Перед войной, когда жили мы не спеша, удалось мне до самого океана пройти весь Северный край, все это государство, умершее и ныне существующее, как сказка, внутри живого, обыкновенного. Встречи с людьми далеких времен бывали в лесах, на берегах порожистых рек и спокойных озер. Мешались по воле сказителей времена и сроки, но одно было у всех:
— Близок час, — говорили они, — скоро Хозяин будет собирать урожай, плоды падают зрелые, нивы давно побелели.
С улыбкой, как сказку, слушали мы тогда о признаках конца этого света: что телеграфная проволока опутала землю, что люди стали ходить под крышами-зонтиками, что всё сосчитали, и землемерная цепь антихриста пролегла по всем заповедным лесам Севера. Теперь, во время войны, без улыбки оглядываешься в ту сторону и думаешь: ‘Уж и вправду ли не сбывается, не Хозяин ли это у нас собирает свой урожай?!’
Обойдя все это умершее государство так, будто шел по земле, бывшей некогда морским дном, под конец я посетил древний город, столицу этого государства. Город остановил меня красотой великого множества древних храмов, а в лике всюду изображенного Христа было странное сходство с чертами суровых лиц поморов, и как будто он говорил, как поморы:
— Близок час, скоро Отец мой начнет собирать урожай, ветви склонились от зрелых плодов, нивы давно побелели.
Жизнь настоящего времени была в этом городе жалкая как рубище нищего. Но терялась мера текущего времени в этом древнем городе, и часто я здесь забывал даже часы завести. Время тут люди считали по звону к заутрене, к обедне, к вечерне.
— Ну, что ваши говорят? — спросит один.
Другой отвечает:
— Стоят, да вот сейчас к вечерне звонили.
Сколько сказаний, легенд и преданий сохранилось в городе: вот камень, на котором один святой приплыл сюда из Рима, вот умывальник, куда святой заключил черта и потом ездил на нем верхом, — это всем известно. А сколько тут неизвестного — ни перечесть, ни пересказать, двор каждого жителя неразрытый курган. Особенно нравилось мне одно сказание в мертвом городе, как некогда из оскверненного места в лесную глушь церковь ушла с семью праведниками и там теперь пребывает: умирает один из семи, на его место является новый, и так вечно, до скончания мира эти семь молятся, и этим держится, не обрываясь, род человеческий.
* * *
Есть в этом городе священник отец Спиридон, человек старый. Живет он, как обыкновенный священник, в одном из деревянных церковных домиков, женат, имеет детей. Матушка, тоже старая, еще с ним, дети разбрелись по свету. Когда я захожу к старику, то всегда вспоминаю сказание о семи праведниках. Стою на ступеньке дома, зимой заваленной снегом, без следа человеческого, с волнением ожидаю: ‘Жив ли, не ушел ли?’ Вытягиваю из ворот проволоку, пускаю, что-то звенит, лает собака, а калитка все не отворяется. Я уже привык к этому долгому ожиданию, знаю, что матушка в это время мечется, ищет что-нибудь накинуть на себя. Открывается форточка: показывается лицо ее: отец Спиридон еще с нами. Гремят, звенят крючки, замки, всякие тяжелые запоры-засовы: за семью затворами живет человек, мимоходом пройдешь, ничего не увидишь. Я, хорошо знакомый, и то сколько привыкаю к тишине, окружающей старца.
— Матка! — зовет время от времени отец Спиридон свою матушку.
Она появляется с подносом, вся в ровных мелких морщинках и с таким вещным взглядом, что ничего от нее не укроется: пролети паутинка — дунет, проползи паучишка в булавочную головку — схватит. Заметила нагар на свечке, ни за что не успеешь разобрать, как она его удалила, только видишь — меркнет свеча без черного крючка в пламени.
— Ты что это? — рассеянно спрашивает отец Спиридон.
И матушка на это всегда отвечает каким-то ‘фигаро’. Я долго не понимал, что бы значило это ‘фигаро’, и, по правде, до сих пор не знаю, только думаю, что ‘фи’, значит, скверно, потом еще гарь, и вместе выходит приличное для гостя название французской газеты ‘Figaro’, а главное, сокращает сложную фразу: ‘Ничего, ничего, это я так, беседуйте, дрянь тут нагорела, так вот я ее…’
Шмыгнула матушка, и опять у нас с отцом Спиридоном не ладится разговор, у меня мелькает разное такое ‘фигаро’, а он рождает слова, как детей, в муках.
Великую свою тайну открыл мне отец Спиридон в одну из таких минут: раз открыл мне отец Спиридон, за кого он вынул частицу в проскомидии, за Льва Толстого, за Льва! Слово за слово, разговорились, и еще узнал я: за папу римского давно уж молится отец Спиридон, за Лютера, за князя Кропоткина, как шла жизнь, о чем думал — находил лиц тех и вынимал частицу, и так их много, живых и мертвых людей, скопилось в церкви отца Спиридона. Тут были французы, немцы, и евреи, и христиане, и язычники, и кого, кого тут не было. Для всех них отец Спиридон строил великий храм, подобный храму Соломонову. Это храм Святой Троицы, где весь мир сходится во имя отца, и сына, и святого духа.
* * *
В начале войны я посетил отца Спиридона. ‘Как-то он теперь молится, — думал я, — во время войны за соединение всех людей в одну церковь?’ И вот снова я сижу у знакомого круглого столика. Отец Спиридон подходит к окну, всматривается, вслушивается. Новые, необычайные звуки врываются в тишину его жилища: вопли женщин, как на похоронные заплачки, скрип телеги смерти и песни солдат. В этот вечер окончились там какие-то большие приготовления и все двигалось вперед. Мы видели, как по улице прямой к выходу из города на запад, где садилось теперь солнце, с песнями двигались войска, рядом с ними шли с узелками в руках плачущие женщины, и там дальше, за городом, куда хватит глаз, до самого солнца все были штыки. Там все пели, а здесь плакали.
В необычайном волнении отец Спиридон сказал:
— Я на минутку был с ними, и меня потянуло… меня…
Это было начало нашего разговора, и в этот вечер я узнал, что храм Святой Троицы вес строится и отец Спиридон теперь молится за виновника войны.
— За Вильгельма? — спросил я.
Неверно и некстати вышел мой вопрос. Нет, не за Вильгельма: отец Спиридон нашел в себе силу помолиться…
— За то существо, — как выразился отец Спиридон.
И, будучи не в силах выговорить ‘дьявол’, рассказал мне, как он понимает ‘то существо’ — причину войны.
В этот раз опять, как будто про отца Спиридона, я записал в этом древнем городе другое сказание: в одной церкви служил священник живым людям обедни, когда плохо стало между этими живыми, священник скрылся и, невидимый, стал ночью служить людям умершим. Так и говорят в этом городе старые люди, когда слышат звон среди ночи: ‘Это невидимый батюшка служит обедню покойникам’.
Комментарии
Печатается по сохранившимся в архиве Пришвина (ЦГАЛИ) гранкам, с учетом незначительной авторской правки.
…вот камень, на котором один святой приплыл сюда из Рима… — Подразумевается один из вариантов легенды о посещении апостолом Андреем Новгорода, впервые записанной в ‘Повести временных лет’ (XII в.).
…вот умывальник, куда святой заключил черта и потом ездил на нем верхом… — Имеется в виду повесть XV в. ‘О путешествии Иоанна Новгородского на бесе в Иерусалим’. Герой повести — канонизированный православной церковью в 1547 г. новгородский архиепископ Иоанн, живший в XII в., в продолжение одной ночи совершает чудесное путешествие на черте в Иерусалим и обратно.
Проскомидия — часть литургии, во время которой готовятся для освящения хлеб и вино.
…за князя Кропоткина… — П. А. Кропоткин (1842—1921) — русский революционер, теоретик анархизма.
…строил великий храм, подобный храму Соломонову. — Речь идет о царе Израильско-Иудейского царства Соломоне (965—928 гг. до н. э.), построившем в Иерусалиме на холме Мориа храм, в сооружении и украшении которого принимали участие мастера, приглашенные Соломоном из Финикии (Третья Книга Царств, 6). Храм Соломона был разрушен захватившим Иерусалим в 587 г. до н. э. царем Вавилонии Навуходоносором II, но позже восстановлен.
За Вильгельма?.. — Имеется в виду Вильгельм II Гогенцоллерн (1859—1941), с 1888 г. последний германский император.
—————————————————————————
Источник текста:Собрание сочинений. В 8 т / М. М. Пришвин, Том 2.Кащеева цепь. Мирская чаша. Произведения 1914-1923 годов. — Москва: Худож. лит., 1982. — 21 см. С. 592 — 595.