N—ский губернатор сидел в своем кабинете, пригорюнившись.
Тоже губерния, черт ее передери! В других губерниях крамола, сектанты, евреи, инородцы… в других губерниях разбойники, беглые каторжники. Иной раз почту ограбят. Но какой толк, — позвольте вас спросить, — в N—ской губернии, в которой крамолы ни синь-пороха? Ни сектантов, ни евреев, ни разбойников, ни беглых каторжников! Губерния — черт ее задери! Губерния, из которой по месяцам в столичных газетах ни одной телеграммы не бывает! Ведь это рай какой-то земной, эдем какой-то проклятый, а не губерния. Из этакой губернии приедешь в Петербург, так на тебя и смотреть-то не хотят. И правы! Разве это губерния? В губернии должна быть крамола и губернатор должен с нею бороться. Тогда это губерния и губернатору идут и награды, и повышения, и суммы на экстренные расходы. Нет крамолы, должно быть в губернии какое-нибудь засилье, и губернатор должен с этим засильем воевать. Но если нет ни крамолы, ни засилья, так что же это за губерния? В ней только заплесневеть можно губернатору.
Губернатор тяжко вздохнул и подошел к окну.
Направо собора налево — присутственные места, между ними — сквер. Тишина. На каланче, против губернаторских окон, зевает, рискуя разодрать себе глотку, пожарный. Пыль столбом бежит по чистенькой площади с выбивающейся из-под камня травою, осторожно обходит городового, торчащего, подобно одинокому маяку, посередине площади, и бежит дальше, с ожесточением набрасываясь на будочку, в которой когда-то какой-то еврей, пока не догадались его выслать, торговал лимонадом-газес и фруктовыми водами. Тишина. Проходящие — либо чиновники, либо степенные купцы. Да и тех мало. Где-то за собором дребезжать извозчичьи дрожки.
Ни одного разбойника, ни одного крамольника! Хоть тресни в этом окаянном городе, столице этой окаянной N—ской губернии.
— Можно?
Входит правая рука губернатора — правитель его сонной канцелярии.
— Послушайте, я больше не могу! Я этого не вынесу. Неужели так-таки и нет ни одного революционера какого-нибудь, крамольника какого-нибудь?..
— Откуда же ему, ваше превосходительство, взяться? Город спокон веку тихий, и даже не имеет никакой истории. Один присяжный поверенный на весь город и два практикующих врача. То же самое и губерния. Здесь, ваше превосходительство, крамоле и взяться неоткуда.
— Но вы поймите, что я не затем принял пост N—ского губернатора, чтобы проторчать здесь до скончания дней моих! Ведь это для меня не карьера! Ведь это для меня могила.
Правая рука губернатора развел своими обеими собственными руками.
— Как жаль, что здесь нет евреев!
— Ничего не поделаешь, ваше превосходительство. Последнего ваш предшественник выслал четыре года назад…
— Можно бы поднять вопрос, можно бы устроить облаву… как в Смоленске… Все-таки было бы движение воды… в газетах телеграммы… в министерстве обратили бы внимание… Проклятые евреи! Где они нужны, там их никогда нет, никогда…
— Или сектанты… Хорошо бы сектанты… В Петербурге любят, когда губернатор борется с сектантами. А как я буду бороться с сектантами когда их нет в моей губернии? Как, спрашивается? Из соломы я их понаделаю, что ли?
— Совершенно верно, ваше превосходительство…
— Скажите, а разбойники тут бывали? Какие-нибудь такие Лбовы?
— Давно, ваше превосходительство… старожилы не запомнят.
— Но как вы думаете, может появиться какой-нибудь такой головорез?
— Мало шансов, ваше превосходительство… откуда ему взяться?
— Ведь берутся же в других губерниях! Ведь грабят же в других губерниях то почту, то завод, то артельщика с деньгами…
— Мало ли что, ваше превосходительство. В других губерниях вон аграрные были беспорядки, а у нас хоть бы что! Забытая Богом наша губерния, ваше превосходительство…
— Именно забытая Богом. Губерния, в которой нет никакого засилья!..
— Какое же у нас, ваше превосходительство, может быть засилье? У нас народ сплошь русский, сплошь православный.
— Польское засилье, литовское засилье, латышское засилье, эстонское засилье, финляндское засилье, армянское засилье, еврейское засилье… Господи Боже ты мой, сколько есть на свете засилий и хоть бы одно пришлось на нашу губернию! Ну хоть какое ни на есть засилье! Так нет же!
Правая рука губернатора помолчал, докурил любезно предложенную ему сигару и отклонялся.
На площади перед губернаторским домом зажглись два фонаря. Сменился городовой. Несколько мещан в картузах и мещанок в платочках проследовали мимо губернаторских окон в соборный сквер.
Губернатор лежал на диване, курил и думал.
— Господи! олонецкий губернатор — и тот нашел себе дело: борется с каким-то панфиннизмом, учредил для борьбы с панфиннской пропагандой карельское братство, увеличивает силу исторического тяготения Карелии к великой России! Из пальца ведь высосал все, и панфиннизм, и тяготение Карелии, да и самую эту Карелию, а между тем делает карьеру, выдвигается, не дает забыть о своем существовании…
По щекам N—ского губернатора лились крупные слезы. Он чувствовал, что он тает, — и вот он уже такой маленький, что его совершенно не видно из Петербурга, даже в подзорную трубу.
N—ский губернатор?
— Как? Да разве есть такой губернатор? А что он собственно делает?