ОТЧЕГО ВСЕ ЭТО ПРОИЗОШЛО?
ОТЧЕГО ВСЕ ЭТО ПРОИЗОШЛО?
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Отчего все это произошло?, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество (Статьи 1906—1907 гг.)
М.: Республика, 2003
Состоявшееся 28 февраля по Высочайшему повелению увольнение от службы директора и предполагаемое предание суду ‘за бездействие власти’ того же директора, четырех деканов и заведующего студенческим общежитием Политехнического института в Петербурге не может не отразиться чрезвычайным впечатлением в нашем ученом и учебном мире и в целом русском обществе. Мы вовсе не избалованы такими решительными проявлениями государственной воли, и уже по одному этому характеру своему оно действует на общественное самочувствие. Многие лица в учебно-административном мире и в ученом сословии очнутся от этой меры, как люди с закружившейся головою или в полуобморочном состоянии приходят в себя и свежеют головою, когда им дано понюхать нашатырного спирта. Однако суд всегда есть суд, т. е. несчастие. Лично кн. Гагарин, проф. Станевич и четыре декана, может быть, далеко не были худшими представителями в России своей должности и своего служебного положения, даже, может быть, это были прекрасные ученые и нравственно-безупречные люди, — и мы, естественно, желаем, чтобы суд над ними возможно меньше принял прискорбных последствий. Они судятся как выхваченные из среды своей, едва ли чем отличаясь от нее, будучи такими же, как ‘каждый здесь’, но обыск в Политехническом институте обнаружил то, что в силу более скудных средств полиции в других городах с высшими учебными заведениями остается необнаруженным, о чем все в России знают. Это, или приблизительно это, есть чуть не в каждом высшем заведении, на степени факта, приготовления или недавней ликвидации. Что высшие учебные заведения сделаны у нас, и сделаны насильственно, против воли начальства и части студенчества — очагами революционной пропаганды и местом укрывательства для матерьялов революционной борьбы, это решительно ни от кого не скрыто и не скрывается. Таким образом, это предание суду постигает не столько особенно виновных или исключительно виновных, сколько является мерою предупредить и предостеречь других, а также и призвать их к исполнению трудного долга, за который они не должны были браться, если он кажется им очень тягостным или неисполнимым.
В чем заключается этот долг? Нам кажется, высшая учебная администрация в лице ректоров, деканов и целых вообще профессорских корпораций не сумела твердо и ясно задать себе проблемы о своем положении и с характером и умом разрешить ее. Едва ли они не представляли себе, что от них ожидается сыск, шпионство, притеснение либерального духа, борьба с молодежью — борьба вообще с освободительным движением в его неопределенных и безграничных очертаниях и ‘служба правительству полуполицейского характера’. Весьма естественно, что ученые люди и добрые граждане, задав себе подобный вопрос, почувствовали крайнюю антипатию к положительному ответу на него, и отсюда началось совершенно анархическое и, думаем, безнравственное неисполнение ‘служебного долга’ и вообще даже всякого ‘долга’ людьми высокого и ответственного положения и высокого образования. Между тем проблема была совершенно другая, истинно высокая и благородная: сохранить для России науку, сберечь нетронутыми и неразрушенными, среди бури очаги ученых и учебных занятий, охранить покой и свободу немногих, призванных к науке и настоящему учению голов в России. Это то же, что на корабле компас и хронометр: каков бы ни был шторм в океане и как хлопотливо команда корабля ни бегала бы по своим службам, около машин и котлов, — никто не смеет тронуть хронометра и компаса, ибо без них и вне бури корабль не может плавать и управляться и спастись. Ректоры, деканы и прочий состав служащих в высших учебных заведениях в полном его объеме и были призваны охранять ‘ученые инструменты’ национального существования, без которых нации вообще нельзя существовать. Архимедовское: ‘Noli tangere meos circuios’ {Не трогай моих чертежей (лат.).}, каким греческий мудрец и геометр встретил римского воина, это архимедовское изречение предстояло русским ученым крикнуть и вправо, и влево: до освободительного движения, в пору гр. Д. А. Толстого и И. Д. Делянова, они должны были неустанно и мужественно твердить это в сторону петербургской министерской администрации, вмешивавшейся в дела науки и преподавания собственно в ученой их части, а во время освободительного движения они с тою же чистою и правдивою душою и так же упорно должны были сказать это влево. Но, увы, русские — не древние греки, и наши профессора не Архимеды. В этом, в слабости собственно ученой и ‘мудрой’ в них части, и лежит все горе их личное и затем, по связи службы, которая никогда не была ‘служением’ науке, чистым и идеальным, — и горе университетов. Ничего наши профессора не сумели отстоять во время Толстого и Делянова, ничего корпоративного они не противопоставили петербургским произвольным распоряжениям, да и министрам ничего не показали вообще, кроме мелкого либерализма, язвительных насмешечек и пересудов, что все, естественно, те и презирали. Оппозиция была так мелка и духовно-бессодержательна, что Толстой и Делянов действовали как в пустом пространстве. Ни в Германии, ни в Англии, где наука действительно есть и где в силу настоящих качеств она заставила всех уважать себя, такие ‘помпадуры’-просветители, как наши министры просвещения приснопамятных времен, не были бы возможны и были вовсе немыслимы. ‘Замашка’ сверху явилась потому, что всегда была ее возможность, таившаяся в составе людей снизу, вот этих деканов, ректоров и профессоров. Пришло освободительное движение: и как наши не-Архимеды, занявшие ‘служебное положение’ Архимедов, прежде стлались травою перед поступательным шагом раззолоченных помпадуров, так теперь они низко пригнулись к земле под напором революционного ветра и так же мягки были, рыхлы, безвольны, ‘бессознательны’, говоря революционным языком, когда с ними заговорили рабочие блузы и синие косоворотки. Безволие во всем, отсутствие сознания во всем. Всегда, везде отсутствие своего достоинства. Совершенно очевидно, что студенчество делает решительно все, что хочет, в учебных заведениях, а профессора и весь административный персонал их, с пышными титулами ‘ректоров’, ‘деканов’ и проч., играют ту роль, какая в высшей математике отмечена термином ‘quantitИs nИgligeables’ — ‘пренебрегаемые, отбрасываемые при счете величины’. Их просто нет, ничего нет, кроме титулов и жалованья.
И вот за то, что их ‘нет’ и ‘не было’, — и пришел суд. По человечеству — очень жалко. А по существу — смешно. Конечно, вся Европа рассмеется или рассмеялась уже, что под рукою и перед глазами ректора, четырех деканов, инспектора общежития и, наконец, сотни профессоров и преподавателей высшее техническое учебное заведение в стране, где не умеют своим умом и знанием построить моста через реку, все поручая каким-то Батиньолям в Париже, юношество чертит не планы мостов, а планы бомб и слушает не лекции механики, а орет на митингах о положении социал-демократии в Германии и в России. Курьезное зрелище.
А какая чудная роль выпадала и манила настоящих Архимедов. Как это просто было — разделить политику и науку и ни черной, ни красной политики не допускать в святые стены науки. В пустое место все забирается, а в насыщенное место ничего не заберется. Вот в чем горе и где настоящий корень вещей. Сама-то профессорская коллегия — говоря уличным языком — ‘ветерком подбита’, т. е. ее нет в смысле сильного, оживленного, напряженного стана одушевленных наукою людей. Где у нас многотомные ученые издания, хоть сколько-нибудь в уровень с европейскими? Где у нас Лепсиусы, Дарвины, Спенсеры? Что-то жалкое вместо этого. Мелкие служебные делишки, передвигания от ‘коллежского асессора’ к ‘действительному статскому’ и наконец вожделенному ‘тайному советнику’.
Что же удивляться, что не одушевленные к науке юноши бросились в азарт политики: ‘природа не выносит пустоты’, как констатировали уже древние. В университетах и других учебных заведениях образовалась опасная ‘пустота’, в которую и хлынула политика. Молодежь наша очень несчастна и гораздо менее преступна. Она ищет идеалов и идеализма, ищет увлечения, как всякая молодежь — она романтична. Ну а, конечно, в социальном вопросе и рабочем движении, с его неопределенным будущим и множеством негаданных извилин, исходов, чаяний и надежд, куда больше романтизма, чем в лекциях статских советников с жиденькою начинкою. Профессор у нас — только недомерок до студента, который его перерос волею, характером, и если уступает знаниями, то зато превосходит ‘романтическою стороною’ знаний, вот этими своими убеждениями, верою, взглядами на вещи и симпатиями к окружающему. Профессор у нас, сравнительно со студентами, не имеет ничего оригинального в себе, самобытного, не имеет своей другой и отдельной, авторитетной для студента личности. Вот отчего он пред ним пасует. Все это было пока смешно. Но вот пришел суд — и как все вдруг сделалось грустно!
НВ. 1907. 2 марта. No 11125. Б. п.