Отбитая тюрьма, Адамович Михаил Прохорович, Год: 1911 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 66 минут(ы)

Отбитая тюрьма.

І.

Тюрьма наша была ‘отбитая.’ На тюремномъ язык это значитъ, что въ тюрьм было свободно и жилось вольготно. Дло въ томъ, что тюремный режимъ не есть нчто неизмнное. Онъ различенъ для различныхъ тюремъ въ разное время и въ различныхъ обстоятельствахъ. Если режимъ строгій, никакихъ вольностей и льготъ заключенные не имютъ, если начальство зажало ихъ въ кулакъ и не даетъ пикнуть — на тюремномъ жаргон говорятъ: ‘тюрьма на винту’ или ‘тюрьма забита’ (въ смысл: ‘заклепана’ ‘замурована’). Если тюрьма такъ или иначе отвоевала внутреннюю свободу, о ней говорятъ: ‘отбитая тюрьма’.

Какъ уже сказано, наша тюрьма была ‘отбитая’, и я (это было въ 1907 году) понемногу сталъ входить въ ея жизнь. Началось это съ того, что въ одинъ прекрасный день за дверью раздался характерный грузинскій говоръ и черезъ нсколько мгновеній надзиратель впустилъ ко мн колоссальную фигуру мужчины. Въ рукахъ у него была всякая сндь.

— Здравствуйте, товарищъ! Я вамъ передачу принесъ,— заговорилъ онъ, ласково и весело поглядывая на меня своими черными глазами.

Я смотрлъ на него изумленный, какъ его появленіемъ у меня строго одиночнаго заключеннаго, такъ и тмъ, что онъ меня знаетъ и держится, точно знакомый.

— Я съ вами заочно знакомъ,— продолжалъ онъ, видя мое удивленіе.— Я — Ш—ія…

Въ этотъ моментъ надзиратель заторопилъ его. Онъ оставилъ провизію и ушелъ, крикнувъ мн ужъ черезъ волчекъ:

— Ничего, мы васъ скоро вытащимъ…

Это былъ предсдатель о-скаго совта рабочихъ депутатовъ, почти годъ уже сидвшій въ тюрьм, ожидая суда. Личность видная и популярная въ город. Онъ и здсь пользовался большимъ уваженіемъ у тюремной администраціи, а вмст съ тмъ и большой свободой передвиженія внутри тюрьмы, чмъ и объясняется его появленіе у меня въ камер.

Знакомство мы свели съ нимъ, дйствительно, заочно.

Скоро онъ меня, въ самомъ дл, ‘вытащилъ’. Сначала по его предстательству мн было разршено помощникомъ {Помощники начальника тюрьмы завдывали каждый особымъ отдленіемъ или крыломъ.} нашего отдленія отправляться иногда посидть въ камеру къ Ш—іи. Вскор это единичное разршеніе силой обычая превратилось въ мое право уходить изъ своего ‘крыла’ въ ‘корпусъ’.

Право это осуществлялось подъ прикрытіемъ параши… ‘Отдленный’ въ нашемъ крыл былъ человкъ прекраснйшій, и если его не допекали мелочными и вздорными пререканіями, онъ относился къ намъ, секретникамъ, чудесно. Постучишь надзирателю и попросишь позвать отдленнаго.

— Выпустите, господинъ О—ій.

— Ну, берите парашку. Да смотрите, чтобы васъ найти можно было сразу. Гд вы будете?

Укажешь ему номеръ камеры, подхватишь парашу и пойдешь. Подбжишь къ желзной двери, отдляющей наше крыло отъ корпуса, постучишь, и съ другой стороны откроется окошечко.

— Вамъ чего?— съ недовольнымъ видомъ спроситъ сторожъ.

— Изъ параши помои вылить…

— Все то вы помои выливать бгаете…— заворчитъ надзиратель, но пропуститъ.

А тмъ временемъ проходящій дежурный помощникъ заглядываетъ въ пустую камеру.

— Эй, отдленный! вы это какого чорта одиночниковъ выпускаете?

— Никакъ нтъ, ваше благородіе.

— Какъ нтъ?! А Быковъ гд?

— Господинъ Быковъ попросились изъ парашки вылить, такъ я выпустилъ.

— Ну, для этого время уборки есть!

— Такъ точно, а только что господинъ Быковъ сегодня голову мыли и помои надо было вылить.

— Ну, это дло другое,— скажетъ помощникъ.

Я сравнительно мало пользовался этой парашечной конституціей. Подавленность духа убила во мн охоту двигаться и суетиться. Но зато мой vis—vis, а поздне сокамерникъ, Галька эсъ-эръ, живой, какъ ртуть, и неугомонный, точно въ немъ сто бсовъ сидли, пользовался прикрытіемъ параши во всю. Цлый день онъ пропадалъ въ корпус, носясь съ парашей изъ этажа въ этажъ, изъ камеры въ камеру, набросивъ на плечи въ накидку пальто и размахивая своей посудиной. Смотришь, онъ услся на крышку ея и, окруженный группой слушателей, дебатируетъ съ эсъ-деками аграрную программу.

Потомъ подхватитъ свою ‘спутницу’ и, глядишь, онъ ужъ поставилъ ее къ окну коридора, взобрался на нее ногами, что бы быть повыше, и поетъ фальцетомъ волжскія псни женской тюрьм, выпущенной на прогулку какъ разъ въ это время.

Награжденный апплодисментами, онъ устремляется куда нибудь въ другой конецъ тюрьмы, гд его носъ зачуялъ обиліе плодовъ земныхъ, переданныхъ съ воли.

Такъ цлый д@ень, не выпуская изъ рукъ узаконяющей его пребываніе вн камеры параши, онъ путешествуетъ по корпусу и лишь къ вечеру, къ поврк, является домой, неся въ одной рук ‘ее,’ а въ другой цлую кучу всякихъ състныхъ свертковъ.

— Ну, Карла, сегодня мы жремъ, — говоритъ онъ мн, водворяя парашу на ея мсто.

Новый помощникъ, получивъ въ завдываніе наше крыло, сдлалъ было попытку произвести coup d’tat и лишить парашу, а съ ней и насъ, присвоенныхъ правъ и преимуществъ. Но попытка эта кончилась, какъ нельзя боле, плачевно.

Къ тому времени мы ужъ сидли съ Галькой вмст. Затяли мы какъ то съ нимъ блье стирать. Помой, конечно, у насъ хоть отбавляй, и теперь ужъ въ самомъ дл нужно было много разъ бгать выливать ихъ. Какъ разъ тутъ и нанесло новаго помощника. Проходитъ и видитъ картину: дверь камеры открыта настежь и изъ нея вылетаетъ Галька съ парашей.

— Эй! стой! куда?!— Началась бесда, крайне оживленная. Галька свое, а помощникъ свое, Галька — резоны, а помощникъ и слушать не желаетъ. Слово за слово, горячй да горячй. Наконецъ, Галька вспыхнулъ, схватилъ парашку да подъ самый носъ помощнику ее и сунулъ.

— Ну, выносите сами, коли мн нельзя.— Помои расплескались, такъ что помощникъ, спасая свои лакированные сапоги, принужденъ былъ отпрыгнуть назадъ. А Галька — въ камеру, и дверь захлопнулъ. Остался помощникъ съ парашей въ неожиданномъ tte—tte. Уголовные, наблюдавшіе изъ общихъ камеръ чрезъ ршетчатую дверь эту сцену, довольно гогочутъ, надзиратель сконфуженно улыбается, свернувъ лицо на сторону, а отдленный, вытянувшись въ струнку, неодобрительно въ упоръ смотритъ на помощника.

А Галька возбужденно третъ мыломъ какую-то принадлежность туалета и кипитъ:

— Я тетюшинскому начальнику бакъ съ горячимъ канцеромъ на голову вылилъ. Такъ и этотъ у меня въ помоихъ искупается. Допросится…— Помощникъ финаломъ былъ очень переконфуженъ.

— Ну, вы тамъ, глотку дерете!— крикнулъ онъ уголовнымъ и поскоре убрался.

Отдленный, тактичный и умный полякъ, открываетъ дверь.

— Господинъ Галька,— сурово возглашаетъ онъ, — вынесите парашку. Что-жъ вы ее такъ бросаете! Тутъ за вами убирать некому…

Тмъ дло и кончилось. Больше никто уже на свободу вынесенія параши не посягалъ. А еще черезъ мсяцъ посл этого насъ обоихъ перевели въ корпусъ, на общее положеніе.

II.

Въ первый моментъ на человка, только что вошедшаго въ тюрьму, послдняя производила впечатлніе наглухо забитой. Пустые коридоры, дежурные надзиратели, гд-нибудь въ углу позвякивающіе ключами, и молчаніе. Только въ первомъ отдленіи, гд сидятъ общими камерами уголовные и въ одиночкахъ ‘секретные’, слышится несмолкаемый гулъ общихъ камеръ. Но это отдленіе отгорожено глухой стной, о которую и разбивается волна звуковъ. Въ ‘корпус’ же, какъ называлась остальная тюрьма, тихо. Но вотъ пробгаетъ фигура уголовнаго. Это — коридорный. И вслдъ за нимъ несется: ‘коллега!’ ‘коридорщикъ!’. Онъ останавливается, втиснувшись въ углубленіе двери, и оглядывается по сторонамъ: надзиратель стоитъ, отвернувшись.— Давайте выдру!— произноситъ онъ быстро.

Черезъ волчекъ подается выдра и, оглянувшись еще разъ но сторонамъ, коридорный вставляетъ ее въ замокъ. Легкое щелканье,— и дверь отперта. Фигура уголовнаго мелькаетъ дальше. Время отъ времени она влипаетъ то здсь, то тамъ въ стну и повторяется та же процедура. А потомъ со всякими предосторожностями выбираются отпертые и осторожно, но быстро пробираются, куда имъ надо: или въ угловое помщеніе для спеціальныхъ цлей, или куда-нибудь въ другую камеру на партію шахматъ, стаканъ чаю или просто поболтать съ товарищемъ.

Выдра! Кто изъ тюремныхъ обитателей, разставшись съ заключеніемъ, не вспоминаетъ тебя съ признательностью! Это — не больше, какъ обыкновенная отмычка отъ замка камеры. И первое, чмъ всякій новоприбывшій обзаводился, водворяясь на жительство въ камеру, это: чайникъ, чашка и выдра. Разъ это есть, остальное приложится. Подстароста принесетъ хлбъ, чай и сахаръ, коридорный — обдъ и кипятокъ, а выдра дастъ независимость отъ ключей надзирателя и свободу внутренняго обращенія, хотя бы и крадучись.

Теперь, когда въ тюрьмахъ и помину нтъ о всякихъ старостахъ и подстаростахъ, когда запрещены передачи и вс льготы отняты, теперь, конечно, выдра едва ли иметъ какое-нибудь значеніе. Но когда я прибылъ въ тюрьму, отмычка играла еще видную роль въ ея жизни. А такъ какъ тюремная жизнь все же представляетъ нчто единое, то и другія ея стороны находились боле или мене въ соотвтствіи съ этой внутренней свободой. У политическихъ была своя отдльная кухня, правда, весьма скудная, но все же не тюремная баланда. Легко давались свиданія, и при томъ не рдко черезъ одну ршетку. Принимались обильныя временами передачи, выписка припасовъ на свои деньги разршалась въ широкихъ размрахъ, табакъ и куреніе были вполн законными вещами, и каждый день регулярно имлась газета, которую читали вслухъ на прогулкахъ. Процвтали шахматы, вылпленные изъ тста, не рдки были рефераты въ камерахъ и на прогулкахъ, частенько цлыми компаніями устраивались чаепитія со всякими вкусными вещами, полученными съ воли.

Подъ режимомъ отмычки жилось довольно таки вольготно… И все-таки семь мсяцевъ, проведенные мною подъ этимъ свободнымъ режимомъ, оставили по себ воспоминанія какого-то кошмара, отъ котораго я не скоро оправился.

Прежде всего приходится отмтить, какъ основной тонъ жизни, полную неувренность въ завтрашнемъ дн. Живешь и ждешь, что вотъ-вотъ что-нибудь случится. Всякую минуту возможно измненіе начальственнаго курса, всякую минуту малйшій нестоющій вниманія пустякъ, можетъ послужить источникомъ грандіознаго столкновенія, съ разстрломъ тюрьмы и установленіемъ режима ежевыхъ рукавицъ въ финал. И внутри тюрьмы, между ея обитателями, дло обстояло не лучше. И здсь призракъ кроваваго столкновенія все время носился надъ нашими головами.

О такихъ моментахъ внутри-тюремныхъ отношеній я разскажу въ дальнйшемъ. Пока же остановлюсь на ‘вншнихъ’ отношеніяхъ,— отношеніяхъ съ начальствомъ.

Здсь, какъ я сказалъ, не было ничего устойчиваго, прочно опредлившагося… Все было полно шатаній, колебаній и неожиданныхъ скачковъ. Тюрьма это — кривое зеркало жизни. И вс противорчія и нелпости нашей русской дйствительности того времени отражались въ еще боле нелпомъ, чудовищномъ вид въ жизни тюрьмы.

Чтобы показать всю рзкость колебаній, какія должна была переживать тюрьма, приведу два-три факта изъ ея тогдашней жизни.

Солнечный день. Тюрьма на окнахъ. Свистъ, псни, разговоры, шутки. И взаперти, въ клтк птица все же радуется Божьему солнцу и ясному дню. Радуется ему и тюрьма. Вдругъ выстрлъ. То убитъ солдатской пулей по приказанію патрульнаго офицера, проходившаго мимо, товарищъ анархистъ, крикнувшій: ‘долой самодержавіе’! Въ ликованіе жизни врывается смерть. И нтъ уже псенъ и веселаго говора. Вся тюрьма у дверей своихъ камеръ, обезумвшая отъ негодованія и безсильной злобы, бьетъ чмъ попало въ двери, готовая раздлить участь товарища. А въ тюрьм солдаты ‘на кругу’ {Большой кругъ внутри тюрьмы, къ которому примыкаютъ четыре крыла тюрьмы, крестообразно построенной.}, по коридорамъ носится начальство, и то грозитъ, то упрашиваетъ. И никто не знаетъ, что несутъ съ собой бгущія минуты. Но все оканчивается на этотъ разъ благополучно…

Проходятъ дни и тюрьма успокаивается, забываетъ. Но кошмаръ возвращается снова. Въ тюрьм предстоитъ разстрлъ осужденнаго военно-полевымъ судомъ. И по мр того, какъ приближается ужасный день, все больше и больше натягиваются душевныя струны заключенныхъ. Наконецъ, наступаетъ день казни. Вс подавлены и избгаютъ смотрть въ глаза другъ другу. Ужъ высится столбъ во двор, провели солдатъ, суетится начальство. Выносятъ на носилкахъ осужденнаго изъ больницы. Блдное безжизненное лицо, весь въ перевязкахъ. Онъ весь израненъ въ перестрлк при сопротивленіи. Его торопятся разстрлять, прежде чмъ онъ умретъ своею смертью. Лихорадочно-воспаленными глазами слдятъ за нимъ заключенные товарищи, не въ силахъ издать ни одного звука. Изъ женской тюрьмы несутся истерическіе рыданья и крики. Тамъ обмороки, истерики, судороги. Вдругъ изъ гробовой тишины мужской тюрьмы разносится чей-то срывающійся голосъ: ‘убійцы, палачи, проклятые’! И разомъ вся тюрьма снова безуметъ, выбрасывая сквозь ршетки оконъ стонущія проклятья на головы суетящихся у кроваваго дла. Опять солдаты въ тюрьм, вс заключенные согнаны внизъ и, окруженные стною штыковъ, въ угрюмомъ молчаніи переживаютъ мысленно послднія минуты товарища.

Залпъ. Все кончено. Подавленно расходятся вс снова по камерамъ. И долго еще передъ глазами узниковъ стоитъ картина разстрла полумертваго юноши, омрачая и безъ того нерадостные дни заключенія.

А тамъ, глядишь, произошло столкновеніе у кого-нибудь съ надзирателемъ: словесная перепалка и попытка посадить ‘за дерзость’ въ карцеръ. И снова тюрьма становится дыбомъ, не выдавая товарища, снова солдаты, снова нависаетъ гроза.

Подобныя столкновенія происходили то и дло. Начальство, вдавшее тюрьму, никакъ не могло примириться съ тмъ, что, какъ оно выражалось, тюрьма похожа на гостиницу. Временами, дйствительно, это походило на правду. Брали людей массами, сажали въ тюрьму, держали мсяцъ-другой, а потомъ высылали административно въ какой-нибудь Тирасполь или Николаевъ. Просто неловко выпустить человка прямо, ну и отправляютъ ‘за предлы Одесскаго градоначальства’, куда-нибудь на часъ зды отъ Одессы.

И публика въ тюрьм была самая разношерстная. Профессоръ университета и университетскій сторожъ, юристъ изъ группы политическихъ защитниковъ и тотъ, кого онъ вчера еще взялся защищать, капитанъ парохода и кочегаръ съ того же судна, поручикъ русской службы и профессіоналъ-революціонеръ, статскій совтникъ и жандармъ, группа драгунъ и казаковъ въ военной форм и цлая камера крестьянъ. Вс профессіи, сословія, классы, партіи, направленія, ‘вс промелькнули передъ нами, вс побывали тутъ’. Весь этотъ людъ приносилъ съ собой въ тюрьму вольный духъ, не бралъ тюрьму въ серьезъ, относился къ ней, какъ къ забавному недоразумнію. И начальство невольно заражалось этимъ настроеніемъ тюрьмы. Цльность начальственной психологіи разбивалась. Но это былъ, такъ сказать, налетъ, настроеніе момента. Въ основ же психологія тюремщика оставалась все та же: ‘у меня чтобы муху въ тюрьм слышно было’. Таковъ идеалъ, живущій въ душ тюремнаго начальства. И изъ этой двойственности психологіи вытекало крайне колебательное отношеніе начальства къ тюрьм. То оно покладисто, благожелательно и дружелюбно настроено. А то вдругъ что-нибудь рзнетъ его тюремно-начальственное сердце, оно и сорвется. ‘Ахъ такіе-сякіе! Да они, кажется, и въ самомъ дл полагаютъ, что это гостиница. Нтъ-съ! это — тюрьма-съ! Надо проучить’!

И начинается проучиванье. Въ карцеръ!..— Тюрьма на дыбы.— ‘Протестовать? скопомъ? Безъ прогулокъ, безъ свиданій’!— Тюрьма требуетъ прокурора.— ‘Прокурора? обойдетесь!’ — ломитъ дальше разгнванное начальство.— ‘Требуемъ прокурора, иначе обструкція’.— ‘Попробуйте-съ’…

Тюрьма ужъ у дверей и стучитъ, чмъ попало. ‘А такъ, вы такъ! Солдатъ на кругъ’!— ‘Эй, перестать! вязать буду!’ — разносится по тюрьм. Стукъ становится бшеннымъ. Растворяютъ камеры, наиболе рьяныхъ тащутъ въ карцеръ, т отбиваются, ихъ вяжутъ. Крики, вопли. А на кругу рота солдатъ и нервно покручивающій усы офицеръ ждетъ лишь мановенья руки начальника тюрьмы, чтобы открыть пальбу.

Къ счастью, кто-то изъ помощниковъ протелефонировалъ товарищу прокурора, и тотъ поспваетъ во время. Вызываютъ старосту, заключается перемиріе: тюрьма прекращаетъ обструкцію, уводятъ солдатъ изъ корпуса, выпускаютъ посаженныхъ въ карцеръ и начинается ликвидація столкновенія путемъ дипломатическимъ. Хмурыя озлобленныя лица проясняются и чрезъ нсколько дней все такъ настраивается мирно, что является даже возможность шутить съ помощникомъ начальника надъ тмъ, какъ Галька эсъ-эръ во время обструкціи производилъ сугубый шумъ, продвъ въ волчекъ дужку отъ параши и дергая ее взадъ и впередъ, и какъ отдленный тщетно старался выловить у него изъ рукъ это приспособленіе.

Вновь устанавливаются мирныя отношенія съ начальствомъ до новаго съ его стороны натиска, до новаго крупнаго столкновенія, которое, Богъ всть, когда возникнетъ. Можетъ быть, завтра, а можетъ быть, и черезъ два мсяца. Въ ожиданіи же нужно быть ежеминутно.

Между тмъ внутри тюрьмы идетъ своя жизнь, полная всяческихъ осложненій и порою не мене рзкихъ конфликтовъ.

III.

Самымъ рзкимъ явленіемъ, накладывавшимъ свою печать на всю внутреннюю жизнь тюрьмы, были анархисты-экспропріаторы.

Группа анархистовъ, самая малочисленная, была въ то же время крайне разнородная по своему составу. Она объединяла въ себ самые различные элементы. На одномъ полюс стояли чистые идейные анархисты, врующіе въ ангельскую природу человка, цликомъ погруженные въ прекрасную симфонію отдаленной будущей жизни человчества и совсмъ не разбирающіеся въ окружающей ихъ жизненной дйствительности. На другомъ полюс — самые неприкрытые грабители-экспропріаторы, ударившіеся въ экспропріаторство, какъ въ новую, заманчивую, окруженную ореоломъ отчаянной смлости и нечеловческаго риска форму борьбы за личную жизнь, за блага и наслажденія жизни. Между этими двумя крайностями находились всяческія промежуточныя звенья анархистовъ и экспропріаторовъ,— всхъ оттнковъ мысли, психологіи, тактики, идейности.

Если вырвать изъ этой группы по одному яркому представителю обоихъ полюсовъ, то можно просто въ недоумніе придти: что сходнаго между ними? И лишь тому, кто имлъ всю эту группу цликомъ предъ глазами, длалось понятнымъ, что какъ ни разнородны относимые къ ней элементы, между ними есть нчто общее. Это — отрицаніе существующаго общества, существующей дйствительности, существующей жизни, отрицаніе голое, безкомпромиссное, доведенное до полнаго разрыва всхъ связей съ теперешней жизнью. Въ этомъ отрицаніи, на мой взглядъ, и заключается то общее, что объединяетъ разнородные элементы въ одну группу, что роднитъ и скрпляетъ ихъ души. А во имя чего отрицается, — это ужъ вопросъ второстепенный, и еще мене важно то, какъ отрицается: съ бомбой и маузеромъ въ рук или съ пятикопечной брошюркой. Отрицается ли во имя идеаловъ будущаго, во имя человческой индивидуальности вообще или во имя своей собственной свободной личности — это не существенно. И если отрицаніе выразилось въ экспропріаціи трехъ рублей изъ выручки състной лавки, немедленно поставленныхъ ребромъ, то и это ни чего не мняетъ. Важны не три рубля, а принципъ собственности, на который совершено нападеніе, важна готовность вступить въ вооруженную борьбу съ государствомъ, охраняющимъ въ вид городовыхъ собственность, и въ этомъ столкновеніи погибнуть немедленно или пойти на эшафотъ. Ну, а удалось удлить, эти три рубля можно и въ канаву выбросить, и на революцію употребить, и въ кабак пропить, какъ и всякіе другіе три рубля.

Это безпощадно отрицательное отношеніе къ дйствительности анархисты переносили и въ тюрьму. Начальство они отрицали и не допускали съ нимъ никакихъ разговоровъ, переговоровъ и договоровъ. Съ нимъ только борьба, на всякомъ мст, каждую минуту, по всякому случаю. Борьба и коллективно, и въ одиночку. Изъ суммы борьбы отдльныхъ лицъ слагается борьба цлой тюрьмы, и если каждый въ отдльности ни на пядь ни въ чемъ не уступаетъ, то тмъ самымъ и вся тюрьма отстаиваетъ себя. Если режимъ сносный, нужно добиваться лучшаго. Если сжимаютъ — надо отбиваться, но во всякомъ случа ни на минуту не прекращать борьбы. А всякія мудрствованія о такт, выдержк, соотношеніи силъ, цлесообразности поступковъ и т. д.,— все это или трусость, или буржуазность, и должно быть отвергнуто съ презрніемъ.

Въ большой тюрьм, гд такъ или иначе установилась сносная внутренняя конституція и, стало быть, об стороны молчаливо, а иногда и формально, брали на себя обязательства и признавали другъ за другомъ права,— анархисты представляли изъ себя фитиль, постоянно тлющій у бочки съ порохомъ. Тюрьма жила подъ постояннымъ страхомъ, что искра попадетъ въ порохъ, нужно было все время думать, чтобы какъ-нибудь не произошло взрыва. Въ то самое время, когда создавшееся положеніе требовало выдержки, стройно и твердо выдержанной линіи поведенія по отношенію къ начальству, общей согласной готовности, какъ отстаивать занятыя позиціи, такъ и не выходить за предлы ихъ, экспропріаторы все спутывали, смшивали, переворачивали вверхъ ногами своими единоличными выступленіями.

Начальство, напримръ, позволяетъ переходить изъ камеры въ камеру, собираться, соглашается не запирать камеръ въ теченіе дня до поврки, но при условіи, чтобы публика не ходила безъ дла по коридорамъ и не толпилась на кругу. Условіе вполн пріемлемое. Но…

— Если мы сегодня откажемся ходить по коридорамъ, начальство увидитъ, что мы его боимся, и завтра запретъ насъ совсмъ… И вотъ бготня по коридорамъ становится гражданскимъ долгомъ заключенныхъ анархистовъ. Они бгаютъ, а на замчанія помощника ‘огрызаются’, пока тотъ не обозлится и не прикажетъ потащить кого-нибудь въ карцеръ,— иногда виноватаго только тмъ, что подвернулся подъ руку. Тотъ, конечно, не идетъ. Его тащатъ силкомъ. Товарищи его поднимаютъ стукъ, это будоражитъ всю тюрьму. Думаютъ, что случилось что-нибудь ужасное, и стукъ начинается по всей тюрьм, прежде чмъ успваютъ опомниться. Въ другой разъ кого нибудь изъ нихъ лишили прогулки. Онъ забирается въ свою камеру, завинчиваетъ дверь оконными винтами, чтобы нельзя было отворить камеру, не взломавши дверь, и заявляетъ:

— Я буду стучать посл поврки.

— Если будутъ брать въ карцеръ, мы будемъ стучать,— заявляютъ его единомышленники.

А это значитъ, что ужъ стучитъ цлый этажъ коридора, и это грозитъ репрессіями всей тюрьм и вовлекаетъ въ столкновеніе со всми его опасностями всю тюрьму. Такихъ единоличныхъ столкновеній у экспропріаторовъ съ начальствомъ возникала масса, и каждое они готовы были довести до общетюремнаго столкновенія.

Вс усилія остальной тюрьмы были направлены къ тому, чтобы постоянно тушить пожаръ, зажигаемый съ разныхъ концовъ экспропріаторами.

Постановленія общихъ собраній для нихъ не имли силы, ибо они принципіально не признаютъ большинства. Отмежеваться отъ нихъ не было ни малйшей возможности, такъ какъ это значило бы пойти и заявить начальству: мы отъ этой группы отступаемся, длайте съ ними, что хотите. Это значило бы выдать ихъ головой начальству, которое на нихъ давно точитъ зубы и не скручиваетъ ихъ только потому, что за ними стоитъ цлая тюрьма. Между тмъ въ тюрьм мы не одни. Большая половина тюрьмы — уголовные, и всякое измненіе режима, всякая тюремная исторія отражается и на нихъ.

Съ политическими уголовные жили довольно дружно, но мало-по-малу въ нихъ наростало раздраженіе противъ политической тюрьмы. Это раздраженіе росло и привело, наконецъ, къ крайне непріятному разговору, который мн, какъ старост, пришлось имть съ уголовными Иванами. Они зашли ко мн въ камеру и повели бесду.

— Эхъ, коллега-староста, не годится оно такъ. Вдь тюрьма — жить да Бога хвалить. А ваши каждый день скандалятъ. Вдь вы же политики. Вонъ наши уже на что люди темные, одно слово — уголовные, а и то такого не вытворяютъ. У насъ уже начинается разговоръ, до какихъ поръ это политика будетъ тутъ крутить да штуки выкидывать, житья спокойнаго не давать. Не вышло бы межъ нами какой непріятности…

Что могъ я имъ сказать? Единственно, что это не мы, а анархисты, молъ. Но уголовные, пришедшіе ко мн, это прекрасно знали. Но что бы ни длалось внутри насъ, по отношенію къ всему вншнему мы держались принпипіально, какъ нчто единое. Нтъ дленій. Есть одно — политическая тюрьма. Она за все въ отвт предъ всми. И скажи я, что это не мы, а вотъ такая то группа, то мн бы отвтили: ‘ну ужъ это не наше дло разбирать, кто тамъ изъ васъ. Мы знаемъ, что политика. А если вы сами справиться не можете, то мы живо ихъ успокоимъ’. И мы таки дожили и до такой угрозы успокоить своими средствами безпокойныхъ. А группа анархистовъ-экспропріаторовъ ничего этого замчать не хотла и за спиною политической тюрьмы, нисколько не считаясь съ нею, свободно дйствовала по своему, постоянно накаляя тюремную атмосферу.

Но въ этомъ еще не было ничего злостнаго. Люди поршили что они въ пустомъ пространств, и размахиваютъ руками принципіально непринужденно. Сосдямъ, конечно, попадаетъ при этомъ, но все же это не прямое нападеніе на нихъ…

Но было и это.

IV.

По началу въ групп анархистовъ преобладалъ элементъ чистый, идейный, представленный сильными, красивыми, полными благородства и духовной высоты характерами. Это были люди, которые вызывали къ себ невольное уваженіе всей тюрьмы и умли уважать другихъ. Поэтому, несмотря на всю идейную пропропасть, отдлявшую ихъ отъ другихъ, отношенія съ ними были истинно товарищескими въ лучшемъ смысл этого слова. Но эта разновидность анархистовъ скоро исчезла: однихъ повсили, другихъ разстрляли, третьи ушли на каторгу.

Между тмъ, по мр того, какъ расширялась волна экспропріаторства, начатая безукоризненной чистоты руками, она захватывала все боле и боле сомнительные элементы. Что дальше, то больше группа анархистовъ пополнялась людьми, внутренняя доброкачественность которыхъ не была особенно высокой, а идейный багажъ все больше и больше сводился къ возгласу ‘руки вверхъ’. Съ того же момента, какъ къ длу приложили руку шпіоны и провокаторы, моральный уровень привлекаемыхъ по дламъ объ экспропріаціяхъ и совсмъ упалъ. Въ числ ихъ все больше и больше оказывалось людей малосознательныхъ, нердко вовсе чуждыхъ всякой политики, являвшихся слпымъ орудіемъ въ рукахъ полиціи.

Вся эта публика, привыкшая кричать: ‘ни съ мста, руки вверхъ!’, полная вры въ голую силу и въ жизни уступавшая только сил, твердо заучившая, что разговоры тамъ всякіе, пропаганды и агитаціи все это — пустая болтовня, а дйствительное средство во всхъ длахъ есть пуля и бомба, и въ тюремную жизнь вносила т же взгляды, навыки и методы.

Здсь она встрчалась съ значительно превышавшей ее количественно массой политическихъ, ‘зараженныхъ’ буржуазностью, ‘болтающихъ’ о всякихъ программахъ-минимумъ, видящихъ спасеніе въ книжкахъ и брошюрахъ. Такихъ политиковъ въ тюрьм большинство, но за то именно и презираетъ ихъ ‘революціонное меньшинство’. Да и за что уважать этихъ болтуновъ, не державшихъ въ рукахъ никогда бомбы? Да и какіе это въ сущности товарищи? Дай только имъ власть въ руки, и они сейчасъ же, примутся расправляться съ анархистами-экспропріаторами…

Сообразно съ такимъ настроеніемъ складывалось и поведеніе экспропріаторовъ въ ихъ отношеніяхъ къ остальной части политической тюрьмы. Имъ мало-по-малу становилось все больше и больше наплевать на другихъ. На почв такого рода отношеній ими было учинено нсколько дебошей, и они сошли имъ съ рукъ, такъ какъ затвать скандалы съ ними не хотли. Это было принято экспропріаторами за трусость и безсиліе, и они начали дебоширить еще больше. Постепенно анархисты-экспропріаторы совсмъ ‘распановались’. Тюрьма очутилась почти что въ осадномъ положеніи дошли до того, что экспропріировали у политическаго старосты състные запасы, переданные для тюрьмы съ воли. Къ этому времени анархисты довольно явственно уже отграничили себя отъ остальной политической тюрьмы и выдлили себя изъ общей политической кухни. Не желая пользоваться ‘подачками’ буржуевъ, составлявшихъ Красный Крестъ, заботившійся о тюрьм, они считали себя вправ добыть себ запасы своимъ методомъ за счетъ остальной тюрьмы. Сошла съ рукъ и эта выходка. Но озлобленіе въ тюрьм противъ экспропріаторовъ становилось все больше и больше.

Особенно заносчиво анархисты-экспропріаторы держались съ нами, соціалъ-демократами. Соціалъ-демократъ представлялся имъ чмъ-то въ род говорильнаго болванчика, который на вс щелчки по лбу лишь лопочетъ что-то языкомъ. ‘Ты его по морд, а онъ тебя агитировать станетъ, ты его въ ухо,— а онъ тебя пропагандировать примется’. Таково было насмшливое представленіе о соціалъ-демократ, крпко укоренившееся въ сред нашихъ ‘эксовиковъ’ {‘Эксъ’ — экспропріація, ‘эксовикъ’ — экспропріаторъ.}. И самъ я, случалось, слышалъ, какъ въ ссор одинъ эксовикъ кричалъ другому:

— Ты что думаешь, я теб соціалъ-демократъ какой-нибудь?! Я, братъ, и въ морду дать могу…

Очевидно, соціалъ-демократъ, по мннію говорившаго, утерялъ способность зазжать въ ухо ближняго при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ. Признаюсь, что у меня даже руки зачесались, когда я услышалъ столь одностороннее истолкованіе соціалъ-демократической натуры. Но… мало ли что болтается.

Однако, оказалось, что это далеко не простая болтовня. Они и впрямь поврили, что соціалъ-демократовъ, какъ басурманъ, ‘и Богъ и христіанская вра’ велятъ бить. И этотъ припвъ ‘бить’ стадъ все чаще и громче раздаваться со стороны анархистовъ-экспропріаторовъ. Что бы ни случилось, они сейчасъ же сворачивали на ‘бить’.

Идетъ, положимъ, споръ объ экспропріаціяхъ. Кто нибудь заявляетъ, что въ сущности экспропріаторы мало чмъ отличаются отъ грабителей.

— Грабители? Мы грабители?! Морду за это бить надо!— слышится среди эксовиковъ.

Кто-нибудь изъ нихъ поднимаетъ вздорный стукъ и будоражитъ мирное теченіе жизни. Во время бесды по этому поводу на прогулк кмъ-нибудь говорится, что это — провоцирующее поведеніе по отношенію ко всей тюрьм. Проходящій мимо эксовикъ слышитъ это и сообщаетъ своимъ, что такой-то называетъ анархистовъ провокаторами. Тамъ уже возмущеніе: ‘Разбить ему вдребезги харю, вотъ и будетъ знать, кто провокаторы!’ И т. д., безъ конца. Видя на прогулк анархистовъ-экспропріаторовъ, собравшихся въ кучку и возбужденныхъ, можно было заране безошибочно сказать, что тамъ идетъ рчь о разбитіи чьей-нибудь физіономіи. Подойдешь и, дйствительно, слышишь ‘избить’, ‘набить’, ‘разбить’…

Этимъ ‘мордобойнымъ’ духомъ все больше и больше насыщалась атмосфера. Наконецъ, отъ словъ перешли къ длу.

Кто-то въ пылу спора заявилъ экспропріатору-анархисту, что, ты хоть и рабочій, а можетъ хуже иного буржуя. Это было уже Majesttsbeleidigung.

— Я хуже собаки-буржуя?!— Хлопъ въ ухо. Свалка. Развели.

Другой разъ и серьезне было. Сидлъ у насъ парень лтъ 20, Абрашка-бундовецъ, рабочій. Какъ-то онъ сдлалъ въ спор нсколько рзкихъ оцнокъ экспропріаторства. Одинъ изъ эксовистскихъ орловъ немедленно закричалъ, что за это вздуть надо. Хоть это былъ и орелъ, снискавшій себ репутацію среди анархистовъ-экспропріаторовъ своей смлостью и физической ловкостью, но Абрашку это не остановило.

— Да ты что за спину другихъ прячешься?!— крикнулъ онъ.— Надо бить по твоему, ты и бей, а другихъ не науськивай…

— И буду бить,— отвтилъ орелъ, выходя исправляя свои кандалы.

Разъ два человка не въ раздраженіи, а вполн хладнокровно ршаютъ то или другое недоразумніе покончить на почв тумаковъ, то вмшиваться не приходится. Очистили имъ мсто и въ нсколько мгновеній Абрашка сбилъ раза три съ ногъ эксовика, приговаривая довольно хладнокровно: ‘ничего, мы такихъ видали’. Звонокъ, окончившій прогулку, прекратилъ драку. Абрашка съ разбитой губой спокойно отправился въ камеру. Эксовикъ же впалъ въ изступленіе. Весь дрожитъ отъ бшенства, поблднлъ, почти посинлъ, щеки втянулись, скулы выдались, глаза съ расширившимися зрачками горятъ фосфорическимъ блескомъ. Я никогда не видлъ, чтобы лицо могло такъ измниться въ нсколько мгновеній до неузнаваемости.

Часа черезъ четыре, передъ вечерней повркой, неудачный: проводитель принципа ‘морду бить’ ударилъ ножомъ своего противника, приговаривая:

— А теперь пусть меня бойкотируютъ…

Абрашка ударъ принялъ ладонью руки и тмъ спасъ свою жизнь. Поранена была только рука.. Но дло въ глазахъ всхъ приняло уже совершенно новый оборотъ. Жизнь каждаго заключеннаго становилась игрушкой перваго попавшагося случая. Характерно было и заявленіе нырнувшаго ножомъ эксовика: ‘теперь пусть меня бойкотируютъ’…

Человкъ сравнительно хладнокровно, безъ сколько нибудь серьезныхъ основаній всаживаетъ другому ножъ въ полной увренности, что даже на ударъ ножа соціалъ-демократъ можетъ отвтить только бойкотомъ. А что ему бойкотъ?

Получилось положеніе, при которомъ эксовикъ имлъ, такъ сказать, carte-blanche играть жизнью другихъ.. Событіе взволновало всю тюрьму. Сталъ вопросъ: какъ быть?

Уголовные въ своемъ кодекс внутренняго общежитія предусмотрли и такой казусъ. У нихъ полагается сбросить съ верхняго этажа виновнаго въ покушеніи на жизнь заключеннаго. Въ этомъ случа въ нихъ говоритъ тотъ же инстинктъ самосохраненія, который заставлялъ запорожцевъ зарывать убійцу товарища живьемъ вмст съ убитымъ.

Съ такимъ указаніемъ уголовные и явились къ старост политической тюрьмы.

— У насъ за такія вещи съ четвертаго этажа сбрасываютъ,— заявили они.— Имъ отвтили, что для насъ это не подходитъ.

— Ну, дло, конечно, ваше. А только, если теперь начальство сдлаетъ обыскъ и отберетъ во всей тюрьм и на кухн ножи, то что мы будемъ длать? Мы-то, уголовные, за что терпть будемъ?

Дло получало, такимъ образомъ, общетюремное значеніе. И хотя сбрасыванье съ четвертаго этажа было отклонено, вопросъ, какъ быть дальше, оставался во всей острот. Руководящіе органы тюрьмы,— староста, подстаросты и представители партійныхъ фракцій — принуждены были вплотную заняться этимъ вопросомъ. Нашлись добровольцы, предложившіе разршить этотъ вопросъ доведеніемъ до конца того дла, которое началъ эксовикъ, взявшійся за ножъ. А именно, нсколько человкъ предложили себя для того, чтобы кто-нибудь изъ нихъ по жребію вооружился въ свой чередъ, затялъ съ героемъ происшествія ссору и перевелъ ее на языкъ ножей. Одинъ изъ нихъ остался бы на мст. И тогда всякій анархистъ и эксовикъ ужъ зналъ бы, что, разъ взявшись за ножъ, онъ долженъ проститься съ жизнью. Ибо если онъ убьетъ одного, явится другой, и въ конц концовъ кто-нибудь его доконаетъ. При такомъ положеніи уже нельзя было бы говорить: ‘пусть меня бойкотируютъ’…

Мра — ршительная, но она имла свои недостатки. Не говоря уже о томъ, что кто-нибудь изъ товарищей долженъ былъ ставить на карту жизнь, этотъ способъ въ случа заступничества анархистовъ-экспропріаторовъ за своего неумолимо велъ къ отвтному заступничеству нашихъ и къ общей поножевщин. А съ этимъ торопиться не приходилось: общая схватка и такъ чувствовалась въ воздух, и нужно было отдалять, а не приближать ея моментъ. Но если бы этого и не произошло, то нсколько кровавыхъ столкновеній дало бы полное основаніе начальству запереть тюрьму, да за одно ужъ и вообще ее прижать. Съ этимъ приходилось весьма считаться. Поэтому предложеніе добровольцевъ было отклонено. Остановились на угроз. Эксовикамъ заявили, что если еще такой случай произойдетъ, то виновнаго сбросятъ съ четвертаго этажа. И никакого бойкота, конечно, не объявили. Среди анархистовъ часть отнеслась съ крайнимъ осужденіемъ къ хулиганскому выпаду героя ихъ группы. Другая же часть, хотя въ тайн и чувствовала, что дло зашло далеко, но видъ имла неунывающій и угрозу пропустила мимо ушей, считая, что это — лишь обычная ‘эс-дековская агитація’.

Прошло еще нсколько времени. Однажды на прогулк политическіе видятъ, что эксовики бьютъ гуртомъ только что приведеннаго товарища. Это былъ арестованный дня за два приказчикъ какого-то магазина. Кинулись, отняли.

— Въ чемъ дло?

— Онъ помогалъ полиціи ловить экспропріаторовъ посл налета на магазинъ…

— Выскочилъ изъ магазина и кричалъ: ‘держи, лови’… А поэтому и расправа короткая: на гилку взять {‘На гилку взять’ — техническій терминъ уголовной практики, обозначающій одинъ очень искусный пріемъ, примняемый какъ для ограбленія, такъ и для избіенія.} и печенки отбить.

Обвиняемый резонно отвчаетъ, что прежде чмъ отбивать печенки, не мшаетъ разслдовать, точно ли он подлежатъ такой операціи. Въ магазин, молъ, былъ, на улицу выскочилъ посмотрть, чмъ кончится, а кричать не кричалъ. И, дйствительно, мало ли что могло показаться въ суматох пальбы, преслдованія и бгства двумъ налетчикамъ.

— Это онъ отговаривается, чтобы въ ‘сучій кутокъ’ {‘Сучій кутокъ’ это — одинъ уголъ тюрьмы, куда сажали подъ крпкіе запоры всхъ, съ кмъ въ тюрьм сводились счеты, начавшіеся на вол. Таковыми являлись: городовые, жандармы, шпіоны, провокаторы, простые предатели-добровольцы, — словомъ, вс т, кого ненавидитъ какъ уголовная, такъ и политическая тюрьма. Ихъ нердко ‘пришиваютъ’ тмъ или инымъ порядкомъ. Поэтому въ тюрьму такихъ арестантовъ вводили подъ особой охраной солдатъ и водворяли въ особыя камеры. На прогулку ихъ выпускали посл поврки, когда вся тюрьма сидитъ взаперти, и никакое неожиданное нападеніе не является возможнымъ. Каждый такой заключенный на тюремномъ язык носилъ наименованіе ‘суки’, и уголъ, отведенный имъ, назывался поэтому ‘сучій кутокъ’.} успть перессть,— настаиваютъ обвинители.

Однако, нашлись товарищи, знавшіе новоприбывшаго и поручившіеся, что онъ не сбжитъ подъ охрану начальства, пока обвиненіе будетъ разслдоваться. Назначили судъ. Обвинители общали ничего не предпринимать до окончанія его. Обвиняемый не обнаруживалъ желанія скрыться, но спокойно ожидалъ конца слдствія. Но не прошло и трехъ дней, какъ обвинявшій его эксовикъ, встртившись какъ-то съ нимъ въ коридор, снова принялся колотить его. Когда товарищи, вступившіеся за избиваемаго, указывали на безобразіе расправы до окончанія слдствія, тотъ заявилъ, что онъ, какъ анархистъ, никакихъ судовъ не признаетъ. Это, конечно, всхъ возмутило до послдней степени. Ясно, что анархисты-экспропріаторы склонялись къ установленію кулачнаго режима. Дальнйшее подтвердило это.

Одинъ изъ заключенныхъ, нкто Ст-кій, человкъ въ высшей степени прямолинейный, услышавъ о побояхъ, нанесенныхъ товарищу, вопреки общаніямъ ждать, крайне возмутился. Не откладывая дла въ долгій ящикъ, онъ немедленно направился къ камер, гд сидли эксовики группой человкъ въ двадцать и среди нихъ виновникъ торжества. Но тамъ его не оказалось.

— Жаль,— задумчиво сказалъ Ст-кій:— ну, такъ вы ужъ передайте ему отъ меня, что онъ подлецъ,— попросилъ онъ имвшихся на лицо и ушелъ.

Подлеца получила въ сущности вся камера, ибо вс они одобряли такой способъ ‘непризнанія суда’. Поэтому вернувшемуся эксовику была поставлена на видъ необходимость ‘смыть пятно’, наложенное на нихъ Ст-кимъ.

Само собой понятно, что способъ для этого былъ избранъ ‘мордобойный’. Теоретически эксовики разсчитали, что двое могутъ справиться съ однимъ и потому нанесли визитъ Ст—кому въ количеств двухъ человкъ. Посл отклоненнаго ультиматума о взятіи своихъ словъ обратно, визитеры приступили къ длу. Но въ виду того, что Ст—кій обладалъ нравомъ строптивымъ, теоретическіе разсчеты оказались ошибочными. Произошло весьма краткое, но весьма сильное физическое взаимодйствіе, во время котораго въ камер было опрокинуто и разбито все, что только могло быть разбито и опрокинуто.

Чрезъ нсколько недолгихъ, но яркихъ минутъ визитеры вихремъ вылетли изъ камеры и со всхъ ногъ устремились къ ближайшему крану освжить свои лица и привести въ порядокъ свои туалеты. Слдомъ за ними выскочилъ хозяинъ и направился къ другому крану въ тхъ же цляхъ.

Такимъ образомъ безнаказанно избить Ст—каго не удалось.

Разсчетъ о перевс силъ оказался ошибочнымъ, и игра вышла такъ на такъ. Но умыселъ вздуть Ст—каго при помощи простой майоризаціи двухъ кулаковъ четырьмя былъ ясенъ. И если бы предполагалось заране, что четырехъ кулаковъ мало, то было бы, вроятно, отряжено шесть или больше, смотря по надобности. Даже слпому было очевидно, что анархисты окончательно вступили на путь регулированія отношеній личностей посредствомъ числа и вса кулаковъ. При этомъ они оставались въ наивной, но полной увренности, что оглушать и заушать будутъ они, анархисты-экспропріаторы, а получать оплеухи будутъ остальные прочіе ‘соціалъ-демократы’…

Событіе со Ст—кимъ въ связи со всмъ, что происходило въ послднее время, прямо таки взбленило меня. Мн неудержимо захотлось показать, наконецъ, эксовикамъ, что на счетъ соціалъ-демократической кротости и на счетъ мнимо предуготовленныхъ анархистамъ розъ и пріятностей кулачнаго права они находятся въ глубочайшемъ заблужденіи. Словами этого достичь нельзя было. Это была бы все та же, глубоко презираемая ими, ‘пропаганда и агитація’, которая лишь еще больше убдила бы ихъ, что для нихъ въ тюрьм ‘своя рука владыка.’ Нужно было дйствовать…

Какъ ни скандально это, но я долженъ признаться, что собственнолично пустился на предумышленное рукопашное столкновеніе. Это предпріятіе было задумано мною въ индивидуальномъ масштаб, но въ силу сложившихся обстоятельствъ неожиданно развернулось въ общую схватку политическихъ заключенныхъ съ анархистами-экспропріаторами. Въ результат получилось явленіе, отнюдь не поднимающее, конечно, престижъ политической тюрьмы, но при тогдашнихъ внутри-тюремныхъ отношеніяхъ, быть можетъ, неизбжное.

Планъ у меня составился быстро. Да онъ былъ и несложный. Я ршилъ обругать всхъ анархистовъ-экспропріаторовъ оптомъ, такъ и въ такой обстановк, чтобы у нихъ у всхъ прямо загорлось желаніе расправиться со мною. Принявъ въ разсчетъ, что я размрами крупне Ст—каго и, кром того, сидлъ не одинъ въ камер, а съ Галькой эс-эромъ, то я и ожидалъ, что ко мн для расправы явятся ужъ не два человка, а человкъ шесть-восемь. Такъ какъ я былъ убжденъ, что Галька, который, несмотря на малый ростъ и невзрачность вида, былъ весьма охочъ до рукопашной, отъ столкновенія не откажется, то дло общало быть серьезнымъ. Что же касается до результатовъ его, то, уповая на свою силу, Галькину молніеносность и хладнокровіе, я надялся, если Богъ поможетъ правому длу, жестоко проучить эксовиковъ. При этомъ былъ, конечно, рискъ, что и наши головы не уцлютъ. Но… кто не рискуетъ, тотъ не выигрываетъ. А въ данной игр ставкой было снятіе осаднаго положенія, введеннаго анархистами, и рисковать было изъ за чего. Я изложилъ задуманное Гальк, и онъ вполн одобрилъ мою мысль.

По независящимъ обстоятельствамъ планъ мн удалось осуществить лишь на половину, а въ остальномъ дло развернулось, съ одной стороны, шире, а съ другой — мене ‘головоломно’ чмъ я думалъ его поставить.

Выйдя на другой день на прогулку, я увидлъ вчерашнихъ гостей Ст—каго мирно предающихся катанію на замерзшей большой луж.

— Здравствуйте, господа,— сказалъ я, идя къ нимъ и на ходу еще издали начиная діалогъ:— это вы вчера къ Ст—кому налетъ длали?

— Мы,— вызывающе отвтили мн остановившіеся эксовики, по тону и по обороту рчи почувствовавъ, что это только вступленіе.

— А съ какихъ же поръ, любопытно знать, вы записались въ хулиганы?

— А съ тхъ поръ,— отвчали эксовики, понявъ, къ чему клонится дло и беря сразу высокій тонъ,— съ тхъ поръ, какъ мы васъ, соціалъ-демократовъ….— Фраза заканчивалась весьма непечатнымъ глаголомъ, выражавшимъ крайнюю степень дйственнаго презрнія.

Вся прогулка остановилась, чувствуя, что зретъ нчто серьезное.

— Такъ,— продолжалъ я,— ну-съ, такъ вотъ вы и узнайте отъ меня, что вы — хулиганы и негодяи. Да передайте это и вашимъ соумышленникамъ и единомышленникамъ за одно…

Мн ничего не отвтили, справедливо полагая, что на почв словъ дло доведено до конца. Предложеніе передать мой комплиментъ единомышленникамъ было только риторическимъ оборотомъ, ибо единомышленники находились здсь же, на прогулк.

Естественно, что мое выступленіе привело разомъ въ волненіе эксовиковъ. Они собрались въ кучку и, бросая на меня многообщающіе взгляды, тихо обсуждали, подъ какимъ соусомъ меня състь. Товарищи подходили ко мн и предостерегали.

— Берегитесь, они что-то затваютъ противъ васъ.

Вскор эксовики исчезли съ прогулки. Разсчеты мои не оправдались: они не стали ждать возможности явиться ко мн въ камеру, а ршили расправиться немедля. А на случай вмшательства другихъ приняли мры предосторожности: обжали камеры, выпустили своихъ и позахлопнули задвижки камеръ нашей публики, чтобы не могли выскочить на случай чего.

Тмъ временемъ кончилась прогулка. Полагая, что на сей день все кончено, и, ничего не ожидая, я переступилъ порогъ входной двери, находившейся почти у самаго круга. Тутъ меня и встртила эскадра, двойнымъ полукругомъ загородившая дорогу. Я возвращался съ прогулки почти послдній съ нсколькими товарищами, такъ что вс остальные были уже внутри и, какъ обычно, толкались на кругу и по коридорамъ, прежде чмъ разойтись по камерамъ. Едва я вступилъ въ полутьму коридора, какъ мн навстрчу выдвинулся, звякнувъ кандалами, одинъ изъ поджидавшихъ меня эксовиковъ. Я остановился.

— Вы это отъ себя обозвали насъ негодяями или по порученію всхъ вашихъ?

— Самъ отъ себя.

— Вы обозвали всхъ единомышленниковъ, значитъ, это относится и ко мн?

— А вы одобряете поступокъ со Ст—кимъ?

— Да, одобряю.

— Стало быть, относится и къ вамъ.

— А! ну такъ получите!— и онъ широко размахнулся.

Я отступилъ на шагъ, уклоняясь отъ удара и собираясь отвтнымъ ударомъ сбить съ ногъ противника. Но… къ своему удивленію, увидлъ, что тотъ, занеся назадъ руку, вдругъ пошатнулся и куда-то исчезъ въ толп. Не усплъ я отдать себ въ этомъ отчетъ, какъ былъ ошеломленъ сразу точно по волшебству измнившейся картиной. Все кругомъ кипло и на кругу шелъ ожесточенный бой. Звонъ кандаловъ, топотъ ногъ, глухіе удары, хриплыя ругательства, крики надзирателей, бжавшихъ съ грохотомъ со всхъ лстницъ,— все смшалось.

Я такъ былъ изумленъ этимъ неожиданно развернувшимся зрлищемъ, что нсколько мгновеній растерянно смотрлъ, ничего не соображая. Наконецъ, опомнившись, ринулся въ свалку и попалъ прямо въ раскрытыя объятія одного товарища, загородившаго мн дорогу. Это былъ одинъ изъ ‘солидныхъ’ обитателей тюрьмы. Моложе меня года на два, лтъ 23-хъ, слегка полный и порядочный здоровякъ, онъ обладалъ нравомъ степеннымъ и постоянно журилъ меня за легкомысліе. И на этотъ разъ онъ сохранилъ полное спокойствіе и степенность. Первой заботой его было не пустить меня принять участіе въ скандальной исторіи. Я оттолкнулъ его и снова бросился впередъ, онъ опять охватилъ меня и, отталкивая назадъ, уговаривалъ:

— Да опомнись, да перестань, да что ты…

Я былъ такъ золъ на его вмшательство, что мн хотлось ударить его. Хорошо или плохо я поступилъ, но дло сдлано, каша заварена, и мн не годилось отойти въ сторону съ добродтельнымъ видомъ и предоставить расхлебывать ее другимъ. Я рвусь, онъ не пускаетъ. Наконецъ, меня выручилъ какой-то эксовикъ: онъ внезапно налетлъ на насъ и влпилъ здоровую затрещину моей неожиданной няньк. Тотъ на моментъ отороплъ, потомъ глаза его загорлись, онъ сбросилъ съ руки свое пальто, засучилъ рукава и съ азартомъ разсерженнаго медвдя вломился въ потасовку, забывъ и о достоинств эсъ-дековскаго комитетчика, и обо мн. Освободившись такимъ курьезнымъ путемъ, я, наконецъ, бросился на кругъ.

Тамъ — битва въ разгар. Появились откуда то швабры и мелькали надъ головами, поднимаясь и опускаясь. Около одной изъ нихъ, какъ около тла Патрокла, шла борьба за обладаніе. Человкъ по пяти, схватившись съ двухъ сторонъ у средины ея, вырывали ее другъ у друга и быстро кружились, сметая концами швабры все, что подворачивалось. Предо мною мелькнулъ мундиръ помощника съ револьверомъ въ рук, пробиравшагося съ солдатами вдоль стнки къ концу коридора, чтобы оттуда прикладами разогнать свалку. Выскочившіе изъ своихъ камеръ десятка полтора уголовныхъ тщетно пытались разнять дерущихся.

Но дло быстро шло къ естественному концу. Сформировавшійся мгновенно на пол сраженія блокъ эсъ-дековъ съ эсъ-эрами одерживалъ ршительную побду. ‘Еще напоръ и врагъ бжитъ’. Эксовики, дйствительно, бжали, кто куда. Часть спаслась въ угловое помщеніе (въ бд не разбирать же мста) и тамъ забаррикадировала дверь, выдерживая плечами яростный напоръ соціалъ-демократовъ, отступившихъ отъ принципа пропаганды и агитаціи. Другіе удирали со всхъ ногъ вверхъ по лстницамъ всхъ трехъ крыльевъ корпуса, а за ними по пятамъ насдали преслдователи, иные, не успвшіе удрать по лстниц, съ проворствомъ, не взирая на мшавшіе кандалы, лзли по труб къ периламъ балкона перваго этажа, чтобы оттуда спасаться путемъ мене короткимъ, но боле удобнымъ, въ свои камеры… Однимъ словомъ, разгромъ эксовики потерпли полный въ этомъ данномъ ими намъ по всмъ правиламъ стратегіи сраженіи.

Нужно было все таки имть большую дерзость, чтобы пуститься на открытое столкновенье при несомннномъ количественномъ перевс противниковъ въ тюрьм. Какъ выяснилось впослдствіи, они очень разсчитывали въ случа столкновенія получить поддержку уголовныхъ, къ которымъ сильно въ общемъ тяготли, поддаваясь ихъ вліянію и перенимая ихъ нравы. Но разсчетъ оказался ошибочнымъ.

Когда, наконецъ, солдаты сняли эсдековскую блокаду углового помщенія, побжденные благополучно укрылись въ камеры, швабры вернулись на свои мста къ коридорнымъ, и разгоряченные бойцы принялись длиться впечатлніями,— меня заинтересовалъ вопросъ, куда длся тотъ первый эксовикъ, который на меня занесъ свою руку да такъ и не донесъ ея. Галька разъяснилъ мое недоумніе вечеромъ за чаемъ.

— Только онъ это загородилъ теб дорогу, я ужъ сейчасъ и по нашимъ, и по ихъ лицамъ увидлъ, что будетъ баталія. Поэтому я подобрался къ теб поближе. Только онъ замахнулся на тебя, я его сбоку въ ухо рразъ! А потомъ схватилъ его за поясъ да и поволокъ на чистое мсто, чтобы не мшали… И насовалъ же я ему, братъ!..

— Ахъ ты, плюгашъ. Да вдь онъ вдвое здорове тебя!

— Эка невидаль,— съ очаровательнымъ хвастовствомъ отвтилъ Галька,— что я даромъ въ матросахъ на канонерк служилъ, въ плотникахъ полъ-Россіи исходилъ да чуть не во всхъ деревняхъ кольями бился?!

На другой день меня бранили свои. Покачивали головой, неодобрительно хлопали по плечу и приговаривали: ‘ну хорошо ли это? подходитъ — это вамъ, солидному человку?’. Но все это говорилось лишь такъ, для порядка. А въ сущности вс были довольны. Только нсколько человкъ сказали то, что на самомъ дл чувствовали вс:

— Ну, что тамъ говорить! По крайней мр, очистилъ атмосферу… Давно пора было…

И точно: атмосфера очистилась. Группа анархистовъ-экспропріаторовъ сразу и ясно увидла, что если въ серьезъ принять за норму жизни кулакъ, то имъ, что называется, ни дохнуть, ни пикнуть нельзя будетъ. Съ нихъ сразу слетла спсь, и они стали весьма разсудительными въ длахъ. Прежде всего это выразилось въ томъ, что они приняли участіе въ общетюремной коммиссіи, созванной для ликвидаціи столкновенія. Положеніе длъ заставило пригласить въ нее представителей и отъ уголовныхъ. Предъ этой коммиссіей я и предсталъ въ качеств обвиняемаго. Выслушавъ мотивировку моего поступка, она отпустила меня съ миромъ при участіи въ голосованіи и анархистскихъ представителей. Дале, они признали компетенцію всякихъ судовъ и слдственныхъ коммиссій по обвиненіямъ заключеннаго противъ заключеннаго, а вмст съ тмъ и неприкосновенность личности обвиняемаго, пока длится слдствіе. Въ частности, они признали это и по отношенію къ товарищу, находившемуся въ тотъ моментъ подъ слдствіемъ по обвиненію въ пособничеств полиціи.

Наконецъ, та же коммиссія отъ имени всей тюрьмы поставила на видъ эксовикамъ, что въ дальнйшемъ за пусканіе въ дло кулаковъ съ ними посчитается и очень серьезно вся тюрьма. Посл вчерашней исторіи эта угроза, да еще подкрпленная уголовной тюрьмой, не казалась уже анархистамъ-экспропріаторамъ пустымъ звукомъ, и они весьма сократились. Прямо пріятная публика стала,— въ большинств своемъ, конечно, ибо было среди нихъ нсколько экземпляровъ чисто хулиганской породы, ненавидвшихъ политиковъ и подъ сурдинку проповдовавшихъ среди уголовныхъ погромъ политической тюрьмы.

Такимъ образомъ, столкновеніе это разрдило атмосферу, сгущавшуюся еще съ весны и разршило массу наболвшихъ мелкихъ и крупныхъ вопросовъ тюремной повседневности. Какъ ни некрасивъ и ни непріятенъ самый фактъ свалки въ политической тюрьм, но изъ всхъ золъ она была все же наименьшимъ.

То обстоятельство, что съ этого дня какъ-то само собой выдвинулась моя кандидатура на постъ политическаго старосты, и вскор я былъ единодушно избранъ на этотъ постъ, показало, что моя позиція по отношенію къ эксовикамъ — хорошенько подраться, чтобы лучше помириться — не была ошибочной въ данныхъ обстоятельствахъ. Какъ интересную черту психологіи эксовиковъ, отмчу, что ко мн они не питали никакихъ дурныхъ чувствъ посл этой исторіи. Наоборотъ, они внесли мое имя въ число тхъ немногихъ соціалъ-демократовъ, на которыхъ не годится поднимать руку, хотя они и соціалъ-демократы. Такихъ во всей тюрьм они насчитали всего трехъ.

Казалось, что теперь нервамъ можно будетъ отдохнуть отъ постоянной втряски, задаваемой имъ этой безпокойной группой. Но это была пустая мечта. Тюрьма, дйствительно, не дача, чтобы въ ней можно было спокойно жить да поживать. И на смну тюремной ‘проблем анархизма’ всталъ еще боле грозный ‘уголовный вопросъ.’

VI.

Было время, когда ‘политика’ стояла на недосягаемой моральной высот въ глазахъ уголовныхъ. То было въ тотъ періодъ, когда политическая борьба была удломъ немногихъ исключительныхъ личностей, покидавшихъ отца и мать, отрясавшихъ прахъ обветшавшей жизни съ ногъ своихъ и отдававшихъ себя цликомъ служенію иде,— служенію, полному самоотреченія во имя великой безкорыстной любви къ человку. Срая масса арестантовъ нердко окружала вниманіемъ и заботливостью этотъ непонятный для нея міръ, въ которомъ она чувствовала что-то такое, передъ чмъ склонялись даже воры и убійцы, грабители и насильники. Но т времена уже прошли. Политическая борьба стала тмъ, чмъ и должна она быть,— борьбой широкихъ массъ на арен общественной жизни, со всей ея сутолокой и обыденностью. Сообразно съ этимъ измнилась и политическая тюрьма, превратившаяся въ подневольное сборище простыхъ, обыденныхъ людей, какихъ много, какихъ тысячи. Вмст съ этимъ постепенно мнялось и отношеніе уголовныхъ къ политической тюрьм.

Къ тому времени, когда меня прибило жизненной волною въ тюрьму, этотъ процессъ уже закончился. Политическая тюрьма стала массовой тюрьмой, сбитой изъ самыхъ разнообразныхъ и разношерстныхъ элементовъ, иногда далекихъ другъ отъ друга какъ небо отъ земли. Она уже не вызывала особо большаго почтенія къ себ ни въ администраціи, ни въ тюремномъ персонал, ни въ уголовныхъ.

Это опрощеніе политической тюрьмы въ глазахъ уголовныхъ нашло свое выраженіе даже во взаимномъ обращеніи. Политики между собой именовались ‘товарищами’, а политики и уголовные называли другъ друга ‘коллегами’. Когда ко мн въ первый разъ обратился уголовный со словами: ‘коллега, дайте папиросу!’ — то я принялъ это за остроумную шутку. Но оказалось, что это серьезно: слово ‘коллега’ обозначало мое взаимоотношеніе съ говорившимъ. Поздне меня уже нисколько не удивляло, когда уголовный говорилъ мн: ‘коллега староста, не найдется ли у васъ листика бумаги на прошеніе?’ Я и самъ, случалось, совершенно серьезно спрашивалъ: ‘коллега коридорный, это вы утащили часы изъ камеры 217-ой?’

Это низведеніе ‘политики’ съ небесъ въ глазахъ уголовныхъ имло еще и другую причину. Дло въ томъ, что вихрь общественно-политической борьбы, всколыхнувшій до самыхъ глубинъ народную толщу, втянулъ въ движеніе и такіе анти-общественные элементы, какъ уголовные и люмпен-пролетаріатъ.

О томъ, какъ реакція пользовалась этими элементами въ борьб противъ освободительныхъ попытокъ въ различныхъ странахъ, писалось не разъ. Широко они были использованы и въ Россіи. Не останавливаясь на этомъ, отмчу обратный и, быть можетъ, исключительный въ исторіи случай, когда уголовные элементы оказались не въ союз съ реакціей, а въ борьб съ нею.

Въ Одесс, во время погрома, корпорація воровъ, какъ нчто цлое, ршительно встала на сторону громимыхъ. Не знаю, наблюдалось ли то же въ другихъ городахъ, но одесскіе воры, безъ различія національностей, приняли участіе въ самооборон. Я лично встртилъ въ тюрьм нсколько человкъ русскихъ уголовныхъ, раненыхъ въ перестрлк съ погромщиками. Больше того, во время погрома, воровскія функціи были прекращены, и наложено было своего рода воровское veto на достояніе подвергшихся разгрому. Никто изъ принадлежавшихъ къ профессіональнымъ ворамъ не смлъ ни взять самъ, ни принять отъ другого погромной добычи. Поздне уголовная тюрьма расправлялась безпощаднымъ самосудомъ со всми погромщиками, попадавшими въ ея руки. При мн, почти черезъ полтора года посл погрома, было два случая избіенія на уголовной прогулк участниковъ погрома. Все это объясняется, конечно, тмъ, что главная масса одесской уголовной (какъ и политической тюрьмы) состояла изъ евреевъ. Но фактъ все-таки остается фактомъ: во время одесскаго погрома съ громилами бились плечо о плечо и революціонеры, и воры. Такимъ образомъ жизнь привела, хотя и на одинъ моментъ, хотя только краемъ одежды, въ соприкосновеніе людей политической борьбы и ‘преступные элементы’ общества. И это соприкосновеніе оставило неизгладимое воспоминаніе въ душ послднихъ. Они никогда не могли забыть, что былъ моментъ, когда они, какъ равные съ равными, сошлись на одномъ дл съ политиками. И смотрть снизу вверхъ на политиковъ, какъ таковыхъ, они уже не могли больше.

Появленіе въ тюрьм новой фигуры — эксовика, въ которомъ уже явно перемшивались въ разныхъ пропорціяхъ стихіи политики и уголовщины, заполняло промежутокъ между уголовной тюрьмой и политической, сдлавъ изъ сидвшихъ въ нихъ одну, почти непрерывную цпь. Во всякомъ случа отграничивающія линіи стали смутными и неясными. Не мало способствовала тому наличность въ тюрьм, такъ называемыхъ, ‘политическихъ-уголовныхъ’. Къ нимъ относились самые разнородные элементы. Многія преступленія, совершенныя на политической подкладк, правительство преслдовало по уголовнымъ статьямъ. Обвиняемые были ‘политическіе-уголовные’. Съ другой стороны, многія чисто уголовныя преступленія по недоразумнію или еще почему-либо припутывались слдственными властями къ политическимъ дламъ, и ихъ виновники составляли вторую разновидность ‘политическихъ уголовныхъ’. Была, наконецъ, и третья группа. Ее составляли люди, имвшіе за собой два обвиненія, изъ коихъ одно — политическое, другое — уголовное. Къ такимъ принадлежалъ я самъ. Въ то время, какъ одесская охрана поворачивала меня на вс стороны, стараясь соорудить мн какой нибудь политическій процессъ, судебный слдователь другого округа предъявилъ мн ‘обвиненіе въ покушеніи на убійство пристава’ по чисто уголовнымъ статьямъ.

Все это вмст взятое произвело страшную путаницу, такъ что становилось крайне труднымъ длать какія нибудь различенія по объективнымъ признакамъ. Различіе между политическимъ и уголовнымъ свелось, наконецъ, къ чисто вншнимъ признакамъ: уголовные носили казенную арестантскую одежду и получали черную пайку {Порція хлба.}, политическіе ходили въ своей одежд и получали блую пайку и обдъ изъ политической кухни. А такъ какъ получать блый хлбъ и ходить въ своей одежд пріятне, чмъ таскать арестантскую сермягу и сть черный хлбъ, то все, что только могло изъ уголовщины протиснуться въ ‘политику’, пользуясь смшеніемъ статей, длъ и понятій, протискивалось туда изо всхъ силъ. Понятно, что ‘политика’, сведенная къ цивильной одежд и блому хлбу, да еще съ легкой примсью профессіонально-уголовныхъ элементовъ, подъ шумокъ контрабандно пробравшихся въ среду политическихъ, не вызывала ужъ и совсмъ уваженія въ уголовной масс. Да и въ самихъ политическихъ…

Потеря уваженія къ политической тюрьм въ цломъ, чувство сомнительности ея состава и въ то же время своей неразрывности съ ней, моральной отвтственности за нее,— все это ложилось тяжелымъ бременемъ на душу, являлось однимъ изъ самыхъ тягостныхъ тюремныхъ переживаній. Отдльныя лица, и ихъ было, конечно, не мало, вызывали къ себ общее уваженіе. Ихъ цнили, съ ними считались и начальство, и служебный персоналъ, и уголовные, и свои, политическіе. Но въ томъ то и бда была, что это относилось къ лицамъ, что ‘политикъ’ пересталъ быть цнностью самъ по себ, безъ присоединенія опредленнаго имени.

Прибавимъ, что и вншнее различіе между уголовщиной и ‘политикой’, различіе одежды и пайки, устанавливалось зачастую начальствомъ, а это являлось дломъ крайне ненадежнымъ, и выборные органы тюрьмы должны были постоянно вносить коррективъ.

Надо сказать, что начальство тоже совершенно утеряло критерій для установленія того, куда зачислить новаго постояльца, и принуждено было руководиться самыми разнообразными признаками: предъявленной статьей, свдніями охраннаго отдленія, біографическими данными и, наконецъ, нюхомъ. Только комбинируя все это, оно могло безъ грубыхъ ошибокъ отнести сомнительнаго кандидата къ блой или черной пайк.

Хорошо сознавая, что неоффиціальный матеріалъ для установленія личности новоприбывшаго у насъ больше и надежне и ‘нюхъ на политика’ изощренне, начальство обычно безъ пререканій принимало коррективъ, вносимый тюрьмой черезъ старосту въ его оцнку. Но съ этимъ вмст падала и отвтственность на политическую тюрьму, если она требовала включенія въ число своихъ членовъ человка, котораго начальство занесло въ графу уголовныхъ. Поэтому намъ нужно было быть крайне осторожными, чтобы не попасть въ просакъ и не скомпрометировать себя ‘товариществомъ’ съ какимъ нибудь сомнительнымъ субъектомъ.

Иной разъ приходилось снаряжать цлую экспертную коммиссію для установленія ‘политичности’ даннаго лица и пользоваться данными, полученными самыми необычными способами.

Приводятъ, напримръ, кого нибудь, и начальство сажаетъ его въ уголовное отдленіе. Онъ призываетъ старосту.

— Товарищъ староста, вы похлопочите тамъ въ контор, чтобы меня перевели въ политическое отдленіе. Я — политикъ.

Отправляюсь въ контору. Тамъ говорятъ:

— Знаете, собственно статьи еще никакой не предъявлено, а дло пока не разберешь какое. Можетъ быть, предъявятъ уголовную статью, а, можетъ быть, и охрана возьмется за это дло. Но скорй уголовное дло, потому мы и посадили его туда. Впрочемъ, если вы настаиваете… Вы уврены, что это политическій?

— Нтъ, собственно увренности нтъ. Я пришелъ справиться, что у васъ имется. Но въ случа чего вы переведете?

— О, да, конечно. Разъ у васъ будутъ данныя, то пока не предъявятъ уголовной статьи, мы охотно. Но если статья будетъ, ужъ вы не обижайтесь… Мы, конечно, вамъ вримъ, но разъ статья, то мы не не имемъ права, вы сами понимаете…

Возвращаюсь въ корпусъ и подвергаю допросу претендента на званіе политика. Въ это время появляется коридорщикъ съ обдомъ. Наливая супъ, онъ прислушивается къ бсд.

— Это онъ хочетъ политикомъ сидть?— безъ церемоніи тычетъ онъ длиннымъ черпакомъ по направленію новоприбывшаго. Я въ удивленіи киваю головой. Тотъ хохочетъ.

— Эй слухай, Наумъ!— кричитъ онъ въ конецъ коридора другому коридорному, разливающему обдъ на другой сторон.

— Ну, что такое?— откликивается Наумъ: — чего ты кричишь?

— Нтъ, ты слышишь!? Сруль Черный уже въ политики поступаетъ. Его уже староста на блую пайку сажаетъ. Ей Богу!..

— Что? Сруль Черный? ну такъ скажи старост, когда онъ такой добрый, пусть и меня запишетъ на блую пайку, я тоже политикъ буду.— Наумъ длаетъ видъ, что меня и въ помин здсь нтъ.

— Вы слышите, коллега староста? Наумъ тоже политикъ, его тоже надо на блую пайку, — иронически сообщаетъ мн коридорный.

Наводимъ справки среди уголовныхъ. Оказывается, что Сруль Черный, дйствительно, полноправный и давнишній членъ воровской корпораціи.

Иногда иначе бывало.

— Зря болтаютъ,— говоритъ мн одинъ изъ уголовныхъ Ивановъ, старинный воръ, страстно любящій свою профессію, какъ свое призваніе, дарящее ему минуты творческаго наслажденія.— Зря болтаютъ. Былъ точно воромъ, когда парнишкой былъ. Но уже года три съ лишнимъ, какъ бросилъ, ушелъ къ вамъ, политикамъ. Помню, я еще далъ ему раза четыре тогда по потылиц. Пропалъ, знаете, и мсяца три не являлся. И никто изъ нашихъ не знаетъ, куда длся. Ршили, что убили гд нибудь на дл. Наконецъ, явился. Смотритъ на насъ какъ будто съ колокольни. Что, думаемъ, такое?— Гд пропадалъ?— спрашиваемъ.— Гд былъ, тамъ нту. Я людей нашелъ.— А мы, что же, собаки?— Вы паразиты, вы изъ рабочаго человка кровь сосете, потомъ его питаетесь. Всхъ васъ воровъ рзать надо. Я тоже такой былъ, но теперь у меня глаза открылись, и я къ вамъ очень презрительный.— Ахъ ты гнида этакая!— И гд это онъ словъ такихъ набрался? Ну, далъ я ему трепку, съ тмъ онъ и опять ушелъ. Потомъ уже узнаемъ, что воровать, дйствительно, бросилъ и съ политиками сошелся. Да вотъ вы и сами спросите. Тутъ у насъ и Николаевскіе, и еодосійскіе, и Кишиневскіе ребята есть. Вс тоже скажутъ. Нтъ, нтъ, зря говорятъ…

VII.

Таково было состояніе политической тюрьмы къ моменту моего вступленія на постъ старосты. Составленная изъ элементовъ разнообразныхъ, зачастую случайныхъ и иногда недоброкачественныхъ, затопленная малосознательной массой изъ общественныхъ низовъ, она потеряла свой былой престижъ въ глазахъ уголовной тюрьмы. Впрочемъ, плакать о потер престижа не приходилось, ибо то былъ бы плачъ по волосамъ со снятой головы. Бда была не въ этомъ.

Бда, и дйствительная, не метафорическая бда, была въ томъ, что отношенія съ уголовными, бывшія въ общемъ и цломъ очень хорошими и дружелюбными, стали ршительно и неуклонно портиться. Быстро слдовавшія одно за другимъ событія привели нашу тюрьму къ положенію, когда въ теченіе цлыхъ недль приходилось жить въ ежеминутномъ ожиданіи грандіозной общетюремной рзни, грозой нависшей надъ нами.

Причинъ, приведшихъ къ такому положенію, было много. Остановлюсь сначала на мене крупныхъ. Суммируясь, он создали атмосферу, достаточно жаркую для того, чтобы послдовавшіе за тмъ боле крупные факты могли поднять температуру до взрыва.

Отмчу прежде всего вліяніе анархистовъ-экспропріаторовъ на уголовныхъ, съ которыми они постоянно находились въ тснйшихъ отношеніяхъ. Хотя уголовные къ заискиваніямъ эксовиковъ относились съ нкоторой холодностью, но слушать ихъ слушали во вс уши. А т имъ разъясняли, что для политиковъ, а главное для соціалъ-демократовъ, уголовные все равно, что собаки, что они считаютъ ихъ за вредныхъ животныхъ и, когда устроятъ свой соціалистическій строй, то будутъ преслдовать ихъ еще хуже.

Такая пропаганда велась, конечно, съ наилучшими намреніями, съ цлью просвтить и обратить на путь истины заблудшихъ братьевъ и, разъяснивъ имъ ошибочность другихъ ученій, привлечь ихъ въ лоно анархистской семьи. Но уголовные запечатлвали въ сердц своемъ лишь то, что имъ подходило.

— Соціализмъ — это намъ безъ вниманія. Тамъ вс работать должны. А мы воры, мы хотимъ красть. Намъ это не подходитъ…

Призывъ анархистовъ къ борьб за лучшую будущую жизнь пропускался мимо ушей. За то глубоко западало сообщеніе, что соціалъ-демократы уголовныхъ за людей не считаютъ и собираются завести свои соціалъ-демократическія тюрьмы. Не замчая этого, эксовики продолжали свою пропаганду. А такъ какъ сами они въ большинств своемъ весьма и весьма нуждались въ разъясненіи того, о чемъ говорили, то bona fide они и вкладывали въ головы уголовныхъ въ непереваренномъ вид вс поклепы на соціалистовъ-государственниковъ, какіе только имъ были извстны. И были, конечно, уврены, что они разъясняютъ самую суть. Когда же отношенія наши съ эксовиками въ конецъ испортились, то агитація эта приняла и злостный въ нкоторыхъ случаяхъ оттнокъ.

Въ результат у уголовныхъ сложилось твердое убжденіе, что политическіе ихъ презираютъ, считаютъ за собакъ и полагаютъ, что ихъ нужно ‘рзать’. А если не говорятъ этого, то потому только, что боятся уголовныхъ.

Надо сказать, что наша ‘политика’, дйствительно, отдавала душкомъ презрнія къ уголовнымъ. Только источникъ его былъ не тотъ, какой указывали экспропріаторы. Это было презрніе обывательское, застрявшее въ психологіи массовика политика вмст съ цлой кучей другихъ обывательскихъ настроеній и переживаній. Работа соціалистической мысли могла бы освободить душу отъ этого презрнія, переведя ее въ идейное отрицаніе, которое не можетъ быть оскорбительнымъ для того, противъ кого оно направлено. Но этой то работой мысли, — не по своей вин, конечно,— и бдна была наша демократизированная массовая политика. Какъ бы то ни было, но для подозрительности уголовныхъ имлись кое-какія основанія.

Ко мн не разъ и не два заходили уголовные старосты и Иваны и на всякіе лады заводили разговоръ и сводили его на отношеніе политическихъ къ уголовнымъ. Всякими путями они старались вывдать дйствительное мнніе политиковъ объ уголовныхъ и объ отношеніи къ нимъ. Подстерегающими глазами они смотрли на выраженіе моего лица и ловили каждое слово, которое, какъ они думали, вырывалось у меня непроизвольно и потому-де искренне. Они все добивались отъ меня, нужно ли, по моему мннію, ‘рзать’ уголовныхъ, если къ тому представляется возможность. Походивши вокругъ да около, они, наконецъ, ставили вопросъ въ упоръ.

— Ну, какъ по вашему, если воръ у васъ укралъ, надо его убить?

— Убить не убить, а вотъ если вы, напримръ, меня встртите на улиц ночью и возьмете за горло, то случись у меня револьверъ, я такъ пальну, что вамъ не поздоровится. А вы какъ полагаете, я долженъ вамъ, какъ курица, дать себя ощипать?..

— Ну, это дло другое. Я самъ одинъ разъ…— И дальше идетъ разсказъ, какъ однажды по ошибк воры напали на своего же брата вора, и онъ отбилъ нападеніе револьверомъ, а потомъ уже разъяснилось, что это свой.

— Конечно, если нападаютъ, то не отбиваться нельзя. Это понятно.

— Ну, а такъ вотъ просто, нужно бить вора за то, что онъ воръ?. Да правду говорите!…— испытующе смотритъ на меня говорящій.

Мои постители старалась выпытать именно мое мнніе, настоящаго въ ихъ глазахъ ‘политика’, оффиціальнаго лица и представителя политической тюрьмы. Если тамъ кто-нибудь другой сгоряча какъ нибудь отхватитъ, что ‘васъ воровъ бить надо’, то это, молъ, можетъ и въ самомъ дл не больше, какъ ‘брехъ’. Цны ему большой придавать нельзя. А если политическій староста то же думаетъ, то это ужъ значитъ такъ оно и есть.

Понятно, въ такой атмосфер нужно было быть крайне осмотрительнымъ въ выраженіяхъ и тактичнымъ въ поведеніи, ибо здсь ставилось въ строку всякое лыко. Но чего именно не хватало нашей политик, такъ это именно способности выбирать выраженія.

Нердко мирно начавшійся разговоръ принималъ такой оборотъ, что уголовные готовы были лзть на стну. Подобные конфликты возникали тмъ легче, что въ данномъ случа сталкивались, такъ сказать, два міросозерцанія.

Я не помню, гд, кажется, у Горькаго, двое, изъ коихъ одинъ воръ, а другой мужикъ, ведутъ между собою споръ. Въ этомъ спор мужикъ доказывалъ вредность и излишность вора въ жизни. Противникъ его, не будучи въ силахъ возразить что либо состоятельное, тмъ не мене съ глубокимъ убжденіемъ отвчалъ:

— Ну, братъ, оно и безъ вора того… не очень то ладно…

Это убжденіе, что безъ вора въ жизни будетъ какой-то непорядокъ, не все будетъ, какъ слдуетъ,— составляетъ непоколебимое, хотя и безсознательное, убжденіе уголовщины.

Вотъ между нашими политиками и уголовными и происходили постоянно споры такого, чисто принципіальнаго, характера. Запасъ аргументовъ въ этой борьб у нашихъ политиковъ-массовиковъ изсякалъ быстро, за небогатствомъ вообще теоретическаго багажа. А тогда оставалась лишь ршительность убжденій, принимавшая именно съ силу своей оголенности самыя крайнія выраженія. Не зная, какой еще найти доводъ, иной не въ мру усердный спорщикъ вдругъ и грянетъ:

— Да что тамъ съ тобой, воромъ, разговаривать… Бить васъ надо, да и кончено. Тогда, можетъ, и поймете…

Возмущенные слушатели разбгаются по всей тюрьм и, невольно преувеличивая, разсказываютъ, что вотъ и еще политикъ проговорился о необходимости ‘рзать’ уголовныхъ. Среди послднихъ все больше и больше наростало раздраженіе противъ ‘политики’, а вмст съ тмъ и желаніе проучить ее, чтобы не очень зазнавалась.

— Шпана такая же, какъ и наша, а туда же задираетъ носъ,— жаловался мн одинъ уголовный, обиженный какъ-то въ спор пренебрежительнымъ тономъ и рчами политики.— Дамъ вотъ какому нибудь по рож, такъ и будетъ знать,— продолжалъ онъ, пересыпая рчь алмазами непечатнаго краснорчія, которыми такъ богата тюрьма.

Частые скандалы съ администраціей, устраиваемые безъ особой нужды анархистами-эксиропріаторами, втягивавшими въ нихъ и всю тюрьму, записывались уголовными на счетъ всей ‘политики’ и еще боле раздражали ихъ.

Въ атмосфер этого раздраженія все чаще и чаще стали возникать единичныя недоразумнія — провозвстники надвигающагося общаго столкновенія. Тамъ, смотришь, на кухн голодная и жадная шпана, ожидающая остатковъ отъ котла, чуть не избила дежурнаго по кухн. Здсь коридорные, въ нарушеніе давнишнихъ постановленій о неприкосновенности имущества политиковъ, утащили у послднихъ изъ камеръ вещи. Въ пересыльной тюрьм побили парнишку политическаго за отказъ отъ какой-то работы, данной ему пересыльнымъ старостой. Сегодня уголовный ударилъ политическаго за то, что тотъ сказалъ ему нчто, по тюремному кодексу непереносно оскорбительное. А завтра политическій, возмущенный наглостью коридорнаго, взявшаго размнять трехрублевку и спокойно положившаго ее въ свой карманъ, ставитъ ему солиднйшій фонарь подъ глазамъ. Чрезъ нсколько времени побитый пытается отвтить ударомъ мднаго ключа отъ водопроводнаго крана. Первый ударъ отбитъ, но онъ хочетъ повторить его. Тогда аттакованный вынимаетъ ножъ и зловще предупреждаетъ: ‘Брось ключъ, а то худо будетъ’… Чрезъ минуту среди уголовныхъ разносится, что политикъ поднялъ ножъ противъ уголовнаго. Къ нему несутся нсколько человкъ не то съ намреніемъ въ самомъ дл по уголовному кодексу сбросить его съ четвертаго этажа, не то лишь для того, чтобы объяснить ему, что за это сбрасываютъ. Посл шума и криковъ дло кое-какъ объясняется и улаживается. Но въ общую сумму раздраженія инцидентъ вноситъ свою долю.

Конечно, сколько было силъ, мы старались ослабить это раздраженіе, дйствуя черезъ уголовныхъ старостъ и Ивановъ. Но это удавалось лишь отчасти. Хотя они сами понимали, что положеніе создается ненормальное, но выступать въ пользу политиковъ противъ общаго настроенія не могли, не рискуя своей популярностью и вліяніемъ,— тмъ боле, что среди нихъ самихъ шла борьба за это вліяніе. Играя на раздраженіи уголовной массы противъ политиковъ, враждебные намъ Иваны легко могли погубить значеніе своихъ соперниковъ изъ числа нашихъ сторонниковъ.

Волна все поднималась, раздраженіе наростало. Пока были только цвточки, но и за ягодами дло не стало.

VIII.

Я ужъ говорилъ о томъ, какъ жизнь привела въ соприкосновеніе уголовныхъ и политиковъ въ погромные дни. Это былъ лишь одинъ краткій моментъ, и на мигъ скрестившіеся пути снова разошлись. Но были и другіе случаи, когда эти пути скрещивались, хотя и подъ совершенно другимъ угломъ.

Постоянная угроза погромовъ, принявшее неслыханные размры хулиганство и избіенія, производимыя повсюду черносотенцами,— все это поставило на очередь вопросъ о защит жизни и имущества мирныхъ гражданъ. Между тмъ собственность мирныхъ гражданъ страдала не только отъ указанныхъ причинъ, но и отъ исконнаго, такъ сказать, съ незапамятныхъ временъ Богомъ установленнаго института воровъ.

Въ задачи политическихъ партій не входила непосредственная борьба съ послдними, но ‘охрана жизни и имущества мирныхъ гражданъ’ имла, какъ оказалось, свою логику, приведшую дружины и самообороны революціонныхъ партій къ необходимости взять на себя въ нкоторыхъ мстахъ выполненіе полицейскихъ обязаностей. И эту логику не всегда можно было преодолть, не всегда было возможно удержаться на наклонной плоскости волей-неволей взятыхъ на себя полицейскихъ функцій.

Возьму примръ, прошедшій предъ моими глазами.

Въ ноябр мсяц 1905 года въ Новороссійск на одномъ изъ митинговъ была аннулирована полиція стараго режима. При большомъ воодушевленіи многотысячной толпы въ средину ея, къ ораторской трибун, выходили полицейскіе чины и сбрасывали съ себя револьверы и сабли, складывая ихъ въ кучу въ знакъ нежеланія поднимать оружіе противъ народа. Городъ посл этого остался безъ полиціи, власти исчезли со сцены. Самъ собою всталъ вопросъ: кто возьметъ на себя защиту мирныхъ гражданъ отъ всякихъ видовъ хулиганства? За это взялась сильная, прекрасно вооруженная соціалъ-демократическая дружина. А кто возьметъ на себя охрану порядка, тишины, спокойствія и собственности обывателей? Это взяла на себя городская милиція, организовавшаяся при дум. Завдываніе этой милиціей было предложено начальнику соціалъ-демократической боевой дружины. Можно ли было отказаться? Нельзя, ибо это значило бы отказаться отъ контроля надъ составомъ этой городской милиціи и надъ характеромъ ея дятельности, это значило бы рисковать тмъ, что она можетъ превратиться во враждебную силу. И вотъ не только начальникъ боевой дружины сталъ во глав городской милиціи, но и другія, мене важныя мста въ ней были заняты наиболе надежными и сознательными соціалъ-демократами-дружинниками. Нашъ начальникъ сдлался такимъ образомъ настоящимъ генералъ-аншефомъ всхъ буржуазныхъ и соціалистическихъ вооруженныхъ силъ города Новороссійска. Вмст съ тмъ и отвтственность за полицейскую службу въ город, а въ томъ числ и за борьбу съ ворами, пала, значительною своею частью, на соціалъ-демократическую партію.

Жизнь, какъ уже сказано, иметъ свою логику. Революціонеровъ, взявшихся за ‘охрану жизни и имущества’, она потянула и дальше. Въ томъ же Новороссійск имлъ мсто такой случай.

Соціалъ-демократическій комитетъ назначилъ демонстрацію по поводу севастопольскихъ событій, связанныхъ съ именемъ Шмидта. Въ своемъ воззваніи комитетъ гарантировалъ всмъ участникамъ ея полную безопасность и спокойствіе. Вышелъ чуть не весь городъ. Демонстрація прошла образцово, спокойно, въ полномъ порядк, стройно. Комитетъ блестяще выполнилъ свое общаніе о сохраненіи порядка. Но… во время демонстраціи все таки стащили у трехъ или четырехъ гражданъ золотые часы съ цпочкой. Спрашивается, представляетъ ли это нарушеніе общанія, даннаго въ воззваніи? Потерпвшіе полагали, что да, и съ соотвтственной претензіей обратились къ начальнику дружины. Тотъ, недолго думая, взялъ 10 человкъ милиціи и ‘по свдніемъ революціонно-сыскного отдленія’ произвелъ рядъ облавъ и обысковъ. Черезъ сутки пропавшія вещи снова находились уже въ рукахъ ихъ владльцевъ, восхищенныхъ быстротой и надежностью новыхъ охранителей имущества… Но гарантіи личной и жилищной неприкосновенности, хотя бы и по отношенію къ ворамъ, были, несомннно, нарушены.

Въ Новороссійск на этомъ дло и стало. Комитетъ разомъ натянулъ возжи и удержалъ начавшееся движеніе дружинниковъ по наклонной плоскости. Совсмъ не такъ было въ Одесс и въ близъ лежащихъ городахъ. Здсь обстоятельства сложились иначе. Потому ли, что партійная организація была мене сильна, потому ли, что обстоятельства доставили большую независимость всякимъ дружинамъ, милиціямъ и самооборонамъ, потому ли, что самый составъ ихъ, собранныхъ на спхъ, подъ непосредственной угрозой погрома, былъ боле сбродный и сомнительный,— словомъ, по тмъ или другимъ причинамъ, но здсь дло пошло значительно дальше. Здсь охрана жизни и имущества гражданъ быстро перешла въ прямую активную борьбу съ ворами. Ихъ выслживали, разыскивали, ловили, — и не только ловили, но и весьма сильно колотили. Вроятно, здсь не малую роль играло и то, что милиціонеры и дружинники, занявшіеся этимъ, были рабочіе и мщане одесскихъ окраинъ, въ свое время потерпвшіе не мало отъ воровъ, вытаскивающихъ у нихъ изъ кармановъ послдніе трудовые гроши и снимающихъ послдніе сапоги съ пьянаго человка. Темное и давнишнее озлобленіе противъ воровъ, ничмъ не освщенное и не скрашенное, проявилось теперь въ форм избіеній.

Однажды въ совтъ рабочихъ депутатовъ въ Одесс явилась депутація отъ воровъ, но къ ней отнеслись пренебрежительно и отказались выслушать. Мой сожитель Галька, случайно находившійся въ то время въ совт и бесдовавшій съ депутаціей, говорилъ мн, что воры приходили искать у совта защиты отъ насилій, какія совершались надъ ними. Если бы совтъ выслушалъ ихъ, то, можетъ быть, онъ сумлъ бы надть узду, на кого слдуетъ, и въ исторіи революціонныхъ дней нсколькими насиліями было бы меньше, а намъ, быть можетъ, не пришлось бы въ тюрьм переживать то, что потомъ мы пережили…

Въ Николаев, судя по разсказамъ, дло было и того хуже. Не знаю, подъ вліяніемъ какихъ причинъ, но тамъ преслдованія воровъ приняли форму зврской расправы. За ними охотились, какъ за дичью, и пойманныхъ растрливали. Эти разстрлы сопровождались иногда издвательствами и особенной, ничмъ неоправдываемой, жестокостью. Повторяю, мн совершенно неизвстно, что привело къ этому. Неизвстно даже, въ какой мр и на кого ложится за это отвтственность. Возможно, что это длали не дружинники и не городскіе милиціонеры, а черносотенная милиція. Какъ бы то ни было, фактъ тотъ, что въ Николаев производилась и кровавая расправа надъ ворами.

Въ результат насилій, имвшихъ мсто въ Николаев и Одесс, получились нкоторые счеты, вся тяжесть ликвидаціи которыхъ легла истомъ на плечи сидвшихъ въ тюрьм. Въ сред уголовныхъ, какъ среди дикихъ племенъ Кавказа, свято блюдется законъ кровавой мести. Тотъ, кто подпалъ подъ него,— человкъ обреченный. И когда уголовщина творитъ свой судъ Линча, тогда она — стихія, которая ломаетъ все на пути. Становиться ей поперекъ дороги, это значитъ призвать и на себя дйствіе того же закона. Какъ ни много гибнетъ жертвъ тюремнаго самосуда, иногда даже на глазахъ у надзирателей, исполнители смертнаго приговора остаются обыкновенно неразысканными. Слдственныя власти напрасно пытаются отыскать виновныхъ. Ни одинъ человкъ въ тюрьм подъ страхомъ смерти не укажетъ ихъ. Даже надзиратель, на глазахъ у котораго совершалось убійство, который по пальцамъ можетъ пересчитать всхъ виновниковъ его, отзывается незнаніемъ передъ судебнымъ слдователемъ. И въ моментъ убійства онъ не сметъ вмшаться подъ угрозой самому стать жертвой. Месть это — священное право уголовщины, и она не останавливается ни передъ чмъ, чтобы сохранить въ полной неприкосновенности это право.

Подъ неумолимое дйствіе этого закона и подпали виновные въ насиліяхъ, совершенныхъ въ смутное время. Пока судьба не свела въ тюрьм лицомъ къ лицу двухъ людей, имвшихъ межъ собой подобнаго рода счеты, все еще шло ничего. Разсказы потерпвшихъ создали въ масс уголовныхъ лишь большую готовность врить, что политики находятъ нужнымъ ‘рзать’ уголовныхъ. Но и только. Мало по малу воспоминанія глохли, и событія этого рода забывались понемногу… Случилось, однако, такъ, что опредленный человкъ указалъ на другого столь же опредленнаго человка и сказалъ: ‘этотъ участвовалъ въ разстрлахъ воровъ, мой товарищъ, случайно оставшійся живымъ, получилъ отъ него пулю’. Тутъ ужъ неизбжна была драма. Она и разыгралась у насъ.

IX.

На прогулк, на глазахъ всхъ присутствующихъ, человкъ шесть уголовныхъ схватили одного изъ политиковъ и со всмъ зврствомъ, присущимъ уголовному самосуду, предали его смертному бою. Человка два-три кинулись заступиться. Избивавшіе выхватили ножи съ крикомъ: ‘не мшайся, если жить хочешь’, и продолжали свое дло. Вс присутствующіе почувствовали, что происходитъ нчто совершенно особенное и что вмшательство немыслимо. Когда въ рукахъ уголовныхъ оказалось безжизненное тло, его грянули о земь и спокойно ушли съ прогулки безъ малйшаго смущенія или сомннія въ правот сдланнаго ими дла. Это не было ихъ личное дло, — они лишь выполнили приговоръ всей уголовной тюрьмы.

Прибжали надзиратели и унесли на тюремномъ халат въ больницу избитаго. Какой былъ ужасъ, когда подбжавшіе товарищи узнали въ поблднвшемъ мертвомъ лиц не какого-нибудь неузнаннаго ими шпіона или предателя, а одного изъ лучшихъ товарищей, Короткова, присужденнаго военнымъ судомъ къ смертной казни, получившаго замну ея каторгой и ждавшаго вторичнаго суда по другому длу съ неизбжнымъ новымъ смертнымъ приговоромъ впереди. Никто не зналъ, за что карала уголовщина.

Нечего и говорить, какъ мучились бывшіе на прогулк товарищи, на глазахъ которыхъ уголовные совершили свое жестокое дло. Среди нихъ были люди, видавшіе и смерть, и опасность во всякихъ видахъ передъ собою и разучившіеся бояться чего либо. И все же каждый въ отдльности мучился вопросомъ, не трусость ли сказалась въ немъ, не потому ли онъ не вступился за избиваемаго, и вс они выдали его уголовнымъ.

Галька, присутствовавшій при происшествіи и кинувшійся было на помощь, метался потомъ по камер въ мучительныхъ думахъ.

— Насъ было много! Мы могли не дать, могли отбить, насъ было много. Мы трусы, трусы! намъ надо плевать въ лицо,— кричалъ онъ, схвативъ меня за руку.

— Нтъ, нтъ, не то,— продолжалъ онъ черезъ минуту, уставясь въ одну точку и, видимо, воспроизводя всю картину въ воображеніи.— Я ничего никогда не боялся. Я и теперь не боялся, но я почувствовалъ, что вмшаться не возможно. Да если бы я и струсилъ, разв я одинъ былъ? Нтъ не въ страх дло, не въ боязни за свою шкуру…

Такъ же мучились и вс другіе, бывшіе на прогулк. Я до сихъ поръ благодарю судьбу, что случившееся произошло въ мое отсутствіе, и чаша, полная отравленныхъ сомнній въ себ лично, прошла мимо меня. Но и у меня все же было смутно и скверно на душ.

Я отправился къ уголовнымъ заправиламъ.

— Слушайте, что-же это длается? Вдь человка убили ни за что, ни про что…

— Что-жъ тутъ такого? Слдовало, и убили, — отвтили мн холодно и враждебно.

— И совсмъ разговоръ вашъ, староста… неподходящій,— удерживаясь отъ желанія говорить рзко, продолжалъ уголовный.— Какъ это ни за что? Какъ это можно такія слова говорить? Что-жъ мы зври какіе нибудь, кровь человческую пьемъ, по вашему выходитъ? Вы мн этого лучше не говорите, староста!

— Такъ скажите, наконецъ, за что? Мы же ничего не знаемъ.. Вдь нашего же товарища убили.

— То-то вотъ и есть, что товарища… Лучше было бы, если бы онъ былъ вамъ не товарищъ…

— Да за что убили?!

— За что! За что! А за то и убили, чтобы людей не билъ, не избивалъ, не разстрливалъ, чтобъ насъ не считалъ за бшеныхъ собакъ, которыхъ, гд встртилъ, тамъ и бей…

И онъ мн разсказалъ про вс преслдованія и избіенія воровъ, происходившія въ разныхъ мстахъ. Я сначала не врилъ своимъ ушамъ. Я не могъ и мысли допустить, чтобы подобныя вещи могли имть мсто,

— Да это ошибка, конечно. Вдь это же разслдовать нужно прежде…

— А вы что думаете?— со злобной ироніей отвтили мн:— только вы, политики, разбираете, виноватъ или не виноватъ, а мы, уголовные, такъ, зря, на людей кидаемся, ничего не разобравъ?!

Оказывается, что обвиненіе противъ Короткова среди уголовныхъ поднято было давно, съ первыхъ дней его появленія въ тюрьм, но велось тайное разслдованіе и шла оживленная переписка черезъ этапы съ Николаевской тюрьмой, гд сидлъ одинъ изъ воровъ, уцлвшій посл разстрла, въ которомъ участвовалъ, не его словамъ, Коротковъ. Справки и свднія сходились на обвиненіи, и изъ Николаева было получено, наконецъ, письмо, въ которомъ одесскіе уголовные объявлялись вн законовъ уголовнаго братства, если они нарушатъ священныя традиціи мести и выпустятъ живымъ изъ рукъ виновнаго.

Надъ Коротковымъ былъ произнесенъ приговоръ, и хотя вс уголовные знали о немъ, но, несмотря на болтливость во всемъ прочемъ, объ этомъ приговор ни одна душа не проговорилась никому изъ политическихъ. Впрочемъ, это и понятно. Не говоря ужъ о внутреннихъ мотивахъ товарищеской этики, на уста накладывала печать молчанія и угроза смерти болтуну.

Когда приговоръ былъ произнесенъ, его не привели въ исполненіе немедленно, но ждали. Дло въ томъ, что среди уголовныхъ приговоренный къ смертной казни становится вн законовъ жизни, какъ бы уже перенесеннымъ за таинственную черту, отдляющую живыхъ отъ мертвыхъ. Къ нему относятся съ тмъ же непроизвольнымъ благоговніемъ, съ какимъ относятся къ мертвецу. И потому его личность неприкосновенна. Передъ лицомъ смерти умолкаютъ и ненависть, и месть, и вс земные счеты. Нельзя ударить, нельзя ругать мертвеца, нельзя бить, нельзя тмъ или инымъ путемъ оскорблять приговореннаго къ смерти.

Когда былъ произнесенъ приговоръ надъ Коротковымъ уголовной тюрьмой, онъ былъ уже осужденъ на смерть военнымъ судомъ, и приговоръ этотъ пошелъ на утвержденіе. Конфирмаціи пришлось ждать долго. Наконецъ, пришло ршеніе: казнь замнена каторгой. Коротковъ возвращался въ число живыхъ, и занесенная надъ нимъ карающая рука могла опуститься на его голову. При первомъ-же случа она и раздробила его.

Все это было намъ изложено, и передъ этимъ приходилось умолкнуть. Какъ бы ни относиться къ свершившемуся факту, но одно было несомннно: здсь дйствовалъ не произволъ, не насиліе, не пристрастіе, а законъ. Правда, свой, грубый, жестокій, несовершенный законъ ‘уголовнаго’ кодекса, но нелицепріятный законъ. Можно многое возразить противъ тайнаго судопроизводства и слдствія, въ немъ была большая возможность ошибокъ, но въ одномъ нельзя было отказать: люди, произносившіе свой приговоръ, дйствовали по убжденію, по совсти и крайнему разумнію, стремясь установить виновность обвиняемаго или его невинность. Стать на ихъ точку зрнія, на точку зрнія уголовныхъ, мы, конечно, не могли, но понять ихъ, понять мотивы ихъ дйствій мы и могли, и должны были.

Наша точка зрнія была иная. Если и былъ виновенъ Коротковъ въ томъ, за что его карали, то это могло имть свое объясненіе въ его несознательности въ то время. Мало ли черносотенцевъ и погромщиковъ октябрьскихъ дней были озарены потомъ свтомъ сознанія и стали въ ряды борцовъ за свободу. И вмнить имъ въ вину потомъ то, что свершили они раньше, не вдая, что творятъ, мы не могли. И когда предъ нами являлся товарищъ, такъ тяжко прегршившій предъ уголовными, мы смотрли не на то, чмъ онъ былъ, а на то, чмъ онъ сталъ. Но такъ думали и чувствовали мы.

Не такъ совсмъ думаетъ и чувствуетъ уголовщина. Здсь царитъ суровая Немезида, знающая лишь свершеніе и воздаяніе, прегршеніе и возмездіе. Разъ преступленіе совершено, нтъ ничего, что могло бы смягчить ея каменное лицо, отвести ея тяжкую, карающую руку. Съ какой-то ‘сознательностью’, вставленной между преступленіемъ и наказаніемъ, которая существенно мняла для насъ всю картину,— уголовные вовсе не хотли считаться.

— У насъ нтъ,— говорили они,— ни сознательныхъ, ни несознательныхъ. Каждый знаетъ, что длаетъ. Продаешь товарища и берешь деньги, знаешь хорошо, что къ чему. Бьешь живого человка, знаешь, что ему больно. Разстрливаешь его — знаешь, что у него есть мать, жена или дти, которымъ отъ того горе, знаешь, что отъ пули человкъ умираетъ. Намъ все равно, сознательно или безсознательно. Сдлалъ — получай свое…

Въ этомъ пункт они не только расходились съ политиками, но явно и откровенно презирали ихъ.

— Да вдь у васъ сдлайся только ‘сознательнымъ’, такъ все простятъ. Ну, скажите сами, староста, вотъ завтра явится къ вамъ какой-нибудь генералъ-губернаторъ, который васъ-же политиковъ сажаетъ въ тюрьму, истязаетъ, вшаетъ, народъ разстрливаетъ, и скажетъ, что онъ раскаялся и сталъ ‘сознательнымъ’ соціалъ-демократомъ или эс-эромъ, такъ вдь вы же его примете къ себ въ товарищи! Ну, а у насъ нтъ. Сукой былъ,— сукой и сдохнешь, кайся не кайся…

Потому и немыслимо было вступиться за Короткова на прогулк. Это значило бы пытаться заставить уголовныхъ жить не по своему, а по нашему закону, это была бы такая попытка перекроить ихъ на свой фасонъ, что они скорй бы позволили вырзать себя на половину и вырзать половину насъ, чмъ допустить это.

При такихъ условіяхъ мы оказались предъ свершившимся фактомъ самосуда надъ Коротковымъ. Но этотъ фактъ, какъ оказалось, свершился лишь на половину. Коротковъ былъ юноша богатырскаго сложенія и, несмотря на то, что его били не просто, а зажавши въ рук крупные булыжники, и били ими по животу и ‘подъ дыханье’, а затмъ, когда онъ уже лежалъ, прыгали ногами на животъ и грудь,— несмотря на это все, онъ черезъ день поднялся. Поднялся къ крайнему изумленію всей тюрьмы и особенно тхъ уголовныхъ, которые приложили все стараніе, чтобы онъ больше не всталъ.

Но онъ всталъ, а съ нимъ вмст всталъ и вопросъ о его дальнйшей судьб. Если его не добили, то добьютъ. И добьютъ немедленно. Нельзя добить — отравятъ, не отравятъ — ножемъ пырнутъ. Однимъ словомъ, начатое дло докончатъ такъ или иначе. Пока что, онъ былъ живъ, запертый начальствомъ въ особую одиночную камеру въ больниц, съ особымъ часовымъ у дверей, чтобы къ нему какъ-нибудь не ворвались уголовные. Избжать гибели можно было однимъ путемъ: отдаться подъ охрану начальства и зассть на положеніе всхъ тхъ, кого оно беретъ подъ свою охрану — шпіоновъ, предателей, провокаторовъ, погромщиковъ и т. д. Уголовные такъ и думали, что Коротковъ воспользуется этимъ путемъ. Узнавъ объ этомъ, онъ прислалъ изъ больницы въ корпусъ намъ письмо: ‘Уголовнымъ передайте,— писалъ онъ въ немъ,— что они могутъ меня убить, но не могутъ загнать въ сучій кутокъ’.

А если не сучій кутокъ, то неизбжна новая смертная расправа. Коротковъ сразу и справедливо разсудилъ, что умереть отъ пули солдата достойне, чмъ подъ ногами уголовныхъ, и ршилъ немедленно бжать ‘на ура’ черезъ стнку. Предпріятіе безумное, на которое можно было ршиться лишь въ томъ случа, если все равно идешь на смерть.

И нуженъ былъ цлый рядъ прямо-таки чудесныхъ случайностей, чтобы онъ удался. Тюрьма охраняется двойной цпью часовыхъ: снаружи — солдаты, внутри — надзиратели. Дворъ тюрьмы освщается цлымъ рядомъ яркихъ газовыхъ фонарей, обливающихъ свтомъ и стны тюрьмы, и вс закоулки двора. Такимъ образомъ для побга нтъ темной ночи, и всякій, кто попытается вылзть въ окно своей камеры, будетъ неизбжно убитъ ночью съ такой же врностью, какъ и при свт дня.

Въ теченіе трехъ дней Коротковъ приготовлялся къ побгу. Притворяясь въ глазахъ надзирателей не могущимъ подняться съ постели, онъ ухитрился распилить ршетку окна и запасся ‘кошкой’, чтобы зацпить веревку за верхъ стны. Настала ночь побга. И вотъ начались ‘случайности’, въ результат которыхъ Коротковъ очутился не въ могил, какъ по всему надо было ждать, а на свобод. Въ тюрьм въ тотъ вечеръ былъ повальный обыскъ, какіе нердко бывали и прежде, и посл. Была обыскана тщательно вся тюрьма, обыскана была и больница. Все было кончено, оставалась только камера Короткова. Если бы ее осмотрли, то нашли бы перепиленную ршетку и кошку, лежавшую подъ матрацомъ. И вотъ въ то время, какъ обыскивающіе подходили къ его камер, въ тюрьм что-то случилось, и помощника, бывшаго на обыск въ больниц, позвали въ контору. Оставшіеся надзиратели, уставшіе отъ обыска, махнули рукой и не обыскали Короткова, говоря:

— Что тамъ у него искать, когда онъ черезъ день-два Богу душу отдастъ.

Такимъ образомъ во всей тюрьм осталась необысканной только одна камера Короткова. Случайность!

Настала ночь. Тюрьма затихла. Около одиннадцати часовъ Коротковъ отогнулъ перепиленные концы прутьевъ ршетки, выпрыгнулъ и бросился къ стнк. Бжать было недалеко: больница стояла близко къ оград. Внутренній часовой выстрлилъ, но ружье дало осчку. Снова случайность!

Тмъ временемъ бглецъ ужъ взбирался по закинутой веревк на стну. И вотъ въ тотъ моментъ, когда его голова показалась надъ стной и вншній часовой долженъ былъ его снять оттуда однимъ единственнымъ выстрломъ, происходитъ третья изумительная случайность: фонарь, ярко и добросовстно горвшій все время, вдругъ внезапно сталъ жмуриться. Пламя его вдругъ упало до едва замтнаго язычка и, когда Коротковъ показался на стнк, готовясь спрыгнуть, покровъ ночной темноты совершенно окуталъ отважнаго бглеца. Затмъ прыжокъ почти на часового, бшеный бгъ по темному полю и восемь гулкихъ винтовочныхъ выстрловъ вдогонку. Все — въ темнот. И лишь когда, пробжавъ саженей сто, Коротковъ спустился въ проходящій по полю ровъ и вдоль него пустился дальше, скрытый теперь отъ глазъ часовыхъ, хитро подмигнувшій фонарь вдругъ снова загорлся яркимъ, ровнымъ свтомъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Разгорись онъ чуть раньше — и стрлявшій въ темноту солдатъ имлъ бы великолпную мишень для прицла.

Случайность, случайность и случайность! Судьба не хотла, чтобы въ этотъ день Коротковъ погибъ. А такъ какъ противъ судьбы не пойдешь, то и разосланные черезъ пять минутъ по всему полю и по всмъ дорогамъ казаки вернулись ни съ чмъ. Ни его самого, ни трупа его нигд не нашли.

Черезъ нсколько дней этотъ до безумія смлый юноша, переодтый реалистомъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, явился въ николаевскую тюрьму на свиданіе къ товарищу. Это было въ город, гд его вс знали и могли всякую минуту узнать и схватить. Судьба, однако, еще щадила его, и онъ ушелъ со свиданія благополучно. Поздне все та же судьба привела его посл какого-то новаго дла опять въ одесскую тюрьму, откуда онъ вышелъ уже только на вислицу. Но это уже было безъ меня.

Побгъ Короткова произвелъ различное впечатлніе на начальство и на уголовныхъ. Администрація ршила, что все избіеніе Короткова была только искусная симуляція, чтобы поставить его въ благопріятныя для побга условія и ослабить бдительность надзора. И она досадовала, главнымъ образомъ, на то, что дала себя, какъ она думала, провести за носъ.

Наоборотъ, уголовные были крайне раздражены, что жертва ускользнула отъ ихъ карающаго закона. Побгъ былъ для нихъ насмшкой надъ ихъ не знающимъ пощады, всесильнымъ богомъ мести. Они прекрасно понимали, что только при содйствіи политическихъ могъ получить бглецъ пилки и все необходимое для побга. И эта тайная помощь являлась въ ихъ глазахъ преступленіемъ. Гнвъ и негодованіе противъ ‘предательскаго’ поведенія ‘политики’ съ новой силой охватилъ уголовныхъ. Эти чувства были тмъ сильне, что уголовные, съ своей стороны, даже въ мысляхъ не допускали подобнаго вмшательства въ наши дла. Наоборотъ, шпіонъ или провокаторъ по политической части, попадая въ руки уголовныхъ, терплъ одинаковую участь, какъ и шпіонъ уголовный, хотя первый уголовнымъ никакого вреда не приносилъ. ‘Если ушелъ отъ вашихъ рукъ, такъ мы не выпустимъ изъ своихъ’,— говорили по этому поводу уголовные и свято сохраняли обычай мести не только своимъ врагамъ, но и врагамъ нашимъ. Поэтому попытка стать поперекъ дороги между местью и жертвой была для нихъ просто чмъ-то чудовищнымъ, неслыханнымъ въ исторіи тюремной жизни.

Раздраженіе было общимъ и ршительнымъ… Коротковъ бжалъ, но его побгомъ коротковское дло въ тюрьм не кончилось.

Какой-то корреспондентъ одной изъ Одесскихъ газетъ удружилъ намъ прямо, что называется, по медвжьи. Узнавши откуда-то о томъ, что случилось съ Коротковымъ, онъ взялся за перо и описалъ событіе. Перо у него было бойкое, и замтка получилась весьма выразительная. Въ самыхъ черныхъ краскахъ въ ней изображалось, какъ уголовные, лишенные всякихъ человческихъ чувствъ и совсти, стакнувшись съ начальствомъ, избили, по его проискамъ, съ неслыханной жестокостью политическаго каторжанина. Такимъ образомъ авторъ собралъ воедино обвиненія въ самыхъ тяжкихъ преступленіяхъ, какія знаетъ уголовно-тюремная мораль, солидарность съ начальствомъ и безпричинное убійство заключеннаго. А такъ какъ то былъ политическій каторжанинъ, то все дло являлось актомъ сверхъ того и черносотеннымъ. Черносотенство же было въ глазахъ уголовныхъ тоже преступленіемъ, достойнымъ суровой кары и общаго презрнія.

Статья эта взволновала прежде всего уголовныхъ, находившихся на вол. Номеръ газеты былъ переданъ ими въ тюрьму къ своимъ съ грознымъ запросомъ: ‘правда-ли, что въ одесской тюрьм уголовные лижутъ пятки начальству и избиваютъ политическихъ, такъ же, какъ союзники длаютъ это на вол?’ Прежде чмъ мы успли что-либо узнать о случившемся, газета была уже у тюремныхъ заправилъ. Прочитавъ сообщеніе, они пришли въ неописуемую ярость. И въ то время, какъ одни изъ нихъ бросились по камерамъ сообщать о томъ, что пишутъ политики объ уголовныхъ въ газет, другіе кинулись ко мн.

Они не вошли, а буквально ворвались въ мою камеру и совали мн подъ носъ газету, яростно крича и жестикулируя.

— Такъ вотъ вы какъ, значитъ… Такъ вы насъ передъ цлымъ свтомъ позорите. Вы хотите, чтобы насъ по всмъ тюрьмамъ за собакъ считали, чтобы на вол на насъ плевали, чтобы, куда одесскій этапъ ни пришелъ, насъ чтобы ‘дрючками’ встрчали! Мы воры, мы разбойники,— такъ насъ можно и въ черную сотню записать! Ну, хорошо! Если вы насъ зврями ставите, такъ мы и будемъ зврями. Когда вы пишете, что мы избиваемъ политиковъ, такъ мы же устроимъ вамъ погромъ. Чтобъ не даромъ говорили, чтобы ужъ было за что намъ глаза колоть!

Еле-еле я добился возможности прочитать, что въ газет было написано. Прочелъ и руки опустилъ. Удачне ничего нельзя было придумать, чтобы натравить уголовныхъ на насъ. У нихъ не было ни малйшаго сомннія, что статья — дло рукъ нашихъ, что мы прибгли къ печати, чтобы оклеветать уголовныхъ по поводу исторіи съ Коротковымъ.

Кое-какъ, съ огромными усиліями мн удалось вызвать въ моихъ постителяхъ сомнніе въ томъ, что мы причастны къ составленію и напечатанію статьи. Они ушли наполовину убжденные, что мы тутъ не при чемъ. Въ это время уголовныхъ выпустили на прогулку, и они настоятельно требовали, чтобы имъ немедленно было прочитано, ‘что тамъ наклепала на насъ политика’. Выйдя изъ камеры, я увидлъ, что только что ушедшіе отъ меня уголовные вмст съ другими Иванами, не бывшими у меня, гурьбой торопятся внизъ съ газетой въ рукахъ. По лицамъ, словамъ и жестамъ я увидлъ, что впечатлніе моихъ убжденій уже слетло. Я, было, остановилъ ихъ, вновь разъясняя дло, но меня и слушать не захотли.

— Да что вы намъ разсказывать будете! Мы хоть и повримъ вамъ, такъ за васъ ничего сказать не можемъ. Вотъ идите на прогулку, да сами людямъ и разъясните! А намъ за васъ заступаться теперь нельзя.— Сказали и поспшно отправились дальше, такъ какъ на двор неистово требовали газету.

А одинъ изъ нихъ остановился и сказалъ мн:

— Непремнно, староста, выйдите на прогулку, можетъ, повліяете. А то я думаю, что прямо съ прогулки и кинутся громить политиковъ. Совсмъ разъярился народъ.

Приглашеніе побывать на прогулк уголовныхъ совсмъ не показалось мн заманчивымъ. Вдь если не повліяю, то съ меня и начнется раздлка… Тмъ не мене, что-то говорило мн, что мой часъ еще не пробилъ, и я рискнулъ. Двое товарищей добровольно раздлили со мной рискъ, и мы втроемъ появились на прогулк уголовныхъ. Тамъ подъ яростныя восклицанья дочитывалась газетная статья.

— Это за то, что мы всегда ихъ руку противъ начальства держали, они насъ поблагодарили, — раздалось въ одномъ конц посл прочтенія.

— Когда мы погромщиковъ и шпіоновъ на гилку беремъ, такъ это имъ по душ. Тогда мы не зври, а когда мы за своихъ расквитались, такъ стали зврями,— послышалось въ другомъ. Потомъ еще и еще.

— Молчала, молчала политика, да проговорилась таки, сказала ‘словечко’,— кричитъ одинъ.

— Проговорилась… А мы вотъ заставимъ ихъ подавиться этимъ словечкомъ,— выбрасываетъ съ ругательствами другой.

‘Въ горло забить!’ ‘Въ глотку законопатить’ — подхватываетъ уже десятокъ, злобныхъ голосовъ. Тутъ я попросилъ дать мн говорить. Мое выступленіе было встрчено различными возгласами:

— А ну, нехай говоритъ,— любопытствовалъ какой-то голосъ.

— Да что онъ намъ скажетъ?! Складнй не скажетъ, чмъ написано!— иронизировалъ другой.

— А ну послушаемъ, какъ староста черное въ блое переблять будетъ,— кричалъ третій.

— Эй, собирайся вс въ кучу, политическій староста митингъ ворамъ устраиваетъ!— оралъ какой то шутникъ.

Толпа — всегда толпа. Настроеніе, поднимавшееся и становившееся цльнымъ и грознымъ въ аккорд яростныхъ криковъ, разбивалось уже самымъ фактомъ моего выступленія и тми разнообразными восклицаніями, которыя оно вызвало. Потребность выкрикнуть шутку оттсняла злобу, а выброшенное въ толпу шутливое замчаніе вызывало невольный смхъ, и настроеніе становилось мирне. Я и два моихъ товарища старались всми силами убдить, что это — крайне печальное недоразумніе, происшедшее безъ нашего вдома и участія. Но намъ не врили самымъ откровеннымъ образомъ.

— Кому жъ больше устроить было, какъ не политик. Конечно, вы теперь будете отказываться. Укусить — укусили, да и въ сторону, какъ будто не при чемъ. Вы докажите, что это не вы?..

На вопросъ, какъ же это можно доказать, отвтъ послдовалъ очень опредленный.

— Если вы не писали, и вы не согласны съ тмъ, что написано, и такъ не думаете, то вы и напишите объ этомъ въ газету. Пусть напечатаютъ. Вы же знаете, за что били Короткова, вотъ и напишите, чтобы вс знали, за что: мы не стыдимся и не боимся. Но мы хотимъ, чтобы люди знали правду. Если насъ и тогда будутъ называть зврями, тогда дло другое. Пускай. У насъ свой законъ. Но нужно, чтобы знали правду.

На предложеніе сдлать это самимъ они отвтили:

— Мы — уголовные. Кто намъ повритъ? наше письмо порвутъ и выкинутъ. А вамъ поврятъ. Если вы не при чемъ, то нтъ никакой помхи написать то, что мы хотимъ. А такъ нельзя. Написалъ, отперся потомъ и длу конецъ…

Все это было логично. Пришлось согласиться и взять на себя обязательство написать опроверженіе съ надлежащимъ освщеніемъ всего дла.

Посланіе посл долгихъ дебатовъ въ выбранной для его составленія коммиссіи было, наконецъ, составлено. Оно было представлено уголовнымъ, согласно уговору, и они его одобрили. Но въ печати оно не появилось. Какъ разъ въ то время оборвались сношенія съ волей, и его нельзя было переправить. Такимъ образомъ взятое нами на себя обязательство освтить надлежащимъ образомъ исторію съ избіеніемъ Короткова осталось невыполненнымъ. Лишь теперь мн представился случай это сдлать.

XI.

Такимъ образомъ столкновеніе съ уголовными на этотъ разъ удалось предупредить. Можно было надяться, что теперь наступитъ спокойствіе. Это, пожалуй, такъ и было бы, не вмшайся въ нашу жизнь г. Столыпинъ. Этотъ министръ-джентльмэнъ поступилъ съ нами совершенно не по-джентльмэнски. Нисколько не считаясь съ ‘политическимъ положеніемъ’… внутри одесской тюрьмы, онъ возьми да и распусти Государственную Думу. И не то бда, что онъ Думу распустилъ: на то онъ русскій конституціонный министръ, чтобы разгонять Думы. А то бда, что передъ роспускомъ онъ нагналъ во вс тюрьмы, въ томъ числ и въ одесскую, неимоврное количество народу. И это было съ его стороны по отношенію къ намъ, боле или мене постояннымъ, осдлымъ жителямъ этой тюрьмы, прямо таки не хорошо.

Ярмарка въ тюрьм получилась невообразимая: ведутъ и ведутъ безъ конца. Во всхъ одиночныхъ камерахъ вмсто одного посажены по трое, и т должны были благодарить судьбу, кому пришлось сидть только вдвоемъ. Днемъ въ тюрьм — столпотвореніе. На всхъ переходахъ, коридорахъ, лстницахъ толчея, шумъ и гамъ. На прогулкахъ народу — хоть уличную демонстрацію устраивай. Тюремный персоналъ сбился съ ногъ, устраивая заключенныхъ, водя изъ конторы и въ контору, таская передачи и выписки, путаясь на провркахъ. Староста съ подстаростами совсмъ одурли, стараясь снабдить всмъ необходимымъ пришельцевъ, напоить и накормить ихъ.

Кого только тутъ не было! Я помню, ко мн явился съ жалобами и претензіями одинъ щеголь. Это былъ какой-то фланеръ съ Дерибасовской, занесенный къ намъ поднявшимся политическимъ смерчомъ. Онъ жаловался, что никогда никакими пустяками, въ род дурацкой политики, не занимался и готовъ былъ ругать партіи и политиковъ, которые мутятъ, а чрезъ нихъ должны терпть и непричастные люди. Въ то же время онъ требовалъ отъ меня, политическаго старосты, и того, и другого, и третьяго въ полной увренности, что я долженъ летть стрлой, чтобы доставить наибольшую сумму удобствъ его драгоцнной персон. Въ конц концовъ я не выдержалъ и въ отвтъ на его жалобы и претензіи отрзалъ:

— Ну, а я очень радъ, что васъ, ‘невинныхъ’, сюда загнали. Давно пора было. А то все мы, ‘виновные’, сидимъ да сидимъ. Посидите-ка и вы, невинные. Можетъ быть, если бы не ваша невиновность, то и намъ меньше пришлось бы своими боками отдуваться…

Такъ онъ и ушелъ, непонятый и неутшенный.

Былъ другой, который явился въ тюрьму съ большими деньгами и, очевидно, желая заручиться расположеніемъ сидящихъ, пожертвовалъ въ обще-тюремную кассу порядочную сумму. Но едва вышелъ, какъ въ письм къ начальнику тюрьмы обвинилъ меня въ вымогательств и подъ угрозой жалобы требовалъ возврата данныхъ ихъ денегъ. Я отвтилъ: пусть онъ явится лично ко мн за ними. Но на это смлости у него не хватило.

Въ женской тюрьм бдная старостиха, что называется, свту не взвидла отъ новыхъ гостей. Новоприбывшія барышни фыркали, капризничали, кричали и третировали товарища, несущаго тяготы старостинства, точно проворовавшуюся экономку своего барскаго дома.

— Что вы мн, Богъ знаетъ что, подаете. Вдь вы же тамъ получаете на меня кормовыя,— заявляла одна, и знать не желала, что кормовыхъ идетъ на нее всего на всего 8 коп. въ день.

— Послушайте, старостиха, это безобразіе, что вы насъ такъ кормите. Я не могу безъ третьяго,— возмущалась другая.

— Я не арестантка какая нибудь, я не привыкла безъ тарелки обдать,— кричала третья…

Четвертая требовала отъ старостихи, чтобы ей была предоставлена освободившаяся камера на солнечной сторон. Она и знать не хотла, что имется другая кандидатка на эту камеру, больная чахоткой: та-де ‘давно сидитъ и привыкла, а я дома живу въ хорошей комнат и не привыкла безъ солнца’.

Словомъ, вс эти прелестныя созданія въ расцвт красоты и молодости, bien chausses и bien coiffes, обнаружили такой непокрытый, ничего кром своихъ маленькихъ удобствъ не знающій и не желающій знать эгоизмъ, что намъ въ мужской тюрьм вчуж противно становилось.

Само собой являлось желаніе, чтобы поскоре убрали отъ насъ этихъ двицъ, явившихся въ тюрьму въ лакированныхъ башмачкахъ и свженькихъ перчаткахъ. И он ушли бы, не оставивъ никакого слда, кром слезъ, пролитыхъ старостихою…

Дло, однако, сложилось гораздо хуже. Новая публика пробудила въ нашихъ эксовикахъ воинственный духъ. Они почуяли, что пахнетъ буржуемъ, защищая котораго, правительство сажаетъ ихъ въ тюрьмы, шлетъ на вислицы, отправляетъ въ каторгу. И вотъ этотъ самый буржуй, охраняемый отъ нихъ, экспропріаторовъ, тюремный стной и штыкомъ часового, вдругъ показался здсь, внутри тюрьмы. Если такъ, то надо не упустить такого рдкаго случая и взять съ него все, что можно взять.

Произведя предварительное маленькое обслдованіе, наши эксовики предприняли не больше и не меньше, какъ рядъ экспропріацій. Мысль, руководившая ими, была, какъ можно думать крайне проста: ‘если мы экспропріировали буржуевъ на вол, то почему намъ ихъ не экспропріировать въ тюрьм?’ Мн кажется, что, идя рядомъ съ буржуемъ на вислицу, нашъ анархистъ не задумался бы примнить то же разсужденіе. Буржуй — всегда буржуй, а анархистъ — всегда анархистъ. Ни тюрьма, ни вислица въ ихъ взаимоотношеніяхъ ничего не мняютъ. Это ужъ такая своего рода ‘предустановленная дисгармонія’…

Въ результат такого рода соображеній было произведено въ одинъ и тотъ же день три экспропріаціи, при чемъ одна еще съ насиліемъ надъ личностью. Экспропріируемый имлъ дерзость отвтить, что у него силой могутъ взять, что угодно, но его согласія на это нтъ, потому что насильникамъ по своей вол онъ ничего отдать не желаетъ. Въ отвтъ ему ‘създили по морд’ и хорошимъ пинкомъ ноги опрокинули на койку, гд онъ и остался созерцать дальнйшее теченіе экспропріаціи. Гости забрали обильную и заманчивую передачу и, прихвативъ, если не ошибаюсь, кое-что изъ блья, отправились во свояси.

Жертвой въ данномъ случа явился молодой юристъ-кадетъ изъ группы политическихъ защитниковъ. Послднее обстоятельство ничуть не смутило экспропріаторовъ. Хотя бы и политическій защитникъ, онъ все-таки является буржуемъ и, стало быть, подлежитъ бичамъ и скорпіонамъ анархизма. Примненіе послднихъ нисколько не помшаетъ потомъ тмъ же эксовикамъ настоятельно требовать отъ старосты, чтобы онъ добылъ имъ къ суду буржуа-защитника… Такова ужъ предустановленная дисгармонія: буржую — бичи и скорпіоны, и онъ же обязанъ выручать изъ бды эти самые скорпіоны.

Вообще анархисты считали все происшедшее вполн нормальнымъ и должнымъ. За то всю остальную тюрьму, какъ уголовную, такъ и политическую, это всколыхнуло точно налетвшимъ шкваломъ. У уголовныхъ при вид такой простоты обращенія заключенныхъ съ заключенными глаза и зубы разгорлись.

По отношенію къ политикамъ, какъ уже упоминалось, въ тюрьм сохранялъ силу принципъ неприкосновенности ихъ имущества. Но если эта неприкосновенность оказывалась фикціей, если только уголовные почему-то не должны касаться имущества политическихъ, а для анархистовъ-экспропріаторовъ такого запрета нтъ, то это дудки! И они, уголовные, желаютъ ‘прикоснуться’, и такъ прикоснутся, что любо-дорого!

Въ такомъ смысл мн и заявили уголовные старосты, пригласившіе меня для бесды по этому поводу.

— У насъ, староста, вдь такой обычай: попалъ въ тюрьму ‘честный’, такъ мы прямо идемъ къ нему и забираемъ все. Или выкупъ беремъ, смотря по его состоянію. И не то что тамъ крадемъ, а открыто беремъ. Только у политическихъ, какъ вы сами знаете, и не беремъ, и не крадемъ. Ну, а теперь мы нашихъ удерживать не можемъ. И вы понимаете, и мы видимъ, что вс эти новые — какая жъ это политика? Такъ, одно названіе. Посидятъ дв недли и опять на волю. Тутъ ужъ не украсть прямо гршно у такихъ. Не срзать у него часовъ, не вытащить кошелька — это ужъ прямо, значитъ, свое законное упустить. Ну, наши и тянутъ. Съ этимъ ничего не подлаешь. До сихъ поръ ‘тишкомъ’ тянули, ну, а теперь ваши дорогу показываютъ. У насъ на прогулкахъ уже идетъ серьезный разговоръ. ‘Чего-жъ смотрть?— говорятъ.— Нельзя — такъ всмъ нельзя, а можно — такъ намъ своего терять нечего’. А вы знаете, что если пойдетъ на открытую, то тутъ ужъ разбирать не будутъ, а оберутъ всхъ до нитки.

Бесда кончилась заявленіемъ, что если экспропріаціи повторятся, то уголовные будутъ считать свои руки развязанными. Это значитъ, что предстоялъ имущественный разгромъ политической тюрьмы. Такой случай былъ какъ-то до моего прибытія. Вслдствіе какого-то недоразумнія съ политиками уголовные сняли запретъ съ ихъ имущества. Немедленно же хлынула волна уголовныхъ и изъ камеръ политическихъ было вытащено ршительно все, прежде чмъ они успли опомниться. Даже блья не оставили, поснимали даже наволоки съ подушекъ, и все было утащено въ уголовное крыло. Правда, недоразумніе тогда было улажено, и все до послдняго клочка было возвращено обратно. Но на этотъ разъ ожидать возврата было бы трудно. Да и вообще жизнь стала бы невыносимой, если бы приходилось всякую минуту ждать, что у тебя украдутъ или заберутъ все необходимое изъ камеры.

Уже это одно заставляло, въ цляхъ простой самозащиты, принять ршительныя мры противъ экспропріацій въ тюрьм. Но какъ ни важна была эта сторона, все-таки не въ ней было главное.

Предъ нами, предъ политиками, всталъ вопросъ, возможно-ли вообще допускать, чтобы въ нашей сред происходили подобнаго рода факты. Всякій арестованный по политическому длу становился тмъ самымъ равноправнымъ членомъ политической тюрьмы, становился подъ ея защиту противъ всхъ возможныхъ посягательствъ. Тюрьма охраняла его имущество отъ расхищенія уголовныхъ, равно какъ и его личность. Тюрьма охраняла его отъ карцера, отъ начальственнаго тыканья, отъ грубости персонала. Однимъ словомъ, всмъ, чмъ пользовалась тюрьма, пользовался и онъ, что теряла тюрьма, то терялъ и онъ. И вотъ въ эту солидарную среду врывается анархистъ, длитъ политическую тюрьму на овецъ и козлищъ, изъ коихъ однихъ онъ признаетъ, а другихъ не признаетъ, ставитъ вн закона, грабитъ и бьетъ физіономіи по своему усмотрнію. Легко понять, что такое положеніе ни въ коемъ случа не могла допустить политическая тюрьма, которая сознаетъ себя, какъ цлое, въ которой сохранилась хоть искра уваженія къ себ.

Такъ именно и смотрли на дло потерпвшіе. Они обратились ко мн, какъ къ старост, съ требованіемъ защиты. Спрашивается, какія мры могла предпринять тюрьма противъ повторенія подобныхъ налетовъ? Столковаться съ эксовиками было немыслимо. Оставалось одно: физическая расправа. И нужно было дйствовать быстро и ршительно, такъ какъ анархисты совсмъ не думали ограничиться тремя первыми экспропріаціями. Они вооружились и заявили, что убьютъ всякаго, кто хоть пальцемъ тронетъ участниковъ налета. Относительно же дальнйшаго, заявили, что на вол буржуевъ экспропріировали и здсь будутъ длать то же, и никто не сметъ и не можетъ имъ мшать. А для большей опредленности, чтобы показать свою ршительность не уступать и не отступать, они указали заране и время, и номеръ камеры, подлежащей экспропріаціи.

Что столкновенія въ этихъ условіяхъ не избжать,— на этотъ счетъ не было разногласій. Мннія раздлились лишь по вопросу о томъ, слдуетъ ли его начать немедленно или выждать слдующей экспропріаціи. Пока въ руководящихъ тюремныхъ кругахъ шли по этому поводу дебаты, на кругу уже произошло нсколько единичныхъ стычекъ, готовыхъ всякую минуту перейти въ новое общее столкновеніе, на этотъ разъ уже съ несомннными человческими жертвами.

Въ общетюремной коммиссіи побдило, въ конц концовъ, умренное теченіе, и общее собраніе на прогулк приняло такое ршеніе: ‘Общее собраніе считаетъ необходимымъ примнить мры физическаго воздйствія къ участникамъ экспропріаціи въ камер No такой-то, но выполненіе этого ршенія откладываетъ до перваго новаго случая экспропріаціи въ тюрьм’.

Отъ анархистовъ теперь зависло, быть или не быть поножовщин. Не сдлаютъ они новой экспропріаціи — все пройдетъ благополучно, выполнятъ указанный ими заране налетъ — тмъ самымъ они своей рукой приводятъ въ исполненіе постановленіе собранія о расправ, и самъ собой, безъ дальнйшихъ обсужденій и разсужденій, автоматически начинается процессъ проламыванья головъ. Вспомнили-ли анархисты печальный для нихъ исходъ перваго столкновенія съ политической тюрьмой, или увидли, что на этотъ разъ бой будетъ смертный, а не игрушки со швабрами,— не знаю. Фактъ только тотъ, что когда мы, мобилизовавъ свои военныя силы и заручившись кто увсистой желзной ножкой отъ кровати, кто двухъ-фунтовымъ болтомъ, кто свинцовой гирькой или ножемъ,— словомъ, кто чмъ могъ, но вс очень внушительно, ждали въ назначенное время экспедиціи анархистовъ въ указанную ийи камеру, таковой экспедиціи не послдовало. Экспропріаторы не явились. Не явились они и на другой, и на третій день. Короче говоря, экспропріаціямъ въ тюрьм былъ разомъ и ршительно положенъ конецъ. И хотя анархисты ругали насъ холопами и сторожевыми собаками толстобрюхихъ буржуевъ и грозились, что, только стоитъ имъ захотть, и они ‘хоть завтра’ устроятъ экспропріацію, но это былъ уже только одинъ разговоръ.

А немного погодя, и самыхъ ‘буржуевъ’ начали выпускать почти съ такой же быстротой, съ какой сажали. Довольно скоро тюрьма очистилась отъ всего, что возбуждало безхитростную корысть уголовныхъ и принципіальный аппетитъ анархистовъ-экспропріаторовъ.

Хлестнула волна въ нашу тюремную ладью, качнула ее порядкомъ на бокъ и отхлынула. Мы опять собрались сложить снасти и весла, закурить трубки и мирно поплыть по теченію дней.

Обманчивая иллюзія, тщетная надежда…

XII.

Тюремная жизнь не переставала развлекагь насъ, невольныхъ зрителей ея причудъ и подневольныхъ участниковъ ея затй, новыми и новыми актами.

Сегодня, напримръ, она инсценируетъ маленькій инцидентъ, несложная фабула котораго заключается въ слдующемъ. Напившійся одеколономъ уголовный староста, по недоразумнію, принимаетъ на свой счетъ слово ‘черносотенецъ’, брошенное черезъ окно однимъ бундовцемъ. А такъ какъ этотъ самый староста иметъ на своей ног рану, полученную отъ пули солдата во время его участія въ самооборон при погром, то эпитетъ приводитъ его въ совершенное неистовство. Онъ является въ камеру бундовца, выбравъ время, когда тамъ есть нсколько товарищей (чтобы не думали, что онъ тайкомъ свое дло длаетъ) и посл нсколькихъ словъ хочетъ ударить. Присутствующіе мшаютъ. Черезъ пять минутъ онъ является съ бритвой въ рукахъ и кидается съ ней на мнимаго обидчика. Его схватываютъ, при этомъ у двоихъ руки оказываются порзанными. На шумъ и крики вваливаютъ въ перемежку политическіе и уголовные, и такъ какъ ничего нельзя разобрать, не то уголовный староста кого-то ржетъ, не то его прижали и душатъ, то въ общемъ замшательств происходитъ обмнъ зуботычинами. Бдный бундовецъ съ перепуганной физіономіей спасается куда-то вонъ изъ камеры, а не выпускающій изъ рукъ бритвы, развоевавшійся староста немного успокаивается и, экспортируемый своей братіей, отправляется къ себ. Онъ требуетъ, чтобы и я шелъ. Такъ какъ я съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ, то надюсь занять его разговоромъ, пока онъ не свалится спать. Иначе онъ, пожалуй, еще разъ вздумаетъ искать оскорбителя. Я отправляюсь. У него, по случаю торжества, цлое собраніе ярыхъ сорви-головъ уголовныхъ, и далеко не вс трезвые. Я чувствую себя точно герой ‘Пропавшей грамоты’, садящійся въ аду играть въ карты съ чертями и вдьмами. Садимся. Бесдуемъ. А неподалеку отъ камеры расположились товарищи. Они на сторож, чтобы при первомъ подозрительномъ шум кинуться ко мн на выручку. Коридоры, лстницы и кругъ залиты возбужденными толпами уголовныхъ и политическихъ, которые совершенно не знаютъ, чмъ все кончится, и готовы мирно разойтись или вцпиться въ горло другъ другу, смотря по тому, какъ повернется дло.

Мнимо оскорбленный еще нсколько разъ порывается идти съ бритвою разыскивать бундовца, но его удается уговорить. Кой-какъ товарищи его выманиваютъ у него бритву, а тамъ онъ и самъ засыпаетъ.

Занавсъ. Одноактная тюремная шутка сыграна. На сегодня, если не считать общаго волненія и кое-какихъ царапинъ, все кончилось благополучно. А завтра, что Богъ пошлетъ…

——

И Богъ посылаетъ. Чрезъ нсколько дней трое молоденькихъ анархистовъ, лишенные за что-то свиданія, засли въ двухъ камерахъ и ршили стучать. А чтобы не дать себя взять въ карцеръ солдатамъ, они завинтили двери, распороли тюфяки, высыпали солому, облили ее керосиномъ и приготовили спички. Пока, молъ, солдаты дверь ломать будутъ, мы себя спалить успемъ.

Что бы тамъ ни было, а не каждый день въ тюрьм происходитъ самосожженіе, и спокойнымъ при вид такихъ приготовленій даже самый невозмутимый человкъ остаться не можетъ. Между тмъ нтъ никакого сомннія, что ночью, когда вс заключенные заперты, придутъ солдаты и будутъ ломать двери. Покажется дымъ, раздадутся крики сжигающихъ себя мальчиковъ… Тогда и подавно вс съ ума сойдемъ. Надо предотвратить трагедію во что бы то ни стало. Я пытаюсь уговорить уже забаррикадировавшихся протестантовъ. Но меня они считаютъ почти что принадлежащимъ къ тюремному начальству и разговаривать много не желаютъ. Я кидаюсь къ анархистамъ. Но т со спокойствіемъ фанатиковъ отвчаютъ, что у нихъ каждая личность свободна и никто не можетъ вмшиваться. Что длать? Меня осняетъ счастливая мысль.

Нсколько анархистовъ-каторжанъ совмстно съ уголовными замыслили побгъ и ведутъ подкопъ. Я бгу къ этимъ анархистамъ и говорю, что, если въ тюрьм будетъ скандалъ, то это можетъ вызвать обыскъ, и подкопъ обнаружатъ. Разсказываю, что мои уговоры на забаррикадировавшихся не подйствовали, и они ничего не желаютъ слушать.

— Что? слушать не хотятъ?! Вотъ этого послушаютъ,— показываютъ мн кулакъ пришедшіе въ ражъ каторжане.

— Да вдь у васъ каждый свободенъ длать, что хочетъ,— едва удерживаясь отъ смха, говорю я.

— Свободенъ?! Мы имъ покажемъ свободу — побгъ проваливать!…

И, какъ буря, они ринулись, звеня и гремя кандалами, къ камерамъ съ заготовленными кострами. Подбжали и поступили весьма лаконично. Первымъ дломъ грохнули ногой въ дверь камеры. ‘Открывай!’ — кричатъ. Парнишки глянули,— видятъ: свои, анархисты. Послушно отвинтили двери и впустили.

— Вы что это такіе-сякіе тутъ затяли! Вы разв не знаете, что провалить насъ можете… Мы васъ такъ подпалимъ, что вамъ тошно станетъ…

И пришедшіе быстро повыкинули изъ камеры весь горючій матеріалъ, заготовленный протестантами. Черезъ дв-три минуты все дло было ликвидировано. Ошеломленные анархистики смирнехенько дали перевести себя помощнику въ другія камеры…

И этотъ день кончился благополучно.

Что-то дальше?

——

Въ город полный разгулъ союзниковъ: непрестанныя избіенія и подкалыванья на улицахъ, вторженіе въ еврейскую больницу, университетъ — въ осадномъ положеніи…

Наконецъ, ищущіе гд развернуться союзники, остановили свое вниманіе на тюрьм. Особенно выдлившійся въ это время своими подвигами и предпріимчивостью союзникъ былъ сынъ одного изъ тюремныхъ начальниковъ. Черезъ него такимъ образомъ устанавливалась живая связь между боевыми силами союза русскаго народа и тюремной конторой. Начались преслдованія союзниками освобожденныхъ изъ тюрьмы. Былъ случай погони за оправданными военнымъ судомъ, когда ихъ везли обратно въ тюрьму, откуда они должны были выйти на волю.

Наконецъ, изъ города пришли грозныя всти: ‘Тюрьма — въ опасности. Замышляется ночное посщеніе дружиной союзниковъ тюрьмы и избіеніе политическихъ’. Чмъ дальше, тмъ всти становятся тревожне. ‘Пусть тюрьма притихнетъ и не шевелится’. ‘Пусть не устраиваетъ никакихъ исторій, пусть не идетъ на столкновенье, если ее будутъ вызывать. Одно неосторожное движеніе и рука, удерживающая кровожадную свору, дастъ волю рвущимся псамъ’.

И вотъ мы снова день за днемъ живемъ подъ нависшей тучей, и не въ нашей власти уйти изъ-подъ нея. Придутъ и перержутъ, какъ овецъ, по одиночк. Мы будемъ слышать, какъ открывается камера за камерой, будемъ ждать каждый своей, очереди. Ни самому — защититься, ни товарищу — помочь. И не было утшенія что это — лишь пустые страхи…

Прощаешься, бывало, вечеромъ съ товарищами, далеко не увренный, что увидишь ихъ завтра. Ложишься спать, завинчиваешь изнутри дверь, чтобы нельзя было сразу войти, и кладешь поближе желзную ножку кровати.

— Эхъ, подороже бы продать свою шкуру…

Но туча постояла, постояла надъ нами да и разошлась понемногу, не ударивъ грозою. Правительственный курсъ слегка измнился, союзниковъ начали понемногу подтягивать, и опасность разгрома ими тюрьмы миновала…

——

Еще не совсмъ улеглось волненіе, вызванное коротковскимъ дломъ, еще совсмъ свжи были въ памяти экспропріаціи со всми порожденными ими тревогами, какъ въ воздух снова запахло кровью. Опять поднялся вопросъ о разстрлахъ и преслдованіяхъ воровъ и мести съ ихъ стороны за эти преслдованія.

На этотъ разъ вопросъ всталъ въ еще боле тяжелой, усложненной форм. Сидлъ у насъ паренекъ лтъ 16—17, Юрка, съ виду совсмъ ребенокъ: худощавый, тоненькій, съ дтскимъ личикомъ. Онъ обвинялся въ покушеніи на убійство околодочнаго, судился военнымъ судомъ и долженъ былъ быть оправданъ. Осталось до суда ему всего недли дв-три, и вотъ тутъ-то и стряслась надъ нимъ бда. Оказалось, что въ свое время, лтъ около двухъ назадъ, онъ участвовалъ въ какой-то милиціи, которая занималась ловлею и избіеніемъ воровъ. Что это была за милиція, я такъ и не добился толку. По всей видимости, это была рабочая самооборона, сорганизовавшаяся по собственному почину для защиты рабочихъ кварталовъ отъ усилившихся грабежей и воровства. Не довольствуясь самообороной, она занялась и тмъ, что ‘учила’ воровъ, т. е. разыскивала ихъ, чаще всего въ ихъ собственныхъ квартирахъ, и жестоко колотила.

Только что приведенные двое парнишекъ воровского цеха сейчасъ же узнали Юрку и заявили своимъ, что онъ приходилъ избивать воровъ. Не раздумывая долго, уголовные поршили его прикончить. Мы, съ своей стороны, заявили, что обвиненіе не доказано и что крайняя молодость (тогда Юрк было 14—15 лтъ) служитъ, во всякомъ случа, смягчающимъ обстоятельствомъ. Среди уголовныхъ по этому поводу тоже возникли разногласія. Одни находили, что разъ онъ участвовалъ въ этой милиціи, то, стало быть, принималъ участіе и въ избіеніяхъ. И его нужно убить. А что касается молодости, то это вовсе не оправданіе: ‘Маленькій зменышъ выростетъ въ большую гадюку’. Другіе находили, что Юрку вздуть необходимо, но не смертнымъ боемъ съ отбитіемъ внутренностей, а просто ‘наушниковъ надавать’ т. е. нашлепать наставительно по щекамъ. Мы разспросили Юрку, не принималъ ли онъ хоть разъ личнаго участія въ избіеніи воровъ. Онъ клянется, что нтъ. По нашему требованію, была собрана слдственная коммиссія изъ политическихъ и уголовныхъ. Допросили обвиняемаго и обвинителей. Ихъ показанія оказались недостаточными, чтобы выяснить темную и запутанную исторію уличной жизни предмстья въ смутное и безпокойное время,— исторію, въ которой событія общаго характера переплелись съ личными счетами. Ршили навести справки въ город.

Но настроеніе въ сред уголовныхъ было возбужденное, на прогулкахъ у нихъ шла руготня между добивавшимися смертнаго приговора Юрк и считавшими нужнымъ обождать съ нимъ. Въ конц-концовъ собраніе предоставило каждому поступать, какъ вздумается.

Наши переговоры съ уголовными старостами оказались безрезультатными. На требованіе дождаться нужныхъ справокъ, т отвчали, что ничего не могутъ подлать.

— Налегли въ одну душу убить, да и только. Убережете сами — хорошо, а не убережете, ничего не подлаешь.

Я говорю, что вдь если кто-нибудь ударитъ Юрку, то мы будемъ бить съ своей стороны ударившаго, за него тоже заступятся свои, а за нашихъ наши, и дойдетъ до рзни.

— Да это ужъ какъ Богъ святъ! Надо только, чтобъ зацпились, а тамъ уже пойдемъ рзать глотки одинъ другому. Но ничего не подлаешь…

— Знаете, коллега староста,— прибавилъ одинъ изъ уголовныхъ Ивановъ,— я, ей-Богу, своихъ бы сто рублей далъ, чтобъ скорй этого Юрку треклятаго выпустили. Потому рзни не миновать намъ съ вами. Осатанлъ народъ да и все…

Среди уголовныхъ образовалась своего рода добровольная дружина, поставившая своею цлью извести Юрку. Цлый день шныряли эти добровольцы поблизости Юркиной камеры, стараясь улучить моментъ, когда онъ одинъ, заскочить къ нему въ камеру или перехватить гд-нибудь въ коридор и наскоро свернуть ему голову.

Мы, со своей стороны, организовали оборону. На прогулку мы выводили Юрку подъ сильнымъ конвоемъ. И въ камер не оставляли одного: посмнно два человка дежурили тамъ отъ поврки до поврки. Въ ближайшихъ камерахъ устроены были концентраціонные пункты. Человкъ по пяти въ камер сидли, играли въ шахматы, курили, разсказывали анекдоты, веякуго минуту ожидая тревоги и готовые бжать на помощь двумъ дежурящимъ у Юрки. Уголовные съ своей стороны устраивали по близости подобныя же кордегардіи. Итакъ, дв арміи стояли въ боевой готовности, готовыя ежеминутно кинуться другъ на друга.

Нервность и раздраженіе обихъ сторонъ все усиливались. Ясно было, что столкновеніе — вопросъ только времени. А тутъ еще самъ Юрка прибавлялъ хлопотъ. Сидть ему надостъ, онъ выберетъ минуту и пустится куда-нибудь въ другой конецъ коридора, рискуя быть перехваченнымъ и искалченнымъ. Наши надсмотрщики гонятся за нимъ взбшенные: тутъ и такъ дай Богъ усмотрть, а онъ такія еще штуки выкидываетъ.

На уголовныхъ подобныя вылазки тоже дйствовали возбуждающе, приводили ихъ прямо въ неистовство: какъ, молъ, они упустили…

Возбужденіе все росло. На всхъ коридорахъ шла руготня, то и дло происходили столкновзнія между уголовными и политическими. Въ пересылк общее возбужденіе выразилось въ томъ, что политическихъ, походя, стали колотить и оттуда несся къ намъ прямо вопль о защит. Это въ свою очередь озлобляло насъ, и наши стали переходить въ наступленіе. Дежурить на кухн, находившейся въ уголовномъ крыл, стало почти невозможнымъ. Словомъ, положеніе становилось невыносимымъ и для насъ, и для уголовныхъ. У всхъ было одно желаніе: ‘хочь гирше, та инше’. Нужно было эту исторію съ Юркой кончать или миромъ, или бойней.

Начальство, замтивъ, что дло ршительно клонится къ столкновенію между политическими и уголовными, ршило, повидимому, использовать это. Тюремные надзиратели, главнымъ образомъ, ‘старшіе’, раньше ставившіе всякія препятствія появленію уголовныхъ на нашей прогулк, пропускавшіе ихъ только по одиночк къ намъ, теперь стали всячески содйствовать ихъ появленію у насъ. Въ нсколько дней наша прогулка приняла странный видъ: уголовныхъ на ней было столько же, а то и больше, чмъ политическихъ.

На одной изъ такихъ прогулокъ, когда чаша обоюднаго озлобленія переполнилась, и начался бой. Къ групп политиковъ, среди которыхъ находился Юрка, подошла кучка уголовныхъ.

— Ну, начинать волынку, такъ начинать,— сказалъ одинъ изъ нихъ и, размахнувшись, ударилъ ближайшаго политика. Немедленно послдовалъ отвтный ударъ, въ бой вступили другіе и со всхъ концовъ двора бжали уголовные и политики. Казалось, кончено: пружина спущена. Но въ этотъ моментъ, какъ разъяренный зврь, въ толпу ворвался одинъ изъ уголовныхъ Ивановъ,— тотъ самый, который выражалъ готовность заплатить сто рублей за освобожденіе Юрки.

— Стойте, стойте, мать вашу… всхъ и политиковъ, и уголовныхъ,— яростно завопилъ онъ, схвативъ за грудь и тряся изо всхъ силъ двухъ сцпившихся ‘коллегъ’. Натискъ былъ такъ свирпъ и неожиданъ, что вс невольно остановились.

— Посмотрите вы, дурныя ваши головы, кому вы удовольствіе доставляете, посмотрите, кого вы радуете, если у васъ глаза не повылазили. Ментовъ {Надзиратели, начальство.} вамъ хочется порадовать!— кричалъ онъ, показывая рукою на входную дверь.

Вс невольно глянули туда: десятка полтора надзирателей стояли, заложивъ руки назадъ и съ самыми блаженными лицами собирались любоваться, какъ политики и уголовые будутъ драться.

Всмъ стало совстно,— особенно уголовнымъ. А ораторъ ковалъ желзо, пока горячо: пользуясь рзко измнившимся настроеніемъ, онъ здсь же устроилъ собраніе уголовныхъ, обрисовалъ вс невыгоды столкновенія съ ‘политикой’ и предложилъ покончить съ этимъ яблокомъ раздора — Юркой — тмъ, что простить его, заставивъ принести покаяніе передъ лицомъ всего уголовнаго люда, находящагося на прогулк. Вс до одного политическіе, какъ только началось собраніе уголовныхъ, ушли съ прогулки, чтобы ни въ комъ изъ нихъ не зародилось подозрніе, что политическіе оказываютъ давленіе. Эту тактичность уголовные очень оцнили. Прощеніе Юрки было принято, и за нимъ прислали гонцовъ, чтобы онъ шелъ принести свое покаяніе и выслушать прощеніе. Нельзя было ни одной минуты медлить, ибо это было бы оскорбительнымъ недовріемъ всему собранію. Отправили мы Юрку,— того самого Юрку, которому вотъ ужъ сколько времени нельзя было, не рискуя головой, показаться одному въ тюрьм,— прямо въ волчье стадо. И хоть были уврены, что онъ будетъ цлъ и невредимъ, а все же мелькало въ голов: ‘хорошо-то хорошо, а вдругъ разорвутъ’, и ёкало тревожно сердце.

Но все обошлось великолпно. Старые воры произнесли суровое поученіе, Юрка принесъ покаяніе и общаніе никогда впредь въ подобнаго рода длахъ не принимать участія. Затмъ была произнесена формула прощенія, въ которой говорилось, что всякій кто помянетъ старое и тронетъ Юрку хоть пальцемъ, тотъ будетъ ‘курва’ и ‘сука’. Затмъ все настроилось въ силу естественной реакціи крайне мирно и дружелюбно.

——

Такъ прошли три мсяца моего старостинства, — ‘сумасшедшаго старостинства’, какъ называли его товарищи. Все почти это время меня не оставляло сознаніе, что вотъ, если сейчасъ, сію минуту я не потрафлю въ самую точку, не довернусь или перевернусь, то нависшая глыба свалится и раздавитъ большее или меньшее количество головъ. Въ конц концовъ я, дйствительно, началъ уже, что называется, чумть. А поддержка товарищей, старыхъ, надежныхъ, испытанныхъ, съ которыми сжился и сроднился, становилась все слабй и слабй. Съ кажцымъ днемъ ихъ становилось все меньше: кое кто — но такихъ счастливцевъ было немного — вышли на свободу, другіе ушли съ этапами въ жуткую даль. На смну имъ явились новые люди, чужіе, съ которыми нужно еще было сживаться. Нести бремя отвтственности становилось все тяжеле. А нервы, которые еще недавно имли репутацію корабельныхъ канатовъ, все больше и больше слабли…

Но судьба сжалилась надо мною. Однажды, когда я хлопоталъ, отправляя въ дорогу этапъ, снабжая уходящихъ деньгами и сндью и справляя другія спшныя дла, надзиратель вдругъ выкрикнулъ и мое имя. Оказалось, что меня назначили въ этапъ внезапно, по телефону изъ канцеляріи полицеймейстера. Времени была мало, и черезъ десять минутъ, сдавъ наскоро дла и перецловавъ товарищей, я былъ уже въ контор.

Короткій обыскъ конвойными, пожеланье добраго пути помощниками, и вотъ я уже за воротами, семь мсяцевъ назадъ, въ унылый, дождливый день раскрывшимися предо мной. Вещи уложены на дроги, конвой выстроился, послдній разъ замахали чрезъ ршетки оконъ платками товарищи. Въ путь!

— Продернетъ насъ до костей дождикомъ,— говоритъ одинъ солдатъ другому, указывая обнаженной саблей на надвигающуюся тучку.

— А промочитъ, такъ и высушитъ,— философски отвчаетъ тотъ.

Мы шагаемъ. На душ бодро и радостно. Жаркій іюньскій день, пыльная дорога, запыленная придорожная зелень,— все это кажется милымъ, ласковымъ. Тюрьма уже позади. Я оглядываюсь въ послдній разъ.

— Прощай, отбитая тюрьма!

К. Арлъ.

‘Русское Богатство’, NoNo 4—5, 1911

Отбитая тюрьма.

Читайте также: