ОТЧЕГО ПАРАШКА НЕ ВЫУЧИЛАСЬ ГРАМОТЕ?
ОТЧЕГО ПАРАШКА НЕ ВЫУЧИЛАСЬ ГРАМОТЕ?
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/image002-10.jpg)
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/image004-6.jpg)
VI
VI
VII
VII
VIII
VIII
IX
IX
Отчего Парашка не выучилась грамоте?, Семенов Сергей Терентьевич, Год: 1901
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Сергей Терентьевич Семенов
Отчего Парашка не выучилась грамоте?
Date: 2 сентября 2009
Изд: Семенов С. Т. ‘Рассказы’. М., ‘Художественная литература’, 1970.
Рисунки И. Година. по изданию: Семенов С. Т. ‘Из жизни Макарки’. М., ‘Детская литература’, 1968.
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)
В осенний Иванов день рано утром по подоконью каждой избы прошел староста и, постукивая палкою в наличники, зычно выкрикивал:
— Эй, хозяева! ведите ребят в училище записывать, коли будете учить, — из волости приказ пришел.
Училище только открывалось в селе Ящерине, верстах в двух от Моховки. До этого школа была много дальше, и в ней мало кто мог учиться. Теперь открывалась возможность ходить в школу всем. Деревня заволновалась. Ребятишки начали перебегать из избы в избу и спрашивать друг у друга, пойдет ли он в училище. В деревне, имеющей около сорока дворов, набралось таких охотников душ пятнадцать. После обеда все они собрались гурьбой и пошли в Ящерино.
Моховка когда-то принадлежала помещику, знатному барину.
При выпуске на волю крестьянам дали не всю землю, которой они владели, а часть, причем лучшие куски отошли к имению, а у крестьян остались, что похуже. Размежевали землю так, что к самым усадьбам Моховки подходили барские покосы, а их клин протянулся на две версты и врезался в господский лес.
Моховцам приходилось снимать в имении и подходившую к усадьбе землю и прогон. Плату за это принимали только работой, за что изредка угощали вином, и такие отношения между экономией и крестьянами должны были установиться навсегда.
Жилось моховцам трудно. Поля их выпахивались, и хлеб родился с каждым годом хуже. Заработков поблизости не было, и они жили в постоянной нужде. Первая забота была запастись хлебом, потом обувью и одеждой да заплатить подати. Дальше и не знали, что желать, так как и эти желания никогда не исполнялись. Лет десять тому назад старый помещик умер, и имение перешло к молодому. Новый помещик решил хозяйствовать по-своему, завел другой севооборот, в одном поле не хватило нескольких десятин, — приходилось снимать землю у моховцев. Моховцы сдали землю на двенадцать лет, потребовав хорошую цену и все деньги сразу. Их условие приняли с тем, чтобы они прежнего обычая обработки не отменяли. Денег пришлось на каждую душу рублей по пятнадцать. Это было так неожиданно, что многие не знали, что с ними делать. Один хозяин ‘шестидушник’, которому пришлось около ста рублей, устроил пир для всей семьи. Он купил быка, зарезал его, набрал вина, напоил пьяными и своих соседей и, завернувшись в шкуру быка, велел возить себя на салазках по деревне. Деньги прошли у многих совершенно бесследно, а у других остались следы, но такие, каких лучше бы не оставалось.
Одинаковы были мужики, одинаковы и бабы, ни у кого не было ни трезвого взгляда, ни правильного понятия. Все были грубы и суеверны. Сердились на попа, если он попадался навстречу, на пастуха при заболевании скотины. Никто не понимал, что нужно кого-нибудь любить или уважать, почему часто из-за яйца или полена дров поднималась ссора, из-за резкого слова при встрече не кланялись целый месяц, из-за пустяка были способны заводить судбище.
Пятнадцать душ, отпущенные в школу, были большим количеством, и можно было быть уверенным, что около половины их с наступлением зимы перестанут ходить. Все это были мальчики, девочки не было ни одной.
В деревне думали, что девочкам грамота не нужна.
Ребятишки по дороге в Ящерино вели себя очень смирно. Между ними не было обычной шумливости. Одни робели, другие трусили, в каждом сквозила тревога и охватывало опасение: а ну-ка что-нибудь…
В училище их встретила учительница, молодая девушка, небольшая, стройная, с черной косой, со смуглою кожей на лице, сквозь которую густою полосой пробивался яркий румянец. Она сразу расположила к себе будущих учеников, каждому сказала что-нибудь приветливое, была очень добра и ласкова, и ребятишки пошли в обратный путь веселыми, бойкими. В душонке каждого поднялись новые чувства, расположение к незнакомому человеку, и каждому из них думалось, что он не только будет учиться, но и стараться изо всех сил.
Когда ребятишки пришли из школы и вышли на улицу, то у них только и разговору было о том, как и что у кого учительница спросила, что кому сказала.
На шумевшую ватагу ребятишек натолкнулась артель девчонок. Они ходили в болото за клюквой и, услышав, как ребятишки в проулке между двух дворов о чем-то с жаром разговаривают, подбежали к ним и стали прислушиваться. Из горячих восклицаний и отдельных слов они не поняли, о чем разговаривают. Только две девочки, Парашка Еремкина, белокурая, с густою косой и большими голубыми глазами, да Анютка Степанова, рыженькая, весноватая, заинтересовались рассказами ребят.
— Про что это вы говорите? — спросила Парашка одного мальчишку.
— Как учиться записывались, говорим!
— И какая, девки, учительница-то хорошая! Вот хорошая, вот хорошая, страсть!.. — воскликнул другой мальчик и даже зажмурился и крутнул головой.
У девчонок загорелись глаза, и Парашка опять спросила:
— Когда она вам велела приходить-то?
— Послезавтра!
Девочки задумчивые отошли от ребят. Слух, что в новой школе будет учительница, притом такая хорошая, произвел на них сильное впечатление.
Парашка, вздохнув, проговорила:
— Какие ребята счастливые!
— А что?
— Да вот учиться их отдадут. Что бы нас отдавали…
— А нам на что учиться?..
Вопрос был действительно довольно трудный, и Парашка не смогла его разрешить.
— Все-таки… — сказала она и глубоко вздохнула.
Мать Парашки звали Ненилой, а отца Григорьем. Им обоим было за тридцать. Ненила смолоду была красивая, высокая, складная, но, проживши одиннадцать лет замужем, она потеряла всю свою красоту. На правильном овале ее лица щеки поблекли и впали, нос выдался, подбородок сделался хрящеватым. Попортился и стан, исчезла талья, опала грудь.
Все это было от нужды, от плохого питания и беспрестанной серой и грязной работы, однообразно тянувшейся изо дня в день. Она топила печку, обшивала и обмывала мужа с девочкой, ходила за овцами, за теленком. Летом она должна была поспевать в поле, зимой, когда муж уходил на сторону, возить воду, носить корм, дрова. Ей нельзя было захворать или отойти куда-нибудь от дома хоть на день. Поэтому она в гости ездила редко, поповскую службу слушала в годовые праздники, когда попы приходили к ним в деревню с молебном.
Кроме беспрерывной работы, Ненила поневоле делила и заботы с мужем. У них было много забот. При разделе им досталось кое-что: и постройка, и скотина, и сбруя. Им хотелось все это исправить, но при тех доходах, какие давала им земля, нечем было развернуться. Первое время после раздела Григорий брал паспорт и уходил в город. Приискивая какую-нибудь работу, кормился и зарабатывал денег. Деньги были небольшие, но он покрывал ими все платежи и покупал жене с девочкой какую-нибудь обновку. Но одну зиму ему не задалось. Он жил извозчиком у мучника. Его послали с возом муки в пекарню. Он свез. Но в книжке было поставлено на два мешка меньше. Хозяин велел приказчикам разузнать дело. В пекарне говорили, что он привез только восемь мешков, в лабазе божились, что отпустили десять. Хозяин положил вычесть с Григория двадцать рублей, а так как он был этим недоволен, то ему предложили обратиться к мировому судье, но при этом пригрозили, что его будут преследовать за растрату.
С этого раза на него пошли все беды. Обыкновенно Григорий по приходе домой платил подать, отдавал долги, которые жена задолжала за зиму, но в этот раз ему нечем было расплатиться, и все тягости повисли у него на шее. Старосту у них на этот год только выбрали. Это был самостоятельный, грубый, самолюбивый мужик, у него в губернском городе жило три сына, занимавшихся разносной торговлей. Зарабатывали они много, помогали отцу хорошо. Отец кичился своим достоинством и искренне презирал бедноту. В это лето на покосе староста упрекнул Григория за то, что он не заведет себе хорошей косы. Григория взорвало, и он проговорил:
— Можно тебе, дядя Илья, на сыновней шее-то ездить, а ты бы один развернулся, — вот мы тогда бы и поглядели.
— Кто, я-то?.. — закричал староста. — Да я куда хошь… Неужель я по-вашему? Господи!..
И он начал выставлять свои достоинства. Он долго перечислял их, но Григорий упрямо проговорил:
— Калина говорила, что с медом хороша, а мед-то говорит, что и без нее скусен.
Старосту это глубоко обидело, и он сказал сам себе:
‘Ну, погоди ж, я тебе припомню…’
Припомнил он тем, что когда осенью Григорий пришел к нему за отпуском для получения паспорта из волости, староста ему отпуска не дал и потребовал уплаты всех бывших на нем недоимок. Григорий пошел с жалобой на это к земскому. Земский поручил разобрать дело волостному старшине, а старшина, разумеется, нашел требование старосты законным.
Нужно было заплатить недоимку или сидеть дома. Платить было нечем, пришлось оставаться дома. На Григория еще больше наросло недоимок и мелких долгов, совсем связавших его по рукам и, по ногам.
Парашка бродила по избе и не находила себе места. Мать приглядывалась к ней и, замечая, что девчонке не по себе, спросила:
— Да ты что, прозябла, что ль, в болоте? Ишь, сама не своя!
— Нет, — смущаясь, ответила Парашка.
— Так что ж ты такая?
Парашка, как кошка, подбежала к матери, обвила ее шею руками и проговорила:
— Матушка, отдай меня учиться!
— Учиться? Что это тебе, дурочка, вздумалось? — удивилась Ненила. — Нешто в школу девчонки идут?
— Нет.
— Так что же это тебе взбрело в голову?
Парашка не могла выразить своего побуждения, у ней не находилось слов для этого, и она проговорила:
— Да так.
Ненила задумалась. Подумав, она проговорила:
— Не по силам это нам. В училище тоже немало нужно: и платьице почище, обувь, одежду крепкую — а где нам это взять?
Парашка затуманилась, на глазах ее навернулись слезы, она отошла в угол и уселась там, пригорюнившись. Нениле стало ее жалко, и она проговорила:
— Вот погоди, я отцу скажу, что он думает, — може, и отдаст.
Григорий пришел поздно. Это был высокий, крепкий мужик, прежде, должно быть, бодрый, но теперь он опустился, осунулся, движенья его сделались неуклюжими. У него было широкое лицо, с копной волос на голове, и лохматая русая борода, из-под нависших бровей светились серые глаза, сверкавшие больше нелюдимо. Он был весь покрыт овинной пылью, и от него пахло дымом. Сняв с себя кафтан, Григорий стал мыть руки. Ненила тотчас же заговорила:
— Ты знаешь, что наша дочка-то выдумала: учиться просится!
— Делать-то ей нечего, вот она и выдумывает незнамо что, — угрюмо проговорил Григорий и даже не взглянул на дочь.
У Парашки замерло сердечко, она с треножным вниманием следила на отцом и прислушивалась к тону его голоса. Отец пока был совершенно безучастен, по его первым словам нельзя было и ожидать, как он дальше может отнестись к этому делу.
— А что ж, если ей хочется, пущай идет, — замолвила за дочь слово Ненила, — сами мы, как пни горелые, пусть хоть дети побольше узнают.
Григорий вытер об утирку руки, поцарапал рукой в затылке, сел на лавку и проговорил:
— Когда ходить-то? Вон еще картошка не рыта, а там будут другие дела.
— Ну, велика ее работа! Управимся и без нее, — что ее с этих пор заневоливать-то? Наработается за свой век!
— Да, а на что ей грамота-то?
Парашка по тону отца заметила, что он сдается, и сердечко ее забилось. Глазенки радостно засверкали, и она стала следить, куда дальше поведет разговор.
— Бог знает на что, — сказала Ненила, — очень просто, и пригодится. Девичья судьба — темное дело, может, наука ей будет на пользу.
Григорий зевнул и проговорил:
— На это справу нужно, а из чего мы ей соберем: поди-ка, хлебов-то сколько останется?
— Ну, може, на ее счастие подороже продадим.
Григорий как будто задумался, потом почесал под мышкой, опять зевнул и проговорил:
— Ну, что ж, коли охота есть, пущай походит, только, пожалуй, сама заленится.
— Нет, не заленюсь! — весело и уверенно воскликнула Парашка.
Отец с матерью заразились ее весельем. Григорий засмеялся.
— А вот поглядим-увидим, если заленишься, силой будем водить.
Парашке показалось, что в избе точно стало светлей, изнуренные лица отца с матерью сделались красивей, милей, и ей захотелось броситься к ним на шею.
Утром Парашка была разбужена громким говором. Ненила с кем-то переговаривалась через окно. Парашка подняла голову и разобрала такие слова:
— Так это правда?
— Правда, — ответила Ненила.
— Ну, пусть зайдет за нашей, и мы свою пошлем.
— Ладно, — сказала Ненила и, обратившись к дочери, добавила: — Слышишь, Парашка? Товарка тебе находится.
— Кто? — с забившимся сердцем спросила Парашка.
— Анютка Степанова, ее мать сейчас была.
— Вот нам охотно-то будет! — радостно воскликнула Парашка, вскочила с постели, натянула на себя юбчонку и пошла умываться. Ненила принесла дочери новое платьице и платочек и старенькие полусапожки, купленные еще в третьем году.
— Про года спросит, — учила она, — скажи, что девятый, прозвище Еремкины, зовут Прасковьей, а не Парашкой.
— Ладно, — сказала Парашка.
Через час обе девочки шли по дороге в Ящерино.
— А ну-ка нас не примут? — говорила Парашка.
— Отчего? — молвила Анютка.
— Скажет, малы еще.
— А мы хорошенько попросимся.
— Я ей в ножки тогда поклонюсь! — сказала Парашка.
— Много ль ребят будет?
— Ребят все больше, их почти всех отдают, а нас-то вот только двоих.
— Счастливые эти ребята! Обучают их больше, а там куда-нибудь в люди пошлют. Сколько они свету-то видят, а мы все дома да дома!
— Зато их на войну угонят да убьют, а нас-то нет.
— Ну, когда еще война-то будет!
— А какая это война?
— А кто ж ее знает?!
— Вот еще холера есть: говорят, много народу ломает.
— Мало ли что есть! Мне бабушка говорила, что есть турка такая, она с живых людей кожу сдирает, а маленьких жарит да ест. Вот страшная-то!
Учительница встретила их с ласковой улыбкой и проговорила:
— Что скажете, девочки? Зачем пришли?
— Записываться, — не своим голосом пропищала Парашка и опустила глаза вниз. Ей было и страшно и жутко, так что она совсем растерялась.
— А, вот как. Умницы! — сказала учительница и потрепала Парашку по щеке. — Откуда вы?
— Из Моховки.
— Ну, пойдемте сюда.
И она повела девочек в класс.
Так вот какое училище-то! Это совсем не то, что Парашка себе представляла. Большая, высокая, светлая изба, заставленная такими чудными столами, каких она никогда не видала. Во всей комнате только и был один стол, похожий на настоящий, за который сейчас же села учительница и взяла лист бумаги. Около этого стола стояла большая черная доска, рядом с ней какая-то рама и в ней медные палки с костяшками, потом шкаф с книгами, на шкафу большой голубой шар на ножке, на стенах разные картины.
— Ну, как же вас зовут, мои милые? — спросила учительница.
Девочки рассказали ей все, что требовалось.
— Ну, вот и отлично, послезавтра можете совсем приходить. Тогда начнем и заниматься… Ступайте с богом.
Девочки вышли из училища очарованные. Учительница так расположила их к себе, как никто.
— Анютка, какая она простая-то!
— И красивая и ласковая, — согласилась Анютка, — ее ничего не страшно.
— Я думаю, она и сердиться-то не умеет.
— Неш такие сердятся!
Через день в Моховке с раннего утра вся детвора взволновалась. Одни отправлялись учиться и забегали друг за другом, другие выскакивали из дворов и глядели, как они собираются. У одних глядевших выражалось на личиках чувство зависти, у других сквозило тупое довольство, они как будто говорили: ‘Ступайте, позаботьтесь, а мы дома побудем, нам тут не пыльно’. Те, что отправлялись учиться, видимо, мало боялись предстоявших им забот, по крайней мере, все они были хорошо настроены, особенно девчонки. Умытые, принаряженные, с серьезным выражением личек, они пестрели среди ребят и приятно разнообразили эту живую толпу своим присутствием.
С верхнего конца бежал белокурый мальчишка, в больших, видно отцовских, сапогах, измятой шапке. Он нес под мышкой что-то завернутое в засаленный платок.
— Афонька, что это?
— Хлеб.
— Что ж так много?
— Будет с меня! — сказал Афонька, и вся толпа разразилась хохотом.
— Да ведь тут на троих хватит?
— Я и один съем.
Снова хохот. Лаврушка старостин сказал:
— Ну, все собрались, — двинемся, ребята!
— Вон пошли баловаться, — ворчали им вслед старухи. — Нешто тут ученье будет!.. Одно баловство!
В школу пришли ребята в семь часов, учительница только встала и собиралась пить чай, она вышла в прихожую и проговорила:
— Вы очень рано пришли, когда же вы поднялись?
— Что за рано: у нас скотину давно выгнали, — бойко ответил один мальчик.
Учительница ввела их в класс, велела располагаться здесь, но не очень шуметь и не возиться.
То и дело приходили новые и новые ученики. Приходили со всех окружающих деревень, и к тому времени, как учительнице выйти совсем, набралось около пятидесяти душ. Учительница сказала, чтобы они встали, прочитала им молитву, сказала, что ее зовут Елизавета Дмитриевна, разъяснила, как ее нужно спрашивать, если кому что-нибудь нужно, как вообще вести себя. Потом она раздала им доски и грифеля, рассказала вкратце, откуда берутся эти доски, научила, как держать грифель, и предложила им что-нибудь написать. Ребятишки кто изобразил кружок, кто квадратик, кто оконную раму. Потом учительница показала, как нужно линовать. Прочитала им небольшой рассказ и отпустила всех домой.
По вечерам, когда у Еремкиных зажигали огонь, Парашка обыкновенно подсаживалась к столу и или развертывала книжку и читала по ней, или выводила что-нибудь на доске. Сначала она затверживала звуки, потом стала сливать звуки в слова. Выходили или человеческие имена, или какие-нибудь названия. Нениле очень приятно было слышать, как Парашка произносила: ‘си-ла’, ‘мы-ло’. Иногда к девочке подсаживался и отец и одобрительно приговаривал:
— Так, так, умница! Ну, а скажи-ка, вот это что за слово?
И он показывал пальцем в книжку.
— Ка-ша, — читала Парашка.
— В книжке-то каша? Да кто ж ее сюда наклал? Вот поди ж ты! Знают, что больше ребенку идет, тем и приманивают… Дома-то не скоро дождешься: крупа-то в городе, а деньги-то в ворохе, а тут вон оно и есть. А это что? — И он указывал другое слово.
— Са-ло, — читала Парашка.
— Каша с салом. Вот это славно! Ай да девка, ты лучше нас живешь: мы работаем, да и то пустые щи да картошку мнем, а ты только в книжку глядишь — и то что кушаешь! Не найдем ли мы еще что, ну-ка, прочти вот тут!
— Ма-ли-на.
— Ого! После каши-то с салом малина на закуску! Больно хорошо. А тут?
— Ко-сарь косит.
— Вот так чудеса! Что значит ученье-то: и каша с салом, и косарь косит, у нас косарем-то только и можно лучину щепать, а у них косит!
В такие вечера все приходили в благодушное настроение, забывали свою неприглядную жизнь. Бывало, вечером Григорий или сидит насупившись, или что-нибудь делает молчком, но теперь, после таких развлечений, он оживлялся, прибадривался, начинал вспоминать молодость, рассказывал, что он встречал, когда в отходе был. Время шло незаметно, и после таких вечеров крепче спалось и веселее вставалось.
Только Еремкины кончили молотьбу, как пошли осенние дожди. Небо заволокло тучами, дорога испортилась, везде образовалась грязь, лужи, канавы наполнились водой. При ходьбе в школу в полусапожках Парашки всегда чавкала вода. Когда она приходила в избу, то мать стаскивала ей скорей башмаки и вытирала ноги. Парашка стала чувствовать головную боль и насморк, но крепилась, не говорила матери, а только по вечерам не сидела за книжкой и больше лежала на печке.
Григорий стал разбираться с урожаем. Он отвез семена в магазин, расплатился с теми, у кого занимал рожью и мукой, и перемерил, что оставалось на продажу. Вышло немного. Григорий чувствовал, что ему опять не расквитаться со старостой, значит, опять дома сиди, готовый хлеб ешь. Еще что продать? Нечего, все в обрез. Занять? Кто поверит, — да и нет у них в деревне денежных людей! Тьфу ты, пропасть проклятущая!.. Да когда же все это только кончится?..
Наконец ударили морозы. Землю сковало так, что она сделалась точно мостовая, и когда ехали на колесах, то еще издалека слышался глухой грохот, который молотками отзывался в мозгу. Мужики из Моховки стали справляться в город, с ними решил поехать и Григорий.
— Ты смотри там что, — наказывала мужу Ненила, — а Парашке купи сапожки, чулочки да полушалок теплый.
— Коли выгадаю что, куплю, а как не на что будет, где ж я возьму?
— Выгадай как-нибудь, — что ж обижать девку! Она у нас одна.
— Ладно, — сказал Григорий и тронул лошадь.
Парашка в этот день пришла из школы со слезами.
Ее истоптанные башмаки при ходьбе по замерзлой земле окончательно развалились, и ноги у ней очень озябли. Когда мать разувала ее, то они были красные, как у гуся. Мать послала ее на печку, но там ножонки разошлись с пару. Девочка плакала сначала тихо, а потом заревела.
— Ой, матушка, больно! Милая, еще больнее стало! — выла Парашка.
— Что ты, дура, что ты? перестань! Сейчас утихнут. Ведь это все так. Вот маленько обойдутся, и пройдет.
Парашка замолчала не скоро: видно, ноги не проходили. Потом она успокоилась, но с печки не слезала. Мать решила ее немного поразвлечь и полезла к ней.
— Ну, что ты сегодня во сне видела?
— Ничего.
— Так ничего не видала?
— Нет.
— А как же, тебе сегодня отец сапоги привезет, чулки, полушалок — ты нешто не рада этому?
— Рада.
Парашка еле ворочала языком. Ненилу это встревожило. Уж не захворать ли хочет девчонка? И ее кольнуло в сердце. Она пощупала у дочки голову и спросила:
— Што же это у тебя, аль што очень болит?
— Нет, — отвечала Парашка.
— Так отчего же ты такая невеселая-то?
— Так.
Ненила вздохнула.
— Ах ты, моя ученица! Тебе, знать, учиться не хочется, — заленилась.
— Нет, хочется, штой-то ты? — оживилась Парашка, подняла голову и хотела слезать долой.
— Куда это ты?
— Урок учить.
— Ну, поспеешь, выучишь! Полежи еще маленько, и я с тобой полежу, а то не хочется с печки-то слезать.
Парашка опять легла. Ненила уже не в первый раз стала спрашивать, как у них там в школе, хорошо ли с ними обходится учительница, кричит ли на них, не сердится ль? Кого всех больше любит? Парашка говорила, а Ненила вспоминала свои детские годы. Ничего тогда об этом у них и слухов не было.
— Вам лучше будет жить! — вздохнув, сказала Ненила и стала слезать с печки.
Были полные сумерки. Ненила зажгла огонь. Парашка соскочила вслед за ней и полезла за стол. Только Ненила зажгла лампочку, как в окошко застучали.
— Кто там?
— Эй, хозяйка! Выйди на минутку сюда, — послышался мужской голос.
— Что там такое? — проговорила Ненила встревоженная и вышла из избы.
Парашка слышала, как у двора зашел какой-то разговор, ее мать ахнула, потом разговор перестал, хлопнула калитка, скрипнула дверь, и в избу вошла Ненила. Парашка взглянула на нее и не узнала матери. На ней не было лица.
— Вещун твое сердце, дочка! Отца-то в городе в будку забрали.
— В какую будку?
— А такую, куда пьяных сажают.
— Што же, он пьяный напился?
— Выпил, говорит, в трактире да с буфетчиком повздорил. Бутылкой, говорит, в трактирщика-то запустил.
— А что ж ему там сделают?
— Изобьют, да как бы деньги не вытащили… В трактире-то, говорит, и то тузили, тузили! Ох ты, мое горюшко!
Ненила горько заплакала. У Парашки тоже застлало в глазах. Ей уж не хотелось ни учить уроков, ни сидеть тут, она забилась под божницу и съежилась. Ненила между тем причитала:
— Говорила мне родная матушка: ‘Не радуйся, дочка, замужеству. Бабья судьба — во всем худоба’. Словно она мне напророчила! Не вижу ни счастия, ни радости, захожу я словно в темный лес, чем дальше иду — темней впереду. Когда ж это только кончится?
Парашка подскочила к ней, обняла ее за плечи и тоже заревела.
На другой день только после обеда Григорий приехал домой. Лошадь его всю ночь стояла голодная, бока у ней обвисли, резко обозначились ребра, и она, понуро опустив голову, едва передвигала ноги. Григорий ее не погонял. Он сидел, нахлобучив шапку, и глядел как будто вперед, причем глаза были тусклы, как свинец. Это был тот же мужик, да не тот. Что-то новое, небывалое явилось в выражении его лица. Он был не пьян. Лошадь, подойдя ко двору, повернула к воротам морду и тихо заржала. Григорий медленно вылез из телеги и, размявшись, нехотя стал выпрягать ее.
— Ты бы еще там ночку ночевал! — с упреком сказала Ненила, выходя навстречу мужу и на ходу натягивая кафтан.
— И ночуешь! С этими дьяволами только схватись!
— А тебе нужно было схватываться?
— А то что ж, теперь на них богу молиться? — проговорил Григорий, и голос его задрожал. — Они во всем нас жать будут, а мы и пикнуть не смей. В лавке обдирают, на базаре обдирают и в трактире на обман идут. Что у нас деньги-то нахальные? Мне моя копейка-то тоже дороже всякого приходится, а они за нее вместо добра — дерьма! Я им покажу!
— Эх, мужик, мужик! — вздохнув, проговорила Ненила. — Сказано: с сильным не борись, с богатым не судись.
— Вот еще старосту, корявого черта, нужно распотрошить. Если он мне только пачпорта не даст, я ему не знаю что сделаю!
— Нагруби еще ему, он те не так доймет.
Немила стала выбирать из телеги, там, кроме веретья и пустых мешков, ничего не было.
— Что ж ты, знать, ничего не купил? — с испугом спросила она.
— Нечего покупать-то, и не купил!
Ненила заплакала.
— Что мы теперь Парашке-то скажем, ведь обревется совсем, в чем ей в училище-то будет ходить?
— Походила, да и ладно, не нашему, видно, рылу в пономарях быть, — угрюмо проговорил Григорий и вывел лошадь из оглобель.
Наступило молчание.
Григорий сорвал с лошади хомут и увел ее на двор. Ненила снесла в сени веретья с мешками. Потом они стали убирать телегу. Убрав телегу, Григорий сказал:
— Ну я пойду к старосте.