слушалъ тебя… Какъ же, рабъ покорный… Красавица, мое почтенье!.. ІІІлюха, съ позволенія сказать, но и мн, аки законному мужу, вниманіе оказывала… такому, съ позволенія сказать, низменному человку… Ха-ха-ха!.. Очень вамъ благодаренъ… Въ ноги, каналья… Змя подколодная! Не то убью!— вдругъ вскрикивалъ, весь блдня, мужъ.
И Маркъ видлъ, какъ тетка кланялась въ ноги дяд. И тотъ тогда торжествующе улыбался и, нсколько успокоившись, декламировалъ:
— ‘Я царь, я рабъ, я червь, я Богъ!’… И не смй ты мн Марка обижать… За что ты мальчика изводишь, злющая женщина?..
Дядя посл этого обыкновенно ложился на кровать и философствовалъ самъ съ собой. А то подзоветъ Марка и скажетъ:
— Она, братъ, больше не будетъ тебя грызть. Слышишь, Маркъ…
И, не дожидаясь отвта, продолжалъ:
— А знаешь, Маркъ, безъ подлости не прожить на свт… ни за что. И въ комъ боле этой самой подлости и злости, тому и лучше… Вонъ тетка твоя и подлая, и злая, а что ей?.. Только толстетъ… Ха-ха-ха… А ты ей не позволяй надъ собой командовать. Ни-ни!
Дядя засыпалъ, а Маркъ уходилъ изъ дому и долго бродилъ по берегу рки и припоминалъ слова дяди, стараясь вникнуть въ ихъ смыслъ и ршительно не понимая, почему дядя, посл этихъ пьяныхъ вспышекъ, снова становился покорнымъ и безотвтнымъ передъ теткой.
Въ такой обстановк, среди вчныхъ ссоръ и криковъ, слушая одни и т же разговоры о томъ, гд дядя ‘урвалъ’ и т. п., преслдуемый съ какимъ-то упорствомъ теткой, Маркъ прожилъ три года. Ужъ онъ со второго же года былъ освобожденъ отъ платы за обученье, и директоръ, знавшій, въ какой атмосфер живетъ этотъ даровитый и способный мальчикъ, давно уже имлъ въ виду какъ-нибудь устроить его иначе.
И вотъ въ одинъ день, вернувшись изъ гимназіи и садясь обдать, Маркъ объявилъ дяд, что онъ отъ него узжаетъ.
— Какъ узжаешь? Куда?— спросилъ дядя и бросилъ взглядъ на жену, которая, видимо, обрадовалась такой новости.
— Буду самъ по себ жить!— серьезно и не безъ гордости отвтилъ Маркъ.
— Да какъ же ты въ тринадцать лтъ самъ по себ жить будешь? Тоже выдумалъ! Такъ я тебя и пустилъ.
— Мн нашъ директоръ урокъ нашелъ…
— Урокъ? Такому мальчику?— удивился дядя.
— И хорошій,— продолжалъ Маркъ,— столъ и квартира и десять рублей въ мсяцъ.
— И ты не врешь? У кого же это?
— У адвоката Нелюбимова… Знаете?
— Какъ не знать… Первый у насъ въ город адвокатъ.. Такъ дтей его, что ли, учить?
— Да, буду заниматься съ ними!
— Ну, Маркъ, поздравляю, братъ… Дай теб Богъ. Тамъ теб будетъ лучше, чмъ у насъ!— прибавилъ дядя и слова взглянулъ на жену.
— Чмъ же ему у насъ худо было? Кажется, длали, что могли!— замтила тетка.— Чего еще? Мы сами не богаты!— прибавила она.
Дядя замолчалъ.
— А надо бы Марку хоть новый костюмчикъ сдлать,— робко заговорилъ онъ, обращаясь къ жен.— И, знаешь ли, хоть блья немного…
— Дай денегъ, такъ сдлаю!— рзко сказала тетка.
— Я дамъ… Завтра же достану…
— Благодарю, дядя. Мн ничего не надо. Директоръ уже сдлалъ мн все.
Дня черезъ три Маркъ перехалъ въ роскошную квартиру адвоката Нелюбимова.

——

Посл отвратительной жизни у дяди, жизнь въ семь адвоката Нелюбимова показалась Марку настоящимъ раемъ. И Нелюбимовъ, веселый и жизнерадостный, свжій и круглый мужчина лтъ сорока съ изряднымъ брюшкомъ, и жена его, довольно красивая женщина не первой молодости, были люди очень добродушные, мягкіе и обходительные и относились къ Марку всегда ласково и привтливо.
Обязанности Марка были не трудныя. Онъ долженъ былъ заниматься по два часа въ день съ двумя девятилтними мальчиками-близнецами — вотъ и все. Остальное время они находились подъ присмотромъ гувернера, молодого и необыкновенно скромнаго швейцарца, съ румяными щеками и ослпительно сверкающими зубами, не говорившаго ни одного слова по-русски. Оба мальчика охотно занимались съ Маркомъ, который умлъ пріохотить ихъ къ своимъ урокамъ и въ то же время, несмотря на свой возрастъ, пользовался у своихъ учениковъ большимъ авторитетомъ.
У Марка была своя отдльная маленькая комната, посл жизни впроголодь у дяди, онъ теперь отъдался. Нелюбимовъ любилъ покушать, и столъ у него былъ вкусный и обильный. Нечего и говорить, какъ Маркъ былъ доволенъ и какъ дорожилъ урокомъ у Нелюбимовыхъ, у которыхъ онъ вскор сдлался какъ бы членомъ семьи. Маркъ прожилъ у нихъ до окончанія гимназическаго курса, оставшись репетиторомъ, когда его ученики поступили въ гимназію.
Несмотря на благопріятную въ матеріальномъ отношеніи обстановку Марка, жизнь у Нелюбимовыхъ имла очень скверное вліяніе на мальчика. И здсь, какъ и прежде у дяди, онъ очень скоро увидалъ ту же ложь и гадость, но только не въ обнаженномъ вид, а прикрытую, услыхалъ т же разговоры и т же мннія, но, разумется, не въ столь грубой форм, а, напротивъ, въ мягкой и даже утонченной. Нелюбимовъ, очень неглупый, но совершенно безпринципный человкъ, жившій широко и далеко не щекотливый въ длахъ, которыя онъ бралъ, съ добродушнымъ смхомъ говорилъ, что онъ ‘адвокатъ для всхъ’, и потому беретъ всякія дла, не разбирая, чисты ли они или нечисты. Онъ обязанъ подать юридическую помощь всякому, обращающемуся за ней. Это его долгъ, какъ адвоката, и, кром того, такая терпимость даетъ ему хорошій заработокъ. Если же разбирать, что чисто или нечисто, то останешься безъ длъ.
И, онъ. дйствительно, ‘не разбиралъ’, имлъ громадную практику, считался лучшимъ адвокатомъ, жилъ роскошно и былъ почти всегда веселъ, доволенъ и жизнерадостенъ.
Прислушиваясь къ такимъ рчамъ Нелюбимова, наблюдательный и умный Маркъ сперва возмущался и не понималъ:, какъ это можно сегодня защищать то, противъ чего Нелюбимовъ возставалъ еще вчера. Его удивляла та легкость и беззаботность, съ которыми говорилъ Нелюбимовъ о справедливости и о правд юридической и о справедливости, такъ сказать, нравственной… Отроку въ пятнадцать лтъ это было не совсмъ понятно. Но онъ видлъ, что Нелюбимовъ преуспваетъ, пользуется почетомъ и уваженіемъ и что, напротивъ, другой адвокатъ — знакомый Нелюбимова, боле разборчивый, и бденъ, и ни во что не цнится, и Маркъ, не безъ логичной послдовательности, выводилъ отсюда свои заключенія, и самъ мечталъ быть когда-нибудь и значительнымъ, и богатымъ. Это вдь такъ не трудно казалось ему. Стоитъ только захотть…
Почти вс многочисленные знакомые, бывавшіе у Нелюбимовыхъ, одобрительно слушали, когда хозяинъ посл хорошаго обда за ликеромъ разсказывалъ о какомъ-нибудь ‘фортел’, о какой-нибудь ‘ловкой штук’. Никто не возмущался, никто не протестовалъ, хотя нердко и ‘фортель’, и ‘ловкая штука’ имли самый мошенническій характеръ. Вс находили, что это ‘умно’ и ‘ловко’.
И присутствовавшій при такихъ разговорахъ Маркъ, жадно ихъ слушавшій, воспринималъ, такъ сказать, эти лекціи практической философіи, которыя какъ-будто отвчали его честолюбивымъ мечтамъ выдвинуться и отличиться въ жизни.
Сдержанный и скромный, онъ, разумется, всегда молчалъ и никому не открывалъ своихъ помысловъ и мечтаній. А еслибъ заглянуть въ душу этого отрока, то можно было бы ужаснуться. Въ пятнадцать лтъ въ его юной душ уже зрло сомнніе въ необходимости того добра и той правды, о которыхъ онъ слушалъ отъ нкоторыхъ учителей и о которыхъ читалъ въ книгахъ. И умъ, и наблюденія., подсказывали, что только безъ нихъ можно добиться серьезнаго успха. Надо только понимать людей и умть ими пользоваться…
Не мало поразила Марка и та ложь, какая существовала въ этой, повидимому, хорошей и дружной семь. Нелюбимовъ и жена, казалось, жили душа въ душу и пользовались самою безукоризненною репутаціей. Необыкновенно привлекательная, спокойная и ровная, съ скромно-горделивымъ видомъ женщины, сознающей свои добродтели и права на уваженіе, любившая иногда говорить о долг жены и матери и бывшая, казалось, образцовой женой и матерью,— она возбуждала въ Марк невольное благоговйное почтеніе, какъ единственное существо чистое и свтлое, на которомъ нтъ пятенъ, и которое какъ будто опровергало его пессимистическій взглядъ на людей, вынесенный имъ изъ первыхъ уроковъ жизни.
Но каково же было его разочарованіе и въ то же время какое-то ужасное для пятнадцатилтняго отрока злорадное чувство, когда посл двухлтняго пребыванія у Нелюбимовыхъ, онъ однажды лтомъ случайно увидалъ, что швейцарецъ-гувернеръ цлуетъ руку Нелюбимовой. Это было въ саду, въ деревн, гд обыкновенно Нелюбимовы проводили лто. Пораженный и заинтересованный этимъ, Маркъ притаился за деревьями и подслушалъ такой разговоръ и такіе поцлуи, которые не давали повода сомнваться въ отношеніяхъ швейцарца и этой женщины.
И Маркъ, вернувшись въ домъ, нсколько взволнованный отъ этого открытія, черезъ часъ видлъ Нелюбимову за чаемъ, какъ ни въ чемъ не бывало, такою же спокойною и величавою, такъ же любезно и, казалось, совершенно равнодушно бросившую нсколько фразъ гувернеру такимъ тономъ, будто онъ ей совсмъ и не близкій человкъ.
Маркъ началъ осторожно выслживать любовниковъ и скоро выслдилъ, какъ разъ ночью, когда Нелюбимовъ по дламъ былъ въ город, швейцарецъ пробирался къ его жен.
И Маркъ словно торжествовалъ. И она такая же, какъ и тетка. И эта ‘святая женщина’, какою считалъ онъ ее, обманываетъ мужа и лицемритъ…
‘Вс, значитъ, такія!— поспшно длалъ онъ обобщенія, и втайн сталъ презирать Нелюбимову, сохраняя по-прежнему къ ней самое почтительное отношеніе и ни однимъ словомъ не обнаруживая, что знаетъ эту тайну. И со швейцарцемъ Маркъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ, тмъ боле, что занимался съ нимъ французскимъ языкомъ и для практики часто разговаривалъ. Удивлялся онъ только тому, что этотъ скромный и тихенькій швейцарецъ не извлекаетъ, повидимому, никакихъ существенныхъ выгодъ изъ этихъ отношеній, и находилъ его достаточно глупымъ.
Почти одновременно Маркъ узналъ, что и Нелюбимовъ, тоже разыгрывавшій дома примрнаго мужа, иметъ любовницу, какую-то зазжую пвичку, и тратитъ на нее большія деньги. Это онъ находилъ ужъ совсмъ глупымъ…
Когда Маркъ окончилъ гимназію и, передъ отъздомъ въ Петербургъ, прощался съ Нелюбимовымъ, тотъ, было, предложилъ ему денегъ, но Маркъ наотрзъ отказался. У него скоплены деньги. Онъ не нуждается.
— А какъ же вы, милый человкъ, будете въ Петербург жить… Много ли у васъ-то денегъ?
— Двсти рублей есть.
— Ну, положимъ, хватитъ на нсколько мсяцевъ, а посл?
— Заработаю. Не пропаду, не безпокойтесь!— самоувренно отвчалъ молодой человкъ.
— Во всякомъ случа, если будете нуждаться, помните…
— Благодарю васъ,— перебилъ Маркъ,— но надюсь прожить и безъ чужой помощи.
— Эка гордыня въ васъ, Маркъ! А вдь вы не пропадете — это врно. Характеръ въ васъ есть.
И Нелюбимова очень дружелюбно разсталась съ Маркомъ и просила подавать о себ всти.
Петербургъ далъ окончательную шлифовку почти уже готовому молодому человку. За четыре года студенческой жизни Маркъ вынесъ не мало лишеній и нужды. Жилъ, онъ, случалось, впроголодь, но не падалъ духомъ, не сдлалъ ни копйки долга и ни разу не обращался къ Нелюбннову. Онъ закаливалъ себя, надясь вознаградить себя впослдствіи сторицей. Занимался онъ превосходно, велъ самую аскетическую жизнь и не сходился близко ни съ однимъ изъ товарищей. Но за то много думалъ, много наблюдалъ, много читалъ и приходилъ мало по-малу къ самымъ безотраднымъ выводамъ. То, что пишутъ въ хорошихъ книгахъ, можетъ быть, и недурно, но въ жизни не годится и неприложимо. Онъ не чувствовалъ склонности быть хотя бы ‘героемъ’, но страдающимъ. Что за радость, если такихъ героевъ и прославляютъ посл смерти, когда при жизни ихъ только гонятъ и ненавидятъ. Благодарю покорно! Его, напротивъ, привлекали торжествующіе ‘герои’, которыми такъ богата исторія и которые добивались успха только силой и неразборчивостью средствъ. Вотъ такимъ героемъ стоитъ быть. Изъ-за этого стоитъ жить и стоитъ учиться.
Такъ нердко мечталъ студентъ Маркъ въ своей крошечной комнатк на Васильевскомъ остров, и, не смотря на голоданіе, чувствовалъ себя бодрымъ и довольнымъ, ощущая въ себ ту силу, которая доставитъ ему все, что нужно.
И проходя полуголодный по улицамъ, взглядывая на витрины магазиновъ, на роскошные экипажи, на сановниковъ и богачей — онъ не завидовалъ и не злобствовалъ, а съ какою-то горделивой увренностью думалъ:
‘Все это и у меня будетъ! Всего я достигну, чего захочу! Стоитъ только хотть сильно и ничего не бояться. Въ этомъ вся сила!’
Дйствительно, у него была эта сила. Когда онъ кончилъ университетъ, онъ ни во что не врилъ и ничего не боялся. Культъ своего ‘я’ былъ его міросозерцаніемъ, его единственной врой. Успхъ — какою бы то ни было цной — его идеаломъ. На остальное наплевать!
Его сдержанный, холодный темпераментъ какъ нельзя боле отвчалъ его скептическому практическому уму. Вся грязь и пакость жизни, вс обиды и несправедливости, вся глупость людская — все это Маркъ взвшивалъ и оцнивалъ, но это не трогало его сердца. Сильнымъ — дорога, а слабымъ… кто же виноватъ, что они слабы… Въ этой битв жизни или будь побдителемъ, или побжденнымъ — выбора нтъ!
И Маркъ съ какимъ-то снисходительнымъ презрніемъ человка, понявшаго, какія доблести требуются въ данную минуту на житейскомъ рынк, относился къ тмъ, не потерявшимъ еще стыдъ, брезгливымъ людямъ, которые нтъ, нтъ — да и заявятъ о себ. Сильныхъ изъ нихъ онъ считалъ неразумными мечтателями, непонимающими безполезности борьбы съ жизнью, а слабыхъ — дураками, которыхъ и жалть не стоитъ.
Подобныя мысли не разъ приходили Марку на помощь, когда въ минуты раздумья внутренній голосъ шепталъ ему совсмъ другія слова, но онъ всегда выходилъ побдителемъ.
Однако, когда этотъ безшабашный молодой герой вышелъ изъ университета, ему еще цлый годъ пришлось пробиваться уроками. И только благодаря богатому желзнодорожнику Трифонову, у котораго Маркъ давалъ уроки, онъ получилъ казенное мсто. Мста на частной служб Маркъ не хотлъ. Его честолюбивыя мечты направлялись въ другую сторону.
И Маркъ въ скоромъ времени обратилъ на себя вниманіе своего начальника отдленія, и тотъ эксплоатировалъ его самымъ безсовстнымъ образомъ.
Но Маркъ не протестовалъ и работалъ, какъ волъ, за свои восемьсотъ рублей, выжидая ‘случая’.
Предстоявшее свиданіе съ Павлищевымъ являлось для Марка такимъ ‘случаемъ’, и онъ надялся воспользоваться имъ съ блестящимъ успхомъ.

VII.

Въ одиннадцатомъ часу утра на слдующій день, когда Павлищевъ, посл обычной своей ванны и тщательнаго туалета, свжій и румяный, гладкій и благоухающій, вышелъ въ своемъ кургузомъ тёмносинемъ вестон въ кабинетъ и подошелъ къ письменому столу, справка объ адрес Марьи Евграфовны лежала на кип газетъ вмст съ нсколькими письмами.
Павлищевъ прочиталъ адресъ, спряталъ бумажку въ жилетный карманъ, слегка поморщившись, и, взявъ газеты и письма, направился въ уголокъ кабинета, къ небольшому столу, вокругъ котораго стояло нсколько креселъ, и усвшись, принялся за письма и газеты. Въ этомъ уголк онъ обыкновенно пилъ кофе и принималъ пріятелей и знакомыхъ, желавшихъ повидать Степана Ильича до службы.
Въ ту же минуту его камердинеръ, Викентій, молодой и представительный литвинъ, жившій у Павлищева уже пятый годъ и въ точности изучившій барина и его привычки, неслышно ступая по ковру, подалъ кофе, сливки и горячіе тосты и, поставивъ подносъ, проговорилъ:
— Изволили видть справку?
— Видлъ. Спасибо.
‘Врно, новая краля!’ — подумалъ камердинеръ, хорошо знавшій авантюры своего барина и любовь его къ хорошенькимъ женщинамъ, и такъ же безшумно вышелъ.
Пробжавъ письма, Павлищевъ принялся за кофе и сталъ просматривать газеты, начавъ, по обыкновенію, съ той, самой ршительной и quasi-патріотической, у издателя которой онъ бывалъ на собраніяхъ вмст съ другими лицами, и гд трактовались въ извстномъ дух всевозможные вопросы, касавшіеся общественныхъ нуждъ Россіи. Павлищевъ, конечно, очень хорошо понималъ этого господина, разыгрывавшаго роль вліятельнаго журналиста, цнилъ по достоинству и его богатое, разнообразное прошлое и ныншнія добродтели, и все-таки считалъ необходимымъ бывать у него. Еще бы! У него бываютъ, къ нему здятъ и его нелпости и глупости слушаютъ и не такія лица! И Павлищевъ, какъ умный человкъ, смявшійся въ глубин души и надъ проповдью обскурантизма и презиравшій самого проповдника, добродтели котораго ему казались боле чмъ сомнительными и патріотизмъ взмыленнымъ,— тмъ не мене искалъ въ немъ поддержки и былъ бы огорченъ, еслибъ журналистъ назвалъ Павлищева въ своей еженедльной газет недостаточно ‘истинно русскимъ’ и благонамреннымъ. Онъ отлично зналъ, какъ неудобно прослыть, хотя бы и безъ достаточныхъ къ тому основаній, ‘либераломъ’. Все, что угодно, но только не это!
Павлищевъ, хорошо усвоившій себ эту мораль, проповдуемую газетою своего знакомаго, не разъ, однако, презрительно усмхался при ея чтеніи. Господи! Какими вздутыми казались вс эти громы! Какими пошлыми и шаблонными вс эти ламентаціи! Какъ быстро редакторъ разжаловывалъ изъ ‘геніевъ’ въ ‘узкіе умы’ людей, оставляющихъ, по вол Провиднія, власть. Какими наглыми были вс эти восхваленія энергіи и силы разныхъ лицъ, не стснявшихся нарушать законъ!..
Приходъ Викентія заставилъ Павлищева поднять глаза.
— Одна дама очень желаетъ видть ваше превосходительство!— проговорилъ своимъ негромкимъ, мягкимъ и вкрадчивымъ голосомъ Викентій.
— Кто такая?— недовольно спросилъ Павлищевъ.
— Вотъ-съ ихняя карточка,— продолжалъ, нисколько не смущаясь, камердинеръ, подавая на маленькомъ серебряномъ поднос визитную карточку.
Павлищевъ взглянулъ на карточку, и недовольное выраженіе вмигъ исчезло съ его красиваго лица.
‘Не бойсь, обрадовался!’ — подумалъ Викентій, получившій отъ дамы три рубля и заране увренный, что визитъ ея будетъ пріятенъ барину.
— Просите!— проговорилъ весело Павлищевъ, невольно оживляясь, поглаживая русую, подстриженную бородку своей блой, выхоленной рукой, съ крупной бирюзой на мизинц, и щуря свои срые лучистые глаза.— Да, къ двнадцати часамъ, чтобы лошадь была готова!— прибавилъ Павлищевъ, вспоминая въ то же время о предстоявшемъ непріятномъ визит къ Марь Евграфовн.
— Слушаю-съ,— отвтилъ Викентій и ушелъ приглашать даму, которая ждала въ гостиной.
Черезъ минуту въ кабинетъ вошла Анна Аполлоновна Рогальская, та самая пикантная блондинка съ пенснэ на носу, которая вчера въ департамент такъ настойчиво просила о назначеніи пенсіи для своей миической сестры.
Свжая, сверкавшая близной лица, съ искусно подведенными карими глазами, въ изящномъ черномъ плать, обливавшемъ красивыя формы ея роскошнаго стана, съ крошечной шляпкой на маленькой голов, съ вьющимися у лба кудерьками блокурыхъ волосъ, небольшого роста, граціозная и хорошенькая, она съ самымъ скромнымъ видомъ просительницы сдлала нсколько шаговъ къ поднявшемуся къ ней на встрчу Павлищеву.
— Простите, ваше превосходительство.— заговорила она своимъ мягкимъ, груднымъ контральто,— я опять къ вамъ… Мы — женщины — упрямы, когда дло касается нашихъ близкихъ!— прибавила маленькая женщина, бросая на Павлищева тотъ дтски-наивный, улыбающійся и безпомощный взглядъ слабаго ребенка, полный въ то же время чарующей улыбки женщины, сознающей свою обворожительность, который госпожа Рогальская иногда не безъ успха пускала въ ходъ при начал своихъ дловыхъ сношеній съ административными лицами.
— Я вижу, что вы упрямы и что, благодаря вашему упрямству, я имю удовольствіе видть васъ у себя,— проговорилъ, стараясь быть серьезнымъ, Павлищевъ и пожимая маленькую ручку въ черной лайк крпче, чмъ бы, казалось, слдовало въ интересахъ служебнаго долга.— Прошу покорно приссть, вотъ сюда, на диванъ… Здсь вамъ будетъ удобне.
И Павлищевъ указалъ на маленькую отоманку и, когда Рогальская опустилась, прислъ около нея, въ благоразумномъ, однако, отдаленіи.
— Вы по вчерашнему длу, конечно?
— Да… Ахъ, еслибы вы знали, какъ мн совстно быть такой назойливой, но…
Анна Аполлоновна не докончила и вздохнула. Вздохнулъ и Павлищевъ, любуясь хорошенькой просительницей. Вздохнулъ и покосилъ заискрившимися глазами на ея блую, словно выточенную, шейку и, все еще не теряя своего административнаго апломба, замтилъ:
— То, о чемъ вы просите, совершенно незаконно, Анна Аполлоновна…
— Я знаю это и прошу милости для сестры… Ея положеніе…
Она опять не договорила, и дв-три крупныхъ слезинки, скатившіяся по ея щекамъ, заставили ее вынуть батистовый платокъ и у тереть слезы, въ то время, какъ въ сердц ея играла надежда. Какъ женщина опытная, она понимала, что и это приглашеніе приссть на отоманку, и нкоторая осовлость взгляда Павлищева, и это крпкое пожатіе руки предвщаютъ нчто утшительное.
И Анна Аполлоновна, знавшая мужчинъ въ достаточной мр для своихъ двадцати семи лтъ, хотя и плохо знавшая законы Россійской Имперіи, снова бросила на Павлищева такой умоляющій, полный ласки взглядъ, что Павлищевъ невольно взялъ ея руку и просилъ успокоиться…
— Я только потому и ршилась безпокоить васъ,— говорила маленькая женщина,— что слышала о вашей всегдашней готовности помочь несчастнымъ людямъ… Не откажите, Степанъ Ильичъ… А я буду вчно поминать васъ въ своихъ молитвахъ!— прибавила она и, сдернувъ перчатку, протянула свою блую, маленькую, тонкую руку въ кольцахъ и крпко пожала руку Павлищеву.
‘Только-то!’ — подумалъ про себя его превосходительство, задерживая на мгновеніе теплую руку въ своей рук и глядя на хорошенькую просительницу въ упоръ застланными, нсколько поглупвшими глазами.
Положительно эта бабенка ему нравилась. И онъ готовъ былъ для нея хлопотать за ея сестру…
Но вмсто этого Павлищевъ замтилъ:
— Къ сожалнію, очень трудно сдлать что-нибудь для вашей сестры, Анна Аполлоновна, несмотря на искреннее желаніе быть чмъ-нибудь полезнымъ для такой хорошенькой женщины и имть счастье пользоваться ея молитвами…
И Павлищевъ поцловалъ ея руку.
— Будто трудно?.. Вамъ? Если вы захотите?— кинула Анна Аполлоновна, бросая на Павлищева лукавый, вызывающій взглядъ.— Полноте, я вамъ не врю. Вы просто не хотите ничего для меня сдлать… Или вамъ мало моихъ молитвъ?— промолвила она съ улыбкой, понижая голосъ.
— Конечно, мало,— отвтилъ Павлищевъ, теряя свой серьезный видъ административнаго авгура и длаясь похожимъ на шалаго кота по весн.
— Вотъ вы какой… Чего жъ вамъ еще?
Вмсто отвта Павлищевъ охватилъ хорошенькую блондинку за талію и, прижавъ къ себ, осыпалъ ея лицо и шею горячими поцлуями.
— Когда васъ можно видть? Гд? Вы обворожительны, Анна Аполлоновна…
Анна Аполлоновна хорошо знала, что раньше или позже, а дловое свиданіе кончится подобнымъ признаніемъ. Немало было такихъ въ ея практик! Но не такая она была женщина, чтобы давать свиданія раньше того, какъ сдлается дло. И она, оправивъ прическу и отодвигаясь отъ Павлищева, отвтила, что мужъ ея ревнивъ, какъ Отелло, и что видться съ ней нельзя ране двухъ-трехъ недль..
— Понимаю,— улыбнулся Павлищевъ…— Не раньше, какъ ваша сестра получитъ пенсіонъ?
— Вы догадливы, Степанъ Ильичъ.
— Ну, такъ черезъ три дня свиданіе за вами… И не одно… слышите ли?.. Вы совсмъ вскружили мн голову…
И Павлищевъ хотлъ, было, снова привлечь къ себ пикантную барыньку, какъ послышался электрическій звонокъ.
Онъ, однако, поцловалъ еще разъ Анну Аполлоновну и, взволнованный и красный, проводилъ ее до дверей кабинета…
— Фу, какой, однако, я мальчишка!— проговорилъ онъ вслухъ, присаживаясь къ столу.— А прехорошенькая, чортъ ее побери!— Изъ-за такой женщины стоитъ дать пенсіонъ вдов, которой мужъ даже и не служилъ!..— мысленно говорилъ Павлищевъ, предвкушая заране удовольствіе новой авантюры и не вря въ ревниваго Отелло-мужа у такой покладистой женщины.
‘Да, власть хороша еще и тмъ, что можно наслаждаться жизнью!’ — подумалъ въ заключеніе Павлищевъ.
— Ну, кто это тамъ звонилъ?— спросилъ онъ, когда Викентій появился въ кабинет.
— Господинъ Борщовъ. Просятъ безпремнно принять.
— Борщовъ?— переспросилъ Павлищевъ, недоумвая…
— Вотъ-съ карточка…
И только, когда Павлищевъ прочелъ на карточк: ‘Маркъ Евграфовичъ Борщовъ’, онъ догадался, что это братъ Марьи Евграфовны, о которомъ часто слышалъ отъ сестры. Это посщеніе брата не особенно понравилось его уревосходительству. Что еще за визитъ? Къ чему онъ?
Павлищевъ нсколько минутъ колебался: принять брата или нтъ? Того и гляди, еще нарвешься на какой-нибудь скандалъ?
— Зачмъ вы не сказали, что меня нтъ дома?— раздражительно проговорилъ онъ.
Тотъ молчалъ и, разумется, не объяснилъ, что зеленая бумажка, полученная и отъ Марка, заставила его доложить о постител.
— Что это за господинъ?— наконецъ спросилъ Павлищевъ камердинера.
— Какъ слдуетъ, господинъ… И одты хорошо…
— Просить его!— внезапно ршилъ Павлищевъ и принялъ серьезный, внушительный видъ, чувствуя, однако, что малодушно труситъ.

VIII.

При первомъ же взгляд на этого пригожаго, вполн приличнаго молодого человка въ безукоризненномъ фрак и свжемъ бль, у Павлищева отлегло отъ сердца.
‘Какъ онъ похожъ на сестру!’ — подумалъ онъ, внезапно охваченный воспоминаніями прошлаго, и любезно протянулъ руку Марку.
— Прошу садиться, промолвилъ Павлищевъ, указывая на кресло по другую сторону письменнаго стола.
Оба они услись и нсколько мгновеній внимательно оглядывали другъ друга. Умное и спокойное лицо Марка, его приличныя манеры, полныя чувства достоинства, произвели на Павлищева хорошее впечатлніе, и онъ, почти успокоившійся, проговорилъ:
— Папиросы около васъ… Курите, пожалуйста…
— Благодарю, я не курю,—отвтилъ Маркъ и продолжалъ, отводя взглядъ:— я пришелъ къ вашему превосходительству по порученію сестры.
Его превосходительство слегка смутился и покраснлъ.
— Я только вчера и совершенно случайно узналъ, что Марья Евграфовна здсь,— замтилъ Павлищевъ.
— Сестра больше недли здсь. Она пріхала сюда посовтоваться съ докторами о своемъ сын.
— Что съ нимъ?— какъ-то нершительно, испытывая смущеніе, спросилъ Павлищевъ.
— Вка на одномъ глаз длинне, чмъ слдуетъ. Надо сдлать операцію…
— Она не опасна?
‘Ишь выспрашиваетъ, точно ему не все равно!’ — подумалъ Маркъ и отвтилъ:
— Окулистъ говоритъ, что пустяки. Посл операціи сестра тотчасъ же удетъ отсюда. Дло, впрочемъ, не въ этомъ, а въ томъ, что вчера Маша узнала отъ Бугаева, что онъ, помимо ея позволенія, упомянулъ о ней, когда былъ и просилъ мста, и даже сказалъ, что сестра прідетъ просить васъ за него. Вся эта исторія была ей крайне непріятна. Непріятна, главнымъ образомъ, потому, что вы могли имть основаніе предположить, будто съ ея стороны есть какія-либо притязанія напомнить вамъ о себ… Такихъ притязаній, разумется, нтъ, и я, по просьб сестры, счелъ обязанностью сообщить вамъ объ этомъ… Бугаевъ просто навралъ… Положеніе его отчаянное, и онъ, какъ недалекій человкъ, вообразилъ, что имя сестры можетъ ему помочь!— прибавилъ Маркъ и усмхнулся.
Павлищевъ, признаться, никакъ не ожидалъ подобныхъ рчей. Онъ думалъ, что если не простоватая Марья Евграфовна, то, по крайней мр, братъ сдлаетъ какую-нибудь попытку эксплоатировать его ‘ошибку молодости’, а между тмъ, вмсто этого, такое деликатное и гордое заявленіе. И это посл его дйствительно сквернаго и жестокаго поступка съ бдной двушкой, беззавтно его любившей!..
‘Этотъ братъ видимо — порядочный человкъ!’ — невольно думалось Павлищеву, когда онъ внимательно, опустивъ глаза, выслушивалъ Марка. Въ словахъ его, точныхъ и обстоятельныхъ, не слышно было ни одной нотки негодованія и не чувствовалось ни малйшей непріязни, и это нсколько удивило Павлищева. Врно, сестра не передала ему всего, не разсказала, какъ онъ бросилъ двушку съ двумя дтьми въ нищет и даже не отвчалъ на ея умоляющія письма.
‘Конечно, онъ ничего этого не знаетъ!’ ршилъ Павлищевъ.
Казалось бы, что посл такого категорическаго объясненія, Павлищевъ долженъ былъ бы вполн успокоиться и порадоваться, что все обошлось такъ мирно и хорошо. Прошлые грхи забыты, и дло съ концомъ! Но именно эта-то порядочность Марьи Евграфовны и ея брата подавляла его, и Маркъ, не безъ нкотораго удивленія, видлъ, что его превосходительство нсколько смущенъ и какъ будто даже растерянъ.
‘Не вритъ, видно, и боится!’ — подумалъ Маркъ, никакъ не предполагавшій въ такомъ человк, какъ Павлищевъ, возможности если не раскаянія, то хотя желанія какъ-нибудь поправить свою вину,— ‘Или не хочетъ ли онъ разыграть для меня сцену благородства! Что жъ! Пусть разыгрываетъ! Сестра только выиграетъ отъ этого!’
— Признаюсь вамъ, Маркъ Евграфовичъ,— заговорилъ, наконецъ, Павлищевъ,— я очень радъ случаю, благодаря которому я снова узналъ о Марь Евграфовн посл десятилтняго невднія объ ея судьб. Я искренно желаю быть чмъ-нибудь полезенъ ей и ея сыну. Я самъ собирался быть у нея сегодня… Вотъ и справка объ ея адрес!— прибавилъ Павлищевъ, вынимая изъ жилетки бумажку.
‘Трусъ, однако же, ты порядочный!’ — ршилъ Маркъ.
— Надюсь, Марья Евграфовна не откажется меня видть?
— Полагаю, что нтъ… Напротивъ, я думаю, будетъ рада.
— Что, она замужемъ?
— Нтъ…
— Чмъ она занимается?
— По-прежнему акушерствуетъ въ Харьков и по прежнему наивна до святости…
— Прекрасная женщина ваша сестра!— серьезно замтилъ Павлищевъ и спросилъ: а вы здсь живете! Мн сдается, что мы съ вами гд-то встрчались?
— У Трифоновыхъ…
— Именно… Теперь вспомнилъ…
— Я тамъ давалъ уроки молодому Трифонову…
— Вы не служите?
— Напротивъ, поступилъ на службу. Что же больше длать?
— Окончили университетъ?
— Какъ же, и даже магистрантъ!— прибавилъ Маркъ и усмхнулся.
— Ученая карьера не понравилась?
— Нтъ, не по мн она.
— Гд же вы служите?
Маркъ назвалъ министерство.
— И довольны службой?— продолжалъ допрашивать Павлищевъ, видимо заинтересованный молодымъ человкомъ.
— Приходится быть довольнымъ, когда нтъ ничего лучшаго.
— Что жъ вы длаете?
— Пишу записки и доклады для своего начальника отдленія, получаю восемьсотъ рублей жалованья, а онъ за мои доклады получаетъ благодарности и говоритъ, что я очень хорошій чиновникъ. Если ему улыбнется карьера, и я выдвинусь… Только врядъ ли онъ сдлаетъ карьеру.
— Отчего?
— Безъ всякихъ связей, и самъ недостаточно уменъ!— категорически отрзалъ Маркъ.
— Однако, вы ршительны въ приговорахъ!— улыбнулся Павлищевъ.
— И, кром того, плохо приспособляется… Позволяетъ себ роскошь имть свое мнніе…
— Вы называете это роскошью?
— Еще бы! Особенно, когда его мнній никто не слушаетъ!
— И вы не позволяете себ такой роскоши?
— Не позволяю. Я работаю — вотъ и все, а мннія свои держу про себя…
Павлищеву, который у себя въ департамент хотлъ видть ‘свжія силы’ и дльныхъ работниковъ, очень понравился этотъ спокойный, полный увренности въ себя, ‘трезвенный’ молодой человкъ. Онъ поговорилъ съ нимъ еще и, оставшись вполн доволенъ своимъ экзаменомъ, весело проговорилъ:
— Хотите, молодой человкъ, служить у меня?
— Съ удовольствіемъ!
— И при этомъ можете даже сохранить за собою роскошь своихъ мнній…
— Если ваше превосходительство ихъ спроситъ?— подсказалъ Маркъ.
— Ну, разумется,— улыбнулся Павлищевъ.— Для испытанія я сперва вамъ дамъ маленькую работу. Вы знаете языки?
— Французскій, англійскій и нмецкій.
— И отлично… Вотъ вамъ англійская книга,— продолжалъ Павлищевъ, доставая съ письменнаго стола, заваленнаго книгами и брошюрами, объемистый томъ,— составьте изъ нея обстоятельное и небольшое резюме, и когда окончите, приходите. Если работа будетъ удовлетворительна, я беру васъ къ себ и, не бойтесь,— прибавилъ Павлищевъ съ улыбкой,— я не оставлю васъ на восьмистахъ рублей жалованья… Я умю цнить труды хорошихъ работниковъ. Я самъ не блоручка!
Съ этими словами его превосходительство поднялся, давая знать, что аудіенція окончена, и, протягивая руку, проговорилъ:
— Очень радъ, что съ вами познакомился. Увренъ, что будемъ вмст служить и ближе познакомимся. Вы мн понравились.
Маркъ поклонился и вышелъ изъ кабинета съ книгой въ рук, по-прежнему холодный и спокойный, но внутренне торжествующій и счастливый.
Звзда его поднимается! Теперь онъ выдвинется и сдлаетъ карьеру во что бы ни стало. Павлищевъ умный человкъ и оцнитъ его способности. Не даромъ же онъ сразу обратилъ на него вниманіе. И какъ все это скоро случилось!— Достаточно было одного свиданія и еще какого щекотливаго свиданія!.. А съ Павлищевымъ служить хорошо. Онъ высоко поднимется, а вмст съ нимъ и Маркъ.
Такъ самоувренно думалъ молодой человкъ, шагая по улиц и уносясь далеко въ своихъ честолюбивыхъ мечтахъ о будущей карьер.
Онъ вошелъ на дворъ большого многоэтажнаго дома на николаевской, поднялся на самый верхъ и вошелъ въ свою маленькую, необыкновенно чистую и опрятную комнатку, которую Маркъ нанималъ у одной вдовы-полковницы.
Въ этой маленькой комнат обстановка была чисто спартанская. Кровать, два-три стула, клеенчатый диванъ и письменный столъ. Но за то два шкафа и полки по стнамъ были полны книгъ и большею часть книгъ серьезнаго содержанія.
Маркъ переодлся и торопливо сълъ свой обычный завтракъ: два куска чернаго хлба, круто посыпанные солью, которые онъ запивалъ молокомъ, снова вышелъ изъ кбмнаты, заперевъ ее на ключъ, и отправился въ департаментъ, захвативъ съ собою туго набитый портфель.
Въ шестомъ часу онъ вернулся домой, сълъ свой скромный обдъ изъ двухъ блюдъ, который ему принесла кухарка, и заслъ за работу для Павлищева.
Посл нсколькихъ ночей упорнаго труда работа была окончена, и Маркъ, черезъ недлю посл свиданія съ Павлищевымъ, въ десять часовъ утра уже звонилъ въ квартиру Павлищева и отдалъ пакетъ Викентію съ просьбою немедленно передать его барину.
— А сами разв не зайдете къ его превосходительству? Они дома.
— Нтъ, не зайду. Скажите только, что я былъ и принесъ вотъ эти бумаги. Нечего отнимать у него время!— прибавилъ Маркъ, удаляясь.
Прошло два дня, и Маркъ получилъ записку отъ Павлищева съ приглашеніемъ быть у него на другой день въ девять часовъ утра.
Облачившись во фракъ, Маркъ отправился къ Павлищеву настолько увренный, что работа его понравится и что новое мсто у него въ шляп, что еще наканун намекнулъ, своему начальнику отдленія о томъ, что онъ, быть можетъ, оставитъ службу, чмъ привелъ своего патрона въ большое смущеніе и вызвалъ даже упреки въ неблагодарности.
И дйствительно, когда Маркъ вошелъ въ кабинетъ его превосходительства, Павлищевъ крпко пожалъ ему руку и сказалъ:
— Работа ваша, Маркъ Евграфовичъ, образцовая… Я просто восхищенъ. Все, что нужно, самое существенное, и ни одного слова лишняго… Мастерская работа… И какъ скоро вы ее сдлали!.. Какъ, это вы ухитрились въ недлю?…
— Я довольно скоро работаю, ваше превосходительство!
— И съ вашими собственными выводами я вполн согласенъ, вполн. Таковъ и мой взглядъ на этотъ вопросъ,— весело говорилъ Павлищевъ, не подозрвавшій, конечно, что Маркъ писалъ свои выводы не потому, что раздлялъ ихъ, напротивъ, онъ ихъ считалъ неправильными, а потому, что приспособилъ ихъ ко взглядамъ Павлищева на этотъ вопросъ, о которыхъ съумлъ предварительно узнать черезъ одного своего знакомаго, служащаго у Павлищева въ департамент..
— И какъ талантливо изложено… Ну, батюшка, мсто за вами… Хотите быть чиновникомъ по особымъ порученіямъ, при мн?.. На первое время дв тысячи жалованья?..
Признаться, такого благополучія и Маркъ не ожидалъ для начала и въ первую минуту даже не находилъ словъ.
— Ну что же, довольны?
— Очень, ваше превосходительство!
— Такъ подавайте докладную записку, и являйтесь ко мн въ департаментъ. Весьма радъ имть такого дльнаго работника у себя,— прибавилъ Павлищевъ.
Скоро онъ распростился съ Маркомъ, ни однимъ словомъ не заикнувшись о свиданіи съ его сестрой недлю тому назадъ.

IX.

По нкоторымъ соображеніямъ, Маркъ не счелъ нужнымъ предупреждать сестру о намреніи Павлищева навстить ее. И для Марьи Евграфовны было совершенной неожиданностью его появленіе. Она страшно смутилась и заволновалась. Внезапно поблднвшая, съ замирающимъ сердцемъ, она смотрла во вс глаза на человка, котораго такъ любила, на этого, такъ мало перемнившагося съ тхъ поръ ‘Степу’, такого красиваго и элегантнаго, тоже, въ свою очередь, нсколько смущеннаго и изумленнаго. И онъ не ожидалъ увидать передъ собою такую хорошенькую, свжую женщину, казавшуюся совсмъ молодой двушкой, съ этими большими, дтски испуганными, широко раскрытыми глазами, съ гибкимъ станомъ и съ роскошными темно-русыми волосами. Что-то невольно располагало къ ней, и Павлищевъ, при вид этого взволнованнаго красиваго лица, испытывалъ смшанное чувство жалости, виноватости и удивленнаго восхищенія завзятаго женолюба, понимающаго толкъ въ женской красот.
‘И какъ она выправилась. Какъ хорошо держитъ себя!’ — невольно пронеслось у него въ голов.
Около Марьи Евграфовны стоялъ прелестный мальчикъ съ блокурыми вьющимися волосами и съ недоумніемъ и страхомъ переводилъ свой темный глазъ съ блднаго, взволнованнаго лица матери на этого незнакомаго красиваго господина. Другой глазъ мальчика былъ почти закрытъ вкой и и это придавало его личику какое-то грустное и меланхолическое выраженіе. Онъ былъ до поразительности похожъ на отца, и Павлищевъ почувствовалъ это съ перваго же мгновенія. Почувствовала это и Марья Евграфовна.
— Вы не ожидали, Марья Евграфовна, что я осмлюсь прійти къ вамъ,— заговорилъ, наконецъ, Павлищевъ тихимъ, мягкимъ своимъ теноркомъ и робко протянулъ ей руку.
Она подала ему свою похолодвшую блую широкую руку. Павлищевъ поднесъ ее къ губамъ и почтительно поцловалъ. Марья Евграфовна какъ-то смущенно отдернула руку.
— Не ожидала,— чуть слышно проронила она,— посл столькихъ лтъ…
И, стараясь подавить свое волненіе, прибавила, опускаясь, на диванъ:
— Садитесь, Степанъ Ильичъ…
Мальчикъ тотчасъ же слъ около матери, словно бы желая защитить мать противъ господина, который, казалось ему, такъ напугалъ маму. И онъ съ вызывающимъ и въ то же время испуганнымъ видомъ взглядывалъ на Павлищева.
А Павлищевъ, опустившись въ кресло, между тмъ продолжалъ:
— Я не стану оправдываться. Я много, много виноватъ, передъ вами, и вы меня, конечно, никогда не простите…
Голосъ его, гибкій и нжный, звучалъ, казалось, искренностью и пробирался къ самому сердцу Марьи Евграфовны.
Съ какимъ-то инстинктивнымъ кокетствомъ когда-то любимой женщины, она оправила свои волосы и, вся красня, отвтила кротко и просто:
— Я давно простила.
— Давно простили!? Добрая вы!— вымолвилъ Павлищевъ, чувствуя, что не совсмъ еще потерялъ прежнее свое обаяніе у этой женщины, и взглянулъ на Марью Евграфовну мягко и нжно, какъ умлъ глядть на женщинъ, которыхъ, хотлъ обворожить.
Почувствовала и Марья Евграфовна, что этотъ чарующій взглядъ все еще дйствуетъ, и сердце ея тревожно встрепенулось. Она поняла, что этотъ человкъ до сихъ поръ не совсмъ чужой ей, и все хорошее въ прошломъ, эти три года ихъ совмстной жизни, эти розы ея первой любви безъ, позднйшихъ шиповъ и разочарованій, все это невольно припомнилось ей при вид Павлищева… И въ доброй душ ея уже готово было оправданіе сильно любившей женщины для человка, котораго никто бы не оправдалъ.
— Если бъ не Бугаевъ, я и не зналъ бы, что вы здсь..
— Но я не просила Бугаева говорить обо мн!— перебила съ горделивымъ видомъ, молодая женщина.— Я не разсчитывала когда-нибудь съ вами встртиться и чмъ-нибудь напомнить вамъ о себ.
— Знаю, знаю. Къ чему вы это говорите? Вы все такая же, какъ были десять лтъ тому назадъ… И какъ же мало вы перемнились!?.. Только еще боле расцвли и… похорошли.
Марья Евграфовна вспыхнула и нахмурила брови, точно недовольная этимъ комплиментомъ, хотя въ душ и безконечно была рада, что Павлищевъ сказалъ ей это. Но гордость не позволяла ей показать этой радости. Пусть онъ ничего не знаетъ.
И она съ строгимъ видомъ, какъ будто не обращая никакого вниманія на послднія слова, проговорила:
— Я, конечно, не виню Бугаева… Семья его, дйствительно, въ отчаянномъ положеніи, и онъ…
— А я теперь положительно благодаренъ Бугаеву. И въ доказательство дамъ ему мсто… Скажите ему объ этомъ,— перебилъ Павлищевъ, испытывая желаніе явить передъ Марьей Евграфовной свое великодушіе,— пусть приходитъ ко мн въ департаментъ…
Молодая женщина промолвила:
— Вы длаете большое благодяніе для его семьи…
— Я это длаю ради нашей встрчи, Марья Евграфовна… Врьте, я никогда не сомнвался въ вашей гордости… Сегодня еще былъ у меня вашъ братъ и говорилъ, что вы никогда и не думали дать всть о себ… Я васъ понимаю. Я такъ тяжко виноватъ… И какой славный вашъ братъ и какъ онъ похожъ на васъ наружностью… Такъ же, какъ вотъ этотъ бдный мальчикъ на своего отца!— прибавилъ вдругъ тихо Павлищевъ, взглядывая на Васю.
— Да, онъ похожъ,— прошептала Марья Евграфовна и задумалась.
— Я слышалъ, вы хотите длать ему операцію.
— Не ршаюсь еще…
— Позвольте мн помочь въ этомъ… Я приглашу лучшаго хирурга…
— Благодарю васъ, не надо…
— Вы не хотите принять даже такой услуги?
— Я уже была у хирурга, у профессора, и уже уговорилась съ нимъ… На-дняхъ надо ршиться…
— Говорятъ, операція пустая.
— А все-таки…
— А ты, Вася, не боишься операціи?— вдругъ обратился Павлищевъ къ мальчику.
— Не боюсь, если мама будетъ со мной.
— Буду, всегда буду!— нжно проговорила мать и съ какой-то особенною порывистостью поцловала его.
— Молодецъ, что не боишься!— похвалилъ Павлищевъ и ласково поманилъ ребенка къ себ.
Но тотъ, повидимому, не имлъ ни малйшаго желанія подойти къ незнакомому человку, да еще напугавшему мать. И онъ не отвчалъ на зовъ.
— Не бойся, Вася. Этотъ дядя добрый!— взволнованно проговорила Марья Евграфовна.
Несмотря на слова матери, мальчикъ не трогался съ мста и еще крпче прижался къ ней.
— Онъ въ меня… застнчивый!— вымолвила мать, точно извиняясь за сына.
И странное дло! Хотя Павлищевъ и не испытывалъ въ эти минуты никакого нжнаго отцовскаго чувства и, вообще, не особенно любилъ дтей, тмъ не мене этотъ ребенокъ, столь похожій на него, возбуждалъ въ немъ невольное участіе. Ему хотлось приласкать этого сироту безъ отца.
Вообще его превосходительство какъ-то размякъ и былъ въ великодушномъ настроеніи духа, чему, надо думать, не мало способствовало и успокоеніе относительно возможности какого-либо скандала, и все еще тлвшая привязанность Марьи Евграфовны — онъ это видлъ — и ея красота.
Положительно, она хорошенькая — эта небольшая женщина съ крпкими упругими формами, съ двической таліей и ребяческой робостью. А главное, въ ней есть эта свжесть, этотъ ароматъ южныхъ степей и какая-то двственная цломудренная стыдливость неиспорченной женщины. И столько глубины въ этихъ большихъ кроткихъ глазахъ, опушенныхъ длиными рсницами. И въ то же время какая наивность! Видно было, что жизнь со всми ея лишеніями нисколько не загрязнила ея и оставила чистой, чего Павлищевъ никакъ не предполагалъ.
Давно ужъ онъ не встрчалъ ничего подобнаго въ своихъ любовныхъ петербургскихъ авантюрахъ и съ дамами полусвта, и съ дамами, такъ называемыми, ‘порядочными’ ничего подобнаго.
И въ голов Павлищева внезапно явилась шальная мысль:
‘Не начать ли съ ней опять!? Отличная была бы любовница. Преданная, любящая и простоватая! ‘
Но ему вдругъ стало самому совстно этой мысли. Вдь тутъ должна быть одна любовь, и къ чему можетъ привести эта связь!? Невозможно же ему жениться на Марь Евграфовн. Не такая ему нужна жена въ его положеніи! Онъ женится на Трифоновой съ милліономъ въ придачу!
Но онъ все-таки ршилъ поразить Марью Евграфовну и уже въ голов его былъ опредленный планъ того, что онъ для нея сдлаетъ.
Съ особеннымъ интересомъ сталъ онъ разспрашивать объ ея прошлой жизни, объ ея настоящемъ и надеждахъ на будущее, и Марья Евграфовна, подкупленная ласковостью Павлищева и, главное, воспоминаніемъ о своей прежней любви, съ кроткой доврчивостью стала разсказывать свою исторію, деликатно опуская въ ней т ужасы лишеній, которыя она перенесла, чтобы не смущать Павлищева.
Сперва ей было трудновато, но потомъ ничего, легче. Она получила мсто и живетъ теперь, не нуждаясь, въ Харьков. Спасибо добрымъ людямъ, устроили ее.
— А я думалъ, что вы вышли замужъ!— замтилъ Павлищевъ.
— И не собиралась.
— Но женихи, конечно, были? Должны были быть!
— Положимъ, были,— застнчиво красня, говорила Марья Евграфовна,— но я не рискнула выйти замужъ.
— Отчего?
— Отчего?— переспросила молодая женщина и удивленно повела взглядомъ на Павлищева, словно изумляясь, что онъ не понимаетъ ‘отчего’.— Я не хотла длить привязанности между мужемъ и… вотъ имъ!..— прибавила она, указавъ движеніемъ головы на мальчика.— И, наконецъ…
Она на секунду остановилась и промолвила:
— И, наконецъ, мужчины не всегда прощаютъ прошлое… Ребенокъ могъ быть живымъ укоромъ…
Павлищевъ слушалъ, опустивъ голову. Сколько самоотверженія было въ этой женщин. Сколько сдлалъ онъ ей зла. И ни одного упрека, ни единаго слова негодованія, и никакихъ притязаній!
— Послушайте, Марья Евграфовна,— заговорилъ онъ,— поправить прошлаго, разумется, нельзя, но искупить его никогда не поздно…
— Чмъ искупить?.. Я ничего не прошу…
— Но я прошу васъ позволить мн исполнить хоть долю своихъ обязанностей. Позвольте мн быть полезнымъ вамъ?..
— Мн ничего не надо!— строго, почти брезгливо, вымолвила Марья Евграфовна.
— Но ему…
Чувство матери взяло верхъ надъ гордостью женщины, и она ничего не сказала.
— Я пока могу положить на имя мальчика десять тысячъ и доставлю билетъ вамъ… И кром того, не лишите меня возможности примириться съ совстью и позвольте взять заботу объ его воспитаніи на себя… Я буду высылать вамъ для этой цли тысячу двсти рублей въ годъ, по сто рублей въ мсяцъ… И еще просьба: разршите мн имть когда-нибудь всти о васъ и о немъ…
— Къ чему?
— Чтобъ я не терялъ больше васъ изъ виду…
Марья Евграфовна была переполнена благодарностью за сына и съ глазами, полными слезъ, протянула руку Павлищеву. Тотъ ее крпко пожалъ и поцловалъ.
— Я не ошиблась въ васъ… Вы добрый человкъ!— проговорила, вся умиленная, Марья Евграфовна.
И это выраженіе чувства необыкновенно тронуло Павлищева.
Прощаясь, онъ получилъ разршеніе навщать Марью Евграфовну, пока она будетъ здсь, и поцловалъ Васю, общая ему въ слдующій разъ привезти игрушекъ.
Когда его превосходительство халъ отъ Марьи Евграфовны въ департаментъ на своемъ рыжемъ рысак, онъ былъ въ самомъ умиленномъ настроеніи и сознавалъ себя вполн добрымъ и порядочнымъ человкомъ, совершенно загладившимъ свою ‘ошибку молодости’.
‘Въ самомъ дл, многіе ли поступили бы такъ благородно и великодушно, какъ онъ?’
‘И что за свжесть въ этой женщин и какъ она хороша!’ — мысленно проговорилъ онъ, подъзжая къ, департаменту.

X.

Въ департамент Павлищевъ пробылъ, по обыкновенію, до седьмого часа вечера и, разумется, не имлъ ни одной свободной минуты времени. То онъ принималъ по спшнымъ дламъ просителей, радовавшихся, если могли урвать у него пять, десять минутъ свиданія, то выслушивалъ доклады начальниковъ отдленій, то пробгалъ разные заказанные имъ записки и проекты, то подписывалъ бумаги, то его требовали къ министру, то звали въ комиссію.
И департаментъ со времени назначенія Павлищева былъ просто неузнаваемъ. Прежнее сонное царство вдругъ, казалось, ожило и въ немъ закипла захватывающая духъ дятельность, точно господа чиновники со своимъ энергичнымъ директоромъ во глав вдругъ ршили наверстать цлые годы бюрократической лни и показать всепожирающую дятельность. Вс въ этихъ высокихъ комнатахъ, гд — давно ли?— больше занимались разговорами и куреньемъ папиросъ — суетились, спшили, словно бы находясь на военномъ положеніи. Всмъ было ‘некогда’, вс имли возбужденный, слегка, ошаллый видъ, далекій отъ того бюрократическаго равнодушія, которое говорило, что дло — не волкъ, въ лсъ не убжитъ… Однимъ словомъ, въ департамент, какъ свидтельствовали въ т отдаленныя времена многія газеты, ‘царило оживленіе и кипла неустанная работа, говорившая о томъ, насколько вноситъ духъ живой такая молодая и свжая сила, какъ недавно назначенный на видный постъ директора департамента С. И. Павлищевъ’.
Посл этихъ оптимистическихъ строкъ прибавлялось слдующее задушевное желаніе либеральнаго автора:
‘Ахъ, побольше бы такихъ образованныхъ, энергичныхъ, молодыхъ силъ,— и, съ Божьей помощью, Россія зашагаетъ могучими шагами. Довольно намъ имть директоровъ департаментовъ, хотя и благонамренныхъ, но геморроидальныхъ, косноязычныхъ и тугоухихъ стариковъ, не всегда разбирающихъ ‘намъ пишутъ’ или ‘мы пишемъ’. Пора давать дорогу, молодымъ, полнымъ жизни людямъ, которые съумютъ внести и свтъ, и духъ живой въ нашъ заржавленный бюрократическій механизмъ и отлично знаютъ не книжныя теоріи, а жизнь.
Оставимъ гиперболическія красоты и нсколько либеральный тонъ диирамба на отвтственности редакторовъ, похвалившихъ на своемъ вку, глядя по обстоятельствамъ, и ‘маститыхъ мужей, умудренныхъ опытомъ’, и ‘молодыя, свжія силы’, и не станемъ разбирать, насколько ошаллый видъ департаментскаго чиновника и его внезапное превращеніе изъ человка 20 числа въ какого-то самоотверженнаго раба всепожирающей дятельности, принесъ въ эпоху нашего разсказа существенную пользу той многомилліоной масс, которая пребывала въ невжеств. Но справедливость лтописца обязываетъ, однако, замтить, что къ седьмому часу вечера, посл дня безпрерывной спшки, суеты и бготни, и самъ виновникъ этого ‘оживленія’, его превосходительство, Степанъ Ильичъ Павлищевъ, и его два помощника, и вс подчиненные по справедливости чувствовали себя вполн исполнившими свой долгъ передъ отечествомъ и были утомлены и голодны. Особенно радовались концу занятій т маленькіе чиновники, для которыхъ ‘могучіе шаги’ газетчиковъ, какъ это ни предосудительно, не представляли ни малйшаго интереса ни относительно карьеры, ни относительно увеличенія оклада. И они съ веселой стремительностью бросились изъ департамента, когда, наконецъ, Павлищевъ ухалъ обдать къ Донону, отправивъ курьера къ себ домой съ туго набитымъ портфелемъ, въ которомъ лежало довольно-таки будущаго счастья для отечества въ вид разныхъ проектовъ и мропріятій изъ ндръ департамента…
Павлищевъ сидлъ на своемъ обычномъ мст, за столомъ, у окна въ общей комнат, и, проглотивъ маленькую рюмку померанцевой, съ удовольствіемъ закусывалъ свжей икрой, озирая нсколько человкъ, такъ же поздно обдавшихъ, какъ и онъ. Знакомыхъ никого не было, и онъ не разсчитывалъ ихъ встртить, такъ какъ зналъ, что большинство такихъ же, какъ онъ, холостыхъ видныхъ представителей администраціи имютъ свое гнздо въ другомъ ресторан. Павлищевъ нарочно не ходилъ туда. Здсь ему казалось и приличне, и солидне, и не нужно ни съ кмъ говорить, да и къ кухн онъ привыкъ. И въ т дни, когда Павлищевъ не бывалъ никуда приглашенъ, онъ всегда обдалъ у Донона.
— Бискъ или кремъ д’аспержъ?— спросилъ пожилой татаринъ Ибрагимъ, обыкновенно прислуживающій Павлищеву.
— Дайте биску…
— А вино?.. Ваше обыкновенное… вужо?
Павлищевъ утвердительно кивнулъ головой и съ серьезнымъ видомъ заложилъ салфетку за галстухъ. На лиц его появилось то плотоядное выраженіе, которое бываетъ у гурмановъ, и онъ словно собирался не просто обдать, а, такъ сказать, священнодйствовать.
Когда татаринъ подалъ бискъ, Павлищевъ сталъ его сть не спша, видимо смакуя и супъ, и пирожки, и занятый въ это время, казалось, одной дой. Нсколько утомленный отъ дневной сутолоки и работы, онъ жаждалъ отдыха отъ всхъ этихъ проектовъ, мръ и предположеній, надъ которыми трудился вмст со своимъ патрономъ, и находилъ его въ культ чревоугодія. По крайней мр, обдъ хоть отвлекалъ его отъ длъ. И безъ того до поздней ночи придется сидть за работою…
Съ загорвшимися глазами накладывалъ онъ на тарелку гатчинскую форель и поливалъ ее пикантнымъ соусомъ.
Съвши кусокъ дикой козы и запивъ чуть-чуть тепловатымъ краснымъ виномъ, Павлищевъ утолилъ свой голодъ и и остальныя блюда лъ уже лниве.
Когда подали кофе съ fine champagne, Павлищевъ закурилъ душистую сигару, чувствуя нсколько пріятное и игривое настроеніе посл вкуснаго обда и нсколькихъ стакановъ вужо. Ему теперь вмсто дессерта хотлось бы общества веселой и хорошенькой женщины.
Образъ этой пикантной блондинки Рогальской мелькалъ въ воображеніи его превосходительства. Отлично бы теперь къ ней похать и сказать ей, что сегодня онъ докладывалъ министру, и сестра ея получитъ пенсію. То-то она обрадуется и, быть можетъ, заплатитъ свой долгъ. ‘Препикантная бабенка!’ — мысленно подхваливалъ Павлищевъ, воспламеняясь все боле и боле и готовый сейчасъ же на рискованное посщеніе.
И, расплатившись за обдъ, Павлищевъ вышелъ изъ ресторана, отпустилъ кучера домой, а самъ взялъ извозчика и отправился къ Рогальской, веселый и радостный, какъ школьникъ.
Когда извозчикъ остановился у подъзда большого дома на Фурштадской. гд жила Анна Аполлоновна Рогальская, Павлищевъ былъ въ нкоторой трусливой нершительности. Несмотря на видимую ‘проблематичность’ пикантной блондинки, этотъ визитъ къ ней, къ женщин, которую онъ видлъ всего два раза, показался теперь ему нсколько рискованнымъ и, главное, могъ поставить его въ смшное положеніе. Что, если его встртитъ мужъ и если вообще она будетъ не одна? Какую глупую роль онъ долженъ будетъ разыграть, и какіе могутъ пойти о немъ по городу слухи. Скажутъ, что Павлищевъ, директоръ департамента, ворвался въ чужую квартиру, какъ какой-нибудь сумасбродный юнкеръ.
Вс эти соображенія значительно расхолодили его превосходительство и внушили ему благоразумную осторожность, и онъ вошелъ въ подъздъ, приподнявъ воротникъ шубы и надвинувъ на лобъ свою бобровую шапку, имя въ виду сдлать предварительныя развдки.
Швейцаръ дремалъ въ кресл и на вопросъ: здсь ли живетъ г. Рогальскій? отвчалъ, что здсь, въ четвертомъ этаж.
— Онъ дома?
— Никакъ нтъ. Въ Москву ухали.
— Въ Москву?— переспросилъ Павлищевъ, ощущая приливъ веселаго чувства.— И давно ухалъ?
— Три дня тому назадъ.
— Когда онъ вернется?
— Общали на будущей недл.
— Экая досада, что его нтъ!— промолвилъ Павлищевъ, взглядывая на швейцара, который, въ свою очередь, пытливо посматривалъ на господина, интересовавшагося не барыней, а бариномъ. Это было что-то диковинное.
— Ну, спасибо теб, братецъ, что сказалъ, когда баринъ вернется… Мн нужно его видть…
Съ этими словами онъ подалъ швейцару рублевую бумажку, вызвавшую горячую благодарность, и какъ бы мимоходомъ кинулъ:
— А супруга его, Анна Аполлоновна, у себя?
— И ихъ нтъ. Въ театръ ухали.
— Не знаешь ли, братецъ, въ какой?..
— Нанимали извозчика въ Малый театръ.
— Одна ухала?
— Нтъ-съ, съ сестрицей… А какъ прикажете о васъ доложить?
— Не нужно, братецъ, докладывать. Я завтра пріду. Когда удобне всего застать барыню?
‘Вотъ оно что. Баринъ-то былъ для отвода глазъ!’ — подумалъ швейцаръ, стараясь опредлить по виду положеніе Павлищева.
— Около двнадцати утра, когда только что вставши… Тогда он дома и одн,— какъ-то значительно почему-то подчеркнулъ швейцаръ.— Или въ шесть часовъ посл обда… А въ другое время барыня рдко бываетъ дома. Въ разъздахъ все больше.
Павлищевъ вышелъ, сопровождаемый швейцаромъ, и направился пшкомъ къ Литейной. На углу Сергіевской онъ нанялъ на всякій случай двухмстную карету и веллъ везти себя въ Малый театръ, окрыленный игривыми надеждами на ужинъ въ отдльномъ кабинет съ хорошенькой блондинкой, посл спектакля.
Черезъ четверть часа его превосходительство, солидный и серьезный, чуть-чуть приподнявъ свою блокурую голову, пробирался въ четвертый рядъ креселъ и, скромно усвшись, принялся слушать оперу, нетерпливо ожидая антракта.
Антрактъ наступилъ скоро.— Павлищевъ пріхалъ къ концу перваго акта. Поднявшись, его превосходительство оглядывалъ жадными глазами въ бинокль ложи и партеръ и, наконецъ, увидалъ свою блондинку. Она сидла въ седьмомъ ряду рядомъ съ сестрой, тоже недурненькой женщиной, элегантно одтая и хорошенькая. Павлищевъ весело усмхнулся и, встртивъ ея взглядъ, слегка наклонилъ голову, получивъ въ отвтъ самую милую и обворожительную улыбку. Вслдъ затмъ она встала и направилась къ выходу, что-то шепнувъ сестр. Павлищевъ тотчасъ же пошелъ за ней.
— Анна Аполлоновна, здравствуйте!— проговорилъ онъ, пожимая ея крошечную руку…— Догадываетесь ли вы, зачмъ я сюда попалъ?— тихо прибавилъ онъ, останавливая ее въ корридор.
— Слушать оперу, надюсь?
— Васъ видть, васъ, и сообщить вамъ кое-что интересное…
Анна Аполлоновна обдала его превосходительство чарующимъ взглядомъ и шутливо замтила.
— Будто меня видть?.. Какъ вы могли знать, что я здсь?
— Какъ видите, узналъ… Мн такъ хотлось видть васъ сегодня, что я похалъ къ вамъ.
— Вы были у меня?— воскликнула Анна Аполоновна, видимо пріятно польщенная этимъ посщеніемъ.
— То-то былъ и, узнавши, что вы здсь, пріхалъ сюда…
— Я никогда не смла бы ожидать такой любезности съ вашей стороны… Это слишкомъ льститъ мн…
— Да разв вы не видите, что совсмъ свели меня съ ума? Съ перваго же раза, какъ были у меня въ департамент…
— Будто?
— Я правду говорю. Еще бы! Вы такая хорошенькая… Такая…
Очарованный Павлищевъ не находилъ словъ.
— Какая еще?..
— Однимъ словомъ, прелесть, что такое… Вы одна изъ тхъ женщинъ, ради которыхъ даже и я покривилъ душой!— шепталъ Павлищевъ, пожирая Анну Аполлоновну влюбленными глазами.
И пикантная блондинка, хорошо знавшая цну этихъ мужскихъ взглядовъ, весело улыбалась, слушая эти рчи. Она хорошо понимала, что понравилась его превосходительству (не даромъ онъ такъ скоро исполнилъ ея просьбу, въ этомъ, разумется, и было то ‘интересное’, о чемъ онъ торопился сообщить ей), и втайн радовалась, что ей придется ‘благодарить’ не какого-нибудь разслабленнаго, отвратительнаго стараго развратника, а такого моложаваго, свжаго и красиваго, какимъ былъ Павлищевъ. И — кто знаетъ?— не увлечется ли онъ ею серьезне посл интимнаго знакомства?.. Эти мужчины вдь такіе капризные и такія свиньи!
— А что же интересное вы хотли мн сказать, Степанъ Ильичъ?
— Не догадались раз ? Ваша сестра получитъ пенсію.
— Милый, добрый,— радостно шепнула Анна Аполлоновна, сжигая Павлищева многообщающимъ быстрымъ взглядомъ.
— Я сегодня докладывалъ министру. Торопился, чтобы поскорй заслужить вашу благодарность,— чуть слышно промолвилъ Павлищевъ.
— И заслужили… Я держу свое слово, когда даю его такому милому и интересному человку, какъ вы,— значительно произнесла молодая женщина.— Съ другими можно нарушить слово, а съ вами — нтъ!— прибавила она съ очаровательной улыбкой.
Павлищевъ совсмъ растаялъ отъ этого комплимента и сказалъ:
— Такъ знаете ли что?.. Не будемъ откладывать въ долгій ящикъ общаннаго свиданія… демъ посл спектакля ужинать… Поболтаемъ наедин… Вы мн разскажете о себ… о вашемъ муж…
— Однако, вы нетерпливый, какъ посмотрю!— усмхнулась молодая женщина.— Сегодня я не могу…
— Анна Аполлоновна!.. За что же такая немилость?.. А я такъ надялся!— произнесъ упавшимъ голосомъ Павлищевъ съ растеряннымъ видомъ кота, отъ котораго улизнула мышка.
— Со мной сестра… Если хотите, подемъ втроемъ?— лукаво спросила Рогальская.
Чортъ бы ее побралъ, какая она соблазнительная, эта блондинка, съ ослпительно-блой шеей и этой роскошью бюста! И сколько нги въ ея лукавыхъ черныхъ глазкахъ!— думалъ Павлищевъ. Онъ уже заране предвкушалъ удовольствіе ужина съ шампанскимъ въ тиши уединеннаго кабинета, съ бойкимъ и оживленнымъ разговоромъ этой несомннно умной женщины, прерывающимся поцлуями… и вдругъ: ‘не хотите ли хать втроемъ?’
— Анна Аполлоновна… Ради Бога… Требуйте отъ меня, что хотите, но только демъ сегодня,— почти молилъ Павлищевъ страстнымъ, взволнованнымъ тономъ, озираясь, однако, но сторонамъ.
На счастье его, въ томъ мст корридора, гд они стояли, публики не было, и только старикъ-капельдинеръ могъ наблюдать изліянія влюбленнаго статскаго генерала.
— А что же мы будемъ длать съ сестрой?— спросила молодая женщина.
— Отправьте ее домой… Возьмите мою карету… Скажите, что вы дете куда-нибудь на вечеръ…
— Разв что такъ… Ну, будь по вашему!.. Я ду съ вами!— шепнула Анна Аполлоновна…
Они условились, что выйдутъ изъ театра до окончанія спектакля, чтобъ при разъзд ихъ не замтили. Павлищевъ крпко пожалъ руку молодой женщин и отправился, веселый и радостный, въ фойе.
— Вы какъ сюда попали, ваше превосходительство?— обратился къ нему съ веселымъ хохотомъ господинъ Яновскій, хлопая Павлищева фамильярно по плечу, тоже одинъ изъ видныхъ молодыхъ представителей ‘свжихъ силъ’, веселый и способный малый, извстный прожигатель жизни, враль, циникъ, безшабашный оппортюннстъ (какъ онъ себя называлъ) и постоянный поститель всхъ публичныхъ мстъ.— Васъ нигд не видно — вы вдь анахоретомъ живете и гршите при закрытыхъ дверяхъ — и вдругъ… въ Маломъ театр! Что сіе обозначаетъ?— любопытно посматривая на Павлищева, допрашивалъ Яновскій, посл дружескаго пожатія.
— Ничего не обозначаетъ… Просто захотлъ послушать музыки,— отвчалъ Павлищевъ, не особенно довольный встрчей съ этимъ болтуномъ и сплетникомъ.
— И отвратительныхъ пвцовъ!? Та-та-та!.. Разсказывайте, кому хотите, только не мн!— расхохотался Яновскій, подмигивая глазомъ…
— Предоставляю вамъ врить или не врить, какъ знаете… А вы зачмъ здсь?
— Я по обязанности… Моя пвичка поетъ… Слушаю ее отвратительное сопрано и посл повезу ужинать… Qu tar. Сложена восхитительно и постигла вс тайны очарованья. Свинка, я вамъ доложу, перваго сорта!— не стсняясь, громко, по своему обыкновенію, говорилъ Яновскій, не переставая хохотать.— А новость слышали?
— Какую?
— Иртеньева назначаютъ на высокій постъ… Это врно. На-дняхъ будетъ приказъ…
— Не можетъ быть?— усомнился Павлищевъ.
— Все можетъ быть, что бываетъ… А бываетъ, сколь вамъ извстно, и то, чего не предвидлъ и другъ Гораціо… Ну, до свиданія. Моей пвичк похлопайте!— говорилъ Яновскій въ догонку, когда Павлищевъ уходилъ отъ него.— Ея фамилія театральная: Престини, хотя она просто-на-просто Акулина Ивановна Пискунова… Bonne chance!— крикнулъ, смясь, въ догонку Яновскій.
Съ нетерпніемъ ожидалъ въ этотъ вечеръ Павлищевъ окончанія спектакля, и когда, наконецъ, онъ близился къ концу, вышелъ изъ театра. Вслдъ за нимъ вышла и Рогальская.
‘Вотъ для кого прізжалъ коллега мой!’ — подумалъ Яновскій, замтившій ихъ почти одновременное удаленіе, и уже ршилъ на слдующее утро повдать объ авантюр Павлищева за завтракомъ у Дюссо.
А Павлищевъ, счастливый и веселый, халъ въ карет съ блондинкой и осыпалъ ее поцлуями…
Вернулся Павлищевъ домой поздно — въ третьемъ часу утра, возбудивъ удивленіе въ Викентіи. Обыкновенно его превосходительство никогда такъ поздно не возвращался.
— Разбудите меня въ десять часовъ и никого завтра не принимать!— приказалъ онъ камердинеру.
На слдующее утро Степанъ Ильичъ отвезъ Марь Евграфовн билетъ на десять тысячъ, вручилъ ей за мсяцъ 100 рублей и подарилъ много игрушекъ Вас. Просидвъ у Марьи Евграфовны четверть часа, Павлищевъ похалъ къ Рогальской и явился къ ней съ брилліантовымъ кольцомъ, которое самъ одлъ на ея крошечный мизинецъ въ память вчерашняго свиданія.

XI.

Василій Захаровичъ Трифоновъ былъ хорошо извстный въ т времена желзнодорожный тузъ и милліонеръ, нажившій большое состояніе по постройк желзныхъ дорогъ. Бывшій скромный армейскій офицеръ, онъ началъ съ небольшихъ подрядовъ, полученныхъ по знакомству съ однимъ инженеромъ, и кончилъ тмъ, что лтъ черезъ десять посл того получилъ концессію и выстроилъ дорогу въ шестьсотъ верстъ,— заслуживъ репутацію относительно добросовстнаго строителя. Когда притихла концессіонная горячка, Трифоновъ, какъ человкъ дятельный, энергичный и умный, умвшій проводить всякія дла, занялся другими предпріятіями и въ описываемое нами время имлъ ‘чистенькихъ’, какъ онъ говорилъ, три милліона. Кром наличныхъ денегъ, у него было два завода. Пользуясь репутаціей умнаго дльца, онъ былъ предсдателемъ правленія и воротилою въ одномъ изъ крупныхъ банковъ и однимъ изъ видныхъ благотворителей. За подвиги благотворенія онъ давно уже былъ награжденъ генеральскимъ званіемъ и пріобрлъ связи. На его знаменитыхъ обдахъ, которые онъ давалъ разъ въ мсяцъ, собирались выдающіяся и вліятельныя лица административнаго и финансоваго міра.
Жилъ онъ съ женой, дочерью и сыномъ въ роскошномъ своемъ дом на Англійской набережной. Небольшая, но хорошо подобранная картинная галлерея Трифонова и его собраніе рдкостей, занимавшее большую комнату, были такъ, же хорошо извстны, какъ и его лукулловскіе званые обды и его простая и обходительная привтливость и крайне скромныя потребности. Лично онъ довольствовался самымъ простымъ столомъ и сохранилъ прежнія свои скромныя привычки и если и жилъ въ роскоши, то потому только, что находилъ это нужнымъ для ‘длъ’ и хотлъ доставить удовольствіе жен и дтямъ. Онъ не кичился богатствомъ, хотя и любилъ деньги, любилъ самый процессъ наживы и, по примру разбогатвшихъ людей, не лзъ въ свтъ и не скрывалъ своего скромнаго происхожденія. Знакомство водилъ разнообразное, не длая никакого подбора, и на его ‘четвергахъ’, когда по вечерамъ у него запросто собирались въ дом боле близкіе знакомые, общество было смшанное. Рядомъ съ блестящими офицерами, товарищами сына, охотившимися за богатой невстой, въ гостиной Трифоновыхъ можно было увидать маленькаго чиновника-родственника или незначительнаго служащаго изъ банка, почему-либо понравившагося Трифонову и приглашеннаго на четверги. Среди элегантныхъ дамскихъ туалетовъ попадались самыя скромныя черныя шерстяныя платья пріятельницъ и бывшихъ товарокъ дочери Трифонова. На этихъ ‘четвергахъ’ играли въ карты, болтали и слушали пніе артистовъ. Трифоновъ былъ большой меломанъ и водилъ знакомство съ пвцами и пвицами.
Вставшій, по обыкновенію, рано и выпившій два большихъ стакана горячаго чая съ булкой, Трифоновъ въ это утро сидлъ въ большомъ, скромно убранномъ кабинет у письменнаго стола, въ своемъ довольно старенькомъ сромъ байковомъ халат и, посасывая дешевую сигару, хотя тутъ же на стол у него стоялъ ящикъ сторублевыхъ регалій,— внимательно штудировалъ съ очками на глазахъ листъ, исписанный цифрами и представлявшій собой смту на постройку новаго завода на Урал на недавно пріобртенной имъ почти за безцнокъ земл. Итогъ былъ подведенъ весьма почтенный, и Василій Захаровичъ нсколько разъ покачивалъ въ раздумь своей широкой и большой сдой головой.
Это былъ внушительныхъ формъ, крпкій и здоровый, широкоплечій мужчина, которому никто не далъ бы его шестидесяти четырехъ лтъ — до того онъ сохранился и былъ моложавъ. Его съ крупными чертами лицо, отливавшее здоровымъ румянцемъ, было свжо и почти безъ морщинъ. Въ зоркихъ небольшихъ темныхъ глазахъ свтилась жизнь, взглядъ былъ молодъ, энергиченъ и немножко лукавъ. Большой лобъ, мясистый, чисто русскій носъ и толстыя губы не отличались ни красотой, ни изяществомъ формъ, и лицо Трифонова было не изъ красивыхъ, но въ немъ чувствовались энергія и сила. Большая засдавшая борода и густая грива сдыхъ волосъ, зачесанныхъ назадъ, придавали его лицу нсколько артистическій видъ, и съ перваго взгляда Трифонова можно было принять за художника или музыканта.
‘И чего онъ затваетъ новое дло. Точно мало длъ и точно мало у него денегъ. Къ чему? Для кого?’ проносилось въ голов у Трифонова, когда онъ просматривалъ смту.
— Одни только лишнія хлопоты!— проговорилъ онъ вслухъ и самъ усмхнулся, зная, что именно эти хлопоты, новое дло и какое-то неодолимое влеченіе къ нажив, хотя бы и безцльной, и составляютъ главную для него приманку и что, несмотря на колебанія, онъ, разумется, построитъ заводъ, затративъ на него громадныя деньги. Зато впослдствіи это дло будетъ приносить громадные барыши.
И Трифоновъ снова погрузился въ соображенія и съ карандашемъ въ рукахъ проврялъ цифры, не замтивъ, какъ въ кабинетъ вошелъ, слегка позвякивая шпорами, его сынъ, молодой человкъ лтъ двадцати трехъ, очень похожій и фигурой, и лицомъ на отца. Этотъ коротко-остриженный офицеръ въ длиннополомъ сюртук, съ золотымъ браслетомъ на рук и съ добрымъ взглядомъ нсколько красныхъ глазъ, свидтельствовавшихъ о кутеж, былъ некрасивъ и имлъ нсколько взволнованный и растерянный видъ, который онъ напрасно старался скрыть.
— Здравствуй, папа,— проговорилъ усиленно развязнымъ тономъ молодой человкъ, подходя къ отцу и громко цлуя его въ щеку.
— Здравствуй, Боря… Здравствуй, голубчикъ!— нжно промолвилъ отецъ.— Что ты сегодня такая ранняя птичка… Еще и девяти нтъ, а ты уже всталъ? Или сегодня дежурный?— говорилъ отецъ, любовно взглядывая на сына.
Отъ его глазъ не укрылось помятое лицо молодого человка и возбужденный его видъ.
‘Врно, кутнулъ вчера!’ подумалъ онъ.
— Нтъ, папа, я не дежурный… Я пришелъ къ теб съ просьбой.
— Что такое? Нужно денегъ?
— Много нужно…
— Много?.. Зачмъ?— спросилъ старикъ, не любившій, чтобы сынъ выходилъ изъ своего довольно широкаго бюджета. И лицо его сдлалось серьезно.
— Не сердись и прости, папа,— заговорилъ дрогнувшимъ голосомъ Борисъ, не смотря на отца…— Я вчера проигралъ въ клуб…
Старикъ, который терпть не могъ азартныхъ игръ и самъ игравшій въ винтъ по небольшой, еще серьезне и строже взглянулъ на сына и нсколько мгновеній молчалъ. Его большой лобъ сморщился, въ лиц появилось суровое выраженіе, и маленькіе глаза сдлались злыми.
— Что значитъ много по твоему счету?— наконецъ спросилъ онъ.
— Двадцать тысячъ,— проронилъ упавшимъ голосомъ Борисъ.
— Двадцать тысячъ проиграть въ одинъ вечеръ!? воскликнулъ въ изумленіи старикъ, не ожидавшій такой крупной цифры и никакъ не предполагавшій, что сынъ его, казавшійся разсудительнымъ молодымъ человкомъ, могъ сдлать такую глупость.
— Играли въ макао… Я зарвался и… проигралъ на честное слово.
Старикъ Трифоновъ съ какимъ-то презрительнымъ сожалніемъ поглядлъ на сына и, посл паузы, проговорилъ:
— Не ожидалъ, признаться, отъ тебя такого сюрприза… Не ожидалъ. Не для того я горбомъ наживалъ деньги, чтобы сынъ мой проигрывалъ въ ночь по двадцати тысячъ. Я, разумется, дамъ теб эти деньги, но помни, Борисъ, что это въ первый и послдній разъ!.. Ты знаешь меня и знаешь, что я держу свое слово!— прибавилъ внушительно старикъ.
И съ этими словами онъ досталъ изъ письменнаго стола чековую книжку и, написавъ чекъ, подалъ его сыну.
Тотъ, было, сталъ благодарить, но отецъ строго остановилъ его:
— Не благодари, Борисъ. Ты лучше сдлаешь, если впредь не будешь играть. Карточныхъ долговъ я платить не буду — помни… Я не привыкъ бросать денегъ на втеръ… И вообще соразмряй свои расходы… Кажется, тысяча рублей, что я теб даю, на всемъ на готовомъ, при экипаж и лошадяхъ, которые въ твоемъ распоряженіи,— боле чмъ достаточна на кутежи?.. Смотри же, не злоупотребляй моей любовью, Борисъ!— прибавилъ, смягчая тонъ, старикъ, глядя на смущенное лицо сына.
— Больше этого не будетъ, папа. Даю теб слово!
— Даешь? И сдержишь?
— Сдержу.
— И отлично. Спасибо теб. И я даю слово не сердиться и забыть твой глупый проигрышъ.
Съ этими словами отецъ протянулъ руку сыну и тотъ поднесъ эту широкую, большую волосатую руку къ своимъ губамъ.
— Ну, ну, не благодари, не за что,— проговорилъ отецъ, отдергивая руку.— Съ кмъ грха не бываетъ. Кто глупостей не длаетъ! Но умный человкъ ихъ не повторяетъ, вотъ въ чемъ дло. И я увренъ, что ты этой глупости не повторишь больше… Ну, ступай, отвози свой проигрышъ… Кому это ты проигралъ такую уйму денегъ?— спросилъ онъ.
— Ртищеву…
— Хорошъ гусь! Выигрывать съ юнца двадцать тысячъ! Порядочный человкъ не допустилъ бы до такого проигрыша…
Борисъ удалился, и Трифоновъ досталъ свою расходную книжку, вписалъ въ нее: ‘Сыну Борису 20,000’ и снова поморщился и мысленно обругалъ весьма энергически и рзко Ртищева, вытащившаго у него изъ кармана, здорово живешь, такой кушъ денегъ.
Ужъ Василій Захаровичъ собирался, по своему обыкновенію, хать въ одиннадцатомъ часу въ свой банкъ, какъ на порог появилась его любимица — Ксенія.
Это была высокая и стройная, съ тонкой и гибкой таліей блондинка, поразительной близны, съ умнымъ и оживленнымъ, довольно миловиднымъ и насмшливымъ лицомъ, тхъ лтъ, когда двицы начинаютъ обыкновенно увядать и скрывать свои года. Но, несмотря на свои двадцать восемь лтъ, Ксенія Васильевна не увядала и не скрывала лтъ и не безъ кокетства называла себя ‘старой двой’, подчеркивая свои годы и не торопясь выходить замужъ, не смотря на множество самыхъ блестящихъ предложеній.
Одта она была совсмъ просто, въ черномъ шерстяномъ плать, и видомъ своимъ и манерами походила скоре на англичанку, чмъ на русскую. Эта иностранная складка дана ей была воспитаніемъ заграницей, гд она провбла съ матерью нсколько лтъ и гд училась въ одномъ англійскомъ пансіон… Вернувшись въ Россію, она поступила на высшіе женскіе курсы, блистательно окончила курсъ по математическому отдленію и, несмотря на свое богатство, не особенно любила свтъ и не расположена была отдавать свое сердце многочисленнымъ претендентамъ на ея милліонъ приданаго. Умная и большой скептикъ по натур, она не довряла людямъ и, главное, не находила ‘интереснымъ’ и, такимъ образомъ, дожила до двадцать девятой весны, никмъ серьезно не увлекаясь, хотя и кокетничая съ мужчинами и дурача ихъ, что ей доставляло не малое развлеченіе. Жизнь и общество, въ которомъ она вращалась, не удовлетворяли эту двушку-скептика и притомъ самостоятельнаго характера. Она читала, училась, занималась благотворительными длами, рисовала по фарфору и по временамъ хандрила, чувствуя, что вс эти занятія не наполняютъ жизни, и довольно трезво понимая причины этой безпредметной хандры, пошаливанія нервовъ, безпричинныхъ слезъ по ночамъ и какихъ-то томительно-сладкихъ грезъ и мечтаній.
‘Пора замужъ выходить!’ — нердко думала она и не знала только, на комъ остановить ей свой благосклонный выборъ и осчастливить своей характерной и независимой особой съ милліономъ въ придачу. При этомъ предстояло не нарваться на какого-нибудь пошляка, съ которымъ будетъ очень скучно, или на непорядочнаго человка, отъ котораго придется убжать. Вообще всхъ возможныхъ кандидатовъ въ мужья, бывавшихъ у нихъ въ, дом, возившихъ ей цвты, конфекты и разыгрывающихъ влюбленныхъ, она цнила не особенно высоко и находила ихъ скучными, лживыми и не интересными. Однако, кокетничала съ ними и, чувствуя потребность если не настоящей любви, то хотя бы ея суррогата, все-таки медлила, сокрушая этимъ мать, добродушное и безцвтное существо, и заставляя не разъ задумываться боготворившаго ее отца.
Какъ ни радъ былъ онъ видть дочь около себя, а все-таки находилъ, что его умниц ‘Сюш’ давно пора замужъ, не даромъ ‘эти нервы’ въ послднее время начинали пошаливать же боле и боле, и ни поздки въ Крымъ и на Кавказъ, ни обливанія холодной водой, по совту моднаго доктора, не помогали и не избавляли Ксенію Васильевну отъ хандры и, по временамъ, раздражительности.
И старикъ Трифоновъ пріискивалъ подходящихъ, по его мннію, жениховъ и звалъ на свои ‘четверги’. Однако, къ крайнему его удивленію, никто изъ этихъ розовыхъ и откормленныхъ представителей хорошей мужской породы въ вид красивыхъ поручиковъ и штатскихъ молодыхъ людей не плнялъ сердца ‘Сюши’. Она ихъ находила и слишкомъ глупыми и безсовстно молодыми. Тогда Трифоновъ привезъ Павлищева. Это былъ сорокапятилтній моложавый и румяный красавецъ, и уменъ, и интересенъ, и сіялъ яркой восходящей звздой на административномъ небосклон.
И Ксенія, повидимому, нсколько заинтересовалась имъ.
Трифоновъ просвтллъ при вид своей любимицы.
Она приблизилась къ нему своей быстрой, граціозной походкой и, звонко цлуя отца, проговорила:
— Проспала — вчера зачиталась… А ужъ ты собираешься хать? Я тебя не задержу…
— И задержишь — не бда. Присядь-ка… Здорова, Сюша?— спрашивалъ, любуясь дочерью, Трифоновъ.
— Какъ видишь, папа!— съ веселой улыбкой отвчала Ксенія и прибавила:— а я къ теб за деньгами, дай мн двсти рублей, надо помочь одной барышн… Славная…
— Вотъ теб, родная…
И Трифоновъ, вынувъ изъ бумажника деньги, подалъ ихъ дочери и спросилъ:
— А у тебя самой есть деньги?
— Есть… Еще пятьдесятъ рублей есть… Остались отъ твоего жалованья…
— Такъ бери еще.
— Зачмъ? Мн не надо. Тратить не на что.
— Ишь ты какая бережливая у меня!— съ нжностью замтилъ отецъ и прибавилъ:— а я, Сюша, новый заводъ собираюсь строить…
— Гд? Здсь?
— На Урал. Большой механическій заводъ. Будемъ рельсы катать и машины строить. Одобряешь?
— Конечно, одобряю. Теб вдь скучно безъ какого-нибудь новаго увлеченія и новыхъ хлопотъ!— улыбнулась Ксенія.
— Именно. А это дло совсмъ новое, интересное. Вотъ лтомъ съзжу на Уралъ. Начнемъ работы. Хочешь прокатиться со мной, Сюша?
— А съ мамой кто останется? Борисъ уйдетъ въ лагерь.
— А миссъ?..
— Миссъ Эмми? Ты разв не знаешь, какую нагоняетъ она тоску, эта миссъ Эмми, когда старается занимать… Превосходная двушка, но скучна…
— И то правда, разумница… Ну, а вы съ мамой куда лтомъ?.. Еще не ршили? Быть можетъ, заграницу прокатитесь?
— Охъ, папа!— замтила Ксенія съ кислой гримасой.— Надоло. Ужъ лучше на дачу.
— И тамъ надостъ.
— Куда-нибудь подальше, чтобъ не встрчать петербургскихъ знакомыхъ… Тогда ничего.
Трифоновъ усмхнулся.
— Разборчивая ты, Сюша… Люди везд люди… Неужто такъ-таки теб никто не нравится изъ нашихъ знакомыхъ?
— Ты, конечно, про мужчинъ спрашиваешь?— хитро улыбнулась Ксенія.
— Хотя бы и про мужчинъ…
— Никто… Очень ужъ неинтересны, папа…
— То-есть, какъ неинтересны?
— Такъ. Вс на одинъ ладъ.
— А Павлищевъ?
— Твой Павлищевъ какъ будто любопытенъ. Не глупъ и не ординаренъ… Онъ, вдь, кажется, твой кандидатъ, папа?
— Кандидатъ?— переспросилъ, нсколько смущаясь, старикъ.— Что ты хочешь этимъ сказать, Сюша?
— Не хитри, пожалуйста, папочка. Точно ты не знаешь, что Павлищевъ твой кандидатъ въ мои мужья, какъ этотъ красавецъ Сицкій — маминъ!..— разсмялась Ксенія. Я, вдь, поняла, зачмъ ты привелъ къ намъ Павлищева. Ну, однако, прости. И то тебя задержала!— прибавила она, поднимаясь съ кресла.
— Нтъ, подожди, не уходи, Сюша… Поговоримъ, ужъ если ты сама начала.
— Поговоримъ, папа… Я всегда рада съ тобой говорить.
И Ксенія снова поцловала отца и опустилась въ кресло.
— Положимъ, что ты, моя умница, и не ошиблась,— началъ Трифоновъ.
— И не положимъ, а ‘скажемъ’!..
— Ну, скажемъ, будь по твоему,— весело подхватилъ отецъ:— разв Павлищевъ ужъ такъ и не достоинъ быть кандидатомъ?
— Ты что же торопишь меня замужъ выдать.
— Пора бы, кажется, Сюша,— промолвилъ тихо старикъ и, посл паузы добавилъ:— надюсь, что и ты не собираешься остаться въ старыхъ двахъ?
— Не собираюсь,— отвтила Ксенія, и внезапно кровь прилила къ ея ослпительно блой кож…
— А Павлищевъ, на мой взглядъ, подходящій человкъ… Умный, дльный и…
— Будущій министръ, папа… А я супруга министра?— перебила Ксенія, и глаза ея заискрились насмшливымъ огонькомъ.
— Положимъ, и это не порокъ… Но я не то хотлъ сказать… Я хотлъ сказать, что Павлищевъ и добрый человкъ… Такъ, по крайней мр, мн кажется… И ты ему, видимо, нравишься…
— Не замтила, чтобы очень, папа… Стану примчать и буду ждать объясненія!— разсмялась Ксенія…— Не отрицаю его достоинствъ и не отвергаю безусловно его кандидатуры, но прежде надо хорошо его узнать, а я, вдь, его такъ мало знаю!..
— Ну, ты скоро раскусываешь людей, Сюша.
— А вотъ Павлищева еще не раскусила… Что, онъ будетъ у насъ сегодня вечеромъ на ‘четверг’?
— Собирался. Я его видлъ вчера. Былъ у него въ департамент. Вотъ-то работаетъ, не то, что наши чиновники… А знаешь, Сюша, Борщовъ у него мсто получилъ… чиновникомъ по особымъ порученіямъ. Я очень порадовался… Что, былъ онъ у васъ?.. Что-то давно его не видать?
— Давно не былъ!— промолвила Ксенія и чуть-чуть покраснла.
— Вотъ этотъ молодой человкъ такъ совсмъ непохожъ на другихъ!— заговорилъ Трифоновъ, чувствовавшій слабость къ Марку.— И умница, и работяга, и желзнаго характера… Онъ пробьетъ себ дорогу въ жизни… Вотъ ужъ и теперь очаровалъ Павлищева. А Павлищевъ уметъ цнить людей… Надо бы послать за Борщовымъ, а то пропалъ совсмъ…
— Зачмъ посылать?— съ живостью подхватила Ксенія.— Онъ вдь знаетъ, что вс у насъ къ нему хорошо относятся, и могъ бы безъ зова прійти… Не идетъ, значитъ не хочетъ.
— Просто, занятъ… Ты, кажется, Сюша не очень-то долюбливаешь этого юношу?
— Съ чего ты взялъ?— нсколько раздраженно отвчала Ксенія.— Напротивъ, я его уважаю… Онъ очень оригиналенъ и…
— И что еще?
— И нсколько загадоченъ… Несмотря на свою юность, совсмъ не высказывается… Молчаливъ и, кажется, черезчуръ много о себ думаетъ… Гордыня въ немъ большая.
— И иметъ право думать о себ! Я знаю его… Живетъ, какъ отшельникъ, работаетъ, какъ волъ, и аккуратенъ, какъ хронометръ… Я какъ-то былъ въ его келійк… Спартанская обстановка… За то книгъ…
— Много?— любопытно спросила Ксенія.
— Много… Ты знаешь, что я ему давно предлагалъ хорошія мсто у себя?
— Въ первый разъ слышу, папа. И онъ отказывался?
— Отказывался, предпочитая сидть на 800 рубляхъ казеннаго жалованья.
— Почему?
— Говоритъ, что предпочитаетъ казенную службу, а за деньгами не гонится. Честолюбивъ!.. И поврь, что скоро выдвинется. Я знаю, какъ онъ работаетъ. Когда онъ былъ учителемъ у Бориса, я ему далъ одну работу, и какъ онъ ее сдлалъ… Восторгъ!.. Дловитый парень. Люблю такихъ… Рдки они по ныншнимъ временамъ… Ну, пора и хать!— закончилъ Трифоновъ.— До свиданія, Сюша.
Трифоновъ вышелъ изъ кабинета вмст съ дочерью и спустился внизъ.
Ксенія отправилась къ себ и заходила по своему кабинету. Къ крайнему своему удивленію, мысли ея заняты были Маркомъ и ей почему-то было досадно, что онъ давно не былъ у нихъ и не обращаетъ, повидимому, ни малйшаго вниманія на нее, на эту избалованную общимъ поклоненіемъ двушку, которую вс считаютъ и умной, и остроумной и нсколько боятся ея колкаго языка.
А Маркъ, несмотря на видимое желаніе Ксеніи сблизиться съ нимъ, стать на дружескую ногу и осчастливить юношу своими умными разговорами, не только не просвтллъ отъ такого счастья, но систематически и упорно уклонялся отъ всякой интимности и словно игнорировалъ двушку и два года назадъ, когда готовилъ Бориса, будучи студентомъ, и потомъ, когда изрдка иногда заходилъ къ нимъ. Постоянно холодно вжливъ, приличенъ и ни малйшаго желанія хоть когда-нибудь высказаться, поговорить съ ней, обратить на себя ея милостивое вниманіе!
Это, признаться, сперва удивило, а потомъ раздражило самолюбивую, гордую Ксенію, искавшую ‘интересныхъ’ людей и не находившую ихъ у себя въ дом, раздражило и какъ двушку, считавшую себя умной и безконечно выше окружающихъ, и какъ женщину, инстинктивно желавшую нравиться. И она, въ свою очередь, стала относиться къ Марку съ полнйшимъ равнодушіемъ, словно бы въ ея глазахъ онъ былъ какая-то ‘мебель’, и втайн, признаться, разсчитывала, зная хорошо мужчинъ, что это, наконецъ, заставитъ Марка хоть сколько-нибудь заинтересоваться ею и узнать, что она за человкъ.
Но, къ изумленію и — надо правду сказать — къ досад Ксеніи Васильевны, этотъ загадочный и молчаливый юноша, лаконическій и нсколько ршительный въ своихъ рдкихъ приговорахъ, видимо увренный въ себ, нисколько не измнился и посл перемны обращенія Ксеніи, точно ему было совершенно безразлично, какъ она къ нему относится.
Чувствовалась какая-то сила въ этомъ человк, и его самоувренность, сдержанность и его полное равнодушіе невольно импонировали и разжигали въ Ксеніи любопытство. Среди разныхъ пошляковъ онъ дйствительно казался ‘интереснымъ’, этотъ серьезный, замчательно красивый Маркъ со своимъ спокойно-ироническимъ взглядомъ большихъ черныхъ глазъ.
Въ послднее время Ксенія иногда о немъ думала и съ досадой ловила себя на мысляхъ о немъ. Разумется, и въ помыслахъ она не представляла себ возможности выйти замужъ за такого мальчишку. Но этотъ ‘мальчишка’ словно дразнилъ ее, и въ минуты, когда пошаливали ея нервы, никто другой, кром Марка, не появлялся въ ея не всегда цломудренныхъ мечтахъ… Это ее злило… Она старалась не думать о немъ и все-таки думала… И все ея существо трепетало въ какой-то сладкой истом, когда этотъ румяный и кудрявый юноша сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ во время томительно жгучихъ грезъ безсонныхъ ночей и безпричинныхъ слезъ, тихо, слеза за слезой, скатывающихся по заалвшимъ щекамъ двушки.
Посл такихъ ‘шалостей нервовъ’, какъ называла Ксенія эти грезы, она, при встрч съ Маркомъ, бывала еще холоднй, чмъ обыкновенно, словно негодуя, что этотъ ‘мальчишка’ смлъ хоть и втайн обезпокоить ея великолпную, уравновшенную и трезвую особу.
И теперь, разгуливая по комнат и думая о Марк, о которомъ напомнилъ отецъ, она должна была сдлать усиліе надъ собой, чтобы изгнать его изъ своей головы, и, надменно прищуривъ глаза, прошептать вслухъ не безъ раздраженія:
— Слишкомъ много чести!
‘Пора, однако, выбрать мужа!’ — подумала она и ршила сегодня вечеромъ серьезно наблюдать Павлищева и основательно пококетничать съ ‘будущимъ министромъ’.
Взглянувъ на часы, она подавила пуговку звонка, и когда явилась горничная, попросила ее принести шляпку и перчатки и приказать подавать карету. Она общала быть до двнадцати у двушки, для которой взяла у отца деньги, и, аккуратная, боялась опоздать.

XII.

Черезъ мсяцъ, посл удачно сдланной операціи, Марья Евграфовна ухала съ сыномъ въ Харьковъ, вполн простившая Павлищеву, примиренная и успокоенная. Будущность сына уже не пугала ея. У него, благодаря Павлищеву, будетъ кое-что на черный день и кром того будетъ человкъ, который впослдствіи о немъ позаботится и поможетъ ему устроиться въ жизни. Чувство отца все-таки сказалось и скажется впереди. Разумется, эти сто рублей, которые Павлищевъ общалъ давать ежемсячно, она будетъ тратить исключительно на Васю, на его образованіе, на учителей… Она дастъ отличное образованіе своему мальчику, посовтовавшись съ знающими людьми. О себ, о своей разбитой личной жизни Марья Евграфовна совсмъ и не думала, охваченная вся любовью къ сыну, и, узжая изъ Петербурга, сохранила въ своемъ добромъ сердц искреннюю благодарность къ Павлищеву и, быть можетъ, даже большее чувство. Онъ все-таки, хоть и поздно, но созналъ свою вину и постарался ее загладить, и за то дай Богъ ему счастья въ жизни.
И Марья Евграфовна, растроганная и благодарная, съ глазами, полными слезъ, горячо пожимала руку Павлищеву, пріхавшему къ ней проститься, выражая ему добрыя пожеланія и благодаря за сына. Тронутый ея благодарностью и этимъ полнымъ забвеніемъ его вины, Павлищевъ невольно подумалъ, что изо всхъ женщинъ, съ которыми онъ встрчался, только одна эта его искренно любила и, кажется, готова снова полюбить, сдлай онъ только попытку. При взгляд на ея хорошенькое лицо, дышавшее свжей, здоровой красотой и выраженіемъ чистоты и цломудренности, у Павлищева въ голов, какъ и въ первое свиданіе, пробжала мысль: ‘не оставить ли ее въ Петербург?’
Къ тому же и увлеченіе Павлищева пикантной блондинкой посл мсяца частыхъ свиданій стало остывать. Слишкомъ оно дорого ему уже стоило и грозило дальнйшими тратами. И то за мсяцъ она перебрала не мало денегъ и надодала разными просьбами о сестрахъ и братьяхъ, которыхъ у нея оказалось подозрительно много. И вообще она была ‘проблематическая’ дама, и, конечно, не одинъ Павлищевъ пользовался ея благосклонностью. Онъ это понималъ. Сдлать же ее своей содержанкой,— для этого нужны не такія средства, какими онъ располагалъ. И этотъ странный, почти отсутствующій мужъ-чиновникъ, и роскошь обстановки ея квартиры, и эти постоянныя какія-то ‘дла’, которыми она занималась,— все теперь казалось Павлищеву не совсмъ понятнымъ и довольно страннымъ. Эта очаровательная женщина ужъ черезчуръ была дловита, юрка и таинственна и въ качеств вакханки была такой же умлый и ловкій длецъ, какимъ была, казалось, и въ жизни. Она умла ‘подать себя’, умла ‘заинтересовать’ самаго развращеннаго мужчину, но во всемъ этомъ цинизм было что-то разсчетливо отталкивающее. Павлищеву хотлось въ ‘амурахъ’ немножко поэзіи, немножко любви или, по крайней мр, иллюзіи…
А когда онъ заговаривалъ объ этомъ съ Анной Аполлоновной, та посмивалась и говорила, что такая ‘роскошь’ слишкомъ дорого стоитъ для желающаго ея безраздльной любви. Надо ‘вознаградить’ мужа, удаливъ его куда-нибудь подальше въ провинцію на порядочное мсто, надо предварительно ‘обезпечить’ ее (она готова половину наличными, а половину векселями съ какимъ-нибудь надежнымъ бланкомъ) и давать ей приличныя средства.
— Видите, я откровенна, Степанъ Ильичъ, и на такихъ условіяхъ охотно любила бы васъ одного, рискнувъ репутаціей,— прибавляла, лукаво щуря глаза, молодая женщина…
Павлищевъ только пожималъ плечами. Даже и его коробилъ этотъ цинизмъ Анны Аполлоновны. Она вдь не обыкновенная кокотка, а женщина съ извстнымъ образованіемъ и воспитаніемъ. Отецъ ея былъ штатскимъ генераломъ и, какъ зналъ Павлищевъ, не прерывалъ съ ней сношеній, былъ съ ней въ дружб. Не зналъ только Павлищевъ, что этотъ папенька и мсто хорошее получилъ недавно, исключительно благодаря хлопотамъ дочери, и, конечно, понималъ, стоимость этихъ хлопотъ.
— Что вы пожимаете плечами? Не довольны такими взглядами, Степанъ Ильичъ? Находите ихъ, быть можетъ, смлыми?
— Немножко смлы…
— Ну, а вы, господа мужчины, разв лучше насъ и разв не такіе же смлые, когда добиваетесь карьеры?.. И не такіе же продажные, какъ и мы, гршныя?.. Хоть бы, вотъ, пенсіонъ моей сестры… Ну, полно, не хмурьтесь, Степанъ Ильичъ… Вс мы хороши! Вс мы продаемъ и душу, и тло ради благъ земныхъ. Только я откровенне говорю объ этомъ — вотъ и вся разница!— прибавила Анна Аполлоновна, громко расхохоталась и подарила Павлищева жгучимъ взглядомъ, отъ котораго онъ совлъ и впадалъ въ мечтательно минорное настроеніе человка, задтаго за живое женщиной.
— Странный вы человкъ, Анна Аполлоновна… И большой хищникъ… Смущаете вы нашего брата… Скажите откровенно: любили ли вы когда-нибудь… безкорыстно… были вы влюблены?
— А вы, Степанъ Ильичъ?— насмшливо спросила молодая женщина.
— И любилъ, и былъ влюбленъ! Всего было.
— Ну, признаться, я сомнваюсь, чтобъ вы могли любить…
— А васъ?..
— Полно глупости врать. Точно я не понимаю, что вы во мн любите. Вы такой же свинья, какъ и другіе мужчины — простите за выраженіе.
— Ну, положимъ, вы правы. Въ васъ я только люблю прелестную женщину… Но вы не отвтили на мой вопросъ: любили ли вы кого-нибудь?
— Любила.
— Любили, а теперь никого не любите?
— Люблю себя, люблю блескъ, роскошь и богатство. Кто мн доставитъ все это, того и я полюблю…
— Вы клевещете на себя, Анна Аполлоновна,— заговорилъ Павлищевъ, впадая въ тонъ человка, удивленнаго такимъ цинизмомъ.— Разв можно такъ разсуждать и разв можно въ ваши годы быть такою матеріалисткой? Вы, вдь, женщина, и разв сердце ваше…
— Да бросьте этотъ тонъ проповдника,— со смхомъ перебила молодая женщина.— Ни вамъ говорить, ни мн слушать… И не представляйтесь обиженнымъ… Я знаю причину вашей обиды — я не ду сегодня съ вами ужинать… Не могу, мой милый проповдникъ… А насчетъ того, что я женщина и что любить мн, какъ вы говорите, хочется, такъ, вдь, этому горю легко помочь… Всегда можно найти объектъ для такой любви… какого-нибудь неопытнаго, краснощекаго юношу безъ гроша въ карман, но съ горячей любовью — со смхомъ прибавила Анна Аполлоновна.
— Вы невозможны!— воскликнулъ Павлищевъ и любопытно спросилъ:— и у васъ есть такой юноша?
— А вамъ зачмъ знать?
— Любопытно.
— Ну, такъ я вамъ не скажу. Быть можетъ, есть, а быть можетъ, и нтъ…

——

Вс эти воспоминанія невольно пронеслись у Павлищева въ то время, когда онъ сидлъ въ маленькой меблированной комнат у Марьи Евграфовны. И онъ снова задалъ себ вопросъ: ‘Не оставить ли ее въ Петербург?’ Но что-то ему внутри подсказало, что эта скромная женщина не сдлается его любовницей и согласится быть лишь его женой. Онъ знаетъ ея гордость. Да и мысль о брат ея, Марк, нсколько смущала его. И его превосходительство не безъ нкотораго сожалнія разстался съ этой мыслью и, прощаясь съ Марьей Евграфовной и долго цлуя ея руку, проговорилъ не безъ чувства:
— Помните же, мой другъ, что я всегда къ вашимъ услугамъ… Давайте всти и о себ, и о Вас…
Онъ расцловалъ мальчика и ушелъ, сознавая, что разстается съ единственной женщиной на свт, которая его горячо и искренно любила, и жизнь которой онъ такъ безчеловчно разбилъ.
Почти одновременно съ Марьей Евграфовной выхалъ изъ меблированныхъ комнатъ и Бугаевъ съ женой и дтьми, получивъ порядочный кушъ подъемныхъ и за три мсяца впередъ жалованье. Эти деньги позволили ему расплатиться съ петербургскими долгами, обшить семью и, кром того, оставалось еще на дорогу и на первое обзаведеніе въ далекой Сибири, гд онъ получилъ мсто. Нечего и говорить, какъ была рада эта блдная, истомленная, болзненная жена Бугаева за окончаніе петербургскихъ мытарствъ и какъ она благодарила Марью Евграфовну, не сомнваясь, что мужъ получилъ назначеніе, благодаря лишь ей. Самъ Бугаевъ ходилъ гоголемъ и давалъ слово жен попасть теперь въ ‘точку’, настоящую ‘петербургскую точку’ и служить, какъ требуется ‘петербургскимъ начальствомъ’, и особеннаго ‘патріотизма’ не обнаруживать. Бугаевъ тмъ охотне общалъ это, что самъ Павлищевъ, давая ему назначеніе и относительно довольно приличное (три тысячи) жалованье, предупредилъ его, что малйшее злоупотребленіе или превышеніе власти съ его стороны, и онъ будетъ уволенъ…
— Совтую вамъ, господинъ Бугаевъ, помнить это хорошенько! Мн, вдь, извстно, изъ-за какого ‘патріотическаго образа мыслей’ вы были уволены,— прибавилъ его превосходительство внушительно и нсколько брезгливо, подчеркивая слова: ‘патріотическій образъ мыслей’.— Подъ этой вывской нынче много творится безобразій, и я ихъ не потерплю.
Бугаевъ старался уврить, что онъ теперь ‘уразумлъ въ горнил испытаній свою, такъ сказать, безтактность и впредь надется оправдать лестное довріе его превосходительства’.
Это увреніе не мшало, однако, господину Бугаеву думать о ‘поправк’, которую можно сдлать въ далекомъ и захолустномъ кра. Слышалъ онъ, какъ тамъ наживаются умные люди. Надо только не очень накидываться и дйствовать осторожно. И все будетъ шито да крыто. Сибиряки народъ смирный, привыкшій ублажать чиновниковъ!
Пора, въ самомъ дл, ему стать на ноги и кое-что прикопить.
Такъ пріятно мечталъ господинъ Бугаевъ, выходя изъ департамента веселый и радостный, съ твердымъ намреніемъ не пострадать боле за свой ‘патріотизмъ’.

XIII.

Въ этотъ ‘четвергъ’ въ роскошныхъ аппартаментахъ Трифонова собралось, по обыкновенію, довольно большое и пестрое общество. Кто пріхалъ повинтить, кто — спеціально поужинать, кто просто не зналъ, куда дваться, и отправился къ Трифоновымъ. Люди молодые и холостые, разсчитывающіе, что имютъ какіе-нибудь шансы понравиться Ксеніи, прізжали исключительно для нея. Два-три дльца завернули къ Трифонову вниманія ради и въ надежд встртить кого-нибудь изъ административныхъ звздъ или звздочекъ, которыя, случалось, прізжали на часокъ, на другой.
Въ одной изъ комнатъ играли на двухъ столахъ въ карты, а въ большой голубой гостиной, куда гости перешли посл чая изъ столовой, шла обычная ‘журъ-фиксная’ болтовня. Сама Трифонова, блокурая, съ вялымъ и болзненнымъ лицомъ пожилая женщина, сидла на диван рядомъ съ двумя пожилыми дамами, видимо тяготясь и ролью хозяйки, и обязанностью занимать этихъ дамъ. Ксенія съ одной скромной на видъ барышней сидла въ дальнемъ уголк за трельяжемъ, окруженная нсколькими кавалерами, среди которыхъ выдавался своей красотой и сверкающими зубами князь Сицкій, кандидатъ въ мужья, покровительствуемый матерью. Остальные гости маленькими группами разсяны были по гостиной. Разговоръ то затихалъ, то оживлялся, если кому-нибудь изъ гостей вдругъ удавалось выдавить изъ себя хоть что-нибудь похожее на остроуміе или сообщить что-нибудь боле интересное газетныхъ извстій и театральныхъ сплетенъ. Впрочемъ, все это уже было сообщено за чаемъ, и ‘журъ-фиксъ’ былъ въ томъ період, когда для оживленія удрученныхъ горстей требуется пвецъ или пвица… Но ни того, ни другой не было. Ждали извстнаго тенора Кашкина и новую пвицу Аркадьеву, новую, по крайней мр, для Петербурга, хотя и извстную въ провинціи, ту самую, которая жила въ меблнрованныхъ комнатахъ, рядомъ съ Бугаевымъ, и была ‘открыта’ какимъ-то знакомымъ Трифоновыхъ, общавшимъ ее привезти.
Въ этой гостиной были, разумется, и т ‘безмолвные’ гости, ‘статисты’ журъ-фнксовъ, которые во весь вечеръ непроронили ни одного слова и только напряженно улыбались, словно въ отвтъ на вопросъ: зачмъ они явились сюда? И, однако, это были самые упорные постители, одинъ старичекъ и одинъ молодой, скромнаго вида человкъ, который весь вечеръ игралъ своимъ пенснэ и добросовстно отсиживалъ, уходя послднимъ.
Въ кабинет у хозяина бесда шла оживленне. Слегка фрондировали, слегка удивлялись ‘положенію вещей’ и бранили господъ чиновниковъ. И при этомъ приводили анекдоты невроятнаго характера. Разсказывали о какомъ-то дятел, не знавшемъ, что такая-то рка судоходна, и потому отказавшемъ въ ходатайств объ устройств пароходства, говорили о легкомысліи другого, хихикали и посмивались.
Особенно горячо нападалъ Трифоновъ, доказывая, что чиновники губятъ всякое дло. Низенькій, маленькій, волосатый грекъ Зунди, извстный богачъ, довольно ухмылялся своими глазами — черносливами, а высокій худой блондинъ, директоръ какого-то завода, отъ удовольствія потиралъ свои длинныя и костлявыя руки… Только одинъ старый инженеръ, слегка оппонировалъ, когда ужъ слишкомъ нападали на канцеляріи…
— Нельзя безъ нихъ, господа… Право, нельзя, Василій Захаровичъ. Ты, братъ, слишкомъ увлекаешься…
— А я скажу, что если бъ ихъ вовсе не было, то вс бы вздохнули!— горячился старикъ.
Ксенія, видимо, была не въ дух и, въ отвтъ на комплименты князя Сицкаго, говорила колкости, словно бы щеголяя мастерствомъ говорить ихъ въ очень изящной форм. Сегодня не было никого, сколько-нибудь интереснаго. Эти ‘болваны’, какъ она мысленно называла окружавшихъ ея кавалеровъ, порядочно-таки надоли.
По счастію, пріхалъ теноръ, и его скоро засадили пть.
Вс облегченно вздохнули, что можно перестать говорить, и слушали дйствительно мастерское пніе пвца. Пришелъ слушать и Трифоновъ.
Посл громкихъ рукоплесканій, пвецъ, по просьб Ксеніи, сталъ пть еще романсъ…
Ксенія слушала въ восторг, и когда онъ кончилъ, она (подняла голову. Въ гостиную входилъ Павлищевъ и за нимъ Маркъ.
Глаза Ксеніи радостно блеснули, и голосъ ея зазвучалъ какъ-то весело, когда она проговорила Павлищеву:
— Очень рада васъ видть, Степанъ Ильичъ!
И вслдъ затмъ сухо и холодно протянула руку Марку.
Нсколько словъ привтствія хозяйк дома, любезныя рукопожатія направо и налво, минутъ пять дружескаго разговора съ Трифоновымъ, и его превосходительство, ловко, увильнувши отъ милліонера Зунди, хотвшаго, было, завести дловой разговоръ, подошелъ къ Ксеніи и прислъ около, какъ-то особенно дружески пожавъ руку князю Сицкому.
Съ появленіемъ Павлищева, молодые люди, бывшіе около двушки, незамтно отошли. Оставался только князь Сицкій, молодой, стройный и изящный офицеръ, ослпительный брюнетъ, съ большими черными глазами, слегка на выкат, сверкающими близной зубами и свжимъ румянымъ лицомъ, черты котораго были классически правильны и тонки. Онъ уже боле года охотился за ‘краснымъ звремъ’ съ упорствомъ человка, разсчитывавшаго женитьбой раздлаться съ долгами, поправить свои дла и имть возможность вести широкій train жизни, и не безъ увлеченія разыгрывалъ упорно влюбленнаго, надясь обаяніемъ своей красоты увлечь эту ‘ученую’ милліонершу ‘зрлыхъ лтъ’. Не даромъ же его звали ‘le beau Сицкій’, восхищались имъ, и многія дамы баловали его своимъ исключительнымъ вниманіемъ. Слегка кокетничала съ нимъ и Ксенія, хотя и находила его не умнымъ и банальнымъ. Кокетничала и третировала его, не довряя искренности его чувствъ, и нсколько удивлялась его долгому и упорному ухаживанію, словно онъ надялся въ конц-концовъ побдить ея сердце своимъ постоянствомъ и своей нсколько наглой красотой. Онъ еще не ршался длать предложенія, но Ксенія чувствовала, что это скоро будетъ. Она видла, что и мать и братъ покровительствуютъ ему, то и дло нахваливая его Ксеніи и указывая на его искреннюю привязанность.
Сицкій замтилъ и радостную улыбку Ксеніи при появленіи въ гостиной Павлищева, слышалъ, какъ она сказала, что очень рада его видть, и принялъ нсколько сосредоточенный мрачный видъ ревниваго влюбленнаго и въ душ готовъ былъ перервать горло Павлищеву, чувствуя въ немъ конкуррента и, пожалуй, опаснаго.
‘Сорокалтніе’ нынче въ мод. Этотъ выскочка и ‘проходимецъ’, какимъ считалъ Павлищева молодой офицеръ по праву своего происхожденія чуть ли не отъ Рюрика, занимаетъ высокое положеніе и, чортъ его знаетъ, того и гляди будетъ министромъ. И вдобавокъ, вполн приличенъ, уметъ держаться въ обществ и говоритъ такъ краснорчиво, что ему, князю Сицкому, нечего съ нимъ и тягаться. За книземъ остается молодость и красота, и если Ксенія не ‘рыба’ по темпераменту, то, разумется, должна предпочесть его… На кой чортъ ей выходить замужъ за человка второй молодости? Она богата… Ей гораздо лучше быть княгиней Сицкой, породнившись съ такими людьми, къ которымъ этого Павлищева и не пустятъ, несмотря на его административное положеніе…
Такія мысли пробгали въ голов красавца-князя, когда Ксенія, не обращая на него ни малйшаго вниманія, словно его и не было, занялась исключительно Павлищевымъ и весело и оживленно, съ какою-то нервной приподнятостью, болтала съ нимъ, щеголяя и блескомъ фразы, и насмшливымъ скептицизмомъ. Въ то же время она, по временамъ, бросала быстрые взгляды на другой конецъ гостиной, гд сидлъ Маркъ и съ обычнымъ своимъ равнодушнымъ спокойствіемъ слушалъ одного изъ гостей, не обращая, повидимому, никакого вниманія на остальныхъ. Однако, Маркъ незамтно перехватилъ одинъ изъ взглядовъ Ксеніи и про себя усмхнулся, точно записалъ въ своемъ ум что-то, подтверждавшее его предположенія, и, въ свою очередь, разъ или два взглянулъ на оживившееся умное лицо своего патрона, о чемъ-то горячо говорившаго Ксеніи. Въ шум разговоровъ въ гостиной до Марка долетали только отдльныя слова.
‘Обрабатываетъ барышню!’ — подумалъ Маркъ, и на его лиц скользнула насмшливая улыбка.
Дйствительно, Павлищевъ былъ сегодня въ удар. Сперва онъ заговорилъ, было, съ Ксеніей съ той почтительною любезностью и тмъ, слегка небрежнымъ шутливымъ тономъ, съ какимъ вообще говорилъ съ женщинами, считая, что он и не любятъ, и не умютъ вести серьезныхъ разговоровъ, но, заинтересованный нкоторыми тонко-насмшливыми замчаніями двушки, въ которыхъ чувствовались и умъ, и пониманіе людей, и оригинальность взглядовъ, онъ про себя подумалъ: ‘Однако, вотъ ты какая, милліонная невста, ты во всеоружіи мн и не показывалась!’, и самъ какъ-то подтянулся и заговорилъ съ Ксеніей уже иначе, полный самолюбиваго кокетства мужчины, который не прочь понравиться женщин.
— Такъ вы думаете, Ксенія Васильевна, что мы въ самомъ дл люди, у которыхъ ni foi, ni loi… Не вримъ въ то, чему служимъ, и готовы служить, чему угодно. Однимъ словомъ,— ‘люди двадцатаго числа’!— говорилъ, между прочимъ, Павлищевъ, задтый за живое Ксеніей, которая нарочно его поддразнивала.— Однако, какіе у васъ пессимистическіе взгляды на насъ, бдныхъ.
— А разв это не такъ?— вызывающе бросила Ксенія.
— Не совсмъ такъ. Есть немножко и правды въ вашихъ словахъ, согласенъ: мы поневол иногда должны итти на компромиссы. Что длать? Безъ этого нельзя при тхъ условіяхъ, въ которыхъ мы живемъ. Но, тмъ не мене, такъ или иначе, а мы въ конц-концовъ, по мр силъ, желаемъ добра и, насколько возможно, его длаемъ или, по крайней мр, стараемся длать.
— Во имя чего?
— Разв не все равно, во имя чего? Во имя ли самого добра, an und fr sich, какъ говорятъ нмцы, или во имя другихъ какихъ-либо побужденій… Только бы дло длалось…
— А вы, напримръ, во имя чего работаете, говорятъ, по четырнадцати часовъ въ сутки и заставляете работать своихъ чиновниковъ?
— Это что: допросъ строгаго слдователя?— улыбнулся Павлищевъ.
— Просто женское любопытство и желаніе познавать людей!— насмшливо проговорила Ксенія.
— А вы ихъ любите изучать?
— Очень. Это такъ интересно.
— Извольте. Пополню вашъ матеріалъ, Ксенія Васильевна, если вамъ этого хочется… Я честолюбивъ.
— Васъ, значитъ, манитъ власть, только власть?
— И власть, и возможность при ней что-нибудь сдлать. И то, и другое.
— Вы не боитесь разочарованій? Не думаете, что гонитесь за миражемъ?.. Сами же вы говорили о компромиссахъ и о ‘разныхъ условіяхъ’. Значитъ, вы врите въ свои силы?— допрашивала Ксенія.
— Конечно, врю!— не безъ горделиваго чувства отвтилъ Павлищевъ.
— Счастливый вы, слдовательно, человкъ, Степанъ Ильичъ!— промолвила какъ-то загадочно, не то серьезно, не то иронически, Ксенія, не вполн довряя его словамъ и чувствуя въ немъ не столько человка, желающаго принести какую:то пользу людямъ, сколько умнаго безпринципнаго карьериста и, вдобавокъ, большого эпикурейца, несмотря на его шумливую дятельность, о которой кричали въ город и указывали, какъ на какое-то диво.
По крайней мр, лицо Павлищева, выхоленное и слегка рыхлое, и эти мягкіе лучистые глаза, и этотъ округленный подбородокъ, и толстоватыя губы — все, казалось, говорило объ его эпикурейскихъ наклонностяхъ. Вдобавокъ, Ксенія перехватила его любопытно-внимательный быстрый взглядъ, скользнувшій по ея худощавому бюсту и точно мысленно оцнивающій его достоинства. И взглядъ этотъ, быстро отведенный, казалось, былъ совершенно равнодушенъ.
‘Не нравлюсь будущему министру! Видно, онъ такихъ худыхъ, какъ я, не любитъ!’ — подумала Ксенія и не. ошиблась. Его превосходительство не нашелъ ничего ‘общающаго’ въ ея тонкомъ и гибкомъ стан, хотя обратилъ нкоторое благосклонное вниманіе на ослпительную близну ея шеи, на своеобразную миловидность подвижнаго и умнаго лица и на насмшливые срые глаза. Но милліонъ приданаго значительно умалялъ въ глазахъ Павлищева недостатки двушки, и онъ подумалъ про себя, что такая умница-жена отлично бы вела салонъ и, вообще, производила бы впечатлніе своей оригинальностью и смлостью взглядовъ.
‘Только эти худыя — очень страстныя натуры! Пожалуй, заведетъ себ юнца-любовника въ помощь мужу!’ — закончилъ свои мгновенныя соображенія Павлищевъ и отвтилъ:
— Несчастнымъ себя не считаю, Ксенія Васильевна.
— Это и видно… Впереди вамъ все улыбается… Будете министромъ…
— Ну, до этого еще, во всякомъ случа, далеко, Ксенія Васильевна!— улыбнулся Павлищевъ съ той напускной скромностью, которая говорила, что онъ не совсмъ убжденъ, что это ужъ такъ далеко…
— Женитесь на какой-нибудь красавиц-аристократк…
— Почему именно на аристократк?
— Нужно увнчать зданіе!— разсмялась Ксенія.
— Прежде нужно кого-нибудь полюбить и быть любимымъ, Ксенія Васильевна.
— Будто ужъ это такъ необходимо?
— А то какъ же?— промолвилъ Павлищевъ и сдлалъ удивленные глаза, точно не понимая возможности жениться не по любви.
— Такъ же, какъ большинство женится: немножко любви, побольше разсчета и… счастливая пара готова.
— Я въ этомъ отношеніи старовръ, Ксенія Васильевна… Я въ длахъ чувства человкъ…
— Не двадцатаго числа?— съ- улыбкой перебила Ксенія.
— Совсмъ нтъ… И это тмъ боле опасно, что возрастъ мой не даетъ мн правъ на т надежды, которыя питаютъ молодыхъ людей, не подавая отрады старцамъ!— шутливо промолвилъ Павлищевъ.
— Не напрашивайтесь на комплиментъ, Степанъ Ильичъ. Я ихъ не говорю…
— Давно замтилъ, что вы ихъ не говорите, и не напрашиваюсь… Но, вдь, лтъ изъ жизни не вычеркнешь.
— А вамъ ихъ сколько?
— Цлыхъ сорокъ пять.
— Самый модный возрастъ!— проговорила Ксенія, взглядывая улыбающимися веселыми глазами на Павлищева и словно лаская и въ то же время поддразнивая ими.— И особенно при…
Она на секунду остановилась и прищурила глаза.
— При чемъ?— спросилъ Павлищевъ, вообразившій почему-то, что эта двушка не безъ намреній допрашиваетъ его и, конечно, пойдетъ за него замужъ, если онъ серьезно за ней пріударитъ.
— При вашемъ положеніи и при вашихъ розовыхъ надеждахъ!— прибавила со смхомъ Ксенія…
— При положеніи?— съ комическимъ сожалніемъ переспросилъ Павлищевъ…— Благодарю покорно, Ксенія Васильевна! Значитъ, безъ положенія модный возрастъ теряетъ свою моду?.. А что жъ?.. Вы только подтверждаете мои слова.. Вотъ счастливцы, которымъ не надо положенія, чтобъ ихъ любили!— промолвилъ Павлищевъ, указывая взглядомъ на кружокъ молодыхъ людей, среди которыхъ были молодой Трифоновъ, Маркъ и князь Сицкій, уже оставившій свое мсто около Ксеніи и бросавшій теперь на нее мрачные взгляды.
— Ну, судя по ихъ лицамъ, и они не особенно счастливы… Особенно этотъ господинъ Борщовъ… Онъ, кажется, у васъ служитъ?
— Какъ же, у меня… Большой онъ умница и замчательный работникъ… Онъ далеко пойдетъ… Оригинальный характеръ…
— Ддда?..— протянула Ксенія и, поднимаясь, прибавила:— Однако, пойдемте къ гостямъ, а то вы совсмъ завладли моимъ вниманіемъ, Степанъ Ильичъ…
— И вы раскаиваетесь?
— Напротивъ. Жалю, что обязанности хозяйки не позволяютъ мн еще поболтать съ вами… Я люблю умныхъ людей и надюсь, что мы съ вами еще поспоримъ, если вы когда-нибудь завернете къ намъ не въ четвергъ…
Павлищевъ почтительно поклонился.
Онъ ухалъ, не дождавшись ужина и сославшись на работу, прощаясь съ Ксеніей, онъ сказалъ, что непремнно воспользуется ея позволеніемъ поспорить съ ней и ‘реабилитировать людей 20-го числа’ и сорокалтняго возраста — прибавилъ онъ со смхомъ, крпко пожимая руку Ксеніи.

XIV.

Мысль объ ‘увнчаніи зданія’, какъ назвала Ксенія будущую женитьбу Павлищева, засла гвоздемъ въ его голову. Взвсивъ вс обстоятельства, его превосходительство ршилъ, что бракъ съ Ксеніей былъ бы вполн приличенъ для будущаго министра, а милліонъ приданаго только увеличитъ его шансы къ боле быстрому достиженію завтной цли. Богатство — сила, и съ нимъ власть еще сильне и независиме. Это само собою понятно. И связи устраиваются скорй при возможности открытой и широкой жизни… А теперь много-ли онъ получаетъ? Какихъ-нибудь пятнадцать тысячъ, изъ которыхъ полторы тысячи въ годъ надо платить за ‘ошибка молодости’. При его вкусахъ ему еле-еле хватаетъ. И ни гроша не отложено… Есть только долгъ, правда небольшой, всего пять тысячъ, который онъ сдлалъ, чтобъ доложить къ бывшимъ у него пяти тысячамъ и отдать эти деньги Марь Евграфовн… а при женитьб у него будетъ, кром жалованья, 40,000 годового дохода. Съ такими деньгами можно жить.
Разумется, онъ предпочелъ бы ‘увнчать зданіе’, женившись хотя и не на такой богатой, но за то на двушк изъ аристократической семьи. Это еще боле укрпило бы его положеніе. Что тамъ ни говори, а съ аристократами надо считаться, и быть своимъ среди лицъ боле или мене близкихъ къ высокопоставленнымъ особамъ — это большой козырь въ рукахъ у умнаго человка. Чего иногда нельзя достигнуть знаніемъ, энергіей, умомъ, работой, можно, подчасъ, добиться какимъ-нибудь во-время сказаннымъ словомъ… Вся ненависть этихъ господъ-аристократовъ къ администраторамъ изъ выскочекъ, изъ ‘проходимцевъ’, какъ они презрительно ихъ называютъ, сразу бы исчезла при подобной женитьб и замнилась бы поддержкой ‘своего’ по жен.
Но Павлищевъ отлично сознавалъ, что такого брака ему не устроить и что за него, за сына какого-то узднаго учителя, не отдадутъ двушки изъ тхъ ‘сливокъ’ высшаго общества, на которой стоило бы жениться, будь онъ хоть и теперь министромъ. У этихъ господъ сохранились еще дикія понятія, и они въ самомъ дл считаютъ себя людьми блой кости, забывая, что русскій аристократизмъ весьма недавняго, а часто и проблематическаго происхожденія, и что Петръ Великій таскалъ за бороды и дубасилъ предковъ этихъ самыхъ ‘сливокъ’ такъ же безпрепятственно, какъ и обыкновенныхъ смертныхъ.
Такія ‘историческія воспоминанія’ приходили въ голову ‘разночинца’ Павлищева, когда онъ не безъ досады отказывался отъ своихъ смлыхъ мечтаній породниться съ аристократіей и, въ конц концовъ, ршился обратить серьезное вниманіе на Ксенію.
Она двушка настолько миловидная, что никто не можетъ сказать, будто онъ женился исключительно изъ-за денегъ — можно подозрвать и немножко любви, слдовательно, ‘апарансы’ соблюдены. Она несомннно умна, и, пожалуй, даже боле, чмъ слдуетъ для жены, и, конечно, не устроитъ изъ семейной жизни ада и съуметъ быть на высот всякаго положенія… Нсколько рзкіе взгляды ея — не бда. Они явятся пикантнымъ соусомъ въ болтовн салона. Это будетъ даже не лишено оригинальности. Бывали же у высокопоставленныхъ лицъ будирующія жены… И на счетъ возможности ‘друга дома’ (конечно, въ будущемъ — не безъ горделивой игривости подумалъ его превосходительство, чувствуя себя еще вполн молодцомъ-мужчиной) Павлищевъ не особенно безпокоился, разсчитывая, что Ксенія настолько умная и благовоспитанная женщина, что съуметъ устроиться въ этомъ отношеніи съ соблюденіемъ всхъ приличій, не поставитъ мужа въ смшное положеніе какой-нибудь сумасбродной выходкой и не наградитъ его чужими дтьми.
Разбирая, затмъ, достоинства Ксеніи, какъ женщины, съ обстоятельностью и цинизмомъ развращеннаго и тонкаго цнителя, Павлищевъ хоть и не былъ удовлетворенъ — особенно его смущала худоба и, какъ онъ выражался, ‘плоскость пейзажа’ — но утшалъ себя мыслью, что посл свадьбы она, Богъ дастъ, пополнетъ, и онъ, посовтовавшись съ докторами, устроитъ ей такой режимъ, чтобъ она нагуляла себ тла и расцвла. Наука нынче до всего дошла — стоитъ только внимать ея совтамъ. А помимо этого недостатка, Ксенія ничего себ: довольно свжа, несмотря на свои двадцать восемь лтъ, и, по временамъ, даже бываетъ пикантна со своимъ насмшливымъ, подвижнымъ лицомъ и прищуренными глазами. Замужъ, небойсь, дв очень хочется! Это видно.
И Павлищевъ, нсколько самоувренно для своихъ лтъ считавшій, что представляетъ собой довольно ‘интересную’ партію и можетъ понравиться богатой невст и какъ красивый мужчина, сталъ чаще бывать у Трифоновыхъ, ухаживая за Ксеніей съ тонкимъ мастерствомъ умнаго и знающаго женщинъ человка, не забывающаго свои сорокъ пять лтъ и не разыгрывающаго смшной роли влюбленнаго рыцаря, въ род Сицкаго. Онъ разсчитывалъ поймать ‘золотую рыбку’ на приманку, совсмъ не похожую на т общеупотребительныя и старыя, какъ Божій свтъ, какими обыкновенно стараются поймать богатыхъ невстъ зрлаго возраста съ пошаливающими нервами и съ скептическимъ характеромъ молодые люди.
И Павлищеву по началу казалось, что ‘золотая рыбка’, несмотря на свою осторожность, начинаетъ слегка ‘клевать’.
Онъ раза два въ недлю — не чаще — прізжалъ прямо изъ департамента запросто обдать, встрчая неизмнный радушный пріемъ. Былъ радъ и старикъ, лелявшій надежды, что Павлищевъ понравится ‘Сюш’. Радовалась теперь и жена. Эту безцвтную, болзненную и необыкновенно кроткую женщину Павлищевъ обворожилъ любезностью и вниманіемъ, и она теперь ужъ перестала покровительствовать князю Сицкому и искренно желала брака своей дочери съ этимъ изящнымъ и красивымъ, умнымъ и солиднымъ ‘будущимъ министромъ’, который, разумется, не растратитъ ‘Сюшиныхъ’ денегъ и никогда не сдлаетъ ее несчастной. Не такіе годы! И наконецъ званіе министра стоитъ княжескаго титула.
И сама богатая невста, казалось, рада была обществу Павлищева и, слегка кокетничая и изучая во всякомъ случа ‘интереснаго’ человка, охотно съ нимъ болтала въ своемъ маленькомъ кабинет часъ-другой посл обда, когда старикъ Трифоновъ безъ церемоніи уходилъ отдыхать, а мать, у которой часто бывали мигрени, удалялась съ англичанкой, миссъ Эмми, на свою половину. Что же касается до Бориса, то онъ, обыкновенно, куда-то исчезалъ тотчасъ посл обда.
Никакихъ влюбленныхъ разговоровъ Павлищевъ не заводилъ и даже не начиналъ ‘теоретическихъ’ бесдъ о чувствахъ, сидя въ маленькомъ кресл, въ почтительномъ отдаленіи отъ Ксеніи, хотя уже здилъ къ Трифоновымъ третій мсяцъ. Напротивъ, онъ водилъ съ Ксеніей больше умные разговоры о литератур, о политик, объ искусств, посвящалъ ее во вс свои служебныя дла и часто жаловался на тяжесть своего положенія, на то, что его заваливаютъ работой, объясняя съ какой-то чисто дружеской и веселой интимностью, что онъ радъ отвести душу и забыть на время дла, болтая съ такой умной двушкой.
Это нсколько удивляло Ксенію, ожидавшую отъ Павлищева обычной манеры ухаживанія мужчинъ съ разговорами о чувствахъ, съ комплиментами, съ этими, какъ будто ‘нечаянными’, взглядами, полными очарованія, отводимыми при встрч и словно захваченными врасплохъ, или съ упорными взорами безнадежной любви мрачнаго страдальца, или съ нагло-продолжительными пожатіями рукъ и почтительно-краснорчивыми ихъ поцлуями. Удивляло и вмст съ тмъ льстило ея громадному самолюбію. Въ самомъ дл, человкъ, о которомъ кричали въ Петербург, какъ о выдающемся административномъ талант, и громко называли будущимъ министромъ, не только говоритъ съ ней какъ равный съ равнымъ, но видимо находитъ удовольствіе въ этихъ разговорахъ и, подчасъ, соглашается, что онъ не правъ и считаетъ себя побжденнымъ. ‘Во всякомъ случа, онъ очень умный человкъ и охотится за мной съ искусствомъ, если только, въ самомъ дл, думаетъ сдлать предложеніе. Для того, конечно, онъ и здитъ!’
И, слушая однажды исторію его жизни, слушая, какъ онъ изъ ничтожныхъ чиновниковъ, благодаря лишь случаю, выдвинулся, не имя никакой протекціи, никакихъ связей и обязанный всмъ своей энергіи и труду, Ксенія проникалась къ Павлищеву уваженіемъ, считала его недюжиннымъ человкомъ и сама съ нимъ становилась проще и интимне, не столько на сторож, въ качеств наблюдательницы, какъ прежде, и, довряя его разсказамъ, считала его ужъ не совсмъ ‘человкомъ 20 числа’, а честолюбцемъ, который могъ бы принести себя на алтарь отечества во имя пользы и добра, при извстной нравственной поддержк. Человкъ онъ во всякомъ случа честный и порядочный,— предполагала Ксенія. Знакомая съ его автобіографіей безъ многихъ ‘ошибокъ молодости’, предусмотрительно опущенныхъ его превосходительствомъ, какъ излишняя подробность, и не знавшая всей безпринципной податливости Павлищева, уже доказавшаго при двухъ министрахъ, что можно съ одинаковой талантливостью обсуждать вопросъ съ совершенно двухъ противоположныхъ сторонъ и быть, такъ сказать, административнымъ ‘homme tout faire’ — Ксенія поддалась своей любви ко всему несовсмъ обыкновенному и интересному и если и не поощряла прямо, то не препятствовала Павлищеву быть съ ней на дружеской ног и поврять ей вс свои служебныя и иныя огорченія и горести, выслушивая ихъ безъ обычной своей насмшливости, а напротивъ, съ ласковымъ участіемъ.
И, порой, въ ея самолюбивой головк бродили мечты о роли Эгеріи будущаго министра. Эта роль нравилась ей. Она могла бы быть его помощницей и вдохновительницей, не показывая ему этого и не оскорбляя мужского самолюбія. Она съумла бы удержать его на высот положенія и не дать ему сдлаться только рабомъ честолюбія. Ея богатство помогло бы этому. Можно сдлать много добра и хорошаго вмст. Можно не безслдно прожить, направляя власть въ хорошую сторону.
Такъ мечтала иногда Ксенія, находясь, сама того не замчая, подъ вліяніемъ Павлищева и его разговоровъ, что власть далеко ‘не миражъ, какъ многіе думаютъ.’ И онъ посвящалъ ее въ т закулисныя тайны административнаго храма, которыя какъ будто и подтверждали справедливость его словъ.
И какъ мужъ, онъ казался ей недурнымъ мужемъ… Онъ, кажется, мягкій человкъ и недуренъ собой… Конечно, не молодъ, но странно было бы ей выйти за какого-нибудь мальчишку. Размышляя объ этомъ, Ксенія невольно вспоминала Марка и краснла, чувствуя досаду и какую-то непріязнь къ этому ‘мальчишк’. Вроятно, и не ревнивъ, да и некогда ему будетъ ревновать, и къ тому онъ уменъ и понимаетъ сущность ея кокетства, которое никогда не переступитъ извстныхъ границъ. Однимъ словомъ, бракъ съ Павлищевымъ не вызывалъ въ Ксеніи никакой физической брезгливости, и она все боле и боле освоивалась съ этою мыслью и ожидала, когда Павлищевъ удостоитъ ее своимъ признаніемъ и какъ именно онъ это сдлаетъ. Это во всякомъ случа любопытно.
Павлищевъ хорошо видлъ, что ‘золотая рыбка’ теперь ужъ совсмъ ‘клюнула’ и что родители очень желаютъ этого брака. Въ город уже говорили о свадьб, какъ о дл ршенномъ, и многіе коллеги завидовали этому счастливцу, который ршительно родился въ сорочк: и длаетъ блестящую карьеру, и женится на милліон.
И въ одно веселое, весеннее воскресенье, его превосходительство халъ къ Трифоновымъ съ намреніемъ сдлать предложеніе, заране увренный въ согласіи.

XV.

Павлищевъ засталъ Ксенію одну. Ни отца, ни матери не было дома, и его превосходительство обрадовался, что можно будетъ объясниться безъ помхи наедин. Ужъ въ ум его готова была маленькая влюбленная рчь, которую онъ скажетъ, непремнно скажетъ сегодня. Нечего откладывать этого дла въ долгій ящикъ.
Такія мысли мелькали въ голов Павлищева, пока онъ дожидался Ксеніи въ гостиной. Вотъ и она — необыкновенно моложавая, свжая и хорошенькая сегодня въ своемъ свтломъ нарядномъ плать, съ оживленнымъ, умнымъ лицомъ, нжность и близна котораго оттнялись роскошными блокурыми волосами, собранными въ вид коронки на маленькой, красиво посаженной, слегка приподнятой головк. На видъ Ксеніи нельзя было дать боле двадцати трехъ-четырехъ лтъ.
‘Совсмъ англичаночка’ — подумалъ Павлищевъ, почтительно кланяясь.
— Отчего не были въ четвергъ у насъ, Степанъ Ильичъ? Опять заработались?— спрашивала Ксенія съ обычною дружескою привтливостью, подходя къ Павлищеву своей быстрой граціозной походкой и протягивая руку.— Изъ-за васъ я проскучала весь вечеръ. Не съ кмъ было спорить!— прибавила, она съ веселой улыбкой, щуря слегка глаза.
Павлищевъ сегодня какъ-то особенно продолжительно поцловалъ эту маленькую, узкую, тонкую и ослпительно блую ручку, на мизинц которой горлъ рубинъ, осыпанный брилліантами, и проговорилъ:
— Былъ спшный докладъ министру… Онъ вдь у насъ нетерпливый… Я просидлъ всю ночь и не могъ вырваться… А какъ хотлъ, еслибъ вы знали…
И, словно бы очарованный, не спуская восхищеннаго взгляда съ Ксеніи, неожиданно промолвилъ, слегка понижая голосъ:
— И какъ же вамъ идетъ это платье, Ксенія Васильевна!
— Очень рада, что оно вамъ нравится. У васъ есть вкусъ!— смясь, отвчала Ксенія.— Садитесь-ка, Степанъ Ильичъ… Поболтаемъ!— прибавила она, опускаясь на диванъ.
Павлищевъ слъ въ кресл напротивъ и нсколько мгновеній молчалъ.
И эти значительные поцлуи руки, и это молчаніе, и нсколько торжественный и сосредоточенный видъ прифранченнаго и благоухающаго Павлищева, обыкновенно веселаго и легко завязывающаго разговоръ, не оставляли сомннія, что Павлищевъ явился съ формальнымъ предложеніемъ. Хотя Ксенія и ждала его, но теперь, когда приходилось давать отвтъ, она втайн была смущена и сама вдругъ притихла, въ ожиданіи объясненія, возбуждавшаго въ ней интересъ наблюдательницы и въ то же время нсколько пугавшаго двушку. Почти ршенный ею вопросъ о возможности брака съ Павлищевымъ теперь, когда эта возможность могла сдлаться фактомъ, снова явился вопросомъ. Павлищевъ нравится ей: онъ уменъ и интересенъ, но вдь не влюблена она въ него, и онъ, конечно, не влюбленъ, а хочетъ сдлать партію… Не онъ желанный въ ея грезахъ и мечтахъ… Не онъ, а другой, не обращающій на нее никакого вниманія… А если бы и обратилъ? Не дура она, въ самомъ дл, чтобъ женить на себ мальчишку… Ей двадцать восемь, ему, кажется, двадцать четыре! Это невозможно, глупо, смшно… А она пуще всего боится быть смшной.
И Ксенія, снова колеблющаяся, снова нершившая: быть ли ей вдохновительницей будущаго министра и женой этого моложаваго пожившаго эпикурейца, бросивъ на него взглядъ, замтила и верки подъ глазами, и рыхлость выхоленнаго румянаго лица, и едва замтное брюшко…
— Ну, какія у васъ новости сегодня?— заговорила Ксенія, чтобъ поскоре прервать молчаніе.— Ваше мнніе, о которомъ — помните?— вы говорили,— восторжествовало или нтъ?..
— Я пріхалъ къ вамъ съ самой необыкновенной новостью, которая, боюсь, васъ поразитъ, Ксенія Васильевна!— отвчалъ Павлищевъ значительно и серьезно.
‘Начинается’ — подумала Ксенія и спросила:
— Какая это поражающая новость?
— Сказать, что я ршаюсь, несмотря на свои годы — ровно сорокъ пять,— подчеркнулъ Павлищевъ,— сдлать предложеніе одной двушк. Одобряете или нтъ?
— Это зависитъ отъ того, кому вы собираетесь длать предложеніе…
— Но мои годы?..
— Не кокетничайте своими годами…
— Не буду и продолжаю… Двушка эта очень милая и умная, съ оторой, мн кажется, жизнь станетъ и свтле, и краше… У меня нтъ никого близкаго, ни одной души, съ которой я могъ бы подлиться мыслями, сомнніями, нтъ существа, которое поддержало бы меня въ минуты унынія, слабости, неувренности въ своихъ силахъ… А нашему брату это такъ нужно,— продолжалъ Павлищевъ, и голосъ его звучалъ, казалось, искренностью, и глаза такъ почтительно-нжно смотрли на Ксенію.— Кто же поддержитъ, какъ не другъ-женщина?.. Кто скажетъ правду въ глаза, какъ не она!? А вдь правда такъ нужна подчасъ намъ, которымъ никто ея не говоритъ… Не такъ ли?..
— И вы… вы, конечно, влюблены въ эту двушку?— промолвила, вмсто отвта, Ксенія, поднимая на Павлищева свои улыбающіеся недоврчивые глаза.
Она догадалась, конечно, кто эта ‘милая двушка’, и была очень довольна удобной иносказательностью этого объясненія…
‘Это онъ умно придумалъ!’ — мелькнуло въ ея голов.
— Въ мои годы не влюбляются, Ксенія Васильевна. Это привилегія молодости… Въ мои годы привязываются и любятъ!— проговорилъ Павлищевъ съ горячностью…
— И что же, эта ваша ‘милая’ двушка хороша?
— Не красавица, но…
— Но что?— лукаво бросила Ксенія.
— Хорошенькая и необыкновенно мила… И главное — совсмъ не похожа на петербургскихъ барышенъ… Серьезная и интересуется тмъ, что дорого всякому мыслящему человку…
— А вы ей нравитесь, какъ вамъ кажется?
— Мн кажется, что она относится ко мн хорошо и немножко расположена ко мн. Вотъ что мн кажется, Ксенія Васильевна…
— Только расположена, не боле?
— Чтобъ узнать объ этомъ, я и ршилъ сдлать ей предложеніе, убдившись, что серьезно привязанъ къ ней!— съ чувствомъ отвчалъ Павлищевъ.
И, взглядывая на Ксенію, спросилъ:
— Какъ вы думаете, не смло это съ моей стороны?
— Смлость города беретъ, Степанъ Ильичъ, а не то, что жену.
— Что она отвтитъ? Захочетъ ли связать свою судьбу съ моей, быть другомъ, помощницей и любимою женой?
Павлищевъ примолкъ и, въ ожиданіи отвта, глядлъ на Ксенію. Та сдлалась вдругъ необыкновенно серьезна.
Прошла секунда-другая молчанія.
— Не одобряете моего намренія? Вдь вы понимаете очень хорошо, кто эта милая двушка, руки которой я ршился просить?— прошепталъ, наконецъ, Павлищевъ, нсколько взволнованный и смущенный молчаніемъ Ксеніи.
И въ голов его мелькнули мысли: ‘Неужели откажетъ? А онъ, кажется, такъ горячо говорилъ? Да и, право, она совсмъ не дурна, эта ослпительная блондинка съ ‘русалочнымъ’ взглядомъ, и выглядитъ сегодня совсмъ двочкой!…’
Дйствительно, Павлищевъ горячо говорилъ, съ мастерствомъ опытнаго актера. Его объясненіе, не похожее на обычныя объясненія влюбленныхъ, безъ увреній и клятвъ, подкупило Ксенію, и мысли о вліяніи на человка, отъ котораго, быть можетъ, будутъ зависть ‘судьбы многихъ людей’, снова взволновали ея честолюбивую натуру.
‘Надо же, наконецъ, выходить зимужъ, пока она совсмъ не отцвла, а Павлищевъ былъ самымъ подходящимъ мужемъ изо всхъ ухаживателей за ея богатствомъ. Съ нимъ она будетъ, по крайней мр, относительно счастлива и съуметъ сдлать жизнь содержательной.’ Она подняла глаза и встртила помолодвшій взглядъ Павлищева, казалось, ласкавшій ее. И онъ ей въ эту минуту показался и моложе, и красиве, чмъ четверть часа тому назадъ…
— Я хорошо поняла, о комъ вы говорите, Степанъ Ильичъ,— заговорила Ксенія чуть-чуть дрогнувшимъ голосомъ,— и, не солгу, ожидала вашего предложенія и раздумывала о немъ… Были шансы и за, и противъ,— прибавила она, улыбаясь глазами съ обычнымъ лукавымъ выраженіемъ не то насмшливости, не то ласки…
— Которыхъ же больше?
— Въ вашу пользу больше…
Павлищевъ просвтллъ и осыпалъ руку двушки поцлуями.
— Подождите… не радуйтесь… дайте мн досказать,— продолжала Ксенія, освобождая свою руку.— Я буду съ вами такъ же откровенна, какъ и вы со мной. Я васъ считаю порядочнымъ, честнымъ человкомъ и расположена къ вамъ, вы мн нравитесь, но… я не люблю васъ такъ, какъ, говорятъ, должны любить человка, за котораго выходятъ замужъ… Это будетъ бракъ par raison… Не боитесь вы его?..
‘Есть чего бояться!’ — подумалъ Павлищевъ и проговорилъ:
— Я буду надяться, что и немножечко любви придетъ…
— Немножечко есть,— засмялась Ксенія,— но довольно ли вамъ этого?
— Буду заслуживать большей…
— Отъ души желаю, чтобъ она пришла, но если…
Ксенія не докончила и смло, и ршительно взглянула на Павлищева.
‘Предписываетъ условія договора!’ — ршилъ Павлищевъ и, сдлавъ испуганную мину, спросилъ:
— Если что?
— Если я полюблю кого-нибудь… Если меня охватитъ страсть и я, несмотря на борьбу, не справлюсь съ ней, тогда…
— Вы прямо и честно скажете мн?— перебилъ Павлищевъ.
— Само собой разумется, скажу. Лгать и притворяться я не стану!— кинула Ксенія, надменно взмахнувъ головой.— И не только скажу, но и оставлю васъ… слышите?
Павлищевъ не. безъ паоса отвтилъ, что понимаетъ, что ‘чувство свободно’ и, конечно, раздляетъ ея взгляды и вполн цнитъ ея правдивость.
— Не бойтесь, я не изъ увлекающихся и не думаю, чтобы была способна на такую любовь, но…
— Надо предвидть я опасность,— докончилъ за нее Павлищевъ.— А мн надо стараться предупреждать ее, не прибгая къ сценамъ ревности… Въ этомъ отношеніи я буду примрнымъ мужемъ, Ксенія Васильевна. Поврьте моему уму и такту…
— Еще одно предостереженіе…
— Вамъ разв мало самаго ужаснаго?— полушутя, полугрустно воскликнулъ Павлищевъ.
— Надо все досказать… Не сердитесь на то, что я вамъ скажу… Общаете?— промолвила Ксенія.
— И безъ общанія не буду сердиться.
— Я врю вамъ и считаю васъ искреннимъ человкомъ, желающимъ добра людямъ… Врю и уважаю васъ за это… Но если бы потомъ я разочаровалась въ васъ…
— Не досказывайте… Я только могу гордиться, что моя жена такой чудный человкъ!— горячо проговорилъ Павлищевъ и крпко пожалъ руку Ксеніи, вполн увренный, что посл свадьбы вс эти ея ‘нелпости’ пройдутъ, и она сдлается въ его рукахъ разумной и успокоившейся женой, которой не въ чемъ будетъ разочаровываться.
Ршено было, что свадьба будетъ лтомъ, и они тотчасъ же удутъ заграницу на два мсяца. На правахъ жениха, Павлищевъ нсколько разъ принимался цловать руки Ксеніи и даже позволилъ себ сорвать одинъ ‘мирный’ поцлуи, прильнувши къ ея заалвшей щек. Они болтали о будущей жизни, о томъ, какъ Ксенія будетъ помогать ему нести бремя государственныхъ заботъ, и Ксенія, смясь, говорила, что сдлается самымъ строгимъ цензоромъ.
Когда вернулся Трифоновъ и узналъ, что Ксюша — невста Павлищева, радости его не было конца. Онъ благословилъ ихъ обоихъ и заставилъ поцловаться. Не мене обрадована была и мать и, радостная и счастливая, всплакнула, призывая благословеніе Божіе на дочь и на будущаго зятя-министра.
Павлищевъ обдалъ у Трифоновыхъ и, просидвъ съ полчаса у Ксеніи въ кабинет, ухалъ, простившись съ ней горячимъ поцлуемъ. Онъ торопился на какое-то засданіе.
А Ксенія, оставшись одна, заходила по комнат взволнованная, нсколько ошеломленная, стараясь привести въ порядокъ свои мысли, все еще не освоившаяся съ ршеніемъ сдлаться женою Павлищева.
Въ гостиной послышались чьи-то шаги. Ксенія взглянула въ двери и чуть не вскрикнула отъ изумленія, увидавши Марка.

XVI.

И Маркъ увидалъ въ дверяхъ изумленное лицо Ксеніи и поклонился.
Ксенія вошла въ гостиную и, протягивая Марку руку, спросила:
— Вы, конечно, къ пап?
— Да, пришелъ навстить Василія Захарыча,— отвчалъ Маркъ съ едва замтной улыбкой, которая, казалось, подчеркнула не совсмъ любезный вопросъ хозяйки, и крпко пожалъ руку Ксеніи.
— Что же вы не велли ему сказать?
— Василій Захарычъ спитъ.
— Я разбужу папу… Ему пора вставать.
— Нтъ, зачмъ же. Я подожду, если позволите.
— Конечно, подождите. Отецъ будетъ очень радъ васъ видть. Вдь вы его слабость! А между тмъ, такъ рдко бываете у него!— промолвила Ксенія сдержаннымъ и холоднымъ тономъ, чувствуя въ то же время какое-то невольное радостное волненіе при вид этого красиваго, спокойнаго и энергичнаго Марка съ его черными кудрявыми волосами и темными, точно пронизывающими глазами.
Она опустилась на диванъ и, указывая Марку на кресло, почему-то сочла долгомъ сказать:
— Папа, врно, скоро встанетъ.
Маркъ какъ будто даже удивился, что Ксенія остается съ нимъ, и сказалъ:
— Я васъ оторвалъ отъ какихъ-нибудь занятій… Надюсь, вы не станете стсняться, чтобъ занимать меня, въ качеств любезной хозяйки, тмъ боле, что Василій Захарычъ скоро встанетъ.
— Это что за вопросъ?— кинула Ксенія и почувствовала, что краснетъ.
— Я боюсь злоупотреблять вашей свтской любезностью — вотъ и вся сущность вопроса,— пояснилъ Маркъ.
— Но почему вы думаете, что я должна стсняться именно вашимъ обществомъ?— съ живостью спросила Ксенія.
Маркъ усмхнулся.
— Точно я не вижу вашего недружелюбнаго отношенія, ко мн и не понимаю, что мое общество не можетъ доставить вамъ ни малйшаго интереса?.. Не первый же день мы съ вами знакомы, Ксенія Васильевна… Такъ къ чему же, скажите на милость, вамъ церемониться со мной? Или свтскія приличія васъ стсняютъ? Но вдь вы, кажется, уже не такая данница предразсудковъ!— прибавилъ Маркъ, насмшливо взглядывая на Ксенію.
— Кажется, и вы, въ свою очередь, не удостоиваете меня своимъ милостивымъ вниманіемъ, Маркъ Евграфовичъ?— съ насмшливой улыбкой отвчала Ксенія, нсколько удивленная и втайн обрадованная словами Марка,— и не особенно печалитесь моимъ, какъ вы говорите, недружелюбнымъ отношеніемъ. И слдовательно, жаловаться…
— Да разв я жалуюсь?— перебилъ Маркъ.— Я такими глупостями не имю привычки заниматься. Я только опредляю фактъ.
— Виновата… Еще бы! Разв вы можете жаловаться на что-нибудь?— иронически подчеркнула Ксенія:— Вы, вдь, только опредляете. Но, въ данномъ случа, несмотря на вашу самоувренность въ точности опредленій, вы ошиблись.
— Въ чемъ именно?
— Никакихъ недружелюбныхъ чувствъ я къ вамъ не питаю — да и не за что, согласитесь сами — я отношусь къ вамъ такъ же, какъ и къ другимъ добрымъ знакомымъ!— прибавила Ксенія, и голосъ ея невольно зазвучалъ мягкими нотками.
— Въ такомъ случа, сознаюсь въ ошибочномъ опредленіи факта и приму ваши слова къ свднію,— замтилъ Маркъ безъ особенной, казалось, радости.
— То-есть, что значитъ — къ свднію?
— Не буду впредь думать, какъ раньше думалъ.
— И будете удостаивать разговоромъ не одного только папу?
— Если угодно…
— Очень угодно. Вдь вы представляете для меня интересную загадку.
— Я? Загадку?— съ удивленіемъ переспросилъ Маркъ.
— Да, нчто врод сфинкса,— проговорила, смясь, Ксенія.— Такихъ молодыхъ людей я еще не видала и, сознаюсь вамъ, хоть и давно имю честь знать васъ, въ сущности совсмъ васъ не знаю. Вы, вдь, никогда не высказываетесь, по крайней мр у насъ. Быть можетъ, вы откровенне со своими друзьями?
— У меня нтъ друзей.
— Ну, съ боле близкими знакомыми.
— И близкихъ знакомыхъ нтъ.
— Но есть же родные?
— Одна сестра.
— Она здсь?
— Нтъ, въ провинціи.
Ксеніи вдругъ стало жаль Марка. Безъ друзей, безъ близкихъ, такой одинокій этотъ юноша! Немудрено, что онъ такъ замкнутъ въ себ и такъ сдержанъ! И ей хотлось разспросить его объ его жизни, о томъ, почему онъ такъ одинокъ, хотлось сказать ему доброе слово участія и сочувствія, смягчить его сердце лаской, но, взглянувъ на это спокойное и увренное лицо, которое, казалось, вовсе не искало сочувствія, она сдержала свой порывъ и только спросила:
— И васъ такое одиночество не пугаетъ?
— Нисколько…
— И вы не скучаете?
— Некогда.
— Впрочемъ, я слышала. Папа говорилъ… вы живете совсмъ отшельникомъ. Много читаете и работаете. Степанъ Ильичъ отъ васъ въ восторг. Говоритъ, что вы незамнимый работникъ…
— Надюсь… Ну, и Павлищевъ зато пользуется этимъ. Не оставляетъ безъ работы,— усмхнулся Маркъ.
— Онъ и самъ много работаетъ?
— Работаетъ, надо сказать правду. И наврное доработается до министра. Вы его давно видли?— неожиданно спросилъ Маркъ.
— Сегодня. Онъ у насъ обдалъ!— проговорила Ксенія.
— Степанъ Ильичъ, кажется, часто у васъ бываетъ?
— Да, часто,— промолвила Ксенія, невольно почему-то красня.— Отчего вы объ этомъ спрашиваете?
— Такъ… къ слову пришлось.
— А вамъ Павлищевъ правится?
— Умный человкъ,— отвтилъ сдержанно Маркъ.
— Только умный?..
— Это — главное, надюсь…
— Ну, не совсмъ… Умъ еще не все… Онъ и добрый, и честный человкъ.— не безъ горячности прибавила Ксенія.— Не правда ли?
— Зачмъ же вы спрашиваете меня, если имете свое мнніе?— спросилъ, смясь, Маркъ.
— Вы разв не согласны со мной?
— Не въ томъ дло… Положимъ даже, согласенъ, но не все ли вамъ-то равно, что другіе думаютъ…
— Я не такая самонадянная, какъ вы, и не считаю себя непогршимой.
— А я никогда не ставлю балловъ людямъ за поведеніе… Каждый хорошъ или дуренъ по-своему…
— А по вашему мннію каковъ онъ?— допытывалась Ксенія.
— Будетъ отличнымъ мужемъ!— проговорилъ Маркъ:
— Почему именно мужемъ?— изумилась Ксенія и снова покраснла…
— Да разв онъ еще не сдлалъ вамъ предложенія?
— Разв онъ долженъ былъ его сдлать именно мн?
— А то какъ же… Наврное сдлаетъ… Точно это секретъ, что вы нравитесь Степану Ильичу…
— Допустимъ, что и такъ. Предположимъ даже, что онъ уже сдлалъ предложеніе… Вы какъ думаете: приняла я его?
— Отчего же нтъ? Степанъ Ильичъ уменъ, блестящъ, красивъ, въ него можно влюбиться… Впереди слава и власть…
— И вы, напримръ, одобрили бы такой бракъ?— шутливо допрашивала Ксенія.
— Вполн!— отвчалъ Маркъ.
Этотъ отвтъ не былъ особенно пріятнымъ для Ксеніи. Ей бы хотлось, чтобы Маркъ, если не прямо, то какимъ-нибудь намекомъ высказался противъ. Ужели онъ въ самомъ дл думаетъ, что она влюблена въ Павлищева, что она можетъ въ него влюбиться?…
И она кинула:
— Еслибъ даже ни съ той, ни съ другой стороны не было настоящей любви?
— Любовь — понятіе относительное, Ксенія Васильевна.
— У васъ, кажется, все относительное.
— Да такъ оно и есть въ жизни… Да и вообще я профанъ по этой части!— добавилъ Маркъ.
— То-есть, никогда не любили?
— Нтъ еще.
— И не бывали влюблены?
Маркъ подумалъ, какъ бы желая дать точный и добросовстный отвтъ, и проговорилъ:
— Кажется, нтъ…
— Странный вы, однако, молодой человкъ… Право, очень странный и любопытный,— протянула Ксенія и пристально долгимъ взглядомъ посмотрла на Марка, словно бы желая прочесть на этомъ молодомъ, дьявольски красивомъ и безстрастномъ лиц: правду ли онъ говоритъ, или рисуется своей неуязвимостью. Но лицо Марка, казалось, не лгало. Да и къ чему Марку было лгать передъ ней… Вдь она ему, видимо, ни капельки не нравится.
И со свойственнымъ женщинамъ инстинктомъ кокетливо’сти, она съ самой чарующей улыбкой спросила:
— И никогда не пробовали влюбляться?
— Зачмъ?
Ксенія разсмялась.
— Вотъ вопросъ! Разв спрашиваютъ — зачмъ? Просто влюбляются, и дло съ концомъ…
— А посл?
— Женятся…
— И плодятъ нищихъ?.. И устраиваютъ вмсто жизни каторгу… Насмотрлся я, Ксенія Васильевна, на эти ‘домашніе очаги’, знаю я изнанку этихъ ‘идиллій’.
— Однако, вы мрачно смотрите на жизнь…
— Не особенно весело…
— И что жъ… Никогда не женитесь.
— Не знаю… Если, какъ вы говорите, воспылаю къ кому-нибудь страстью и буду имть возможность содержать прилично семью,— тогда женюсь…
— Мы васъ женимъ, непремнно женимъ, родной мой Маркъ Евграфовичъ,— весело проговорилъ Трифоновъ, входя въ гостиную.— Очень радъ васъ видть, очень радъ!— продолжалъ Василіи Захаровичъ, крпко пожимая руку Марка.— И найдемъ вамъ прекрасную невсту… Нечего-то вамъ схимникомъ жить… Ну, какъ поживаете? И не стыдно совсмъ забыть пріятеля?.. Вдь знаете, какъ я васъ уважаю и люблю… Ну, а теперь поздравляйте и меня, и Сюшу… Она вамъ, видно, не сообщила новости…
— Нтъ…
— Выходитъ замужъ за вашего начальника,— за милаго Степана Ильича…
Маркъ поздравилъ Трифонова, поздравилъ Ксенію и, просидвъ съ часъ, сталъ прощаться.
— Надюсь, мы теперь не будемъ встрчаться врагами?— сказала ему на прощанье Ксенія:— и вы будете навщать не одного папу, а и меня тоже? Съ вами любопытно болтать.
И, пожимая Марку руку, подарила его ласковымъ взглядомъ своихъ слегка прищуренныхъ глазъ.

XVII.

Маркъ сталъ бывать у Трифоновыхъ чаще. Заходилъ онъ раза два въ недлю по вечерамъ, когда Павлищева тамъ не было, и онъ не могъ быть лишнимъ. Павлищевъ теперь почти каждый день обдалъ у Трифоновыхъ и, просидвъ часъ — другой у Ксеніи, обыкновенно узжалъ, ссылаясь на работу, и Ксенія его не удерживала, чмъ онъ былъ очень доволенъ. Признаться, ему было скучновато вести съ Ксеніей одни ‘умные разговоры’, которые она начинала, тмъ боле, что они даже не разнообразились флиртомъ. Въ качеств жениха онъ разсчитывалъ на него, находя, что посл хорошаго обда такой дессертъ весьма недуренъ и скоре, чмъ всякія умныя бесды, сблизитъ его съ этою странною двушкой.
Но Ксенія довольно холодно принимала его внезапныя изліянія, которыми онъ неожиданно прерывалъ разговоръ, и, избгая нжностей, снова продолжала какой-нибудь теоретическій споръ, совтуя жениху для удобства перессть съ дивана на кресло и взглядывая, казалось, безъ всякаго сочувствія на раскраснвшееся лицо и слегка замаслившіеся глаза его превосходительства.
И онъ, нсколько сконфуженный и обиженный, съ видомъ ошпареннаго кота, стараясь, однако, сохранить чувство собственнаго достоинства, пересаживался въ кресло и думалъ, какъ бы ему скорй улепетнуть, съ соблюденіемъ приличій жениха, желающаго быть какъ можно боле съ невстой.
‘Рыбій темпераментъ!’ — думалъ про себя Павлищевъ, ограничиваясь лишь почтительными поцлуями рукъ, и приходилъ къ заключенію, что это не особенная бда для жены такого пожившаго вивера, какъ онъ. Напротивъ, иметъ даже свои выгоды для мира и спокойствія ‘семейнаго очага’ и боле гарантируетъ противъ увлеченій ея въ будущемъ. ‘Пусть себ разговариваетъ! Эти болтливыя женщины гораздо спокойне молчаливыхъ и тихихъ!’ — ршилъ Павлищевъ, припоминая свою немалую практику въ амурныхъ длахъ.
И онъ узжалъ нердко отъ Ксеніи прямо къ Рогальской, съ которой не прерывалъ совсмъ сношеній, и у этой дамы, всегда гостепріимной, радушной и обворожительной, мужа которой никогда не было дома, проводилъ иногда веселые вечера, не пугаясь дорого стоющей благосклонности этой женщины. Милліонъ у него впереди. Можно и позволить себ эту роскошь на послднихъ порахъ холостой жизни. Посл свадьбы онъ, конечно, остепенится и будетъ осторожне. Слава Богу, какія-нибудь десять тысячъ долга такіе пустяки, о которыхъ нечего и разговаривать. И Павлищевъ возилъ ей и брилліанты, и чеки и не претендовалъ, что онъ не одинъ пользуется ея ласками. Она этого и не скрывала, предлагая безраздльность пользованія своей особой на очень тяжелыхъ условіяхъ.
Платясь только деньгами, Павлищевъ уже больше не хлопоталъ о миическихъ сестрахъ и братьяхъ Анны Аполлоновны и разъ навсегда запретилъ ей просить его о такихъ длахъ. И безъ того изъ-за его ходатайства передъ министромъ о пенсіон для ‘сестры’ Анны Аполлоновны чуть было не вышла крайне непріятная для него исторія.
Дло въ томъ, что патрономъ Павлищева въ т довольно отдаленныя времена, когда происходило дйствіе нашего разсказа, былъ человкъ, свято блюдшій экономію и законность, особенно въ приложеніи къ такимъ лицамъ, которыя не могли ничмъ повредить его положенію — человка далеко не родовитаго происхожденія, попавшаго къ власти съ неожиданной, почти сказочной быстротой, возбудившей непріязнь въ очень многихъ кругахъ, и преимущественно аристократическихъ. Умный, честолюбивый, ршительный и въ достаточной мр безъ предразсудковъ, благодаря чему имлъ огромное состояніе, обязанный карьерой самому себ, онъ подтянулъ свое вдомство и создалъ себ репутацію незамнимаго человка, ловко и умно лавируя между тми теченіями, которыя могли унести его съ той же быстротой, съ какою онъ поднялся, и помшать ему, въ числ другихъ его коллегъ, осчастливить Россію новыми мропріятіями въ своемъ вдомств. Нечего и прибавлять, что гд только можно было, онъ блюлъ законность и строго требовалъ ея отъ подчиненныхъ.
И вдругъ одинъ изъ сослуживцевъ Павлищева, желавшій подложить ему ‘свинью’, какъ-то при доклад возбудилъ вопросъ о неправильности ходатайства о пенсіи вдов чиновника, прослужившаго только 12 лтъ.
Позвали Павлищева для объясненій.
Степанъ Ильичъ, хорошо изучившій своего начальника, особенно благоволившаго къ своему любимцу, сознался, что подалъ ему докладъ, не имющій основаній по букв закона…
Патронъ вскинулъ на Павлищева свои пронизывающіе маленькіе глаза и спросилъ недовольнымъ тономъ:
— Такъ почему же вы, Степанъ Ильичъ, это сдлали? Кому-нибудь оказать услугу хотли, что ли?.. Такъ вдь эти услуги на моей же ше отзовутся… Вы вдь знаете, какъ вс ищутъ случая придраться ко мн… Я вдь для многихъ нежелателенъ… Я и наглъ, и не изъ Рюриковичей!— съ усмшкой прибавилъ патронъ.
Павлищевъ доложилъ, что никому онъ услуги оказать не желалъ, но что представилъ докладъ, въ которомъ изложилъ вскія основанія для ходатайства о назначеніи пенсіи, какъ исключенія въ виду заслугъ покойнаго…
— И наше ходатайство было уважено… Никакихъ запросовъ не было!— прибавилъ Павлищевъ.
— Пенсію дали?
— Дали…
— А все-таки… Будьте впередъ осторожне, Степанъ Ильичъ… Мой почтенный коллега строгій и… и не даетъ денегъ безъ законнаго основанія!— прибавилъ старый человкъ съ пронизывающими глазами, и едва замтная ироническая улыбка пробжала по его тонкимъ губамъ.
Онъ втайн не любилъ своего коллегу, признавая его государственнымъ человкомъ такимъ же ршительнымъ и умнымъ, какимъ считалъ себя (разв только чуточку пониже), тоже заставившемъ о себ говорить, какъ объ администратор, имвшемъ вс шансы осчастливить Россію, и — что главное — пользовавшимся, какъ казалось, вліяніемъ.
Павлищевъ намоталъ себ на усъ это предостереженіе и ршилъ боле не повторять ‘глупости’, рискуя потерять довріе патрона, и не нарушать законовъ.
Приготовленія къ свадьб шли своимъ чередомъ. До назначеннаго дня оставалось всего два мсяца, и потому торопились съ приданымъ. Ксенія съ матерью часто здили по магазинамъ и длали разные заказы. Нсколько парадныхъ костюмовъ было заказано въ Париж. Старикъ-отецъ требовалъ, чтобы не стснялись расходами и чтобы приданое было самое роскошное и въ грандіозныхъ размрахъ. Дочь Трифонова не должна ударить лицомъ въ грязь. И онъ самъ осматривалъ матеріи, купленныя дамами, накупалъ множество брилліантовъ и разныхъ цнныхъ украшеній для своей любимицы и, веселый и довольный, отдавалъ дочери. Въ дом, у нихъ была теперь та предсвадебная суматоха, которая нарушаетъ обычный строй жизни. Дамы къ обду опаздывали, это не раздражало старика, какъ прежде, и онъ терпливо ожидалъ полчаса вмст съ Борисомъ и будущимъ зятемъ и не длалъ никакихъ замчаній опоздавшимъ. То и дло приносили картонки и корзины, являлись портнихи и примривали платья. Цлая большая комната была уже заставлена разными сундуками и не предвидлось еще конца.
Виновница всей этой суматохи, однако, не выказывала большой радости и, казалось, вс эти блестящіе наряды не особенно занимали ее. Она возвращалась изъ магазиновъ усталая, утомленная, подчасъ раздражительная, и въ такія минуты бывала не особенно ласкова съ Павлищевымъ, да и вообще держалась съ нимъ совсмъ не такъ, какъ счастливая невста.
Борисъ подсмивался и говорилъ, что Сюша выходитъ замужъ, чтобы быть впослдствіи самой ‘министромъ’.
— Но это теб, братъ, не удастся,— смялся офицеръ…— Степанъ Ильичъ хоть и мягкій, очень даже мягкій, но у него бархатныя лапки… На шею ссть себ не позволитъ… Будь уврена…
И Борисъ не разъ говорилъ сестр, что ужъ если она захотла выходить замужъ, то лучше было бы предпочесть князя Сицкаго.
— Вдь не влюблена же ты въ Степана Ильича?
— Положимъ, не влюблена. Такъ вдь и въ твоего Сицкаго я не влюблена.
— Онъ красавецъ, веселый, добрый малый… По крайней мр, пожила бы съ нимъ весело. А съ твоимъ Степаномъ Ильичемъ одна скука!
— Онъ теб не нравится?— спрашивала Ксенія.
— Признаюсь, не очень…
— Чмъ именно?..
— Право, не умю сказать… Такъ поглядть — кажется, хорошій человкъ, а вотъ, поди же, не нравится… И слишкомъ много о себ думаетъ. Онъ хоть и не показываетъ этого, но чувствуется… И воображаетъ, что непобдимъ…
Ксенія обыкновенно защищала Павлищева, но сама чувствовала, что защита эта была какая-то формальная, боле разсудочная, чмъ сердечная. Ее не возмущали, не трогали до глубины души нападки на человка, который скоро будетъ ея мужемъ.
Не скрылось, разумется, и отъ старика Трифонова, что Ксенія относится къ своему жениху не какъ любящая невста, и самъ Трифоновъ, женившійся на бдной двушк по страсти, подчасъ задумывался: будетъ ли счастлива его ненаглядная Сюша, выходя безъ любви замужъ. Его утшало, впрочемъ, то обычное соображеніе, что Сюш надо замужъ и что она привяжется къ такому умному и порядочному человку, какъ Степанъ Ильичъ. Пойдутъ дти, все обладится, и онъ, Трифоновъ, будетъ счастливымъ ддушкой.
Не довряясь своимъ наблюденіямъ и знанію людей, Трифоновъ уже собралъ подъ рукой справки о будущемъ зят, и справки были все благопріятныя. Несомннно, онъ добрый, порядочный человкъ и живетъ по средствамъ — долговъ у него нтъ. Правда, были слухи, что онъ не прочь поухаживать и вообще любитъ женщинъ, но отчего же холостому человку и не любить ихъ. Женится — бросить шалости. Сюша, слава Богу, не уродъ, да и Степанъ Ильичъ не мальчишка, способный бгать за каждой юбкой, а человкъ въ лтахъ и, наконецъ, не такое его положеніе и слишкомъ онъ уменъ, чтобы не умть вести себя, какъ слдуетъ женатому.
Несмотря на вс эти разсужденія, старикъ однажды спросилъ Ксенію:
— Ты не раскаиваешься, Сюша, что дала согласіе?
— Я, папа, прежде, чмъ дать согласіе, обдумала.
— То-то родная… И онъ хорошій человкъ…
— Кажется, хорошій…
— Выйдешь замужъ, и любовь придетъ, Сюша…
Ксенія ничего не отвтила.
— Только ты что-то ужъ очень холодна къ Степану Ильичу, моя милая…
— Холодна? Такая, какъ всегда… Я его не обманывала… Я предупреждала, что не влюблена въ него…
— А онъ?
— Думаетъ, какъ и ты, что любовь придетъ,— отвчала Ксенія.
— Конечно, придетъ… Будутъ дти… Ты будешь счастлива, моя умница!..
И старикъ крпко обнялъ дочь и прибавилъ какъ бы въ утшеніе:
— Тоже эти браки по страсти не всегда бываютъ прочными… Пылъ-то первый пройдетъ и… Да, впрочемъ, что жъ я говорю… Вдь, если бъ ты въ кого-нибудь влюбилась, разв я сталъ бы препятствовать когда-нибудь… А вотъ до сихъ поръ, кажется, этого не было… Слишкомъ теб много ума Богъ далъ… Людей-то ты умешь понимать…
И отецъ отпускалъ отъ себя дочь, успокоенный, вполн увренный, что и самъ понимаетъ ее.
А между тмъ Ксенія, оставаясь посл ухода Павлищева одна, нердко прислушивалась: не раздадутся ли въ гостиной твердые, увренные шаги Марка, и она радовалась, какъ ребенокъ, втайн смущаясь и досадуя на себя, когда Маркъ проходилъ въ кабинетъ отца и посл проводилъ съ нею вечеръ…
‘Неужели, въ самомъ дл, она, не молодая уже двушка, влюбилась въ этого мальчишку?’ — задавала она себ вопросъ, оставаясь одна, и вмсто отвта, чувствовала, какъ слезы тихо льются по ея загорвшимся щекамъ и въ то же время какая-то безпредльная тоска охватываетъ ея сердце.
А Маркъ, какъ будто не замчая, какъ оживляется при его приход Ксенія, съ какимъ интересомъ говоритъ съ нимъ и какъ иногда ласково на него смотритъ, ходилъ себ аккуратно два раза въ недлю и все боле и боле, казалось, начиналъ интересоваться двушкой.
Онъ велъ свою игру съ искусствомъ самаго опытнаго Донъ-Жуана, хотя и не зналъ совсмъ женщинъ и ни одну еще не любилъ.

XVIII.
Изъ дневника Марка.

7-го мая. Мой патронъ, видимо, ни о чемъ не догадывается и пребываетъ въ счастливомъ положеніи человка, готоваго получить милліонъ вмст съ женой. Очень веселъ и игривъ. И въ департамент не засиживается — торопится къ шести часамъ обдать къ невст. Вчера потребовалъ къ себ на квартиру и распространился на счетъ своихъ чувствъ ко мн, какъ къ золотому работнику, и общалъ никогда не разстаться со мной, ‘по крайней мр, по своей вол’,— любезно прибавилъ онъ и крпко пожималъ мн руку. Я, конечно, благодарилъ. Пусть думаетъ, что я благодарный теленокъ. Потомъ, разумется, поручилъ мн новую работу (для этого и звалъ!) и просилъ поспшить. Онъ всегда спшитъ, и весь департаментъ у него спшитъ, какъ угорлый. Это у Павлищева особый шикъ гнать на почтовыхъ и поражать министра быстротой работы. Понимаетъ, каналья, чмъ взять. И беретъ этимъ! А вдь, въ сущности, если разобрать, далеко не орелъ этотъ Павлищевъ. И образованіе у него весьма поверхностное — такъ, верхушки одн, и знаній мало, а вдь считается звздой!.. Какъ подумаешь, какъ легко прослыть у насъ звздой, такъ даже смшно становится! Прежде и я думалъ, что Павлищевъ въ самомъ дл нчто выдающееся, а какъ поближе узналъ, вижу, что только уменъ, ловокъ и уметъ работать и показать товаръ лицомъ. Хорошъ, значитъ, ассортиментъ, если Павлищевъ считается чуть ли не административнымъ геніемъ!.. А вдь наврное увнчаетъ карьеру…
Возвратилъ онъ мн записку, которую я ему составилъ дв недли тому назадъ, и попросилъ передлать. Министръ перемнилъ взглядъ на вопросъ и, слдовательно, намъ приходится, къ сожалнію, тоже перемнить… Составьте, говоритъ, записку въ другомъ направленіи’.
— Въ какомъ прикажете?— спрашиваю.
Онъ объяснилъ. Оказалось, направленіе совсмъ противоположное, тому, что излагалось, по порученію Павлищева, въ записк.
Не въ первый разъ приходится намъ длать такія штуки. Конечно, Павлищеву въ сущности на это наплевать. Однако, желая показать мн, что длаетъ это скрпя сердце — молъ, и у него мннія свои есть — онъ сказалъ, что долго спорилъ по этому поводу съ министромъ, но что министръ не согласенъ. Ничего не подлаешь, дорогой Маркъ Евграфовичъ!— прибавилъ онъ.
Павлищевъ довольно откровененъ со мной. Увренный, что я не болтливъ и не злоупотреблю его откровенностью, онъ часто разсказывалъ мн, что длается, такъ сказать, за кулисами. По его словамъ, и министръ внезапно перемнилъ свой взглядъ на вопросъ, изложенный въ записк, только потому, что опасался, будто взглядъ этотъ не понравится въ нкоторыхъ сферахъ. Онъ даже не увренъ былъ въ этомъ, а только опасался.
И этого было совершенно достаточно, чтобы, безъ всякой попытки отстоять свое мнніе,— ршить серьезный вопросъ въ другомъ смысл!
Какая трусость и, главное, совершенно ненужная!
Прощаясь со мной, Павлищевъ спросилъ: давно ли я былъ у Трифоновыхъ?
Я отвчалъ, что былъ на-дняхъ.
Ни черточки неудовольствія на радостномъ лиц патрона. Онъ глядитъ совсмъ именинникомъ. Не боится онъ, какъ видно, что я могу преподнести Трифоновымъ разсказъ объ его ‘ошибк молодости’ съ сестрой, разсчитывая, что нтъ цли вредить человку, отъ котораго можно ждать богатыхъ милостей. Не даромъ же Павлищевъ въ послднее время сталъ еще любезне и интимне со мной. И наконецъ онъ вритъ въ мое благородство. А мысль, что я, Маркъ Борисовъ, могу изъ-подъ его носа вырвать невсту съ милліономъ, разумется, не можетъ прійти даже въ голову его превосходительства. До того это неправдоподобно! Будущій министръ и какой-то Маркъ Борщовъ!?
А между тмъ, барышня, видимо, мною увлеклась не на шутку. Мн остается только сдлаться окончательно влюбленнымъ и — кто знаетъ?— не нужно будетъ и объ ‘ошибкахъ молодости’ Павлищева разсказывать, чтобы невста ему отказала. Она — человкъ ршительный, довольно самостоятельный и передъ этимъ не остановится, а Трифоновъ слишкомъ любитъ дочь, чтобъ ставить препятствія. Для барышни лучше подождать министерства, но имть въ супругахъ молодого и свжаго человка, чмъ выходить замужъ за этого потертаго бабника. Воображаю, какъ онъ ошалетъ, если это случится. Интересно будетъ взглянуть на его самодовольную физіономію… И захочетъ ли онъ того имть у себя ‘золотого работника’? Полагаю, онъ настолько уменъ, что захочетъ… И я не прочь…
Барышня любитъ вести со мной бесды и упрекаетъ, что я всегда рано отъ нея ухожу. Она доврчива и считаетъ меня искреннимъ другомъ. Въ послдній разъ она перехватила мой ‘нечаянный’ восторженный взглядъ, и вся просіяла. А щеки такъ и залились румянцемъ. Думаетъ, врно: не обращалъ никакого вниманія, а теперь… влюбился. Однако, я ни пол-слова о чувствахъ и ни одного комплимента… Такъ оно лучше. Пусть считаетъ, что я въ тайн влюбленъ, не смя мечтать о взаимности и не смя открыться, зная, что она невста другого. А интересно вести эту игру и наблюдать, какъ барышня съ милліономъ сама лзетъ теб въ ротъ — бери только не сразу, а осторожно, чтобъ не испугать и не возбудить подозрній. Глупыя эти влюбленныя бабы и совсмъ теряютъ голову.
Очевидно, она и не подозрваетъ во мн такого же карьериста, какъ и Павлищевъ, только куда посмле его. Я хоть и не вполн высказываюсь, но не скрываю, что смотрю на жизнь и на людей не въ розовые очки, а она не вритъ, конечно, что въ двадцать четыре года можно быть такимъ скептикомъ. Она думаетъ, что я нсколько озлобленъ и что мои взгляды смягчатся. Пусть думаетъ! Это ея дло…
Прощаясь со мной въ послдній разъ, она неожиданно сказала:
— Надюсь, что и посл моей свадьбы вы будете у меня бывать и мы будемъ съ вами такими друзьями, какими нечаянно сдлались.
Я отвчалъ, что едва ли…
— Почему?— спросила она.
— Мало ли какія могутъ быть причины, Ксенія Васильевна!— отвчалъ я уклончиво.
— Какія, напримръ?
Глаза ея блеснули. Казалось, барышня была удивлена.
Я молчалъ, и она нетерпливо бросила:
— Что жъ вы молчите? Какія причины могутъ помшать вамъ бывать у меня? Отвчайте!— вокликнула она порывисто.
Я притворился смущеннымъ и, словно бы пріискивая причины, проговорилъ:
— Могу не понравиться вашему мужу… Наконецъ, могу ухать на службу куда-нибудь въ провинцію… Мало ли что можетъ случиться…
И, проговоривъ это, ушелъ, крпко и значительно пожавъ ея руку.
Теперь цлую недлю не пойду. Пусть раздумываетъ надъ моими словами!
Я, конечно, не влюбленъ въ эту барышню, но она мн нравится, и я былъ бы хорошимъ мужемъ. Терпть не могу развращенныхъ людей и особенно этихъ искателей ощущеній. Точно въ любви жизнь. Любовь — просто физіологическое отправленіе и ничего боле. Ну, а Ксенія Васильевна мн не противна. Слдовательно…
17 мая. Сегодня зазжалъ ко мн Трифоновъ. Не засталъ дома и оставилъ записку, зоветъ къ себ. Удивляется, что я пропалъ, а въ департамент Павлищевъ говорилъ, что Трифоновъ безъ меня соскучился и жалуется, что я забылъ ихъ.— ‘Ужъ вы сходите къ старику’, посовтовалъ мн Павлищевъ… Я отвчалъ, что работы много. Павлищевъ сказалъ, что разршаетъ мн отдохнуть.
— Говорятъ, вы совсмъ аскетомъ какимъ-то живете. Это правда?— спросилъ онъ.
— Правда.
— Экій вы странный молодой человкъ… Я въ ваши годы и работалъ, и… жилъ! Съ вашей наружностью можно отлично жить!— прибавилъ Павлищевъ и весело расхохотался, подмигнувъ глазомъ.— Или женщинъ боитесь? Напрасно… напрасно… Вы имъ должны нравиться!.. Нтъ, безъ шутокъ, позжайте къ Трифоновымъ… Ужъ ублажите старика…
Я общалъ побывать на другой день.
— А сегодня?— настаивалъ почему-то Павлищевъ.— Сегодня у нихъ послдній четвергъ.
Я отговорился подъ предлогомъ, что сегодня кончаю работу. И не хотлъ я итти въ четвергъ, когда у Трифонова ‘народъ’.
А видно, барышня соскучилась. Это она, конечно, отца посылала!
20 мая. Развязка пришла. Барышня физіологически на точк каленія. Милліонъ несомннно мой, и она сдлаетъ глупость — ‘выйдя замужъ за мальчишку’. Прежде она всегда называла это глупостью и смялась надъ браками, въ которыхъ жена моложе мужа… А теперь… Запишу все по порядку.
Когда вчера вечеромъ я пришелъ къ Трифоновымъ, старика не было дома. У старухи была мигрень, и она была у себя на верху. ‘Барышня дома, барышня приметъ!’ — сказалъ мн лакей и пошелъ доложить.
— Пожалуйте къ барышн!— проговорилъ онъ.
Я вошелъ въ этотъ маленькій кабинетъ. Ксенія радостно протянула об свои руки и проговорила.
— Наконецъ-то. Отчего такъ долго не были?
Мн показалось, что за эти дни она немножко похудла и осунулась. Глаза ея горли неспокойнымъ блескомъ, и что-то лихорадочное было во всхъ ея движеніяхъ.
Я, по обыкновенію, сослался на работу.
— Не лгите, когда кого хотятъ видть, никакая въ мір работа не помшаетъ. Значитъ, вы не хотли меня видть?
— Очень даже хотлъ,— прошепталъ я.
— Такъ отчего же не приходили?.. Какія причины заставляютъ васъ не ходить теперь и общать не ходить, когда я выйду замужъ?.. Вдь я черезъ мсяцъ буду женою Павлищева. Слышите ли?— прибавила она словно съ какою-то угрозою и серьезно и пристально глядла на меня.
Моментъ былъ, что называется, ‘психологическій’. Нужно было имъ воспользоваться, и я съ приличною торжественностью и, понижая, какъ слдуетъ, голосъ, проговорилъ, слегка запинаясь, какъ человкъ, у котораго вынуждаютъ скрываемую имъ тайну:
— Ксенія Васильевна… Къ чему вы спрашиваете?
— Мн нужно знать… всю правду… всю… понимаете ли?— повелительно прошептала она..
— Да разв вы сами не видите?— чуть слышно промолвилъ я.
— Ничего я не вижу… Я вижу, что вы не другъ мн…
Но глаза ея говорили другое. Вся она просвтлла и, казалось, замерла въ ожиданіи моихъ словъ…
— Не другъ?..— переспросилъ я.— Я больше чмъ другъ… Но вы скоро будете женою другого… Разв смлъ я…
— Чего вы не смли?..— прошептала она.
— Сказать, что уже давно люблю васъ…
И я покрылъ поцлуями руку двушки.
Она отдернула руку, обвила мою шею и страстно прильнула къ моимъ губамъ, вся трепещущая и счастливая.
— А вы, мои желанный, мой красавецъ, разв не догадывались, что я люблю только васъ!— шептала она, и внезапно слезы хлынули изъ ея глазъ.
Мы провели вечеръ влюбленныхъ. Внезапная близость этой страстной двушки увлекла и меня, и я цловалъ ея руки, лицо, шею въ какомъ-то безумномъ экстаз. Молодое, здоровое животное заговорило во мн, въ эти минуты я, конечно, былъ влюбленъ въ нее страстно и искренно.
Ксенія ршила завтра же отказать Павлищеву и поговорить съ отцомъ.
— Ты будешь моимъ мужемъ и никто боле!— властно проговорила она, когда я выразилъ сомнніе въ согласіи отца, и обняла меня на прощанье съ порывистою страстностью.
Поздравляю, ваше превосходительство!

XIX.

Когда на другое утро Ксенія вошла, по обыкновенію, въ кабинетъ поздороваться съ отцомъ, старикъ былъ просто удивленъ радостнымъ выраженіемъ ея лица. Такой Сюши онъ давно не видалъ. Она точно преобразилась, помолодла, похорошла и вся будто сіяла какимъ-то внутреннимъ свтомъ невыразимаго счастья. Оно, казалось, наполняло все ея существо: искрилось въ глазахъ, свтилось въ улыбк, необыкновенно мягкой и доброй, говорило о себ въ каждомъ движеніи… И одта сегодня она была не такъ, какъ обыкновенно, не особенно заботясь о туалет, а съ видимымъ стараніемъ одться къ лицу, такая нарядная, свжая и хорошенькая въ пунцовой кофточк и въ свтлой щегольской юбк, съ гладко зачесанными назадъ роскошными блокурыми волосами, собранными на темени.
Василій Захаровичъ съ радостнымъ изумленіемъ взглянулъ на свою любимицу и самъ невольно улыбался, любуясь ею. Съ появленіемъ дочери, такой сіяющей и радостной, самъ онъ просвтллъ и словно въ кабинет вдругъ стало свтле и ярче.
Ксенія какъ-то особенно порывисто горячо и нжно обняла отца и, возбужденная, присла около него.
— Что съ тобой сегодня, Сюша? Ты такая необыкновенная?— весело спросилъ отецъ, заглядывая въ ея глаза.
— Необыкновенная?— переспросила Ксенія и вдругъ смутилась, какъ двочка. Кровь залила ея лицо, шею, и она нсколько мгновеній молчала, улыбающаяся и счастливая.
Старикъ недоумвалъ.
— Папа,— наконецъ промолвила она,— я пришла къ теб сообщить важную новость. Надюсь, ты сердиться не будешь?
— Сердиться? Когда ты такая счастливая? Какая же это важная новость?
— Я ршила отказать Павлищеву!
Василій Захаровичъ никакъ не ожидалъ подобнаго извстія. Изумленный, съ широко открытыми глазами, онъ молча смотрлъ на Ксенію, словно бы не находя словъ и не вря тому, что она сказала.
— Ты удивленъ, папочка?
— Признаюсь, совсмъ ты поразила меня, Ксенія,— проговорилъ, наконецъ, старикъ, видимо недовольный.— Ты дала слово, весь городъ знаетъ, и вдругъ…
Старикъ не сказалъ, что самъ онъ такъ желалъ этой свадьбы, сулившей счастье и почетъ его дочери, и, кстати, связи, не безполезныя для его длъ, и прибавилъ:
— Разв есть какія-нибудь основательныя причины для отказа?
— Есть,— прошептала Ксенія.
— Ты что-нибудь узнала о Степан Ильич? Быть можетъ, слышала объ его холостой жизни… Такъ, вдь, Сюша…
— Ничего я не слыхала, и впередъ знала, что Павлищевъ не монахъ…
— Такъ отчего же ты вдругъ отказываешь?
— Я не люблю его.
— Но вдь и раньше ты его не любила. Онъ теб только нравился и, однако, ты все-таки соглашалась быть его женой?
— То было раньше…
— А теперь?..
— Я не пойду за Павлищева!— ршительно отвтила Ксенія.— Не станешь же ты сердиться, что я не иду за него изъ-за того только, что объ этомъ весь городъ узнаетъ. Надюсь, счастье дочери теб дороже разныхъ сплетенъ, которыя будутъ ходить и затмъ пропадутъ?.. Вдь ты же любишь меня?
— Точно ты не знаешь, какъ я люблю тебя!— растроганно промолвилъ старикъ.
И, недоумвающій, совсмъ сбитый съ толку этимъ радостнымъ, счастливымъ видомъ Ксеніи, спросилъ:
— И ты такая веселая сегодня оттого, что ршила не итти за Степана Ильича и оставаться въ двушкахъ?
— Не совсмъ оттого,— проронила Ксенія,— и я вовсе не думаю остаться старой двой, папа, а, напротивъ, хочу выйти замужъ за человка, котораго люблю!— прибавила она и снова покраснла.
— За кого же? Кто вдругъ нашелся такой избранникъ?— спрашивалъ Василій Захаровичъ.
— Твой любимецъ, папа… Маркъ.
— Маркъ Борщовъ?!— воскликнулъ совсмъ пораженный старикъ…
И онъ понялъ теперь, почему его Сюша такая радостная и счастливая. Она влюбилась въ этого красиваго молодого человка, она — никого до сихъ поръ не любившая и всхъ критиковавшая. А онъ и не догадывался, старый дуракъ, отчего это въ послднее время Сюша сдлалась дружна съ Маркомъ и, отчего Маркъ вдругъ зачастилъ и проводилъ съ нею вдвоемъ вечера, тогда какъ прежде Сюша почти не разговаривала съ нимъ. То-то она была такъ холодна съ Павлищевымъ эти два мсяца… А Маркъ-то, Маркъ!? Кто могъ бы ожидать, что онъ отобьетъ невсту у своего начальника!? Какая, однако, въ немъ смлость!?
Такія мысли пробгали въ голов старика, и онъ не зналъ, радоваться ли ему, или сердиться. Конечно, Маркъ — умный и славный молодой человкъ, но что онъ такое? Какая партія для дочери Трифонова? И совсмъ еще молодъ…
— Ты не одобряешь моего выбора, папа?— спросила Ксенія.
— Но онъ гораздо моложе тебя.
— На четыре года. Что за бда!
— И ты не боишься этого?
— Ничего я не боюсь… Я люблю его, давно люблю!— горячо воскликнула двушка.
Старикъ видлъ, что всякія убжденія безполезны. Онъ понялъ, что Ксенія полюбила со всей силой запоздавшей страсти, и, конечно, не онъ отуманитъ это неудержимое счастье, которымъ вся сіяетъ она. Пусть Маркъ и не тотъ женихъ, о которомъ онъ мечталъ, но она его любитъ, и этого довольно. Да и къ чему бы привело его неодобреніе? Оно только возстановило бы дочь противъ отца и ничему бы не помшало. Ксенія все-таки вышла бы замужъ. Она смлая и ршительная. ‘Вся въ меня характеромъ!’ — заключилъ свои размышленія старикъ и проговорилъ:
— Что жъ, Сюша… Я противъ твоего выбора ничего не имю… Маркъ — хорошій человкъ и, конечно, любитъ тебя…
— Да разв я бы пошла за него, если бъ онъ не любилъ меня?.. Онъ тоже давно меня любитъ, но скрывалъ свою любовь и вчера только признался въ этомъ…
— Экій какой скрытный… А я думалъ, что онъ на тебя не обращалъ никакого вниманія.
— Ты понимаешь почему?
— Не думалъ, что тебя нравится?
— Изъ гордости, папа. Я — богатая невста, а онъ… О, Маркъ очень гордъ, папа, и если бъ я сама не вызвала его на признаніе…
— То что же?…
— Черезъ мсяцъ я была бы женой Павлищева, а онъ бы ухалъ. Вдь я тоже не догадывалась, что Маркъ меня любитъ… Что за энергичный и сильный человкъ твой любимецъ… Ты говоришь: молодъ… Да онъ въ свои двадцать четыре года умнй и значительнй всхъ нашихъ знакомыхъ… И какой характеръ!.. Настоящій мужчина, а не эти развинченные, разочарованные кавалеры врод Сицкихъ… И чистый, а не развращенный… О, папа, какъ я рада, что ты одобрилъ мой выборъ!— заключила свой дифирамбъ счастливая Ксенія и бросилась на шею отцу.
— А какъ же ты объяснишься съ Степаномъ Ильичемъ?— озабоченно спрашивалъ Василій Захаровичъ.
— Не безпокойся, папа… Объяснюсь…
— Воображаю, какъ онъ будетъ пораженъ и обиженъ…
— Пораженъ, пожалуй, и, главнымъ образомъ, оттого, что изъ-подъ носа ускользнулъ милліонъ приданаго!— замтила со смхомъ Ксенія.— Вдь и онъ не любитъ меня… Не будь я богатая невста, разв подумалъ бы онъ жениться на мн… Да я ему не особенно и нравлюсь… Мы, женщины, это чувствуемъ…
— Ты только, Сюша, какъ-нибудь мягче откажи…
— Не бойся, не оскорблю его громаднаго самолюбія и даже не скажу, что люблю Марка и выхожу за него замужъ.
— Не скажешь? Конечно, это лучше, а то Павлищевъ озлится на Марка и можетъ повредить ему по служб…
— Ну, Павлищевъ слишкомъ дорожитъ Маркомъ… Я просто не скажу, чтобъ не обижать его ужъ очень… А то будущаго министра промняли на его чиновника, и когда же?
— Но вдь нельзя же скрыть замужества?
— Я и не скрою, когда мы повнчаемся… А пока пусть все остается въ секрет. Мы удемъ, папа, на лто куда-нибудь заграницу… Маркъ возьметъ отпускъ и будетъ съ нами, а осенью мы вернемся мужемъ и женой… Одобряешь этотъ планъ?
Василій Захаровичъ вполн его одобрилъ и, смясь, замтилъ, что любовь не затуманила ума Ксюши.
— Ты такая же умница, какъ и была!— прибавилъ онъ и ласково потрепалъ дочь по щек…
— А Маркъ сегодня вечеромъ придетъ къ теб и къ мам просить моей руки…
— Надюсь, посл того, какъ удетъ Павлищевъ?
— Ну, разумется…
Въ то же утро была посвящена въ тайну и мать. Она сокрушалась, что Ксенія отказывается отъ блестящей партіи и длаетъ mesalliance, выходя замужъ за какого-то учителишку и вдобавокъ человка темнаго происхожденія, поплакала по этому случаю боле обыкновеннаго и, въ конц концовъ, разумется, покорилась, тмъ боле, что Василій Захаровичъ одобрилъ ршеніе ‘этой сумасшедшей Сюши’. А слово Василія Захаровича было для нея закономъ. Она только требовала скорйшаго отъзда заграницу, чтобы до нея не доходили сплетни, вслдствіе такого скандала. Въ самомъ дл, вс ужъ ее поздравляли, вс завидовали, что дочь ея длаетъ блестящую партію, приданое почти сшито и… вмсто мужа будущаго министра какой-то Маркъ Борщовъ! Мальчишка! И еще какой-то самонадянный, нахальный мальчишка!
Однако, мысль о томъ, что Сюша влюблена въ этого мальчишку и говоритъ о немъ, какъ о какомъ-то сокровищ, нсколько примирила добрую женщину съ будущимъ зятемъ. Дйствительно, этотъ черноволосый Маркъ очень красивъ и въ него можно влюбиться. И есть въ немъ что-то загадочное, что нравится женщинамъ, и что смутило даже такую разборчивую невсту, какъ ея Сюша… И ей пришлось наконецъ полюбить. А то: ‘никого не люблю, да никто не нравится’. Вотъ и ‘втюрилась’, какъ институтка!— не то съ досадой, не то съ сочувствіемъ раздумывала мать посл разговора съ Ксеніей.
Отъ Бориса скрыли будущій бракъ съ Маркомъ — онъ первый бы разнесъ эту новость по городу, но объ отказ Павлищеву сестра сообщила и этимъ привела брата въ восторгъ.
— Вотъ такъ ловко! Воображаю, какую жалостную рожу состроитъ его превосходительство. Ты когда же пропишешь ему отставку: до обда или посл? Вдь онъ сегодня врно у насъ обдаетъ?
— А ты какъ посовтуешь?
— Ужъ не порти ему аппетита и дай ему спокойно пообдать… Онъ вдь любитъ покушать, а сегодня его любимый бискъ и судакъ la Colbert… Не лишай его этого послдняго удовольствія въ нашемъ дом!— смялся Борисъ.
— Изволь, не лишу. Объяснюсь посл обда.
— И разскажешь мн весь вашъ діалогъ? И опишешь, какую физіономію сдлаетъ этотъ ошпаренный котъ? Нтъ, это ты отлично, что отказываешься быть министромъ. Хвалю, сестра… Что жъ теперь, прикажешь звать Сицкаго?
— И не думай…
— Такъ что жъ ты, окончательно дала обтъ безбрачія?..
— Еще не давала…
— То-то… И лицо у тебя сегодня какое-то особенное… Точно ты не собираешься отказать жениху, а признаться кому-нибудь въ любви… Совсмъ влюбленною глядишь… Кажется, не въ кого было влюбиться, а?
Ксенія не отвчала.
Между тмъ, Павлищевъ, не подозрвавшій сегодняшняго краха, веселый и довольный, въ новомъ весеннемъ пальто, въ цилиндр, надтомъ чуть-чуть на бекрень, въ свжихъ свтлыхъ перчаткахъ, катилъ въ шестомъ часу на исход къ Трифоновымъ на своемъ красивомъ рыжемъ жеребц.
Сегодня онъ чувствовалъ себя какъ-то особенно хорошо. И весной пахло, и близостью милліона, и министръ на доклад былъ особенно любезенъ, два раза благодарилъ за послднюю записку и освдомился, правда ли, что онъ женится на Трифоновой? И когда Павлищевъ отвчалъ утвердительно, министръ горячо поздравилъ и почти вызвался быть посаженнымъ отцомъ своего ‘дорогого сослуживца’, за что, конечно, Павлищевъ, благодарилъ и сказалъ, что считаетъ это для себя счастьемъ.
По дорог онъ зазжалъ къ Фаберже, выбралъ тамъ роскошный браслетъ для Ксеніи и приказалъ кучеру поскорй хать…
Черезъ четверть часа онъ уже входилъ въ гостиную Трифоновыхъ, радостный и сіяющій, какъ и подобало быть жениху.
Вс были въ гостиной, когда вошелъ Павлищевъ, необыкновенно элегантный въ своемъ кургузомъ вестон, моложавый, красивый и цвтущій, съ подстриженными полосами и бородкой.
— Простите великодушно, что опоздалъ пять минутъ… Министръ задержалъ…
И Степанъ Ильичъ съ обычною почтительною любезностью поцловалъ руку у своей будущей тещи, освдомился объ ея здоровь, замтивъ ея заплаканные глаза, крпко пожалъ руку Василію Захаровичу, Борису и англичанк и направился къ Ксеніи, показавшейся въ дверяхъ своей комнаты.
Ему невольно бросилось въ глаза какое-то особенное, радостно-просвтленное выраженіе ея лица, и ея кокетливый изящный костюмъ, въ которомъ она была сегодня необыкновенно моложавой и хорошенькой, и онъ, особенно нжно и значительно цлуя ея маленькую руку, тихо шепнулъ ей:
— Какая вы сегодня очаровательная, Ксенія Васильевна!
‘Видно, и на нее весна дйствуетъ!’ — подумалъ Павлищевъ, радостно взглядывая Ксеніи въ лицо.
Она невольно смутилась, тихо освобождая свою руку изъ руки Павлищева. И это смущеніе Павлищевъ объяснилъ въ свою пользу. Наконецъ-то въ барышн заговорило женское чувство, и въ ней появилось желаніе нравиться будущему мужу. Давно пора!
Лакей между тмъ доложилъ, что кушать подано, и вс пошли въ столовую.
Василій Захаровичъ сегодня съ какою-то преувеличенною любезностью, которой онъ старался скрыть свое смущеніе, подвелъ Степана Ильича къ заставленному закусками столику и просилъ закусить, сожаля въ душ, что ему приходится угощать Павлищева въ послдній разъ. Наврное, ужъ онъ больше не покажется къ нимъ въ домъ и, пожалуй, припомнитъ при случа нанесенное ему оскорбленіе. Ахъ, Сюша, Сюша!
Старикъ налилъ Павлищеву маленькую рюмку любимаго имъ аллаша, а себ большую очищенной, и рекомендуя его вниманію ‘свжую икорку’, только что полученную отъ одного пріятеля съ Урала, наложилъ полную тарелочку крупной, зернистой блужьей икры, при вид которой у Степана Ильича потекли слюнки и въ глазахъ блеснулъ веселый плотоядный огонекъ.
— Прелесть!— почти восторженно проговорилъ онъ посл того, какъ, чокнувшись съ Василіемъ Захаровичемъ и Борисомъ и опрокинувъ въ ротъ рюмку аллаша, отвдалъ любимой имъ закуски.
И, отойдя отъ столика, смолкъ, занятый дой и, казалось, забывшій въ это мгновеніе все на свт.
Онъ лъ, не спша, необыкновенно аппетитно, смакуя съ видимымъ наслажденіемъ настоящаго гурмана, свершающаго культъ чревоугодія. Ксенія, незамтно наблюдавшая за нимъ съ той пристрастностью, съ какой наблюдаютъ женщины за человкомъ, который вдругъ сдлался для нихъ чужимъ, теперь замтила что-то животное и въ выраженіи этого гладко выбритаго, холенаго лица съ медленно двигающимися скулами, и особенно въ этихъ, словно подернутыхъ масломъ, блестящихъ плотоядныхъ глазахъ. И Павлищевъ вдругъ сталъ ей совсмъ противенъ. И она удивлялась, какъ раньше могла согласиться быть женой такого ‘изящнаго и выхоленнаго животнаго’.
А Степанъ Ильичъ, не замчая этихъ взглядовъ, выпилъ еще рюмку водки, еще наложилъ себ икры и, перепробовавъ затмъ нсколько вкусныхъ закусокъ, съ видомъ удовольствія взглянулъ на тарелки съ бискомъ, поставленныя на стол и, усаживаясь, по обыкновенію, рядомъ съ Ксеніей, привычнымъ динненіемъ руки заложилъ салфетку за воротъ рубашки и принялся за бискъ, который готовился у Трифоновыхъ замчательно.
Повидимому, Степанъ Ильичъ не замчалъ ни какой-то странной натянутости и неловкаго молчанія, бывшихъ сегодня за столомъ, ни безпокойныхъ взглядовъ, бросаемыхъ старикомъ на Ксенію, ни улыбки, бродившей на лиц Бориса.
Покончивъ съ бискомъ и запивъ его рюмкой превосходной мадеры, Павлищевъ сталъ разсказывать, какъ сегодня министръ почти навязался ему въ посаженые отцы, и весело прибавилъ, обращаясь къ Ксеніи:
— Надюсь, вы ничего не имете противъ этого?
Ксенія пожала плечами и ничего не отвтила, а Василій Захаровичъ поспшилъ освдомиться о министр. Говорятъ, онъ необыкновенно много работаетъ, несмотря на то, что доктора ему совтуютъ отдохнуть. Это правда?
Павлищевъ усмхнулся.
— Это онъ самъ любитъ разсказывать,— проговорилъ онъ,— особенно, когда ему кажется, что положеніе его не твердо, а самъ, могу васъ уврить, здоровъ. Онъ очень любитъ власть и потому мнителенъ до болзненности… Вотъ ужъ шесть лтъ, какъ я слышу отъ него, что онъ усталъ, и что ему пора отдохнуть… А между тмъ, предложите ему отдохнуть… онъ придетъ въ отчаяніе…
И Павлищевъ продолжалъ описывать своего патрона съ тою откровенностью, съ какой можно было позволить себ только въ кругу близкихъ. Онъ безспорно умный человкъ, но считаетъ себя непогршимымъ и потому длаетъ много глупостей… Ну, и опьяненъ нсколько властью… Не любитъ противорчія.
— А вы, Степанъ Ильичъ, кажется, самый близкій къ нему человкъ?— спрашивалъ Трифоновъ.
— Да, мы съ нимъ ладимъ. Министръ признаетъ мои маленькія. способности,— промолвилъ скромно Павлищевъ.
— И, конечно, цнитъ?
— На это пожаловаться не могу!— съ веселою довольною улыбкой отвчалъ Павлищевъ, накладывая себ на тарелку рыбы.
Снова наступило молчаніе.
Когда Павлищевъ, посл рыбы, съ видомъ знатока потягивалъ золотистый іоганисбергеръ, Борисъ, переглянувшись съ Ксеніей, неожиданно проговорилъ:
— Говорятъ, что вы скоро будете министромъ, Степанъ Ильичъ?
Его превосходительство невольно покраснлъ и пріятно осклабился, словно котъ, которому поднесли кусокъ мяса.
— Мало ли какой болтаютъ вздоръ…
— Отчего же вздоръ?
— Во-первыхъ, никто и не думаетъ меня назначать министромъ, а во-вторыхъ, я слишкомъ молодъ для такого поста и по служебному положенію, и по лтамъ.
— Однако, Ивкова же назначили… А онъ моложе васъ, кажется?
— Исключеніе изъ правила ровно ничего не доказываетъ, Борисъ Васильичъ…
— А вы хотли бы быть министромъ, Степанъ Ильичъ?— спросила Ксенія и насмшливо взглянула на Павлищева.
— Плохой тотъ солдатъ, кто не хочетъ быть фельдмаршаломъ!— смясь, отвчалъ Павлищевъ.
— И надетесь?..
— Что за вопросъ!? Можно хотть и все-таки не имть надежды… Все зависитъ отъ случая…
Лакей поднесъ блюдо, и Павлищевъ наложилъ на тарелку молодого цыпленка.
‘Неправда, надешься!’ — подумала Ксенія и почему-то ршила, что Маркъ былъ бы несравненно лучшимъ министромъ, чмъ Павлищевъ.
Обдъ закончился спаржей и мороженымъ, и его превосходительство, посл вкусныхъ яствъ и нсколькихъ рюмокъ добраго вина, всталъ изъ-за стола, слегка отяжелвшій и размякшій, въ томъ добродушно-счастливомъ послобденномъ настроеніи, которое располагало Павлищева къ мягкому креслу, душистой сигар и къ веселой болтовн, полной пикантныхъ недомолвокъ, съ хорошенькой женщиной.
Тотчасъ же посл обда вс, исключая Ксеніи, быстро разошлись, не дождавшись кофе. Трифоновъ какъ-то смущенно и усиленно извинялся, что идетъ ‘соснуть часокъ’, старушка, сославшись на мигрень, ушла съ англичанкой наверхъ, взглядывая на Павлищева грустнымъ, безмолвнымъ взоромъ, а Борисъ, звякнувъ шпорами, удалился безъ всякихъ объясненій.
— Пойдемте ко мн,— проговорила Ксенія.
Его превосходительство, ни о чемъ не догадывавшійся, очень обрадовался, что остается наедин съ Ксеніей, разсчитывая на пріятный часокъ. Сегодня его невста была такой обворожительной и, казалось, расположенной съ большею терпимостью отнестись къ флирту, на который, въ качеств жениха, Павлищевъ имлъ несомннное право. А то эти одни почтительные поцлуи — благодарю покорно!
‘Весна подйствовала!’ — снова пронеслось въ его голов.
И онъ, слдуя за Ксеніей, жадными, замаслившимися глазами, какъ нсколько минутъ тому назадъ смотрлъ на блюда, взглядывалъ теперь на сливочную шею и розоватый затылокъ двушки, и съ видимымъ восхищеніемъ облюбовывалъ сзади ея гибкую стройную фигуру, на ходу слегка вздрагивавшую бедрами…
Онъ вошелъ вслдъ за ней въ этотъ уютный, залитый свтомъ, кабинетъ, и когда Ксенія присла на диванъ, досталъ изъ кармана и подалъ ей открытый футляръ съ роскошнымъ браслетомъ, на которомъ сверкалъ довольно крупный брилліантъ.
— Не надо,— проговорила тихо Ксенія, не поднимая глазъ.
Тонъ ея голоса звучалъ мягко и въ то же время серьезно.
— Это что значитъ, Ксенія Васильевна? Разв не угодилъ?— удивился Павлищевъ.
И, придвинувъ кресло, онъ опустился въ него и взялъ ея руку, она отдернула руку и, поднимая на Павлищева смущенное и серьезное лицо, проговорила:
— Степанъ Ильичъ, не сердитесь, если можете, и простите меня…
— Простить? За что?— растерянно прошепталъ Павлищевъ, сразу увидавъ по лицу Ксеніи, что ему предстоитъ выслушать что-то жуткое.
Въ голов его мелькнула мысль: ‘Ужъ нтъ ли за ней ошибки молодости и не хочетъ ли она покаяться!’ И эта гнусная мысль даже на мигъ успокоила его. Онъ, конечно, великодушно проститъ ‘ошибку’ двушки съ милліономъ.
А Ксенія продолжала:
— Я раздумала и беру назадъ свое слово. Я не буду вашей женой!
Эти слова произвели на Павлищева поражающее дйствіе. Блдный, съ широко раскрытыми глазами, онъ съ какимъ-то жалкимъ и растеряннымъ видомъ смотрлъ на Ксенію и въ первое мгновеніе не находилъ словъ, ясно понимая только, что милліонъ для него потерянъ…
И, нсколько оправляясь отъ впечатлнія этихъ ошеломившихъ его словъ, онъ прошепталъ:
— Это жестоко, Ксенія Васильевна… Я васъ такъ люблю.
— Позвольте въ этомъ усомниться, Степанъ Ильичъ,— промолвила Ксенія.
— Вы не врите?
— Простите, не врю. Въ васъ оскорбленное чувство говоритъ, а не любовь… Но во всякомъ случа, простите меня. Я виновата.
— Можно спросить, какая причина вашего внезапнаго ршенія?— спросилъ Павлищевъ, скрывая закипавшее раздраженіе подъ маской глубоко оскорбленнаго человка, готоваго перенести свое несчастіе, какъ слдуетъ порядочному и благовоспитанному человку.
— Единственная… я уважаю… я расположена къ вамъ, но я не люблю васъ такъ…
— Какъ полюбили кого-нибудь другого?— перебилъ Павлищевъ.
— Я никого не люблю!— проронила Ксенія, вся вспыхивая отъ этой лжи.
— Впрочемъ, что жъ я разспрашиваю… Къ чему это?— проговорилъ Павлищевъ, вставая.
И онъ почтительно наклонилъ голову и вышелъ.
Возвращался его превосходительство домой злой и раздраженный, и весна ужъ боле не дйствовала живительно на него. Дорогой онъ шепталъ ругательства по адресу Ксеніи и ея родителей и, когда вернулся домой, обругалъ безъ всякой видимой причины Викентія и заперся въ своемъ кабинет, недоумвая, какъ могъ случиться такой ‘скандалъ’.

XX.

Павлищевъ долго не могъ прійти въ то довольное, уравновшенное настроеніе, въ какомъ находился до сихъ поръ въ качеств человка, не знавшаго неудачъ и врившаго въ свою счастливую звзду. Въ самомъ дл, послднія десять лтъ жизнь ласкала его, какъ баловня. Изъ незначительнаго чиновника, прозябавшаго гд-то въ глуши, онъ сталъ любимцемъ министра и директоромъ департамента. Блестящая репутація его была упрочена. Успхъ слдовалъ за успхомъ, и впереди передъ нимъ открывались широкіе горизонты. По крайней мр, самъ министръ, считавшій Степана Ильича своимъ лучшимъ помощникомъ, пропагандировалъ его везд, какъ человка большихъ административныхъ талантовъ и государственнаго ума, и не разъ говорилъ своему любимцу, что готовитъ его себ въ преемники… Вс смотрли на Павлищева, какъ на восходящее административное свтило…
Женитьба на Ксеніи сулила ему богатство. Какъ никакъ, а оно давало большую устойчивость его положенію, расширило бы связи и знакомства, сдлало бы его независиме, не говоря уже о пріятности для такого эпикурейца, какъ Павлищевъ, вести боле широкій образъ жизни, щегольнуть и роскошью обстановки, и изысканно-тонкими обдами, на которые можно было бы приглашать нужныхъ людей.
Все шло какъ по маслу, богатство, казалось, было въ рукахъ, и вдругъ этотъ совсмъ неожиданный отказъ Ксеніи почти наканун свадьбы!
Его превосходительство злился, чувствительно оскорбленный въ своемъ самолюбіи и недоумвавшій, что бы это значило. Не эта ли ‘зрлая два’ хотла быть его вдохновительницей и другомъ, маленькой Эгеріей, слдящей, чтобы супругъ не сбивался съ пути къ благу человчества, и не онъ ли такъ ловко поддерживалъ свою будущую Эгерію въ этихъ мысляхъ
А главное, объ этой свадьб уже знали въ город. Счастливаго жениха поздравляли и, разумется, многіе втайн злились и завидовали. Милліонная невста, вдь, лакомое блюдо и не очень-то часто попадается…
И какъ ни старался Павлищевъ сдлать bonne mine au mauvais jeu, а эта неудача его раздражала, при мысли о Ксеніи и объ этихъ ‘дуракахъ’ Трифоновыхъ, позволившихъ дочери поступить такъ ‘предосудительно и дерзко’, на холеномъ, красивомъ лиц его превосходительства появлялось злое выраженіе, и въ первые дни онъ расточалъ по ихъ адресу не мало ругательствъ.
‘Какой еще ей нужно партіи, этой ободранной кошк!?— спрашивалъ себя его превосходительство, въ раздраженіи забывая справедливость и называя такъ Ксенію, изящная фигура которой еще такъ недавно его плнила.— Или она въ самомъ дл влюбилась въ кого-нибудь? Но въ кого? Въ послднее время у нихъ почти никто не бывалъ, да и она не изъ влюбчивыхъ. Не даромъ она такъ пугливо относилась въ поцлуямъ, эта холодная рыбья натура!’
Павлищевъ не могъ уяснить себ причины внезапнаго отказа отъ такой блестящей партіи, какую представляла собой его особа… Онъ не врилъ въ объясненіе, данное Ксеніей. Вдь, она и раньше не была влюблена, однако дала слово. Не думалъ онъ также, чтобы до Ксеніи могли дойти слухи объ его ‘ошибкахъ молодости’ и сын. Да, наконецъ, онъ самъ намекнулъ ей однажды объ этомъ, и не юница же она, чтобъ не знать, что у всякаго человка бываютъ ошибки молодости. Подробностей о нихъ она, конечно, знать не могла. Одинъ Маркъ Борщовъ знаетъ всю эту исторію, но онъ, разумется, слишкомъ порядочный и преданный ему человкъ и слишкомъ уменъ, чтобы распускать про своего начальника скверные слухи.
— Ужасно глупы эти зрлыя барышни, воображающія, что он оригинальны и умны!— не безъ злости проговорилъ вслухъ его превосходительство, объясняя себ отказъ капризомъ избалованной и взбалмошной двушки.
Мысль о томъ, что Маркъ былъ счастливымъ его соперникомъ, ни разу даже не пришла въ голову Павлищева. До того онъ былъ далекъ отъ этого предположенія.
Эта разстроившаяся свадьба совсмъ разстроила и денежныя дла Павлищева. Близкое знакомство съ Рогальской стоило ему денегъ, и десять тысячъ долгу, которыя онъ сдлалъ въ виду женитьбы, теперь являлись большой непріятностью. Деньги эти заняты были черезъ посредство комиссіонера, рекомендованнаго Павлищеву однимъ изъ его чиновниковъ по особымъ порученіямъ — фактотумомъ по разнымъ дламъ у одного ростовщика, имя котораго тщательно скрывалось комиссіонеромъ. Да и онъ самъ не зналъ, кажется, кто этотъ таинственный ростовщикъ, потому что имлъ дло не прямо съ ‘капиталистомъ’, какъ обыкновенно его называлъ этотъ юркій, румяный и веселый комиссіонеръ изъ австрійскихъ нмцевъ, а съ какимъ-то чиновникомъ, на имя котораго и писались двойные векселя.
Такимъ образомъ, Павлищевъ и не догадывался, что былъ дебиторомъ одного весьма респектабельнаго тайнаго совтника, съ которымъ встрчался въ обществ, почтеннаго старичка, необыкновенно мягкаго и привтливаго, который негласно занимался ростовщичествомъ, взимая по 5 процентовъ въ мсяцъ. Дальній его родственникъ, незначительный чиновникъ, игралъ роль подставного лица и, въ свою очередь, дйствовалъ черезъ комиссіонера. Нечего и говорить, что почтенный тайный совтникъ не мене другихъ сокрушался о язв ростовщичества и особенно объ этихъ несчастныхъ молодыхъ людяхъ, попадавшихъ въ руки ‘кровопійцъ-жидовъ’. Удивительно чувствительный былъ этотъ старичекъ, пользовавшійся репутаціей ‘истинно-русскаго’ человка и скромно засдавшій въ какомъ-то незначительномъ совт, гд получалъ тысячъ пять содержанія за право разъ въ мсяцъ пріхать въ коллегію и согласиться съ мнніемъ министра.
Срокъ векселей былъ черезъ два мсяца, и надо было во что бы то ни стало уплатить деньги, тмъ боле, что комиссіонеръ, вскор посл отказа Ксеніи, явился рано утромъ къ Павлищеву и почтительно предупредилъ, что ‘капиталистъ’, вслдствіе многихъ потерь, ршительно приканчиваетъ дла и настоятельно проситъ приготовить деньги къ сроку. Разумется, онъ, комиссіонеръ, не сомнвается, что такой пустякъ нисколько не затруднитъ его превосходительство, но онъ счелъ своимъ долгомъ довести до его свднія… о просьб ‘капиталиста’.
Раздраженный Павлищевъ сказалъ, что постарается уплатить въ срокъ часть суммы, а остальную проситъ отсрочить.
— Надюсь, вашъ капиталистъ согласится на это?— строго прибавилъ онъ.
Комиссіонеръ общалъ переговорить съ ‘капиталистомъ’ и уломать его.
— То-то, уломайте во избжаніе всякихъ непріятностей!— подчеркнулъ внушительно его превосходительство.
Въ воображеніи струсившаго комиссіонера уже мелькнула картина этихъ ‘непріятностей’, грозившихъ высылкой изъ города посл объясненій въ сыскной полиціи, и онъ поспшилъ тотчасъ же выразить увренность въ возможности соглашенія и даже отсрочки всей суммы, ршивъ въ душ не работать впредь на такихъ генераловъ, которые запугиваютъ, вмсто того, чтобы честно расплатиться.
И Павлищевъ, пустившій эту угрозу, исполнить которую едва ли бы ршился, облегченно вздохнулъ, когда комиссіонеръ удалился.
Черезъ недлю уже вс въ министерств знали, что свадьба Павлищева разстроилась, и что милліонная невста ускользнула изъ-подъ носа его превосходительства. Онъ чувствовалъ это и по злораднымъ взглядамъ нкоторыхъ своихъ сослуживцевъ, и по вопросамъ о томъ, ‘скоро ли свадьба?’, которые задавали ему нкоторые изъ товарищей и знакомыхъ.
Самъ министръ посл одного доклада участливо спросилъ у своего любимца:
— Я слышалъ, будто вашъ предполагаемый бракъ не состоится. Это правда, Степанъ Ильичъ?
— Правда, Василій Андреичъ.
— Гмм… Очень жаль, очень жаль,— промолвилъ министръ.— Могу спросить: что за причина такого неожиданнаго перершенія?
— Весьма простая, ваша высокопревосходительство. Узнали другъ друга поближе и не сошлись характерами.
— Это бываетъ, мой милый… Очень даже часто бываетъ… Что жъ, она оказалась особой дурного характера?..
— Слишкомъ оригинальна, ваше высокопревосходительство! Пахнетъ синимъ чулкомъ и хочетъ какой-то кипучей дятельности… Ну, и взгляды не особенно уравновшенные… Я и испугался!— говорилъ Павлищевъ, зная нелюбовь своего патрона къ барышнямъ съ высшимъ образованіемъ.
— Вполн правы, что испугались. Я самъ не люблю этихъ барышень, изучающихъ, знаете ли, разныя науки… Совсмъ не ихъ это дло… Вс эти высшіе курсы только портятъ нашихъ дочерей и отнимаютъ у нихъ прелесть женственности… А безъ женственности что за подруга жизни?.. И я вамъ вполн сочувствую, Степанъ Ильичъ… Жаль только, что вы поторопились съ предложеніемъ, а то теперь эти слухи… Скажутъ, что вамъ отказали…
Павлищевъ замтилъ, что онъ мало обращаетъ вниманія на слухи… Пусть говорятъ, что ему отказали… Это, по крайней мр, не компрометируетъ двушку. И онъ только его высокопревосходительству сказалъ, что отказался самъ, а другимъ говоритъ, что невста ему отказала.
— Это благородно, конечно, Степанъ Ильичъ… Очень благородно!..— говорилъ нсколько растроганный старикъ и шутливо прибавилъ, что найдетъ ему хорошую невсту.
— Я, ваше высокопревосходительство, ужъ лучше останусь холостякомъ…
— Не совтую… Вамъ непремнно надо жениться, Степанъ Ильичъ… Обязательно! Въ вашемъ положеніи женитьба — почти необходимость — женатый человкъ представляетъ боле, какъ бы это сказать, солидности, и это принимается въ соображеніе при оцнк людей…
Возвратившись съ доклада, Павлищевъ нсколько минутъ не принимался за дла, а ходилъ взадъ и впередъ по своему большому, внушительному кабинету, погруженный въ размышленія. Вдь старикъ, въ самомъ дл, правъ! Необходимо жениться, чтобы его жизнь en garon не помшала ему впослдствіи и не дала повода усомниться въ его семейныхъ добродтеляхъ. ‘Дйствительно, это придаетъ государственному человку извстный престижъ’, не безъ усмшки подумалъ Павлищевъ, перебирая въ памяти всхъ извстныхъ ему добродтельныхъ государственныхъ людей.
Онъ, разумется, это и имлъ въ виду, разсчитывая устроить семейное гнздо съ Ксеніей и бросить вс свои любовныя приключенія, которыя во всякомъ случа рискованны въ его положеніи. И Павлищевъ невольно вспомнилъ объ одномъ видномъ администратор, влюбленность и ревность котораго завершилась скандаломъ и потерей мста, да еще какого мста! И мало того — вся карьера этого человка покончилась изъ-за пары хорошенькихъ глазъ!
‘Да, жениться необходимо!’
Курьеръ тихо пріотворилъ двери кабинета и доложилъ:
— Надворный совтникъ Борщовъ просятъ позволенія васъ видть!
— Проси!
— Что скажете хорошенькаго, милйшій Маркъ Евграфовичъ?— спрашивалъ Павлищевъ, пожимая руку молодого человка и глядя на своего любимаго чиновника съ привтливой улыбкой.— Присядьте!— указалъ его превосходительство на кресло около письменнаго стола и опускаясь въ свое.— Какъ наша работа… подвигается?
— Завтра я ее принесу — отвчалъ Маркъ.
— Завтра? Да вы, дорогой мой, имете способность даже и меня удивлять своей быстротой и неутомимостью.
— За то я къ вашему превосходительству съ просьбой.
— Наконецъ-то и вы, Маркъ Евграфовичъ, что-нибудь просите!— весело воскликнулъ Павлищевъ.— Какая же у васъ просьба?.
— Разршить мн похать въ отпускъ.
— Съ величайшимъ удовольствіемъ. Вы имете на него полное право. На долго хотите?
— Если позволите, на два мсяца.
— Охотно позволяю. Подавайте прошеніе. Въ какія страны собираетесь?
— Сперва заду къ сестр, а потомъ за-границу.
— И отлично. Позжайте съ Богомъ — отдохните. Вдь вы, надюсь, не лчиться? Глядя на васъ, преступно было бы подумать о какихъ-нибудь болзняхъ. Эка какой вы цвтущій!— съ невольной завистью прибавилъ Павлищевъ, глядя на этого румянаго, дышащаго свжестью и здоровьемъ красавца Марка…
— Никогда не бывалъ за-границей, хочется взглянуть на чужія страны.
— Куда же вщ думаете именно хать?
— Еще не ршилъ. Во всякомъ случа побываю во Франціи, въ Англіи и въ Швейцаріи…
— Парнаса, конечно, не минуете? Обязательно побывайте. И въ Вну загляните… Впрочемъ, вдь вы какой-то монахъ, кажется, чуть ли не женоненавистникъ!— говорилъ, улыбаясь, Павлищевъ,— и не обратите должнаго вниманія на представительницъ прекраснаго пола…
Маркъ промолчалъ, а Павлищевъ, круто мняя разговоръ, спросилъ:
— Давно вы видали Трифоновыхъ, Маркъ Евграфовичъ?
— Порядочно,— отвчалъ, не моргнувши глазомъ, Маркъ, проводившій ежедневно самые пріятные вечера вдвоемъ съ Ксеніей.
— Вы, врно, слышали,— продолжалъ, слегка смущаясь, Павлищевъ,— что…
Онъ не докончилъ фразы. Маркъ молчалъ.
— …Что я больше не женихъ Ксеніи Васильевны…
— Нтъ, мн ничего не говорили…
— Ничего?..— переспросилъ его превосходительство.— Ну, такъ я вамъ объ этомъ говорю!.. Эта Ксенія Васильевна весьма странная двушка… Видно, желаетъ остаться на вкъ старой двой… Темпераментъ у нея холодный… Не хочетъ вкусить отъ брака…
Маркъ не возражалъ, хотя бы и могъ съ полнымъ правомъ сказать, что его превосходительство ошибается, и только съ едва замтной улыбкой въ глазахъ смотрлъ на Павлищева, думая, какъ будетъ пораженъ Павлищевъ, когда узнаетъ, почему ему отказали.
Они простились большими пріятелями. Черезъ нсколько дней Маркъ ухалъ къ сестр, а Трифоновы заграницу. Встртиться они должны были въ Монтре.
Май мсяцъ Трифоновы провели въ Монтре. И отецъ, и мать не только примирились съ мыслью о предстоявшемъ брак, но радовались ему, глядя на эту счастливую пару — на веселую, влюбленную Ксенію и на этого умнаго, смлаго красавца Марка. Онъ, повидимому, горячо любилъ Ксенію и совершенно покорилъ ее своему вліянію. Она глядла на него, какъ на идола, эта умная, разсудительная двушка, ослпленная страстью. А онъ держалъ себя по-прежнему гордо и независимо, безъ особенныхъ изліяній, и вовсе не имлъ вида человка, подавленнаго счастьемъ, что длаетъ такую блестящую партію. Напротивъ, со стороны можно было бы подумать, что Маркъ какой-то сказочный принцъ, осчастливившій выборомъ обыкновенную смертную. И эта манера себя держать невольно импонировала. Не могло и быть подозрнія, что Маркъ женится единственно въ виду богатства Ксеніи.
Со стариками Маркъ себя держалъ безъ какого бы то ни было заискиванія — ровно и почтительно, восхищая нердко Василія Захаровича своими основательными взглядами на жизнь и мткими сужденіями о людяхъ. Онъ умлъ, такъ сказать, схватывать самую суть и выдвинуть самое существенное. И, самъ того не замчая, старикъ подпалъ подъ вліяніе Марка, очарованный его трезвымъ умомъ и безпощаднымъ анализомъ.
‘Дйствительно, Ксюша права. Несмотря на свою молодость, онъ мудре многихъ стариковъ, этотъ Маркъ!’ не разъ думалъ Трифоновъ, и будущее его любимицы казалось ему счастливымъ съ такимъ мужемъ. ‘Онъ будетъ врнымъ, честнымъ супругомъ. Не даромъ же онъ велъ монашескую жизнь. Совсмъ особенный этотъ Маркъ!’
Старикъ еще боле полюбилъ его, когда однажды выслушалъ разсказъ Марка объ его дтств и всей прошлой жизни. Сколько онъ вынесъ и сколько нужно было желзной воли и характера, чтобы выбиться на дорогу!
Маркъ не скрылъ отъ него и исторіи своей сестры и о томъ, какъ Павлищевъ бросилъ ее на произволъ судьбы, какъ потомъ, благодаря случайности, Павлищевъ обезпечилъ сына, положивъ на его имя десять тысячъ.
— Такъ вотъ каковъ гусь Павлищевъ!— воскликнулъ старикъ.— А я ничего этого не зналъ…
— Юбочникъ!— съ презрніемъ промолвилъ Маркъ.
— Но послушай, Маркъ, какъ же ты не предупредилъ меня въ то время, когда Ксюша была его невстой?
— Съ какой стати? И какое у меня было право предупреждать васъ? Во-первыхъ, вы могли подумать, что я дйствую въ личныхъ интересахъ, а во-вторыхъ, я думалъ, что Ксенія любитъ Павлищева… Зачмъ же было отравлять ея любовь напоминаніемъ объ ошибк молодости его превосходительства, тмъ боле, что онъ, хотя и поздно, а все-таки нсколько ее поправилъ?
Василій Захаровичъ оцнилъ деликатность поведенія Марка и спросилъ:
— Ты, конечно, ненавидишь Павлищева?
Маркъ пожалъ плечами.
— Слишкомъ много чести. Да и вообще я рдко ненавижу людей — я ихъ только опредляю. Да и за что его ненавидть? Сестра сама была виновата — поврила въ привязанность Павлищева и въ его рчи… Ну, а онъ мастеръ болтать съ женщинами и производилъ на нихъ впечатлніе, особенно когда былъ помоложе…
Василій Захаровичъ только подивился здравымъ разсужденіямъ Марка и выразилъ надежду, что онъ избавитъ сестру отъ унизительной зависимости отъ Павлищева.
— Ужъ я это сдлалъ. Она отказалась отъ ста рублей, которые высылалъ ей Павлищевъ. Я длюсь съ ней…
— И десять тысячъ лучше вернуть.
— Уже возвращены!— гордо промолвилъ Маркъ…
— Умница ты, Маркъ!— весело проговорилъ старикъ, ласково трепля по плечу молодого человка.— Большая умница!.. Ты и безъ Павлищева выдвинешься. Вдь, онъ тебя, конечно, теперь не оставитъ при себ?
— Оставитъ!— увренно отвчалъ Маркъ.
Василій Захаровичъ бросилъ на него удивленный взглядъ.
— Я ему нуженъ!— прибавилъ Маркъ, какъ бы въ поясненіе,— и онъ мною очень дорожитъ… А Павлищевъ настолько уменъ, чтобы не ссориться изъ-за пустяковъ…
— Отбить невсту съ милліономъ ты называешь пустяками?— съ веселымъ смхомъ воскликнулъ Трифоновъ.
— Вотъ если бы я спихнулъ его съ мста — онъ не простилъ бы, а за Ксенію — проститъ, какъ ему ни обидно, что богатая невста выскользнула изъ рукъ!— промолвилъ, усмхаясь, Маркъ.— Вдь онъ прежде всего карьеристъ и жаждетъ власти.
— И ты останешься съ нимъ служить?
— Отчего же не остаться? Останусь. Онъ наврное будетъ министромъ, и, значитъ, моя служебная карьера тоже обезпечена… Ну, а если Павлищевъ окажется глупе, чмъ я о немъ думаю, я и безъ него теперь сдлаю карьеру… Вдь, въ департамент знаютъ, кто пишетъ Павлищеву записки, за которыя министръ благодаритъ его превосходительство! Нтъ, онъ не захочетъ потерять хорошаго работника!— прибавилъ Маркъ, полный увренности.

——

Свадьба была назначена въ начал іюня. Главнымъ образомъ торопила со свадьбой Ксенія, да и старики скорй хотли покончить съ этимъ дломъ. Чего еще ждать?
Въ послднихъ числахъ мая вызвали по телеграфу Бориса и, когда онъ пріхалъ, ему объявили, что Ксюша выходитъ за Марка. Борисъ былъ пораженъ, но принялъ это извстіе безъ особеннаго неудовольствія и даже смялся при мысли, какъ будетъ пораженъ Павлищевъ. Марка онъ привыкъ уважать и даже нсколько побаивался. Конечно, сестра лучше бы сдлала, еслибъ вышла замужъ за князя Сицкаго, но… разъ она ‘втюрилась’ въ Марка — толковать нечего. А что она, какъ онъ выражался, ‘втюрилась’ — въ этомъ не была ни малйшаго сомннія. Стоило только взглянуть на нее, такая она была веселая и сіяющая, такая нжная и мягкая и такими влюбленными глазами смотрла на Марка.
Пятаго іюня, рано утромъ, Трифоновы и нсколько человкъ русскихъ случайныхъ знакомыхъ въ Монтре, приглашенныхъ быть шаферами и свидтелями, похали въ Женеву, и тамъ въ русской церкви произошло скромное внчаніе.
Радостная и счастливая, помолодвшая и хорошенькая, стояла Ксенія передъ аналоемъ въ своемъ бломъ подвнечномъ. плать, которое такъ шло къ ней, и съ горделивымъ чувствомъ взглядывала на стоявшаго рядомъ съ ней, чуть-чуть взволнованнаго, серьезнаго и дьявольски красиваго Марка въ своемъ элегантномъ фрак. Она въ эту минуту не сомнвалась въ счасть на всю жизнь, полная безпредльной любви и страсти, а онъ думалъ, что теперь звзда его поднимется высоко… Богатство уже есть… карьера будетъ…
И на лиц его блуждала гордая, вызывающая улыбка при воспоминаніи о прошлыхъ дняхъ нищеты и ничтожества, и въ голов его бродили честолюбивыя мечты…
Обрядъ внчанія конченъ. Молодые крпко поцловались.
Въ тотъ же вечеръ они отправились путешествовать, а Василій Захаровичъ ухалъ въ Петербургъ, чтобъ приготовить къ прізду молодыхъ отдльное роскошное гнздышко.
Два медовыхъ мсяца провели молодые въ путешествіи. Они побывали въ разныхъ мстахъ Европы и наслаждались счастіемъ… Прежній монахъ и аскетъ Маркъ сдлался самымъ пылкимъ мужемъ. Долго дремавшая въ немъ чувственность молодого, здороваго животнаго пробудилась, и онъ влюбился въ Ксенію со всмъ пыломъ впервые загорвшейся страсти, почти не обращая вниманія на нее, какъ на человка, на ея духовный міръ.
Это были какіе-то безумные дни двухъ молодыхъ, вырвавшихся на свободу животныхъ. У Ксеніи эта страсть одухотворялась, такъ-сказать, поэтической иллюзіей и благородной любовью. Маркъ такой любви не испытывалъ и словно не понималъ, слишкомъ черствый эгоистъ, чтобъ ее понимать. И онъ, анализируя свои отношенія къ жен, только дивился, какъ силенъ въ человк зврь, дивился и не безъ чувства удовлетворенія видлъ, что эта свжая, страстная и расцвтшая Ксенія, несмотря на свой умъ и независимость, вполн его раба, влюбленная, преданная и вполн счастливая раба.
И онъ высокомрно думалъ, съ холоднымъ цинизмомъ:
‘Теперь хоть разочаруйся Ксенія во мн, она моя — всегда моя! ‘

——

Въ конц августа они вернулись въ Петербургъ. Гнздышко, приготовленное старикомъ Трифоновымъ, было дйствительно прелестное, роскошно отдланное, полное комфорта, въ небольшомъ особняк, неподалеку отъ дома Трифонова. Экипажи и четверка славныхъ лошадей были въ числ приданаго. И съ пріздомъ молодыхъ Василій Захаровичъ вручилъ Ксеніи сохранныя росписки государственнаго банка на одинъ милліонъ и, кром того, передалъ Марку безъименные билеты на триста тысячъ въ полное его распоряженіе…
— Ну что, ты счастлива, Ксенія?— спрашивалъ отецъ у своей любимицы на другой день, когда она пріхала къ своимъ.
— Страшно счастлива… Мн даже совстно, что я такъ счастлива!…— говорила Ксенія и вся почему-то краснла…
— Ну, и слава Богу… Маркъ, вдь, славный человкъ…
— Это прелесть, а не человкъ…
— Ты, кажется, молишься на него, Ксюша,— подсмивался старикъ, радовавшійся за дочь.
— Еще бы не молиться… Онъ мой идолъ,— смялась счастливая Ксенія.
— Какъ-то онъ теперь объясняется съ Павлищевымъ, твой идолъ! Онъ, вдь, къ нему отправился.
— Къ нему. Черезъ часъ общалъ вернуться.
Дйствительно, Маркъ въ это время былъ въ департамент, чтобы явиться къ своему начальнику.
Его превосходительство былъ на доклад у министра, и Марку пришлось нсколько времени ожидать.
И онъ ходилъ взадъ и впередъ по пріемной и улыбался, воображая, какое будетъ лицо его превосходительства при щекотливомъ объясненіи.

XXI.

— Генералъ вернулись отъ министра, пожалуйте,— проговорилъ почтительно фамильярнымъ тономъ представительный старикъ-курьеръ Сидоренко, обращаясь къ Марку.
— У директора есть кто-нибудь?
— Никого-съ.
Войдя въ кабинетъ, Маркъ направился къ огромному столу, за которымъ сидлъ, обложенный бумагами, его превосходительство. Онъ, видимо, былъ въ отличномъ расположеніи духа и весь, такъ сказать, сіялъ посл доклада у министра, и Маркъ, бросивъ быстрый взглядъ на своего начальника, тотчасъ же сообразилъ, что, вроятно, министръ сообщилъ Павлищеву что-нибудь особенно пріятное.
Маркъ не ошибся. Дйствительно, старикъ-министръ объявилъ своему любимцу, что къ новому году онъ его представитъ въ тайные совтники и будетъ просить о назначеніи Степана Ильича своимъ товарищемъ, но, разумется, все это должно быть пока въ большомъ секрет.
— Наконецъ-то! Очень радъ васъ видть, дорогой Маркъ Евграфычъ! Очень радъ!— весело и привтливо воскликнулъ Павлищевъ и дружески пожалъ Марку руку.— Я, вдь, безъ васъ соскучился и приготовилъ вамъ много работы. У насъ теперь разныя реформы въ полномъ ходу. Работа кипитъ, а такихъ золотыхъ работниковъ, какъ вы, мало… Присядьте-ка… Разсказывайте: хорошо ли отдохнули?
— Отлично, ваше превосходительство.
— Зато теперь я васъ завалю работой, назначивъ длопроизводителемъ въ двухъ комиссіяхъ… Съ этими комиссіями мы спшимъ. Министръ торопитъ, чтобъ выработанные проекты поскорй представить въ совтъ… Такъ ужъ вы, Маркъ Евграфычъ, помогите, потрудитесь.
— Слушаю-съ.
— А я, вы знаете, умю цнить труды подчиненныхъ… Такъ съ завтрашняго же дня примите вс дла отъ временнаго длопроизводителя и являйтесь въ засданіе… Ну, что, поправилось вамъ за-границей? Вдь, хорошо тамъ?
— Недурно.
— То-то, я говорилъ, что недурно. По глазамъ вижу, что ваше женоненавистничество прошло… Каковы роскошныя внки? Вдь, правда, съ ума свели, а?— говорилъ, смясь, Павлищевъ и лукаво подмигнулъ глазомъ.
— Я заграницей женился, ваше превосходительство.
— Женились!?— воскликнулъ въ изумленіи Павлищевъ…— И даже безъ разршенія начальства?— шутливо прибавилъ онъ.
— Я былъ увренъ, что оно разршитъ…
— Ну, поздравляю, хотя, по правд сказать, не одобряю такой ранней женитьбы… Вдь вы еще совсмъ юнецъ… Зачмъ закабалять себя такъ рано… Еще было бы время свершить эту необходимую глупость. Маркъ Евграфычъ… ну, сказывайте, гд это вы, такой разсудительный молодой человкъ, попались, какъ куръ во щи?Ужъ не на иностранк ли вы женились, а?
— Нтъ, Степанъ Ильичъ, на русской.
— Надюсь, мой другъ, что по крайней мр не на безприданниц?— участливо спрашивалъ Степанъ Ильичъ.— По ныншнимъ временамъ даже и шалашъ съ милой дорого обходится… А если еще пойдутъ дти, да каждый годъ… Кстати, подайте прошеніе… Мы вамъ рублей шестьсотъ выдадимъ по случаю свадьбы.
— Благодарю васъ, мн не нужно.
— Отказываетесь отъ денегъ? Значитъ, женились на богатой?
— И даже на очень богатой, ваше превосходительство.
— Вотъ, за это хвалю! Это умно. Молодецъ вы, Маркъ Евграфычъ!— одобрялъ Павлищевъ, радуясь за Марка.— Безъ особаго положенія, безъ средствъ и жениться такъ хорошо!? Не секретъ, на комъ?
— Какой же секретъ! На Ксеніи Васильевн Трифоновой!— отвтилъ Маркъ, медленно отчеканивая слова, спокойнымъ тономъ, и глядлъ прямо въ глаза Павлищева съ самымъ, казалось, невиннымъ видомъ.
Его превосходительство никакъ не ожидалъ подобной новости и, захваченный врасплохъ, въ первое мгновеніе совсмъ ошаллъ и во вс глаза смотрлъ на своего любимаго чиновника по особымъ порученіямъ.
— На Ксеніи Васильевн?— невольно вырвался у него наконецъ вопросъ.
— Точно такъ, ваше превосходительство, на Ксеніи Васильевн Трифоновой.
Павлищевъ уже усплъ оправиться отъ изумленія и сообразить, какую змю онъ пригрлъ къ сердцу и благодаря кому онъ получилъ отказъ и лишился милліона приданаго.
‘Однако, великая шельма этотъ молодой человкъ! Какъ онъ отплатилъ за все, что для него сдлано! Конечно, онъ сообщилъ Ксеніи объ ‘ошибк молодости’ и смутилъ ее, мерзавецъ!’
Хотя злое чувство и охватило его превосходительство, но въ то же время онъ не могъ не отдать своему счастливому сопернику справедливости въ томъ, что онъ мастерски велъ свою ‘подлую игру’. То-то онъ ходилъ тогда по вечерамъ къ Ксеніи и, вслдъ за отказомъ ея, попросился въ отпускъ — и ни гу-гу… А эта ‘старая двка’ тмъ временемъ влюбилась въ этого ‘красиваго мерзавца’, а онъ и урвалъ милліонъ прямо-таки изъ-подъ его носа! Ловкая бестія!
Вспоминая вс эти обстоятельства, Павлищевъ удивился, какъ это онъ не догадался раньше, что ему отказали именно изъ-за Марка. Какъ онъ тогда опростоволосился, приглашая его навщать свою невсту… Разв можно было подпускать такое красивое животное къ нервной дв… Но кто могъ ожидать, что она пойдетъ за него замужъ! И какъ отецъ допустилъ выйти за такого ‘проходимца’!
А онъ его еще только-что расхвалилъ за эту самую женитьбу!
Такія мысли проносились въ голов его превосходительства и, несмотря на злость, онъ чувствовалъ невольное уваженіе къ этому самому ‘проходимцу’ и понялъ, что съ нимъ во всякомъ случа надо считаться.
— Удивили меня вы, Маркъ Евграфычъ, этой новостью,— заговорилъ Павлищевъ слегка ироническимъ тономъ.— Я, признаться, и не ждалъ, что именно вы были моимъ счастливымъ соперникомъ… Поздравляю!..
Маркъ между тмъ поднялся съ кресла и заговорилъ:
— Такъ завтра прикажете быть въ комиссіи?
— А вы разв теперь, сдлавшись богачемъ, все-таки хотите работать?
— Охотно, особенно подъ вашимъ начальствомъ.
— И даже моимъ?— улыбнулся Павлищевъ.—Что жъ, я очень радъ. Я въ васъ всегда буду цнить превосходнаго работника… До свиданія, Маркъ Евграфовичъ. Завтра въ 12 часовъ здсь у меня соберется комиссія!
И Павлищевъ, пожавъ руку Марка, проводилъ его глазами до дверей кабинета, и когда Маркъ скрылся, проговорилъ не то съ досадой, не то съ одобреніемъ:
— Далеко пойдетъ эта умная каналья!
— Ну, что, Маркъ, оставляешь службу у Павлищева?— встртилъ вопросомъ старикъ Трифоновъ Марка, когда онъ вернулся изъ департамента.
— И не думаю… Напротивъ, я назначаюсь длопроизводителемъ двухъ комиссій, и работы предстоитъ пропасть…
— И ты берешь на себя эту работу?— спросила Ксенія.
— Конечно, беру.
— Но она утомитъ тебя, Маркъ.
— Не безпокойся. Я, вдь, привыкъ работать. И, наконецъ, надо работать, чтобъ сдлать карьеру… У насъ такъ мало умющихъ работать! Все больше любятъ болтать!— высокомрно прибавилъ Маркъ.
Трифоновъ сталъ разспрашивать о томъ, какъ принялъ Павлищевъ извстіе о женитьб Марка на Ксюш.
— Очень онъ былъ обиженъ?— спросила Ксенія, смясь.
— Сперва ошаллъ, а потомъ…
И Маркъ, разсказавши о бывшемъ объясненіи и о томъ, какъ Павлищевъ хвалилъ его, что онъ женился на богатой невст, не зная, кто она, въ заключеніе прибавилъ:
— Какъ видите, онъ не дуракъ, Павлищевъ. Мы съ нимъ не скоро разстанемся!
Съ слдующаго же дня Маркъ принялся за работу и черезъ мсяцъ, когда засданія комиссіи были окончены, поразилъ всхъ членовъ мастерскимъ и обстоятельнымъ изложеніемъ составленной имъ записки по весьма сложному вопросу. Сжато, дльно, и точно, не упустивши ни одного изъ мнній, составилъ онъ протоколы комиссіи и ршительно привелъ въ восторгъ Павлищева.
О молодомъ дловитомъ чиновник заговорили въ министерств, и когда проектъ министерства прошелъ въ совт, министръ лично благодарилъ Марка и представилъ его къ Владиміру 4-й степени, причемъ еще любезно замтилъ:
— Я взялъ бы васъ, молодой человкъ, охотно къ себ, но Степанъ Ильичъ не пускаетъ!
Прошло еще нсколько мсяцевъ, и Маркъ сдлался для Павлищева незамнимымъ человкомъ. Вс самыя сложныя записки по департаменту писались имъ, и Степанъ Ильичъ не иначе называлъ Марка, какъ ‘золотымъ перышкомъ’. Когда къ новому году Павлищевъ назначенъ былъ товарищемъ министра, Маркъ сдланъ былъ чиновникомъ по особымъ порученіямъ при министр и откомандированъ въ распоряженіе Степана Ильича.
Блестящая карьера улыбалась Марку, и Ксенія влюблена была въ него по-прежнему.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Кто въ Петербург не зналъ въ семидесятыхъ! годахъ знаменитаго и необыкновенно популярного Аркадія Николаевича Иволгина? Если вы не имли чести быть лично знакомы съ Аркадіемъ Николаевичемъ, то наврное видли этого высокаго, статнаго господина лтъ подъ пятьдесятъ, съ сухощавымъ лицомъ, опушеннымъ засдвшей подстриженной бородой, съ маленькими бойкими черными глазками,— въ дум, въ обществ содйствія промышленности и торговли, на благотворительныхъ собраніяхъ, на публичныхъ торжествахъ и открытіяхъ, на банкетахъ, и слушали его увренныя, умныя и всегда подходящія къ случаю рчи, вызывавшія почти всегда шумныя одобренія большинства. Аркадій Николаевичъ умлъ говорить передъ всякой публикой, зная требованія своихъ слушателей, и такъ же восхищалъ молодежь, съ одушевленіемъ говоря о значеніи высшаго женскаго образованія и о сохраненіи идеаловъ, какъ и трезвенныхъ, умудренныхъ и солидныхъ людей, когда, на какомъ-нибудь другомъ парадномъ обд, среди лентъ и звздъ, говорилъ объ исконныхъ русскихъ устояхъ и о необходимости неуклонно ихъ держаться для счастія горячо любимой родины.
Во всякомъ случа, если вы такой нелюдимъ, что даже ни разу не видали Аркадія Николаевича, вы должны знать его по имени — до того часто оно появляется на страницахъ газетъ — и имть нкоторое понятіе объ его представительной наружности, производящей еще до сихъ поръ впечатлніе на зрлыхъ дамъ, по портретамъ, которые появились въ витринахъ у нсколькихъ фотографовъ и во всхъ иллюстрированныхъ изданіяхъ, по поводу празднованія двадцатипятилтняго юбилея общественнаго служенія Аркадія Николаевича на всевозможныхъ поприщахъ.
Иволгинъ былъ изображенъ тогда въ разныхъ видахъ и въ разныхъ костюмахъ: и въ кургузомъ, легкомысленномъ пиджак, сидящимъ въ кабинет, уставленномъ книгами, съ задумчивымъ и даже нсколько грустнымъ лицомъ, и во фрак и въ бломъ галстух, съ веселымъ и плутоватымъ выраженіемъ изящнаго джентльмэна, только что ‘подковавшаго’ какого-нибудь нужнаго человка или ‘урвавшаго’ кушъ, и, наконецъ, въ шитомъ мундир, съ лентой черезъ плечо и двумя звздами,— съ мечтательно-серьезнымъ, застланнымъ взоромъ чиновнаго авгура, мечтающаго не то о Бломъ Орл на шею (Владиміра 2 степени онъ получилъ на юбилей), не то о благоденствіи Россіи, не то о хорошенькой и молодой женщин.
Тогда же вы могли познакомиться и съ нкоторыми, далеко не полными, впрочемъ, біографическими данными, любезно сообщенными Аркадіемъ Николаевичемъ репортерамъ и ‘интервьюерамъ’. Изъ нихъ вы могли узнать, что Иволгинъ родился въ 1828 году и происходитъ изъ дворянской небогатой семьи, образованіе свое получилъ въ петербургскомъ университет и кончилъ курсъ кандидатомъ правъ. Сперва служилъ, и очень ретиво, на казенной служб, но затмъ былъ только причисленъ и отдался иной дятельности. Перечисливъ разнообразные роды дятельности Аркадія Николаевича, начиная отъ изданія въ шестидесятыхъ годахъ книгъ для народа и сотрудничества въ т же времена въ либеральныхъ газетахъ, многія газеты уже отъ себя, конечно, распространялись о необыкновенной талантливости Аркадія Николаевича, объ его отзывчивости на все доброе и полезное, объ его энергіи и ум и кончали хвалой его необыкновенно практическому уму и знанію жизни, столь отличающимъ этого виднаго дятеля отъ тхъ ‘людей кабинета’ и ‘узкихъ доктринеровъ’, которые застыли на своихъ взглядахъ и, словно ‘замаринованные’, не идутъ вмст съ жизнью. А уважаемый Аркадіи Николаевичъ Иволгинъ не только идетъ, но, можно даже сказать, ‘бжитъ вмст съ ней’.
При этомъ, разумется, разнообразная и плодотворная дятельность Аркадія Николаевича — этого дловитаго и неутомимаго общественнаго работника — ставилась въ то время многими органами прессы въ образецъ ‘нашему вялому и сонному обществу’. Вотъ, дескать, какіе люди есть и могутъ работать и при добромъ желаніи приносить пользу, несмотря иногда на препоны.
Предполагая даже нкоторую ‘юбилейную’ преувеличенность всхъ этихъ газетныхъ дифирамбовъ и принимая въ расчетъ склонность отечественныхъ біографовъ къ восхваленію выдающихся дятелей въ чин тайнаго совтника, тмъ боле, что для обнаруженія циническихъ чувствъ есть разные исправники и становые, если, по нечаянности, они попадутся только въ объятья прокурора,— справедливость все-таки требуетъ сказать, что разнообразіе занятій и службъ Аркадія Николаевича было дйствительно изумительное. И многіе только удивлялись, что такой неутомимый, практическій человкъ, выказавшій и административныя дарованія, когда управлялъ однимъ громаднымъ коммерческимъ предпріятіемъ, обладавшій блестящими ораторскими способностями, знаніемъ жизни и людей и такимъ умньемъ убждать и очаровывать людей, что, по вульгарному выраженію одного умнаго адмирала, ‘могъ куда угодно пролзть безъ мыла’,— какъ такой человкъ не занялъ какого-нибудь служебнаго блестящаго положенія.
Казалось бы, Аркадій Николаевичъ былъ прирожденнымъ, такъ сказать, провиденціальнымъ человкомъ, прошедшимъ вс фазы приспособленія, начиная съ шестидесятыхъ годовъ и кончая временами нашего повствованія. Онъ былъ и радикаломъ, когда издавалъ книжечки для народа, и не безъ увлеченія, сидя посл хорошаго обда въ плотно запертомъ кабинет, требовалъ въ кружк пріятелей правоваго порядка и говорилъ, проглотивъ, правда, много рюмокъ бенедиктина, что безъ правоваго порядка лучше не жить, а умереть. Однако, благополучно жилъ, даже хорошо устраивался и, по прошествіи нкотораго времени, когда радикальный образъ мыслей началъ выходить изъ моды, сдлался либераломъ, постепенно переходя изъ одной краски въ другую, но все еще охотно занимался женскимъ вопросомъ, и такъ какъ былъ собой очень виденъ и имлъ языкъ хорошо прившенный, то смущалъ не мало дамъ своимъ вольнодумствомъ, и чуть, было, не пострадалъ отъ одного ревниваго мужа. Когда затмъ и либерализмъ, хотя бы самый умренный, сталъ казаться не соотвтствующимъ времени, Аркадій Николаевичъ почувствовалъ себя оппортюнистомъ и, гд нужно, объявился въ таковой роли, что, впрочемъ, не мшало ему при встрчахъ съ прежними знакомыми хитро подмигивать, цинически скорбть, негодуя на новыя времена, и обманывать многихъ наивныхъ людей, которые даже и посл многочисленныхъ метаморфозъ Аркадія Николаевича все-таки но старой памяти продолжали его считать за сочувствующаго и все еще помнили, что онъ издалъ нсколько книжекъ для народа, писалъ передовыя статьи въ либеральной газет и водилъ знакомство съ литераторами.
Съ тхъ поръ онъ и остался опортюнистомъ или, какъ самъ себя называлъ, ‘человкомъ жизни’. И преуспвалъ, прославивъ свое имя.
Несмотря, однако, на свои блестящія способности и умніе ‘улавливать моментъ’, Иволгинъ видной служебной карьеры не сдлалъ, хотя и имлъ дв звзды. Правда, его друзья и поклонники нердко назначали Аркадія Николаевича на видные посты и дивились, что его не призываютъ (нынче, вдь, такъ трудно найти людей!), но Иволгинъ скромно, но ршительно объявлялъ, что онъ никакихъ блестящихъ постовъ не желаетъ и доволенъ своимъ настоящимъ положеніемъ и тмъ общественнымъ служеніемъ, которое выпало на его долю.
Вдобавокъ, это служеніе и обезпечивало гораздо боле, и все-таки до извстной степени удовлетворяло кипучую, дятельную его натуру и льстило его безмрному самолюбію, доставляя ему популярность.
Онъ былъ предсдателемъ двухъ правленій (желзнодорожнаго и банковскаго, въ которыхъ получалъ до тридцати тысячъ), былъ выдающимся гласнымъ въ дум, вліятельнымъ и блестящимъ ораторомъ и предсдателемъ многихъ думскихъ комиссій (жетоны и тамъ были), членомъ многихъ благотворительныхъ учрежденій, виднымъ дятелемъ въ нсколькихъ обществахъ, въ которыхъ заботятся о промышленности, о торговл, о мореходств, о техник, объ образованіи, словомъ — обо всемъ на свт, что только можетъ быть полезнымъ отечеству и въ то же время доставить ораторамъ случаи рекламировать себя и имть связи съ боле или мене полезными людьми, и, числясь въ одномъ вдомств, получалъ чины и звзды, призываемый въ качеств свдущаго человка къ участію въ разныхъ комиссіяхъ.
И везд онъ поспвалъ, везд говорилъ, везд, гд можно, ‘получалъ’ или деньги, или чины, умлъ ладить съ вліятельными лицами и дйствовать на людей самыми разнообразными способами своего безконечнаго репертуара: на кого лаской, на кого необыкновеннымъ добродушіемъ, на кого общаніями мстечка или чмъ-нибудь подобнымъ. И его друзья и поклонники крпко держались за популярнаго человка, славословя его по стогнамъ столицы.
Но Боже сохрани было возбудить чмъ-нибудь ненависть Аркадія Николаевича. Боже сохрани было усомниться въ его непогршимости, въ его талантахъ и осмлиться противорчивъ ему. Тогда деспотическій по натур Иволгинъ не успокаивался, пока не стиралъ въ пыль врага своего, и для этой цли не брезговалъ никакими средствами.
Репутація его была давно установившаяся. Одни считали его замчательно умнымъ и честнымъ общественныхъ дятелемъ, другіе — порядочной канальей.
Но обыкновенію, истина была въ середин.

——

Въ это хмурое зимнее петербургское утро Аркадій Николаевичъ Иволгинъ былъ въ отвратительномъ расположеніи духа и видимо чмъ-то серьезно озабоченъ. Быстрыми, нервными шагами ходилъ онъ взадъ и впередъ по своему большому, роскошному кабинету, и его энергичное, красивое еще лицо, съ высокимъ наморщеннымъ лбомъ и небольшимъ вздернутымъ носомъ было мрачне тучи.
По временамъ онъ круто поворачивался, подходилъ къ письменному столу и бралъ скомканный номеръ газеты, прочитывалъ какую-то замтку и, швырнувъ газету, отходилъ прочь и со злобой шепталъ, невольно сжимая кулаки:
— Мерзавцы!.. Негодяи!..
И снова ходилъ, опустивъ голову и порой вздрагивая, точно отъ какой-то острой боли.
Газетная замтка, возбуждавшая такую злобу въ Аркадіи Николаевич, когда-то яромъ поборник гласности, была слдующаго содержанія:
‘Въ город ходятъ тревожные слухи объ одномъ извстномъ своими большими оборотами банк. Говорятъ — и мы имемъ въ рукахъ кое-какіе факты — будто тамъ не хватаетъ значительныхъ суммъ, и эта потеря или растрата тщательно скрывается при помощи дутыхъ отчетовъ, утверждаемыхъ, благодаря подставнымъ акціонерамъ, образующимъ большинство, и близкимъ къ правленію членамъ ревизіонной комиссіи. Если слухи эти, къ сожалнію, окажутся справедливыми, то что сказать о преступной халатности правленія, во глав котораго стоитъ и всмъ въ банк ворочаетъ лицо, хорошо извстное въ мір дльцовъ и пользующееся уже давно и, казалось, заслуженно репутаціей блестящаго администратора. Еще не дале, какъ на-дняхъ предсдатель правленія съ обычнымъ своимъ краснорчіемъ, какимъ онъ блещетъ и въ дум, говорилъ на общемъ собраніи о блестящемъ положеніи длъ банка и вызвалъ горячія благодарности. Что все это значитъ? Не пора ли вмшательству прокурора?’
О, съ какимъ наслажденіемъ Аркадій Николаевичъ перервалъ бы въ эту минуту горло репортеру, который сообщилъ вс эти свднія въ газету, довольный, что могъ дать эти сенсаціонныя свднія и по праву гордиться званіемъ хорошаго репортера. Съ какимъ удовольствіемъ Аркадій Николаевичъ далъ бы этому бдняку, зарабатывающему свой горькій хлбъ, пятьсотъ, тысячу рублей, чтобъ только онъ не печаталъ этой замтки! И репортеръ, конечно, отлично зналъ, что былъ бы желаннымъ гостемъ у Аркадія Николаевича и вышелъ бы отъ него съ туго набитымъ бумажникомъ, но онъ и не подумалъ объ этомъ, а предпочелъ честно заработать своей замткой нсколько рублей и первымъ дать своей газет извстіе, добытое и провренное имъ, благодаря нескромности одного служащаго въ банк, съ которымъ репортеръ былъ знакомъ.
Дйствительно, въ этой небольшой замтк если не все, то кое-что — и даже многое — было правдой, и потому она и злила такъ Аркадія Николаевича. Завтра вс газеты, разумется, перепечатаютъ извстіе, и пойдутъ по городу слухи, принимая необычайные размры и преувеличивая дйствительное положеніе банка. И, что еще ужасне, имя Аркадія Николаевича, безукоризненное до сихъ поръ, станутъ трепать въ газетахъ, не разобравши, въ чемъ дло, и не понимая, виноватъ ли онъ дйствительно, или нтъ. Ошибку сочтутъ за преднамренность, за злоупотребленіе… О, подлецъ!.. И кто могъ сообщить банковскую тайну!
А потери въ банк, въ самомъ дл, были значительныя, благодаря нсколькимъ крайне рискованнымъ спекуляціямъ, и банкъ, что называется, ‘трещалъ’. Но про это знали только посвященные авгуры и старались энергичными мрами поправить дла и избгнуть краха и суда, на которомъ могло открыться кое-что, не особенно приглядное: и дутые отчеты, и родственный составъ правленія, и крупныя награды самимъ себ, и странныя выдачи суммъ разнымъ, совсмъ не комерческимъ лицамъ по векселямъ, изъ года въ годъ переписываемымъ… Аркадій Николаевичъ не терялъ надежды, разсчитывалъ и на свои связи, и на умнье очаровывать своими рчами, и на нкоторыя имена заемщиковъ банка…
Еще вчера, когда въ правленіи ршено было обратиться за ссудой къ правительству, Иволгинъ долго бесдовалъ съ Павлищевымъ и объяснялъ, какъ неблагопріятно отразится на торговл, если банкъ принужденъ будетъ ликвидировать дла и объявить себя несостоятельнымъ, не говоря уже о скандал судебнаго разбирательства, на которомъ могутъ фигурировать многія почтенныя имена.
И Иволгинъ назвалъ два-три звучныхъ имени лицъ, состоявшихъ дебиторами банка.
Павлищевъ общалъ помочь своимъ вліяніемъ и послалъ Аркадія Николаевича къ Борщову переговорить о подробностяхъ, выработать вмст съ нимъ проектъ соглашенія и тогда уже подать докладную записку.

II.

Съ тхъ поръ, какъ Маркъ женился, прошло четыре года, и онъ необыкновенно быстро подвинулся по служб. Маркъ въ 28 лтъ уже былъ статскимъ совтникомъ и, состоя при министр, исполнялъ видныя порученія, здилъ нсколько разъ делегатомъ заграницу, предсдательствовалъ въ нсколькихъ комиссіяхъ, писалъ записки и пользовался особымъ расположеніемъ, какъ человкъ замчательныхъ способностей и неутомимый работникъ, съ которымъ легко и пріятно работать. Доклады его были всегда точны, ясны и сжаты, записки основательны, и онъ умлъ схватывать мысли, такъ сказать, съ намека и передавать ихъ на бумаг въ блистательномъ изложеніи. Вопросъ о назначеніи Марка директоромъ канцеляріи былъ только вопросомъ времени, пока найдется приличное мсто, на которое можно было бы назначить лицо, занимавшее эту должность. Объ этомъ ему говорилъ Степанъ Ильичъ, который ужъ давно забылъ о ‘неблагодарности Марка’ и былъ съ нимъ въ отличныхъ отношеніяхъ, понимая, что съ Маркомъ ссориться невыгодно. Вдобавокъ, Маркъ оказалъ ему и большую услугу, въ высшей степени деликатно предложивъ Степану Ильичу помочь въ его денежныхъ затрудненіяхъ, о которыхъ Павлищевъ какъ-то говорилъ при Марк. И его превосходительство не отказался и занялъ десять тысячъ на уплату долговъ, и съ тхъ поръ отношенія ихъ стали еще лучше.
Маркъ принялъ Иволгина съ дловой, нсколько холодной сдержанностью, и когда Аркадій Николаевичъ объяснилъ, что его къ нему прислалъ Навлищевъ, Маркъ предложилъ Иволгину объяснить въ чемъ дло.
Надо сказать правду, Аркадій Николаевичъ ‘объяснялъ’ дло этому молодому, серьезному и внимательно слушавшему чиновнику, не спускавшему своихъ черныхъ пронизывающихъ и, казалось, слегка насмшливыхъ глазъ съ лица оратора,— далеко не съ тмъ убдительнымъ краснорчіемъ и не съ тмъ блескомъ, съ какимъ онъ только что говорилъ съ Павлищевымъ. Что-то мшало ему. Онъ словно чувствовалъ, что Маркъ не изъ тхъ людей, которыхъ онъ умлъ ‘подковывать’ съ такимъ мастерствомъ, и что на него едва ли дйствуетъ одушевленіе, съ какимъ Аркадій Николаевичъ говорилъ о задачахъ и значеніи банка для нуждъ торговли и промышленности, о необходимости правительству, въ видахъ поддержки торговли, прійти на помощь и т. п.
По крайней мр, на безстрастномъ лиц Марка Аркадій Николаевичъ не замчалъ ни одобренія, ни сочувствія. Маркъ слушалъ, не прерывая ни разу, и только, когда Иволгинъ вполн высказался, замтилъ:
— Вы какую сумму желаете?
— Всего одинъ милліонъ.
Маркъ записалъ цифру въ свою записную книжку и сказалъ:
— Потрудитесь прислать мн вс отчеты банка…
— Съ большимъ удовольствіемъ… Но это задержитъ ршеніе вопроса. Степанъ Ильичъ въ принцип согласился… Вроятно, и вы согласны?..
— Я пока не имю мннія, да оно для васъ и не важно, если Степанъ Ильичъ вамъ общалъ,— проговорилъ Маркъ съ едва замтной улыбкой.
— Но Степанъ Ильичъ просилъ васъ доложить ему объ этомъ.
— Я и доложу, будьте спокойны, и постараюсь не задержать доклада. Черезъ день, много два онъ будетъ представленъ Степану Ильичу.
Иволгинъ всталъ, не особенно довольный разговоромъ съ этимъ сухимъ чиновникомъ, и мысленно окрестилъ его почему-то ‘кабинетнымъ’ человкомъ. Однако, очень благодарилъ, что дло скоро будетъ доложено, и ухалъ, общая немедленно прислать вс необходимыя свднія.
Не понравился ему этотъ ‘чинодралъ’ тмъ боле, что онъ зналъ, какое онъ иметъ вліяніе на Павлищева, но онъ надялся, что Павлищевъ не отступится отъ слова и, конечно, пойметъ необходимость во что бы то ни стало отвратить скандалъ…
— Л сегодня какъ нарочно эта подлая замтка!— проговорилъ со злостью Иволгинъ и, взглянувъ на часы, подавилъ пуговку электрическаго звонка.
Вошелъ благообразный лакей.
— Скорй закладывать лошадь!— нетерпливо проговорилъ Аркадій Николаевичъ.
Черезъ полчаса онъ ужъ мчался на своемъ рысак въ редакцію газеты, гд помщена была замтка, и съ возмущеннымъ видомъ убждалъ редактора, что напечатанное извстіе вздоръ съ начала до конца. Онъ удивляется только, какъ ‘многоуважаемый’ редакторъ могъ напечатать такое сообщеніе. Кажется, репутація его, Аркадія Николаевича, слишкомъ извстна, чтобы бросать на него тнь… Иволгинъ говорилъ убдительно, горячо, припомнилъ, что онъ всегда былъ другомъ прессы и понимаетъ пользу гласности, но въ данномъ случа гласность является не полезной, а вредной, и очевидно репортеръ былъ введенъ въ заблужденіе.
И редакторъ, убжденный доводами Аркадія Николаевича, общалъ въ слдующемъ же номер опровергнуть извстіе.
Иволгинъ разсыпался въ благодарностяхъ и въ тотъ же день объхалъ всхъ редакторовъ съ просьбой не перепечатывать замтки.
На другой же день въ ‘Чижик’ появилось категорическое опроверженіе, и ни въ одной газет не появилось перепечатки.
Аркадій Николаевичъ ожилъ.

III.

Эти дни, въ ожиданіи отвта, Иволгинъ находился въ большомъ волненіи.
‘Дадутъ ссуду или не дадутъ?’
Эти мысли не давали ему покоя. Онъ то надялся, то падалъ духомъ, догадываясь по разговору съ Маркомъ, что тотъ далеко не на его сторон. И еслибъ еще поручили это дло какому-нибудь другому чиновнику, съ которымъ бы можно было ‘сговориться’, какъ деликатно называлъ Аркадій Николаевичъ интимныя бесды за завтракомъ въ отдльномъ кабинет моднаго ресторана. Во время такихъ завтраковъ Иволгинъ устраивалъ на своемъ вку не мало длъ и не даромъ же пользовался репутаціей необыкновеннаго мастера ‘устраивать’ и ‘проводить’ всякія дла. А Борщова не пригласишь завтракать! Онъ самъ богатъ и съ нимъ ничего не устроишь. Вдобавокъ онъ и отчеты проштудируетъ надлежащимъ образомъ и, конечно, найдетъ въ нихъ кое-какія отступленія отъ закона и, какъ формалистъ, можетъ придраться и доложить своему начальству съ чисто ‘кабинетной’ точки зрнія узкаго чиновника. Они, вдь, всякое дло тормозятъ и жизни не понимаютъ, эти чиновники, не понимаютъ громаднаго значенія банка для торговли, и для того, чтобы выдвинуться, готовы разорить тысячи людей…
Такія разсужденія о чиновникахъ были любимымъ конькомъ Аркадія Николаевича, и онъ разражался на эту тему блестящими филиппиками, особенно когда какое-нибудь проводимое имъ дло встрчало препятствія.
Вопросъ о ссуд былъ для него страшнымъ вопросомъ. Въ случа благопріятнаго отвта — спасеніе, въ противномъ случа — крахъ банка и, главное, его самого. Ни для кого не было секретомъ, что онъ былъ воротилою въ банк, и что все тамъ длалось по его велніямъ. Онъ тамъ былъ непогршимый и всемогущій владыка и что приказывалъ ‘самъ Аркадій Николаевичъ’, то считалось закономъ. Остальные директора или были его родственниками и пріятелями, или ничего не понимавшими безгласными людьми, подписывавшими, не читая, какія угодно постановленія, и вс они преклонялись передъ ‘великимъ человкомъ’, дававшимъ и большіе дивиденды акціонерамъ, и хорошія жалованья и награды своимъ покладистымъ коллегамъ.
Аркадій Николаевичъ въ эти дни уже принялъ кое-какія мры для обезпеченія успха. Не дале, какъ вчера онъ былъ у знакомой читателю Анны Аполлоновны Рогальской, которая въ послднее время совсмъ оставила свое хлопотливое ремесло — просить въ пріемныхъ за миическихъ сестеръ и братьевъ. Она устроила мужу хорошее мсто на дальней окраин и жила одна въ роскошномъ и уютномъ гнздышк, пользуясь благосклонностью одного семидесятипяти-лтняго старика, который, на закат дней своихъ, почувствовалъ ‘третью молодость’ и, влюбившись въ блондинку, усиленно занялся гимнастикой, длалъ массажъ и даже пробовалъ броунъ-секаровское средство. Повергнувъ къ стонамъ ‘чародйки’ любовь и деньги, и, разумется, не малыя, къ досад своей супруги и дтей, старикъ проводилъ вечера у своей возлюбленной и, благодаря терпливому мужеству, съ какимъ молодая женщина выносила его ласки — находилъ, что-жизнь еще полна не однхъ только административныхъ радостей… И онъ былъ сентименталенъ и игривъ, писалъ Анн Аполлоновн стихи и, ревнивый, требовалъ увреній, что онъ одинъ ею любимый, увренія эти, конечно, не заставляли себя ждать.
Сановный мужъ, пользовавшійся въ свое время, и не безъ основаній, репутаціей умнаго и ршительнаго человка, совсмъ глуплъ въ присутствіи соблазнительной блондинки и врилъ и ея комплиментамъ, и клятвамъ въ любви и врности. Врилъ и влюблялся все боле и боле, привозилъ ей, кром опредленнаго мсячнаго содержанія, еще и дополнительныя суммы, не считая разныхъ подарковъ, словомъ, тратилъ за свою ‘третью молодость’ такія деньги, что супруга его и дти, серьезно опасаясь за сохраненіе довольно большого состоянія старика, положили на семейномъ совт принять экстраординарныя мры. Ршено было черезъ старшаго сына предложить этой ‘подлой женщин’ до сорока тысячъ отступного съ тмъ, чтобы она тотчасъ же скрылась изъ Петербурга, пригрозивъ, въ случа ея несогласія, высылкой изъ города. Если же ‘подлая’ не пойдетъ на соглашеніе, то обратиться къ содйствію властей…
Аркадій Николаевичъ очень скоро сошелся съ Анной Аполлоновной на десяти тысячахъ, если старикъ напишетъ письмо, въ которомъ попроситъ кого слдуетъ не отказать въ просьб Иволгина. Въ то же свиданіе Анна Аполлоновна получила въ вид задатка тысячу рублей, а на остальныя деньги ей была выдана довольно хитро составленная росписка. Вечеромъ того же дня Иволгинъ былъ извщенъ, что письмо написано и завтра же будетъ въ надлежащихъ рукахъ.
Между тмъ, Маркъ, добросовстно изучивъ отчеты, отправился къ Павлищеву и доложилъ ему, что ходатайствовать о ссуд на льготныхъ условіяхъ милліона изъ государственнаго казначейства нтъ никакихъ основаній.
— Отчеты банка неудовлетворительны, и истинное положеніе длъ довольно искусно скрыто,— прибавилъ Маркъ.
— Я все это знаю, Маркъ Евграфычъ,— отвчалъ, слегка морщась, Павлищевъ.— Знаю, что у нихъ и подставные акціонеры, и семейное правленіе, и родственная ревизіонная комиссія, но Иволгинъ общалъ вс эти порядки измнить… Во всякомъ случа, крахъ байка не желателенъ и тмъ боле нежелателенъ судебный скандалъ… Вы видли, чьи векселя учитывалъ Иволгинъ… Онъ, вдь, умная бестія и зналъ, что длаетъ. И, наконецъ, банкъ не въ безнадежномъ положеніи… Ссуда его выручитъ, и рискованныхъ спекуляцій Иволгинъ длать больше не станетъ… Надо, Маркъ Евграфычъ, уважить просьбу. Составьте, пожалуйста, докладъ въ этомъ смысл и пошлите Иволгину сказать, чтобы правленіе подало прошеніе.
Маркъ не сдлалъ никакого возраженія. Ему, собственно говоря, ршительно все равно: дадутъ ли милліонъ казенныхъ денегъ или нтъ. Не станетъ же онъ защищать свое мнніе изъ-за такихъ пустяковъ.
И онъ отвтилъ, принимая обратно снова записку:
— Такъ я напишу другой докладъ.
— Пожалуйста… И распространитесь, знаете ли, о значеніи банка для торговли и промышленности, о томъ, что онъ поставленъ былъ въ критическое положеніе, благодаря застою въ длахъ, ну, однимъ словомъ… Вы вдь сами знаете, какъ все это изображается!— прибавилъ съ улыбкой Павлищевъ.
— Еще бы не знать!— усмхнулся Маркъ.
— Надо дать,— снова заговорилъ, словно бы оправдываясь, Павлищевъ.— Если бы не дали да на суд фигурировали имена нкоторыхъ заемщиковъ, насъ потомъ съли бы. Что длать, милйшій Маркъ Евграфычъ! Не все можно длать, что хочется… Законы-то у насъ о двухъ концахъ. Надо, слдовательно, принимать въ соображеніе время и пространство!— заключилъ свои разсужденія его превосходительство.

IV.

Въ то самое утро, когда Маркъ бесдовалъ въ министерств съ Павлищевымъ, въ кабинет Ксеніи сидлъ Василій Захаровичъ Трифоновъ.
Онъ только-что пріхалъ къ дочери, и Ксенія, радостно встртившая отца, тотчасъ же замтила, что отецъ взволнованъ, хотя и старался это скрыть. Онъ сегодня разсянно отвчалъ на вопросы, далеко не съ обычной горячей лаской встртилъ своего трехлтняго внучка, хорошенькаго черноволосаго мальчугана, немедленно прибжавшаго въ комнату, какъ только-что услыхалъ, что ддушка у мамы, и имлъ какой-то сконфуженный и растерянный видъ, какого Ксенія никогда не видала въ своемъ энергическомъ отц. И сердце ея забило тревогу.
‘Что такое случилось?’ думала она, тревожно заглядывая въ глаза отцу и не смя сама начать разспросы.
Сильно осунулся и постарлъ Василій Захаровичъ за послдній годъ, хотя крпкое здоровье его, казалось, и не пошатнулось. Онъ ни на что не жаловался, попрежнему чувствовалъ себя хорошо, а между тмъ, вдругъ сразу ‘ослъ’, сдлался раздражителенъ и нервенъ и на цлые дни запирался въ своемъ кабинет и тамъ, за письменнымъ столомъ, щелкалъ на счетахъ, подводилъ какіе-то итоги и затмъ, мрачный, какъ туча, ходилъ по комнат, опустивъ свою сдую голову. Никто не догадывался, что значила такая перемна въ Василь Захарович, обыкновенно веселомъ, живомъ и разговорчивомъ, хотя за обдомъ, особенно когда бывали гости, и на своихъ четвергахъ, старикъ старался быть веселымъ, по зоркій глазъ Ксеніи видлъ, что эта веселость была напускная. На заботливые вопросы своихъ объ его здоровь, старикъ всегда отвчалъ, что здоровъ, видимо недовольный такими вопросами. Мысль о томъ, что дла Василія Захаровича пошатнулись и это его сильно озабочиваетъ и тревожитъ, никому не приходила въ голову,— до того это казалось невроятнымъ. Не даромъ же Трифоновъ имлъ репутацію осторожнаго и благоразумнаго человка, неспособнаго броситься въ какое-нибудь рискованное или неврное предпріятіе, и вся его жизнь свидтельствовала объ этомъ. Онъ былъ изъ тхъ дльцовъ, которые разсчитываютъ на врняка и рдко ошибаются въ разсчетахъ. Въ немъ не было, такъ сказать, ‘художника наживы’, азартнаго игрока, ставящаго на карту крупныя ставки.
Никогда не посвящавшій въ дла своихъ домашнихъ, да и вообще никого, Василій Захаровичъ, однако, въ послднее время иногда, какъ бы вскользь, при случа говорилъ, что новые заводы его радуютъ. ‘Слдовательно, дла идутъ хорошо’, думала Ксенія, недоумвая, отчего отецъ такъ перемнился. Вдобавокъ, еще недавно онъ сдлалъ крупное пожертвованіе — внесъ двсти тысячъ въ одно благотворительное учрежденіе, во глав котораго стояли высокопоставленныя лица. Такихъ крупныхъ пожертвованій не длаютъ, разумется, лица, дла которыхъ разстроены. Кром того, Василій Захаровичъ въ этотъ годъ чаще, чмъ прежде, задавалъ роскошные обды, стоившіе сумасшедшихъ денегъ, на которые приглашались избранные гости. Словомъ, все, казалось, говорило, что милліоны Трифонова не тронуты и въ цлости лежатъ въ государственномъ банк.
Изъ близкихъ Трифонову людей одинъ только Маркъ, казалось, кое о чемъ догадывался, несмотря на эти видимые признаки благосостоянія своего тестя. Онъ понималъ самолюбивую натуру старика, понималъ, что не даромъ онъ говоритъ о своихъ длахъ, тогда какъ прежде никого не удостаивалъ такими разговорами, и подъ рукой наводилъ справки. О томъ, что Маркъ узналъ, онъ, разумется, не сказалъ никому, а тмъ боле Ксеніи.
Но зато однажды, когда посл обда сидлъ свои обычные полчаса у Ксеніи, передъ тмъ, что приниматься за работу въ кабинет, Маркъ какъ-то завелъ рчь о длахъ и, между прочимъ, посовтовалъ Ксеніи — положить свои деньги вкладомъ въ государственный банкъ на долгій срокъ.
— Разв держать ихъ въ бумагахъ невыгодно, Маркъ?— спросила Ксенія.
— Положимъ, выгодно… Ты получаешь около пяти процентовъ, а тогда будешь получать около четырехъ. Но зато мы съ тобой, Ксенія, будемъ гарантированы отъ соблазна…
— Отъ какого?..
— Мало ли какого?.. Я, ты знаешь, очень скромный въ своихъ привычкахъ человкъ…
— Совсмъ скромный,— перебила Ксенія…
— А и у меня иногда являются мысли: купить большое имніе, чтобы получать боле того, что мы получаемъ… А къ чему намъ?.. Разв намъ мало? Слава Богу… Такъ вотъ, во избжаніе такихъ соблазновъ и чтобы оставить дтямъ въ неприкосновенности то, что ты получила, не лучше ли не имть возможности трогать капитала… Что ты думаешь, Ксенія?
Напрасный вопросъ! Ксенія по большей части думала, какъ Маркъ, и, разумется, тотчасъ же согласилась.
И, словно бы загипнотизированная Маркомъ, до сихъ поръ еще влюбленная въ него со всей силой первыхъ дней, она съ какимъ-то наивнымъ восторгомъ счастливой, удовлетворенной жизнью, женщины, смотрла на красавца-мужа, не подозрвая тайной мысли его предложенія. Умная женщина, скептикъ по натур, умвшая разгадывать людей, она была слпа только относительно Марка, считала его какимъ-то высшимъ существомъ и, слишкомъ любившая его, никогда и не задумывалась надъ этимъ страннымъ характеромъ. Онъ импонировалъ ее и своимъ безпощаднымъ анализомъ, и силой, и своей жизнью, такъ не похожей на жизнь другихъ молодыхъ людей въ его положеніи. Въ самомъ дл, онъ какъ будто не пользовался богатствомъ. У него остались прежнія скромныя привычки, прежняя любовь къ работ, къ чтенію въ своемъ кабинет, главная роскошь котораго были книги. Какъ мужъ, онъ былъ образцовый — всегда дома, и никуда его не тянуло, ни тни ухаживанія за кмъ-нибудь изъ хорошенькихъ знакомыхъ дамъ, бывавшихъ у нихъ, всегда ровный и спокойный. И, ревнивая по натур, Ксенія ни разу не испытывала за эти четыре года мукъ ревности. Она ревновала его только къ ‘служб’ и находила, что онъ ужъ черезчуръ много работаетъ и проводитъ съ ней меньше времени, чмъ бы ей хотлось… По крайней мр они рдко читаютъ вмст, не такъ часто разговариваютъ, какъ тогда, какъ онъ былъ женихомъ. Несмотря на четыре года супружества, многое въ Марк оставалось для Ксеніи неяснымъ и непонятнымъ, но она восполняла это непонятное воображеніемъ любящей женщины, объясняла себ его увлеченіе работой непомрнымъ честолюбіемъ выдающагося человка и довольствовалась рдкими часами бесдъ, вознагражденная увренностью въ его серьезной привязанности и счастливая его горячими ласками мулса. Трехлтній сынъ и крошка двочка дополняли ея счастье, и прежняя безпокойная, ищущая интересныхъ людей, Ксенія, пополнвшая и расцвтшая, сдлалась одною изъ тхъ женщинъ, для которыхъ сосредоточивался весь интересъ жизни въ дтяхъ и муж.
Для Марка она необыкновенно заботилась теперь о своихъ туалетахъ, о прическ, стараясь быть всегда одтой къ лицу и сохранить подоле свжесть, красоту и привлекательность. Съ этой цлью она берегла и холила свое тло, брала какія-то особенныя ванны, заказывала роскошные капоты и съ инстинктомъ умной женщины, понимающей животное въ человк, хотла быть не только преданною и любящею женой, но и желанною любовницей, не надодающею мужу, особенно такому молодому и красивому, какъ Маркъ.
И надо отдать справедливость Ксеніи. Она нравилась Марку, и семейная ихъ жизнь не омрачалась никакими бурями.

——

Посл нсколькихъ минутъ, во время которыхъ смущеніе Василія Захаровича все боле увеличивалось и въ сердц Ксеніи росло все большее безпокойство, она, наконецъ, ршилась спросить:
— Папочка, родной… Что съ тобой? Ты, кажется, чмъ-то взволнованъ.
— Я?.. Ничего особеннаго, Ксюша… Такъ, разныя непріятности.
И старикъ попробовалъ, было, улыбнуться, но вмсто улыбки на лиц его появилась гримаса. Губы какъ-то перекосились и скулы судорожно задвигались.
— Какія непріятности, родной? Скажи, теб легче будетъ,— произнесла Ксенія дрогнувшимъ голосомъ и, какъ бывало прежде, обвила его шею и крпко поцловала отца въ щеку.
Старикъ былъ тронутъ этой лаской и съ губъ его готово уже было вырваться признаніе, но что-то его удержало, и онъ проговорилъ, поднимаясь съ мста:
— Ничего особеннаго. Съ завода непріятныя извстія. Ну, я, по обыкновенію, слишкомъ близко принялъ къ сердцу… Старъ становлюсь… Однако, прощай, Сюша… Кланяйся мужу…
Трифоновъ хотлъ уходить.
— Папочка, куда жъ ты? Голубчикъ, не уходи… Я вижу, что тебя что-то мучаетъ… Я давно это вижу… Не одн всти съ завода… Ужели ты не хочешь подлиться съ своей Ксюшей заботами… Скажи же мн, что случилось?
Старикъ грустно взглянулъ на свою любимицу и, казалось, все еще колебался. А между тмъ, вдь онъ халъ къ дочери именно за тмъ, чтобы ей все разсказать.
— Садись, папочка… Вдь я вижу по твоему лицу, что есть что-то очень серьезное… Не правда ли?— чуть слышно прибавила Ксенія.
— Правда!— глухо и словно бы съ усиліемъ промолвилъ онъ и опустился въ кресло.
Прошло нсколько секундъ въ молчаніи. Наконецъ, старикъ поднялъ опущенную сдую голову и ршительно проговорилъ:
— Я наканун разоренія, Ксюша…
— Ты?
— Да, я… Такъ сложились дла… Заводъ меня доканалъ… И я пріхалъ къ теб, чтобы просить твоей помощи… Твой милліонъ меня можетъ спасти… Еще не поздно!

V.

Хорошо знавшая самолюбивую натуру отца, Ксенія поняла, какъ тяжело было для его гордости сдлать подобное признаніе даже ей, его любимиц-дочери, и обратиться къ ней за деньгами. Она читала это и въ смущенномъ, полномъ страданія, выраженіи его лица съ подергивавшимися скулами, и въ растерянномъ взгляд, и въ тон его упавшаго, вздрагивавшаго голоса. Ей теперь стало понятнымъ все: и то, что онъ вдругъ осунулся и постарлъ, и его раздражительность послдняго времени, и напускная веселость при гостяхъ.
‘Бдный отецъ! Онъ страдалъ молча, ни съ кмъ не длясь своими заботами, и колебался даже мн сказать. Хотлъ уйти, не заикнувшись о деньгахъ, точно боялся, что я могу ихъ пожалть!’
И полная безконечной любви къ отцу и въ то же время обиженная, она съ упрекомъ сказала ему:
— И ты, папа, раньше мн ничего не сказалъ? Ты даже вотъ сейчасъ хотлъ уходить, оставивъ меня въ недоумнія?.. Да разв ты смлъ думать, что деньги, которыя ты мн далъ, не твои? Разв я могла бы хоть на минуту задуматься снять послднее свое платье для тебя? О, папочка, папочка! Зачмъ ты обижаешь свою дочь!— взволнованно, со слезами на глазахъ ррибавила Ксенія.
Растроганный старикъ нжно цловалъ дочь и уврялъ, что онъ никогда не сомнвался въ своей Ксюш… Разв онъ не знаетъ своей голубушки?..
— Но вдь ты не одна, Ксюша,— прибавилъ Василій Захаровичъ.
— Ты что же?.. Ты думаешь, что Маркъ можетъ быть этимъ недоволенъ?— воскликнула Ксенія, красня отъ охватившаго ее негодованія.
— Я ничего, родная, не думаю, но во всякомъ случа надо его спросить.
— И спрашивать нечего. Онъ обрадуется, что эти деньги теб пригодятся… Бери сейчасъ же билеты, папочка, они у меня. Маркъ, слава Богу, еще не усплъ осуществить своего предположенія. У него, видишь ли, была одна комбинація…
Старикъ на-отрзъ отказался взять билеты безъ согласія Марка и любопытно спросилъ:
— А какая у Марка была комбинація?
— Положить эти деньги въ государственный банкъ вкладомъ на долгій срокъ…
— Онъ собирался это сдлать!— переспросилъ Трифоновъ, видимо заинтересованный.
— Да. Завтра хотлъ. Говорилъ, что такъ лучше.
— Гмм… лучше? Почему же именно лучше? Вы бы получали мене дохода.
— Онъ говорилъ, что зато меньше соблазна затратить ихъ на какое-нибудь дло, напримръ на покупку имнія…
— И давно у него явилась такая блестящая мысль?
— На-дняхъ. Да ты что, папочка, разспрашиваешь?.. Маркъ, разумется, будетъ радъ, что не положилъ денегъ. Вдь мы не знали, что они могутъ теб понадобиться… Ты скрывалъ отъ насъ, что дла твои плохи… Ни я, ни Маркъ не догадывались объ этомъ…
Старикъ вдругъ сдлался серьезенъ, и мрачная тнь пробжала по его лицу. Слова дочери, казалось, далеко не убдили его. Напротивъ! Они только заставили его догадаться о причинахъ этой внезапной ‘комбинаціи’, придуманной Маркомъ, и съ грустью взглянуть на Ксенію.
Нсколько мгновеній онъ молчалъ.
— Слушай, Ксюша, что я теб скажу,— проговорилъ онъ наконецъ ршительнымъ и властнымъ тономъ, напомнившимъ Ксеніи прежняго отца:— я теб очень благодаренъ за готовность мн помочь, въ ней я, конечно, никогда и не сомнвался, но если твой мужъ выразитъ какое-нибудь сомнніе, то я не возьму твоихъ денегъ и постараюсь достать гд-нибудь хотя бы за большіе проценты… Знай это. Маркъ дловой и умный человкъ и, разумется, понимаетъ, что вы рискуете, отдавая мн деньги… Я, положимъ, выдамъ теб вексель и буду платить проценты, но если, не дай Богъ, я разорюсь…
— Папа, замолчи!— перебила его Ксенія.— Какъ теб не стыдно говорить такія вещи! Разв эти деньги Марка? Разв онъ женился на мн ради богатства? Если ты не хочешь взять сейчасъ билеты. Маркъ теб ихъ привезетъ самъ…
Ксенія была взволнована, а старикъ, знавшій, какъ она боготворитъ своего Марка и не желавшій омрачить счастія своей любимицы, торопливо и нжно проговорилъ:
— Да ты чего кипятишься, Ксюша?
— Какъ не кипятиться!? Ты предполагаешь, что Маркъ можетъ колебаться… Вдь это было бы… нечестно и неблагодарно съ его стороны… Маркъ на это не способенъ!— горячо воскликнула Ксенія, гордая и увренная въ благородств своего Марка.
Снова Василій Захаровичъ подумалъ о будущемъ счастіи Ксеніи и, почти увренный, что изъ-за этихъ денегъ можетъ выйти серьезная размолвка дочери съ мужемъ, сказалъ:
— Ничего нечестнаго и неблагодарнаго не было бы. Ты, Ксюша, напрасно такія слова говоришь… Ей-Богу, напрасно… И я нисколько бы не былъ въ претензіи на Марка, если бы онъ поступилъ не такъ, какъ ты разсчитываешь… Онъ можетъ не думать о себ, но, какъ благоразумный человкъ, долженъ подумать о будущности твоей и вашихъ дтей… То-то онъ и хотлъ положить деньги вкладомъ… Это доказываемъ его заботливость… и любовь къ семь… Каждый, Ксюша, за себя, а Богъ за всхъ!
И старикъ хотлъ было улыбнуться, по улыбка вышла какая-то грустная.
Онъ заторопился домой, несмотря на просьбы дочери посидть. Онъ съ какою-то особенною ласковостью простился съ дочерью и проговорилъ:
— Смотри же, Ксюша, помни, что я сказалъ, и не ссорься съ Маркомъ изъ-за этихъ денегъ. Я гд-нибудь достану…
— Поссориться съ Маркомъ изъ-за денегъ!? Ты, папа, совсмъ его не знаешь!..
‘Умную ‘комбинацію’ придумалъ этотъ Маркъ. Предусмотрительный молодой человкъ’!— размышлялъ, грустно усмхаясь, старикъ Трифоновъ въ то время, какъ рысакъ, несъ этого полуразорившагося милліонера въ банкъ.
И Василій Захаровичъ, поближе приглядвшійся за эти четыре года къ своему зятю, припомнилъ теперь его разсужденія и взгляды и почему-то пожаллъ свою Ксюшу.
‘Она и не догадывается, какой онъ жесткій человкъ!’ — подумалъ онъ и вслухъ проговорилъ:
— Предусмотрительная комбинація!

——

Хотя Ксенія и возмущалась противъ отца, осмлившагося усомниться въ радостной готовности Марка отдать милліонъ, и была уврена въ благородств своего мужа особенно въ денежныхъ длахъ, тмъ не мене слова отца и эта комбинація Марка нсколько смутили ее, и она съ какой то непонятною для нея тревогой ждала возвращенія Марка, взволнованная и испуганная…
Она корила себя, корила отца за то, что у нея минутами закрадывалось сомнніе. Господи! Какъ ей не стыдно? Разв для нея не ясенъ этотъ сильный и благородный характеръ? Возможны ли какія-нибудь сомннія?..
А между тмъ, ей что-то говорило, что многое въ человк, котораго она боготворитъ, облечено въ какую-то таинственность. Въ немъ чувствуется твердый характеръ, но иногда его спокойныя и холодныя опредленія рзали ее какою-то страшною безучастностью…
Слова отца заставили ее серьезно размышлять о Марк, кажется, въ первый разъ со времени ихъ супружества, и напрасно старалась она теперь уврить себя, что знаетъ Марка.
Нтъ, она его не знаетъ!
Она безгранично любитъ его, но не знаетъ!
Продолжая думать о немъ, Ксенія припомнила, какъ онъ рдко съ ней говоритъ и какъ онъ безстрастенъ въ своихъ сужденіяхъ. Онъ точно все классифицируетъ и самъ остается въ сторон, спокойный. Во что онъ вритъ? Чему сочувствуетъ? Къ чему стемится?..
И Ксенія не безъ горькаго чувства должна была сознаться, что душевная жизнь Марка для нея не совсмъ открыта. Она знаетъ только, что онъ честолюбивъ, необыкновенно уважаетъ въ людяхъ силу и умъ… Она знаетъ, что онъ идеальный мужъ, но такъ ли онъ близокъ ей духовно, какъ и физически?..
И ей вдругъ становилось жутко при мысли о предстоявшемъ объясненіи.
‘А что, если отецъ правъ?’
И Ксенія гнала отъ себя эти мысли, чувствуя себя безспорно виноватой уже за то, что въ помыслахъ могла усомниться въ любимомъ человк. Въ такія минуты чувство любящей женщины брало верхъ надъ анализомъ, и Маркъ снова являлся въ ея глазахъ въ блестящемъ ореол благородства и силы. И снова она была уврена, что знаетъ своего Марка, и нетерпливо ждала его прізда, чтобы скорй доказать отцу, какъ онъ заблуждается.
Наконецъ раздался звонокъ, его звонокъ. Въ гостиной послышались увренные твердые шаги Марка, и Ксенія бросилась къ нему на встрчу радостная и веселая. При вид Марка вс сомннія показались Ксеніи какимъ-то святотатствомъ, и она воскликнула:
— Мн надо съ тобой поговорить, Маркъ… Сейчасъ былъ папа… Ты знаешь ли, его дла совсмъ разстроены?
— Разстроены?— переспросилъ Маркъ.
Голосъ его, по обыкновенію, былъ тихъ и спокоенъ. Это кольнуло Ксенію, и она бросила упрекъ:
— Какъ ты спокойно принимаешь такое печальное извстіе, Маркъ?
Маркъ взглянулъ на жену слегка удивленными глазами.
— Разв тебя это не трогаетъ?
— Ну, положимъ, и трогаетъ, но разв непремнно надо волноваться?.. Въ самомъ дл, дла его такъ плохи?— нсколько мягче проговорилъ Маркъ и въ душ обругалъ себя болваномъ, что не исполнилъ своего намренія относительно жениныхъ денегъ…— Что теб говорилъ твой отецъ? Можетъ быть, ему нужна помощь?
— Необходима…
Ксенія жадно ждала, что онъ скажетъ объ ея деньгахъ, но Маркъ вмсто того проговорилъ:
— Такъ это легко устроить. Я скажу Павлищеву, и твоему отцу можно устроить ссуду на льготныхъ условіяхъ…
— Но прежде я отдамъ отцу свой милліонъ!— промолвила Ксенія и, блдная, смотрла въ упоръ на Марка.— Ты, конечно, согласенъ?— прибавила она.

VI.

Казалось, слова Ксеніи не произвели на Марка впечатлнія. Ни одинъ мускулъ не дрогнулъ въ его лиц.
А между тмъ, злоба кипла въ немъ. Злоба и на свою непредусмотрительность, и на эту ‘сантиментальную дуру’, которая ставитъ на карту будущность и его, и дтей. Благодаря этому, онъ лишится богатства, а вмст съ тмъ и независимости, и карьера его можетъ померкнуть. А вдь легко было устроить женины деньги такъ, чтобы не выпустить ихъ изъ рукъ…
Въ эту минуту онъ смотрлъ на обожавшую его женщину, какъ на врага, и, несмотря на умнье владть собой, въ глазахъ его сверкнула злая, жесткая улыбка, когда онъ отвтилъ:
— При чемъ мое согласіе? Ты уже ршила.
— Но, Маркъ, разв ты не понимаешь?
— Чего не понимаю?
— Мн необходимо, чтобы ты одобрилъ мое ршеніе. Безъ твоего согласія и папа не желаетъ брать деньги… Но, главное, для меня твое согласіе важно. Необыкновенно важно, Маркъ!— значительно и съ какою-то внушительною торжественностью говорила Ксенія, заглядывая въ лицо Марка съ выраженіемъ страха и мольбы…— Видишь ли, Маркъ… Ты прости, мн показалось, будто ты недоволенъ моимъ ршеніемъ. Вдь я ошиблась? Не правда ли? Ты просто пріхалъ со службы раздраженный и не вникъ хорошо въ мои слова… Говори же скорй, прошу тебя. Предположимъ даже, что этотъ милліонъ мы потеряемъ, но нашъ долгъ помочь пап, и ты, разумется, не пожалешь о деньгахъ? У насъ, наконецъ, останутся еще триста тысячъ, которыя папа теб далъ. Мы можемъ жить скромнй… Къ чему намъ такое богатство?.. Отвчай же, Маркъ!
О, съ какою тревогою нетерпнія она ждала теперь отвта. Ей было жутко, словно человку надъ пропастью, и она почему-то думала, что съ этимъ отвтомъ связана вся ея дальнйшая судьба.
Что жъ онъ молчитъ!? Скорй, скорй скажи онъ два-три жданныхъ слова, и она бросится къ нему на шею, моля о прощеніи… Ужели онъ ихъ не скажетъ? Ужели Маркъ не тотъ, какимъ она его считаетъ?
Ксенія хотла прочесть отвтъ въ его лиц. Но сердце ея упало, и какое-то совсмъ новое чувство — чувство недоврія, страха и разочарованія въ любимомъ человк — закрадывалось невольно въ ея душу,— до того холодно и жестко-спокойно было это свжее, румяное и красивое лицо.
Въ эти краткія мгновенія Ксенія вдругъ вспомнила его мннія и взгляды, полные безпощаднаго скептицизма, его рчи, холодныя и безстрастныя, его честолюбіе и неразборчивость средствъ, вспомнила, наконецъ, отношеніе къ ней… Одна физическая близость и никаго духовнаго общенія!.. Она почти его не видитъ, и всегда одна…
Прежнія чары словно бы исчезали. Съ глазъ влюбленной женщины спадала пелена. Она начала прозрвать, и мысль о томъ, что Маркъ никогда ее не любилъ и женился на ней ради богатства, воспользовавшись ее страстью къ нему, словно молнія, озарила ея голову и жестоко оскорбила въ ней гордость женщины… Ужели она ничего этого не понимала?… Ужели страсть такъ ослпила ее?..
И въ глазахъ Ксеніи блеснулъ злой огонекъ, и въ голос ея зазвучала раздражительная властная нотка, когда она воскликнула:
— Что жъ ты молчишь? Отвчай: одобряешь ли ты мое ршеніе помочь отцу?
— Разумется, не одобряю!— твердо проговорилъ Маркъ и слегка поблднлъ.
Еще секунду тому назадъ Ксенія предчувствовала этотъ отвтъ. И все-таки онъ поразилъ ее, какъ нчто чудовищное. Она, казалось, не врила своимъ ушамъ и, изумленная, съ широко открытыми глазами, смотрла на мужа.
А Маркъ между тмъ продолжалъ:
— Присядемъ-ка лучше, Ксенія, и поговоримъ спокойно…
Съ этими словами онъ опустился въ кресло. Сла и Ксенія, подавленная, ждавшая чего-то тяжелаго и ужаснаго.
— И, главное, не будемъ раздражаться,— продолжалъ Маркъ, бросая взглядъ на Ксенію,— раздраженіе только мшаетъ зрло обсудить… Я вижу: ты удивлена, но когда выслушаешь меня…
— Я слушаю,— перебила Ксенія.
— Видишь ли. Ксенія, я понимаю твой порывъ спасти отца. Это — совершенно естественный порывъ и съ извстной точки зрнія вполн великодушный и благородный…
— Съ извстной точки зрнія? А разв есть другая точка зрнія?..
— Конечно, есть, ты это сейчасъ поймешь… Въ данномъ случа, возникаетъ вопросъ: можно ли милліономъ, который ты дашь отцу, поправить его дла?.. Я имю нкоторое понятіе о длахъ Василія Захаровича и ршительно говорю, что твои деньги его не спасутъ… Онъ все-таки будетъ разоренъ и, слдовательно, помощи ты ему, дйствительной помощи, никакой не окажешь, а разв только дашь ему маленькую отсрочку. Вмсто того, чтобы объявить себя несостоятельнымъ теперь, онъ сдлается имъ черезъ шесть мсяцевъ или черезъ годъ…
— Ты, значитъ, зналъ, что дла папы плохи?…
— Зналъ.
— И потому недавно предлагалъ положить деньги вкладомъ въ банкъ?— спрашивала Ксенія, повидимому, спокойно.
— Да, я хотлъ спасти твои деньги. И, признаюсь, очень жалю, что опоздалъ… Но я все-таки не теряю надежды убдить тебя — не отдавать денегъ. Повторяю: отца ты не спасешь, а дтей лишишь состоянія… Деньги твои уйдутъ неизвстно куда, вмсто того, чтобы быть въ рукахъ у людей, которые умютъ ими пользоваться… Богатство — сила и большая сила. За что же добровольно лишаться ея?.. Оно нужно и для дтей, и для насъ… Оно понадобится и для твоего отца, если онъ разорится… На что онъ потомъ будетъ жить?.. Ты видишь, я о немъ же забочусь, Ксенія,— подумай объ этомъ спокойно и позволь мн създить къ отцу и переговорить съ нимъ… Онъ наврное пойметъ меня… И, наконецъ, можно устроить ему ссуду изъ казны, это будетъ гораздо лучше… Быть можетъ, ему дадутъ милліона два и окажутъ дйствительную помощь и, такимъ образомъ, мы не лишимся состоянія изъ-за ложно понятаго чувства любви… Ты согласна, Ксенія, чтобы я переговорилъ съ отцомъ?— прибавилъ Маркъ мягкимъ и нжнымъ тономъ.
Ксенія не поднимала опущенной головы, и Маркъ уже думалъ, что его доводы подйствовали. Вдь, она такъ его любитъ, своего Марка, и не захочетъ итти противъ его желанія.
Но когда, черезъ нсколько секундъ, Ксенія подняла голову, и Маркъ увидалъ лицо жены, онъ понялъ, что между ними теперь все кончено.
Передъ нимъ была не прежняя влюбленная, покорная его вол женщина, а совсмъ другая — словно чужая.
Блдная, какъ сама смерть, съ надменно приподнятою головой и страдальческимъ лицомъ, она смотрла на Марка съ какимъ-то спокойнымъ и холоднымъ вниманіемъ, точно разглядывая нчто любопытное и вмст съ тмъ чудовищное, и презрительная, уничтожающая улыбка стояла въ ея прищуренныхъ глазахъ и нервно подергивала ея губы.
И Маркъ не опустилъ передъ ней глазъ и вызывающе, смотрлъ на жену, которую въ это время ненавидлъ за то, что она разгадала его, своего бывшаго идола, и глядитъ на него съ такимъ презрніемъ.
Нсколько секундъ прошло въ жуткомъ молчаніи.
И, наконецъ, Ксенія проговорила тихо, съ отчетливою медленностью:
— Папа былъ правъ, сомнваясь въ вашемъ согласіи… А я… я только теперь узнала, какой вы… подлецъ… Видно, купеческая порода въ васъ сказалась!
Несмотря на самообладаніе Марка, его всего передернула отъ этого оскорбленія, нанесеннаго женщиной, которая еще часъ тому назадъ молилась на него. Злоба душила его, та безсильная злоба, которая и сдержанныхъ людей приводитъ въ бшенство. Кровь отлила отъ его щекъ, и онъ поблднлъ. Ему стоило большихъ усилій, чтобъ сдержаться.
— Очень жаль,— проговорилъ онъ съ холодной усмшкой и глядя на Ксенію злыми глазами,— что такъ поздно узнали… И я, признаюсь, считалъ васъ умне и не думалъ, что вы предусмотрительность считаете подлостью…
— Вы, вроятно, и женились на мн, предусмотрительно разсчитывая на мое богатство, чтобъ легче сдлать карьеру,— проговорила Ксенія съ насмшливымъ спокойствіемъ.
— Не скрою, имлъ его въ виду, когда увидлъ, что вы влюбились въ меня и предпочли Павлищеву…
— И безъ моего милліона не женились бы на мн?
— Догадаться, я думаю, не трудно!— съ циничной откровенностью отвтилъ Маркъ.
— Благодарю… Вы, по крайней мр, откровенный… Сегодня же я узжаю съ дтьми къ пап, а адвокатъ переговоритъ съ вами о развод. Надюсь, вы ничего не имете противъ развода?.. Вамъ заплатятъ за него!— прибавила Ксенія и вышла изъ комнаты.

——

Въ тотъ же день Ксенія пріхала съ дтьми къ отцу и объявила ему, что разсталась съ мужемъ.
Старикъ былъ въ отчаяніи. Онъ понялъ причину разрыва и пробовалъ, было, оправдать Марка. Онъ ради любви къ жен и дтямъ не соглашался рисковать состояніемъ. Онъ правъ.
И старикъ умолялъ дочь примириться съ мужемъ. Онъ ни за что не возьметъ этихъ проклятыхъ денегъ.
— Ты ихъ возьмешь, папа. А о немъ ни слова, слышишь ли, никогда ни слова!— проговорила Ксенія съ порывистостью и со злостью въ голос.
— Но, вдь, ты такъ любишь Марка, моя родная?
— Любила!— прошептала Ксенія.
— А теперь?..
— Презираю и стыжусь, что любила такого подлеца… Еслибъ ты только зналъ…
И Ксенія зарыдала.
Когда дня черезъ два одинъ извстный адвокатъ явился къ Марку для переговоровъ, Маркъ объявилъ, что согласенъ на разводъ и готовъ взять всю вину на себя.
— А какія вамъ угодно назначить условія?— спросилъ адвокатъ, разсчитывая, что мужъ, котораго бросила жена съ милліономъ, потребуетъ крупнаго вознагражденія.
— Никакихъ!
— То-есть, какъ никакихъ?.. Вы, вроятно, не изволили понять меня, Маркъ Евграфовичъ, я хотлъ сказать…
— Просто никакихъ. Кажется, понятно?— рзко промолвилъ Маркъ и насмшливо посмотрлъ на удивленнаго адвоката.
Еще боле удивился адвокатъ, когда Маркъ вручилъ ему сохранныя росписки на 300,000 и просилъ ихъ передать Трифонову.
— Потрудитесь выдать въ полученіи этихъ денегъ росписку!— проговорилъ Маркъ, и когда росписка была выдана, распростился съ адвокатомъ, прибавивъ, что онъ всегда къ его услугамъ, съ девяти до одиннадцати, по длу развода.
Черезъ недлю вся обстановка богатой квартиры Марка, экипажи и лошади были отосланы въ домъ Трифоновыхъ, и самъ Маркъ перебрался въ маленькую, очень скромную квартиру, взявъ съ собой лишь свою громадную библіотеку.

VII.

У Аркадія Николаевича Иволгина тревожно забилось-таки сердце, когда, дней черезъ пять посл свиданія съ Павлищевымъ, рано утромъ курьеръ доставилъ ему коротенькую оффиціальную записку, въ которой было сказано, что ‘его превосходительство Степанъ Ильичъ Павлищевъ покорнйше проситъ его превосходительство Аркадія Николаевича Иволгина пожаловать къ нему въ министерство сегодня, пятаго декабря, въ 12 часовъ утра’.
До сихъ поръ Иволгинъ не могъ ни отъ кого узнать, въ какомъ направленіи былъ составленъ докладъ по ходатайству банка о ссуд. Чиновники ршительно ничего не знали и не могли даже указать на писаря, переписывавшаго докладъ, такъ какъ онъ переписывался на дому у осторожнаго Марка. Павлищева эти дни никакъ не удавалось повидать, хотя Иволгинъ и зазжалъ въ министерство по нсколько разъ въ день. Его превосходительство былъ такъ занятъ, что положительно разрывался и никого изъ частныхъ лицъ не принималъ, исключая какъ въ пріемный день. Нсколько спшныхъ комиссій, въ которыхъ онъ предсдательствовалъ, разныя спшныя дла заставляли Степана Ильича, такъ сказать, всего себя приносить на алтарь отечества, тмъ боле, что ходили слухи, будто министръ усталъ и хочетъ отдохнуть и возложилъ всю обузу на своего любимца, какъ бы приготовляя себ преемника. Маркъ, который бы могъ дать самыя точныя свднія, какъ нарочно, не приходилъ въ министерство, и почему онъ не приходитъ, никто не могъ сообщить.
Обуреваемый понятнымъ нетерпніемъ, Аркадій Николаевичъ ршился похать къ Борщову на квартиру и былъ не мало изумленъ, когда, остановившись у подъзда роскошнаго особняка, увидалъ носильщиковъ, выносившихъ мебель и другія вещи и нагружавшихъ фуры.
— Борщовы съзжаютъ?— спросилъ онъ швейцара, подбжавшаго къ дверц кареты.
— Точно такъ, ваше превосходительство! Уже съхали!— отвтилъ швейцаръ.
— Куда?— удивился Иволгинъ.
— Барыня съ дтьми изволили перехать къ родителямъ, а баринъ… Исторія вышла-съ…
Швейцаръ не окончилъ и замялся.
Аркадій Николаевичъ, охотникъ до ‘всякихъ исторій’ и умвшій ихъ узнавать, догадался сунуть швейцару бумажку, и спросилъ:
— Какая исторія? Разскажи-ка!..
Швейцаръ объяснилъ, что господа разсорились и разъхались.
— Разводиться, слышно, будутъ, ваше превосходительство.
— А не знаешь, изъ-за чего вышла исторія, братецъ?
— Не могу знать. Горничная сказывала, изъ-за денегъ быдто…
Узнавши новый адресъ Борщова, Иволгинъ отправился къ нему и былъ окончательно изумленъ, когда дворникъ указалъ ему на подъздъ во двор и сказалъ, что г. Борщовъ живетъ въ четвертомъ этаж, двадцать четвертый нумеръ.
‘Однако же, большимъ дуракомъ оказался этотъ Борщовъ, а говорили, что умный человкъ! Расходится съ женой милліонершей и забирается въ четвертый этажъ! Неужели онъ не съумлъ обезпечить себя?’ размышлялъ Аркадій Николаевичъ, поднимаясь по лстниц.
— Можно видть Марка Евграфыча?— спросилъ онъ у отворившаго ему двери пожилого лакея довольно мрачнаго вида.
— Маркъ Евграфычъ не принимаютъ.
— Мн, братецъ, на одну минутку… По самому важному длу. Пожалуйста, доложите и передайте карточку, а вотъ эту бумажку возьмите себ!— прибавилъ Иволгинъ, протягивая трехрублевую бумажку.
Къ удивленію Иволгина, давно уже непонимавшаго, какъ можно отказываться отъ денегъ, когда ихъ даютъ, мрачный лакей бумажки не взялъ и сказалъ:
— Я и такъ доложу, но только врядъ ли приметъ.
И дйствительно, черезъ минуту лакей вернулся и объяснилъ, что баринъ извиняется, но принять не можетъ, такъ какъ занятъ.
‘Скотина — чинодралъ!’ чуть, было, вслухъ не проговорилъ оскорбленный и взбшенный Иволгинъ и ушелъ, сильно упавши духомъ.
‘Врно этотъ выскочка хочетъ отличиться и написалъ докладъ не въ нашу пользу! ‘ думалъ онъ, спускаясь по лстниц.
На слдующій день, ровно въ двнадцать часовъ, маленькая карета Иволгина остановилась у министерства. Онъ поднялся въ пріемную и просилъ представительнаго старика-курьера Сидоренко доложить о себ Павлищеву, но оказалось, что его превосходительство еще не возвратился съ доклада и Иволгину пришлось ожидать.
Эти десять минутъ ожиданія были долгими и тяжелыми минутами для Аркадія Николаевича, во время которыхъ онъ давалъ себ общаніе быть впередъ осторожне, если только дло выгоритъ, и не рисковать такъ, какъ рисковалъ до сихъ поръ, надясь на свой умъ и изворотливость… Онъ нервными, быстрыми шагами, словно зврь въ клтк, ходилъ по пріемной, и надежда смнялась уныніемъ, уныніе надеждой… Дадутъ или не дадутъ?.. Спасутъ ли банкъ и его вмст съ банкомъ, или его репутація необыкновенно умнаго и даровитаго дльца рухнетъ, а вмст съ репутаціей рухнетъ и положеніе… И въ живомъ воображеніи его уже проносилась картина торжественной обстановки суда посл тхъ долгихъ дней слдствія и тхъ газетныхъ нападокъ, которыя, разумется, обрушатся на него, какъ только узнаютъ о крах банка… Эти газетчики рады случаю… Мерзавцы!
Но умные люди не должны допустить этого. Они не могутъ не дать ссуды… не могутъ… Иначе, вдь, обнаружатся на суд имена безнадежныхъ заемщиковъ, и какія имена?… Умно ли будетъ допустить скандалъ? Въ интересахъ ли благоразумія показывать передъ большою публикой то, что можно скрыть!?..
‘А я вдь тогда никого не пощажу… Вс векселя отдамъ слдователю!’ мысленно угрожалъ Иволгинъ, полный злобы на тхъ самыхъ людей, которымъ онъ самъ же широко открывалъ въ банк кредитъ ради своихъ цлей…
— Пожалуйте къ генералу!— доложилъ Сидоренко, давно уже понявшій, какъ хорошій физіономистъ, что для Иволгина это свиданіе крайне важно и что, слдовательно, отъ этого просителя можетъ перепасть хорошая получка, если свиданіе окончится благополучно.
И старикъ отъ души пожелалъ успха Аркадію Николаевичу, отворяя ему двери кабинета.
Радостная улыбка блеснула въ маленькихъ черныхъ глазкахъ Иволгина и съ души его точно скатилось тяжелое бремя, какъ только онъ вошелъ въ кабинетъ и увидлъ веселое и привтливое, свжее и выхоленное лицо Павлищева, приподнявшагося съ кресла въ своемъ кургузомъ вестон и любезно протягивавшаго руку Иволгину.
— Очень радъ, Аркадій Николаевичъ, что могу порадовать васъ пріятнымъ извстіемъ… Вашему банку милліонъ даютъ… Милости просимъ. Садитесь…
Иволгинъ облегченно вздохнулъ и сталъ разсыпаться въ благодарностяхъ. Онъ знаетъ, что банкъ обязанъ поддержкой исключительно Степану Ильичу, его государственному уму и мудрой прозорливости…
— Пожалуй, отчасти и мн, Аркадій Николаевичъ,— смясь, отвчалъ Павлищевъ.— Я сильно настаивалъ передъ министромъ о необходимости поддержать банкъ, общая ему, что впредь правленіе будетъ осторожне… Отчеты ваши, знаете ли, оставляютъ многаго желать, и до министра дошли слухи объ этихъ общихъ собраніяхъ съ дутыми акціонерами. Знаю, знаю, везд это практикуется, но этому пора положить предлъ, и мы вырабатываемъ теперь новый проектъ,— говорилъ Павлищевъ, приписывая себ заслугу, которой собственно не имлъ, такъ какъ ему вовсе и не приходилось убждать кого-нибудь въ этомъ дл.
— Не отчасти, а вполн вамъ, Степанъ Ильичъ.
— Не преувеличивайте моего содйствія въ этомъ дл, Аркадій Николаевичъ, а оставьте кое-что на долю именъ кое-какихъ кліентовъ вашего банка и на долю Анны Аполлоновны Рогальской!— засмялся Павлищевъ и лукаво подмигнулъ глазомъ.— Надюсь, это не секретъ, сколько вы дали ей за то, что она заставила графа третьей молодости написать письмо?
— Отъ васъ нтъ секретовъ!— скромно отвчалъ Иволгинъ.— Десять тысячъ!
— Довольно еще снисходительно!
— Но эти деньги брошены совершенно напрасно, Степанъ Ильичъ, и я въ этомъ дл только исполнилъ волю товарищей… Я былъ увренъ, что вы поможете… Вдь отъ краха банка пострадали бы серьезно интересы торговли… Разорились бы многіе купцы и…
— Все это мы имли въ виду, Аркадій Николаевичъ,— иронически усмхнувшись, перебилъ Павлищевъ. И быстрый, лукавый его взглядъ точно говорилъ:
‘Къ чему ты разводишь вс эти глупости?’
И Иволгинъ тотчасъ же сообразилъ, что надо оставить эти ‘глупости’, и спросилъ:
— Когда возможно получить деньги?
— Завтра… Я сдлаю распоряженіе, чтобы поторопились, а то, того и гляди, появится какая-нибудь газетная статейка, какъ нсколько дней тому назадъ.
— Больше не появится!— увренно замтилъ Иволгинъ.
— Ну, и слава Богу!.. Эти газеты, вдь, такъ рады напасть на каждаго виднаго человка… Вотъ только не всегда имъ можно…
— И это счастье для Россіи!— воскликнулъ Иволгинъ.
— И особенно для насъ, общественныхъ дятелей,— засмялся Павлищевъ.— По крайней мр, меньше крови портится… Ну, очень радъ, очень радъ, что все это такъ хорошо устроилось! еще разъ повторилъ Павлищевъ, когда Иволгинъ поднялся и, пожимая ему руку, прибавилъ:— надюсь, вы не скажете, что мы, чиновники, долго тянули ваше дло?.. Кажется, скоро его покончили, а?
— Поразительно скоро.
— То-то. Этимъ вы обязаны Борщову… Онъ быстро докладъ написалъ.
— Но Маркъ Евграфычъ, кажется, былъ противъ…
— Я его убдилъ, Марка Евграфыча… Онъ, вдь, умница и понимаетъ свои заблужденія…
— Я былъ у него вчера и страшно удивился… Вамъ, вроятно, ужъ извстно…
— Что извстно?
— Что Бортовъ разошелся съ женой?
— Какъ разошелся? Что вы?— воскликнулъ пораженный Павлищевъ.— Я ничего не знаю.
И, позабывъ, что его ждетъ еще одна комиссія и нсколько докладовъ, онъ заставилъ Иволгина разсказать то, что онъ. зналъ.
— Странный человкъ!— промолвилъ Павлищевъ, выслушавъ разсказъ.
— Очень странный, ваше превосходительство! И, главное, расходится съ женой-милліонершей и въ четвертый этажъ…
Черезъ пять минутъ Иволгинъ, радостный и счастливый, не забывъ ни курьера, ни швейцара, ухалъ изъ министерства.

VIII.

Когда присяжный повренный Иванъ Андреевичъ Уржумцевъ, видный брюнетъ лтъ за тридцать, элегантно одтый, свжій и слегка надушенный, вошелъ въ кабинетъ Трифонова и съ любезною и значительною улыбкой человка, готоваго обрадовать кліента, вынулъ изъ щегольского адвокатскаго портфельчика и вручилъ Трифонову на триста тысячъ сохранныхъ росписокъ государственнаго банка съ передаточными надписями на его имя, Василій Захаровичъ былъ не столько обрадованъ, сколько озадаченъ.
— Удивлены, Василій Захарычъ, людской добродтелью?— воскликнулъ, смясь, адвокатъ, усаживаясь въ кресло противъ старика и закуривая папироску.
— Но вдь эти деньги я ему отдалъ безъ всякой росписки! Онъ вправ былъ считать ихъ своими и длать съ ними что угодно!— проговорилъ изумленный старикъ.
— Совершенно врно-съ, Василій Захарычъ… Вы могли. записать эти деньги въ счетъ ‘непредвиднныхъ расходовъ’. У дловыхъ людей есть такая рубрика… Признаюсь, и я былъ удивленъ чуть ли не въ первый разъ въ моей практик… Вдь триста тысячъ не такія деньги, съ которыми люди легко разстаются… И, наконецъ, онъ могъ бы ихъ удержать какъ бы въ вознагражденіе за разводъ…
— Но вы, Иванъ Андреичъ, быть можетъ, говорили ему объ этихъ деньгахъ?
— И не думалъ, да и не могъ говорить, такъ какъ не имлъ о нихъ ни малйшаго понятія… Покончивъ въ двухъ словахъ о развод,— надо сознаться, Маркъ Евграфычъ не любитъ много болтать!— онъ открылъ письменный столъ, вынулъ вотъ эти самыя бумажки и передалъ мн такъ же просто, какъ даютъ человку папироску… И глазомъ не моргнулъ… Только попросилъ, знаете ли, выдать ему для памяти росписку… Человкъ, сейчасъ видно, дловой, даже и адвокату не вритъ — улыбнулся адвокатъ.— Да, почтеннйшій Василій Захарычъ, я по своей профессіи привыкъ-таки наблюдать человческую породу и почти всегда замчалъ, что большая часть представителей сей породы весьма не любитъ разставаться съ кредитными знаками… Какое-то меланхолическое раздумье, знаете ли, нападаетъ на однихъ… А другіе, напротивъ, длаются злы и на лицахъ у нихъ такое же выраженіе, какъ у собаки, которая гложетъ кость, и къ ней вдругъ подходитъ другая собака… А господинъ Борщовъ, разставаясь съ этими денежками, былъ спокоенъ, какъ человкъ, вовсе ими не интересующійся… Я зорко наблюдалъ за нимъ…
— Странный человкъ!— промолвилъ Трифоновъ.
— Любопытный субъектъ!— подтвердилъ и адвокатъ.— Такого вижу въ первый разъ…
— И онъ сейчасъ же согласился на разводъ?— спрашивалъ Трифоновъ.
— Съ первыхъ же словъ… Вину принимаетъ на себя, и когда я намекнулъ ему объ условіяхъ, предполагая, что онъ потребуетъ, такъ сказать, компенсаціи…
— Что жъ онъ?
— Рзко перебилъ меня, что никакихъ условій не требуетъ… Однимъ словомъ, въ десять минутъ все было кончено… Пріятно имть съ такими людьми дло… Такъ передайте моей уважаемой кліентк, что мсяца черезъ четыре все это дло будетъ покончено… Порадуйте Ксенію Васильевну… Да вотъ и она, легка на помин!..
И онъ поднялся съ кресла и, почтительно кланяясь, поцловалъ у нея руку.
Ксенія была блдна и серьезна, но вовсе не имла вида ‘жертвы’, переживая свое горе втайн, съ мужествомъ сильнаго характера, способнаго безповоротно принимать ршенія и разрывать съ прошлымъ безъ колебаній.
При воспоминаніи о поруганной любви и о страшномъ разочарованіи въ человк, въ котораго безгранично врила и на котораго молилась, ей, самолюбивой и гордой натур, было унизительно и стыдно за свою любовь и за свое ослпленіе. Какъ, въ самомъ дл, она раньше не могла понять этого человка?.. Ужели же въ ней разсудокъ и наблюдательность совершенно притупились подъ вліяніемъ страсти, подъ обаяніемъ грубыхъ, чувственныхъ ласкъ, которыя теперь казались ей омерзительными. Ужели и въ ней былъ этотъ ‘зврь’, совсмъ отуманившій ее?.. И Ксенія плакала отъ оскорбленія и злого чувства. Ей казалось, что она презираетъ его за то, что онъ негодяй, а между тмъ, въ ней, главнымъ образомъ, страдала гордость женщины, которой прямо сказали, что женились на ней единственно потому, что у нея милліонъ. Этого она простить не могла Марку.
И порой, въ самолюбивомъ ослпленіи женщины, еще недавно такъ близкой къ человку, который вдругъ сталъ чужимъ, она пыталась уврить себя, что хотя Маркъ и безсовстный проходимецъ и жесткій, безпринципный человкъ, но что онъ бросилъ ей въ лицо эти слова, которыя при каждомъ воспоминаніи заставляютъ ее вздрагивать, въ отвтъ на ея оскорбленіе, въ отместку за ея ршеніе оставить его… Неужто онъ не любилъ ея и только относился какъ грубое животное?.. Неужели онъ нисколько не уважалъ и не цнилъ въ ней человка? Онъ это смлъ?..
Припоминая въ спокойныя минуты его отношенія къ ней, Ксенія чувствовала, что это такъ и было, и что ничего и не могло быть другого у этого безпринципнаго скептика съ развращеннымъ умомъ… О, она начинала теперь понимать его, когда уже было поздно… Да, она прозрла: какой эгоизмъ и какая черствость у этого человка… Никогда движенія сердца… Одинъ разсудокъ, всегда разсудокъ, анализъ и упрямая воля пробившагося ничтожества и безграничнаго честолюбца.
Когда отецъ сообщилъ Ксеніи, что Маркъ возвратилъ деньги, она нисколько этому не удивилась.
‘Онъ слишкомъ уменъ, чтобъ длать маленькія подлости, и не даромъ считаетъ людей, рискующихъ положеніемъ изъ за денегъ, большими глупцами. И къ чему ему эти деньги?’ подумала Ксенія.
— А на разводъ онъ согласился?— съ любопытнымъ нетерпніемъ въ голос спросила она, обращаясь къ адвокату.
И джентльменъ присяжный повренный, разсчитывая обрадовать эту изящную и хорошенькую блондинку, безукоризненно одтую и похожую на англичанку, и похвастать въ то же время своимъ адвокатскимъ умньемъ обдлывать скоро дла,— проговорилъ, подвигая ей кресло:
— Въ минуту все было кончено, Ксенія Васильевна, въ одну минуту… Ни малйшаго колебанія… И вину беретъ на себя…
Но вмсто выраженія радости, Ксенія мгновенно сдлалась еще боле серьезною… Она какъ-то сморщилась, точно отъ боли и, пересиливая ее, торопливо проговорила:
— И отлично… Значитъ, скоро все устроится?..
— Надюсь, въ четыре мсяца…
— И никакихъ условій не предписывалъ, Ксюша!— вставилъ отецъ.
— Еще бы!— усмхнулась Ксенія.
— А вдь могъ бы, Ксенія Васильевна!— проговорилъ адвокатъ…
— Какія же?
— Выговорить, напримръ, отступного… Безъ этого рдки разводы, если у одной стороны есть состояніе, Ксенія Васильевна!— засмялся адвокатъ.
Въ отвтъ на эти слова, Ксенія надменно вскинула головой, точно обиженная, что возможно было предположить, чтобы человкъ, бывшій ея мужемъ, могъ брать за согласіе деньги… Это ужъ было бы слишкомъ мелко и позорно.
И, забывая, что сама, при разставаніи, сказала Марку, что ему за разводъ будетъ заплачено, Ксенія довольно рзко кинула адвокату:
— Вы, значитъ, мало наблюдательны, если ршались предлагать ему деньги…
— Боже сохрани, я не предлагалъ, Ксенія Васильевна… За кого вы меня принимаете? Я только слегка намекнулъ, Ксенія Васильевна!— виновато проговорилъ адвокатъ.
Онъ совсмъ былъ сбитъ съ толку. Обыкновенно вдь жены при разводахъ приписываютъ своимъ мужьямъ всевозможные пороки и гнусности, какіе только можетъ себ представить воображеніе разгнванной женщины, а эта, напротивъ, защищаетъ мужа, да и притомъ за такую, собственно говоря, обыкновенную вещь, какъ возможность вознагражденія… И извстіе о томъ, что мужъ такъ скоро далъ свое согласіе на разводъ, не особенно, кажется, ее обрадовало… ‘Ужъ не жалетъ ли она о развод? И изъ-за чего, собственно говоря, эти супруги разводятся?’ подумалъ адвокатъ, не посвященный, къ своему сожалнію, ни въ какія подробности. Ни отецъ, ни эта ‘корректная англичанка’, какъ окрестилъ Ксенію присяжный повренный, ни тмъ боле ‘диковинный супругъ’ не сообщили ему о причинахъ. Просто хотимъ развестись, и кончено.
А господинъ Уржумцевъ въ качеств адвоката, да еще человка любящаго, какъ онъ говорилъ, ‘изучать’ человческую породу, былъ любопытенъ и крайне интересовался во всякихъ длахъ интимной ихъ стороной. Своимъ мягкимъ и вкрадчивымъ голосомъ, добродушной, веселой улыбкой и всепрощающею терпимостью онъ умлъ такъ ‘заводить’ своихъ кліентовъ ‘въ интересахъ разъясненія дла’, что они обыкновенно выкладывали ему свои души и, случалось, разсказывали про себя такія мерзости, что коробили, подчасъ, и ‘изучающаго’ адвоката, возмущая даже и его безпредльную терпимость.
Но въ этомъ бракоразводномъ дл (десять тысячъ при окончаніи дла миромъ и двадцать — если придется судиться) онъ бродилъ въ потемкахъ, и вс его попытки узнать, въ чемъ тутъ ‘гвоздь’,— оставались тщетными. А главное и впереди не предстояло никакой возможности получить пикантныя разъясненія. Разводъ становился до крайности простъ.
Вотъ почему господинъ Уржумцевъ какъ-то особенно внимательно посматривалъ теперь на ‘англичанку’ и ршилъ, что было бы очень пріятно познакомиться съ ней поближе и ‘изучить’ ее. И это казалось ему не особенно труднымъ въ ея положеніи. ‘Она, въ самомъ дл, не дурна, чортъ возьми!’ подумалъ Уржумцевъ, имвшій среди адвокатовъ репутацію неотразимаго. По крайней мр, самъ онъ часто говорилъ о своихъ побдахъ.
— Еще вопросъ…— проговорила Ксенія.
— Къ вашимъ услугамъ…
— Господинъ Борщовъ ничего не говорилъ о дтяхъ?..
— Онъ на нихъ никакой претензіи не иметъ…
— Можно это оформить?
— Возможно.
— А о томъ, чтобы видться съ ними, онъ не говорилъ?
— Ни слова…
— Благодарю васъ,— сказала Ксенія и, протянувъ руку адвокату, вышла изъ кабинета.
‘Онъ никогда меня не любилъ! Не любитъ и дтей!’ думала она и, чувствуя острую горечь нанесеннаго ей оскорбленія, мрачная и озлобленная, заходила по своей комнат.
И не съ кмъ было ей поговорить! Некому было излить своей глубокой обиды. Мать ничего не пойметъ. Братъ и того мене, а угнетеннаго длами отца она не хочетъ огорчать…
Когда черезъ недлю изъ прежней квартиры были присланы вс ея вещи и она стала ихъ разбирать, ей на глаза попалась тетрадь, исписанная рукою Марка. Оказалось, что это былъ его старый дневникъ, какъ-то попавшій среди ея книгъ.
‘Какая неосторожность съ его стороны’, подумала она, брезгливо отодвигая отъ себя тетрадку, и хотла, было, тотчасъ же отправить ее обратно, но любопытство, неудержимое любопытство оскорбленной женщины удержало ее… Она жадно схватила тоненькую тетрадку и стала глотать страницу за страницей дневникъ, который Маркъ велъ въ ту пору, когда ‘охотился’ за Ксеніей и описывалъ эту охоту съ полною откровенностью.
Наконецъ, она дошла до той страницы, гд торжествующій Маркъ описывалъ свою побду.
И, блдная, съ негодующимъ лицомъ, она читала:
‘Барышня физіологически на точк каленія. Милліонъ несомннно мой, и она сдлаетъ глупость — выйдетъ замужъ за мальчишку’.
И еще:
‘Я, конечно, не влюбленъ въ эту барышню, но она мн нравится и я буду хорошимъ мужемъ. Любовь просто физіологическое чувство’.
И дальше:
‘А интересно вести эту игру и наблюдать, какъ барышня съ милліономъ сама лзетъ теб въ ротъ — бери, только не сразу, а осторожно, чтобъ не вспугнуть и не возбудить подозрнія. Глупыя эти влюбленныя зрлыя двы и совсмъ, теряютъ голову’…
— О, какой же онъ подлецъ!— воскликнула Ксенія и, полная ненависти и злобы, отбросила далеко эту тетрадку и не выдержала — зарыдала.

IX.

Слухи о развод Марка и о томъ, что онъ поступилъ такъ благородно, не воспользовавшись ни грошемъ изъ громаднаго состоянія жены, и даже возвратилъ триста тысячъ, которыхъ отъ него и не требовали, быстро распространились въ министерств и возбудили множество толковъ, самыхъ разнообразныхъ. Многіе, конечно, удивлялись и многіе просто-таки не врили, чтобы такой умный и основательный человкъ, какъ Маркъ, поступилъ столь опрометчиво по ныншнимъ временамъ. Врно сорвалъ-таки кушъ, поприпряталъ и нарочно поселился въ маленькой квартирк, разыгрывая изъ себя героя благородства. Но такъ или иначе, а почти вс злорадствовали. Еще бы! Не даромъ же онъ возбуждалъ столько зависти, этотъ откуда-то появившійся молодой человкъ безъ имени, безъ связей, безъ протекціи, который вдругъ выдвинулся и такъ блестяще женился!… Теперь богатство улыбнулось… Говорили: умный, умный, а проморгалъ милліонъ. Ищи его теперь!?
Марка въ министерств не любили. Особенно не любили его т изъ сослуживцевъ-карьеристовъ, которые видли въ немъ счастливаго соперника. Въ самомъ дл, уже слишкомъ быстро онъ выдвигался и многимъ садился на головы. Этого Марку простить не могли. Несомннно, онъ способный человкъ, но не одинъ же онъ такой въ министерств фениксъ, чтобы его такъ отличать. Вс мало-мальски выдающіяся работы поручаютъ ему. Министръ къ нему благоволитъ, а о Павлищев и говорить нечего.
Борщовъ, отбившій отъ него невсту, все-таки его любимое дтище и правая рука. Вс эти проекты, на которыхъ вызжаетъ Павлищевъ, пишетъ онъ. Эка большая мудрость? Всякій не хуже бы написалъ!
Не любили Марка и за то, что онъ ршительно ни съ кмъ не сближался и держалъ себя особнякомъ, отъ всхъ далеко и домами не былъ знакомъ ни съ однимъ изъ чиновниковъ-сослуживцевъ. Въ его отношеніяхъ было что-то холодное, жестковатое и внутренне импонирующее. Чувствовалось, что въ душ онъ не то подсмивается, не то презираетъ, и нельзя къ нему придраться. Нсколько подчиненныхъ ему чиновниковъ, впрочемъ, жаловаться на него не могли. Онъ съ ними былъ всегда одинаково-ровенъ, никогда не распекалъ, не наваливалъ безъ толку работы и умлъ давать именно такую работу, на которую каждый былъ способенъ,— тмъ не мене Борщова побаивались и расположены къ нему не были.
Разумется, Маркъ зналъ обо всмъ слухахъ, которые вызвалъ его разводъ. Онъ догадывался о нихъ по злораднымъ взглядамъ въ министерств, чувствовалъ ихъ въ усиленно-любезныхъ пожатіяхъ и привтствіяхъ и злилъ еще боле всхъ своимъ невозмутимымъ спокойствіемъ — точно ничего съ нимъ особеннаго не произошло.
Такъ прошло два мсяца.
Маркъ все это время былъ поглощенъ серьезной работой, лично порученной ему министромъ. Это былъ одинъ изъ проектовъ возможно скоро осчастливить Россію, которымъ министръ хотлъ закончить свое десятилтнее управленіе министерствомъ и затмъ опочить отъ длъ, т.-е. выйти въ отставку, на этотъ разъ серьезно. Дйствительно, старикъ утомился и отъ работы, и отъ интригъ, и отъ этого постояннаго напряженія нервовъ въ борьб за вліяніе, въ лавировк между теченіями, въ погон за всмъ тмъ, что щекотало его тщеславіе. А главное, здоровье его дйствительно замтно разстраивалось, и старикъ, на закат лтъ, пресыщенный властью и даже разочарованный въ ея значеніи, захотлъ просто ‘жить’ и боле ничего. Казалось, только теперь, когда могила была близка, онъ испугался ея близости и почувствовалъ жажду жизни, сознавъ тщету и своего честолюбія, и всей этой борьбы, въ которой онъ ухлопалъ себя. Но уйти просто онъ все-таки не могъ. Онъ хотлъ удалиться, оставивъ по себ, по выраженію гг. газетчиковъ, провожающихъ сочувственнымъ напутствіемъ закатывающіяся свтила, ‘историческій слдъ’.
Въ виду многихъ въ описываемыя мною времена проектовъ, имвшихъ въ виду осчастливить Россію въ возможно короткое время и притомъ, разумется, нисколько не нарушая принципа бюрократизма, а, напротивъ, усиливая его ко благу гражданъ, я не стану знакомить читателя съ подробностями этого проекта. Замчу только, что онъ былъ не лишенъ грандіозности и имлъ въ виду оживить ршительно все: и земледліе, и торговлю, и промышленность, и мореплаваніе, и просвщеніе, и притомъ безъ отягченія платежныхъ единицъ новыми налогами, а единственно лишь назначеніемъ во вс учрежденія и на всякіе посты лицъ благонамренныхъ, твердыхъ и честныхъ, упразднивъ всякія выборныя должности.
Маркъ долженъ былъ облечь этотъ, нсколько туманный проектъ, долженствующій быть прощальною пснью административнаго лебедя, въ литературную форму, снабдивъ его вскими цифрами, ссылками и цитатами изъ сочиненій и рчей разныхъ великихъ администраторовъ и законодателей, какъ иностранныхъ, такъ и отечественныхъ.
Работа была не легкая даже и для такого умницы, какъ Маркъ.
Въ самомъ дл представлялось нсколько затруднительнымъ обосновать это ‘оживленіе’ и связать несомннное благоденствіе населенія съ такимъ труднымъ дломъ, какъ выборъ и назначеніе благонамренныхъ и добродтельныхъ лицъ. Вся система рушилась, если въ числ благонамренныхъ попадался хоть одинъ такой администраторъ, на котораго бы пришлось жаловаться первому департаменту сената!
Но Маркъ очень хорошо понималъ, что эта работа была для него, такъ сказать, диссертаціей на должность директора канцеляріи, и употребилъ не мало усилій, чтобы создать нчто вразумительное и стройное. Онъ, разумется, хорошо зналъ, что старика только похвалятъ за лебединую пснь, но что проектъ нигд не пройдетъ, какъ слишкомъ ршительный и для приложенія на практик очень трудный,— но надо же было выдержать экзаменъ. Не все-ли равно, что писать, если за это подвинешься поближе къ такому положенію, когда можно будетъ писать не то, что приказываютъ, а то, что самъ хочешь?
Въ это майское теплое утро Маркъ сидлъ въ своемъ маленькомъ кабинет и просматривалъ только-что оконченную записку. Но временамъ по его лицу пробгала усмшка, точно онъ самъ смялся надъ тмъ, что написалъ. Наконецъ онъ окончилъ и удовлетворенно прошепталъ:
— Чепуха вышла довольно стройная! Кажется, старику понравится!
Маркъ отодвинулъ объемистую записку и собирался, было, отправляться въ департаментъ, какъ его мрачный лакей подалъ ему конвертъ.
— Посыльный принесъ,— доложилъ онъ.
Маркъ пробжалъ записку и торопливо вышелъ изъ квартиры.
Записка была отъ сестры Марьи Евграфовны, которая извщала, что вчера пріхала и звала брата немедленно, сейчасъ — Вася очень боленъ.

——

О, какъ измнилась Марья Евграфовна! Блдная, осунувшаяся, со страхомъ смотрла она на курчаваго блокураго пожилого врача, который выслушивалъ впавшую, худую грудь блднолицаго мальчика съ большими, вдумчивыми и серьезными глазами, какіе бываютъ у чахоточныхъ больныхъ. Она избгала этого взгляда и, стоя у окна въ большой комнат гостиницы, слдила за выраженіемъ лица доктора… Это былъ извстный врачъ, ради котораго она пріхала въ Петербургъ, собравшись въ одинъ день посл того, какъ ея ненаглядный, ея жизнь, Вася, схватилъ воспаленіе легкаго и въ два мсяца захирлъ до того, что сталъ худъ, какъ спичка, и видомъ походилъ на мертвеца. Тамъ, въ Харьков, доктора утшали ее, а между тмъ Вася все худлъ, да худлъ, лихорадка не прекращалась, и, обезумвшая отъ ужаса и горя, мать ршилась, наконецъ, хать въ Петербургъ… Тамъ знаменитые врачи… Такъ, быть можетъ, Васю спасутъ.
Она вчера пріхала и тотчасъ же написала раздирающее душу письмо къ извстному врачу, умоляя его пріхать.
Онъ ни къ кому, кром бдняковъ, не здилъ на домъ, этотъ извстный профессоръ, не гонявшійся за практикой, и принималъ больныхъ только у себя на дому, но этотъ умоляющій зовъ тронулъ профессора, и онъ пріхалъ.
Молодой женщин, съ такимъ нетерпніемъ и съ такою надеждой ожидавшей прізда доктора, теперь сдлалось невыразимо жутко и страшно. И она жадне впивается своими скорбными глазами въ это доброе и мягкое лицо и ее пугаетъ значительное и серьезное его выраженіе. Ахъ, какъ долго, какъ безконечно долго и какъ внимательно выслушиваетъ онъ дыханіе мальчика, приложивъ ухо къ этой блой, мертвенно блой спин, на которой неуклюже торчатъ заострившіяся лопатки, и къ этой бдной впалой груди съ выдающимися ребрами. Наконецъ, онъ окончилъ, ласково и нжно потрепалъ мальчика по поблекшей щек и проговорилъ нсколько веселыхъ, ободрящихъ словъ…
— Бды большой нтъ… Онъ скоро поправится.
И Марья Евграфовна вся встрепенулась… Надежда закралась въ ея измученное сердце. О, какими благодарными глазами глядитъ она теперь на профессора!
Но онъ какъ будто избгаетъ ея взгляда, прописываетъ рецептъ и общаетъ завтра захать…
— Вотъ… пожалуйста!— лепечетъ она, протягивая пакетикъ.
Но профессоръ конфузится и не беретъ денегъ… Она, вдь, въ нкоторомъ род, коллега… Акушерка, живетъ своимъ трудомъ…
— До свиданія…
Она идетъ за нимъ въ корридоръ и голосомъ, полнымъ трепета, едва слышнымъ голосомъ спрашиваетъ, чувствуя, какъ сжимается горло:
— Профессоръ… что… у него, у моего мальчика?
Профессоръ не сразу отвтилъ на ея вопросъ. По его взгляду, серьезному и грустному, безконечно грустному, Марья Евграфовна почувствовала отвтъ и теперь испугалась и пожалла, зачмъ спрашивала. Сердце ея вдругъ упало. Ноги подкашивались. Кровь совсмъ отлила отъ ея красиваго моложаваго лица.
— Послушайте… Къ чему отчаиваться!— порывисто и ласково сказалъ профессоръ, крпко сжимая ея руки.— Конечно, положеніе серьезно, но не безнадежное… Бываютъ случаи выздоровленія и довольно часто…
— Бываютъ?.. Выздоравливаютъ?
— Конечно… Процессъ останавливается… Зарубцовка ткани…
— Зарубцовка ткани… Да, да… Я знаю такіе случаи….
И надежда опять оживила ее. Ей такъ необходимо было врить. Иначе разв мыслимо было ухаживать вотъ два мсяца за этимъ дорогимъ, единственнымъ въ мір близкимъ существомъ, скрывать отъ него свою гнетущую скорбь, стараться быть веселой при мальчик, когда хотлось рыдать, и только по ночамъ, когда ребенокъ спалъ, давать волю своей безпредльной скорби, рыдать, уткнувшись въ подушку и снова глядть при томномъ свт лампады на мертвенное, осунувшееся лицо съ заострившимися чертами, прислушиваться, нагнувшись къ постели, къ дыханію, похожему на какое-то странное хриплое бульканіе, вырывающееся изъ груди, снова терять надежду и снова обманывать себя надеждой.
— Я, профессоръ, хочу его увезти и какъ можно скорй за-границу… въ Швейцарію… Вы совтуете?..
— Что жъ… отлично…
Профессоръ еще разъ какъ-то особенно ласково пожалъ ей руку и ушелъ, общая быть завтра утромъ.
— Мама!— позвалъ мальчикъ.
— Что, голубчикъ?
— Мама… что сказалъ этотъ добрый докторъ? Ты смотри, всю правду скажи… не скрывай отъ меня…
И больной мальчикъ, опираясь тонкими рученками, приподнялся на подушк и пытливо заглянулъ въ лицо матери.
Она сперва храбро перенесла этотъ взглядъ широко-открытыхъ глазъ, взглядъ, полный мольбы о жизни, но черезъ нсколько мгновеній отвернулась.
— Ты зачмъ отвернулась, мама? Боишься, что по твоему лицу я узнаю правду?— подозрительно спросилъ мальчикъ.
— Да что ты, милый мои… что ты, Вася… Съ ума сошелъ! Вовсе я и не думала отворачиваться!— съ напускною веселостью поспшила отвтить мать и, улыбаясь, прямо смотрла въ лицо сына.— Докторъ сказалъ, что ничего серьезнаго нтъ… Конечно, болзнь можетъ затянуться, я не стану этого скрывать, но опасности никакой нтъ…
— Но, все-таки… у меня, мама, чахотка?..— проговорилъ Вася, слышавшій въ Харьков, какъ врачи говорили о чахотк.
— Вотъ, глупый, вотъ мнительный… Вдь выдумалъ же: чахотка! Никакой чахотки нтъ… просто простуда… Плевритъ…
И она имла храбрость — храбрость матери — засмяться и такъ весело, что мальчикъ поврилъ ей.
И лицо его засіяло тмъ выраженіемъ эгоистическаго довольства, которымъ отличаются лица опасно-больныхъ.
— Я такъ и думалъ, что у меня не чахотка… Я умирать не хочу, мама… Вотъ удемъ въ Швейцарію… я поправлюсь… Не правда ли?
Въ дверь постучали.
— Войдите.
Явился Маркъ. Марья Евграфовна бросилась къ нему на шею и, растроганная словами ребенка, нервно всхлипывала.

X.

Въ первое мгновеніе Маркъ не сообразилъ причины этихъ внезапныхъ слезъ и этой порывисто-нжной встрчи сестры. Въ ихъ отношеніяхъ никогда не было особенныхъ нжностей. Маркъ къ нимъ не располагалъ.
Онъ осторожно освободился изъ ея объятій и, глядя на измученную и взволнованную женщину съ тмъ ласковымъ, слегка высокомрнымъ снисхожденіемъ, съ какимъ всегда относился къ сестр, спросилъ съ едва замтной тревогой въ голос:
— Да что съ тобой, Маша? Отчего ты такъ…
Марья Евграфовна не дала договорить, сдлавъ умоляющій жестъ.
— Очень рада видть тебя, Маркъ… Очень рада,— громко произнесла она, поспшно утирая слезы и стараясь принять спокойный видъ.— Вася тоже, врно, радъ, что дядя Маркъ пришелъ. А мы, дядя, вздумали расхвораться и собираемся хать въ Швейцарію. Ты намъ поможешь достать паспорты?— прибавила Марья Евграфовна искусственно небрежнымъ тономъ.
— Съ удовольствіемъ, все, что нужно.
Когда Маркъ подошелъ къ дивану и увидалъ исхудалое мертвенное лицо племянника, онъ понялъ слезы сестры и вспомнилъ своихъ дтей. Вспомнилъ и сильне почувствовалъ то щемящее чувство осиротлости, какое онъ не разъ испытывалъ посл разлуки съ дтьми.
О Ксеніи Маркъ рдко вспоминалъ, а если и вспоминалъ, то съ холоднымъ озлобленіемъ человка, разгаданнаго и презираемаго женой, бывшей у его ногъ. Оказывалось, что есть женщины, расходящіяся съ мужьями и изъ-за взглядовъ. Къ этому озлобленію по-временамъ присоединялось еще и недовольство молодого и здороваго животнаго, лишеннаго удобства безъ хлопотъ, безъ потери времени и безъ игры въ ‘влюбленность’, пользоваться ласками красивой, опрятной и нравящейся ему женщины.
О дтяхъ же Маркъ вспоминалъ часто. Ему хотлось ихъ увидать, ихъ приласкать, и онъ приказывалъ своему лакею узнавать черезъ швейцара объ ихъ здоровь.
По обыкновенію своему объясняя это чувство, онъ квалифицировалъ его ‘эгоистическимъ чувствомъ производителя, любящаго себя въ своихъ дтяхъ’ и разсчитывалъ, что оно co-временемъ пройдетъ и безпокоить его не будетъ. Мало ли отцовъ не знаютъ своихъ дтей. Хотя бы Павлищевъ? Какое ему дло до этого умирающаго мальчика? Это дло матерей, а не отцовъ.
Съ какою-то необычною въ Марк ласковостью, онъ нжно и осторожно пожалъ эту тонкую, словно восковую руку мальчика и, нагнувшись, поцловалъ его въ об щеки. Прежде онъ не цловалъ племянника.
Эта ласка тронула Васю. Онъ привтливо улыбнулся и неожиданно спросилъ:
— Очень я похудлъ, дядя Маркъ?
— Ты? Похудлъ, но не особенно. Къ чему ты спросилъ объ этомъ?
— Чтобъ знать правду. Мама говоритъ, что я мало похудлъ… А ты, дядя, посмотрлъ бы на грудь… Вс ребра видны!— точно укоряя кого-то, говорилъ больной.
— Это не бда… Это часто бываетъ. Во время болзни худютъ, а потомъ полнютъ!— значительно и авторитетно проговорилъ Маркъ и подумалъ: ‘онъ скоро умретъ’!
Въ немъ росло чувство жалости къ мальчику и въ то же время въ голов пронеслась пріятная мысль, что его дти здоровы.
Онъ поймалъ себя на этой мысли и улыбнулся.
‘Какіе, однако, мы еще зври!’ мысленно сдлалъ онъ опредленіе.
— Вотъ и докторъ сейчасъ былъ и сказалъ, что эта худоба пройдетъ,— заговорила Марья Евграфовна, понявшая чуткимъ своимъ сердцемъ, что видъ больного мальчика произвелъ на брата сильное впечатлніе…
Правда, на его лиц ничего не видно… Маркъ уметъ владть собой, но эта его особенная нжность…
— Какой докторъ былъ?— освдомился Маркъ.
— Профессоръ Аксеновъ…
— А… Какъ это онъ къ теб пріхалъ? Онъ ни къ кому не здитъ, этотъ сдой ребенокъ!— прибавилъ насмшливо Маркъ.
— Написала письмо и пріхалъ… Такой ласковый, добрый…
— И денегъ, конечно, не взялъ?
— Не взялъ… А отчего ты его назвалъ ребенкомъ, Маркъ?
— Оттого, что онъ до старости лтъ вритъ еще въ людей и ждетъ царства правды.
— А ты?.. Разв такъ и не вришь?..
— Мало… Ну да не объ этомъ теперь рчь… Когда ты хочешь хать за-границу?
— Чмъ скоре, тмъ лучше.
— Такъ я теб заграничные паспорты завтра же доставлю. Давай свой видъ на жительство…
Марья Евграфовна подала ему свой видъ. Маркъ пробжалъ его глазами и словно бы въ раздумь замтилъ:
— Теб тридцать четыре года?
— Да. А что?
— Ничего особеннаго… Я только подумалъ, что годы тебя не умудряютъ… Ты все такая же, какъ и была…
— Какая?..
— Вся — жертва. Вчно жила для другихъ и будешь жить для другихъ…
— И ты, надюсь, не для одного себя живешь?
— Не надйся, Маша. Исключительно для собственной своей персоны. Такъ спокойнй.
— Полно, Маркъ, не лги на себя. Что это за манеры нынче у молодыхъ людей казаться непремнно хуже, чмъ они есть.
— Это не манера, Маша… Это просто откровенность…
— И ты вотъ то же… Точно я не знаю тебя…
— Совсмъ не знаешь!— промолвилъ Маркъ.
— А разв ты не живешь для своей жены, для своихъ дтей?.. Разв не работаешь для полезнаго дла?.. Прости, Маркъ… Я и не спросила: какъ поживаетъ Ксенія Васильевна? Что твои дти? Какъ бы мн хотлось ихъ повидать. Я заочно такъ полюбила твою жену. Она такая милая, умная, хорошая…
— Отчего жъ непремнно: милая, умная, хорошая!— усмхнулся Маркъ.— Вдь ты ее никогда не видла?
— Я знаю ее по письмамъ… Только хорошіе люди могутъ писать такія письма…
— Ну, будь по твоему… Но дло только въ томъ, что я ужъ два мсяца, какъ разошелся съ женой и не вижу дтей…
— Разошелся? Не видишь дтей? А я ничего не знала! Да мн не до того было… я никому не писала… Бдный Маркъ!— прибавила Марья Евграфовна, съ сочувствіемъ взглядывая на брата.
Маркъ ждалъ, что она, частью изъ сочувствія, а частью изъ любопытства, станетъ разспрашивать о причинахъ, но она деликатно молчала, изумленная и искренно опечаленная.
‘И своего-то горя у нея много, а она и за меня сокрушается, эта наивно-добрая душа. Впрочемъ, это ея призваніе!’ подумалъ Маркъ.
— А мы не мшаемъ ли теб, Вася, своимъ разговоромъ?
— Нтъ, дядя… Да вы идите съ мамой и говорите, а я посплю!— проговорилъ Вася и ласково улыбнулся.
Сестра и братъ сли на диванъ и оба молчали. Маркъ почему-то не хотлъ разсказывать этой ‘наивной душ’, единственной, кажется, на свт, которую онъ любилъ, о причинахъ развода. Она ужаснется, если узнаетъ всю правду, какъ онъ женился, изъ-за чего его бросила жена,— однимъ словомъ, если узнаетъ его самого, такого, какъ онъ есть. Ужаснется потому, что не пойметъ ни его отчаяннаго скептицизма, ни его полнаго презрнія и къ людямъ, и къ самому себ, ни его безпощадной философіи о томъ, что все возможно для сильнаго человка и что нравственность вещь условная, которая нисколько его не трогаетъ. Разв можетъ понять она, эта глупенькая, славная Маша, всю прелесть этой свободы отъ людскихъ предразсудковъ и этого полнаго умственнаго эпикурейства — признающаго единственнымъ стимуломъ жизни свое ‘я’, безконтрольное, всевластное ‘я’. Наслаждайся, кто какъ хочетъ и чмъ хочетъ, и не бойся никакой нравственной отвтственности. Это ли не единственно возможное счастье на земл для человка, сколько-нибудь сильнаго и умнаго, понявшаго, что вс когда-то торжествовавшіе идеалы давно сданы въ архивъ и никому не нужны?
‘Зачмъ же смущать это бдное созданіе?’ подумалъ Маркъ и проговорилъ:
— Да, Маша, разошлись, и я живу одинъ въ маленькой квартир… Ты понимаешь, я ни гроша не взялъ изъ ея состоянія!
— Еще бы! Но какъ же дти? Неужели ты ихъ не видишь?
— Не вижу, пока… Посл, co-временемъ можно устроить свиданіе…
— Разводъ настоящій?
— Настоящій.
— А примиреніе разв невозможно?
— Невозможно.
— И ты ее считаешь виноватой въ этомъ разрыв?
— Нисколько.
— Значитъ, ты виноватъ?
— Никто не виноватъ, Маша. Такъ сложились обстоятельства… А главное…
— Въ чемъ?
— Въ томъ, что я никогда ее не любилъ…
— И женился?
— И женился.
— Тогда, конечно, жить нельзя,— проронила Марья Евграфовна.
‘А вдь жили отлично!’ подумалъ Маркъ и сказалъ:
— Оказывается, что такъ… Ну, да что объ этомъ говорить, Маша. Поговоримъ о теб. Нужны деньги? Не стсняйся. Я получаю хорошее содержаніе, а привычки мои, знаешь, скромныя…
— Мн не нужно денегъ… У меня цлы деньги, которыя ты далъ, и, наконецъ, т полтораста рублей, что ты даешь ежемсячно…
— Капитала не тронь. Пригодится… А я теб завтра же привезу дв тысячи. Этого будетъ довольно… Не благодари, прошу тебя… Ну, до свиданія, не падай духомъ… Вася не такъ плохъ… Поправится…
— Постой, Маркъ, не уходи… Я хочу у тебя спросить совта…
— Спрашивай…
— Какъ ты думаешь,— проговорила, красня, Марья Евграфовна, выходя въ корридоръ,— не дать ли знать Степану Ильичу о болзни Васи?.. Быть можетъ, онъ захочетъ его повидать… Вдь онъ писалъ мн изрдка, справлялся о немъ, предлагалъ снова денегъ… Какъ ни говори, а отецъ…
— Ты до сихъ поръ любишь Павлищева, Маша?
— Что ты, Маркъ?— совсмъ смущенная, отвчала Марья Евграфовна.— Мн просто жаль его… Одинъ, какъ перстъ… И сынъ даже не съ нимъ… А онъ тогда, когда я была здсь, былъ такъ ласковъ съ нимъ… Я дамъ ему знать!— прибавила Марья Евграфовна ршительно.
— Что жъ, зови его… Только зачмъ ты совта спрашиваешь, когда уже ршила позвать… Ты все та же, Маша!— промолвилъ, усмхнувшись, Маркъ и, крпко пожавъ сестр руку, ушелъ.
Въ голов его пронеслась сцена свиданія Павлищева съ сестрой у кровати умирающаго ребенка.
‘Пожалуй, его превосходительство размякнетъ и выйдетъ трогательная картина!’ усмхнулся Маркъ.
Изъ гостинницы онъ прямо похалъ къ профессору Аксенову и просилъ того сообщить ему о положеніи Васи.
— Безнадежное. Распадъ легкихъ… Скоротечная форма.
— И Швейцарія ему не поможетъ?
— Можетъ быть, затянетъ смерть мсяца на два, на три…
‘Бдняга Маша!’ подумалъ Маркъ, выходя отъ профессора, и отправился въ министерство, полный надеждъ, что сегодня, благодаря составленной имъ записк, онъ выйдетъ отъ министра директоромъ его канцеляріи.
А тамъ?
И честолюбивыя опьяняющія мечты занесли Марка на ту высоту, гд онъ, властный и сильный, пользуясь большимъ вліяніемъ, покажетъ, что можетъ сдлать сильный человкъ.
Въ то самое время, какъ Маркъ входилъ въ кабинетъ министра, Степанъ Ильичъ Павлищевъ тихо стучался въ дверь нумера Марьи Евграфовны, смущенный и нсколько разстроенный извстіемъ объ опасной болзни своего сына.

XI.

Степанъ Ильичъ Павлищевъ едва ли ожидалъ, когда входилъ въ нумеръ, занимаемый Марьей Евграфовной, что видъ этого спящаго и прерывисто дышащаго ребенка, похожаго скорй на мертвеца, чмъ на живого, произведетъ на него невообразимо тяжелое впечатлніе и заставитъ мгновенно забыть и о карьер, и о длахъ, и вообще о всей той сутолок жизни, которая его охватила со всхъ сторонъ и мшала ему когда-нибудь призадуматься и дать себ отчетъ: ради чего онъ хлопочетъ и дйствительно ли счастливъ онъ?
Въ самомъ дл, объ этомъ некогда было и подумать: время его все было распредлено, и его даже не хватало на т обычныя дла, которыя онъ, въ качеств виднаго общественнаго дятеля и кандидата въ министры, долженъ былъ ежедневно продлывать. Утромъ работа дома, затмъ — въ министерств, потомъ обдъ у знакомыхъ или у Донона, иногда театръ, иногда ужинъ въ отдльномъ кабинет съ женщиной, которая казалась ему, пресыщенному виверу, пикантной, и опять дла дома въ комфортабельномъ кабинет до поздней ночи. И такъ каждый день. Но Павлищевъ считалъ себя счастливымъ. Ему завидовали, ему льстили, онъ былъ на виду и впереди у него была цль — боле высокое положеніе, достигнуть котораго было предметомъ его желаній. Ради всего этого онъ и работалъ, и лгалъ, и интриговалъ, писалъ записки, приказывалъ другимъ ихъ писать и былъ, разумется, увренъ, что вс эти записки, вс эти комиссіи, въ которыхъ онъ предсдательствовалъ и въ которыхъ регламентировалась живая жизнь и людскія отношенія, не поддающіяся никакой регламентаціи и дйствующія помимо и даже вопреки всякимъ кабинетнымъ измышленіямъ,— составляютъ именно то государственное дло, къ которому онъ призванъ и которое въ его рукахъ должно итти лучше и плодотворне, чмъ въ рукахъ другихъ. Не даромъ же его называютъ ‘человкомъ жизни’, и многія газеты пишутъ о немъ диирамбы. Не даромъ же онъ ‘вчно занятъ’ и его рвутъ на части. Но, какъ ни полезна его дятельность, онъ все-таки пока подчиненный человкъ и нердко долженъ длать то, что приказываетъ его патронъ, человкъ, конечно, умный, но уже переутомившійся, а вотъ когда онъ самъ будетъ министромъ, о… тогда…
И Степанъ Ильичъ нердко мечталъ, какъ тогда, занявъ громадную министерскую квартиру, онъ придумаетъ новый планъ, совершенно не похожій на планъ своего предмстника и покровителя, осчастливить Россію и окружитъ себя новыми людьми, назначивъ вмсто Ивана Ивановича Степана Петровича и вмсто Петра Петровича Николая Васильевича. Въ этихъ комбинаціяхъ фютюръ-министра видную роль игралъ, разумется, и Маркъ.
‘Это необыкновенно умная и способная молодая каналья!’ мысленно прибавлялъ про себя почти всегда Павлищевъ, думая о Марк.
И о немъ, о Степан Ильич, заговорятъ еще боле. Газеты возвстятъ новую ‘эру’ и напечатаютъ его біографію, въ которой подчеркнутъ, что онъ ‘человкъ жизни’ и прошелъ служебную лямку на всхъ ступеняхъ. ‘Такіе-то люди и нужны!’ прибавитъ публицистъ. Въ иллюстраціяхъ появятся портреты. Иностранные корреспонденты будутъ просить свиданій и разнесутъ славу Степана Ильича по всей Европ. Завистники будутъ называть его, конечно, проходимцемъ, но что ему до этого? Эти же самыя ‘сливки высшаго общества’, которыя косо и подозрительно смотрятъ на него, тогда будутъ заискивать у этого самаго ‘проходимца’, выпрашивая мстъ и назначеній для своихъ обнищавшихъ сынковъ.
Сдлавшись министромъ, Степанъ Ильичъ расплатится съ долгами (есть-таки они у него!) и, пожалуй, женится… Министру какъ-то не идетъ быть холостымъ,— объ этомъ и ‘старикъ’ ему не разъ намекалъ.
— Министръ, какъ и жена Цезаря, долженъ быть выше всякихъ подозрній. Семейныя добродтели служатъ въ нкоторомъ род рекомендаціей,— говорилъ ‘старикъ’, который, однако, самъ, не смотря на свои шестьдесятъ лтъ и репутацію прекраснаго семьянина, здилъ по секрету къ одной молодой вдов, и, какъ кажется, сталъ испытывать переутомленіе отъ государственныхъ занятій именно вслдствіе того, что на склон лтъ почувствовалъ ‘вторую молодость’ и влюбился въ тридцатилтнюю хорошенькую вдовушку.
Степанъ Ильичъ, въ отвтъ на совты начальника, общалъ подумать, но до сихъ поръ такъ и не собрался. Какъ-то было некогда, да и неудача съ Ксеніей не особенно располагала его торопиться. Время еще есть. Онъ далеко не старъ. Ему всего сорокъ девять лтъ и глядитъ онъ молодцомъ. А званіе министра заставитъ его помолодть еще лтъ на десять, по крайней мр…
Такія мечты отвлекали иногда Степана Ильича отъ длъ, доставляя ему развлеченіе…
И вдругъ теперь, здсь, передъ спящимъ больнымъ ребенкомъ, онъ забылъ обо всемъ, что наполняло его жизнь, и, разстроенный, полный скорби, жалости и раскаянія, чувствуетъ, что его связываетъ что-то крпкое съ этимъ маленькимъ, брошеннымъ имъ существомъ, и что онъ виноватъ, безмрно виноватъ и передъ нимъ, и передъ этой истомленной, убитой женщиной…
Ему невыразимо стало жаль мальчика, и его охватилъ страхъ при мысли, что онъ умретъ.
Голосъ его дрожалъ и въ глазахъ блеснули слезы, когда, онъ прошепталъ:
— Бдный мальчикъ!
Онъ почтительно, съ какою-то особенною ласковостью поцловалъ руку Марьи Евграфовны, умиленной и растроганной слезами отца, и нсколько времени держалъ эту руку въ своихъ рукахъ, взглядывая на Марью Евграфовпу мягкимъ взоромъ.
‘Какъ она еще сохранилась!’ подумалъ онъ, и его взглядъ невольно скользнулъ по красивому стану молодой женщины, заставивъ ее покраснть.
— Разскажите мн, Марья Евграфовна, какъ все это случилось. Когда Вася заболлъ?.. Что говорятъ доктора?
Они отошли на другой конецъ нумера и услись рядомъ.
Марья Евграфовна съ грустно-покорнымъ видомъ, точно виноватая въ недуг сына и искавшая оправданія, разсказывала, какъ она всегда берегла Васю, какой онъ былъ крпкій и здоровый мальчикъ, пока не заболлъ совершенно неожиданно… воспаленіемъ легкихъ.
— Доктора обнадеживали… такъ прошло два мсяца, а теперь… Вы видите, на что онъ похожъ,— прибавила Марья Евграфовна, и слезы тихо закапали изъ ея прелестныхъ черныхъ бархатныхъ глазъ.
Степанъ Ильичъ снова взялъ ея руку и, поцловавъ, оставилъ ее въ своей рук. Она не отнимала. А Павлищевъ ее успокаивалъ, стараясь успокоить и самого себя. Быть можетъ, Вася не опасенъ и поправится. Онъ сейчасъ же самъ подетъ за лучшимъ докторомъ.
— Сейчасъ былъ Аксеновъ!
— И что сказалъ?
— Обнадеживаетъ… Да разв онъ скажетъ правду да еще матери! Мы демъ въ Швейцарію! Вы, разумется, ничего противъ этого не имете?— прибавила Марья Евграфовна, совсмъ примиренная съ этимъ обидвшимъ ее человкомъ, который такъ заботливо и тревожно разспрашивалъ о Вас.
‘Онъ любитъ его!’ подумала она, и подняла на Павлищева благодарный взглядъ, отуманенный слезами.
А Степанъ Ильичъ еще боле былъ растроганъ и еще боле чувствовалъ себя виноватымъ въ эту минуту.
— Что же я могу имть противъ этого, мой другъ?.. Я очень радъ, если Вася тамъ поправится… Климатъ иметъ громадное значеніе… Я знаю случаи… Позжайте, позжайте…
И совершенно неожиданно прибавилъ:
— Марья Евграфовна!.. Простили ли вы меня?
— Давно простила. Разв вы не видите?.. Вдь, вы любите Васю?
— Люблю!— проговорилъ Степанъ Ильичъ и отвернулся, чтобы скрыть навернувшіяся слезы.— И мы его спасемъ, непремнно спасемъ… Вы не жалйте денегъ… Я дамъ…
— У меня есть… И Маркъ будетъ посылать…
— И я тоже… Пригласите лучшихъ врачей… Устройте самую лучшую обстановку… Во что бы ни стало спасите мн сына!— прошепталъ онъ, снова охваченный боязнью, что мальчикъ умретъ.— И я самъ пріду къ нему…
— Вы?.. А служба?
— Служба!?.— повторялъ Степанъ Ильичъ.— Охъ, Богъ съ ней, со службой… Я возьму отпускъ и буду около васъ…
Онъ проговорилъ эти слова и даже не удивился, что ихъ проговорилъ.
Марья Евграфовна, умиленная и благодарная, въ свою очередь тихо пожала ему руку и вспомнила о прежнемъ Павлищев.
Павлищевъ не торопился уходить, ожидая когда проснется Вася, и все разспрашивалъ о немъ и жадно слушалъ разсказы матери о замчательномъ ум. о доброт и о чудномъ характер мальчика. Слушалъ и ршительно забылъ, что его ждетъ комиссія, въ которой онъ долженъ предсдательствовать.
Наконецъ, когда больной проснулся, Степанъ Ильичъ бросился къ нему и такъ нжно сталъ его цловать, что мальчикъ смотрлъ недоумвающими глазами.
— Ты, вдь, узналъ добраго дядю… Степана Ильича?— спрашивала Марья Евграфовна, охваченная волненіемъ…
— Узналъ… Вы прізжали къ намъ, когда мы были въ Петербург…
— Ну, какъ теб, лучше, Вася?.. Вдь, лучше?— спрашивалъ Павлищевъ, стараясь скрыть свое чувство жалости подъ маской веселости.
— Нтъ… не лучше… Мама! Родная мама! Опять лихорадка!— вдругъ проговорилъ онъ съ тоскою въ голос и съ какимъ-то отчаяніемъ и вмст съ мольбой глядлъ на мать широко-раскрытыми глазами, не обращая боле никакого вниманія на Павлищева.
Павлищевъ не могъ боле выдержать. Разстроенный, едва владя собой, онъ поцловалъ руку сына и торопливо вышелъ изъ нумера.
Въ это засданіе комиссіи Степанъ Ильичъ предсдательствовалъ совсмъ не съ обычнымъ мастерствомъ и говорилъ рчи не столь краснорчиво, какъ всегда. Нсколько разъ онъ даже, къ удивленію господъ членовъ, путался. И только, спустя нкоторое время, онъ овладлъ собой, стараясь не думать объ этомъ блдномъ, умирающемъ ребенк, который такъ неожиданно перевернулъ все его существованіе и словно-бы напомнилъ ему, что и у него можетъ быть безкорыстная привязанность и что это чувство, вдругъ охватившее его и согрвшее, словно вешній лучъ солнца, можетъ заставить хоть на время забыть государственныя соображенія.
Маркъ, бывшій длопроизводителемъ комиссіи и замтившій волненіе Павлищева, догадался о причинахъ и, взглядывая на него, свжаго и красиваго въ вицмундир съ двумя звздами, подумалъ:
‘Видно и въ немъ заговорило чувство производителя. Размякъ его превосходительство. Совсмъ плохо работаютъ задерживающіе центры!’
И въ голов Марка внезапно мелькнула мысль, вызвавшая на угрюмомъ лиц его едва замтную довольную улыбку.
Тотчасъ же посл комиссіи. Степанъ Ильичъ наскоро пообдалъ и нагруженный игрушками, вернулся къ Марь Евграфовн и просидлъ у нея цлый вечеръ. Пришелъ и Маркъ, но оставался у сестры недолго. Онъ сказалъ, что на слдующій день доставитъ заграничный паспортъ, и ушелъ, крайне изумленный посл того, какъ Павлищевъ сказалъ ему, что и онъ скоро детъ за-границу.
‘Дуракъ! Какъ бы онъ не прозвалъ министерства, если, старикъ въ самомъ дл уйдетъ!’ — подумалъ Маркъ, направляясь къ себ домой…
Онъ былъ сегодня въ озлобленномъ настроеніи. Диссертація на званіе директора канцеляріи, которую сегодня онъ представилъ министру и которую, по его требованію, прочелъ ему, не произвела того эффекта, на который онъ разсчитывалъ.
Дло въ томъ что Маркъ и не догадывался, что въ послдніе дни ‘старикъ’, подъ вліяніемъ нсколькихъ словъ, сообщенныхъ ему однимъ высокопоставленнымъ лицомъ, вдругъ измнилъ свои мннія на счетъ средствъ быстро и скоро осчастливить Россію и собирался уйти въ отставку, не оставивъ никакого историческаго памятника, который, какъ оказывалось, могъ возбудить противъ него неудовольствіе. Вотъ почему онъ, выслушавъ внимательно записку Марка, передававшую въ изящной литературной форм то, что его высокопревосходительство частью набросалъ и частью устно сообщилъ Марку, хотя и похвалилъ за точность, ясность и слогъ, но особеннаго удовольствія не выразилъ и проговорилъ:
— Оставьте, я еще разъ просмотрю… Тутъ кое-что надо измнить и кое-что дополнить…
— Вы изволите сдлать указанія?
— Сдлаю… Пока можно повременить…
И съ этими словами, протянувъ руку Марку, простился съ нимъ благосклоннымъ кивкомъ головы, ни словомъ не заикнувшись о мст, о которомъ уже раньше намекалъ Марку.
Теперь Маркъ начиналъ уже сомнваться, что старикъ уйдетъ. ‘Видно, въ самомъ дл даже и при переутомленіи трудно разставаться съ властью!’ — усмхнулся Маркъ, недовольный, что диссертація его провалилась.
А вдобавокъ, и Павлищевъ хочетъ узжать!? Неужели онъ удетъ въ такое горячее время? А если ‘старикъ’, въ самомъ дл, наконецъ ршится уйти?
Къ изумленію Марка, Павлищевъ дйствительно взялъ отпускъ и черезъ недлю посл отъзда сестры ухалъ заграницу.

XII.

Благодаря милліону Ксеніи, дла Трифонова начали поправляться. Во-время уплаченные долги по векселямъ спасли кредитъ Василія Захаровича, и крушеніе миновало. Старикъ ожилъ. Счастье опять къ нему повернулось. Два его завода — желзодлательный и машиностроительный, долгое время остававшіеся безъ работы и приносившіе огромные убытки, получили большіе заказы, а на строившійся на Урал гигантскій заводъ, на который Трифоновъ истратилъ почти вс свои наличныя деньги, заводъ, общавшій въ будущемъ неисчислимыя выгоды, находились покупатели и компаніоны. Представитель одной французской компаніи уже былъ на мст и, вернувшись, предлагалъ весьма солидную цну. Василій Захаровичъ, почувствовавшій себя снова помолодвшимъ и окрпшимъ, теперь колебался: продавать ли заводъ совсмъ или взять компаніона для того, чтобы окончить это грандіозное сооруженіе и пустить его въ ходъ. Ему теперь жаль было разстаться съ этимъ своимъ ‘дтищемъ’, которое чуть-было не довело его до несостоятельности. Еще годъ, другой и это предпріятіе будетъ приносить громадные барыши…
Съ другой стороны, его нсколько смущало то обстоятельство, что заводъ слишкомъ далекъ отъ его глазъ, и ужъ ему, старику, не такъ-то легко разъзжать, какъ, бывало, прежде. А безъ его хозяйскаго глаза дло могло итти скверно. И то при постройк его порядочно-таки ‘нагрли’: изъ представленныхъ отчетовъ ясно было, что его обкрадываютъ. Онъ смнилъ главноуправляющаго и строителя, но не особенно былъ увренъ и въ новыхъ, назначенныхъ имъ людяхъ… И Василій Захаровичъ могъ только досадовать, сознавая свое безсиліе. Ему бы слдовало самому быть тамъ, на мст, но хать было нельзя въ виду запутанности длъ. А раздлавшись съ заводомъ, онъ можетъ снова быть вполн спокоенъ за будущее своей семьи. Особенно его озабочивала участь его любимицы Ксюши… Вдь, посл его смерти некому управлять длами. Сынъ совершенномъ этому неспособенъ, да и не тянетъ его къ этому. Ксюша, положимъ, и могла бы, но за что наваливать на нее подобную обузу, да еще совсмъ для нея новую и едва ли пріятную.
Она и теперь добровольно взялась помогать отцу и сдлалась его секретаремъ — одна ведетъ всю его дловую переписку и исполняетъ это дло такъ хорошо и толково, что старикъ просто въ восхищеньи. Но онъ понималъ, что она длаетъ это ради любви къ отцу и чтобъ заполнить чмъ-нибудь свое время. Эта работа ее пока занимала и, къ удовольствію старика, еще боле сблизила съ нимъ дочь. Они чаще бывали вмст.
Такія мысли занимали Василія Захаровича и въ это утро, когда онъ сидлъ въ кабинет, у письменнаго стола, и снова перечитывалъ проектъ купчей крпости, составленный адвокатомъ Уржумцевымъ. Тутъ же на стол лежалъ и французскій переводъ, сдланный Ксеніей. Сегодня въ одиннадцать часовъ долженъ былъ пріхать французъ-инженеръ за ршительнымъ отвтомъ, а Василій Захаровичъ все еще колебался. Инстинктъ и самолюбіе дльца, не знавшаго до послдняго времени неудачъ, заговорили въ немъ, переселивая, казалось, вс его благоразумныя соображенія. Ужъ онъ забылъ, въ какомъ отчаянномъ положеніи находился всего нсколько мсяцевъ тому назадъ, и мечталъ теперь о томъ, какъ онъ удивитъ всхъ своимъ гигантскимъ предпріятіемъ и возбудитъ зависть въ своихъ недоброжелателяхъ. Думали, что онъ разорится, и вмсто того… онъ сдлается несравненно богаче, чмъ былъ до сихъ поръ. Не самое богатство прельщало его — и посл продажи завода онъ останется при тхъ капиталахъ, при которыхъ былъ и которые составляютъ громадное состояніе, вполн обезпечивающее семью,— а процессъ достиженія его и тщеславное чувство успха.
Въ десятомъ часу Ксенія, по обыкновенію, вошла къ отцу въ кабинетъ и, поздоровавшись, присла около и спросила:
— Есть, папа, дловыя письма, требующія отвта? Давай ихъ мн.
— Подожди, Ксюша… Посиди, побесдуемъ, родная!— остановилъ ее Василій Захаровичъ, любуясь своей дочерью.
Она, въ самомъ дл, была очень мила, свжая, съ легкимъ румянцемъ на поразительно бломъ лиц, въ своемъ свтломъ шерстяномъ плать, обливавшемъ ея стройную изящную фигуру…
Ея лицо было оживленно, даже и весело. Видно было, что она уже пережила прошлое, и только нсколько морщинокъ на лбу, да какая-то вдумчивая серьезность выраженія въ глазахъ свидтельствовали, что ей не совсмъ даромъ прошло крушеніе ея любви.
— Ты знаешь, Ксюша, что сегодня прідетъ французъ за отвтомъ?
— Еще бы не знать! Вдь я буду вашимъ переводчикомъ… А ты, папа, кажется, все еще колеблешься?
— То-то, Ксюша…
Ксенія улыбнулась.
— Ты что же не одобряешь моей нершительности?
— Еще бы!
— Ты, значитъ, совтуешь продать заводъ французамъ?.. Думаешь, я съ нимъ не справлюсь и опять зарвусь?..
— Не то я думаю, папа, вовсе не то, а думаю, что пора теб бросить всякія дла и отдохнуть… Ты, вотъ, теперь нсколько поправился, а помнишь, какимъ былъ отъ всхъ этихъ волненій… Ради чего волноваться опять? Ради чего изводить себя заботами?.. Разв ты не довольно будешь богатъ? И, наконецъ, для кого все это богатство?.. Къ чему оно?
— Ты ошибаешься, Ксюша… Не ради корысти я жалю заводъ… Я знаю, что, благодаря твоему милліону, наши дла спасены, я не банкротъ, и вы будете имть состояніе… Но мн не хочется бросать начатаго дла.
— У тебя два завода остаются. Дло будетъ.
— Какое это дло? Эти заводы вполн устроенные, идутъ себ заведеннымъ порядкомъ… Признаться, они и мало интересуютъ уже, а этотъ новый… Устроить его, пустить, поставить на ноги… обезпечить сбытъ на новомъ рынк…
— Какая въ теб неугомонная натура, папочка!.. Но ты себя пожалй. Отдохни! Слава Богу, довольно-таки поработалъ ..
‘А вдь Ксюша правду говоритъ. Я все забываю, что мн шестьдесятъ четыре года!’ подумалъ Василій Захаровичъ и сказалъ:
— Такъ по твоему продавать, Ксюша?
— Продавать, папа.
— Пожалуй, и старые заводы тоже продать?
— И отлично.
— А самому на печку и играть съ внуками?— полушутливо, полугрустно продолжалъ Трифоновъ.
— Найдется, папа, и другая работа, коли захочешь. Съ такимъ богатствомъ мало ли добра можно сдлать?..
Трифоновъ задумался. Въ самомъ дл, всю свою жизнь онъ только и длалъ, что наживалъ, и никакихъ добрыхъ длъ не совершалъ, да какъ-то, за длами, и не думалъ объ этомъ. А вотъ Ксюша деликатно напомнила и, не желая, пристыдила отца. Она, вотъ, нисколько не дорожитъ богатствомъ — не то что сынъ. Тому нуженъ блескъ и наслажденія, а Ксюша выше этого… Вчно читаетъ, всегда ищетъ, кому бы помочь, всегда о комъ-то хлопочетъ…
— Будь по твоему, моя разумница! Продаю заводъ!— проговорилъ онъ.
— И вмст подемъ въ деревню? Вдь давно мы тамъ не были.
— Что жъ, демъ!..— весело отвчалъ отецъ и ршительно прибавилъ:— и старые два завода продамъ… Совсмъ ликвидирую дла. Ну ихъ. Въ самомъ дл, пора и о душ подумать, а то все больше о нажив думалъ… Такъ жизнь сложилась… Толкнула судьба на этотъ путь… Смекалка была и сноровка… первые успхи подзадорили, ну, и втянулся… А вдь самъ-то я, Ксюша, ты знаешь, самыхъ скромныхъ привычекъ и всю жизнь такимъ былъ.
— Къ чему же, папа, вся эта роскошь у насъ… Этотъ дворецъ-домъ, эти обды, словомъ весь этотъ блескъ… Неужели для мамы?..
— Нтъ, Ксюша. И мать твоя никогда за этимъ не гналась.
— Такъ для кого же?
— Для людей. Для положенія… При длахъ это нужно… Ну и, признаюсь, изъ…
Старикъ остановился…
— Изъ тщеславія, папа?— досказала Ксенія и тотчасъ же прибавила:— ты извини, что я прямо говорю…
— Говори, говори… Мн никто прямо не говорилъ никогда, съ тхъ поръ, какъ я сталъ богатъ… Ахъ, Ксюша, богатство портитъ людей… и люди портятъ богатыхъ людей и длаютъ ихъ недоврчивыми… Я все это испыталъ на себ… Да, ты права… Тщеславіе заставляло меня жить такъ… Ради него я и брата твоего сдлалъ блестящимъ трутнемъ вмсто того, чтобы сдлать его полезнымъ работникомъ… Я всегда удивлялся, какъ это ты не испортилась въ такой обстановк? Сердце доброе, видно, спасло.
— И я, папа, довольно исковеркана, нечего говорить… А разв я доврчиво смотрю на людей?.. Ты скажешь: со своимъ скептицизмомъ и я сдлала ошибку — это мое замужество,— но тутъ виною страсть, слпая страсть, за которую я и поплатилась… А помнишь, какъ я собиралась выйти замужъ за Павлищева, нисколько не любя его, чтобы только быть женой министра… Разв это не тщеславіе?.. Что, въ самомъ дл, онъ будетъ министромъ, папа?— смясь, прибавила Ксенія.
— Говорятъ, что будетъ… Онъ ухалъ за-границу, надняхъ…
— Слышала. Уржумцевъ разсказывалъ… А знаешь причину его поздки?
— Отдыхать детъ.
— Совсмъ нтъ… Онъ, оказывается, лучше, чмъ я думала… Онъ похалъ вслдъ за своимъ умирающимъ ребенкомъ, сыномъ Марьи Евграфовны… Ты, вдь, знаешь всю эту плачевную исторію его молодости?..
— Знаю.
— И я удивляюсь одному, какъ Марья Евграфовна простила ему. Впрочемъ, она рдкой доброты женщина… Совсмъ не похожа на брата.
Ксенія упомянула о Марк совсмъ равнодушно.
— И я вдь тоже желалъ твоей свадьбы съ Павлищевымъ, Ксюша. Покаюсь теб.
— Не кайся, знаю…
— И вдь, тоже изъ-за тщеславія. Жена министра… Но я тогда не зналъ, что онъ иметъ на ше такую исторію… Бросить несчастную двушку съ дтьми…
Старикъ съ укоромъ покачалъ сдою головой и продолжалъ:
— Видно, совсть хоть поздно, а заговорила… Да… Очень я хотлъ тебя видть женой министра, Ксюша, точно это такое счастье… Знаешь ли, милая, въ то время, когда мн грозило банкротство, я о многомъ передумалъ о такомъ, о чемъ не думалъ прежде… И все-таки, хоть и понялъ многое, но чуть дла поправились, снова забылъ все и снова хотлъ пуститься въ эту игру наживы и тщеславія… Право… Ты, голубка, убдила меня не длать этого… Ты, золотое мое сердце и умная головка!— говорилъ старикъ.— Вдь изъ-за меня ты и жизнь свою изломала!— растроганно прибавилъ Василій Захаровичъ.
— Слава Богу, что это случилось раньше, а не позже. Конецъ, вдь, былъ бы одинъ и тотъ же… Когда-нибудь я прозрла бы… Какъ онъ ни скрытенъ, а снялъ бы съ меня слпоту… Ну, давай-ка, папа, письма… Примусь за работу и въ одиннадцать часовъ буду у тебя толмачемъ…
Посл ухода Ксеніи, Василій Захаровичъ снова погрузился въ думы, и на этотъ разъ колебаній не было. Онъ окончательно ликвидируетъ вс свои дла.
Въ одиннадцать часовъ явился французъ-инженеръ и въ полчаса, при помощи Ксеніи, все дло было окончено. Трифоновъ продалъ огромный участокъ земли и заводъ за два милліона рублей.
Только что ушелъ, любезно раскланявшись французъ, какъ въ кабинетъ влетлъ Уржумцевъ, веселый и сіяющій, во фрак и съ портфельчикомъ въ рукахъ.
— А я покончилъ, Иванъ Андреевичъ! Вотъ и задатокъ триста тысячъ получилъ!— весело встртилъ его Трифоновъ, показывая чекъ.
— И я покончилъ, Василій Захарычъ… Позвольте поздравить васъ, Ксенія Васильевна!— обратился онъ къ ней, цлуя протянутую ему руку.— Отнын вы совершенно свободны и… можете, если вамъ угодно, снова вступить въ бракъ,— прибавилъ онъ шутливымъ тономъ.— Вотъ-съ и документикъ вашей свободы.
И Уржумцевъ вынулъ ‘документикъ’ и вручилъ его Ксеніи.
— Благодарю васъ, но вступить въ бракъ не собираюсь,— проговорила сухо Ксенія, которой не поправился этотъ шутливый тонъ адвоката, и быстро стала пробгать бумагу…
Радостное выраженіе свтилось на ея лиц.
— Не правда ли, скоро мы обработали дло? Для васъ старался, Ксенія Васильевна.
— Будто только для меня?— насмшливо спросила Ксенія.
— Клянусь, для васъ… Для другой кліентки еще мсяцъ другой бы прошелъ, а васъ я хотлъ поскорй порадовать… А вы вотъ въ награду за мое усердіе — сметесь! Это обидно, Ксенія Васильевна,— шутливо продолжалъ адвокатъ, скрывая досаду избалованнаго Донъ-Жуана, что эта ‘англичаночка’, которую онъ хотлъ ‘изучить’, не обращаетъ на него ни малйшаго вниманія и что вс его попытки поговорить съ ней по душ потерпли ршительное фіаско.
— Какъ же теперь Ксюша будетъ называться, Трифоновой по-прежнему?— полюбопытствовалъ Василій Захаровичъ.
— Нтъ-съ, Василій Захарычъ, у Ксеніи Васильевны теперь двойная фамилія: Трифонова-Борщова.
— Очень жаль!— промолвила Ксенія.
— Да разв не все равно?…— воскликнулъ Уржумцевъ.— Пожалуй, пишите на своихъ карточкахъ: Ксенія Васильевна Трифонова… Я говорю о томъ, какая у васъ, такъ сказать, законная фамилія… Нтъ, безъ шутокъ, дло вдь скоро сдлано и въ этомъ случа надо отдать справедливость г. Борщову: онъ испилъ всю чашу бракоразводныхъ непріятностей до дна съ большимъ самоотверясеніемъ.
— А разв приходилось испивать чашу?— спросила Ксенія.
— Еще какую! Самаго отвратительнаго напитка… Приходилось слушать увщеваніе… Приходилось… ну, да что говорить… У насъ въ Россіи вдь разводъ сопряженъ съ большими непріятностями для стороны, признающей себя виноватой. Онъ все это продлалъ… Да, чуть было и не позабылъ… Я только-что утромъ получилъ записку отъ г. Борисова съ просьбой къ вамъ, Ксенія Васильевна.
— Ко мн?— произнесла съ изумленіемъ Ксенія.
— Господинъ Борщовъ проситъ вашего позволенія повидаться съ дтьми до ихъ отъзда.
Ксенія переглянулась съ отцомъ.
— Мсто свиданія онъ предоставляетъ вамъ, хотя и находитъ, что у него въ квартир было бы удобне. Что прикажете отвтить?
— Я, конечно, согласна. Пусть назначитъ день и часъ, и я пошлю къ нему дтей!— промолвила Ксенія и, простившись съ Урясумцевымъ, вышла изъ кабинета.
— Ну, а мы сведемъ пока наши счеты, Иванъ Андреичъ!— заговорилъ Трифоновъ.— Глубокая благодарность — благодарностью, а деньги денежками. Сколько я вамъ долженъ, милйшій Иванъ Андреичъ?
— А вотъ вамъ счетецъ, Василій Захарычъ…
Уржумцевъ передалъ исписанный листочекъ почтовой бумаги. Но Трифоновъ его не читалъ, а только взглянулъ на итогъ и, вынувъ чековую книжку, подписалъ чекъ на десять тысячъ пятьсотъ рублей.

XIII.

Въ это воскресное утро Маркъ безъ обычнаго вниманія читалъ книгу, сидя за письменнымъ столомъ. Онъ нсколько разъ отводилъ отъ книги глаза и думалъ не о прочитанномъ, а совсмъ о другомъ и часто взглядывалъ на часы.
Онъ ждалъ дтей.
Наканун онъ получилъ извщеніе отъ Уржумцева, что дти прідутъ къ нему съ англичанкой бонной въ одиннадцать часовъ, и эта коротенькая, обрадовавшая его записочка настолько взволновала Марка, что онъ долго не могъ заснуть и съ удивленіемъ спрашивалъ себя: что это значитъ?
По своему обыкновенію объяснять все, онъ опредлилъ это родительское волненіе долгою привычкой видть дтей. По всей вроятности, эта привычка пройдетъ или, по крайней мр, не будетъ причиной безпокойства съ теченіемъ времени. Рдкія свиданія съ дтьми заставятъ его меньше любить ихъ. Вдь извстно, что отцы гораздо скоре забываютъ дтей, чмъ матери. То, что для мужчины является иногда результатомъ лишняго стакана вина, для женщины — источникъ мукъ и материнскаго счастья.
Раздумывая о будущихъ отношеніяхъ своихъ къ дтямъ, Маркъ отлично понималъ, что отношенія его будутъ, такъ сказать, формальныя. Вліянія онъ на нихъ, конечно, имть не будетъ, и, воспитанныя матерью, дти, въ свою очередь, не будутъ питать особенно нжныхъ чувствъ къ отцу. Онъ охотно исполнилъ бы долгъ отца въ матеріальномъ отношеніи, но и этого не нужно. Они вполн обезпечены и станутъ богаты. Однимъ словомъ, Маркъ одновременно съ женой потерялъ и дтей и потерялъ навсегда. Съ этимъ надо примириться.
И онъ, конечно, примирится. Разсудокъ ему увренно говоритъ, что это для отцовъ обычное явленіе. Любовь ихъ — только дло привычки и любованія собой въ своихъ дтяхъ. Та неудовлетворенность, которую онъ испытываетъ, по временамъ, отъ разлуки съ дтьми, и то волненіе, выражающееся въ безсонниц, что заставляетъ его думать о дтяхъ, со временемъ пройдутъ и не испортятъ ему жизни, не помшаютъ его занятіямъ и умственному эпикуріизму.
И что за слабая тварь былъ бы сильный и умный человкъ, презирающій предразсудки, накопившіеся на человчеств вками, смло и безпощадно анализирующій всякое явленіе и не боящійся никакихъ выводовъ, если бъ онъ изъ-за двухъ маленькихъ существъ, которыя со временемъ сдлаются, по всей вроятности, такими же глупыми скотами, какъ и другіе, только потому, что они его дти,— усложнилъ свою жизнь разными волненіями, раскаяніями.
Онъ, слава Богу, не такой.
Это вотъ только такіе бабники и, тряпки, какъ Павлищевъ, свершивъ не мало пакостей въ молодости, посл ‘мякнутъ» и изображаютъ изъ себя кающихся Магдалинъ!
И вдь шельма какая, его превосходительство! Наврное онъ ‘размякъ’ и почувствовалъ внезапно нжныя родительскія чувства къ Вас, во-первыхъ, оттого, что тотъ разжалобилъ его своимъ видомъ умирающаго, а, главнымъ образомъ, оттого, что сестра еще отлично сохранилась, свжа, молода, красива и своими добродтелями и цломудріемъ возбудила вновь желанія въ такомъ тонкомъ развратник, какъ Степанъ Ильичъ. Ему надоли вс эти ‘дамы кабинетовъ’, и онъ теперь, пожалуй, не прочь вкусить отъ брака съ сестрой… Смерть Васи будетъ отличнымъ предлогомъ… Не даромъ же Маша такъ восторженно описываетъ теперь Павлищева!— думалъ Маркъ, и среди тишины ночи въ его спальн раздался тихій смхъ.
До Марка, разумется, дошли слухи о томъ, что Трифоновъ не только не разорился, но останется богатъ попрежнему, и это извстіе нсколько раздражило его, какъ человка, обманувшагося въ своихъ разсчетахъ.
Если бъ онъ тогда посовтовалъ Ксеніи дать милліонъ, разрыва бы не произошло, она сдлалась бы еще боле преданною женой, и милліонъ все-таки остался. Жизнь не измнилась бы такъ круто.
Но кто же зналъ, что Трифоновъ вынырнетъ? Опытные люди, съ которыми Маркъ говорилъ, не сомнвались въ его банкротств. И, наконецъ, рано или поздно, а Ксенія поняла бы, что онъ не тотъ ‘герой’, какимъ она вздумала его вообразить. Главная ошибка его въ томъ, что онъ не познакомилъ ее постепенно съ собой и очень разсчитывалъ на ея страсть, предполагая, что она все проститъ въ обожаемомъ муж.
Да и не погорячился ли онъ тогда, собственно говоря… Не явился ли разрывъ слдствіемъ его откровеннаго признанія, почему онъ женился?.. Не скажи онъ тогда этого — еще могло быть примиреніе, да еще какое горячее…
По обыкновенію, Маркъ пристыдилъ себя за вс эти разсужденія заднимъ числомъ. Такъ или иначе, а фактъ свершился. Онъ ли виноватъ въ этомъ или не онъ — разсуждать нечего, потому что глупо разсуждать о томъ, чему нельзя помочь.
Проснулся онъ въ это утро ране, чмъ всегда, и, по обыкновенію, тотчасъ же всталъ съ постели и сталъ одваться.
Пожилой худощавый слуга Артемій, жившій у Марка съ тхъ поръ, какъ онъ женился, мрачный на видъ и молчаливый, никогда не разговаривающій со своимъ бариномъ и только лаконически отвчавшій на вопросы, аккуратный и исполнительный, любившій въ свободное время почитать книжку,— этотъ лакей-отшельникъ, вчно сидвшій дома и подходившій по складу своему къ такому барину, какъ Маркъ, только удивленно приподнялъ свои густыя нависшія брови, когда изъ гостиной, которую убиралъ, окончивъ уборку кабинета, услышалъ шаги Марка.
Обыкновенно, неизмнный въ своихъ привычкахъ, Маркъ вставалъ въ восемь часовъ и въ половин девятаго пилъ чай, а старая серебряная луковка Артемія показывала только четверть восьмого.
‘Видно, занятія!’ — подумалъ Артемій и пошелъ на кухню, чтобы поспшить съ самоваромъ.
Этотъ Артемій, мрачный, вслдствіе личныхъ несчастій — его бросила жена лтъ пять тому назадъ, и онъ судился и былъ оправданъ за покушеніе на ея убійство,— хоть и далеко не былъ привязанъ къ Марку и считалъ его жесткимъ человкомъ, у котораго, какъ онъ выражался, была ‘твердая линія’, тмъ не мене дорожилъ спокойнымъ мстомъ у такого малосообщительнаго, всегда ровнаго человка, никогда не гнвавшагося и не длавшаго никакихъ замчаній и ведшаго отшельническій образъ жизни. Правда, Артемій и не подавалъ повода къ этому, и они такимъ образомъ жили другъ съ другомъ пятый годъ, никогда почти не разговаривая.
И оба были довольны другъ другомъ.
Минутъ черезъ десять Артемій вошелъ въ кабинетъ, неслышно ступая своими тонкими ногами въ байковыхъ туфляхъ, съ подносомъ, на которомъ стоялъ стаканъ крпкаго чая съ лимономъ.
Маркъ, одтый въ срую лтнюю пару, отлично сидвшую на немъ, и, несмотря на безсонную ночь, свжій, здоровый и румяный, какъ всегда, сидлъ у письменнаго стола, погруженный въ чтеніе французской книги.
Артемій молча поставилъ стаканъ около письменнаго стола и пытливо взглянулъ своими глубоко-сидящини, умными и пронзительными темными глазами на Марка, который, оказывается, не занимается по служб, а книжку читаетъ.
Онъ ршительно ничего не прочелъ на этомъ спокойномъ и красивомъ лиц и пошелъ, было, изъ кабинета, когда Маркъ сказалъ:
— Въ одиннадцать часовъ прідутъ дти съ бонной. Никого изъ постороннихъ не принимайте, пока дти не удутъ.
— Слушаю-съ.
— А сейчасъ позжайте на извозчик къ Конради и возьмите конфектъ два фунта, въ хорошенькихъ коробкахъ. Вотъ деньги…
‘Вотъ оно что. И его пробрало!’ подумалъ Артемій, уходя изъ кабинета.
А Маркъ, оставивъ книгу, отворилъ ящикъ въ письменномъ стол, досталъ оттуда дв большія коробки и, раскрывъ ихъ, посмотрлъ на изящную куклу въ плать и на красиваго игрушечнаго благо пуделя. Эти игрушки были куплены еще нсколько дней тому назадъ.
— Понравятся, врно!— проговорилъ вслухъ Маркъ.
Сегодня время для Марка тянулось долго. Особенно долги казались минуты по мр того, какъ приближалось время свиданія. Читать уже боле Маркъ не могъ и то и дло подходилъ къ окну и прислушивался.
Что-то вдругъ вспомнивъ, Маркъ надавилъ пуговку электрическаго звонка.
Явился Артемій прифранченный, въ новой сюртучной пар.
Маркъ замтилъ этотъ ‘парадъ’ Артемія, оставленный со времени перезда изъ роскошной прежней квартиры въ эту маленькую во двор, и въ душ остался доволенъ.
— Быть можетъ, дти захотятъ чаю, такъ чтобы былъ самоваръ.
— Поставленъ.
— А молоко… Я и забылъ сказать вамъ, чтобы вы взяли молока. Вдь они съ молокомъ пьютъ.
— И молоко взято, и печенье.
— Сообразительный вы человкъ, Артемій!— проговорилъ Маркъ.
И — показалось Артемію — въ его обыкновенно безстрастномъ голос, какимъ онъ отдавалъ приказанія, звучала теперь мягкая нотка.
‘А ты думалъ какъ!? Тоже вдь родныя дти… Ты полагалъ, что человкъ ровно кобель… Шалишь, братецъ ты мой. Природа окажетъ… даромъ, что ты такой твердый человкъ… Не бойсь, теперь и молоко вспомнилъ!’ — философствовалъ Артемій, сидя на кровати въ своей маленькой, педантично убранной комнатк и прислушиваясь къ звонку.
Артемій не зналъ причинъ развода своего барина, но догадывался, что должно быть вышло что-нибудь серьезное, если барыня, такая добрая и хорошая, оставила барина, въ которомъ души не чаяла…
Ровно въ одиннадцать часовъ, какъ было условлено, раздался звонокъ. Маркъ бросился въ прихожую и, не давши дтямъ раздться и не поздоровавшись съ миловидной, лтъ тридцати, строгаго вида бонной, по очереди приподнималъ дтей и цловалъ то черноглазаго румянаго Маркушу, какъ дв капли воды похожаго на Марка, то пухленькую крошку Идочку, напоминавшую чертами и цвтомъ волосъ и глазъ Ксенію.
— Ну что, узнали меня, дти? Узналъ, Маркуша? Узнала, Идочка?
— Я узналъ.
— И я узнала!— пролепетала едва понятно крошечная двочка.
— Позвольте дтямъ прежде раздться!— проговорила по-англійски, вся красня, англичанка бонна, повидимому нсколько изумленная такимъ ‘непорядкомъ’. Дтей тормошатъ и цлуютъ, когда прежде слдуетъ снять съ нихъ верхнее платье.
— Въ самомъ дл… Здравствуйте, миссъ Эмили… Я, извините, и не поздоровался съ вами!— отвчалъ по-англійски Маркъ, произнося слова съ замтнымъ русскимъ акцентомъ.— Раздвайтесь, дти.
Когда, наконецъ, дти раздлись, Маркъ повелъ ихъ къ себ въ кабинетъ.
Бонна осталась въ гостиной и, вынувъ изъ кармана книжку, стала читать, предварительно оглядвъ скромную обстановку пріемной.
— Ну садитесь, будьте гости, дти…— смясь, говорилъ Маркъ, усаживая дтей на диванъ.
Онъ чувствовалъ себя какъ-то легко и весело и ему все хотлось цловать дтей.
Ни мальчику, ни двочк не сидлось. Они сползли съ дивана и начали все осматривать. Крошка Идочка требовала показывать ей каждую вещь. Повидимому, они не столько были рады видть отца, сколько ихъ занимала поздка, новая обстановка и то особенное вниманіе и ласки, которыя имъ оказывалъ отецъ.
— А отчего ты не съ нами живешь, папа?— неожиданно спросилъ маленькій Маркуша.
Ни отъ чего не смущавшійся, Маркъ при этомъ вопрос смутился.
— Такъ, нельзя.
— Отчего нельзя?
— Мн надо часто узжать изъ Петербурга!— сказалъ Маркъ, первое пришедшее въ голову.
Маркуша протянулъ удовлетвореннымъ голосомъ, словно бы: понимая важность этой причины:
— Нельзя!
И прибавилъ:
— Мы, значитъ, всегда съ одной мамой будемъ жить?
— Всегда…
И Маркъ поторопился достать куклу и пуделя.
Эффектъ былъ поразительный. Дти совсмъ забыли отца, и отдались игрушкамъ.
Маркъ глядлъ на нихъ и, не замчая самъ того, чуть-чуть ‘размякалъ’ по его выраженію.
— Хотите, дти, чаю?
Дти захотли, но миссъ Эмили, понимавшая нсколько словъ по-русски, появилась въ дверяхъ и ‘позволила себ напомнить’, что дти въ это время не пьютъ чая.
Маркъ, самъ прежде строго требовавшій, чтобы дти соблюдали разъ установленный режимъ, сказалъ англичанк, весело ей улыбаясь глазами:
— Ничего, миссъ Эмили, на этотъ разъ отступимъ отъ правилъ. Надюсь, и вы выпьете чашку?..
Англичанка вспыхнула и отвчала, что она только позволила себ высказать свое мнніе, но что ‘какъ будетъ угодно мистеру Bortchoff’.
Она всегда его такъ звала и, втайн влюбленная въ него, очень удивлялась, какъ могла его жена оставить такого красиваго, умнаго и респектабельнаго мужа.
Посл чая дти полакомились конфектами и были въ восторг, что это утро проводили ршительно противъ всякихъ правилъ и миссъ не длала никакихъ замчаній.
Полтора часа пробжали совсмъ незамтно. Дти весело играли въ кабинет, куда, по приглашенію Марка, перешла и англичанка, и Маркъ не только не чувствовалъ никакого стсненія отъ присутствія дтей, а, напротивъ, былъ веселъ и ласковъ съ ними, какъ никогда въ то время, когда жилъ вмст.
И когда замтилъ, что миссъ взглянула на часы, спросилъ ее:
— На сколько времени дти отпущены?
— Миссисъ ничего не сказала, но она боялась, чтобъ васъ не стсняли дти.
— О, за это не безпокойтесь!
Наконецъ, миссъ Эмили нашла, что пора домой, да и дти уже начали скучать.
Маркъ горячо простился съ ними, самъ завернулъ для нихъ конфекты и игрушки и, снова цлуя ихъ, просилъ опять прізжать.
— Хотите?
Еще бы! Они, конечно, хотли. И игрушки, и конфекты… Все это такъ весело.
И Маркъ, крпко пожимая руку миссъ Эмили, просилъ передать ‘ихъ матери’ его покорнйшую просьбу прислать дтей еще разъ передъ отъздомъ въ деревню.

XIV.

Марья Евграфовна хала съ остановками, чтобы не утомить своего дорогого больного, и Павлищевъ нагналъ ихъ во Франкфурт.
Нечего и говорить, какъ была обрадована и тронута несчастная мать. Признаться, она не разсчитывала, что Павлищевъ броситъ дла и немедленно прідетъ. Ей думалось, что онъ только такъ, подъ первымъ впечатлніемъ, общалъ выхать вслдъ за ними и освдомился объ ея маршрут, давъ ей въ Петербург указанія, въ какихъ гостинницахъ останавливаться. И вотъ онъ здсь съ ней. Она теперь, по крайней мр, на первое время, не одна на чужбин съ больнымъ ребенкомъ, плохо объясняющаяся на французскомъ язык, а съ отцомъ своего Васи, любящимъ, нжнымъ и заботливымъ, который устроитъ ихъ и, главное, поддержитъ въ тяжелыя минуты сомннія и отчаянія. Въ немъ заговорило отцовское чувство, и еще какое! Она не забыла его слезъ въ Петербург при вид Васи, и эти слезы вернули къ нему прежнюю привязанность, которую Марья Евграфовна тщательно скрывала, чувствуя, что въ этой привязанности не одно только благодарное чувство матери…
О томъ, чтобы она сама могла сколько-нибудь интересовать Павлищева, Марья Евграфовна, разумется, и не думала. Что можетъ она, скромная, незначительная и не молодая женщина, представлять собою для такого избалованнаго побдами, блестящаго и важнаго сановника? Разв пришелъ бы онъ къ ней, еслибъ не сынъ? Старая любовь у мужчинъ не возвращается…
Такъ, случалось, временами размышляла она, отвлекаясь отъ упорныхъ думъ о Вас и, тмъ не мене, инстинктъ женщины подсказывалъ ей, что Павлищевъ не совсмъ безразличенъ и относится къ ней съ добрымъ чувствомъ расположеннаго человка. Объ этомъ говорилъ и его почтительный, нжный, словно бы виноватый тонъ, говорили и эти ласковые взгляды, напоминавшіе прежніе, которые она случайно перехватывала на себ и отъ которыхъ почему-то невольно краснла, говорила и необыкновенная заботливость о ней, полная дружеской деликатности.
Отношеніе это она объясняла себ чувствомъ раскаянія и жалости къ матери — ничмъ боле, и ни на минуту не подозрвала, что она, красивая еще, хорошо сохранившаяся и свжая, казавшаяся гораздо моложе своихъ тридцати четырехъ лтъ, снова начинала нравиться Павлищеву, какъ женщина, полная прелести цломудренной чистоты и скромности.
Изъ Франкфурта они прохали, не останавливаясь, въ Женеву, чтобъ показать Васю извстному спеціалисту по груднымъ болзнямъ, профессору Цану, и затмъ поселиться гд-нибудь въ горахъ, по его указанію.
Въ Женев они заняли дв большія комнаты рядомъ въ одномъ изъ лучшихъ отелей. Степанъ Ильичъ самъ понесъ на рукахъ Васю и уложилъ его на диванъ.
— Прикажете открыть внутреннія двери?— спросилъ сопровождавшій ихъ хозяинъ отеля.
Марья Евграфовна поняла вопросъ и смутилась.
— Вы позволите, Марья Евграфовна?— спросилъ Павлищевъ.
— Если хотите…
— Я буду во всякую минуту подъ рукой… ближе къ Вас,— чуть слышно прошепталъ онъ и попросилъ открыть двери.
Когда вслдъ затмъ слуга принесъ книгу и попросилъ Павлищева записать фамиліи прізжихъ, Степанъ Ильичъ ршительно написалъ: ‘Павлищевъ съ женой и сыномъ’.
— Вы простите меня, Марья Евграфовна,— говорилъ онъ молодой женщин, когда Вася уснулъ,— что я назвался вашимъ мужемъ…
— Къ чему это?— проронила, вся вспыхивая, молодая женщина.
— Такъ удобне. Зачмъ васъ ставить въ неловкое положеніе… Здсь, въ Европ, его не прощаютъ…
— Это правда… Въ Берлин я это испытала…
— Такъ, по крайней мр, здсь не испытывайте…
— А вамъ разв удобно?.. Васъ могутъ встртить русскіе и…
— Богъ съ ними… Пусть встрчаютъ!— перебилъ Павлищевъ.— Только вы бы на меня не сердились и удлили бы нсколько дружбы!— какъ-то значительно проговорилъ Павлищевъ, цлуя руку молодой женщины.
‘Съ чего это онъ постоянно спрашиваетъ: сердится-ли она? Точно она не сказала ему этого еще въ Петербург?’ — подумала Марья Евграфовна и промолвила:
— Вдь вы, кажется, видите, что я не сержусь… Къ чему же спрашивать?..
Павлищевъ взглянулъ благодарнымъ взглядомъ, снова крпко поцловалъ руку Марьи Евграфовны и проговорилъ:
— ду сейчасъ къ Цану, а вы приготовьте Васю. Надоли бдняжк эти осмотры докторовъ… И дорога его утомила…
— Дастъ Богъ, поправится…
— Вы думаете? Вы не утшаете только меня?
— Разумется, думаю…
— О, благодарю васъ, Степанъ Ильичъ… Подумайте только… вдь одна мысль потерять Васю…
И Марья Евграфовна залилась слезами.
Павлищевъ уоадилъ ее на диван въ своей комнат и тихо пожималъ ея руку, стараясь ее успокоить… Онъ и самъ по временамъ приходилъ въ отчаяніе, что сынъ его умретъ, и самъ иногда надялся, что Вася будетъ жить и будетъ около него. И въ такія минуты въ голову его закрадывалась мысль о женитьб на Марь Евграфовн.
И теперь, утшая ее, онъ незамтно любовался ея лицомъ, ея пышнымъ станомъ и загорался желаніемъ обладать этой женщиной.
Въ тотъ же день былъ профессоръ Цанъ.
Опять долгій и внимательный осмотръ несчастнаго Васи, подозрительно взглядывавшаго своими большими глазами на серьезное лицо доктора, нсколько ободряющихъ словъ, сказанныхъ при больномъ, и грустное заявленіе наедин Павлищеву, что положеніе больного очень серьезно. Распадъ легкихъ идетъ быстро, и только чудо можетъ спасти его.
— Вы, разумется, не скажете этого матери, но вамъ я считаю долгомъ откровенно высказать свой взглядъ,— прибавилъ докторъ,
У Павлищева брызнули слезы.
— Куда его везти, докторъ?
— Куда-нибудь въ горы.
— Но какъ же оставить больного безъ врачебной помощи?
— Позжайте въ Гліонъ, надъ Монтре. Тамъ не жарко, а въ Монтре есть врачи.
Павлищевъ, конечно, не сказалъ Марь Евграфовн всей правды. Однако, предупредилъ, что профессоръ находитъ положеніе Васи очень серьезнымъ.
— Умретъ?— спросила, мгновенно блдня, Марья Евграфовна.
— Съ чего вы это взяли?.. Ничего подобнаго Цанъ не говорилъ. Онъ не теряетъ надежды… Горный воздухъ…
— Что вы тамъ шепчетесь?.. Мама! Зачмъ ты меня оставляешь!— съ раздражительнымъ упрекомъ крикнулъ Вася.
Съ прізда Степана Ильича, Вася, нераздльно пользовавшійся каждую минуту лаской и уходомъ матери, сталъ ревновать ее къ нему. Внезапная близость этого посторонняго человка, съ которымъ мать такъ внимательна и добра, вызывала въ мальчик подозрительное недоумніе и не особенно добрыя чувства къ Степану Ильичу. Несмотря на игрушки, которыя онъ привезъ, несмотря на нжность, которую онъ проявлялъ, Вася точно дичился его, былъ съ нимъ сдержанъ и нердко длалъ видъ, что спитъ, когда Павлищевъ подходилъ къ нему.
Это очень огорчало Степана Ильича. О, какъ ему хотлось встртить ласковый взглядъ, привтливую улыбку на этомъ изможденномъ личик. Онъ не терялъ надежды, что мальчикъ къ нему привыкнетъ, и когда разъ въ вагон Вася улыбнулся ему — онъ былъ несказанно счастливъ.
Все это замтила и Марья Евграфовна и не знала, какъ ей быть, что сдлать, чтобы расположить сына къ Степану Ильичу. Она часто говорила Вас, что папа его умеръ, и какъ теперь сказать ему, что папа тотъ самый человкъ, котораго онъ не любитъ?
Этотъ раздражительный окрикъ больного заставилъ Марью Евграфовну вздрогнуть, а Степана Ильича какъ-то безпомощно и грустно взглянуть на молодую женщину.
— Я ду нанимать виллу въ Гліонъ… Тамъ я постараюсь какъ можно рже показываться ему на глаза! Онъ не выноситъ меня!— прошепталъ онъ.
Марья Евграфовна смущенная, чувствуя себя виноватой передъ мальчикомъ, приблизилась къ дивану, на которомъ лежалъ Вася, и сказала:
— Я здсь, мой родной… Я на минутку оставила тебя… Прости, дточка…
И она покрыла поцлуями его мертвенное личико.
— Мн пора лкарство принимать… Скоро эта противная лихорадка придетъ, я чувствую, а ты съ нимъ говоришь…
— И не пора еще… Лкарство надо принимать въ три часа, а теперь только половина третьяго… Да, быть можетъ, лихорадка сегодня и не будетъ, радость моя!— говорила Марья Евграфовна, усаживаясь въ кресло противъ Васи.
— Ты каждый день говоришь: не. будетъ, и она каждый день бываетъ!— раздражительно промолвилъ Вася.
— Милый! Да разв я виновата, что она бываетъ… Ты знаешь, какъ я хочу, чтобъ ея не было!— воскликнула Марья Евграфовна.— Оттого-то я и думаю, что ея не будетъ, и говорю теб… Не сердись же на свою маму!— умоляющимъ тономъ произнесла мать.
Вася выпросталъ изъ-подъ одяла свою тоненькую, восковую ручку и протянулъ ее матери въ знакъ того, что онъ не сердится.
Та прильнула къ ней.
— О чемъ ты съ нимъ говорила, мама?— спросилъ Вася посл нсколькихъ мгновеній молчанія.
Это: ‘съ нимъ’ — кольнуло Марью Евграфовну.
— Степанъ Ильичъ былъ такъ добръ, что взялся нанять намъ дачу въ Гліон… Докторъ совтуетъ туда хать. Тамъ хорошо… Тамъ теб станетъ гораздо лучше… Завтра мы и подемъ… А безъ Степана Ильича мы не устроились бы такъ скоро… Онъ добрый, Степанъ Ильичъ, и готовъ помочь намъ… Я его давно знаю. Онъ очень расположенъ ко мн и тебя очень любитъ…
— И онъ съ нами будетъ жить?
— А ты разв не хочешь, чтобъ онъ съ нами жилъ?
— Не хочу!
— Отчего, родной?— съ затаенною тревогой спросила Марья Евграфовна.
— Я хочу только съ тобой жить и чтобъ больше никого не было, а то ты будешь все съ нимъ говорить и меня оставлять одного… Это нехорошо…
— Да Богъ съ тобой, дточка!.. Разв не ты единственное существо, которое для меня дороже всего на свт… Разв я оставляю тебя?
— Съ тхъ поръ, какъ онъ пріхалъ, оставляешь… И разв живутъ посторонніе люди вмст… Папы только живутъ, а вдь мой папа умеръ… Онъ не папа… Онъ, вдь, твой знакомый…
— Да… хорошій, добрый знакомый,— отвчала, стараясь скрыть свое волненіе, Марья Евграфовна…
— Такъ пусть живетъ не съ нами!— капризно замтилъ мальчикъ.— Слышишь, мама?…
— И заходить къ намъ ему нельзя?
— Пусть заходитъ, если ты хочешь, только не часто. Онъ на тебя все смотритъ и твои руки цлуетъ. Я его не люблю!— ршительно прибавилъ Вася.
Марья Евграфовна отвернулась, чтобы скрыть охватившее ее смущеніе. Она чувствовала, какъ кровь заливаетъ ея щеки. Эта ревность мальчика взволновала ее, и она считала себя виноватой. Въ самомъ дл, въ прав ли она была согласиться на пріздъ Павлищева? Но, вдь, онъ отецъ!
А Вася, между тмъ, продолжалъ серьезнымъ тономъ съ. безжалостнымъ эгоизмомъ балованнаго больного:
— Если я, мама, умру, тогда… выходи за него замужъ, я пока я живъ, ты должна быть только моя. Вдь и я только твой, милая мамочка!— съ невыразимою нжностью прибавилъ мальчикъ.
Скорбный вопль вырвался изъ груди Марьи Евграфовны,
Вся въ слезахъ, она опустилась на колни у дивана и, заглядывая въ эти широко-раскрытые, ласково-вдумчивые, проникновенные глаза, воскликнула съ страстною увренностью, словно бы стараясь убдить и себя:
— Ты вздоръ говоришь, Вася. Ты не умрешь, ты не можешь умереть, мое дитя! Ты поправишься и будешь жить вмст съ мамой. И докторъ говоритъ, что ты поправишься… И я буду всегда только твоя, мой мальчикъ. Какъ могъ ты подумать, что я на кого-нибудь тебя промняю.
— Поклянись!
— Клянусь!
Мертвенное лицо озарилось радостною улыбкой.
Онъ съ трудомъ приподнялся на подушкахъ и, обвивъ шею матери, прижался къ ея лицу своими холодными щечками.
— Милая, славная, какъ я тебя люблю, мамочка… И когда я буду большой, какъ я буду беречь тебя!— взволнованно говорилъ Вася.
А Марья Евграфовна ласкала эту милую головку, доврчиво прижавшуюся къ ней, и глотала рыданія, подступавшія къ горлу.
Черезъ четверть часа жестокая лихорадка начала трепать больного. Термометръ показывалъ 39 градусовъ. Лицо пылало.
— Видишь, мамочка, она не проходитъ. Покрой меня, не отходи отъ меня… Мн страшно, мамочка… Помоги, мамочка, милая мамочка!— жалобно и испуганно говорилъ ребенокъ.
— О, милый, я готова жизнь отдать за тебя!— отвчала мать и съ отчаніемъ въ сердц, стараясь сохранить бодрый видъ, ухаживала за своимъ дорогимъ больнымъ.
На другой день Павлищевъ вернулся и, къ удивленію своему, нашелъ, что внутреннія двери заперты на ключъ.
Онъ вышелъ въ корридоръ и тихо постучалъ въ двери комнаты Марьи Евграфовны.
Та вышла въ корридоръ.
— Ну, что Вася?
— Онъ спитъ теперь… Лихорадка все хуже и продолжительне…
— Это вы заперли двери?
— Я… Вася, голубчикъ, ревнуетъ меня къ вамъ и…
— И не хочетъ меня видть?
— Да… И я не могла его убдить…
И Марья Евграфовна передала разговоръ свой съ Васей, деликатно опустивъ разршеніе Васи выйти замужъ посл его смерти.
— Что жъ… Что посялъ, то и пожалъ!— грустно проговорилъ Павлищевъ.— Но я все-таки могу оставаться вблизи, Марья Евграфовна? Вы будете жить въ маленькой вилл, я ужъ нанялъ ее, а я… въ гостинниц… Я хоть буду знать, что у васъ длается, какъ Вася и вы, мой добрый другъ!— прибавилъ онъ и взялъ, было, ея руку, чтобъ поднести къ губамъ, но Марья Евграфовна тихо ее отдернула и смущенно проговорила:
— Не надо, Степанъ Ильичъ… Вася этого не хочетъ… Ему не нравится, что вы цлуете мои руки!
Павлищевъ безмолвно наклонилъ голову и ушелъ къ себ.
На слдующій день въ полдень перехали въ Гліонъ, въ хорошенькую виллу, окруженную садомъ, комфортабельно убранную. Горничная и кухарка, молодыя и здоровыя швейцарки, встртили Марью Евграфовну и Васю.
Уютная спальня выходила на югъ. Изъ оконъ виднлась красивая панорама горъ, среди которыхъ блестла на солнц блоснжная макушка Dent de Midi. Голубая лазурь Женевскаго озера разстилалась внизу и казалась маленькимъ зеркаломъ.
— Нравится теб здсь, Вася?
— Прелесть, мамочка. О, я здсь скоро поправлюсь!— говорилъ онъ, жадно вдыхая остатками легкихъ въ открытое окно прелестный горный воздухъ, полный свжести, и любуясь роскошнымъ видомъ.— Ахъ, какъ здсь хорошо… Посмотри, какія горы, мамочка… И какъ дышать легко.
И, чувствуя приливъ силъ, онъ поднялся съ кресла и добрелъ до окна.
И Марья Евграфовна, радостная, снова окрыленная надеждой, въ восторг глядла на сына.
— Это Степанъ Ильичъ нашелъ для насъ такое славное гнздышко!— проговорила она.
— Степанъ Ильичъ? Какой онъ добрый! Гд онъ? Отчего онъ не халъ съ нами?
— Онъ сидлъ въ другомъ вагон, Вася, и остановился въ гостинниц. Онъ, врно, скоро удетъ отсюда!— почему-то прибавила Марья Евграфовна.
— Пошли за нимъ, мама. Я поблагодарю его за то, что онъ нашелъ такой чудный домикъ… Пошли, сейчасъ же пошли! Вдь, я позволилъ ему приходить къ намъ. Ну, и пусть придетъ!— капризно прибавилъ мальчикъ.
Черезъ пять минутъ Павлищевъ уже былъ въ комнат и въ отвтъ на благодарность мальчика такъ нжно и порывисто цловалъ руку Васи, что тотъ видимо смягчился и, обращаясь къ матери, произнесъ:
— Мама! Пригласи Степана Ильича завтракать съ нами… И что не подаютъ завтрака. Я сть хочу.

XV.

Ахъ, какой это былъ ужасный мсяцъ для Марьи Евграфовны! Что за мучительные дни и долгія, невыразимо долгія, почти безсонныя ночи у изголовья умирающаго ребенка!
Ни чудный воздухъ Гліона, ни разныя средства, прописываемыя врачемъ, ежедневно посщавшимъ маленькую виллу, ни заботливый уходъ не останавливали недуга. Онъ съ страшною быстротой длалъ свое злое, безсовстное дло, разрушая организмъ ребенка. Лихорадки становились бурне и продолжительне, изнуряя исхудавшее тло, и мальчикъ таялъ, слабя съ каждымъ днемъ. Онъ не поднимался съ постели, безпомощно метался на ней, и тнь смерти уже витала надъ нимъ, ожидая скораго своего торжества.
Даже и у Марьи Евграфовны исчезала всякая надежда, хотя докторъ и не переставалъ говорить ей, что никакой непосредственной опасности нтъ и что выздоравливали и не такіе больные. И, несмотря на то, что бдная мать чувствовала этотъ обманъ, она все-таки жадно внимала и увреннымъ авторитетнымъ словамъ молодого врача, и мягкимъ, успокаивающимъ словамъ Павлищева,— такъ ей хотлось врить, такъ ей хотлось быть обманутой! Не даромъ же она разъ сказала Павлищеву, чтобы ей не говорили жестокой правды. Пусть лучше обманываютъ, чтобъ не лишить ея возможности ухаживать за дорогимъ созданіемъ и не выказывать передъ нимъ своихъ душевныхъ мукъ…
И она съ истиннымъ мужествомъ матери старалась казаться веселой передъ Васей, шутила съ нимъ, разсказывала ему сказки, разсуждала вмст съ нимъ, какъ они проживутъ до осени въ Гліон, а потомъ удутъ въ Италію, въ тепло и затмъ, когда Вася поправится, вернутся въ Россію.
И ни одинъ мускулъ лица не выдавалъ ея душевныхъ мукъ. Ни одинъ звукъ голоса не вздрагивалъ отъ волненія. Надо было скрывать свои страданія отъ подозрительнаго и чуткаго больного, и она скрывала ихъ съ тмъ героизмомъ, на который только способны матери.
И когда Марья Евграфовна чувствовала, что нервы ея больше не выдерживаютъ, она отпрашивалась у Васи погулять на пять минутъ, выбгала въ садъ и тамъ, въ маленькомъ уголк, подъ платанами, безутшно рыдала.
Степанъ Ильичъ почти безотлучно дежурилъ въ саду, или въ сосдней, съ спальной комнат, готовый бжать въ аптеку, если понадобится, въ городъ для исполненія порученій и капризовъ Васи, всегда старавшійся утшить несчастную женщину. Но его успокоительныя, мягкія слова не соотвтствовали его грустному виду. Онъ какъ-то осунулся и сразу постарлъ за это время, зная, что сына ему уже не вернуть никакими силами, и, случалось, плакалъ вмст съ Марьей Евграфовной вмсто того, чтобы подбодрить ее… Нервы его были совсмъ расшатаны. Теперь ужъ онъ даже и не хотлъ видть Васю… Видъ умирающаго ребенка, котораго онъ такъ безжалостно бросилъ и котораго такъ сильно полюбилъ для того, чтобъ снова потерять, возбуждалъ въ немъ страданія, проснувшейся совсти и невыразимую жалость, при взгляд на заостренныя черты изможденнаго личика, онъ чувствовалъ, какъ навертываются слезы на глаза, и торопился уйти изъ комнаты, куда призывало его иногда желаніе Васи поблагодарить Степана Ильича за т многочисленныя игрушки, которыя посылалъ ему ежедневно отецъ, желавшій чмъ-нибудь скрасить послдніе дни умирающаго. И когда Марья Евграфовна сообщала ему, что та или другая игрушка заняла Васю, что онъ улыбался и былъ доволенъ, Степанъ Ильичъ свтллъ и опять спускался въ Монтре, чтобъ купить что-нибудь новенькое, и возвращался съ игрушками, фруктами и сластями.
Казалось, Павлищевъ забылъ теперь обо всемъ, что — давно ли?— составляло главнйшій интересъ его жизни. Вся эта петербургская служебная атмосфера съ ея интригами, погоней за отличіями, искательствомъ, съ честолюбивыми мечтами о власти — словно бы заволоклась какой-то туманной дымкой и представлялась далекой и неинтересной. Степанъ Ильичъ даже не читалъ газетъ и не зналъ, что длается на родин, поглощенный исключительно мыслями о двухъ существахъ, передъ которыми чувствовалъ себя теперь безконечно виноватымъ. Онъ удивлялся героизму Марьи Евграфовны, боялся, что она не перенесетъ смерти Васи, и считалъ своимъ долгомъ не оставлять ее одну. Мысль о женитьб на ней неотступно преслдовала Степана Ильича, и этотъ опытный ухаживатель, этотъ развращенный эпикуреецъ боялся, что она ему откажетъ и что могила Васи окончательно разъединитъ ихъ… И это его пугало. Въ теперешнемъ его настроеніи жизнь съ Марьей Евграфовной казалась ему единственнымъ личнымъ счастьемъ. Эта женщина предстала теперь передъ нимъ во всемъ блеск своей нравственной чистоты. Вся ея жизнь — безпрерывный подвигъ… Какъ неизмримо она выше его!
Степанъ Ильичъ видлся съ Марьей Евграфовной ежедневно,— она выходила въ садъ и сообщала ему вс малйшія подробности о Вас, и эти подробности казались ему самыми важными и значительными длами на свт. Какъ Вася провелъ ночь, что онъ лъ, не выражалъ ли онъ какихъ желаній, долго ли была лихорадка, что онъ говорилъ,— вотъ что занимало теперь этого карьериста, этого блестящаго чиновника, будущаго министра… Онъ по нскольку разъ въ день спускался въ Монтре и ходилъ по жар, исполняя разныя порученія, бгалъ за докторомъ по ночамъ и, случалось, дремалъ, одтый, всю ночь въ кресл салона виллы, если Вас было особенно нехорошо.
Когда Марья Евграфовна передавала ему, что Вася вспоминалъ о немъ, благодарилъ за игрушки и выражалъ желаніе его видть, Степанъ Ильичъ умилялся, счастливый, что мальчикъ относится къ нему безъ прежняго озлобленія, и благодарно пожималъ руку Марьи Евграфовны, съ глазами, полными слезъ, тихій, грустный, съ поникшей головой, совсмъ не похожій на того свжаго, выхоленнаго, блестящаго сановника, съ горделиво приподнятой головой, въ изящно сшитомъ видъ-мундир съ двумя звздами на груди и крестомъ на ше,— который въ извстные дни, отъ десяти до одиннадцати часовъ утра, принималъ въ своей внушительной пріемной просителей, сопровождаемый дежурнымъ чиновникомъ.
Здсь, въ этомъ саду, ютившемся надъ обрывомъ, подъ которымъ сверкало Женевское озеро, сидлъ подавленный горемъ человкъ, почувствовавшій едва ли не первый разъ на своемъ вку, что въ жизни есть кое-что другое, кром карьеры и любовныхъ авантюръ, кром интригъ и честолюбія, и что горе, которое онъ переживаетъ, какъ-то смягчаетъ его сердце и наводитъ на такія мысли о тайн жизни и смерти, о которыхъ онъ раньше никогда и не думалъ.
И когда однажды Марья Евграфовна передала ему письмо Марка, въ которомъ Маркъ сообщалъ, что выходъ въ отставку министра, почти дло ршеное и черезъ мсяцъ отставка будетъ подписана, и просилъ сказать объ этомъ Степану Ильичу, ‘который, по полученіи этого извстія, вроятно, поторопится вернуться въ Петербургъ’,— Павлищевъ, возвращая письмо, промолвилъ:
— Я только что третьяго дня писалъ министру и просилъ продлить отпускъ еще на мсяцъ.
— Но послушайте, Степанъ Ильичъ, быть можетъ, это повредитъ вашей карьер?— замтила Марья Евграфовна, необыкновенно тронутая этой отцовской привязанностью.
— Охъ, Марья Евграфовна! Бываютъ такія полосы въ жизни, когда забываешь и о карьер… Я пожертвовалъ бы всей этой карьерой, которой такъ добивался, лишь бы Вася былъ здоровъ. Нтъ, я останусь около васъ и Васи!— ршительно прибавилъ онъ.
Въ отвтъ Марья Евграфовна крпко-крпко пожала Павлищеву руку.
И Павлищевъ, деликатно исполняя просьбу Марьи Евграфовны, не поцловалъ ея руки, а отвтилъ такимъ же пожатіемъ
— Воображаю, какъ вашъ братъ удивится, когда узнаетъ, что я остаюсь здсь!— проговорилъ посл паузы Павлищевъ.
— Я думаю… Братъ слишкомъ живетъ головой.
— И боле честолюбивъ, чмъ, я, и боле вритъ въ себя, и вообще…
Павлищевъ на секунду остановился, словно бы пріискивая выраженіе, не оскорбительное для сестры.
— …И вообще онъ слишкомъ ршительный человкъ!— добавилъ Степанъ Ильичъ.
— Да, Маркъ странный человкъ. Я его люблю, но, признаюсь, не понимаю… Ко мн онъ всегда относился съ нжностью, хоть и подсмивался надо мной, а къ другимъ людямъ онъ относится съ какимъ-то безпощаднымъ анализомъ, точно онъ озлобленъ противъ людей… Мн жаль Марка… Жаль, что онъ въ такіе молодые годы и такъ мрачно смотритъ на жизнь… Онъ долженъ быть очень несчастливъ, бдный Маркъ…
‘Какъ не похожи сестра и братъ!’ — невольно подумалъ Павлищевъ.
— И эта его женитьба на милліонерк, и этотъ разводъ…
— Маркъ Евграфовичъ говорилъ вамъ о причинахъ развода?
— Вскользь… Вдь онъ женился, не чувствуя любви, изъ-за богатства. А какъ его любила Ксенія Васильевна!.. Ну, разумется, она догадалась, онъ имлъ порядочность откровенно признаться въ этомъ и… конецъ понятенъ…
‘Однако, Маркъ не ршился быть нагло-откровеннымъ съ сестрой и скрылъ настоящую причину развода!’ — снова пронеслось въ голов Павлищева, и онъ виновато промолвилъ:
— А вы знаете, Марья Евграфовна, что и я былъ женихомъ Ксеніи Васильевны и тоже искалъ милліоновъ?..
— Знаю, мн Маркъ говорилъ… И, слава Богу, что братъ васъ спасъ! Разв можно жениться безъ любви?.. Вотъ, Маркъ погнался за богатствомъ, и его потерялъ, и испортилъ и чужую жизнь, и свою… Я уврена, что онъ дтей любитъ… Онъ писалъ мн о нихъ, и вотъ теперь…
Марья Евграфовна вдругъ оборвала рчь и смутилась. Вдь эти обвиненія Марка были и обвиненіями Павлищева…
— Говорите, говорите… И я стою упрековъ еще сильнйшихъ.
— Я васъ, право, не имла въ виду, Степанъ Ильичъ…
— Ахъ, что у васъ за золотое сердце, вы и сами не знаете!— взволнованно проговорилъ Павлищевъ…— Я врю, что вы меня простили и не относитесь ко мн съ презрніемъ… Да, нельзя безнаказанно играть съ людьми… Я это понялъ, хотя, къ сожалнію, и поздно!
Павлищевъ примолкъ. Молчала и Марья Евграфовна.
— Да, вы правы, вашъ братъ меня спасъ! И еслибъ вы знали, какъ я теперь ему за это благодаренъ! Какъ я радъ, что не женился на милліонахъ!— значительно прибавилъ Павлищевъ
Эти слова заставили сердце молодой женщины забиться сильнй отъ радостнаго волненія, и она почувствовала, что этотъ человкъ, не смотря на все прошлое, и близокъ, и дорогъ ей.
И, стараясь скрыть свое смущеніе, чувствуя себя словно бы виноватой за это, она поднялась со скамейки и торопливо поднялась на террасу, проговоривъ:
— Врно, Вася проснулся!
По странной психик, довольно обычной у многихъ чахоточныхъ, чмъ боле слаблъ Вася, тмъ боле надялся на выздоровленіе, и о смерти не говорилъ, какъ случалось прежде, и вовсе не думалъ теперь о ней. Напротивъ, высказывалъ матери самыя радужныя предположенія на счетъ будущаго и чувствовалъ себя гораздо лучше. У него ничего не болитъ. Только слабость одна. Но она скоро пройдетъ.
— Не правда ли, мама?.. Черезъ недлю мы подемъ кататься?
— Черезъ недлю?.. О, конечно, мой милый!
— Ты, кажется, не вришь этому, мама?
— Что ты?.. Врю, и докторъ говоритъ!— храбро утшала мать, скрывая свой ужасъ при вид этого, еле шевелящагося, маленькаго скелета вмсто прежняго здороваго, трепетавшаго жизнью Васи.
Съ какимъ-то инстинктомъ самосохраненія, словно бы вырывая у смерти лишній часъ, лишнюю минуту, Вася теперь самъ заботился объ аккуратномъ соблюденіи установленнаго режима. Онъ требовалъ, чтобъ ему давали пунктуально лкарство, чтобъ приносили во-время молоко, бульонъ и вино и, когда не находился въ полусн, весь жилъ въ этихъ заботахъ о себ. Казалось, для него все сосредоточивалось на этой чашк бульона, которую онъ нетерпливо ждалъ и изъ которой еле глоталъ ложечку, на рюмк вина, на принятомъ лкарств, на мысли о томъ, что бы ему състь, что не было бы противно, и чмъ бы утолить жажду, вызываемую безпрерывной лихорадкой… И онъ раздражался на мать, раздражался на горничную, если что-нибудь не скоро приносили или длали не такъ, какъ онъ требовалъ.
Онъ не отпускалъ отъ себя мать, сердился на нее, что она плохо его укутываетъ, что ему дуетъ въ спину, и посл съ трогательною нжностью просилъ ‘мамочку’ не сердиться на него и простить его. Вдь, онъ больной. Но скоро, скоро все это пройдетъ… Онъ выздороветъ.
— Ты не бойся, мамочка… Я поправлюсь. Да что жъ ты плачешь, прелесть моя?.. Я тебя огорчилъ?..
О Господи! Что это были за муки для бдной матери. Какое горе могло быть ужаснй!?..
И Марья Евграфовна, глотая рыданія, припадала къ рук мальчика и клялась, что она ни на секунду не сердилась на своего голубчика, что она заплакала отъ того, что Вася долго боленъ и, присаживаясь около, начинала разсказывать, что она уже просила Луизу заказать на посл-завтра коляску, и они вдвоемъ отправятся въ Монтре.
И мальчикъ улыбался и ласково перебиралъ пальцами волосы матери и слабымъ голосомъ шепталъ:
— Какая ты у меня добрая, мама!
На слдующее утро лучъ надежды сверкнулъ въ сердц матери.
Вася проснулся и объявилъ, что онъ чувствуетъ себя хорошо и хочетъ чаю. Поставили термометръ, и онъ показалъ 36,2. Мать обрадовалась. Лихорадки нтъ.
— Я теб говорилъ, мама… Видишь!— проговорилъ съ большимъ трудомъ и задыхаясь мальчикъ, и радостная улыбка освтила его лицо…
Цлую чашку чая Вася сегодня выпилъ съ удовольствіемъ и посл того объявилъ, что хочетъ сидть. Марья Евграфовна приподняла его на подушки, но онъ сидть не могъ и какъ-то безпомощно склонилъ голову.
— Я посплю, мамочка… Ты не уходи…
И съ этими словами онъ задремалъ.
Явился докторъ. Марья Евграфовна радостно объявила ему, что лихорадки сегодня не было, но это сообщеніе не произвело, повидимому, на доктора особенно пріятнаго впечатлнія. Онъ пощупалъ голову и ноги ребенка, прописалъ морфій и ушелъ, общая быть вечеромъ…
Въ саду онъ нашелъ Павлищева и сказалъ:
— Начинается агонія. Для успокоенія я прописалъ морфій.
Цлый день Вася былъ въ забыть, и надежда, закравшаяся было въ сердце матери, давно смнилась ужасомъ передъ чмъ-то роковымъ, страшнымъ и неизбжнымъ. Точно закаменвшая сидла она у кровати Васи, не спуская съ него пристальнаго взгляда, точно стараясь запомнить эти дорогія черты навки. Въ комнат стояла мертвенная тишина. Только слышались хрипы, вылетавшіе изъ груди ребенка. Павлищевъ, съ красными отъ слезъ глазами, то останавливался у дверей, то ходилъ по зал, то останавливался у окна и безцльно смотрлъ на красивую панораму горъ.
И съ губъ его но-временамъ срывались слова:
— За что? За что?
Наступили сумерки. Въ спальн стоялъ полусвтъ.
Вдругъ Вася очнулся и чуть слышно произнесъ:
— Мамочка… пить…
Марья Евграфовна поднесла къ губамъ его ложку.
— Приподними…
Она обхватила его за шею и почувствовала почти холодное тло.
— Вася, свтъ мои, какъ ты себя чувствуешь?— почти крикнула она, вся охваченная ужасомъ и опуская снова мальчика на кровать.
Онъ поднялъ на мать потухающіе кроткіе глаза я прошепталъ:
— Лучше, мам…
И, не докончивъ слова, какъ-то глубоко и тяжело вздохнулъ и вытянулся.
— Вася! Вася!— раздирающимъ голосомъ крикнула мать и припала къ его безжизненному тлу, осыпая его лицо поцлуями.
Но отвта не было. Большіе глаза глядли съ какимъ-то удивленнымъ спокойствіемъ, и маленькое восковое личико имло выраженіе чего-то значительнаго и строгаго.
Степанъ Ильичъ, обливаясь слезами, стоялъ около Марьи Евграфовны.

XVI.

Священникъ, вызванный телеграммой изъ Женевы, два раза въ день служилъ панихиды. Дьячекъ читалъ надъ тломъ псалтирь. Въ вилл пахло ладономъ и духами.
Марья Евграфовна почти не отходила отъ гроба.
Съ выраженіемъ страдальческаго недоумнія и ужаса, застывшаго на ея осунувшемся лиц, она, вся въ глубокомъ траур, глядла широко-раскрытыми неподвижными глазами на дорогія черты покойника по цлымъ часамъ и словно была въ столбняк. Муха, садившаяся на лицо Васи, заставляла Марью Евграфовну заботливо обмахивать платкомъ, точно она думала, что ея милый покойникъ можетъ чувствовать.
Съ покорностью автомата двигалась она, когда Степанъ Ильичъ, плакавшій, какъ малый ребенокъ, осторожно бралъ ее за руку и уводилъ въ сосднюю комнату или на террасу и, усаживая въ кресло, просилъ не предаваться отчаянью и не губить себя. Надо покориться року, какъ онъ ни ужасенъ… Надо жить…
Марья Евграфовна едва ли понимала, что ей говоритъ Павлищевъ, и едва ли видла тревожные, полные ласки, взгляды его. Она въ эти дни почти ничего не ла, и только настоянія Степана Ильича заставляли ее състь что-нибудь. Затмъ она поднималась съ мста и, несмотря на просьбы Павлищева посидть и отдохнуть, снова тихо шла въ ту комнату, откуда среди тишины доносился монотонный, слегка гнусавый, голосъ дьячка.
Приблизившись къ гробу, она опять, безмолвная, не роняя ни слезинки, словно закаменвшая въ гор, смотрла на трупъ, смотрла долго и не могла оторвать глазъ.
Это молчаливое отчаяніе пугало Степана Ильича. Онъ боялся, какъ бы бдная женщина не сошла съ ума, и эта мысль приводила его въ ужасъ, терзая его сердце угрызеніями совсти и воспоминаніями о прошломъ. И ему, какъ нарочно, съ поразительной отчетливостью припоминался тотъ день, много лтъ тому назадъ, когда онъ прощался съ молодой женщиной и уврялъ ее въ любви, общая выписать въ Петербургъ, въ то время, когда въ его душ уже созрло ршеніе бросить эту преданную, любящую женщину съ двумя крошками на рукахъ.
А потомъ? Эти трогательныя ея письма, оставляемыя безъ отвта… Эта умышленная забывчивость объ ея судьб. Господи! Неужели онъ могъ быть такимъ подлецомъ!
‘Да, и былъ имъ!’ отвчалъ самъ себ Павлищевъ и не находилъ оправданія. И вдь только случайно, благодаря этому Бугаеву, хотвшему припугнуть его, узналъ онъ о существованіи Марьи Евграфовны и своего сына.
Одного ужъ нтъ… Неужели погибнетъ и она? И онъ будетъ виновникомъ двухъ жертвъ?..
. Степанъ Ильичъ не оставлялъ Марью Евграфовну ни на одну минуту. Поздними вечерами онъ почти силой уводилъ се изъ комнаты, гд лежалъ покойникъ, и умолялъ ее прилечь и отдохнуть. И Марья Евграфовна слушалась съ трогательной покорностью и, не раздваясь, ложилась на кровать и забывалась въ короткомъ тяжеломъ сн.
Видъ пустой Васиной кроватки въ моментъ пробужденія заставлялъ несчастную мать вздрагивать и снова итти туда, къ нему.
Но Степанъ Ильичъ, дежурившій большую часть у гроба, опять умолялъ ее возвращаться.
— Я только взгляну!— покорно просила она.
И она взглядывала въ потемнвшее, начинавшее уже разлагаться лицо, цловала его и снова глядла, пока Павлищевъ ее не уводилъ и не укладывалъ спать.
Въ раскрытыя окна салона врывалась свжая душистая ночь. Миріады звздъ меланхолически мигали съ высоты темнаго купола, безучастныя и равнодушныя къ этому людскому горю.
И Павлищевъ, съ припухшими отъ слезъ и безсонницы глазами, часто подходилъ къ окну, вдыхалъ этотъ чудный ночной воздухъ, полный предразсвтной остроты, и мысли его становились чище и возвышенне, и вся его прошлая, жизнь казалась ему безцльной и преступной въ эти ночи, полныя какого-то жуткаго одиночества, въ комнат, гд спалъ непробуднымъ сномъ его сынъ.
Если бы въ эту минуту Павлищеву сказали, что все это настроеніе исчезнетъ, какъ только онъ снова вернется въ Петербургъ,— онъ, разумется, не поврилъ бы. Такимъ онъ себя чувствовалъ обновленнымъ, просвтленнымъ, виноватымъ и несчастнымъ.
Онъ оставался въ этой комнат, чтобъ не оставить Марью Евграфовну одну съ покойникомъ, до тхъ поръ, пока рано утромъ не появлялся выспавшійся, свжій и франтоватый дьячекъ. Тогда Степанъ Ильичъ удалялся въ столовую и тамъ засыпалъ въ кресл, предварительно попросивъ дьячка немедленно себя разбудить, какъ только появится Марья Евграфовна.
На третій день рано утромъ отслужили послднюю панихиду. Когда взялись за гробъ, чтобъ выносить его, Марья Евграфовна словно вышла изъ своего столбняка и съ воплемъ кинулась къ гробу и стала осыпать лицо покойника поцлуями. Въ первый разъ посл смерти Васи она разразилась рыданіями и слезами, и это значительно обрадовало Степана Ильича. Когда онъ, наконецъ, отвелъ ее отъ гроба, Марья Евграфовна крпко пожала руку Павлищева, и, рыдая, промолвила:
— Нтъ боле нашего ненагляднаго!
Шесть швейцарцевъ въ траурной одежд понесли гробъ на ближайшее, извстное своей красотой кладбище въ Кларан, городк рядомъ съ Монтре.
Это былъ скоре прелестный садъ, густо заросшій деревьями, залитый солнцемъ и полный прелестныхъ розъ и всевозможныхъ цвтовъ. Чистенькія, усыпанныя пескомъ дорожки вились между памятниками и куртинками. Чмъ-то поэтическимъ вяло отъ этого уединеннаго уголка, и казалось, будто и покойникамъ здсь должно быть хорошо и уютно, среди платановъ, кипарисовъ и розъ.
Расположенное на возвышенности, надъ Клараномъ, это кладбище служило любимымъ мстомъ прогулокъ и мстныхъ жителей, и туристовъ. Тамъ было такъ тихо и хорошо, видъ оттуда былъ такой восхитительный и на разстилавшееся внизу Женевское озеро, и на Савойскій берегъ съ его цпью высокихъ горъ, у подножія которыхъ бллись маленькіе городки.
Спустившись къ верхней части Монтре, носильщики понесли гробъ по верхней дорог изъ Монтре въ Кларанъ, увковченной прогулками Жанъ-Жака Руссо въ извстной рощиц ‘bosqnet de Julie’, названной въ честь героини романа.
Минутъ черезъ двадцать гробъ внесли въ ограду кладбища и поставили на краю могилы.
Короткая литія священника, дикій вопль матери — и гробъ былъ опущенъ, и скоро свжая могила была вся засыпана внками изъ розъ.
Разошлись вс: батюшка, дьячекъ и нсколько любопытныхъ. Остались только Марья Евграфовна и Степанъ Ильичъ.
Они долго стояли еще у свжей могилы, и слезы лились изъ ихъ глазъ.
— Пойдемте, Марья Евграфовна!— промолвилъ Павлищевъ.
— Неужели туда, въ тотъ домъ!?..
— Нтъ, я ужъ распорядился… Вс наши вещи перевезены въ отель въ Кларан. Мы будемъ ближе къ нему!
Марья Евграфовна благодарно взглянула на Степана Ильича и только теперь замтила, что онъ постарлъ и осунулся, что сдина бросается въ глаза.
Павлищевъ подалъ ей руку, и они молча спустились въ Кларанъ.
— А какой онъ былъ, голубчикъ, добрый, еслибъ вы знали… И какъ въ послднее время васъ полюбилъ…
Марья Евграфовна не могла продолжать… Рыданія душили ее.
— Полно, полно… успокойтесь, мой другъ,— говорилъ Павлищевъ,— и чувствовалъ, что слезы льются по его щекамъ.
Прошло дв недли.
Ежедневно подъ вечеръ они ходили вмст на кладбище, клали свжія розы на могилу и просиживали тамъ долгіе часы.
Предметъ разговоровъ былъ одинъ и тотъ же: говорили о Вас.
Марья Евграфовна разсказывала о немъ, вспоминая его раннее дтство, его доброту и умъ… Она припоминала разные эпизоды изъ его короткой жизни, перерывая эти воспоминанія слезами. Но все-таки эта возможность говорить о своемъ Вас нсколько смягчала ея горе. И Степанъ Ильичъ съ благоговйнымъ вниманіемъ слушалъ безутшную мать.
Однажды, посл одного изъ такихъ разговоровъ на кладбищ, Марья Евграфовна сказала:
— И вы, вдь, его горячо любили?.. Бдный!… Какъ вы измучились… И какъ я вамъ благодарна, Степанъ Ильичъ, за все, что вы сдлали для Васи и для меня въ это тяжелое время.
— Что вы, Марья Евграфовна?.. Какъ вамъ не стыдно это говорить?.. Ваши слова только напоминаютъ мн, какъ я виноватъ передъ вами и Васей…
— Если вы и были виноваты, то теперь искупили все! И да пошлетъ вамъ Господь счастья!..— взволнованно проговорила Марья Евграфовна.
Павлищевъ поднесъ ея руку къ губамъ и только сказалъ:
— О, благодарю за ваши слова.
А Марья Евграфовна продолжала:
— Я знаю, вы ради покойнаго Васи остаетесь около меня. Но теперь я могу остаться и одна… Я пробуду здсь еще нсколько времени и вернусь въ Харьковъ, а вамъ надо хать скорй въ Петербургъ.
— Вы меня гоните?— спросилъ Павлищевъ.
Въ голос его звучалъ испугъ, и лицо его омрачилось.
— Господь съ вами! Но я не хочу и не имю никакого права злоупотреблять вашей добротой. Вамъ нужно возвращаться!— говорила Марья Евграфовна и сама почувствовала почему-то смущеніе и страхъ.
— Вы пожелали мн счастьи, Марья Евграфовна… Такъ дайте мн его!— прошепталъ Павлищевъ.
Молодая женщина подняла на него удивленный взглядъ.
— Простите меня совсмъ, и если вы меня не презираете…
— Я никогда васъ не презирала за прошлое,— перебила она.
— Такъ окажите мн милость, хотя бы ради погибшаго нашего сына…
— Милость? Что вы говорите?
— Будьте моей женой!— прибавилъ чуть слышно Павлищевъ.
Марья Евграфовна невольно вздрогнула, до того это было неожиданно.
Нсколько мгновеній она сидла, вся притихшая, пораженная словами Павлищева, и, наконецъ, промолвила:
— Я? Вашей женой, Степанъ Ильичъ?.. Что вы? Зачмъ? Благодарю васъ, но я такой жертвы не приму…
— Какая жертва?
— Вы ради Васи хотите жениться на мн, чтобы загладить старое… Но, видитъ Богъ, такой жертвы не надо… Вы давно искупили вину, и я…
— Господи!.. Да разв вы не видите, что я люблю васъ? Не оставляйте же меня одного въ жизни… Будьте моимъ ангеломъ-хранителемъ… И пусть эта могила соединитъ насъ навсегда… Молю васъ объ этомъ…
Голосъ его звучалъ глубокою нжностью.
Марья Евграфовна чувствовала, какъ бьется ея сердце, и вспомнила разршеніе Васи выйти замужъ.
— Если можете, полюбите меня хоть немножко.
— Я не переставала любить васъ,— чуть слышно проронила молодая женщина.

——

Черезъ мсяцъ Павлищевъ повнчался съ Марьей Евграфовной въ Женев. Свадьба была самая скромная. Въ тотъ же день они вернулись въ Кларанъ и постили могилу Васи. Они ршили ежегодно прізжать сюда, на эту могилу. Памятникъ былъ заказанъ, и Павлищевъ поручилъ постановку его священнику.
Въ конц августа они пріхали въ Петербургъ. На вокзал Павлищевыхъ встртилъ Маркъ и объявилъ, что вчера подписана отставка министра. Только посл сообщенія этого извстія, онъ поздравилъ молодыхъ и въ то же время подумалъ:
‘Однако большой дуракъ оказался мой зятекъ… Женился таки на Маш и изъ-за того, что разыгрывалъ идиллію въ Швейцаріи, пожалуй, министерство у него проскользнетъ мимо носа!’

XVII.

Какъ только Павлищевъ побывалъ въ министерств въ своемъ обширномъ кабинет и выслушалъ доклады, какъ только онъ цлый часъ пробылъ у министра, имя съ нимъ долгій и интересный разговоръ, его сразу и совершенно незамтно для него самаго снова захватила вся эта, родная ему служебная атмосфера и приняла въ свои мягкія объятія. Вс недавнія мысли о тщет служебной карьеры и погони за отличіями, приходившія въ голову Степана Ильича подъ впечатленіемъ тяжелаго испытанія и близкой картины смерти ребенка, исчезли, точно ихъ и не было, и честолюбивыя мечты снова охватили его всего.
Онъ поступилъ честно — женился на Марь Евграфовн, и совсть его теперь совершенно спокойна. Вдобавокъ Марья Евграфовна нравилась ему и въ будущемъ сулила тихую, спокойную семейную жизнь. Съ этой стороны женитьба не казалась ему, по крайней мр въ настоящее время, великодушнымъ порывомъ, за который ему впослдствіи придется раскаиваться. Правда, Марья Евграфовна была далеко не свтской женщиной, но во всякомъ случа, не изъ такихъ женщинъ, которыхъ надо прятать. Она не поставитъ его въ смшное положеніе и съуметъ держать себя, какъ слдуетъ, во всякомъ обществ. У нея есть врожденный тактъ и какая-то природная порядочность. И, наконецъ, не намренъ же онъ вести открытый образъ жизни… Кружокъ знакомыхъ будетъ ограниченный… Пусть говорятъ, что хотятъ, объ его женитьб, и пусть доискиваются о причинахъ такого мезальянса. Самый фактъ женитьбы на женщин, которая была близка ему въ молодости, только подниметъ его въ глазахъ лицъ, требующихъ отъ государственныхъ людей матримоніальныхъ добродтелей.
Вступивъ въ отправленіе своихъ обязанностей, Степанъ Ильичъ снова почувствовалъ всю прелесть власти и нравственную удовлетворенность честолюбца, и въ первый же пріемъ, отъ 10 до 11, онъ испытывалъ пріятное сознаніе своей значительности и силы, которая сказывалась и въ этихъ просителяхъ, наполнившихъ пріемную, и въ этомъ почтительно склонившемся дежурномъ чиновник съ заискивающимъ взглядомъ.
Въ эти дни, когда ршался, вопросъ о назначеніи новаго министра, обязанности котораго временно исполнялъ старшій его товарищъ (Павлищевъ былъ вторымъ), Степанъ Ильичъ переживалъ частыя минуты волненія. Назначатъ ли его или не назначатъ? Слухи о его назначеніи уже ходили въ город и проникли въ печать съ весьма лестными для него комментаріями. Ужъ къ нему въ министерство зазжали разные алчущіе и жаждущіе, уже его поздравляли многіе пріятели, и онъ въ отвтъ только пожималъ плечами и говорилъ, что не сметъ думать о такомъ высокомъ назначеніи, а между тмъ, въ глубин своей души, думалъ и даже говорилъ объ этомъ Марь Евграфовн, возвращаясь, посл цлаго дня, проведеннаго въ министерств, домой къ 6—7 часамъ въ свою старую, холостую квартиру, въ которой они пока поселились въ ожиданіи устройства новаго помщенія.
Марья Евграфовна, серьезная, часто грустившая и проливавшая слезы о своемъ Вас, приняла это извстіе безъ особенной радости. Ей было ршительно все равно: будетъ ли ея мужъ министромъ или нтъ. Но чувство любви къ Павлищеву, конечно, не оставляло ее безучастной къ его надеждамъ, и она выслушивала перечисленіе его шансовъ съ деликатною внимательностью любящей натуры, понимающей, какъ волнуетъ Павлищева этотъ вопросъ и какъ хочется ему говорить объ этомъ хотя бы ей, скромной и совсмъ не честолюбивой женщин…
Павлищевъ, увлеченный своими надеждами, не торопился искать новую квартиру. Быть можетъ, придется перебраться въ казенное помщеніе… Кто знаетъ?..
— Подождемъ еще нсколько дней, Маша,— говорилъ онъ взволнованно Марь Евграфовн.— Черезъ нсколько дней вопросъ ршится…
— Тебя очень огорчитъ, если тебя не назначатъ?— участливо спросила молодая женщина.
— Конечно, я вдь имю права… права долгой, добросовстной работы, знанія дла… Правда, я не имю связей, но иногда, слава Богу, выбираютъ людей не за связи, не за титулы, а за способности… Нашъ старый министръ не Богъ знаетъ какого происхожденія, и не изъ того аристократически-служебнаго кружка, откуда вербуются государственные люди, а былъ десять, лтъ министромъ…
Марья Евграфовна невольно вспомнила о Марк…
‘И Маркъ надется, конечно, быть со временемъ министромъ!’ подумала она, совсмъ не понимая этихъ волненій и тревогъ честолюбія.
Согласившись быть женой Павлищева, тронутая его поведеніемъ въ послднее время и нсколько удивленная вновь пробудившейся страстью къ ней, искренность и сила которой были несомннны и даже заставляли конфузиться скромную и цломудренную молодую женщину своими проявленіями,— Марья Евграфовна, умиленная, благодарная и любящая, дала себ слово беречь и лелять этого человка и отдала ему всю свою душу безраздльно, какъ отдала и прежде. Посл смерти Васи, память о которомъ жила въ ея сердц, Павлищевъ былъ для Марьи Евграфовны — единственный на свт человкъ, привязанность котораго могла хоть нсколько примирить ее съ потерей любимаго существа. По временамъ она просто не врила, что Павлищевъ снова ее любить, и ей становилось страшно: суметъ-ли она удержать эту привязанность и не заставитъ ли раскаяться Павлищева, что онъ женился на такой неблестящей женщин. Какая она жена министра?!. Не будетъ ли онъ стсняться такой женой, бывшей акушеркой?.. И она самоотверженно ршила про себя тотчасъ же оставить его, если только замтитъ, что лишняя…
— Тебя, Маша, кажется, не особенно занимаетъ, что ты можешь быть женой министра?— говорилъ не разъ Павлищевъ въ эти дни посл того, какъ сообщалъ свои надежды Марь Евграфовн.
— Мн довольно, что я твоя жена!— отвтила молодая женщина, вся смущенная.— Кто бы ты ни былъ!— прибавила она.
— Ахъ ты, славная моя!— нжно замчалъ Павлищевъ и уходилъ работать въ свой кабинетъ.
Но эти дни ему не работалось.
Онъ ходилъ по кабинету, и мысли его витали на вопрос: ‘Онъ или не онъ?’
Въ это свиданіе съ министромъ, на другой день посл возвращенія изъ-за границы, старикъ, встртившій съ какой-то особенной значительностью своего любимца, объявилъ ему, что онъ, наконецъ, дйствительно отдохнетъ и поправитъ разстроенное свое здоровье. Довольно потрудился онъ — пора на его мсто боле энергичнаго и молодого.
— И я позволилъ себ указать на васъ, Степанъ Ильичъ, какъ на преемника, какъ на человка энергичнаго, добросовстнаго, полнаго силъ…
У Павлищева забилось сердце отъ радостнаго волненія, и онъ горячо благодарилъ старика за лестное о немъ мнніе. Онъ, разумется, употребитъ вс свои силы, чтобы оправдать довріе, если только онъ удостоится такой величайшей чести, о которой онъ не смлъ и мечтать…
— Я исполнилъ свой долгъ, какъ я его понимаю, я рекомендовалъ васъ, а затмъ…
Старикъ не докончилъ и только развелъ руками съ почтительно-серьезнымъ выраженіемъ своего больного, истомленнаго лица.
— Ну, какъ вы създили за-границу. Поправились?.. Не особенно, кажется?— спрашивалъ старикъ, взглядывая на постарвшаго Павлищева.
Степанъ Ильичъ откровенно разсказалъ ему, какими обстоятельствами была вызвана его поздка, и сообщилъ о своей женитьб на Марь Евграфовн.
Бывшій патронъ совершенно одобрилъ поступокъ Степана Ильича и нашелъ его вполн корректнымъ. Онъ выразилъ сочувствіе въ постигшемъ его гор — потер ребенка — и сказалъ!
— Это… это очень трогательно все… И эта ваша женитьба… Я сегодня же разскажу князю Жеребцову… Онъ у меня обдаетъ.
Они разстались, и старикъ на прощанье еще разъ обнадежилъ своего любимца.
Весь этотъ разговоръ вспоминалъ теперь Павлищевъ и надялся.
Прошла недля, прошла другая.
Павлищевъ начиналъ уже сомнваться, какъ въ одно утро онъ получилъ записку отъ своего бывшаго начальника.
Онъ пробжалъ записку и замеръ въ радостномъ волненіи, не вря своимъ глазамъ.
Черезъ два дня во многихъ газетахъ появились дифирамбы новому министру. Говорили о томъ, что онъ началъ свою карьеру мелкимъ чиновникомъ, прошелъ вс ступени службы и, слдовательно, знаетъ практически весь сложный механизмъ администраціи, и отличается познаніями, добросовстностью и энергіей. На него, по обыкновенію, возлагались надежды, что онъ принесетъ пользу Россіи не мене своего предшественника, и превозносились его молодость и энергія. Его рчь, сказанная чиновникамъ, цитировалась, какъ программа истинно русскаго человка здраваго смысла и жизни. Одна газета даже провидла новую эру.
Во всхъ иллюстраціяхъ красовались портреты Степана Ильича.
И онъ самъ вообразилъ себя великимъ государственнымъ человкомъ и торопился доказать это новыми реформами въ своемъ министерств и являлся туда въ 10 часовъ утра.
Дятельность закипла, и чиновники окончательно изнемогали.
Маркъ былъ назначенъ директоромъ канцеляріи.

XVIII.

Прошелъ годъ со времени назначенія Павлищева, и газеты, почти не переставая, сообщали извстія о неустанной, кипучей дятельности ‘молодого и энергичнаго’ министра и его ближайшихъ помощниковъ. Такимъ образомъ, общественное вниманіе невольно было обращено на этого, нежданно обртеннаго ‘феникса’, какимъ являлся Степанъ Ильичъ Павлищевъ въ глазахъ большинства добродушныхъ читателей. Благодаря частому повторенію его имени, популярность Павлищева росла. О немъ говорили и въ Петербург, и въ провинціи, и непремнно къ имени его прибавляли: ‘молодой и энергичный’.
Въ самомъ дл, какъ не говорить о человк, который почти не спитъ и не стъ, принося все свое время на алтарь отечества.
Вы, конечно, читали въ ‘Кукушк’, а если не въ ‘Кукушк’, то въ другихъ газетахъ, достоврный отчетъ о томъ, какъ распредлено время у Степана Ильича Павлищева, ‘нашего молодого и энергичнаго сановника’? Вы обратили вниманіе на то, что его высокопревосходительство встаетъ въ семь часовъ утра и ложится спать въ два, а то и въ три, отдыхая въ теченіе дня лишь четверть часа посл обда, которому посвящаетъ всего двадцать минутъ — не боле. Вс остальные часы этотъ неутомимый человкъ ‘бодрствуетъ на своемъ отвтственномъ посту’, какъ живописно выразился авторъ статейки: ‘Какъ работаютъ наши министры’, помщенной въ ‘Кукушк’ въ одномъ изъ номеровъ 1879 года и затмъ перепечатанной почти во всхъ газетахъ.
Это представлялось чмъ-то диковиннымъ, особенно для захолустнаго читателя. Министръ и вдругъ… спитъ всего только четыре часа вмсто того, чтобы отсыпаться вволю, благо никто не взыщетъ, если опоздаетъ на службу. Бдные сановники! Какъ имъ тяжело! Сколько заботъ и какая энергія! И гд это нашли такое сокровище, какъ Степанъ Ильичъ Павлищевъ!?
Нечего, конечно, и говорить, что вс сообщенія о кипучей дятельности въ министерств Степана Ильича и вс извстія о предстоящихъ мропріятіяхъ и совершенныхъ уже реформахъ появлялись въ краткомъ, исключительно фактическомъ изложеніи безъ всякихъ комментаріевъ. ‘Мы слышали изъ источниковъ, заслуживающихъ доврія, что по почину С. И. Павлищева образована комиссія для всесторонняго изученія вопроса о томъ: насколько оскудли платежныя силы страны’, или: ‘Намъ сообщаютъ, что, по распоряженію С. И. Павлищева, командируется извстный спеціалистъ, профессоръ такой-то, для изученія на мст нуждъ населенія и мръ къ поднятію его благосостоянія въ связи съ правильнымъ поступленіемъ недоимокъ’, или ‘Спшимъ заявить, что въ вдомств, во глав коего стоитъ нашъ молодой и энергичный С. И. Павлищевъ, чиновникамъ строжайше предписано являться на службу не позже десяти часовъ’.
Если по поводу того или другого отраднаго извстія печатались передовыя статьи, то, разумется, въ томъ восторженно-ликующемъ тон, въ какомъ обыкновенно пишутъ добрые журналисты о дятельности своихъ, находящихся у длъ, государственныхъ людей, тмъ боле, что для проявленія циническихъ чувствъ благороднаго негодованія къ услугамъ журналиста всегда находятся иностранные министры. Ихъ можно, не стсняясь ‘раздлывать, подъ орхъ’ и награждать какими угодно пренебрежительными эпитетами и въ то же время чувствовать себя совершенно спокойно въ своемъ кабинет. Ни отъ Бисмарка, ни отъ Андраши, ни тмъ боле отъ Гладстона не явится курьеръ съ лаконической повсткой: ‘явиться немедленно’.
Не проходило почти дня, чтобы въ газетахъ не появлялось замтки, напоминающей читателямъ о неутомимой дятельности Степана Ильича и всхъ директоровъ департамента его вдомства. И читатель только пріятно изумлялся, прочитывая то рчь Степана Ильича — ‘твердую, полную патріотизма, рчь’, по замчанію ‘Кукушки’,— то сообщеніе о двадцать пятой комиссіи, подъ его предсдательствомъ, то о внесенномъ проект, то, наконецъ, телеграфныя извстія объ экскурсіяхъ Степана Ильича въ разные города для обозрнія подвдомственныхъ учрежденій, и краткія рчи-программы по этому поводу, въ которыхъ неизмнно повторялась фраза, возбуждавшая общій восторгъ, что ‘мы русскіе и все у насъ должно быть русское’. Однимъ словомъ, читатель былъ всегда au courant того, что длалось въ министерств Павлищева. Имъ какъ бы исключительно занималась печать, такъ что наивный читатель могъ бы подумать, судя по газетамъ, что во всхъ остальныхъ министерствахъ чиновники бездйствуютъ и ходятъ на службу лишь для того, чтобы покурить, напиться чаю и поболтать, и только въ министерств Степана Ильича кипитъ дятельность.
Завистники Степана Ильича — а ихъ было, конечно, не мало — не безъ ехидства замчали, что Павлищевъ самъ устраиваетъ себ рекламы, приказывая сообщать въ ‘Кукушку’ разныя достоврныя свднія.
Справедливость требуетъ замтить, что нареканія эти были несправедливы.
Степанъ Ильичъ былъ настолько уменъ, что хорошо понималъ дйствительное значеніе печати и ея похвалъ. Но онъ былъ ‘другъ прессы’, какъ онъ выразился однажды, выражая неудовольствіе одному редактору за сообщеніе неврныхъ свдній,— другъ той прессы, которая ‘помогаетъ, а не противодйствуетъ благимъ мрамъ и предначертаніямъ’, и потому ничего не имлъ противъ, если пресса относилась сочувственно къ его дятельности и сообщала о нихъ врныя свднія. И какъ ни ничтожно значеніе печати, а все-таки пріятно читать сочувственные отзывы и похвалы газетчиковъ — они вдь прочтутся всей Россіей и могутъ быть перепечатаны и за границей. Не мшаютъ и врныя сообщенія о дятельности того учрежденія, которымъ управляешь. Напротивъ. Гласность, умло управляемая, приноситъ большую пользу. Это, къ сожалнію, игнорируютъ многіе люди, боящіеся печати. И, наконецъ, какой дятель совершенно равнодушенъ къ общественному мннію, хотя бы оно и не имло никакого серьезнаго значенія и могло выражаться только въ извстной форм?..
Такъ разсуждалъ Павлищевъ и, по правд сказать, очень былъ доволенъ, что газеты занимаются имъ и его вдомствомъ. Правда, онъ иногда жаловался своимъ коллегамъ, что газеты не оставляютъ его въ поко, но въ этихъ жалобахъ чувствовалось тайное удовлетвореніе человка успха, на котораго обращено всеобщее вниманіе. Вдобавокъ и вс свднія, появлявшіяся въ печати, были почти всегда достоврными, благодаря тому, что попадали въ газеты прямо изъ канцеляріи. Новый директоръ, Маркъ, любезно сообщалъ все, что находилъ возможнымъ, являвшемуся къ нему ежедневно сотруднику ‘Кукушки’.
Такимъ образомъ, ‘неврныхъ свдній’ или ‘преждевременныхъ извстій’, столь нелюбимыхъ общественными дятелями, быть и не могло, а если таковыя и попадали изрдка на столбцы газетъ и сопровождались не всегда умстными разсужденіями, то Маркъ, зорко слдившій за газетами, какъ русскими, такъ и иностранными, отмчалъ такія статьи и докладывалъ о нихъ Степану Ильичу.
Павлищевъ пробгалъ статью, презрительно щурилъ глаза и говорилъ, отбрасывая газету:— вранье и глупости!..
И добродушно прибавлялъ:
— Не стоитъ обращать вниманіе, Маркъ Евграфовичъ.
Но Маркъ, отлично изучившій своего патрона и умвшій играть на немъ, какъ на клавикордахъ, почтительно ‘позволялъ себ замтить’, что подобныя статьи могутъ возбудить совсмъ превратные толки объ его намреніяхъ и дйствіяхъ.
— Но газета эта не распространенная…
— Точно такъ, но все-таки возможно, что другія газеты перепечатаютъ.
— Пошлите опроверженіе.
— Слушаю-съ…
— Вамъ, кажется, всего этого мало, Маркъ Евграфычъ?— смясь, спрашивалъ Павлищевъ.
— Мн кажется, что если разъ оставить безъ вниманія такую выходку, то она можетъ повториться.
И Маркъ продолжалъ ровнымъ безстрастнымъ голосомъ, глядя своими большими и холодными черными глазами на Павлищева.
— Всмъ, вдь, извстно, что вы, Степанъ Ильичъ, и вс мы, подъ вашимъ руководствомъ, дйствительно работаемъ безъ устали и изо всхъ силъ стараемся сдлать что-нибудь полезное… И вдругъ какой-нибудь невжественный, ничему не учившійся писака…
— Они въ самомъ дл воображаютъ, что могутъ учить насъ!— перебивалъ, нсколько раздражаясь, Павлищевъ.— Пригласите ко мн редактора!

——

Популярность Степана Ильича распространялась, росла и его слава, какъ молодого и энергичнаго министра, и вмст съ тмъ, какъ водится, увеличивался кругъ его недоброжелателей и завистниковъ, утверждавшихъ, что Павлищевъ — зазнавшійся выскочка, пускающій пыль въ глаза, но пока еще ничего путнаго не сдлавшій… Въ чиновныхъ кругахъ признавали, что онъ умный человкъ, но далеко не тотъ ‘фениксъ’, о которомъ прокричали. Но главное обвиненіе было въ томъ, что онъ имлъ блестящій успхъ. Этого простить ему не могли, какъ не могли простить и его умнья говорить ясно, толково и съ тмъ убдительнымъ, нсколько наглымъ апломбомъ, который зачастую замняетъ знаніе и импонируетъ малосвдущихъ людей, и той самоувренности, которая особенно сказывалась въ отношеніяхъ съ лицами высокаго положенія.
Успхъ кружитъ многія головы и боле умныя, чмъ голова Павлищева. Не мудрено, что и Степанъ Ильичъ, сдлавшій совсмъ необычайную карьеру, не избгнулъ этой участи. Атмосфера власти и силы, лести и угодничества, искреннихъ и лицемрныхъ похвалъ, вс эти завистливые толки о немъ служебныхъ недруговъ и злостные пересуды ‘сливокъ’ общества, еще боле подчеркивающіе высоту его фондовъ, эти газетные дифирамбы и интервью съ восхищенными корреспондентами, портреты въ иллюстраціяхъ, вс эти лица, внимательно и жадно слушающія его смлыя рчи, когда онъ говорилъ и о политической экономіи, и о земледліи, и о политик, ловко умя пользоваться тми обрывками знаній, которыя успвалъ вычитывать изъ книгъ, талантливо схватывая сущность вопроса,— все это опьяняло Степана Ильича, и онъ въ самомъ дл вообразилъ себя крупною звздой и въ нкоторомъ род, провиденціальнымъ человкомъ. Нсколько дйствительно полезныхъ мръ, проведенныхъ имъ, окончательно вскружили ему голову, и онъ, что называется, закусилъ удила и съ дерзкою смлостью счастливаго игрока, не знающаго проигрыша, словно бы издваясь надъ своими многочисленными недоброжелателями и завистниками, афишировалъ свою силу, импонируя нкоторыхъ изъ своихъ наиболе недоброжелательныхъ коллегъ.
Разсчитывая на свое, какъ онъ выражался, ‘честное служеніе’, онъ словно бы забывалъ, что, вн исключительной служебной сферы, есть сложная комбинація отношеній, вліяній и интригъ, съ которыми надо считаться и которыя игнорировать нельзя. Но теперь это ему казалось возможнымъ, и онъ, увлеченный своими успхами, не всегда былъ уступчивъ тамъ, гд тонкая дипломатія рекомендовала уступить. Для высшихъ сферъ общества, нсколько скандализованныхъ и его случайной карьерой, и его темнымъ прошлымъ, Павлищевъ оставался зазнавшимся выскочкой изъ проходимцевъ, который скоро себ сломитъ шею, и знакомство съ нимъ ограничивалось оффиціальными визитами и приглашеніями. ‘Своимъ’ его, разумется, не признавали и подсмивались и надъ его французскимъ языкомъ, и надъ его позднимъ матримоніальнымъ исправленіемъ ‘ошибокъ молодости’, и надъ ‘ея высокопревосходительствомъ изъ акушерокъ’. Вс эти глумленія не мшали, конечно, разнымъ представителямъ родовъ, древность которыхъ восходила до тасканія предковъ за бороды еще Ярославомъ, выпрашивать у Павлищева разныхъ подачекъ, а представительницамъ — здить къ нему въ министерскую пріемную за мстами для сыновей и братьевъ.
Не пользовался Павлищевъ расположеніемъ и въ бюрократическихъ чиновныхъ кругахъ и среди коллегъ. Онъ, подчасъ, слишкомъ нагло и рзко давалъ имъ чувствовать свое превосходство, а нкоторыхъ изъ нихъ третировалъ, какъ мальчишекъ. Это тмъ боле раздражало еще потому, что большинство изъ нихъ втайн сознавало, что этотъ внезапно вызскочившій въ люди ‘нахалъ’ — еще не такъ давно мелкій чиновникъ въ захолустномъ городишк — во всякомъ случа выдается среди нихъ,— и талантливостью, и бойкимъ умомъ, и краснорчіемъ, и знаніями, и энергіей, и самолюбивымъ задоромъ сдлать что-нибудь. Каковъ бы ни былъ Павлищевъ., шарлатанъ, какъ многіе его считали, или нтъ, какъ бы ни поверхностны были у него знанія, но у него они все-таки были, была какая-нибудь программа дйствій, извстныя идеи, которыя онъ защищалъ. И онъ дйствительно казался ‘орломъ’.
Маркъ, не особенно высоко цнившій своего патрона, называлъ его про себя иронически: ‘жаръ-птицей’ и не даромъ распространялъ черезъ ‘Кукушку’ его славу. Онъ внимательно изучалъ Павлищева въ его новомъ положеніи, стараясь быть ‘срой эминенціей’ кардинала Ришелье и разсчитывая воспользоваться имъ для собственной карьеры.
Она ему улыбалась и ему не приходилось жаловаться на непризнаніе талантовъ. Его дйствительно неустанная работа и выдающіяся способности умлаго человка, готоваго работать въ какомъ угодно дух и направленіи, не остались невознагражденными. Онъ — дйствительный статскій совтникъ, директоръ канцеляріи министра и получаетъ десять тысячъ въ годъ. Это, во всякомъ случа, недурно для купеческаго сына, брошеннаго на произволъ судьбы, для несчастнаго бдняка, безъ знакомства и безъ связей, пробившаго горбомъ себ дорогу…
Но это только ступень той лстницы, къ верхушк которой онъ стремился, съ какимъ-то спокойнымъ упрямствомъ маніака, сндаемаго жаждой власти и честолюбія… Къ чему? Зачмъ? Объ этомъ онъ пока не думалъ, онъ, любившій размышлять о всевозможныхъ предметахъ и находившій какое-то наслажденіе въ самыхъ безотрадныхъ выводахъ, которыхъ не боялся и которыми, напротивъ, словно бы гордился, какъ бы они ни были циничны и смлы… Его, скептика-нелюдима, озлобленнаго въ ранней молодости, умственно-развращеннаго и въ то же время сильной натуры человка, интересовалъ, главнымъ образомъ процессъ достиженія поставленной имъ цли.
Отчего жъ, въ самомъ дл, и ему, такому умному и образованному человку, свободному отъ тхъ предразсудковъ’ которые еще стсняютъ массу людей, считающихъ себя умными,— не пользоваться властью и силой и не достигнуть того положенія, какого достигаютъ люди, не имющіе, по его мннію, на то никакихъ правъ?..
Чмъ же онъ хуже людей, портреты которыхъ, однако, украшаютъ иллюстраціи?..
И если Павлищевъ оказался ‘жаръ-птицей’, то какимъ ‘геніемъ’ будетъ онъ, Маркъ Борщовъ!!
Такія мысли не разъ приходили въ голову Марка и, вроятно, не одному Марку, а многимъ молодымъ и смлымъ интеллигентнымъ безшабашнымъ проходимцамъ того отдаленнаго времени, которые были безъ всякихъ предразсудковъ и, наблюдая блестящіе примры торжества безпринципности и безстыдства, мечтали о томъ же, о чемъ мечталъ и Маркъ.
И Маркъ почти не сомнвался, что мечты его сбудутся, лишь бы представился случай, а ужъ онъ имъ воспользуется и ‘състъ’ хоть самого своего патрона, если будетъ нужно.
На то и щука въ мор, чтобъ карась не дремалъ!

——

Въ этомъ обширномъ министерскомъ кабинет, нсколько мрачномъ отъ темныхъ обоевъ и отъ темной обивки мебели, за громаднымъ письменнымъ столомъ, стоявшимъ посредин комнаты, вмсто ‘стараго и ловкаго старика’, какъ называли прежняго министра, сидлъ ‘молодой и энергичный’ Степанъ Ильичъ Павлищевъ и, попыхивая душистымъ дымкомъ сигары, весело просматривалъ списокъ просителей, только-что поданный молодымъ, дежурнымъ чиновникомъ.
Онъ былъ не въ обычномъ своемъ вестон, въ какомъ являлся обыкновенно въ министерство, а въ вицъ-мунднр съ двумя звздами на груди и Владиміромъ 2-й степени на ше.
Сегодня былъ пріемный день.
Степанъ Ильичъ нсколько постарлъ и пополнлъ за послдній годъ. Виски его коротко остриженныхъ волосъ сильно засдли, и на голов и въ остриженной бородк виднлись серебристые волосы. Слегка выдавалось и брюшко. Тмъ не мене, онъ все-таки глядлъ представительнымъ молодцомъ, съ блестящими живыми глазами, несмотря на то, что спалъ, если только врить ‘Кукушк’, всего четыре часа въ сутки. Въ его манерахъ и движеніяхъ прибавилось самоувренности и апломба, и въ глазахъ появилась та нсколько наглая опредленность и настойчивость взгляда, которыя бываютъ у людей, избалованныхъ быстрыми успхами.
— Попросите редактора сюда, въ кабинетъ!— проговорилъ Павлищевъ, откладывая списокъ и взглядывая на безукоризненные ногти.
Голосъ его оставался попрежнему мягкимъ и сочнымъ, но въ немъ уже звучали повелительныя нотки властнаго лица, не охотно выслушивающаго возраженія.
Чиновникъ безшумно исчезъ за дверьми, не осмлившись, какъ собирался, доложить, что княгиня Оболдуй-Тараканова находится въ числ просителей. Но Степанъ Ильичъ и самъ это зналъ и все-таки первымъ веллъ просить къ себ редактора газеты, въ которой были помщены неврныя свднія и передовая статья, которую его высокопревосходительство презрительно назвалъ: ‘враньемъ и глупостями’.
Привычнымъ движеніемъ холеной руки, на безыменномъ пальц которой блистало обручальное кольцо, а на мизинц была крупная бирюза, онъ поправилъ крестъ на ше и принялъ строгій и серьезный видъ человка, собирающагося, сдлать внушеніе, причемъ въ глазахъ его явилась та юпитеровская застланность взгляда, которая отличаетъ русскихъ чиновниковъ отъ иностранныхъ.
Черезъ минуту въ кабинетъ вошелъ редакторъ во фрак, взволнованный и нсколько блдный. Вся его худощавая, блднолицая фигура, съ длинными волосами, представляла собою олицетвореніе недоумнія и испуга.
И Павлищевъ, ожидавшій увидать строптиваго газетчика, осмливающагося въ нкоторомъ род ‘потрясать основы’, котораго слдовало припугнуть,— при вид этой жалкой и испуганной ‘прессы’, внезапно повеселлъ и, поднимаясь съ кресла, проговорилъ скоре добродушно-ворчливымъ, чмъ строгимъ тономъ,
— Что это вы печатаете у себя въ газет?.. Откуда вы получаете такія ложныя свднія?
И Степанъ Ильичъ взялъ со стола нумеръ газеты и указалъ на статью, отмченную краснымъ карандашомъ.
— Мн были доставлены эти свднія однимъ изъ репортеровъ, ваше высокопревосходительство, и я никакъ не предполагалъ…
— Охотно готовъ врить, что вы не предполагали ложности извстія… охотно готовъ врить,— перебилъ Павлищевъ, вполн обезоруженный и почтительнымъ видомъ, и почтительнымъ тономъ представителя ‘прессы’.— Но эта статья… Признаюсь, меня крайне удивило, что редакторъ такой почтенной газеты и печатаетъ такія вздорныя статьи…
Редакторъ ‘почтенной газеты’, которой Павлищевъ никогда не читалъ, проглотилъ этотъ комплиментъ, лично къ нему относящійся. Эту ‘вздорную’ статью писалъ онъ самъ.
— Я, вы знаете, не врагъ прессы и очень цню ее,— продолжалъ Павлищевъ,— и конечно охотно готовъ читать всякія благожелательныя замчанія… Но этотъ тонъ… Это невжественное отношеніе какого-то писаки (редакторъ поморщился) къ проекту, надъ которымъ работали люди, надюсь, кое-что знающіе и не глупе вашего сотрудника… вотъ что возмутительно, и вотъ на что я хотлъ обратить ваше вниманіе… Если хотите врныхъ свдній, если хотите разъясненій — милости просимъ… У меня секретовъ нтъ, и вамъ дадутъ всякія свднія и всякія разъясненія…
Редакторъ счелъ долгомъ поблагодарить за такую любезность.
А Степанъ Ильичъ между тмъ продолжалъ:
— Вы, господа, должны помогать намъ, а не противодйствовать… А то, согласитесь, мы работаемъ на благо отечества, а печать…
Степанъ Ильичъ въ эту минуту вспомнилъ, что въ пріемной въ числ просителей его дожидаются два генерала и княгиня Оболдуй-Тараканова, и, вполн увренный, что редакторъ вполн проникся его доводами, круто оборвалъ:
— Пожалуйста, исправьте вашу ошибку. Оговорите, чти вы были введены въ заблужденіе неврными свдніями и впредь будьте осторожне… И — повторяю — если вамъ нужны разъясненія, милости просимъ… Мой директоръ канцеляріи всегда ихъ дастъ… Имю честь кланяться! Помните, я другъ прессы…
Съ этими словами Степанъ Ильичъ протянулъ руку редактору, и, когда тотъ, довольный, что отдлался сравнительно такъ дешево отъ ‘друга прессы’, вышелъ за двери,— Павлищевъ показался въ пріемной.

XIX.

Два старенькіе, видимо нсколько взволнованные, штатскіе генерала въ шитыхъ мундирахъ, стоявшіе рядомъ и первыми въ числ просителей, наполнявшихъ большую пріемную, при появленіи Павлищева, невольно подтянулись и пріосанились, словно бы и сами хотли, не смотря на преклонные годы, казаться ‘молодыми и энергичными’, и замерли въ служебно-почтительныхъ позахъ, съ красными, неестественно серьезными и въ то же время преданными начальству лицами.
Бдные старички! Ихъ обоихъ вызвали въ Петербургъ телеграммами (‘по дламъ службы’) изъ губерній, въ которыхъ они занимали, и довольно долго, видныя мста, и они ршительно не знали, для чего ихъ вызвали: для того ли, чтобы похвалить за усердную службу и предложить повышеніе, или, напротивъ, для того, чтобъ найти ихъ негодными и посовтовать выйти въ отставку. Кто это знаетъ!?
Прежде, когда нравы чиновниковъ были, такъ сказать, боле патріархальны, всегда можно было впередъ узнать въ канцеляріи о настоящей причин вызова и явиться къ министру уже приготовленнымъ къ тому или другому сюрпризу. И они, не имя яснаго представленія о новомъ директор канцеляріи,— для другой же день, по прізд въ Петербургъ, явились къ Марку въ канцелярію узнать въ чемъ дло. Но Маркъ, хотя и принялъ ихъ любезно, однако нисколько ихъ не успокоилъ, объявивъ, что не иметъ чести быть посвященнымъ въ намренія господина министра и въ данномъ случа исполнилъ лишь его распоряженіе.
Такъ генералы и ушли, попрежнему удрученные, въ полной неизвстности объ ожидающей ихъ судьб и оклад содержанія. хотя, разумется, Маркъ и отлично зналъ, что вызвали ихъ для того, чтобы ‘сплавить’ и позолотить горькую пилюлю личнымъ объясненіемъ о боле или мене приличномъ устройств ихъ будущаго положенія.
Они были не ко двору, эти почтенные чиновники: и недостаточно ‘молоды и энергичны’, и — главное — просто себ служили и длали, по мр силъ, свое дло, а не умли, какъ боле сообразительные ихъ товарищи, шумть, подавать записки о мстныхъ реформахъ, изучать на мст вопросы, составлять статистическія данныя, словомъ — быть на высот положенія того учрежденія, въ которомъ, при новомъ министр, вс чиновники обязаны были почти не сть, не пить и не спать, а работать исключительно для блага отечества. А эти старички — да проститъ имъ Господь Богъ — отсидвъ въ присутствіи узаконенное время и свершивъ вс дла, какія можно было свершить,— шли домой и, отдохнувъ посл обда, любили, гршнымъ дломъ, повинтить вечеркомъ, о чемъ здившій молодой ревизоръ и довелъ до свднія начальства.
Привтливая улыбка на лиц Степана. Ильича, направившагося прямо къ старикамъ, и крпкое пожатіе ихъ рукъ наставили генераловъ радостно просіять и почувствовать надежду на сохраненіе мстъ. Его высокопревосходительство очень радъ ихъ видть… Давно они пріхали?.. Третьяго дня?..
— Милости просимъ ко мн завтра въ девять часовъ утра, а сегодня мн некогда съ вами побесдовать, какъ слдуетъ… И, пожалуйста, не въ мундирахъ, а просто въ сюртукахъ,— любезно прибавилъ Павлищевъ, раскланиваясь и снова пожимая руки по. очереди обоимъ генераламъ…
И Степанъ Ильичъ, минуя другихъ просителей, направился къ княгин Оболдуй-Таракановой, пожилой, полной и видной дам, стоявшей въ другомъ конц пріемной.
— Извините, княгиня, что заставляю васъ дожидаться. Вы видите,— и онъ указалъ движеніемъ головы на просителей.— Позвольте покончить съ пріемомъ и тогда я къ вашимъ услугамъ у себя въ кабинет.
— Въ качеств просительницы я вдь вполн завишу отъ вашего добраго желанія и отъ вашего времени, господинъ министръ!— промолвила почему-то по-французски полная княгиня съ любезно-покорной улыбкой и опустилась въ кресло, едва сдерживая свое негодованіе.
Еще бы! Онъ заставляетъ дожидаться у себя въ пріемной наравн съ разными просителями ее, княгиню Оболдуй-Тараканову, вдову министра, женщину, занимавшую очень видное положеніе въ высшемъ обществ. Признаться, она не ожидала, что ей придется вынести столько ‘униженія’, когда она хала, скрпя сердце, сюда, по просьб племянника князя Бориса, чтобы просить содйствія Павлищева въ выдач ста пятидесяти тысячъ для поправленія его запущенныхъ имній… Она вполн была уврена, что Павлищевъ приметъ ее немедленно у себя въ кабинет… И вмсто того еще ждать!! Какого-то редактора принялъ раньше, къ какимъ-то старымъ ‘чинушамъ’ къ первымъ подошелъ и только тогда обратилъ свое милостивое вниманіе на нее. О, она разскажетъ объ этомъ всмъ… Непремнно разскажетъ… Пусть знаютъ, какъ нагло обходится онъ съ порядочными людьми… Онъ, разумется, нарочно хотлъ унизить ее, княгиню Оболдуй-Тараканову, чтобъ показать, какъ онъ относится къ людямъ высокаго положенія… О, она постарается представить Павлищева въ надлежащемъ освщеніи, какъ только дло Бориса будетъ устроено!.. Павлищевъ, разумется, не посметъ отказать въ своемъ содйствіи, разъ она проситъ… Онъ долженъ знать ея связи, ея короткое знакомство съ вліятельными лицами…
Тмъ временемъ Степанъ Ильичъ обходилъ просителей. Онъ отбиралъ разныя прошенія и записки и передавалъ ихъ сопровождавшему молодому дежурному, общая разсмотрть, задавалъ короткіе вопросы и, выслушавъ отвты, шелъ дале.
— Вы зачмъ?— удивленно воскликнулъ Павлищевъ при вид того самаго Бугаева, который нсколько лтъ тому назадъ явился просителемъ, какъ пострадавшій за ‘патріотическій образъ мыслей’ и напомнилъ Павлищеву о существованіи Марьи Евграфовны.
Теперь Бугаевъ, умудренный опытомъ и благополучно служившій въ Сибири, далеко не имлъ прежняго своего обтрепаннаго и голоднаго вида человка, пострадавшаго за свой патріотическій образъ мыслей. Напротивъ, онъ раздобрлъ, сталъ кругле и глаже, и въ своемъ новенькомъ мундир, съ трехуголкой въ рукахъ, гладко причесанный, съ подстриженной бородкой, совсмъ не напоминалъ прежняго искателя мста въ потертомъ фрак. Хотя въ лиц и во всей фигур Бугаева по-прежнему чувствовался волкъ, но волкъ сытый, а не голодный, которому въ сибирскихъ палестинахъ служить было привольно.
— Вы, кажется, служите въ Сибири? Отчего вы здсь?— спрашивалъ Павлищевъ когда-то бывшаго своего сослуживца, и знакомаго, принимая внушительно строгій видъ недосягаемаго Юпитера.
Присутствіе этого ‘наглеца’ въ Петербург было непріятно Степану Ильичу. Того и гляди, онъ осмлится явиться къ Марь Евграфовн, какъ къ бывшей своей хорошей знакомой.
Съ напускной аффектаціей служебной восторженности чиновника, имвшаго счастье говорить съ министромъ, и глядя на него въ упоръ замирающимъ въ почтительномъ трепет взглядомъ своихъ наглыхъ глазъ,— Бугаевъ объяснилъ, что назначенный по распоряженію его высокопревосходительства, въ бытность его директоромъ департамента, въ Тобольскую губернію, онъ шесть лтъ занимаетъ ввренный ему постъ.
— Въ настоящее время я пріхалъ въ отпускъ и осмлился явиться къ вашему высокопревосходительству, чтобы представить записку о положеніи края, долгое знакомство съ которымъ дало мн смлость повергнуть на усмотрніе начальства свой слабый трудъ и почтительнйше просить ваше высокопревосходительство почтить своимъ милостивымъ вниманіемъ мою шестилтнюю усердную службу, засвидтельствованную непосредственнымъ начальствомъ. Обремененный большимъ семействомъ и получая скудное жалованье…
— Передайте вашу записку директору канцеляріи. Ее разсмотрятъ,— нетерпливо перебилъ Павлищевъ Бугаева, видъ котораго, льстивый, приниженный и въ то же время наглый, возбуждалъ въ министр не особенно пріятныя воспоминанія прежняго знакомства и невольное чувство какой-то боязни такого нахала.— А о вашей служб я прикажу навести справки и… мы посмотримъ!— прибавилъ онъ обнадеживающимъ тономъ, переходя къ слдующему просителю.
Наконецъ пріемъ оконченъ. Большая пріемная опустла. Только княгиня Обулдуй-Тараканова сидла въ кресл, и сдержанная презрительная улыбка скользила на ея губахъ.
— Теперь я въ полномъ вашемъ распоряженіи, княгиня,— проговорилъ Павлищевъ, подходя къ княгин и почтительно наклоняя голову.— Не угодно ли пожаловать въ кабинетъ?
И, пропустивъ княгиню въ двери, Степанъ Ильичъ придвинулъ ей кресло и, усвшись къ столу, съ особенною., нсколько аффектированною, любезностью спросилъ:
— Чмъ могу служить вамъ, княгиня?
Несмотря на эту усиленную любезность, въ тон голоса Павлищева и въ его самоувренной улыбк чувствовалось внутреннее торжество. Онъ зналъ, какъ относились къ нему въ высшемъ обществ, зналъ, какъ презрительно отзывалась о немъ княгиня Оболдуй-Тараканова, ни разу не пригласившая его на свои знаменитые рауты, зналъ, какъ старались ея друзья ‘подложить ему свинью’ еще недавно, и испытывалъ теперь злорадное чувство, не лишенное пріятности, при вид этой надменной княгини у себя въ кабинет въ качеств просительницы, и старался удвоить свою любезность.
Чуть-чуть склонивъ на бокъ голову и принявъ необыкновенно серьезное выраженіе, Павлищевъ смотрлъ на княгиню пристальнымъ взглядомъ, внимательно и терпливо выслушивая дло ея племянника, князя Бориса, сущность котораго онъ отлично зналъ раньше. И когда княгиня, покончивъ съ историческою стороной вопроса, съ нсколько вызывающей увренностью въ тон голоса и во взгляд слегка прищуренныхъ, красивыхъ глазъ, выразила надежду, что господинъ министръ, конечно, не откажетъ помочь своимъ содйствіемъ длу, въ которомъ принимаютъ участіе такія-то лица (и княгиня, внезапно принимая серьезное почтительное выраженіе, перечислила имена нсколькихъ высокопоставленныхъ особъ), то самымъ этимъ приготовила себ окончательное пораженіе.
Какъ видно, княгиня плоха была въ психологіи, разсчитывая напугать опьяненнаго успхами ‘молодого и энергичнаго’ министра. Ея вызывающія слова, похожія скорй на приказаніе, чмъ на просьбу, только усилили въ Павлищев доблестныя чувства защитника государственныхъ интересовъ и въ то же время возбудили въ немъ желаніе зазнавшагося человка оборвать княгиню и показать ей, что для него ничего не значатъ перечисленныя имена.
И онъ проговорилъ съ едва замтною и насмшливою улыбкой въ глазахъ:
— Дло вашего племянника зависитъ, главнымъ образомъ, не отъ меня, а отъ министра финансовъ… И такъ какъ въ этомъ дл принимаютъ участіе такія вліятельныя лица, то, слдовательно, вамъ нечего сомнваться въ успх, княгиня, если министръ финансовъ готовъ помочь вашему племяннику…
— Но спросятъ и вашего мннія, Степанъ Ильичъ! Вы не откажете дать его въ пользу выдачи вспомоществованія для поправленія разореннаго имнія стариннаго рода?..— уже просила княгиня, сломивъ свою гордость и чувствуя въ тон Павлищева что-то враждебное.
— Извините, княгиня. Я буду противъ такой выдачи!— рзко и властно проговорилъ Степанъ Ильичъ.
— Но почему?— упавшимъ голосомъ спросила княгиня, изумленная въ то же время такою смлостью.
— Потому, княгиня, что считаю безразсуднымъ, скажу даже, преступнымъ, давать изъ казны крупныя суммы на поддержку разоренныхъ имній. Деньги эти я считаю брошенными. Имнія все-таки не поправятся, а деньги будутъ истрачены. А у насъ, княгиня, есть много боле существенныхъ и истинно государственныхъ нуждъ, на удовлетвореніе которыхъ мы не находимъ средствъ!— горячо прибавилъ Павлищевъ.
— Я и не подозрвала, господинъ министръ, встртить въ васъ такого озлобленнаго врага дворянства и жалю, что пріхала безпокоить васъ и имла терпніе просидть такъ долго въ вашей пріемной… Надюсь, что дло племянника устроится и безъ вашего содйствія!— прибавила княгиня съ презрительной усмшкой.
И съ этими словами, полная негодованія къ оскорбившему ее такимъ рзкимъ отказомъ, поднялась съ дивана и вышла изъ кабинета, едва кивнувъ головой въ отвтъ на почтительный поклонъ Павлищева.
Черезъ нсколько дней въ извстныхъ кружкахъ уже циркулировали слухи о возмутительной наглости Павлищева. Передавали, будто бы онъ заставилъ почтенную княгиню Оболдуй-Тараканову цлый часъ дожидаться въ пріемной, былъ съ нею грубъ и позволилъ себ отзываться о высокопоставленныхъ лицахъ и о дворянств съ дерзостью, по истин, изумительной въ человк, занимающемъ такой отвтственный постъ.
Слухи эти разростались и проникли въ публику уже въ совершенно неправдоподобныхъ варіантахъ.
Когда на доклад Марка, вскор посл пріема княгини, Степанъ Ильичъ, между прочимъ, сообщилъ своему директору канцеляріи о просьб, которую онъ отклонилъ, и сказалъ, что въ случа запроса, онъ самъ напишетъ отвтъ,— Маркъ мысленно обозвалъ своего патрона ‘дуракомъ’ и почтительно доложилъ:
— Какъ бы эта княгиня не надлала хлопотъ вашему высокопревосходительству!
— И вы нын проповдуете осторожность, Маркъ Евграфовичъ?— насмшливо спросилъ Павлищевъ.
— Она иногда бываетъ полезна, Степанъ Ильичъ.
— Только не въ данномъ случа… Тутъ она и безполезна и нелпа. И я ихъ не боюсь!…— весело и задорно проговорилъ Павлищевъ и сталъ подписывать бумаги.
‘И напрасно!’ — подумалъ Маркъ, бросая на патрона ироническій взглядъ.
— Кажется, все!— вымолвилъ Павлищевъ, подавая Марку бумаги…— Да, чуть, было, не забылъ… Сегодня Бугаевъ являлся. Представлялъ какую-то записку… Я его направилъ къ вамъ… Прочтите.
— Слушаю-съ.
— Онъ проситъ о повышеніи… Поговорите съ нимъ… Онъ не глупая каналья и въ ежовыхъ рукахъ можетъ быть полезный чиновникъ… Конечно, только нельзя ему давать волю, а то опять пострадаетъ за свой ‘патріотическій образъ мыслей’,— разсмялся Степанъ Ильичъ.— Если онъ порядочно служитъ, можно дать ему движеніе по служб, конечно, тамъ, въ Сибири… И пусть убирается отсюда…
— Я ему посовтую.
— И чмъ скоре, тмъ лучше… Такъ вы думаете, Маркъ Евграфовичъ, что княгиня намъ надлаетъ хлопотъ?
— У нея, говорятъ, большія связи…
— И чортъ съ ней! Не стану же я, въ самомъ дл, помогать ея племяннику получить казенныя деньги на устройство фестивалей. Дай одному, тогда ползутъ вс эти обнищавшіе потомки Рюриковичей и Гедиминовичей… Покажи имъ только дорогу къ казенному сундуку!..
Маркъ вышелъ изъ кабинета Павлищева нсколько озабоченный
Положительно этотъ ‘жаръ-птица’ вообразилъ себ, что онъ несмняемъ… Исторія съ княгиней Марку не понравилась. По его мннію, Павлищевъ не долженъ былъ отказывать въ своемъ содйствіи и имъ купить благосклонность княгини… Она, вдь, не ‘кто-нибудь’, а умная, злая баба, имющая связи.
И вообще весь этотъ вызывающій образъ дйствій Павлищева казался спокойному и трезвому Марку ‘глупымъ мальчишествомъ влюбленнаго въ себя Нарциса’. Того и гляди, онъ сломитъ себ шею!
И Маркъ злился на недальновидность и дурацкую заносчивость своего патрона, которыя могли помшать и его карьер, и сталъ серьезно подумывать о томъ, чтобы крахъ Павлищева не засталъ и его врасплохъ.
Павлищевъ между тмъ торжествовалъ.
Несмотря на пущенныя въ ходъ связи, несмотря на участіе разныхъ вліятельныхъ лицъ, просьба князя Бориса, благодаря представленной обстоятельной записк Павлищева, провалилась.
Въ тотъ день, когда Павлищевъ узналъ объ этомъ, онъ вернулся домой необыкновенно веселый, и, обнимая, по обыкновенію, Марью Евграфовну, проговорилъ:
— Ну, Маша… поздравь меня съ побдой…
И онъ разсказалъ ей, въ чемъ заключалось значеніе побды.
— Все было пущено противъ меня… Не гнушались ничмъ и… остались съ носомъ!
Марья Евграфовна довольна была радости Степана Ильича, хотя и не вполн понимала, отчего онъ такъ радуется. Вся эта прелесть власти, вліянія и силы, заставлявшая Павлищева волноваться и радоваться, была совсмъ чужда ей, и она оставалась все тою же скромною и любящею женщиной, какой и была, и нсколько тяготилась тмъ положеніемъ, въ которое такъ неожиданно поставила ее судьба, и признаться, сперва скучала въ этихъ большихъ парадныхъ комнатахъ, не зная, куда двать свое время, пока не отдалась всей душой пріюту покинутыхъ дтей, бывшему подъ ея попечительствомъ.
— Зато и будутъ же ругать они меня теперь, Маша!— весело говорилъ Павлищевъ, садясь за столъ.
— А это не повредитъ теб?..
— Какъ видишь…
— Не слишкомъ ли ты надешься на себя?— осторожно спросила Марья Евграфовна.
— Ужъ не Маркъ ли теб говорилъ объ этомъ, Маша?..
— Да, Маркъ… Онъ боится за твое положеніе…
— А, главное, за свое!— разсмялся Степанъ Ильичъ.— А ты ему не врь, моя милая, и ничего не бойся…
— Да я разв за себя боюсь?..
— Знаю, знаю, что не за себя…
И Степанъ Ильичъ радостно и благодарно взглянулъ на свою свжую, моложавую, къ лицу одтую жену.

XX.

Несмотря на видимое торжество Павлищева, Маркъ продолжалъ безпокоиться о будущей своей карьер и находилъ положеніе свое очень не прочнымъ. Вс эти ‘побды’ своего патрона онъ считалъ побдами Пирра и только дивился, какъ не понимаетъ этого Павлищевъ и только дразнитъ гусей. Не изъ гражданской же, въ самомъ дл, доблести и не изъ принципа онъ написалъ эту рзкую записку о безполезности для государства помогать казенными деньгами крупному землевладнію,— не находилъ же онъ страннымъ, когда прежде производились такія же выдачи и дали милліонъ банку, въ которомъ орудовалъ Иволгинъ. Просто Павлищевъ куражится, какъ счастливый игрокъ, не понимая, что самъ роетъ себ яму, и тшитъ свое самолюбіе, желая подчеркнуть свою силу.
Точно ему, въ самомъ дл, не все равно, если бъ племяннику княгини Оболдуй-Таракановой выдали 150,000. Не его же деньги! И будь Павлищевъ умне и дальновидне, онъ не только бы не писалъ этой ‘несвоевременной’ записки, но, напротивъ, далъ бы полное согласіе на такія воспособленія, хотя бы пришлось выкинуть и не одинъ милліонъ… Ршительно, Павлищевъ оказался далеко не на высот своего положенія. У него на ней закружилась голова, и ему не сдобровать!
Такъ нердко въ послднее время размышлялъ Маркъ и нсколько разъ пытался въ деликатной форм вразумить своего патрона, но куда! Павлищевъ никого не слушалъ. Онъ бросалъ на Марка насмшливый взглядъ, точно говорившій, что его высокопревосходительство отлично понимаетъ истинную причину предостереженій своего директора канцеляріи, и обрывалъ его, восклицая съ какою то торжествующею самоувренностью:
— Ничего они не могутъ сдлать. Я еще не то покажу этимъ интриганамъ!
И нердко прибавлялъ:
— Кажется, Маркъ Евграфычъ, вы умный человкъ и не изъ робкихъ, а трусите какихъ-то Оболдуй-Таракановыхъ… И напрасно вы такъ заботитесь о моемъ положеніи… Вдь вы, Маркъ Евграфычъ, во всякомъ случа, и при всякомъ министр будете незамнимымъ человкомъ!— иронически подчеркивалъ Павлищевъ.
Поневол приходилось умолкать передъ этимъ ‘упрямымъ Нарцисомъ’, вообразившимъ себя несокрушимою силою и растерявшемъ тотъ умишко, какой у него былъ.
Но такое мысленное опредленіе своего патрона мало утшало Марка. Для него не было ни малйшаго сомннія въ томъ, что онъ, Маркъ, какъ директоръ канцеляріи и, такъ сказать, ближайшій проводникъ взглядовъ и политики своего начальства, первый полетитъ съ мста, если Павлищевъ неожиданно почувствуетъ здоровье свое разстроеннымъ. Вдь новые начальники всегда на такія мста берутъ своихъ людей, чтобы удобне, было проводить новую политику и ею подчеркнуть безполезность или неблагонамренность старой. На другихъ, не столь ‘политическихъ’ мстахъ еще есть возможность уцлть при министерскомъ кризис, а ужъ директоръ канцеляріи…
И Маркъ задумалъ теперь же оставить эту должность и перейти на другую, не столь опасную.
Но раньше, чмъ сдлать ршительные шаги въ этомъ направленіи, осторожный Маркъ хотлъ проврить свои опасенія на счетъ положенія Павлищева и съ этою цлью отправился въ одно утро къ его предмстнику, тому самому ‘умному и ловкому’ старику, при которомъ онъ долгое время былъ чиновникомъ особыхъ порученій и неизмнно пользовался его благосклонностью. Маркъ изрдка навщалъ его и терпливо просиживалъ полчаса, выслушивая саркастическія замчанія прежняго министра на счетъ бывшаго своего любимца. Теперь прежній министръ питалъ далеко не дружелюбныя чувства къ Павлищеву, и меланхолически-ядовитыя разсужденія о людской неблагодарности и ‘змяхъ, отогртыхъ на груди’ были любимой его темой.
Маркъ являлся пріятнымъ исключеніемъ, и старикъ съ ласковою привтливостью пожалъ руку молодому человку, который не забывалъ оказывать почтеніе бывшему своему начальнику, сразу всми забытому съ тхъ поръ, какъ оставилъ свой постъ. Даже и Павлищевъ, обязанный ему своей блестящей карьерой, и тотъ все рже и рже заглядывалъ къ нему и въ послднее время встрчался только на засданіяхъ совта. Но еще боле раздражали старика, возбуждая въ немъ чувство злобы и зависти къ бывшему своему птенцу, слава, популярность и сила Павлищева и вс эти реформы, словно бы подчеркивавшія, что при старик все длалось не такъ, какъ слдовало. Не было для него секретомъ и то, что Степанъ Ильичъ отзывался о немъ съ снисходительнымъ пренебрежніемъ, какъ о старик, пережившемъ свою славу, и даже пытался набросить тнь на его безкорыстіе.
— Очень радъ васъ видть, Маркъ Евграфовичъ, очень радъ… Спасибо, что не забываете старика, это — вдь, такая рдкость… Ну, садитесь, разсказывайте, какъ это вы со своимъ министромъ удивляете весь міръ?— съ иронической улыбкой на своемъ покрытомъ морщинами лиц говорилъ высокій, худощавый старикъ съ умными и лукавыми небольшими глазами, указывая Марку на кресло у письменнаго стола.— Вотъ только-что прочелъ, какъ вашего министра славословитъ какой-то отечественный корреспондентъ,— брезгливо поморщился старикъ и прибавилъ:— Я вотъ корреспондентовъ газетныхъ при себ не имлъ.
Онъ пустилъ душистую струйку дыма хорошей сигары и продолжалъ:
— Все еще шумите и никого не боитесь?
— Шумимъ, ваше высокопревосходительство, и никого не боимся!— отвтилъ Маркъ, улыбаясь и какъ бы давая понять этой улыбкой, что и онъ осуждаетъ Павлищева.
— И сломите себ шею, врьте мн… Павлищевъ слишкомъ зарвался и доходитъ до неприличія… Вотъ хоть эта послдняя его записка, въ которой онъ изволитъ критиковать всю прежнюю мою систему… Онъ забылъ, что, бывши моимъ товарищемъ, самъ ее проводилъ и находилъ превосходной… Какое безстыдство!
— Объ этой записк я ему докладывалъ… Говорилъ, что она невозможна,— поспшилъ сказать Маркъ, бывшій ея авторомъ.
— И что же?..
— По обыкновенію, на мое представленіе не обратили вниманія.
— Еще бы! Мы, вдь, необыкновенно умны и ничьихъ совтовъ не слушаемъ… никто ничего не понимаетъ… Только одинъ онъ!— говорилъ, все боле и боле раздражаясь, старикъ.
— Есть гршокъ, ваше высокопревосходительство.
— И какъ подумаешь, Павлищевъ — моя ошибка. Я его создалъ и теперь сожалю объ этомъ!— совершенно неожиданно воскликнулъ старикъ.— Но я, вдь, никакъ не ожидалъ,— что изъ него выйдетъ такой… Вы извините, молодой человкъ, что я такъ говорю о вашемъ родственник…
— Я вполн раздляю мнніе вашего высокопревосходительства и далеко не поклонникъ Степана Ильича… Однако, положеніе его, кажется, прочно, и онъ не думаетъ, что сломитъ себ шею…
— Сломитъ!.. Ему уже не долго!— прибавилъ старикъ съ серьезнымъ и нсколько таинственнымъ видомъ авгура, кое-что знающаго.
— И уже намченъ преемникъ?— выспрашивалъ Маркъ.
— Кандидаты всегда есть, мой милый!..
И онъ назвалъ, подъ величайшимъ секретомъ, три имени, въ числ которыхъ, къ удивленію Марка, былъ и знакомый читателю Аркадій Николаевичъ Иволгинъ, извстный всему Петербургу длецъ, городской дятель, ораторъ и говорунъ и, вообще, умный, ловкій и обходительный человкъ, умющій очаровывать людей или, какъ вульгарно выражались коротко знавшіе Иволгина люди, ‘влзать въ душу безъ мыла’.
Маркъ еще съ четверть часа слушалъ язвительныя рчи оскорбленнаго старика и, наконецъ, откланялся съ твердымъ ршеніемъ дйствовать немедленно.
И въ тотъ же день въ министерств онъ завелъ интимный разговоръ съ однимъ изъ директоровъ департамента, молодымъ карьеристомъ, пользовавшимся расположеніемъ Павлищева и изнывавшимъ въ усердіи,— о томъ, что ему, Марку, надола его должность. Положимъ, мсто директора канцеляріи видное и общаетъ быструю карьеру, особенно при такомъ министр, какъ Степанъ Ильичъ, но онъ, признаться, усталъ… Ему бы хотлось боле покойной должности…
— Въ род вашей!— прибавилъ Маркъ.
— А я былъ бы счастливъ занять вашу…
Маркъ общалъ позондировать почву.
На слдующій же день онъ просилъ Павлищева о перемщеніи, ссылаясь на усталость.
— Переутомились, бдный Маркъ Евграфычъ?
— Немножко, Степанъ Ильичъ.
Павлищевъ какъ-то особенно пристально посмотрлъ на Марка и тотчасъ же согласился.
— Только какъ бы вы не прогадали, милйшій Маркъ Евграфычъ?— прибавилъ онъ съ насмшливою ноткой въ голос.
— Я надюсь и на новой должности заслужить ваше одобреніе.
— О, въ этомъ нтъ сомннія. Вы знаете, я въ васъ умю цнить талантливаго и усерднаго помощника… Но все-таки, мн кажется, что ваше положеніе директора канцеляріи насъ боле сближало… Впрочемъ, это ваше дло!— прибавилъ Павлищевъ и снова насмшливо прищурилъ глаза.
Маркъ почтительнымъ безмолвнымъ поклономъ поблагодарилъ Павлищева и вышелъ изъ кабинета, вполн увренный, что не прогадаетъ.
А Павлищевъ ршилъ теперь ‘держать въ черномъ тл эту неблагодарную каналью’.
Когда состоялся приказъ, вс въ министерств были уврены, что Маркъ попалъ въ немилость къ министру, у котораго до сихъ поръ былъ въ большомъ довріи. И Маркъ не только не опровергалъ этого мннія, а напротивъ, подъ рукою самъ его распространялъ и еще рже, чмъ прежде, бывалъ у Павлищева въ дом и словно бы избгалъ его, навщая сестру въ то время, когда мужа не было дома.
Онъ поспшилъ сообщить ‘старику’ о томъ, что оставилъ мсто директора канцеляріи въ виду нежеланія быть непосредственнымъ исполнителемъ всхъ ‘капризовъ’ Павлищева и писать разныя записки, которыя онъ считалъ ‘невозможными’.
Старикъ вполн одобрилъ Марка и предлагалъ даже перейти въ другое вдомство. Онъ охотно будетъ рекомендовать такого способнаго и усерднаго чиновника своему пріятелю-министру.
Однако, Маркъ отклонилъ предложеніе. Онъ такъ свыкся съ вдомствомъ, въ которомъ служить…
И горячо поблагодаривъ старика, Маркъ сказалъ, что онъ позволитъ себ воспользоваться милостивымъ предложеніемъ только въ томъ случа, если ужъ окажется сверхъ силъ служить съ этимъ ‘невозможнымъ’ человкомъ.
— Недолго… недолго ему прыгать… Какой-нибудь козырь въ руки… Безпорядки, упущенія… взятки какого-нибудь мстнаго чиновника… и все это раздуютъ его враги… Онъ, вдь, всхъ возстановилъ противъ себя…
— За такими козырями дло не станетъ, ваше высокопревосходительство!— какъ-то загадочно протянулъ Маркъ.

XXI.

Одинъ изъ административныхъ ‘птенцовъ’ Степана Ильича, молодой человкъ, подающій большія надежды, посланный въ 1879 году въ Сибирь съ напутствіемъ: произвести строгую ревизію, не утаивая ни малйшаго злоупотребленія или нераднія,— добросовстно исполнилъ возложенное на него порученіе и, возвратившись въ Петербургъ, представилъ министру подробную и дйствительно откровенную записку.
Его высокопревосходительство только ахнулъ, когда въ тотъ же день на сонъ грядущій прочиталъ ее. Много оказалось и упущеній и злоупотребленій, но, такъ сказать, ‘героемъ’ описанія былъ знакомый намъ Бугаевъ. Почти половина доклада была посвящена изложенію длиннйшаго ряда вопіющихъ злоупотребленій и самыхъ наглыхъ вымогательствъ, которыя онъ творилъ въ теченіе многихъ лтъ и которыя были обнаружены и документально подкрплены, благодаря усердію молодого человка, подающаго надежды. Это было что-то невроятно наглое даже для человка, уже пострадавшаго за ‘слишкомъ патріотическій образъ мыслей’. Вс въ томъ мст знали о подвигахъ Бугаева, но боялись жаловаться, увренные, что онъ пользуется особеннымъ расположеніемъ Павлищева, и, разумется, Бугаевъ самъ поддерживалъ такое мнніе.
И все это творилось въ его образцовомъ вдомств!? И вдобавокъ чиновникомъ, недавно получившимъ повышеніе по его же распоряженію?
‘Подъ судъ мерзавца!’ — было первою мыслью возмущеннаго Павлищева.— ‘Пусть его покараетъ законъ, какъ онъ того заслуживаетъ!’
Но когда прошелъ первый порывъ возмущенія, соображенія объ огласк, неминуемой при суд, причемъ невольно должны будутъ обнаружиться вопіющія злоупотребленія, которыя затмъ будутъ вынесены ‘на улицу’ и подхвачены газетами,— эти соображенія заставили Павлищева призадуматься и въ конц-концовъ ршить замять дло.
На другой же день онъ призвалъ ‘молодого человка, подающаго надежды’ и, поблагодаривъ его за блестяще исполненное порученіе, сказалъ, что Бугаевъ и другіе будутъ немедленно уволены, но что предавать, какъ бы слдовало, ихъ суду не стоитъ, чтобъ изъ-за нсколькихъ негодяевъ не компрометировать всего вдомства.
— И вы, пожалуйста, будьте скромны и не болтайте объ этомъ никому… а то, того и гляди, все это какъ-нибудь въ газеты… А вдь он ради случаю.
‘Молодой человкъ’, конечно, поклялся, что будетъ нмъ, какъ рыба. Бугаева и другихъ по телеграмм уволили со службы, и вся эта исторія была погребена въ канцелярскихъ тайникахъ, какъ вдругъ, мсяца черезъ три, совершенно неожиданно въ ‘Настоящемъ Патріот’ появилось подробное, почти дословное изложеніе доклада о Бугаевскихъ подвигахъ съ ехиднымъ комментаріемъ въ конц о томъ, что ‘г. Бугаевъ, какъ мы слышали, пользовался особымъ расположеніемъ своего высшаго начальства’.
Почти вс газеты перепечатали это извстіе.
Павлищевъ былъ взбшенъ и искалъ автора. ‘Молодой человкъ, подающій надежды’ клялся, что онъ ничего никому не говорилъ. Новый директоръ канцеляріи докладывалъ, что онъ никому записки не давалъ. Она хранилась у него подъ ключомъ въ числ секретныхъ длъ.
— Но какъ же она появилась… Кто-нибудь выкралъ ее?.. Отыскать негодяя…
Увы! ‘негодяй’ такъ и не былъ отысканъ, а имъ былъ маленькій писецъ, съ удовольствіемъ исполнившій порученіе Марка достать ему эту записку на одинъ день и за это переведенный къ нему въ департаментъ помощникомъ столоначальника.
О Бугаевской исторіи заговорили. Ее раздували. Многочисленные враги Павлищева съ злорадствомъ повторяли: ‘вотъ вамъ образцовое вдомство! Вотъ какъ скрываются тамъ ‘дла’. Княгиня Оболдуй-Тараканова цлыхъ три дня неутомимо разъзжала по великосвтскимъ гостинымъ и везд начинала восклицаніемъ:
— Вы слышали, какіе ужасы творятся у Павлищева!?
Въ печати стали появляться новыя дополнительныя свднія о Бугаевскихъ злоупотребленіяхъ, и газеты рады были случаю излить свое цивическое негодованіе на неосторожнаго статскаго совтника, какъ вдругъ, въ одно прекрасное утро, ‘Бугаевскій инцидентъ’ исчезъ со страницъ газетъ и боле уже не появлялся на нихъ. Какое дальнйшее движеніе приняло дло о ‘возмутительныхъ злоупотребленіяхъ, являющихся, конечно, прискорбнымъ единичнымъ явленіемъ въ вдомств такого энергичнаго и молодого министра, какъ С. И. Павлищевъ’ (какъ писали тогда въ газетахъ),— такъ и осталось для публики тайною.
Только одному автору извстно, что г. Бугаевъ, вскор посл вызда изъ Сибири, пріобрлъ на льготныхъ условіяхъ хорошенькое имніе въ Сверозападпомъ кра, по сосдству съ еще лучшимъ и тоже ‘льготнымъ’ имніемъ редактора какого-то журнала, и въ часы досуга, съ истинно-русскимъ направленіемъ, писалъ въ ту же самую газету ‘Настоящій Патріотъ’, которая первая прославила имя Бугаева, какъ недостойнаго мздоимца, на всю Россію,— довольно ршительныя статейки о необходимости поднять русское землевладніе въ Западномъ кра для боле дйствительнаго его обруснія. Статейки подписываются псевдонимомъ: ‘Коренной Русакъ’ и часто цитировались редакторомъ, какъ ‘вское слово благомыслящаго русскаго дворянина и патріота’.

——

Наступили рождественскіе праздники.
Павлищевъ отдыхалъ и большую часть времени проводилъ дома.
Въ этотъ вечеръ Степанъ Ильичъ, по прежнему веселый и довольный, забывшій о непріятномъ ‘Бугаевскомъ инцидент’, какъ забыла его и публика, и ожидавшій къ новому году слдующей по очереди звзды, сидлъ по обыкновенію у Марьи Евграфовны въ будуар и читалъ громко какую-то повсть,— какъ въ комнату вошелъ его камердинеръ Викентій и, подавая Павлищеву пакетъ, доложилъ, что его привезъ курьеръ.
— Только не нашъ!— прибавилъ Викентій и вышелъ.
Павлищевъ, не спша, вскрылъ конвертъ, бросилъ его на. полъ и сталъ читать бумагу…
Вдругъ черты лица его передернулись… Онъ сталъ блднй полотна, и изъ дрожащей руки его выпала бумага и шлепнулась на коверъ.
— Степанъ Ильичъ… что съ тобой? Теб дурно? Ты боленъ?— испуганно вскрикнула Марья Евграфовна, подбгая къ мужу.
— Нтъ… ничего, я здоровъ… Вотъ, прочти бумагу!— проговорилъ онъ съ какою-то безпомощною злобой.
‘Только-то!’ подумала Мурса Евграфовна, прочитавъ бумагу, и сказала:
— Степанъ Ильичъ, неужели тебя это такъ потрясло?.. Разв въ этомъ только счастье… Добрый, хорошій мой, не волнуйся… Довольно ты наработался, довольно ты пережилъ непріятностей… Теперь хоть ты отдохнешь…
— И ужъ навсегда!— съ болзненною усмшкой отвчалъ Павлищевъ и прибавилъ:— а Маркъ былъ правъ! Удивительное чутье у твоего братца… И эта бугаевская исторія… И эта княгиня… Подлые интриганы!..
И, нервно потрясенный, почувствовавшій вдругъ себя несчастнымъ, несправедливо обиженнымъ и оплеваннымъ въ глазахъ всхъ и въ то же время, полный безсильной злости, онъ зарыдалъ, какъ безпомощный ребенокъ и, крпко сжимая руку жены, сказалъ:
— Только ты одна, Маша, меня любишь. Только ты!

——

Черезъ два дня, а именно 30 декабря 1879 года, въ ‘Кукушк’ появилась передовая статья подъ названіемъ: ‘Новый министръ’.
Статья была восторженная. Газета возлагала большія надежды на Аркадія Николаевича Иволгина, ‘человка тхъ лтъ, когда зрлый умъ соединяется съ зрлымъ опытомъ жизни. Это счастливое сочетаніе въ государственномъ человк и даетъ намъ увренность въ мудромъ, ршительномъ и въ то же время осторожномъ управленіи, далекомъ отъ всякихъ поспшныхъ и крикливыхъ мропріятій, являющихся столь соблазнительными, хотя и не всегда цлесообразными,— для слишкомъ молодыхъ и иногда не по разуму энергичныхъ сановниковъ. Молодость, безспорно, хороша, но не на всхъ постахъ’. Затмъ передовая статья указывала, какъ на весьма ‘отрадный признакъ’, на то обстоятельство, что А. Н. Иволгинъ никогда не былъ профессіональнымъ чиновникомъ и что въ немъ не вкоренилась, такъ сказать, ‘бюрократическая предвзятость и чиновная заносчивость’. Онъ человкъ практики и потому уже самому привыкшій къ терпимости, благодаря своимъ дловымъ сношеніямъ съ людьми разныхъ положеній и профессій. Прежняя разнообразная блестящая дятельность на разныхъ частныхъ поприщахъ,— дятельность, отличавшаяся необыкновеннымъ успхомъ и живучестью каждаго дла, за которое бы онъ ни брался,— служитъ полнйшимъ ручательствомъ, что въ лиц А. Н. Иволгина Россія пріобрла опытнаго и прозорливаго государственнаго мужа’.
Внизу, подъ передовой статьей, посл извстія о томъ, что С. И. Павлищевъ назначенъ сенаторомъ, довольно ехидно было прибавлено:
‘Нельзя не порадоваться, что выдающіяся способности предмстника А. Н. Иволгина не останутся безъ примненія, и, такимъ образомъ, однимъ даровитымъ сенаторомъ будетъ у насъ больше’.
— Ахъ, подлецы!— промолвилъ, прочитавъ статью ‘Кукушки’, Степанъ Ильичъ.
И невольно вспомнилъ, какъ еще недавно ‘Кукушка’ превозносила нашего ‘молодого и энергичнаго министра’.
— А теперь на смну явился: ‘опытный и прозорливый’!
И Павлищевъ брезгливо пожалъ плечами.
— Знаешь еще новость!— обратился Павлищевъ къ вошедшей жен.
И онъ прочелъ ей вслухъ:
‘Мы слышали изъ достоврныхъ источниковъ, что однимъ изъ товарищей новаго министра назначается дйствительный статскій совтникъ Борщовъ, одинъ изъ выдающихся по уму, всестороннему образованію и трудолюбію чиновниковъ’.
— Маркъ честолюбивъ!— промолвила Марья Евграфовна.
Павлищевъ на минуту задумался и проговорилъ:
— И знаешь, что я теб скажу, Маша. Вс мы, россійскіе честолюбцы, по правд говоря, довольно-таки откровенно безпринципные люди, а этотъ молодой Маркъ ужъ совсмъ откровенный… Вдь эта записка о Бугаев, попавшая въ газеты, дло его рукъ… Ее выкрали по его приказанію.
— Не можетъ быть? Такъ отплатить…
— Онъ послдовательне насъ и ужъ безъ всякихъ предразсудковъ… Ну, чортъ съ ними со всми. Когда мы узжаемъ изъ этого омута, Маша?
— Хоть завтра…
Черезъ недлю поздъ увозилъ Павлищевыхъ за границу на шесть мсяцевъ.
Степанъ Ильичъ начиналъ успокаиваться и, какъ водится, слегка фрондировать.
Станюкович Константин Михайлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. В мутной воде, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1879
  2. В места не столь отдаленные, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1887
  3. Без исхода, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1873
  4. Жрецы, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1897
  5. Севастопольский мальчик, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1902
  6. Первые шаги, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1891
  7. Наши нравы, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1880
  8. Аракчеевский сынок, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1888
Электронная библиотека