От ареста до ссылки, Ивашев Петр Никифорович, Год: 1827 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 80 минут(ы)

ПАМЯТИ ДЕКАБРИСТОВ

СБОРНИК МАТЕРИАЛОВ

ЛЕНИНГРАДЪ
1926

От ареста до ссылки.

(По данным семейного архива Ивашевых).

Если от Симбирска ехать вверх по Волге, то в 35 верстах от города, среди живописного ущелья приволжских гор, откроется богатое село Ундоры, называвшееся в XVII веке ‘селом Новым Воскресенским, что на Ундорских горах’, а позднее ‘селом Воскресенским, Ундоры тож’. {П. Мартыновъ. Селенія Симбирскаго узда. Симбирскъ, 1904 г., стр. 217—224.} Место это старое, насиженное. Об этом ясно говорят остатки целых трех укрепленных городков, расположенных на расстоянии нескольких верст вокруг теперешнего села и служивших, по мнению Палласа, становищем разбойничьему атаману Герасиму, а по мнению К. И. Невоструева — восходящих еще ко временам татарским. {В. Н. Поливановъ, Археологическая карта Симбирской губерніи. Симбирскъ, 1900 г., стр. 6.}

Еще в первой половине XVII века в этих местах были верстаны поместными окладами казанец Матвей Змеев с сыновьями Ипполитом и Иваном, а в 1650 году по указу царя Алексея Михайловича казанец же Иван Елизаров Юрьев с сыном Михаилом получил ‘въ Казанскомъ узд по Нагайской сторон дикое поле, Ундоровское городище, Ивану — 150 четвертей, Михаилу — 50 четвертей, да снные покосы на Ундоровскомъ остров 1000 копенъ и лсъ по рк Волг’. Сын Михаила Юрьева Григорий продал свою землю богатому помещику, стольнику Федору Алексееву Зеленому, женатому на дочери Ипполита Змеева, принесшей мужу в приданое часть Змеевских земель. По смерти Федора Зеленого, село Новое Воскресенское, что на Ундорских горах, досталось дочери его Марье и в 1694 году принесено ею в приданое мужу ее воеводе Свияжской провинции Борису Ивановичу Толстому. Так Ундоры попали в род Толстых, происходивших от пришедшего в 1353 г. ‘изъ нмцевъ, изъ цесарскаго государства въ Черниговъ мужа честнаго роду, именемъ Индроса’. Борис Иванович Толстой и сын его Василий Борисович были люди хозяйственные и постепенно путем покупки, мены и родственных союзов собрали в своих руках все земли, пожалованные некогда Юрьевым и Змеевым. По смерти Василия Борисовича Ундоры достались в 1773 году сыну его, полковнику (впоследствии тайному советнику и первому Симбирскому гражданскому губернатору) Александру Васильевичу Толстому, а от него в 1815 году переходят в составе его других обширных поместий, составлявших свыше 43-х тысяч десятин земли с 2706 душами, к единственной его дочери, жене генерал-майора Петра Никифоровича Ивашева — Вере Александровне. К этому моменту Ундоры представляют из себя обширное благоустроенное имение в 10328 десятин земли, с 616 ревизскими душами, с построенной в 1800 году А. И. Толстым каменной церковью, барским домом, знаменитыми во всей округе оранжереями, суконной фабрикой и пристанью на Волге, близь которой тем же А. В. Толстым устроена слобода из десяти крестьянских дворов, названная по имени ее основателя к Александровским выселком’.

Что касается рода Ивашевых, в который отныне перешли Ундоры, то род этот является одним из коренных Симбирских дворянских родов. Ивашевы известны с 1597 года и служили по городам: Москве, Казани, Симбирску и Мурому. {‘Архивъ А. И. Языкова’, стр. 61l—613.} Как видно из родословия Ивашевых, первым из них, служившим по Симбирску, был прадед Петра Никифоровича — Никифор Матвеевич. Сам Петр Никифорович был сыном секунд-майора Никифора Семеновича, богатого помещика, владевшего 1160 душами крестьян и землями в наместничествах Рязанском, Симбирском и Казанском, и жены его Дарьи Петровны, рожденной Окоемовой. Петр Никифорович родился в 1767 году и, как большинство тогдашних молодых дворян, еще в раннем детстве был записан на службу в Преображенский полк, {Там же, стр. 623.} — где к 1-му января 1787 года и выслужил уже семь лет в унтер-офицерских чинах. После этого Петр Никифорович служил в Полтавском легко-конном полку, с которым участвовал в штурме Очакова, в Сумском легко-конном, состоя в котором штурмовал Измаил, и в Фанагорийском гренадерском. Затем участвовал в строении Одессы и южных крепостей, потом при покорении Царства Польского исправлял должность генерал-квартирмейстера. Наконец, в 1798 году был произведен в генерал-майоры и назначен шефом Таганрогского драгунского полка. В том же году Ивашев вышел в отставку, в которой и пробыл до 1810 г., когда вновь вступил на службу в Корпус инженеров путей сообщения. В 1812—1814 г.г. Петр Никифорович состоял военным директором путей действующих армий, а с 1815 по 1817 г. начальником 3-го округа путей сообщения. В 1817 году он вновь, и на этот раз окончательно, был уволен но прошению в отставку. За время своей службы Ивашев был награжден орденами Анны І-ой степени, Георгия 4-ой степени, Владимира 3-й степени, Прусским орденом Красного Орла 2-го класса, золотым крестом очаковским, золотым крестом измаильским, милиционной медалью 1807 года и медалью 1812 года. Однако, всем этим Ивашев гордился не так, как своей близостью во время службы к гениальному Суворову, лично хорошо знавшему Петра Никифоровича и неизменно к нему расположенному. Воспоминания об этом замечательном полководце всегда были дороги Петру Никифоровичу, и совсем уже на склоне своих лег он написал эти воспоминания на французском языке и в 1838 г. переслал их в Туринск сыну своему Василию Петровичу для перевода их на русский язык. {В печати эти записки появились в 1841 г. в томе XII ‘Отечественныхъ Записокъ’.} В свободное от службы время Петр Никифорович усердно занимался хозяйством. Женившись на Вере Александровне Толстой, он стал жить по зимам в Симбирске или Москве, где у Ивашевых были свои дома, а остальную большую часть года проводить в имении своей жены — Ундорах. Здесь, к тем хозяйственным усовершенствованиям, которые были сделаны еще его тестем, он добавил ряд новых, как-то: выстроил винокуренный завод, организовал образцовое овчарное заведение, устроил мельницу. Заботясь о хлебопашестве, Ивашев стремился и здесь ввести различные технические улучшения, так известно, что он сам изобрел жатвенную машину. Стремясь идти в ведении хозяйства наравне с передовыми хозяевами своего времени, Петр Никифорович участвовал в различных русских и иностранных сельско-хозяйственных обществах. При всем том Ивашев, по словам составителя его некролога ‘Симбирскія Губернскія Вдомости’ 1838 г. No 47), имел ‘умъ просвещенный высшимъ образованіемъ, свойства души истинно-благородныя, характеръ кроткій, сердце доброе’…. {И. Мартыновъ, Селенія Симбирскаго узда, стр. 221.} Вполне под стать к нему была и Вера Александровна, являвшаяся, но всем имеющимся о ней данным, женщиной исключительно достойной. Деятельная, подобно своему мужу, она не ограничила своих забот кругом семьи, но приняла участие и в общественной работе, основав в Симбирске ‘Общество христианского милосердия’, имевшего своей целью помогать неимущим и организовавшего ‘Дом трудолюбия’, впоследствии преобразованный в женскую гимназию. {И. Мартыновъ, Городъ Симбирскъ за 200 лтъ его существованія.}

Супруги Ивашевы имели четырех дочерей: Елизавету, впоследствии вышедшую замуж за гиттенфервальтера Петра Михайловича Языкова, Екатерину, ставшую женой камер-юнкера князя Юрия Сергеевича Хованского, Александру, по мужу Ермолову, жену гвардии штабс-капитана Александра Петровича Ермолова, и глухонемую Марию, вышедшую замуж за полковника Л. В. Дроздовского. Кроме того, у Ивашевых был единственный сын Василий, бывший любимцем и баловнем всей семьи. Первоначально все дети Ивашевы воспитывались дома, девочки под руководством гувернантки Ледантю, матери будущей жены Василия Петровича, а сын под руководством гувернера Динокура. Однако, позднее Марья Петровна была отвезена в Петербург, где и была определена в училище для глухонемых, а Василий Петрович четырнадцати лет от роду был отдан в Пажеский корпус. По всему, что мы знаем о нем, Василий Петрович получил, но понятиям своего времени и круга, очень хорошее образование. Не говоря уже о знании иностранных языков, бывших тогда обязательными для людей хорошего общества, молодой Ивашев учился музыке у знаменитого Фильда, {‘Русская Старина’ 1884 г., т. XXXIV, стр. 702.}считавшего его одним из лучших своих учеников, обучался рисованию, {‘Русская Старина’ 1880 г., No 10, стр. 128.} интересовался и хорошо изучил изящную литературу. {‘Былое’ 1919 г., No 19, стр. 55.} Все это, в соединении с красивой наружностью, хорошим воспитанием, природным умом, мягким характером и добрым привязчивым сердцем, вполне оправдывало исключительную любовь к нему родителей и сестер, из которых старшая, Елизавета Петровна, доводила эту любовь почти до экзальтации. По окончании Пажеского корпуса Василий Петрович был выпущен в 1815 году корнетом в Кавалергардский полк, в 1821 году произведен в ротмистры и вскоре затем был назначен адъютантом к главнокомандующему 2-ою армией графу Витгенштейну.

С 1821 по 1825 год Ивашев, согласно сведениям, сообщаемым ‘Алфавитом Декабристов’, ‘все почти время находился то на водах, то в домовых отпусках’, куда его, повидимому, влекла та тесная дружба и глубокая искренняя любовь, которая соединяла всех членов семьи Ивашевых.

Так, ни в чем не нуждаясь и ни у кого не заискивая, занимаясь деятельностью полезною не только для себя, но и для окружающего их общества, крепко спаянная родственной любовью изнутри, окруженная общим уважением и дружбой извне, жила эта крепкая старая семья.

И вот, наступил роковой 1825 год. С февраля этого года Василий Петрович Ивашев находился в отпуску у своих родителей, проживая то в Симбирске, то в родных Ундорах. Таким образом 14 декабря его не было ни в Петербурге, ни в Тульчине, {‘Декабрист Ивашев и его семья’ — ‘Былое’ 1919 г., No 19, стр. 31.} и приказ об аресте его, как члена Южного Общества, последовал лишь после того, как на одном из допросов его назвал Комаров. В знаменитом ‘Алфавите Декабристов’, лежавшем, по преданию, всегда на письменном столе императора Николая Павловича, против фамилии Ивашева было написано: ‘Принят в Южное Общество в 1820 году. Находился в совещании, бывшем в Тульчине в 1821 году по случаю объявления о разрушении Союза Благоденствия, и согласился на продолжение на юге Общества и введения республиканского правления, одобрял революционный способ действия с изведением тех лиц, кои представят в себе непреодолимые препоны. Причем избран начальником отдельной Управы, но не был оным. Кроме одного сего совещания ни на каких других не присутствовал и с 1821 г., но само взятие его в Москве, все почти время находился то на водах, то в домовых отпусках. Сие подтвердили князь Барятинский, Басаргин и штаб-лекарь Вольф, присовокупляя, что Ивашев неоднократно говорил, что Общество гибельно, что они неосторожно сделали, вступив в оное, и что надобно оставить его’. Такова квинт-эссенция предъявлявшихся Ивашеву обвинений. Понятно поэтому, что, зная все это за собой, Василий Петрович, осведомившись о разыгравшихся событиях, выехал 14-го январи 1825 года из деревни на Москву, вероятно, с намерением проехать дальше в Тульчин. Вслед за его отъездом в Симбирск прибыл приказ об его аресте, который и настиг его в Москве, где он был арестован и с квартальным поручиком Чиплевским 26-го января того же года доставлен в Петербург на Главную гауптвахту, а оттуда того же числа переведен в Петропавловскую крепость. {Указатель к ‘Алфавиту Декабристов’.} Автор статьи ‘Декабрист Ивашев и его семья’ О. К. Буланова, на основании семейной переписки и одновременного с сыном отъезда в Москву старика Ивашева, полагает, что Василий Петрович еще до отъезда признался родителям о своем участии в тайном обществе. {‘Былое’ 1919 г., No 19, стр. 31.} Сообщения эти не лишены значительной доли правдоподобности. Однако, несколько против него говорят данные, сообщаемые Д. П. Родионовым в ‘Замтк о Родіоновыхъ’. {‘Русская Старина’ 1878 г., No 9, стр. 158.} Вот что мы там читаем: ‘Старикъ H. Н.,— нкогда адьютантъ Суворова,— при арест сына, молодого кавалергарда, отправился хлопотать о его участи въ Петербургъ.— Здсь подалъ онъ государю Николаю Павловичу прошеніе, въ которомъ ручался въ неучастіи сына въ заговор, и закончилъ письмо просьбою: что ежели бы дйствительно сынъ его оказался виновнымъ, то сугубою строгостью подвергнуть его наказанію. Сохранилось семейное преданіе, что это вмшательство отца было пагубою молодого декабриста, что письмо заставило обратить вниманіе слдственной комиссіи на человка, котораго вся вина заключалась въ томъ, что былъ богатъ и открыто жилъ. Въ дом его толпилась молодежь высшаго круга, а въ числ ихъ были люди, задумавшіе переворотъ. Вообще, можно сказать, что заговоръ не былъ тайною современному высшему петербургскому обществу: можетъ быть цль конечная не всмъ была ясна, какъ не ясна была она и для большинства главныхъ дятелей тайного общества. Старикъ всю жизнь мучился, обвиняя себя въ невольной причин несчастія сына, жена его Вра Александровна (рожденная Толстая), женщина непреклоннаго нрава,— всю жизнь корила мужа въ томъ-же’. Как видим, подавая государю заявление о невиновности сына, Петр Никифорович либо должен был заведомо лгать, но этому противоречит прямой и правдивый его характер, а также знание того, что открытие этой лжи лишь ухудшит положение его сына, либо должен был невольно отдаться вполне искреннему порыву честного убежденного консерватора, недопускавшего даже мысли о том, что его родной сын может быть виновным. Последнее нам лично кажется более правдоподобным. Как увидим ниже, неведение Петра Никифоровича подтверждается и нашими письмами.

Как бы то ни было, старый Ивашев поскакал вслед за сыном, нагнал его близ Мурома, вместе с ним приехал в Москву, 23-го января проводил арестованного сына в Петербург и 2-го февраля сам приехал туда же. Убитая горем семья его оставалась все это время в Ундорах и Симбирске, и туда-то посылал Петр Никифорович, едва ли не с каждой почтой, письма жене с подробным изложением петербургских слухов и толков о ходе следствия и позднее процесса, скудных фактических сведений и своих личных чаяний и упований. Письма эти, написанные частью по русски, частью по французски, полны интереснейших бытовых подробностей и в целом являются весьма любопытным памятником эпистолярной литературы первой четверти XIX века. Однако, большое количество и значительный объем каждого из них не дают нам возможности привести их полностью. Поэтому, с грустью оставляя пока в стороне все, что не касается непосредственно развертывавшихся тогда крупных исторических событий, ограничимся лишь теми выдержками из этих писем, которые касаются личности и судьбы Василия Петровича, расположив их хронологически и связав между собою необходимыми пояснениями. Заметим здесь, что то восхищение и преклонение пред императором Николаем Павловичем, которыми полно большинство писем старого Ивашева, и те громы, которые он щедрою рукою мечет в главарей декабрьского восстания, могут быть объяснены с одной стороны как истинные мысли старого консерватора, а с другой стороны объяснены и вполне основательным подозрением Петра Никифоровича, что письма его читаются цензурой. В письме от 2-го апреля 1826 г. Ивашев пишет жене: ‘Мн очень жаль, что письма твои нисколько задерживаются на почт, вчерась бы должно было получить, и я бы могъ теб отвтить въ семъ письм, но видно ихъ тамъ просматриваютъ, ибо приносятъ безъ всякой остановки разпечатанныя, въ прочемъ, я очень радъ, что переписка наша будетъ извстна правительству, я далее бы желалъ совсмъ мои письма не печатать, пусть читаютъ, пусть заимствуютъ ежели хотятъ всю святость нашихъ чувствъ семейныхъ, паши помыслы о благ промышленности, что составляетъ пользу общую и истинную для самаго государства, и наши чистыя чувства къ Богу, нашу надежду на него и Его помазанника.— Ежели-же и поговоримъ худо о притсняющихъ насъ, притесняющихъ въ мст и успехи государственной промышленности, пусть прочтутъ, пусть вдаютъ, что ихъ трактуютъ, какъ злостныхъ употребителен врученной имъ доверенности.— Хуже сего не найдутъ они въ переписк и въ сердцахъ Ивашевыхъ’. Ясно, что вся эта тирада написана для цензуры, а потому кто знает, что писалось для нее-же в других письмах Петра Никифоровича?

Нам известна та роль, которую играл Николай I в процессе декабристов, роль двойственная, весьма плохо согласующаяся с идеей неограниченного ‘монарха — отца своих подданных’. Этадвойственность не могла ускользнуть от взоров честного Петра Никифоровича. Фальшь и пенскренность глубоко печалили и оскорбляли его. Если внимательно вчитываться в его письма, то сквозь плотную завесу общепринятой тогда верноподданнической терминологии, ясно увидим, каким испытаниям подвергались порой монархические чувства старика. Он болел душой за сына, болел за мать и за себя, но не менее болел и за того, кого он привык искони считать источником всякой справедливости и милости и кто на его глазах превращался в судию пристрастного и жестокого. Он пытался оправдать его то соображениями государственной необходимости, то невозможностью обидеть избранных им же судей, но, видимо, сам мало верил в это. И можно с уверенностью сказать, что за время процесса декабристов старики Ивашевы, быть может, сами того не сознавая. много потеряли из своей любви и преданности Николаю I.

Но, кроме этих сторон характера и ума Петра Никифоровича, вырисовывается и ряд других, как-то: исключительная любовь к жене и детям, благожелательство к окружающим его людям независимость и полнейшее отсутствие искательности по отношению к лицам, стоящим выше его, интерес ко всему новому в хозяйстве, большой практический смысл и ряд других положительных качеств. Все это делает образ Петра Никифоровича крайне симпатичным, а подлинным письмам его придает какую-то особую прелесть, которая, быть может, и не вполне будет ясна для читателей, знакомящихся с ними лишь в приводимых нами здесь выдержках. Но перейдем к самим этим выдержкам, оговорив предварительно, что французский текст дается нами в переводе и отмечен звездочками.

Первое из наших писем датировано 18-м января 1826 г. и послано из Москвы. Вот что пишет в нем старый Ивашев: ‘После нашего счастливого соединения с Базилем около Мурома, мы прибыли сюда сегодня в час ночи прямо к кузену Мишелю, который уже спал, но дети прибежали, чтоб меня увидеть. Только в 9 часов утра кузен и кузина вышли, чтобы обнять меня, вручив мне твое дорогое письмо от 12-го, предшествующее тому, что принес Базиль. Прошу нашего Бога Спасителя сохранить вас в добром здоровье. Вас и всех наших дорогих детей обнимаю от всей глубины моего сердца, целую руки моей кузины Надежды {Надежды Львовны Завалишиной, рожд. Толстой.} и плачу съ нею по поводу ее скорби — скорби, которая тяготеет над множеством здешнихъ фамилий, нет дня, чтоб не отправляли кого-нибудь совсем неожиданно, но что касается его, он находится уже в числе тех, кто оправданы и даже вознаграждены. Следовательно, это паллиатив на безпокойство моей кузины. Молодые сорванцы, зачинщики этой пустой игры их воображения, вписали в свой лист имена молодых людей, которых они даже и не знали, чтобы предоставить им какое-нибудь место, занятие для заполнения функционирующих должностей, другие сами подписали этот роковой лист обманным образом, будучи уверены, что они вносят дар на богоугодное дело, какъ молодой богачъ Шереметьев, {По делу декабристов привлекались Александр (1800—1857) и Николай (1804—1849) Васильевичи Шереметьевы, въ отношении первого дело было ‘оставлено без внимания’, а второй был переведен из Преображенского полка в 43-й егерский полк на Кавказ, причем велено было ежемесячно доносить о его поведении.} молодой Суворов {Князь Александр Александрович Суворов (1801—1882), корнет л-гв. Конного полка, был допрошен по делу декабристов и после сего освобожден: впоследствии был генерал-инспектором всей пехоты.} и столько других. После, однако, подобных ошибок, назначенных для адского заговора, можно быть уверенным, что имена не всех будут скомпрометированы *. Я былъ у Тютчевыхъ, они соболзнуютъ, но не тужатъ о своихъ зятьяхъ Мур[авьев] и Якуш[кин]. {О каких именно Тютчевых идет здесь речь, не вполне ясно. Михаил Николаевич Муравьевъ (впоследствии гр. Виленский) и Иванъ Дмитриевич Якушкнн были женаты на родных сестрах — Пелагеи и Анастасии Васильевнах Шереметьевых, мать которых Надежда Николаевна была рожд. Тютчева.} Тутъ были Голицыны, {Князь Михаил Николаевич и кн. Наталья Ивановна, рожд. Толстая, родители кн. Валерьяна Михайловича, члена Северного Общества.}они тоже о сын своемъ говоря — пусть оправдываются, зная и вполн удостоверены въ суд, на строгой и милосердной справедливости основанномъ. И это буквально здсь вс въ одно слово благословляютъ мры, взятыя къ украшенію и уничтоженію сего злаго-адскаго плана, всмъ ненавистнаго. Растопчинъ умирая правду говорилъ, что во Франціи революцію сделали сапожники, кузнецы и подобнаго сословія люди, чтобъ сдлаться благородными, а здсь благородные думали ее сдлать, чтобъ содлаться кузнецами и золотарями. Какое врное уподобленіе!’.

Таково было впечатление Ивашева от первого знакомства его с делом декабристов. В письме его ясно сквозит желание, но возможности, успокоить жену и дочерей указанием на то, что далеко не все привлекавшиеся к следствию действительно замешаны в деле, что невинных освобождают и даже награждают. Наряду с этим он сразу же спешит указать на свое отрицательное отношение к заговору и главным его зачинщикам.

В этих своих суждениях Петр Никифорович не подымается над общим уровнем того круга общества, к которому он принадлежал и который в массе своей всячески спешил высказать свою лойяльность но отношению к власти и осуждение заговорщикам.

Второе письмо написано тоже из Москвы утром и вечером 27-го января того же года. В нем Ивашев продолжает описывать московские слухи о ходе следствия и связанные с последним факты из жизни Московского общества. Вот что мы там читаем: ‘на сей почт я не имлъ утшенія, мой сердечной другъ, получить твоихъ писемъ, и никто не получилъ отъ милой Надежды Львовны, {Завалишиной, рожд. Толстой.} которая должна уже получить утешительное извстіе отъ Дмитр[ія] Иринарх[овича] {Завалишина, декабриста.} о совершенномъ оправданіи и милостивомъ къ нему обращеніи государя императора въ самой день его прізда, — обойми ее за меня и поздравь съ сею безподобною радостію, также и милую мою Катерину Иринарховну. {Завалишину, (1803—1880).} — Старшій сынъ Сергя Васильевича Толстова {Василий Сергеевич, полковник (1797—1839).} вчерась возвратился самымъ лстнымъ образомъ изъ Петербурга и разсказываетъ чудеса милосердія и общей очарованности къ монарху. Онъ радуется каждому оправдавшемуся, и уже множество примровъ: опубликованной между проч[ими] злодемъ — Сомовъ, {Орест Михайлович, литератор, привлекался по делу декабристов.} совершенно оправданъ, сынъ свтл[йшаго] Лопухинъ, {Павел Петрович, генерал-майор, член Союза Благоденствия.} генералъ-майоръ, тоже, — два сына генерала Раев[ского] {Александр и Николай Николаевичи, привлекались по делу декабристов.} и пр. и пр. и Комаровъ. {Николай, подполковник квартирмейстерской части, член Союза Благоденствия.} — Злоди оговариваютъ самыхъ невинныхъ, и ихъ вызываютъ безпрестанно изо всхъ мстъ отъ сюда нтъ дня, чтобъ каво нибудь не вызывали, и вс дутъ безъ трепета, такъ, какъ и нашъ Базиль безъ малйшаго опасенія и съ большимъ спокойствіемъ по вызову похалъ по утру 23-го, и я съ спокойною душою и въ уверенности какъ на милость Бога, такъ и на ево слова и на правосудіе императора ево отпустилъ. Существо дла предпринятого злоумышленниками противу престола и на совершенную гибель отчества должно быть въ совершенную ясность привдено, и пепелъ замысла долженъ быть развеянъ, сего требуетъ цлость отчества и незыблемость престола, которыя между собою тесно связаны для блага общаго — слдственно, необходимо всехъ слышать и всё узнать, и потому то, мой другъ, прашу тебя святымъ имянемъ Бога, нашего покровителя и надежду, безъ огорченія терпеливо ожидать ево и моего извщенія’…

2-го февраля Петр Никифорович был уже в Петербурге, где остановился на Почтовой ул. в доме графа Сиверса. От этого числа имеются, повидимому, целым два его письма к жене. Одно из них было им послано утром с симбирским помещиком М. И. Беляковым, другое вечером с Александром Михайловичем Языковым. Первого из этих писем не имеется в нашем собрании, но, судя но некоторым фразам второго письма, которым мы располагаем, можно думать, что в нем говорилось о заключении Василия Петровича в крепость. Подробности об этом должен был передать Вере Александровне изустно податель второго письма Александр Михайлович Языков. В нашем письме старый Ивашев пишет: ‘Есть ли въ состояніи буду выхать завтра къ Татищеву, попрошу ево узнать, нтъ-ли ему въ чемъ надобности, въ прочемъ, надобно имть терпеніе и уповать на милость Бога Спасителя’.

Однако, как видно из письма от 3-го февраля, на другой день после своего приезда, старик Ивашев чувствовал себя настолько уставшим, что отложил свое посещение военного министра А. И. Татищева до следующего утра, о чем он и сообщает жене в следующих словах: ‘вчерась 4-е утромъ я былъ у любезнаго моего Александра Ивановича Татищева, президента Комиссіи. Онъ меня дружески принялъ, встртивъ сими словами: ‘Знаю мой, другъ, за чмъ ты пріхалъ’.— Не просить Васъ о пощад, а напротивъ, а есть ли онъ не изъ числа изверговъ адскаго гнезда злыхъ умысловъ, то по деликатности ево сложенія прошу о сухости ево жилья.— ‘Нтъ, онъ не изъ числа злодевъ, а по другимъ обстоятельствамъ принадлежитъ къ объясненіямъ’.— Вы облгчаете сердц мое.— ‘Если хочешь писать къ нему, можешь черезъ меня’.— Доколе не будетъ оправданъ, никакова сношенія съ нимъ имть не буду.— ‘Жалею, что вчерась не удалось мн разпознать о ево комнат, завтра узнаю и тебя увдомлю, а какъ теб извстно, что я не имю врмени видется с тобою кроме обда, то пожалуйста по старой дружб приходи, когда заблагоразсудишь’.— У васъ много обдаютъ, а съ моею непріятною миною быть въ обществ не къ стат и для васъ обременительно.— ‘У меня никто не обдаетъ, а ты пожалуйста пріежай но чащ’.— Вотъ первый сеансъ мой съ нимъ, и инова покуда дла съ нимъ говорить не могу. Хотя тяжело, но обдать сегодня къ нему поду, и что буду знать, теб, мой другъ, слово до слова сообщать буду. Знаю, что онъ здаровъ’.

Обещания своего не сноситься с сыном, ранее чем он оправдается, П. Н. Ивашев, конечно, сдержать не смог.

К следующему своему письму от 9-го февраля Петр Никифорович приложил уже первую записку от сына, которая, однако, к сожалению, до нас не дошла, как и остальные его довольно многочисленные записки к родителям из крепости. Очевидно, записки эти являлись для семьи Ивашевых чем-то священным и хранились особо от писем передававшего их отца. Надо думать, что, по условиям строгой тюремной цензуры, записки Василия Петровича вряд-ли были многословны и, вероятнее всего, содержали в себе лишь сведения о состоянии его здоровья да еще изъяснения сыновних и братских чувств. Со своей стороны Петр Никифорович, пересылая эти записки, пополнял их теми сведениями о сыне, которые ему удавалось добыть из устных бесед с лицами, так или иначе прикосновенными к делу. В упомянутом письме от 9-го февраля он пишет: ‘Базиль написал тебе письмо, которое я присоединяю здесь.— Я просил министра Татищева позволить ему писать тебе каждую почту через мое посредство все время его заключения, он здоров, и что мне даст возможность вздохнуть более свободно, это то, что Татищев меня убедил, что он совсемъ не в числе этой гнусной банды, вдохновленной адом, и имена которых внушают ужас даже их родителям. Слава милосердному Богу, мой друг, это еще громадное утешение въ нашемъ несчастии, мы имеем надежду на святое сострадание, доброту, справедливость и милосердие нашего ангела — императора, который входит во все обстоятельства и выказывает во всем самую строгую справедливость, соединенную съ божественным великодушием. Все эти случаи заставляют нас видеть, что Бог покровительствует России, что все адские интриги, посеянные извне, и все мины, которые диавол разбрасывает внутри, чтобы взорвать на воздух христианского колосса, делаются только для того, чтоб показать ее более блестящей над разсеянными облаками и еще более любимой небом. И, в сущности, какое счастье может быть более счастья жить под правлением, таким человечным и благополучным. Чего хотели эти легкомысленные головы? Рискуя всемъ, для кого? К чему? Случаю к совершенному ниспровержению счастья и даже жизни лучших их соотечественников. Говорят, что это были умные головы, но где их раз— судок? и к чему громадный ум без чуточки разсудка? Это всепоглащающее пламя без конца и без цели. Я надеюсь, что, по милости Божией, наш не был в этомъ числе. Успокоимся, мой друг, и с уверенностью будем ждать справедливого решения, которое великодушный Государь произнесет над его участью. Если это время, столь желанное, не придет тотчас? знайте, что число заключенных значительно и что нужно время, чтобы свести их на очную ставку…’*

В письме от 12-го февраля П. Н. Ивашев пишет: ‘На прошедшей почт я къ теб писалъ, мой другъ, и приложилъ письмо отъ 6-го отъ Базиля. Надюсь, что ты ево получила и успокоилась на щотъ ево здоровья.— Теперь до двухъ часовъ, т. е. до последняго времени для отсылки почты, ожидалъ я въ новь отъ него письма черезъ посредство Александра Ив[ановича] Татищева, у котораго я вчерась для этого остался обдать, но, видно за множествомъ предмтовъ, онъ забылъ взять отъ него письма, но есть ли получу, то съ завтрешней почтой пошлю — можетъ быть еще застанетъ въ Москв Симбирскую. Я однакоже имю свденіе, что онъ здаровъ. Вотъ, мой другъ, покуда все, что я знаю’…

Дальше, повидимому, следовало какое-то не дошедшее до насъ письмо Петра Никифоровича, к которому была вновь приложена записка Василия Петровича. По крайней мере, в письме от 19-го февраля Ивашев пишет: ‘На послдней почт я послалъ къ теб письмо отъ нашего В:[асилия] П:[етровича], оно должно тебя успокоить касательно ево здоровья и содержанія по милости Государя. Я ожидалъ, что и съ сею почтою могу теб за новое же доставить, но всякое высочайшее снисхожденіе какъ то умютъ у насъ принимать въ свою пользу съ такимъ излишествомъ, что невольно заставляютъ положить преграду. Не письмы, тетради ежедневныхъ переписокъ начались пересылаться между жонъ и мужей — и между родственниками — до того, что просматривать их должно бы было установить особую комиссію, — и теперь никто не получаетъ свденія. Мн бы ничего более знать не желалось, какъ о состояніи ево здаровья, и то кажется успею я испросить, хотя словесное известіе.— О ход дла сего — хотя и полагали, какъ обыкновенно объявлено было въ вдомостяхъ, что скоро довдено будетъ до окончанія, но, кажется, не такъ еще скоро. * Чтобы искоренить зло, надо найти его корни всюду, где оно могло их пустить.* По чему знать, можетъ быть обстоятельства вынудятъ продержать и самыхъ мало-виноватыхъ доле, нежели великодушное сердце Государя по собственнымъ чувствамъ того требовало’…

Как видим, приведенное письмо наполнено жалобами на неосторожных корреспондентов, из-за которых была приостановлена переписка всех остальных заключенных. О том же говорится и в письме от 25-го февраля: ‘На прошедшей ндл я писалъ къ теб, мой другъ, что переписка до того затруднила и Коммиссію и самаго Государя, что приказано установить срочный порядокъ, — и потому получать сведеніи сдлалось затруднительне и рже. Вчерась однакоже я былъ у А. И. Т[атищева], онъ при мн приказалъ принять письмо отъ В[асилия] П[етровича] и ко мне доставить по позволенію, но видно еще не получено сегодня, за тмъ и не посылаю. А знаю, что онъ, слава Богу, здоровъ. Надюсь съ слдующею почтою доставить теб сіе утшеніе’.

В письме от 27-го того же месяца Петр Никифорович возвращается вновь к тому же больному вопросу. *’Но у меня нет писем от Базиля, несмотря на словесное приказание Татищева доставлять их мне — причина понятна: т. к. вся подобная корреспонденция проходит через руки Государя Императора, т. к. он очень занят и т. к. церемония приема похоронной процессии у него отнимает время, то эти письма, м. б., остаются въ его кабинете. Конечно, их наберется еще более и удлинит продолжительность следствия. Бог знает, когда настанет очередь разбора дела, касающегося нашего Базиля, многие получили свободу. Надеюсь на Бога, что он не будет так виноват, чтоб подвергнуться наказанию более жестокому, чем обычное заключение. Я надеюсь, что ты получила его письма отъ 5—6 февраля, он не жалуется ни на свое помещение, ни на содержание, — говорят, что он чувствует себя хорошо…’*

5-го марта Петр Никифорович пишет жене, что, по полученным им словесным известиям о сыне, последний здоров, и прибавляет: ‘Я слава Богу такъ же здаровъ и объ немъ ничево более не знаю, говорятъ, что скоро решится ихъ участь. Но есть ли сообразить все важныя занятія попечительнаго Государя, общій занятіи печальною церемоніею, которая завтрешній днь 6-го войдетъ въ столицу и продлится дней 6, то едва ли слдственная коммиссія не продлится во весь постъ, въ прочемъ все зависитъ въ упованіи нашемъ на соизволеніе Божіе и имъ благословенное милосердіе Государя, котораго начало правленія ознаменовывается справедливыми, мудрыми и строгими правилами правленія. Я тебя уже прежде увдомлялъ о причин остановленной переписки, а теперь за многими длами и вовсе прекращена между ими и родными: безразсудность во зло употребила милость высочайшую, и отъ таво терпятъ таперь все т, которые несмли ничего боле желать знать, какъ о здоровь ихъ’.

7-го марта Ивашев пишет: *’Я в восторге, что получил Ваше письмо к Базилю, я его снесу Татищеву — оно, равно как и письма моих дорогих детей и Языкова, будут бальзамом для его сердца, такого доброго, честного и желающего добра всемъ, даже в ущерб себе самому. Этими то возвышенными чувствами он и был вовлечен в свое настоящее несчастна. Я вполне убежден, что никакой преступный умысел не осквернил его чистого сердца, в вину ему может быть поставлено только знание. Но так как он был связан знакомством и общею службою со всеми теми, кто замешан серьезно в неизвестной мне Тульчинской конгрегации, и сам, по своей прямоте, признался в том, что о ней знал, не будучи однако ее участником, то задержали его, очевидно, для того, чтобы получить от него некоторые разъяснения. Говорят даже (я не знаю верно ли это), что сами его товарищи считают его наименее виновным и признают, что онъ не был замешан непосредственно. Уже это одно — большое для нас утешение, дорогой друг. И наконец я так надеюсь на милость Божию и на справедливую доброту Государя’.

В письме от 12-го марта Ивашев вновь говорит о пресечении переписки с сыном. ‘Многія и знакомые и вновь знакомыя интересуются, общаютъ узнавать, вызываясь сами (потому что я за правило поставилъ не просить никаво), и иныя после сказываютъ, что узнали наверно, что онъ здаровъ. Но переписка вовсе пересечена особливо но случаю нахожднія здсь 6-й день тла покойнаго Государя Императора въ Казанскомъ собор’… И дальше продолжает: ‘Татищевъ хоть и приказывалъ при мн, чтобъ доставить мн письмо отъ В., но уже 12 діій прошло что я не получаю. Сегодня мн сказывали, что получу можетъ быть завтра. Ежели получу, то жалеть буду, для чего не ныне, чтобъ я могъ теб доставить новое успокоеніе, я очень чувствую, какое дало тб перьвое Ево письмо. Твое же письмо и милыхъ мн Петра Михайловича {Языкова, мужа Елизаветы Петровны.} и Лизы на другой же днь отдалъ я А. И. Татищеву, хавшему тотъ день въ кр[епость]. Я думаю, что они ему будутъ большимъ облегченіемъ въ ево положеніи. Чтожъ я не писалъ къ тебе по 2 раза въ нделю, это точно отъ таво, что я всякой днь ожидалъ ево писемъ, для пересылки къ теб’. Еще далее, после ряда хозяйственных дел, Петр Никифорович сообщает: ‘Меня только что уверяли, что после похоронъ Государя сначала дла Комиссіи будутъ закончены и наиболее виновные судимы, но что все это должно разъясниться конфирмаціей, которая, конечно, будетъ опубликована’.

Наконец, долго жданное письмо Василия Петровича было получено, и 16-го марта Ивашев пересылает его жене при письме, в котором много говорит о деле, пытаясь, повидимому, успокоить жену, мучившуюся неизвестностью. ‘Прилагаю при семъ къ тебе, мой сердечной другъ, письмо В. П. отъ 14-го сего м-ца, я такъ радъ, что могу наконецъ еще доставить теб успокоеніе на ево щотъ, что онъ слава Богу здаровъ, и надежда на Его милость святую и на справедливость Государя ево не оставляетъ… Ты спрашиваешь меня, мой другъ, зачмъ онъ къ тебе не пишетъ, прежнія шісьмы мои тебе это объяснили, а притомъ и печальная церемонія занимала всехъ, конечно, была въ производств ихъ дла и во всемъ остановка’. Излив в наивно-патетической форме свои патриотические чувства по поводу церемонии погребения Александра I, Ивашев продолжает: *’Сколько людей в том же положении как наше, мой дорогой друг, хотели-бы знать, как идут дела, ничего не знают и не могут знать, потому что это то, что требует громадного секрета и охраняется, также и мои уста никогда не откроются, чтобы задать малейший вопрос. С решительным терпением и надеждою на милость Божию и Его избранника надо ждать окончания следствия, относительно котораго городская молва не допускает отдаленного срока. Позволение переписываться с родителями дает громадное утешение и в то же время громадную уверенность. Что касается продолжительности моего пребывания здесь, могу ли я назначить, мой дорогой друг. Очень нужно, чтобы я дождался результатов, во первых, чтобы во время собрать ему все необходимое, а во — вторых, где бы я могъ лучше существовать в подобном случае, и кто бы лучше тут мог тебе услужить?’*

23-го марта Ивашев сообщает: ‘На прошедшихъ двухъ отъ сюда почтахъ отъ 16-го и 19-го я къ теб, мой другъ, писалъ, и съ перьвою послалъ письмо отъ 13 н отъ 14-го, которыя надюсь дошли до рукъ твоихъ и должны некоторое принсть успокоеніе на щотъ ево здаровья, я надялся еще одно получить и къ теб послать, но еще не получилъ, говорятъ, что к[нязь] А. Н. Голицынъ, имющій порученіе все ихъ перечитывать, слишкомъ занятъ какъ симъ порученіемъ, такъ и иными должностями, что никакъ успеть не можетъ скоре имъ дать ходъ. Да и правитель или директоръ канцеляріи у В[оеннаго] Министра старикъ Бежевичъ — добрый ч[еловкъ,] принявшей на себя сострадательной трудъ за доставленіе спокойствія роднымъ печься, на сихъ дняхъ получилъ ударъ, — то можетъ быть и эго пріостановило. Коль скоро получу — тотчасъ отправлю. Какъ ни общали, что коммиссія скоро приведетъ дла къ окончанію, но теперь начали въ город говорить, что длъ накопилось такое множество, что прнвсть въ порядокъ, для объясненія всего, потребуется много еще времени, иные полагаютъ къ празднику Воскр[есения] Госп[одня], иные же отлагаютъ даже до коронаціи — въ прочемъ, никто ничего не знаетъ’.

В заботах об облегчении судьбы заключенного сына Петр Никифорович, видимо, возлагал не малые надежды на графа Н. X. Витгенштейна, адьютантом которого состоял молодой Ивашев, и с семьей которого он был очень близок. Вот что читаем мы в письме от 26-го марта: ‘На прошедшей почт, мой другъ сердечной, т. е. отъ 23-го, я писалъ къ теб обо всемъ, что до свденія твоего довсти могъ, въ добавленіе скажу, что 23-го вечеромъ прихалъ сюда г. Витгенштейнъ, остановился во Дворц по вол Государя, что доказываетъ атенцію. 24-го по утру я у него былъ, принялъ меня обыкновенно ласково и съ участіемъ, спрашивалъ о теб и какъ ты приняла, — но я дале съ нимъ говорить не хотелъ, потому что и онъ ничево и не зналъ и не знаетъ, вчерась вечеромъ еще былъ у него… Я намеренъ чаще у нево быть и молчать — говорить надобно чувствамъ, безмолвныя чувствы можетъ быть будутъ красноречивы. Я ни у ково часто не бываю, кажусь изъ редка, дабы и собою не тяготить и себя облегчать, за всмъ тмъ такъ много съ кмъ надобно повидаться, чтобы рассягься и что нибудь услышать, что почти не обдаю дома или очень редко’.

29-го марта П. Н. Ивашев пишет: ‘Благодарю Спасителя Бога… и за милость Ево святую благодарю Ево къ В. П.— По милостивому позволенію Государя, вотъ письмо ево отъ 22-го. Онъ здаровъ. Всіо нужное къ нему сегодня посылаю. Вижусь съ Татищ[евымъ] часто, т[ое]сь всякую неделю разъ, и черезъ нево пошлю.— У г. Витгеншт[ейна] три раза былъ, 5 днй онъ здсь, и вчерась въ двоемъ съ нимъ сидлъ до полуночи часа 2. Много говорили о ево хозяйств, и онъ повторилъ мои вздохи, но никто ни малйшаго понятія не имютъ ни о чемъ сокровенномъ… Пошли, мой другъ, поздравить княгиню Барат[аеву]: онъ освобожденъ {Александра Николаевна, рожд. Чоглокова, жена кн. Михаила Петро — инча, привлекавшегося по делу декабристов.} — Петруша ево виделъ, хотлъ ко мн захать’.

Донас, к сожалению, не дошло письмо Ивашева от 30-го марта, при котором он, как видно из следующего письма от 2-го апреля, переслал ясене письмо Василия Петровича от 22-го марта. В имеющемся у нас этом первом апрельском письме Ивашев снова возвращается к сообщению об отношении гр. Витгенштейна и о тех надеждах, которые в нем это вызывает. ‘Вчерась я обдалъ въ другой разъ у Остер[мана] {Граф Александр Иванович Остерман — Толстой, генерал-адъютант (1770-1857).} съ г. Витген[штейномъ], Толстымъ, Петр[омъ] Алекс[евичемъ], {Граф П. А. Толстой, генерал-от-инфантерии (1761—1844).} и съ ихъ семействами. Витген[штейнъ] мн два раза руку жалъ съ лицемъ гораздо веселе прежняго, желалъ бы изъ сего заключить какое нибудь пріятное предвстіе’.

То же говорит он и в письме отъ 6-го апреля. ‘Вчерась я былъ во Дворп у живущаго тамъ гр. Витгенштейна, съ 10-ти ч. вечера до 12-ти в одномъ ево семейств, и я какъ будто былъ отъ онаго не отдляемъ, между многими веселыми, какъ ты ево знаешь, разговорами было общее предположеніе, что недолго продолжится неизвстность, занимающая многихъ намъ подобныхъ, это во всхъ домахъ давно говорятъ, то же мн говорилъ и Татищевъ третьево дни посл обда у него. Но можно вообразить о количеств накопившихся бумагъ и сколько потребно врмени на привденіе въ порядокъ и на разсмотреніе и верное приведеніе въ ясность. Государь, говорятъ, самъ скорбитъ о долгомъ задержаніи, но притомъ говоритъ большую правду, что лучш некоторая медленность съ осторожностію, чмъ скорость, могущая выпустить изъ виду наблюденіе справедливости’.

Утром 9-го апреля П. Н. Ивашев пишет: ‘Новаго мой другъ ничево не могу теб сказать. Общій голосъ о непродолжительномъ срок решенія такъ уже здлался въ слухъ обыкновеннымъ, что принимаешь ево безъ вниманія’. Приближалась Пасха, и примерный семьянин Петр Никифорович впадает в грусть при мысли, что ему придется встречать праздник вдали от жены и дочерей, с одною лишь глухонемою дочерью Марией. ‘На прошедшихъ двухъ [почтахъ] ты, мой другъ, должна получить письмы и отъ В. П. въ мст съ моими, последнее было отъ 2-го апреля’… Далее вспоминая о заключенном сыне, Петр Никифорович говорит: ‘щастливее бы было для меня, если бы собою я могъ замнить всхъ васъ хоть на одинъ часъ утренній при общемъ восклицаніи христіанъ въ объятіяхъ сидящаго въ удиненіи! Но не видима возможность. Письмы ваши доставлю къ нему и, ежели получу отвтъ, не задержу’.

16-го апреля, за день до Пасхи, Ивашев пишет: ‘Такъ какъ многіе, исполнилъ вчерась христіанской долгъ и А. И. Тат[ищевъ], я Ево поздравлялъ, онъ принялъ меня с признательностію, но очень былъ не веселъ, снова говорилъ, что скоро должно кончиться’.

18-го в самый день Пасхи Петр Никифорович после трогательных поздравлений и пожеланий сообщает: ‘Въ великій четвертокъ я отдалъ Татищеву письмо твое и Лизы при моемъ В. П. Слышу, что онъ слава Богу здаровъ, что Государь съ настояніемъ печется о скорйшемъ решеніи или окончаніи дла’… То же письмо Ивашев продолжает писать и 20-го утром, причем говорит: ‘Письмы ваши, приложенныя къ В. П., я имлъ случай вчерась же после обда или уже вечеромъ поручить для доставленія, съ общаніемъ доставить отвтъ. Знаю, что онъ слава Богу здаровъ и ио милостивому попеченію Государя содержанъ безъ нуждъ. Я бы очень желалъ распространиться далее о сей стать сказать теб, что уразумеваютъ гадательно о степени его виновности, но какъ нтъ ничего вернаго, то лучш оставить до решенія, и съ терпеніемъ и упованіемъ на Бога и справедливой судъ Государя, ожидать ево положительного опредленія. Обедалъ вчерась у Остермана. Онъ такъ же огорчается горемъ сестры своей Натальи Ивановны, {Кн. Голицына, мать Валерьяна Михайловича Голицына, декабриста.} справлялся по ея длу и нашему, увряетъ, что ее дло труднее’.

22-го апреля пришло, наконец, письмо от Василия Петровича, которое обрадованный отец на другой-же день (23-го) спешит переслать Вере Александровне, сопровождая его следующими словами: ‘Таперь препровождаю къ теб письмо отъ нашего Базиля отъ 14-го. Ты увидишь, что онъ говлъ и сподобился с[вята]го причастія, и что онъ, благодареніе Богу, здаровъ. Очень радъ, что могу теб нащотъ сей успакоить. Далее будемъ, мой другъ, ожидать съ христіанскимъ терпеніемъ. Вчерась вечеромъ доставили ко мн это письмо. Сегодня я зажалъ къ Тат[ищеву] узнать, отъ чего не доставляли къ нему 2 ндели посланныя вщи, но не засталъ ево — онъ туда уже ухалъ с утра, спешатъ, какъ кажется, привсть все къ окончанію’…

Порой, раздумывая над трагической судьбой сына, Петр Никифорович склонен был принять героическое решение — собственной кровью смыть лежащую на последнем вину. В этом именно смысле и пишет он жене 27-го апреля: *’С прошлою почтой ты должна была получить письмо Базиля отъ 14-го. Слава Богу, он на здоровье не жалуется, а только на потерю вещей, которые я ему послал, Татищев этим деломъ тем более огорчен, что я их послал его путем. Я заказал другие и чере& три дня вновь их ему пошлю. Бог знает сколько времени будет еще длиться следствие — члены сами уже утомлены, но надо ожидать, что окончание близко, и только Богу одному известно, какая судьба ожидает нашего Базиля — может быть, заключение в течении нескольких месяцев, может быть — служба в армии тем-же чином, вероятно, дней через десять или немного больше мы узнаем приговор нашего великодушного монарха. Иногда мне приходит в голову умолять Его Величество разрешить шестидесятилетнему отцу загладить непредвиденную ошибку сына службою в передовых частях, если случится война, — и этим смыть грех, который тяготеет над моим сердцем. Это зависит только от твоего согласия’.

Переписываясь с сыном, Ивашев старался, насколько это было в его силах, облегчить условия его содержания в тюрьме. Выше мы видели, что ужо при первом своем свидании с А. И. Татищевым он просил последнего о переводе Василия Петровича, ввиду слабости его здоровья, в сухую камеру, теперь — в письме от 30-го апреля мы читаем: ‘Таперь я съ удовольствіемъ доставляю теб для успокоенія твоего два письма отъ B. П. отъ 24-го и 26-го с. м., третьево дни и вчерась ко мн присланныя. Благодарю Бога, что онъ здаровъ. Ты увидишь, что я послалъ къ нему съ мсяцъ назадъ тому халатъ и 2 лтнихъ плат., трубку и табакъ, но все сіи вщи затерялись.— Ныне я попрошу переслать къ нему то же съ прибавкою утр. сапогъ. Одинъ изъ этихь дней я провелъ у Левашова, генералъ-адьютанта, Вас[илія] Вас[ильевича], {Граф В. В. Левашов, ген.-от-кавалернн, ген. адъютант (1783—1848).} члена Слдственной Комиссіи, я не видлъ его передъ эгнмъ изъ боязни, чтобы мои визиты не были ему обременительны и чтобы онъ ни сколько не думалъ, что я длаю какія то попытки по отношенію къ его особ, онъ мн сказалъ, что это продолжится не боле, чмъ 3 недли, и просилъ, со своей стороны, теб сказать, что онъ всегда есть и будетъ готовъ къ твоимъ услугамъ, на которыя ты всегда можешь разчитывать’.

4-го мая Ивашев пишет: ‘Изъ приложеннаго письма ко мн В. П. вы увидите, что отчаяніе не иметъ мста въ ево сердце, напротивъ, надежда на Бога и на справедливость Государя его нодкрепляютъ.— Со всемъ тмъ кажется, что мн должно будетъ прожить здсь до іюня’.

В письме от 7-го мая Петр Никифорович говорит, что со времени отправки своего последнего письма жене он ‘ничего новаго не слыхалъ и не видалъ’.

10-го пришло письмо Василия Петровича, препровождая которое 11-го жене, Ивашев пишет: ‘Вчерась доставлено ко мн письмо отъ 13, прилагаю ево, поблагодаримъ въ мст Бога о сохраненіи ево здаровья и пообождемъ еще съ терпеніемъ и надеждою на святую милость и справедливость Государя’.

Время шло, и все чаще и чаще начинали ходить слухи о скором окончании следствия. Слухам этим внимали одновременно н со страхом и надеждой. 14-го мая Петр Никифорович сообщает жене: ‘Ни чево новаго сказать теб не могу. Слухъ носится по городу, что будущею нделыо решеніе воспослдуетъ. Много гадательныхъ расказовъ, коимъ ни веры, ни основанія полагать не возможно’…

Однако, уже в следующем письме 18-го мая Ивашев с грустью пишет о том, что роковой срок вновь отступает: ‘Сего дня отправилъ я къ В. требуемыя имъ въ пересланномъ къ теб ево письм табакъ и сигары и ваши письма. Говорятъ объ дл, что еще днй на 15 продолжится или и более, что длать: терпя много, надобно еще потерпеть’.

21-го Ивашев снова говорит о близком окончании следствия и суда и даже условливается с семьей о порядке извещения о судьбе Василия Петровича: ‘Прилагаю здсь письмо В. П. отъ 18-го, оно должно теб принсти некоторое успокоеніе. Слава Богу, онъ здаровъ и надется на Бога безъ отчаянія. Надются, что посл того, какъ Слдственная Комиссія закончитъ свои дла — что совершится въ одинъ изъ ближайшихъ дней, судъ продлится недолго, потому что остается только произнести приговори сообразно съ законами и соотвтственно съ дяніемъ и виною каждого.— Я полагаю за лучшее и объ окончаніи не посылать къ теб ни курьера ни эстафета, а просто но почт буду писать, менее будетъ пересудовъ,— да и что пользы?… Вдь мы уже привыкли къ терпенію, слдственно, 6 дней ранее или позже знать не все ли тоже?…’

В эти тяжелые дни супруги Ивашевы всячески старались поддержать друг друга, не дать отчаянию овладеть их сердцем и умом. В письме от 23-го мая мы читаем: ‘Сегодня получилъ отъ бднаго нашего В. письмо, прежде, т. е. 13-го, писанное, а на прошедшей послано къ теб отъ 18-го, гд пишетъ, что получилъ требуемыя вещи, но дабы теб дать читать ево руки письмы, то хотя и прежде писанное, но посылаю.— Всіо, что ты въ семъ последнемъ письм ко мн пишешь, готовъ послдовать твоимъ совтамъ. Левашову отъ тебя перескажу, знаю напередъ, что не получу отъ него ни да, ни нтъ въ отвтъ, поелику онъ долженъ по мсту своему быть столько скроменъ, каковъ онъ точно есть, но не мене, пусть знаетъ чистоту нашихъ чувствъ, въ коихъ, я думаю, нтъ ни одного сомнвающагося изъ самыхъ малознающихъ насъ’. Повидимому, здесь речь идет о каком-то плане облегчения участи Василия Петровича, придуманном Верой Александровной и не вполне разделявшемся Петром Никифоровичем.

Письмо от 28-го мая начинается изъявлениями радости о том, что Вера Александровна и оставшиеся с ней дочери ее живы и здоровы. Затем Петр Никифорович говорит: ‘В. и я здаровы. какъ ты увидишь изъ приложеннаго здсь его последнего письма отъ 24-го. Сей часъ я былъ у Татищева для тово единственно, чтобъ что нибудь новаго довсти до твоего свденія, но по отвтамъ ево видно только, что обработываніе длъ ихъ будетъ продолжаться до некотораго еще врмени, а потомъ соединенныя члены государства будутъ судить, какъ въ город говорятъ. Вотъ что носится давно по слухамъ и что подтверждается, а такъ ли или иначе, и чмъ кончится, Богъ знаетъ’…

Дни томительных неизвестности и ожидания продолжались, 31-го мая Ивашев пишет: ‘Отъ В. П. нашего послалъ къ теб на последней почт письмо, но которому видно, что и онъ, благодаря Спасителя, сохраняетъ свое здаровь.— Новаго ничево нтъ еще! Извстно, что занимаются безъ потери врмени окончательными длами, но количество затрудняетъ соображеніе, требуемое строгою справедливостію’.

Несчастный отец нервничает и не может сидеть дома, а ‘слоняется’, но его выражению, но знакомым. Насколько тяготила неизвестность, насколько пугала близкая развязка, на — столько-же, если не еще больше, раздражали безчисленные, ярко противоречивые слухи, ходившие но городу. Вот что читаем мы в письме от 1-го июня: ‘О смъ дл говорятъ, что еще несколько дней продолжится, но такъ много уже прежде говорили, что нельзя ни на какія слухи положится. За вероятное можно полагать, что непріятное такое дло долгимъ своимъ разборомъ должно наскучить какъ самому Императору, такъ и слдователямиъ. Ежели городскую болтовню слушать, то все уже напередъ предугадали, а на поверку выходитъ вздоръ уже три мсяца, каждой днь общаются скораго ршенія, — но можно ли серьезное дло, требующее самаго разсмотрительнаго разбора, скоро распутать, извлчь истину и решить?’

Наконец, столь долго ожидаемый день настал. Следственная Комиссия окончила свой работы, и был издан манифест. Вот как 4-го июня сообщает об этом Петр Никифорович: ‘Отъ В. П. писемъ нть, а знаю, что онъ такъ же здаровъ, благодаря Бога, и я такъ же.— На сихъ дняхъ состоялся манифестъ нащотъ сей Слдственной Коммнссіи, что она привла къ концу свой разборъ и назначается судъ.— *Все, что я мог узнать от членов Следственной Комиссии после закрытия ее заседаний, сводится к тому, что они единогласно убеждают меня в том, что, благодаря Бога, В.— не из числа первых преступников. Это самое большое облегчение для наших сердец,— а через десять или двенадцать дней мы окончательно узнаем результат. Может быть, я слишком поторопился назначением срока — пример прошлого доказал, что эти дела решаются медленно — может быть, и это дело решится не ранее, как через пятнадцать или двадцать дней’.*

Так постепенно перед Петром Никифоровичем вырисовывалась степень участия сына в заговоре, а вместе с тем и степень того наказания, котораго последний может ожидать. К этому он осторожно, исподволь старался подготовить и Веру Александровну. Характерно то, что все это письмо как-то особенно заполнено всякими хозяйственными вопросами. Похоже на то, что Ивашев хотел и жену и себя самого как-бы отгородить этими повседневными мелкими делами от того громадного горя, которое теперь уже вплотную надвигалось на них.

Однако, грозная действительность все быстрее и быстрее надвигалась и скрыть этого ни от себя, ни от жены было невозможно. 8-го июня Ивашев пишет: ‘Къ В. П. я послалъ съ обихъ почтъ два твои письма, но еще отвта не получилъ, не будетъ ли къ пятнице къ почт? Вы должны уже получить высочайшей манифестъ, объявляющій, что Слдственная Комиссія нривла свои дла къ окончанію, что учрежденъ изъ всхъ главныхъ государственныхъ мстъ судъ, которой ршить долженъ по законамъ участь каждаго преступника по сил его преступленія. Пятой днь сей судъ продолжается без пресеченія… и праздниками, в Правит-мъ Сенат — все приличіи важности придано къ мсту сего Судилища, и решеніе ожидается съ некоторою негерпеливостію любопытствующими и трепетомъ въ душ ближними и родственниками, но тайна сохраняется непроницаемо, въ числ последнихъ иныя сокрушаются, иныя дышатъ упованіемъ, что ихъ родственники не подпадаютъ въ отдленіе преданныхъ суду — какъ шепчутъ тіъ зефиры, пробирающийся между бурныхъ облаковъ… Мн размазывали черту прелестную Государя. Когда изъ слабо-замшанныхъ представлялись освобожденные на сихъ дняхъ къ нему двои конногвар[дейскихъ] оф[ицеровъ] Голицынъ {Кн. Михаил Федорович, поручик Конной Гвардии (1800—1873), привлекался по делу декабристов.} и Плещеевъ, {Александр Александрович, корнет Конной Гвардии (1803—1848), привлекался по делу декабристов.} —принявъ ихъ милостиво сказалъ: ‘я очень радъ такимъ гостямъ’,— не означаетъ ли это радость ево, чтобъ более ихъ нашлось?’.

11-го июня Ивашев спешит успокоить жену, стараясь ей выяснить возможные причины прекращения доставки писем от сына: ‘отъ В. П. писемъ еще не получалъ, да можетъ быть легко, что таперь пресечена будетъ доставка переписокъ, и по тому, что въ новь заняты приуготовленіемъ къ печальной церемоніи по ожиданію тла покойной Государыни, а более еще потому, что начался и продолжается Главной Судъ, то остановятся все сношеніи до самаго окончанія, которое уже отлагаютъ до похоронъ, и то, ежели успютъ. Я писалъ такъ же въ последнемъ письм и о всхъ городскихъ слухахъ, до селе не перемняющихся. Дай Богъ! чтобы слухи сіи были справедливы. Вся надежда наша на Него и на справедливость Монарха, коему дай Богъ выдерживать щастливо все неизмримости длъ при безпрестанныхъ непріятныхъ произшествіяхъ: — похороны двухъ близкихъ лицъ — нещастное извстное произшествіе, требующее ево разсмотренія —похищеніи въ Кронштат — тамъ же вчерась былъ пожаръ, причинившій большія, какъ сказываютъ, убытки казн и купечеству — во многихъ губерніяхъ недородъ хлба — все сіи стеченіи озабочиваютъ душу и сердце ево’.

В следующем письме отъ 15-го июня Петр Никифоровичъ передает те предположения, которые ходили в обществе относительно строгости ожидаемого приговора Верховного Суда и милосердия Императора, а также характеризует самую сущность заговора на основании донесения Следственной Комиссии: ‘Теперь говорятъ, что приговоры Верховного Суда по закону должны быть суровы, но, говорятъ, Императоръ обещалъ показать свое великодушіе во всемъ его величіи.— Вероятно, что милосердіе Ево не прежде будетъ имть время, какъ въ эпоху ево коронованія. Вчерась я читалъ вышедшее изъ печати обнародованное донесеніе Слдств[енной] Коммиссіи, гд всехъ дяніи описаны. Какое непростительное круженіе головъ дерзких ъ, предпріимчивыхъ зачинщиковъ, имвшихъ въ виду не иное, какъ здлаться самимъ атаманами, не разсуждая вовсе о польз, ни о благосостояніи отчизны, ни о послдствіяхъ,— но просто правнлы, ввергающія въ бездну нещастіевъ всю Россію, ихъ руководствовали. А добродушные жертвы были завлечены напыщенными фразами, правилы предъ глазами сихъ последнихъ были занавшены человколюбіемъ и состраданіемъ, и они съ тми соглашались.— Донесеніе Ком[иссіи] я читалъ, но у себя не имю, тысячи экземпляровъ въ другъ раскуплены на щотъ инвалидовъ.— Я не хотелъ и къ теб писать объ немъ, но при Инвалид будутъ присылаемы тетради сего донесенія, слдственно, и ты получитъ’. Немного ниже Петр Никифорович добавляет: ‘Прилагаю здсь два письма отъ В. отъ 30-го мая и 7-го іюня, дозволеніемъ писать главные не пользуются. Это много облегчаетъ мысль мою. Табакъ къ нему вчерась послалъ чрезъ А. И. Татищева’.

18-го июня, упомянувъ о том, что все в Петербурге заняты церемонией похорон императрицы Елисаветы Алексеевны, старый Ивашев говорит: ‘Судъ продолжается, между тмъ отряжены были члены для дополнительнаго вопрошанія: ихъ ли подпись къ допросамъ? Не имютъ ли чего прибавить или убавить, и нтъ ли чьихъ претензій на Следств[енную] Коммиссію? По сознаніи всхъ, отъ Суда отдлены таперь члны для соображенія и сличенія вины каждаго съ законами. По ходу длъ должно полагать, что участь подсудимыхъ должна ршиться къ 25-му или не дале Петрова дни. Естли прилагаются при Инвалид тетради ко всмъ годовымъ получателямъ съ донесеніемъ Следств[енной] Коммисіи, ты также, мой другъ, ее получитъ, я поздно узналъ, что Инвалидъ ихъ сообщаетъ — можетъ быть пріостановилъ бы, но что пользы, ты бы верно узнала отъ другихъ — по моему, лучше все знать и давать пищу своему разсудку.— Некоторый (городъ говоритъ) изъ судей не находятъ вины въ В. П.: не былъ ни употребленъ, ни мнніевъ не подавалъ, ни приглашеніевъ не длалъ, а что былъ въ Обществ, за эту неосторожность, конечно, будетъ подлежать наказанію.— Богъ милостивъ — можетъ быть, Государь и облегчитъ участь ево!.. Прилагаю письмо от В. отъ 13-го июня, ты увидитъ, что проситъ заплатить долгъ ево Витгенштейну 1800 р:, о коих онъ прежде не говорилъ, и графъ не упоминалъ мн…’

Можно легко представить себе, какъ болели в эти роковые дни сердца Веры Александровны и Петра Никифоровича. Каждый миг казался вечностью. Писем ожидали с нетерпением, тревогой и надеждой. Всякое замедление в доставке их рождало тысячи подозрений. Женщина старого уклада, женщина искренно веровавшая, старуха Ивашева у подножия чудотворной иконы вымаливает пощады любимому сыну. Вот что читаем мы в письме от 22-го июня: ‘Ты потребуешь, конечно, продолжения извстій, въ прошломъ моемъ письм писанныхъ, но ни какихъ еще не могу дать. Продолжается отдленная коммисия классификаціи — это не секретъ — но дйствія ее есть тайна, какъ быть и слдуетъ. Конфирмація великодушнаго Монарха покажетъ, чаятельно обнародованіемъ, его волю на участи каждаго виновнаго. Класификацію — я понимаю разборъ мръ и важности вины, поелику есть (какъ видно изъ донесенія Комм[иссіи]) выписка особо каждаго лица преступленія, гд намереніи и дйствіи ихъ привдены въ ясность. Неизвстно врмя, когда решится судьба ихъ и чмъ.— Орловъ {Михаил Федорович, ген. майор, член Союза Благоденствия.} выключенъ изъ службы и отъ всхъ длъ навсегда, жить въ деревн и въ столицы не въжать. Глинку {Федор Николаевич, один из основателей Союза Благоденствия.} переименовать изъ полков[никовъ] въ кол[лежскіе] совтники] и жить въ Архангельск, есть и другіе несколько, но не упомню’.

Письмо от 25-го июня начинается расспросами о том, как Вера Александровна с дочерями и с Надеждой Львовной Толстой съездили на богомолье, далее Петръ Никифорович пишет: ‘Продолжается судъ верховный, и отъ великодушія Государя все ожидаютъ милосердныхъ событій, да поможетъ Ему самъ Богъ — не говоря объ убійцахъ, о злодяхъ, завлкшихъ обманами въ жертву сновидянію, чрезъ разрушеніе общей безопасности и установленнаго порядка. Можетъ быть, ослабитъ Государь жестокость законовъ въ отношеніи завлеченныхъ и не дйствовавшихъ ни какимъ образомъ. Увидимъ скоро сію ожидаемую эпоху, съ надждою на Бога и на сердоболіе Его Избраннаго’. И далее сообщает, что, огорченный и озабоченный делом, государь даже не праздновал дня своего рождения.

29-го июня Петр Никифорович, после долгих хлопот, добился свидания с сыном и на другой-же день 30-го спешит рассказать об этом жене, с трогательными и немного наивными подробностями: ‘Предлагаю и письмо В. П. Таперь раскажу теб, мой милой другъ, какъ провелъ я вчерашней днь, не имя лучшаго. Чрезъ г-лъ адьют. Бенкендорфа {Граф Александр Христофорович, генер. адъютант, шеф Корпуса жандармов (1783—1844).} испросивъ позволеніе Государя видется съ В-мъ, въ 8-мъ ч. утра я похалъ въ крепость къ коменданту генералу отъ инфантеріи Сукину. {Александр Яковлевич, комендант СПБ. крепости (1764—1837).}Занятіи ево я ожидалъ с ¹/₂ часа, позванъ былъ къ нему, былъ принятъ свойственно съ прекрасною и благороднйшею его душою, онъ предложилъ мн свои свободныя часы на выборъ,— решено отслушать въ домовой ево церкв обдню и потомъ мн дать свиданіе, во все врмя онъ заботился о моемъ развлченіи, и тотчасъ посл обдни и молебна повлъ меня черезъ три или четыре комнаты свои, гд и просилъ меня ево обождать, непрошло 2-хъ минутъ, какъ вышелъ въ дальнюю комнату, возвратился ко мн съ В., посадилъ насъ въ мст, и самъ слъ противу насъ. Онъ нимало не похудалъ, правда, что и худать ему не оставалось, большую изъявлялъ признательность за содержаніе, и за милосердое попеченіе Государя, часто посылающаго г[енералъ] адъютантовъ узнавать какъ они содержаться и нтъ ли недостатковъ. Во все врмя нашего свиданія почтенной комендантъ всевозможную соблюдалъ деликатность и непритворное участіе, подкрпляя слова мои относящіяся къ ничемъ неоспоримой чести и слав нашего Государя. Четверть часа едва прошло ли всего нашего свиданія.— Судъ еще продолжается какъ ни спшатъ’.

О том же свидании пишет старый Ивашев и в письме от 2-го июля: ‘Третьева дни я къ теб, мой сердечной другъ, писалъ, что я въ предвареніе того, что до конфирмаціи я не скоро узнаю объ его участи, решилъ просить позволенія ево видеть и виделъ, благодаря Бога, здороваго и съ признательностію отзывающагося о ихъ содержаніи, четверть часа въ присудствіи почтеннаго коменданта я съ нимъ пробылъ и вчерась или третьява же дни послалъ къ нему табаку, платки и платенцы. Не льзя отчаеваться и намъ на милость Бога и милосердіе Монарха, видевъ изъ опытовъ наказанія некоторыхъ и возвращеніе въ ихъ мста по прежнему — примровъ таковыхъ уже есть несколько’.

Суд продолжался, и ничего кроме слухов не проникало в общество. 6-го июля Ивашев пишет: ‘Я, слава Богу, здаровъ и объ В. П. слышу такъ же. Верьховной Судъ продолжаетъ свои засданіи ежедневно, не исключая праздниковъ, слухъ идетъ, что занимаются сочиненіемъ доклада Государю, можно считать, что по объявленному отъзду Государя 15-го с. м. на сей ндел выдетъ. Высочайшая конфирмація, поелику Ему сказываютъ угодно до отъзда дло сіе привсти къ оконьчанію. Оно покажетъ мн срокъ моего здсь пребыванія. Безропотно повиноваться буду дальнйшей вол Господней’.

9-го июля Петр Никифорович говорит о том, что развязка близится: ‘Верховный Судъ пишетъ докладъ Государю и на сихъ дняхъ будетъ поданъ. Вотъ все, что мн по сему пред — мту извстно. Все упованіе на Господа Бога, управляющаго мыслію и великодушіемъ Царя! да будетъ святая воля Его! До окончанія положительнаго сего дла я не могу никакова длать предположенія себ собственно: ежели я здсь буду нуженъ на что нибудь для Вас. П.— останусь на несколько врмени, естлн же нтъ, то не мешкавъ поду въ Москву’. В том-же письме ниже он пишет: ‘Изъ Тульчина отъ Адама Станиславовича Могучаго вчерась я получилъ письмо, требующее разрешеніе, что съ ево людьми лошадьми и экипажами длать — и проситъ прислать денегъ, до 800 р., предстоя ему за содержаніе на 1-е іюля въ лавку и на прокормъ отправляющихся въ Симб[ирскъ] людей послать, но не прежде я могу самъ распорядится, какъ по оконьчаніи всего дла’.

Беспокоясь о жене, Ивашев 12 июля просит ее сообщить о себе и насколько возможно не безпокоиться и беречь силы, а о деле пишет: ‘На дняхъ ожидаютъ решеніе Государя. Ожидаютъ, что строгое осужденіе Верховнаго Суда лишь по сил законовъ будетъ имъ облгчено, но большихъ милостей должно ожидать при коронованіи. Многіе уже разосланы тми же чинами въ полевые полки и гарнизоны, иныя съ содержаніемъ по мсяцу и до 6-ти въ крепостяхъ подъ арестомъ. Что длать, должно съ терпеніемъ повиноваться судьб, и крестъ на насъ возложенной безропотно нести… Я все теб напишу и ничево не скрою, куда онъ получитъ себ назначеніе. После чего я поручу составить письмо отъ твоего имени Императору, подпишу его и пришлю теб копію, — это письмо должно быть представлено во время коронаціи, иначе оно не дойдетъ ко времени’.

В ожидании приговора Ивашев хочет подготовить насколько это возможно жену к худшему из возможных решений участи сына, так как уже многие участники заговора, признанные невиновными тли мало виновными были к этому времени освобождены, и надежды на оправдание Василия Петровича оставалось все меньше и меньше.

‘Объ окончаніи суднаго дла — пишет он 13-го июля — еще ничего не извстно: кажется, что оно не прежде будетъ объявлено, какъ по отъзд Государя въ Москву, что воспослдуетъ 16-е число с. м. Судъ по исправительнымъ мерамъ наказанія тхъ, кои небыли судимы, многія подверглись выписк изъ гвардіи тми же чинами въ армейскіе полки и въ гарнизоны дальнихъ крепостей, а полковники только перемною полковъ, то и некоторымъ подсудимымъ должно надятся на милосердіе Государя: но мы ближайшія сострадатели должны лучше готовить себя ко всему тяжелому… Что могу узнать, не потаю отъ тебя, мой другъ, ничево — лучш по моему сужденію знать, чмь неизвстностію себя мучить. А претомъ все ожидаютъ, что по общанію не будетъ скрыто и наказаній, тмъ было бы лучше’.

Ту же подготовку продолжает Петр Никифорович и в письме от 16-го июля, где мы читаем: ‘Тогда же получилъ отъ 9-го с. м. отъ Васи[лия] Петровича] письмо, которое при семъ къ теб прилагаю. Ты изъ него увидишъ, что онъ, слава Богу, здаровъ. Но чтобъ милостиво коньчилось съ ними, я никакъ не ожидаю, по носящимся по городу слухамъ, Верховной Уголовной Судъ длаетъ приговоры, какъ должно быть, по законамъ, а Государь прежде объявилъ, что онъ даетъ Суду полную власть назначать наказаніе, слдовательно, мой сердечный другъ, намъ должно ожидать какъ и все здшніе жители ожидаютъ прежде строжайшаго наказанія и исполненія онаго, а при коронованіи ожидаютъ, что онъ увеньчаетъ себя милосердіемъ. Дай Богъ! но мы въ нещастіяхъ нашихъ должны предполагать все, что есть худшее, и ежели ссмльно или каторжная работа будетъ предопределена нещастнымъ более 100 человкъ преступникамъ, примемъ мы, мой другъ, какъ пределъ свыше назначенной, съ душевною благодарностью къ Богу, сочтемъ, что сія мра Его святой правд нужна, и съ безропотнымъ терпеніемъ понесемъ крестъ на насъ возложенный, до кол то будетъ угодно Богу… Повторяю, что все ожидаютъ облегчительныхъ и милосердныхъ мръ во врмя коронованія’.

К сожалению, у нас нет того письма, где Петр Никифорович извещает жену о приговоре, произнесенном над их сыном. По словам внучатной племянницы Василия Петровича, Елизаветы Васильевны Маркианович, письмо это было взято у нее на время В. Н. Поливановым и так и не возвращено ей. Следующее письмо от 23-го июля наполнено уже утешениями, которые были, несомненно, столь необходимы страдающей матери, все надежды которой рушились, и перед которой стояла грозная действительность. Начав свое письмо с. благодарности Богу за благополучное возвращение жены и дочерей с богомолья из Цивильска, Ивашев продолжает: ‘Молю Его о сохранении вашего здоровья, которое столь нужно и безцнно для меня, для Василья и для трехъ еще дочерей нашихъ, а твоихъ Лиза сестер, мужа и дочери. Я быль съ нимъ {Т. е., с Василием Петровичем.} около часа 18-го по утру, и такъ какъ положено свиданія по очереди по одному разу въ неделю, то ожидаю после завтрешній днь с нетерпеніемъ. Неизвстно еще мн ни времени ихъ отправленія, ни мстопребыванія будущаго, котораго конечно не скроютъ, и скрывать кажется не нужно. Я ево нашолъ, слава Богу, здороваго, но естественно огорченнаго, более нашимъ положеніемъ, въ прочемъ не ропчащаго на участь свою, которой подвергся за извстность и недонесеніе, но не за какое дйствіе ни намереніе, напротивъ, онъ далекъ былъ быть злодемъ, эта мысль должна намъ служить въ большое, мой другъ, облегченіе, а мое пребываніе здсь я долженъ такъ же щитать милосердымъ еще провидніемъ Бога, для поддержанія его разсудка къ перенесенію съ благоговніемъ участи, и къ уверенію его, что мы не отторгаемъ ево отъ своего сердца и желаемъ его существованія. Онъ далъ мн клятву пещись сколько можно о своемъ здоровь.— Сей часъ я возвратился изъ крепости, чтобъ узнать о ево здаровь, слава Богу, онъ здаровъ. Добрый плацъ-маіоръ Егоръ Мих. Подушкинъ самъ къ нему отъ меня ходилъ и принсъ мн сіе отъ него извстіе. Мн хотлось испросить отъ него къ теб, мой другъ, письмо — но за положенными очередными свиданіями коменданта я ждалъ 4 часа и не дождался, ухалъ, чтобъ не пропустить к теб почту. Надюсь съ будущею почтою, доставить ево письмо, о которомъ после завтра при свиданіи непремнно испрошу — во чтобы то нистало — моими убжденіями.— Тутъ я оставилъ многихъ съ разными прозбами мн подобныхъ.— Все съ мольбою ко Всевышнему ожидаютъ коронаціи а съ нею милости Императора.— Между тмъ длаю для него нужныя пріуготовленія къ дорог, такъ какъ и все говорятъ. Есть ли же поведено будетъ отправлять, то извстно уже наверное что на почтовыхъ — благодаря Царя, безъ всехъ отягощеній и съ нужнымъ платьемъ лтнимъ и зимнимъ въ чемоданахъ.— Виделъ между прочимъ Надежду Николаевну Шереметеву, {Мать жены И. Д. Якушкина Анастасии Васильевны.} бывшую на свиданіи съ своимъ зятемъ Якушкинымъ. {Иван Дмитриевич, декабрист.} — Кажется, что и августа я здсь половину захвачу или и более, какъ бы не до сентября. Я буду писать прошеніе мое всеподданнйшее, и призвавъ въ помощь Бога, препровожду въ руки Государя, авось Богъ Ему вложитъ справедливое милосердіе, и прозреніе въ сердца судей!!

Прашу тебя Богомъ, мой другъ, переносить судьбу нашу съ великодушнымъ терпеніемъ, возлагая печаль нашу и упованіе наше на Христа Спасителями признаюсь теб, что съ ршеніемъ общимъ я сдлался спакойне, уже нтъ неизвстности, одно меня безпокоитъ—ваше положеніе. Какъ ты приняла всть сію нещастную и какъ переноситъ милая Лиза? Пожалуйста, Богомъ васъ прашу, быть решительно покойными,— имйте въ виду, что есть еще надежда къ облгченію, не мы одни подверглись сей участи…’

Следующие два письма 27 и 30 июля приводим почти целиком, так как они наполнены исключительно вопросами, связанными с трагической судьбой осужденного сына. По своей искренности, простоте и теплоте письма эти являются настоящей исповедью сердца любящего отца и мужа. Вот их текст:

——

… ‘Я прашу Ево [т. е. Бога] милосердія, чтобъ новыя дошедшія до вась всти о исполненіи решенія суда не поколебали твою, мой сердечной другъ, христіанскую твердость и милой Лизы, и чтобъ подкрепилъ ваше здоровье! Вс ожидаютъ, что Государь какъ справедливый допустилъ дйствіе всей сил законовъ, но какъ милосердный, не оставитъ при коронованіи перьвую милость оказать преступнымъ, изъ коихъ, можетъ быть, есть и невинно — пострадавшія.— После горестнаго 13-го числа, позволено было родственникамъ посщать нещастныхъ по 1-му разу въ нделю. Въ два прошедшія воскресенья я по цлому часу пробылъ съ нашимъ Базилемъ, въ перьвой разъ я нашолъ его очень перемнившагося противу 29-го числа, то есть перьваго нашего свиданія, весьма унылаго, отчаннаго и тяготящагося своимъ существованіемъ, тутъ я почувствовалъ, что естли не былъ я полезенъ ему прежде, то на сей разъ мое присудствіе можетъ быть послужило спасенію его собственно, онъ далъ мн клятву беречь себя и жить, уверясь, что онъ ни въ какомъ случа не отдленъ отъ нашего родительскаго сердца, чувства и любви. А въ другое свиданіе духъ его сталъ свободнее, укрепленъ надеждою на Бога и на милость Государя и спокойне. Я, не зная исторію его вины, просилъ у свидтеля позволеніе узнать ее во всей подробности, слушалъ со вниманіем разсказъ ево, гд душа его безъ того чистая и непорочная обнажена была, какъ на суд Предвчнаго.— Я замчалъ въ моей памяти все періоды увлченія его и дйствіе и по возвращеніи домой написалъ прозбу мою всеподданнйшую къ Государю Императору и третьева-же дни вручилъ П. А. Кикину {Петр Андреевич, статс-секретарь (1772—1834).} для доставленія. Ты увидишь, мой сердечной другъ, изъ приложенной здсь копіи всю исторію его нещастія, одного нещастія, но не преступленія, что наши сердца много уже должно облгчать. Ты ево знаешь, знаешь нжность чувствъ ево и всю мягкость ево сердца — это ево и погубило, онъ убитъ былъ своимъ положеніемъ, своимъ содержаніемъ, убитъ былъ мыслію, что вовлкъ насъ въ последнюю изъ горестей, и не желалъ уже объявлять суду оправданія, коимъ въ прочемъ едвали давали мсто (и этаво пагубнаго зла, при допросахъ бывшаго, верно, Государь не знаетъ). Но и онъ точно уже не желалъ оправдываться, будучи очень смшенъ.— То я за долгъ мой почелъ, не медля описавъ ево признаніе, просить помилованія у Монарха и буду ожидать милосердныхъ послдствій. Не сомневаюсь, что повлитъ объяснить себ доле его дло’.

‘На прошедшей вторичной почт от 27-го я приложилъ при письм моемъ къ теб, мой единственной сердечной другъ, копію со всеподданнйшей моей прозбы къ Государю Императору отъ 23-го іюля писанной. По щоту врмени она должна уже дойти до Высочайшихъ рукъ, и если въ свободную минуту — то въ тотъ же днь, вроятно, Государь не оставитъ обратить ее сюда къ разсмотренію въ Слдственную Коммисію и къ справкамъ изъ дла, а можетъ статься и лично еще его допросятъ, въ справедливости имъ сказанныхъ мн объясненій дла, спросятъ, можетъ быть, и бывшихъ таварищей нещастія, никуда еще неотправленныхъ. Можетъ быть, Господь Богъ умилостивится надъ нещастнымъ и терпящемъ Его твореніемъ, сниспошлетъ свтъ благодати своея на невинныхъ и озаритъ безпредльнымъ милосердіемъ Своимъ душу и сердце готовящагося отъ святой Его десницы пріять миропомазаніе и державу надъ любезнымъ отчествомъ нашимъ… Еще, мой другъ, лучь надежды не по — мркъ!—еще помолимся предъ Престоломъ Вышняго! съ врою и упованіемъ души наши живутъ въ ожиданіяхъ свта благости отъ всещедраго Искупителя! Благословимъ дла имъ уготованные, по видимому, для дальнйшаго спасенія нашего и общаго. Не смю, по умосозерцаніямъ симъ, ни какъ роптать на произведшее съ нами и намъ подобными. Не смю порочить сильныя мры исполненныя. Они, можетъ быть, необходимы для возстановленія порядка и благоустройства нашего отечества, они спасли, можетъ быть — и примръ строгій предваритъ необузданность умовъ во спасеніе будущее Россію и съ нею ея жителей, ея крпость, ея силу и уваженіе къ нй, а съ тмъ въ мст привдены будутъ въ отчаяніе все вншнія враги ея.

Мы однакоже должны умолять и Бога и Государя о нещастномъ — по душ и сердцу невиннымъ — и по самому длу.— Я писалъ и просилъ тебя, мой другъ, поторопиться письмомъ вашимъ къ Государын съ прозбою принять общество ваше въ Ея покровительство, дабы имя твое уже было Ей извстно.

Теперь еще не опоздала бы и ты, мой сердечной другъ, Ея просить о помилованіи, сославшись на прояснившуюся невинность въ признаніи своемъ мн при свиданіи съ нимъ уже нещастнымъ. Короткое письмо и убдительное было бы, кажется, къ стат. Возмись, мой другъ, за перо съ благословеніемъ Божіимъ, Онъ и Богоматерь подадутъ теб силу словъ и крепость души твоей… Василій Петровичъ, слава Богу, здаровъ, вчерась я былъ для освдомленія въ крепости, а видится можно будетъ 2-е августа’.

Копии всеподданнейшего прошения старика Ивашева до нас не дошло. Как увидим сейчас, Петр Никифорович советовал и жене обратиться с аналогичным прошением к государыне Александре Феодоровне. Вот как говорит он об этом в письме от 3-го августа: ‘Съ прошедшею почтою я препроводилъ къ теб, мой другъ, копію со всеподданнейшего прошенія моего Государю от 25-го іюля… На дняхъ должно ожидать, чмъ оно будетъ поршено свыш. Но завтра отъзжаетъ къ коронаціи и Татищевъ. Остаются еще военной губернаторъ Кутузовъ {Граф Павел Васильевич, Петербургский военный генерал-губернатор (ум.1843 г.).} и Левашовъ. Можетъ быть, одинъ изъ нихъ получитъ на прозбу мою соизволеніе Государя,— но все пребудетъ для меня тайною до врмени.

Я писалъ такъ же теб, что не безполезно было бы, естлибъ и ты, сообразуясь съ моею прозбою, послала отъ себя всеподданнйшее прошеніе на имя Императрицы Александры Федоровны, можно бы ее доставить даже чрезъ гр. Анну Алексевну Орлову {Гр. А. А. Орлова-Чесменская (1783—1848), камер-фрейлина, покровительница Фотия.} — весьма близкую и уважаемую, чрезъ посредство гр. Елисаветы Федоровны и сестры Анны Никифоровны, къ которой я сегодня писалъ и просилъ, чтобъ показала гр. А. А. мое письмо или выписку изъ онаго.

Вчерась я виделся утромъ съ другомъ моимъ Базилемъ, более часа былъ съ нимъ въ мст и гораздо былъ довольне прежняго свиданія, спокойствіе въ сердц ево замняетъ мсто отчаянія, упованіе на Бога и на милостивое обращеніе Монарха къ его невинности, укрепляетъ его надеждою. Позволено — и я снабжаю его необходимыми вщами для настаящаго и на всякой случай будущаго его гд либо существованія. Не должно оставлять готовить даже и при лучахъ надежды. Но писать имъ покуда воспрещено, кажется, ибо написанное имъ къ намъ письмо уже 10 дней или боле взято отъ него, но по сіе врмя ко мн не доставлено.

Я очень радъ, что позволяется имъ доставлять състное, вино и фрукты по врмнамъ, я самъ туда вожу ихъ и передаю чрезъ добраго плацмаіра Подушкина, {Егор Михайлович.} отъ коего и освдомляюсь каждой разъ о состояніи здаровья ево. Слава Богу, онъ здаровъ, съ сей стороны будь, мой другъ, спакойна’.

Как видим, несчастный отец полон мыслями о том, как бы облегчить или хотя бы скрасить жизнь осужденного сына. Те же заботы сказываются и в письме его от 6-го августа: ‘Почти

каждой днь я имю свденіе о Вас. П. нашемъ, онъ содержится по прежнему въ крепости. Слава Богу, здаровъ. По этому удержанію ево здсь далее 4-го сего мсяца объяснилось, что онъ не попалъ въ число отправленныхъ 51 человека по назначенію, присланному сюда отъ самаго Государя. Да и изъ числа посланныхъ І-го разряда нкоторыя (какъ городъ говоритъ) развезены въ ближніе крпости. Слдуетъ изъ сего заключить, что состраданіе къ нещастнымъ уже знаменуется въ сердце Государя. Коронація ожидается 17-го, но не по офиціальным назначеніямъ, а все гадательно — вернаго ни кто не знаетъ.— Дай Богъ, что она совершилась благополучно и скорй, каждой днь отложенной отдаляетъ насъ отъ ожидаемой благодати. Вчерась я видлъ Татищева, онъ полагалъ хать въ среду, но отложилъ до завтрешняго дня, уверилъ меня (я читалъ ему мою всеподданнйшую прозбу), что при перьвомъ удобномъ случа не пропуститъ умолять Государя о воззреніи на невинное постраданіе нашего нещастнаго. Пособи ему Богъ! Завтра поду провожать ево и еще напомню ему…’ А немного ниже продолжает: ‘Я испросилъ позволеніе доставлять къ Базилю пищу и вино — и доставляю — снабжаю его также всмъ необходимымъ для сохраненія ево здаровья, на всякой случай, чтобъ было все готово. Татищевъ меня спрашивалъ, не поду ли я самъ въ Москву, я ему отвчалъ, что присудствіе мое не подвинетъ къ благодати, ежели прозба моя не будетъ имть успха, а отдаляясь отъ сюда до решенія участи сына, я буду въ безпокойнейшемъ состояніи, и я решился ожидать ее подле него’.

В письме от 13-го того же месяца мы читаем: ‘Вторичную почту я не писалъ къ теб, мой другъ, въ ожиданіи, не будетъ ли чего на всеподданнйшую прозбу мою, но чаятельно — все милости и снисхожденіи берегутся къ одному всми ожидаемому торжеству, такъ по крайней мр судитъ общей голосъ и общее мнніе… Утромъ въ пондельникъ 9-го я имлъ свиданіе съ нашимъ В-мъ, нашолъ, что онъ въ упованіи на Всемогущаго Бога обрлъ спокойствіе душевное, преодолевъ отчаяніе, укореняется въ мысляхъ, что безъ власти Бога онъ бы не содлался невинною жертвою клеветы, и съ подобными разсужденіями безропотно повинуется предопредленію, нашолъ и въ лиц его более огня жизни и боле твердости. Одно наше положеніе не престаетъ его тревожить,— этого из сердца своего онъ выкинуть не можетъ, да и оно бы было ему не свойственно. Все нужное ему позволяютъ доставлять по немногу и врмнно. Жилище ихъ прежнее. После отправленныхъ до половины, о новомъ отправленіи по сіе врмя не слышно, — но если оно быть опредлено, то я не ослабеваю въ заготовленіи ему нужнаго.— Надюсь однакоже на Бога, что какая иибудь милость и облгченіе верно при коронаціи будетъ,— но когда она будетъ, еще не извстно.— Татищевъ 10-го получилъ приказаніе оставаться здсь, до извщенія за 10 дней до коронаціи — и онъ еще не получилъ его’.

В самом конце своем это письмо имеет приписку, крайне характерную для характеристики отношений правительства к декабристам. Вот что мы здесь читаем: ‘Совершенно никому изъ несчастныхъ не позволяютъ писать ихъ родителямъ (роднымъ) — это для того, чтобы не позволить умолять о своемъ оправданіи’.

Тревожился старый Ивашев о сыне, но не меньше тревог доставляли и думы о том, как переносит свое горе Вера Александровна. Не только в содержании ее писем ищет он ответа на этот мучительный вопрос, но и в самом внешнем виде писем. Вот, например, как говорит он об этом в письме от 17-го августа: ‘Твердость твоего почерка ободрила меня, содержаніе восхищало мою душу и изъ томнаго сердца извлекало слезы умиленія къ Спасителю. Ты въ изліяніи чувствъ своихъ являешь душу свою чуждою вещественнаго потрясенія, и совесть свою — сей даръ Божій — во всей чистот, во всмъ блск христіанской вры. Твердостію своею возстановляешь бытіе мое и нашего Базиля. Съ нимъ вчерась утромъ по обыкновенію при свидтел въ дом коменданта я бседовалъ более часа, онъ читалъ ваши письма, глоталъ слова твои, орошалъ ихъ сердечными потоками, благодарилъ Бога за благодатную твердость тебя отличающую и молилъ Его о безцнномъ здаровь твоемъ и о сохраненіи жизни твоей для общаго нашего въ семъ мир блага. Слова твои, мой другъ, что ни ропотъ, ни малейшая жалоба ни разу еще не омрачали ваши сердца, поставили обихъ насъ на некоторую точку возвышенія духа, и какъ онъ, такъ и я, содлались спокойнее прежнева. Затмъ мы оба просимъ тебя и милую мою Лизету беречь ваше здаровье для насъ.— Я къ теб уже писалъ, мой другъ, что много изъ нихъ поимянному назначенію разныхъ категорій отправлены, но по милосердію Государя, какъ слышно, немногія очень по сил Конфирмаціи.— Около половины оставлены еще здсь, имъ не слышно еще отправленія и куда, Богъ знаетъ. Все въ ожиданіи милостей Государя по коронованіи.— Я писалъ къ сестрамъ сегодня и просилъ ихъ и Анну Вас. Саловую: {Анна Васильевна Петрово-Соловово (1760—1828).} если они узнаютъ о милостяхь какихъ, касающихся до нещастныхъ, тотчасъ бы увдомили тебя. Надюсь, что они постараются узнавать и увдомлять.— Мн самому никакъ отъ сюда до конца решенія участи Базиля хать не возможно’.

Повидимому, и Вера Александровна со своей стороны всячески старалась поддержать бодрость в сыне и в муже, показывая им пример твердости духа и покорности судьбе. По крайней мере, в письме от 20-го августа Петр Никифорович так передает жене впечатление, производимое ее письмами: ‘…Съ какимъ умиленіемъ сердца, съ какимъ благоговніемъ и отцъ и сынъ читали въ мст! Какимъ успокоеніемъ наполнила ты ихъ души и сердца ихъ необыкновеннымъ къ себ уваженіемъ. Не одни наши, мой почтенной другъ, кто ни просилъ у меня прочесть его — вс исполнялись къ теб тми же какъ и мы чувствованіями, кроме сродниковъ и Катерины Васильевны Солавой, {Екатерина Васильевна Петрово-Соловово, жена камергера, ум. в 1836 г.} каторая не знаетъ уже какъ приличне тебя нмновать. Сухарева, {Агафоклея Марковна, рожд. Полторацкая.} Хвостовы, Архарова, {Екатерина Александровна, кавалерственная дама (1755—1836).} Васильчиковы и многіе теб отличное почтеніе свидтельствуютъ, все кто знаетъ и не знаетъ насъ, по одной наслышк участвуютъ.— Татищевъ очень при отъзд въ Москву интересовался, какъ ты приняла сію всть. Все отдаютъ справедливость великости души твоей, мой другъ, все щитаютъ тебя примрною христіанкою…’ А дальше продолжает: ‘Ты правду говоришь, мой другъ, что въ полн наша жертва излита предъ Нимъ, и мы благоговемъ безъ жалобы, и ропотъ не очернилъ сердца наши, но даже и сердце нещастнаго не омрачилось ни одною мыслію недостойною, почитая себя нужною жертвою случая,— и кто зная ево, за таковую не сочтетъ.— Онъ, слава Богу, здаровъ. По милости правительства, дозволено присылать къ нимъ пищу — и это мое лучшее занятіе. Почти ежедневно освдомлятся жу въ крпость чрезъ посредство тамошнихъ чиновниковъ’.

Надежда на возможное облегчение участи сына, в связи с милостями, ожидавшимися по случаю предстоявшего коронования, все еще жили в душе Ивашевых. Письма Петра Никифоровича ожидались с прежними надеждою и тревогой. Он сознавал это и старался быть аккуратным и обстоятельным корреспондентом. 24-го августа он пишет: ‘Какъ больно мн, что и почты ошибаются на это врмя въ трактахъ, доставляя поже мои письма. Вы бы были покойнее, получая ихъ въ свое время, на щоть нашего нещастнаго Вас. Петр. По сіе врмя онъ здсь въ числ оставленныхъ къ будущему неизвстному никому назначенію, о коемъ гадателыю заключаютъ многіе не къ дурному предзнаменованію — но все въ вол Господа Бога! Вчерась былъ днь свиданія, и мы цлой часъ провли въ мст, беседовали въ благодареніи Спасителя за данную вамь крепость переносить необыкновенные удары, свыше на насъ ниспосланныя, воображеніемъ представляли себ картины вашихъ положеній, говорили объ нетерпеливо ожидаемой коронаціи, каторая подаетъ намъ лучь надежды къ облегченію участи нещастныхъ. Онъ сказывалъ, что ево перевли въ лучшее отдленіе противу прежняго, и о новыхъ своихъ необходимостяхъ въ вщахъ и въ самомъ содержаніи, доставленіе коего по благорасположенію правительства не воспрещается, а я съ моей стороны въ наблюденіи оныхъ имю успокоительное занятіе… Завтра великую новость о благополучномъ коронованіи Государя все и всё ожидаютъ, и радостныя огни на воздух и въ сердцахъ надежды, каждого по своимъ влченіямъ. Щастливыя мира сего — новыхъ отличій, нещастливыя облгченія въ скорби и страданіяхъ’. После этого П. Н. Ивашев обстоятельно разбирает вопрос о том, следует ли ему сейчас же возвращаться к семье, или же оставаться с сыном вплоть до окончательного выяснения его судьбы, склоняясь лично к последнему решению.

В письме от 27-го августа Ивашев изливает свои чувства по поводу коронации, которые у него тесно переплетаются с заботами о заключенном сыне и с надеждами на облегчение его участи: ‘Со вторничною почтою ог 24-го я писалъ къ теб, мой сердечной другъ, обо всмъ, что доселе мн было извстно, о свиданіи моемъ съ В. П., отвчалъ на твое письмо отъ 10-го и объ ожиданіи извстія о коронованіи Государя.— Третьева дни въ 5 ч. после обда оно было намъ возвщено пушечными выстрелами. Г. Комаровскій {Граф Евграф Федорович, генер.-адьютант (1769—1813).} былъ щастливымъ симъ встникомъ. Вс, кажется, оживились духомъ восхищенія. Вчерашней днь было молебствіе Господу Богу съ пальбою, стченіе въ Казанском Собор было чрезвычайное, я молился въ алтар своего сердца и повзъ въ крепость трубку, табакъ и кисетъ съ принадлежностію, просимыя нашимъ находящемся въ прежнемъ нещастномъ положеніи, узналъ, что онъ слава Богу здаровъ и проситъ прислать сахару’. Говоря о наградах и милостях, розданных по случаю коронации, Петр Никифорович прибавляет: ‘верно, не забудетъ Государь и о страждущихъ, но объ нихъ, кажется, какъ о последнихъ, уже отъ состраданія и умилостивленія зависящихъ, объявится снисхожденіе. И тогда въ мст, мой другъ, скажемъ: всякое даяніе благо и всякъ даръ совершенъ, свыше исходяяй! Я надюсь, что по прозб моей не откажутся тебя увдомить изъ Москвы, какъ скоро будетъ что о сей стать обнародовано’.

3-го сентября старый Ивашев вновь возвращается к коронации и связанному с нею облегчению участи декабристов: ‘Спасибо моему пріателю Гернгросу, онъ тотчасъ прислалъ ко мн весь указъ Сенату отъ 22-го, облегчающей нещастныхъ: все определенный на вчную работу на 20 лтъ, а тмъ что на 20 лтъ назначено 15 лтъ и такъ дале. Слава Богу! Это начало, ознаменующее сердоболие Царя. Уповая на милость Бога, можно уповать на смягченіе дальнйшее! Не слышно еще объ повленіи отправлять нещастныхъ, после половины изъ разныхъ категорій отправленныхъ, остальные находятся еще здсь, и я во вторникъ видлся съ Базилемъ по прежнему. Читалъ ему твое письмо. Онъ въ мст со мною благодаритъ Бога за сохраненіе васъ и цалуетъ твои ручки и сестеръ обнимаетъ. Онъ здаровъ и не ропщетъ на участь свою, но объ насъ огорчается, я всеми мрами успакоивалъ его надеждою на Бога. А между тмъ все нужное для него запасаю — на всякой случай. Для настоящаго содержанія ево доставляю понемногу и по часту — иначе нельзя, и за то благодарю Бога и начальство’.

В письме от 6—7 сентября, сквозь общий для всех писем верноподданнический тон, сквозит явное разочарование в хваленом великодушии и милосердии царя: ‘По написаніи вчерась къ теб сихъ строкъ я былъ въ крепости, мой другъ, виделся съ нашимъ другомъ В. П., читалъ онъ твое письмо, цаловалъ ево по обыкновенію со слезами и согласно съ нами проситъ Бога за обидящихъ насъ! Онъ, слава Богу, здаровъ. Милость Государя, убавляющаго сроки опредленнаго наказанія, онъ принимаетъ съ благоговейною покорностію. Конечно, милость велика, но для страждущаго и для сердецъ родителей и 15 лтъ ужасны. Ожидаемая мра не состоялась, но сдланное начало опять обращаетъ къ надежд будущихъ облгченій!..’

В эти последние дни, перед лицом все надвигающейся и надвигающейся отправки сына в далекую Сибирь, мысли Петра Никифоровича летели в эту суровую страну, стараясь отыскать и ней хоть какую-нибудь слабую надежду на мало-мальски сносное будущее существование осужденных. Тут же примешивались мысли о возможности разделить с сыном тяготы его жизни. Вот что читаем мы в письме от 10-го сентября: ‘Вечеромъ же былъ у Изабеллы Романовны Ланской, {Рожд. Ленарcкой.} которая мн сказывала, что родной братъ ея, недавно пожалованной генералъ-маіоромъ, изъ полковыхъ командировъ Северскаго конно-егерскаго полка, въ коемъ шефомъ былъ Государь, будучи великимъ княземъ, замченный Имъ съ самой выгодной стороны въ честныхъ и добрйшихъ правилахъ, и единодушно все ему отдаютъ сію справедливость — опредленъ Государемъ комендантомъ въ Нерчинскъ съ большимъ жалованьемъ и 25-ю тысячами на поправленіе длъ его и 10/т. на подъёмъ. Слухъ въ город идётъ, что ему въ особенности поручаеться все нещастныя. Если это правда, то Богъ видимо оказываетъ милосердіе свое, и сердобольный Его избранный самодержецъ постепенно смягчаетъ участь уничтоженныхъ многихъ врноподданныхъ своихъ… Единогласно утверждаютъ однакоже, будто неугодно Государю, чтобъ родственники за ними слдовали, и будто т, которые предпримутъ вопреки волн Его туда свой путь, приняты будутъ мры, къ возпрещснію имъ отъискать своихъ нещастныхъ,— слухъ почти невроподобной въ отношеніи чувствъ Государя, столь милосердно во многихъ случаяхъ оказывающихся. Все сіи всти городскія, очень часто неверныя, но я щитаю долгомъ моимъ теб, моіі другъ единственной, передать къ твоему свденію, дабы, въ случа событія чего нибудь подобнаго, не было для тебя внезапною новостію. Я уже не страшусь теб открывать слухи объ ужасахъ нашей съ тобою жизни, мой другъ,— эго уже послдствіи жестокихъ ударовъ, потрясшихъ наше душевное спокойствіе въ семъ мир горестей и печалей, въ семъ мир испытанія и слезъ’. 13-го сентября Ивашев вновь пишет о назначении Лепарского и снова выражает удивление на отрицательное отношение Николая I к поездкам в Сибирь родственников декабристов. Разочарован он и молчанием в ответ на свое всеподданнейшее прошение: ‘Во тщ я ожидалъ отвта на свое всеподданнейшее прошеніе, по сіе врмя нть, я не думаю, чтобъ и ты, другь мой, получила, я такьже ждалъ общанной копіи съ письма твоего къ Государын, но или ты забыла, или не рассудила уже ко мн его прислать.— Не знаю, получила ли ты последнее письмо мое отъ 10-го с. м. На всякой случай повторяю слышанное мною: что Государь избралъ, бывшаго Его полка командиромъ, ген.-маіора Лепарскаго, брата Изабеллы Романовны Ланской, человка всеми по — хваляемаго — комендантомъ въ Нерчинскъ, жаловалъ его 25/т. на исправленіе длъ его, 10/т. на дорогу и 10/т. жалованья. Поставляетъ его начальникомъ всхъ нещастныхъ, отъ сюда по сей гибельной гисторіи пересылаемыхъ. Сестра его мн слухъ сей подтвердила полученнымъ отъ него письмомъ, въ коемъ онъ ея обо всемъ вышесказанномъ увдомляетъ. Слава Богу! Если это сбывается, то должно надягся, что не охлаждается память въ сердц Самодержца, что существуетъ и попеченіе объ нихъ. Но что для меня непостижимо и для многихъ, это неблаговоленіе Государя къ допущенію ни слдовать ближнимъ за нещастными, ни имть съ ними проживаніе на мстахъ. Говорятъ, что всмъ туда прошву воли Его отправляющимся родственникамъ пресечено будетъ всми мрами свиданіе, и даже слухи о мстахъ ихъ жительства не будутъ извстны. Говорятъ, что можно еще ожидать облегчительныхъ милостей по возвращеніи сюда Государя, тогда, естли нещастныя будутъ отправляемы, я осмелюсь опять просить Монарха, чтобъ дозволилъ намъ поврменно имть съ нимъ пребываніе въ опредленномъ ему жительств. По отсылк сего письма къ Ал. Ив., {Татищеву.} такъ какъ нын понедльникъ, поду видется съ другомъ и сыномъ нашимъ, все нужное для его я исправилъ и къ нему доставлено, а для здшняго содержанія по возможности пересылаю. Коль скоро узнаю объ повеленіи ихъ отправлять, я наппшу къ тб, мой другъ, за ранее до его отправленія, дабы ты успла безъ торопливости пріхать въ Казань, есть ли можно, повидаться. Важность вся состоять будетъ узнать объ отправленіи, которое длается тайно, и въ томъ, дозволятъ ли на дорог имть свиданіе’.

Глубокой усталостью и разочарованием звучит письмо от 17-го сентября: ‘Другъ нашъ В. П., съ которымъ я виделся въ понедльникъ, иалуетъ твои об ручки и помнитъ днь торжества нашего. Онъ здаровъ слава Богу. * Он меня просил, читая твое письмо, убедить тебя, что его покорность воле Божией — при всех испытаниях, что ни малейшая мысль об отчаянии не угнетает более его сердца, никакое сомнение не омрачает его души по отношению к милосердию Спасителя, и что вера его (на милосердие). только все более и более укрепляется. Он просит тебя внутренно убедиться в этом. При каждом нашем свидании говорит он мне это, и самое любимое содержание нашей беседы — по поводу тебя и дорогой нашей семьи. Он много благодарил за преданное самоотвержение наших друзей, о котором ты уведомляешь меня в твоем письме, и в минуту расставания он кончает, говоря мне при прощании: ‘может быть, надолго’… но я всегда поддерживаю его в мысли, что здесь мы будем часто видеться. Действительно, я не могу отказаться от предчувствия, что он не будет послан тотчас. Никакое очарование не является теперь в моем воображении, не достигает моих ушей. Он также совершенно уверен, что никто ничего не знает, и все, что говорят в публике, ложно, передаваемое говорунами, разносителями новостей. Меня уверяют, что граф Татищев возвратился третьего дня вечером, — на этих днях я его увижу. Я уверен, что комендант, о котором я тебе говорил, назначен, чтоб иметь всех этих несчастных под своим надзором’.

Письмо отъ 21-го сентября полно одним лишь Василием Петровичем, между прочим, оно передает, повидимому, почти дословно его разговор с отцом по поводу плана Петра Никифоровича и Веры Александровны следовать за сыном в Сибирь: ‘Вчерась, мой сердечной другъ, я былъ утромъ въ крпости у обедни въ Собор, и потомъ на свиданіи съ нашимъ другомъ В. П., нашолъ его, слава Богу, здороваго и съ благо — говеніемъ переносящаго свое положеніе. Онъ читалъ ваши ко мн письма отъ 6-го сентября и 7-го съ обыкновенною его кроткою самоотверженностію къ всему утшительному въ семъ мир, проситъ Бога о сохраненіи насъ и о благоденствіи самодержца нашего и отчества. Благодареніе Государю — имъ позволено читать книги, и я ему привожу все т, кои у меня еще есть, о повсемстныхъ изобретеніяхъ, искуствъ, archives des decouvertes и подобныя, но ихъ у меня мало, думаю абонировать. Дозволено имъ доставлять и пищу и вино, и этого привожу сколько можно чаще, потому что и портится и держать остальнова негд, доставилъ къ нему жестяной чайной приборъ, чтобъ былъ уже особой и разумеется по чищ… Не помню, писалъ ли я на прошедшей почт, кажется и не лзя еще было, я после виделся съ гр. Татищевымъ — ево графство ни на волосъ не подняло и не подвинуло. Не знаетъ, говоритъ, дошла ли всеподданнйшая моя прозба до высочайшихъ рукъ, а изъ Москвы пишутъ, что все подобныя одну грусть причиняютъ Государю, съ чмъ я очень согласенъ, соображая ближе обстоятельствы, и что ничего особаго ожидать не возможно. Я ему говорилъ о тхъ городскихъ слухахъ, что ген.-маіоръ Лепарскій здланъ комендантомъ въ Нерчинск и начальникомъ всехъ нещастныхъ, онъ мн на это говоритъ (какъ и все, кто почтеннаго сего человка знаютъ): ‘что выборъ Государевъ этаго человка ‘начальникомъ въ отдаленное мсто, съ назначеніемъ ему власти ‘такого рода, ознаменуетъ высочайшее попеченіе о нещастныхъ, ‘но симъ опредленіемъ его ни мало еще не означаешься, что ‘все вообще будутъ ему подвдомственны’ — сіи слова ево для меня кажутся столь двусмысленны, что путаюсь въ таинств ихъ понятія и предаюсь вол Бога во всхъ угодныхъ Ему послдствіяхъ. Объ отправленіи нетъ слуховъ, но я держусь ожиданіи худшихъ, дабы быть готовымъ. Расположеніемъ нашимъ врмнемъ жизни для неременныхъ пребываніевъ съ нимъ въ ево удаленіи Васил. Петр, былъ растроганъ, онъ въ слзахъ говорилъ, ‘не знаю, желать ли мн сего благоднствія, сопряженнаго съ такими вашими самоотверженіями малейшаго покоя въ преклонныхъ вашихъ лтахъ, они будутъ въ душ моей составлять безпрерывную тревогу то объ однихь, то объ другихъ, по цлымъ десяткамъ ндель для меня по пустымъ мстамъ и по непогодамъ путешествующихъ, безпрерывно казаться даже будетъ мн, что и вы во врмя вашего со мною пребыванія, любя другь друга, будете ежеминутно безпокоится, воображая и путь и разныя случаи въ отдаленіи встртиться могущія, и я буду новою причиною вашей разлуки, вашимъ мучительнымъ прискорбімъ и безпокойствамъ, не видя имъ конца. Чрезъ это положеніе наше мы все себ содлаемъ въ мсто успокоенія, почтою доставляемого, жизнь самую мучительную. Могу ли я, окруженный всми сими сцпленіями быть щастливее, быть спокойнее? Вотъ моя мысль, прашу передать ее матушк и сестрамъ’.— Слово въ слово передаю теб, мои другъ, ево размышленіе на твое сужденіе’.

24-го сентября Петр Никифорович пишет: ‘Базиль въ своемъ углу читаетъ пересылаемыя отъ меня книги, а я въ своемъ имю еще пріятную свободу писать и получать отъ васъ, моихъ друзей и изъ Москвы письма’…

28-го, сообщив, что Василий Петрович здоров, Ивашев продолжает: * ‘Я его видел вчера утром, принес ему книгу, вина на неделю и фруктов, сегодня или завтра что-нибудь необходимое из одежды — это мои ежедневные занятия, моя приятная забота — находить что-нибудь необходимое для настоящего или для будущего, неизвестного до сих пор. Не знают наверное время возвращения нашего благодетельного солнца. Некоторые предполагают, что он возвратится в Петербург не ранее начала будущего месяца. В городе столько говорят и о новых милостях и о неожиданных ссылках, что осторожнее не верить никаким слухам, г. к. только то известно хорошо, что никто не был в тайниках сердца августейшего монарха. Чем более я думаю о всей этой истории нашего огорчения, тем более утверждаюсь в убеждении, что все эти .обстоятельства дела не могут быть проведены иначе, чем это есть: нужна абсолютная строгость, и она здесь имеет место. Прервать ее сразу — совершенная невозможность по гражданским законам и законам здравого смысла. Я считаю даже недостойным желать внезапного освобождения нашего сына и чтобы он был нам возвращен в свое обычное состояние. Каково бы было его существование в глазах высших и низших классов, лишенного честного имени! Обвиненный не в умалчивании только (того, что он не знал), но обвиненный уже в преступлении, которое, согласно нашим законам, должно быть наказано тою же карою, как и преступление первых заговорщиков, но великодушию Монарха им дарована жизнь, на них наложено. наиболее тяжелое наказание, но то же великодушие их в нем облегчает, и мы видим тому дока — тельства. Я даже желаю, чтоб он был послан в изгнание, чтоб все, что должно быть по законам, смягченным милостью, свершилось, но пусть будет предел, пусть будет нам возвращен восстановленный во всех правах чести, которые ему принадлежат по праву, согласно принципам его души чистой и сердца, всегда честного, по его чувствам верноподданного трону нашего Монарха и своего отечества… Ты приглашаешь Базиля иметь веру к нашему Создателю, я тебе отвечаю, что он полон веры, покорности, терпения и надежды на божественное милосердие. Успокойтесь на этот счет…’

Писем за октябрь до нас не дошло вовсе. Как видно из последующих, писем Ивашевы почти окончательно потеряли надежду на облегчение участи Василия Петровича и стремились хотя бы к свиданию с ним.

Письмо от 3-го ноября полно уговоров, обращенных к Елисавете Петровне, которая, повндимому, хотела ехать на свидание с братом: ‘Въ понедльникъ я видлся съ нашимъ другомъ Васильемъ П-мъ. Онъ такъ же, слава Богу, здаровъ, читалъ твое письмо и Лизы, на которое я вынужденъ здлать ей возраженіе, какъ ты увидишь весьма справедливыя. Я знаю от Алек. Мих., {Языкова, мужа Елисаветы Петровны.} что она беременна. Какъ быть такъ безъ разсужденія о всхъ предстоящихъ случаяхъ, не могущихъ ей доставить, можетъ быть, удовлетворенія ея горячимъ желаніямъ. А между тмъ сколько предмтовъ для ея положенія врдныхъ повстрчаться можетъ и сколько тмъ доставить можетъ новыхъ намъ и другу своему мужу прискорбіевъ. И самое бы свиданіе въ ея положеніи было поразительно съ ея пылкими чувствами… Государь справедливой самъ былъ сокрушенъ представленіемъ ему окончательнаго положенія и настоятельныхъ прозбъ, помщенныхъ отъ Уголовнаго Суда. Это изъ всхъ его послдующихъ повленіевъ видно. Ни что но ршенію не исполняется даже и съ самыми преступнйшими. Но какъ поступить иначе? Какъ разгласить однимъ штрихомъ передъ лицомъ Европы неправомочность и несостоятельность всхъ первыхъ сановниковъ правительства? Урезонь ее, уговори, Бога ради, чтобъ она не вдавалась въ пылъ молодова ея понятія о длахъ особливой важности, до коихъ смыслъ ея достичь еще не можетъ. Что бы было въ глазахъ свта, естлибъ она вздумала длаться героинею какой гнсторіи. Подвергая себя, брата, мать, мужа, отца и дтей новымъ бдствіямъ, новымъ ударамъ за ударомъ, уже насъ поразившемъ… Съ твоимъ сужденіемъ, мой другъ, я очень согласенъ и непремнно б}^гду просить Государя позволенія намъ въ мст съ нимъ быть, естли онъ куда назначенъ будетъ. Положимся на благость Господа нашего…’

К той же теме возвращается старый Ивашев и в письме от 5-го ноября: ‘Знаю, что и В. П. нашъ здоровъ. Я къ нму послал ь твою касынку, онъ и я за свою благодаримъ тебя, мой другъ… * Положимся на благость Предвечного и на справедливость монарха, который, конечно, будет добр и бросит еще свои взоры на положение вещей и нелепости, говоримые в высшем судилище. Но не будем торопиться, не будем делать сами нелепостей необдуманными шагами: они не достойны сердец правых и возвышенных чувств, которые столько чести делали вам до сих пор. Более всего заботьтесь о вашем здоровье, это единственный предмет желаний ее несчастного брата, который совсем не потерял надежды возвратить оправдание своей невинности — и тогда, возвратившись, что найдет он в недрах своей семьи, где он ждет снова найти свое счастье и свое спокойствие…’

На этот раз семье Ивашевых, повидимому, удалось отговорить экзальтированную и горячо любящую брата Елисавету Петровну от поездки к нему, которую она, скажем забегая вперед, осуществила тайно несколько лет спустя, когда Василий Петрович жил уже в Туринске. {‘Русская Старина’ 1890, No 11.} Письмо от 9-го ноября дышет уже успокоением: * ‘Я имел счастье получить твое дорогое письмо от 24 октября, дорогой и несравненный друг, оно меня очень успокоило, тогда как предыдущее, сопровождавшее письмо моей дорогой Лизы, внушило мне беспокойство, в котором я не сумел бы вам дать отчета. Воздаю хвалы нашему милосердному Богу — Покровителю за дарование тебе и нам всем здоровья и силы перенести все несчастий, которыми Ему угодно отяготить наше земное существование… Я думаю, что мои предшествовавшие письма, которые были наполнены разными суждениями касательно различия обстоятельств, вас достаточно осведомили о положении вещей и должны были вам доказать, что невозможно умолять о каком-либо изменении хода дела, ранее конца, назначенного Государем в своем сердце — едином хранителе тайны… Вчера утром я виделся с нашим несчастным Базилем, — он читал с обычною радостью ваши письма и просил вам передать, что он чрезвычайно доволен изменением решения нашей дорогой Лизы, которое его беспокоило и не давало ему отдохновения ни днем, ни ночью. Он, благодаря Бога, чувствует себя хорошо, и, имея совесть чистую и свободную, он даже более, чем спокоен, сверх того, зная, что около 50 несчастных находятся в его соседстве, которые терпеливо переносят ту же участь, все .милостиво содержимые, и что, по доброте монарха, с ними поступают очень деликатно, они надеются на его августейшее правосудие ‘.

В письме от 12-го ноября к Василию Петровичу относятся всего лишь несколько строк: ‘Я ничего новаго не имю теб сказать, все остается по прежнему въ ожиданіи милости Бога и самодержца нашего…’. А в самом конце письма приписывает: ‘О Базил знаю, что здаровъ, и я ему готовлю постилку на нол ь изъ кошмъ, подбитыхъ клеенкою’.

19-го ноября, поблагодарив жену за письмо, Петр Никифорович продолжает: ‘Каждой разъ при свиданіи нашемъ, нашъ другъ В. П. ихъ читаетъ съ сердечнымъ умиленіемъ и твердо слдуетъ съ полнымъ расположеніемъ чистой души своей всемъ родительскимъ твоимъ совтамъ, чрезъ что и обртаетъ то спокойствіе, въ коемъ нахожу ево каждой разъ нашего свиданія. На сей недл, не зная, долго ли онъ еще пробудетъ здсь, но чтобъ не нсло ему изъ пола, послалъ кошму, подбитую клеенкой, а съ верху холстомъ во всю величину его жилища’.

Длинное письмо от 26-го и 29-го ноября крайне содержательно. Здесь, кроме уговоров, обращенных к жене и дочери не ездить в Петербург для свидания съ Василием Петровичем, имеются еще крайне интересные сведения о тех препятствиях, которыми правительство старалось удержать родственников декабристов от поездок с ними в Сибирь. К этому же письму приложена и собственноручная записка Василия Петровича. Вот отрывки из этого письма: * ‘Я совсем не делал бы препятствий ее {T. е., Елизаветы Петровны Языковой.} желаниям — но я должен, однако, к этому прибавить то, что, думаю, я уже обязан был написать по просьбе нашего дорогого Базиля, когда он узнал о состоянии Лизы и об ее намерении, принятом с упорством, он просил умолить ее отложить ее путешествие, боясь быть новой причиною какого-нибудь непоправимого случая. Я не мог его увидеть в прошлый понедельник, пропущенный по причине льдов, которые несет Нева и которые заставили снять мосты, — но с тех пор, благодаря постоянной мокрой погоде, совсем нет санного пути на 100 верст отсюда. Плац-майор мне велел сказать, что он [Базиль] чувствует себя хорошо, что его маленькое помещение застлано кашмою с клеенкой и холстом сверху. Это все, что я могу вам о нем сказать в этот момент. Ничто более не обнаруживается. 20-го этого месяца ожидания не оправдались, они отложены до 6-го следующего. Будем молить Бога придти нам в спасение и помощь’. *

Конец письма от 26-го занят изложением того, как обстоит дело с поставкой сукон. После этого приложена следующая записка Василия Петровича, и затем идет письмо Петра Никифоровича от 29-го ноября.

‘Милая моя маминька и добрыя мои сестрицы. Не безпокойтесь обо мн, я, слава Богу, здоровъ — и прошу Его только объ одномъ: щастья вамъ всмъ, для меня его не можетъ много быть.— Но я привыкъ къ своему положенію и умю хладнокровно ждать конца моего бдствія’.

’29-го ноября. При свиданіи нашемъ сего дня я попросилъ позволенія у бывшаго тутъ добраго плац-адьютанта несколько слов написать къ тсб, онъ было хотелъ последнія 5 строкъ Замарать — да я сказалъ, чтобъ такъ оставилъ — для того более, чтобъ ты, мой другъ, и Лиза видли, что ево уныніе оставило совершенно, онъ такъ спакоенъ въ душ своей и увренъ, что это его предлъ свыш опредленной быть жертвой при всей его невинности.— Кром мысли горестной объ насъ, онъ совершенно равнодушенъ и таковъ, какъ мы ево видли въ Ундорахъ. Проситъ даже, чтобъ вы никакъ не помышляли просится въ слдъ за нимъ, и уже знаетъ о правилахъ недавно — на дняхъ выданныхъ на щотъ тхъ, кои думаютъ просится проводить свою жизнь въ мст съ ними. Я не видалъ этихъ правилъ, но уже отъ многихъ слышалъ, что, кром жонъ, вообщ всемъ роднымъ братьямъ, сестрамъ и родителямъ воспрещено просить позволенія. Женамъ самое жестокое позволеніе, съ тмъ, что ежели по одаль отъ него жить, то можетъ взять человка одного или одну двку по согласію ихъ, а ежели въ мст, то без человка. Но дтей съ собою не брать, а кои тамъ родятся, то щитать уже ихъ тамошними безъ званія. Тоже самое и для человка или двки положеніе. Ни какихъ ей не дозволяется имть съ собою вщей — ни золотыхъ колецъ, ни серегъ, и весьма мало денегъ, а от родныхъ пнсьмы и дньги должны пересылатся взаимно черезъ тамошняго коменданта.— Строгія сіи правила не суть ли изъявленіе воли высочайшей, чтобъ и жоны остановились на такихъ условіяхъ въ своихъ желаніяхъ, особливо т, кои должны разстаться съ дтьми своими, остается добрая воля однмъ бездтнымъ. Объявленіе таковыхъ правилъ, можетъ быть, заставитъ и мужей отказать женинымъ желаніямъ, чтобы не унизить ихъ собственное состояніе въ общей приватной жизни.— Надобно ждать опытовъ исполненія! Надобно ждать, не есть ли сокровенное желаніе монарха не допущать принимать трудъ до приближающагося вликаго акта милосердія.— Я в государ русскомъ привыкъ предвидть все лучше…’. Таким соображением старался Петр Никифорович оправдать эти жестокие меры правительства.

30-го ноября представилась оказия послать письмо жене с чиновником Симбирской казенной палаты Вейсом, и Петр Никифорович спешит этим воспользоваться: ‘Новаго нечего вамъ на сей разъ сказать, мой сердечной другъ, какъ то, что вышли, сказываютъ, правилы высочайшею волею изложенныя, по коимъ все.мъ родителямъ и роднымъ воспрещается проситься хать и проводить врмя съ нещастными, одни жоны могутъ, и то безъ дтей и слугъ и безъ вщей и большихъ суммъ, — все строгости на сей предмтъ въ сихъ правилахъ установлены. Вчерась я виделся съ нашимъ другомъ В. П. Слава Богу, онъ здаровъ и сколько возможно пакоенъ, поручилъ мн сказать, что онъ цалуетъ твои ручки и проситъ твоего благословнія и сестеръ обнимаетъ отъ всего сердца, благодаря за ихъ дружескія чувства’.

Уже ранее Ивашев высказывал беспокойство о том, куда делось его прошение на имя Николая I. То же читаем мы и в письме от 3-го декабря. Отметим, что записки Василия Петровича, о которой идет здесь речь, в письме не оказалось. ‘Из приложенной записки усмотришь положеніе нашего страдальца. Въ дополненіе могу прибавить, что онъ, благодареніе Богу, кажется, совершенно здаровъ. Меня не мало удивляетъ, что по справк моей въ канцеляріи H. М. Лонгинова, {Николай Михайлович, статс-секретарь императрицы Елисаветы Алексеевны.} принявшаго вс дла отъ увольняющагося Кикина, мжду поступившими въ его вденіе всеподданнейшими прозбами моей нтъ, ни у него, ни у Блудова. {Граф Дмитрий Николаевич, делопроизводитель Верховного Суда (1783—1864).} Вотъ 6 ндель прошло, что я подалъ копію с онаго Бенкендорфу — и тотъ молчитъ. Не знаю, какъ решится, можетъ быть, подамъ новое: отцу простительно безпокоить своего Государя’.

10-го декабря Ивашев вновь обращается к вопросу о том, что Елисавете Петровне самое лучшее оставаться в Симбирске и не ехать в Петербург на смену отцу. Потом он обращается к судьбе декабриста сына, причем не может скрыть своего разочарования в царских милостях к осужденным, которые заставляют себя долго ждать: * ‘…Я не мог эту неделю увидеть Базиля…— Я посылаю, однако, все эти два или три дня узнавать и каждый раз я получаю его настоятельные просьбы, не рисковать здоровьем переправами через воду. Относительно несчастных не слышно ничего нового. Именины Государя прошли без всякой милости к ним. Надежда на милосердие Божие и Его избранника заставляет нас теперь ждать нового года, и так, откладывая нашу надежду от одной эпохи до другой, прозябаем мы, особенно здесь, без всякой действительной пользы, кроме взаимных сердечных излияний, в оскорбительных и трудных злоключениях нынешнего случая’.*

14-го декабря Ивашев пишет: ‘Вчерась, понедльникъ, я, не взирая на холодной втръ и на половину Невы покрытой льдомъ, ршился въ мст съ толпами переправляющагося народа хать въ крпость для свиданія съ нашимъ В. П — мъ, не видавшись дв или три недли за перевозомъ труднымъ отъ льдовъ, гакъ какъ по сіе врмя нтъ ни снегу ни морозовъ.—

Я нашолъ его, слава Богу, здораваго и спакойнаго, очень обрадованнаго моимъ пріздомъ, — читалъ ваши последнія письма и благодарилъ Бога въ мст со мною за сохраненіе васъ въ добромъ здаровь,— просилъ меня о полдюжин подпанталонннковъ, для коихъ я купилъ вчерась же холстъ, послезавтра поспеютъ и къ нему отошлю (обращики при семъ для свденія доброты и цнъ холста препровождаю) въ мст съ 2 ф. чаю и теплымъ малахаемъ на случай пути. На прошлой недели сослано четверо, а такъ какъ остается еще более сорока, то нельзя заранее предположить, кому и когда предстоитъ отъездъ, но все должно быть ему въ готовности, если онъ посланъ будетъ…’.

Жадно ловя малейший слух о возможном облегчении участи декабристов, вернее сказать, о надежде на таковую возможность, Ивашев 17-го декабря пишет жене: * ‘В городе передают многие слова, сорвавшияся в известных случаях с уст Императора, характеризующие его громадный ум и сверх всего его большое сердце, его чувства, поистине отеческие, по отношению к несчастным. Говорят, что слышали, как он сказал, что он страдает от их положения не менее, чем их собственные родители * … По всмъ симъ одушевительнымъ началамъ, упованіе мое столь сильно на милость Бога и имъ освященнаго, что мысль совершенной погибели нашего сына ни какъ не осиливаетъ мою надежду. Поздно ли или рано, невинность въ осужденіи его будетъ покрыта милосердіемъ Самодержца’.

В начале декабря совершенно неожиданно были отправлены к Сибирь четыре партии декабристов. Это обстоятельство, повидимому, побуждало Петра Никифоровича торопиться с заготовкой для сына дорожного снаряжения. Вот, что читаем мы в письме от 23-го декабря: ‘Я ходилъ по положеннымъ чрезъ Неву мосткамъ и более часа сидлъ и беседовалъ съ нашимъ другомъ В. П. Онъ, слава Богу, здаровъ, съ тмъ же равнодушнымъ терпеніемъ и надеждою на Бога и Государя праводитъ потихоньку свое врмя. Читалъ твои письма от 4-го и 6-го декабря и просилъ меня пожелать отъ него вамъ всмъ возобновленія милостей Господа Бога нашего съ возобновленіемъ года. Надобно для него еще зделать теперь фуфайку, большой кашемиръ, платокъ на шею и шапку съ длинными наушниками на случай пути. Прочее все у него есть, и последнія вщи были уже готовы, но передъ праздникомъ все заняты работою. Шинель я отдалъ ему свою, ево же подарокъ. Такова сукна нын здсь нтъ. Она какъ новая. Онъ цлуетъ твои ручки, поручая себя твоему родительскому благословенію…’. Через несколько строк, возвращаясь к вопросу о вторичной подаче прошения императору и о рискованности приезда Веры Александровны в Петербург, Петр Никифорович пишет:* ‘Я совершенно согласен с твоим мнением не торопиться повторить просьбу. Нет сомнения, что предыдущая в руках того, кто держит наши земные судьбы в своей власти, потому что никто из его личных секретарей не имеет ее у себя на хранении и даже никому из них не известна. И в следующей я выставлю на августейшее рассмотрение справедливейшего только добавочные оправдывающие доказательства, не прося и даже не говоря о милостях, но предоставив все это дело его собственной воле, и подобная просьба, по мнению людей с умом и чувствами, не могла быть излишнею, — кроме того, она не более, как черновой набросок и может еще быть совершенно изменена, смотря по обстоятельствам, которыми управляет Всемогущий… Ты сделала очень хорошо, воздержавшись следовать приглашениям отправиться в Петербург. Одно предположение о невозможности быть уверенным найти там предмет всех твоих стремлений может дать противовес этим решениям, — так как этот случай (т. е., отправка осужденных) так мало известен, что я готов уже каждый день, как я к этому был готов и во все прошлое время, получить об этом известие. Не более 15 дней тому назад четверо из них были отправлены, совершенно неожиданно. А после этого какая цель твоего путешествия?’. *

24-го декабря Ивашев вновь сообщает о тех приготовлениях, которые он сделал на случай возможности отправки сына я Сибирь: ‘Вчерашній день я купилъ шапку, кашемировый платокъ на дорогу, нанки, ваты и дик. каленкору на подкладку — все по его назначению, да голову сахару на дорогу же, а чай и все нужное для пути прежде къ нему доставлено’.

В письме от 31-го декабря подробно рассказывается о посещении Петром Никифоровичем Бенкендорфа, кроме того, там же приводится ряд соображений, путем которых Петр Никифорович старается доказать жене и самому себе необходимость для императора соблюсти приговор Верховного Суда. ‘Заготовилъ к Бенкендорфу письмо, и въ прошедшей понедльникъ, согласно съ желаніемъ уже твоимъ, повезъ его къ нему. Прежд просилъ его словсно от тебя дать совтъ на твой сюда пріездъ, онъ меня спрашиваетъ: здсь ли онъ? Здсь. — Такъ почему же? — Я ему объяснилъ неизвестность врмни, которое онъ здсь провдетъ, и что если ты его здесь не найдешь, тогда принятой тобою трудъ доставитъ теб более горести и печали, онъ — убдясь сею справедливою мыслію — сказалъ: напишите мне письмо.— Вотъ оно! — Прочелъ, пожалъ мн руки съ чувствами и общалъ чрезъ два дни дать мн отвтъ. Между тмъ, въ середу я виделся съ Базилемъ, онъ, благодаря Бога, здаровъ, читалъ ваши письма, благодарилъ за мои ходатайствы, но убежденъ, что не будетъ избавленъ от посылки въ предназначеніе общее. Вчерась я былъ у Бенкендорфа, его не было дома, я более часу ждалъ его, пріхалъ, повлъ къ себе въ кабинетъ и вотъ его слова: ‘сердечно сожалею, что не могъ ничего узнать, а потому не смю совтовать, чтобъ В. А. предприняла такой трудной и дальней путь, для неизвстнаго успха въ своемъ желаніи’, потомъ добавилъ: ‘будемъ надятся, авось Богъ будетъ милостивъ и Государь…’, хотелъ дале говорить, но как будто долгъ и обязанность положили печать на уста его, сіи последніи слова онъ мн говорилъ, держа меня за об руки и съ обращенными глазами къ Горнему Существу, тмъ ауденція коньчилась, онъ мн сказалъ, что онъ радъ будетъ, естли можетъ быть въ чмъ либо быть намъ полезенъ. Онъ заинтересовался здоровьемъ Базиля, его комнатой и всемъ, что его касается. Видишь, какая деликатность. Из сего, мой сердечный другъ, положительно сказать можно, что ты весьма основательно здлала, что не послдовала ни чьимъ внушеніямъ какъ собственнаго разсудка, безъ малейшаго упрека за прошедшее врмя, потому до конца июля не извстно было ршеніе, после не было уже извстно, чья очередь была къ отсылк. Ежедневно до сего дня продолжается неизвстность и продолжаются по врмянамъ отсылки. То, куда было хать?…’ Далее, говоря о деле декабристов, Ивашев замечает: ‘… онъ [т. е. Николай I] вручилъ судъ всемъ важнйшимъ и первенствующія мста занимающимъ лицамъ в государств, и что они сдлали? Былъ ли онъ ихъ судомъ доволенъ!.. Но что ему осталось длать, какъ сказавъ разъ, что имъ ввряется, и можно ли ему было не согласится, когда отъ лица цлаго отчества ево они просятъ поступить по ихъ ршенію, но онъ и тутъ ослабилъ и ослабляетъ постепенно. Соблюдаетъ одно приличіе постановленію верховного суда. Мн кажется, что каждымъ смягченіемъ онъ показываетъ ничтожность судей, — приличіе хотя для насъ горестное, убивственное, но необходимое, иначе, естли извлчь хотя одного невиннаго из числа ими осужденныхъ, какое бы объ сихъ знаменитыхъ судьяхъ понятіе имла вся Россія, — дале, целая Европа! — Уже и такъ все къ нещастію познали ихъ достоинства’.

Так прошел для семьи Ивашевых первый тяжелый год. 1-го января 1827 года Петр Никифоровичъ пишет: ‘Просилъ письмомъ Сукина, коменданта крепости, позволить мн съ нещастнымъ нашимъ имянинникомъ сегодня видться, онъ имлъ отговорку, что дозволеніе только простирается на одинъ днь въ недлю, и потому безъ особого повленія онъ дозволить не можетъ. Я послалъ сегодня письмо къ плац-маіору, спрашивая о здоровь Базиля, въ увереніе г. Подушкинъ мн здлалъ утешеніе: позволилъ написать несколько строкъ на оборот моего письма, которыя прилагаю’.

При означенном письме приложена записка самого Василия Петровича, написанная на оборотной стороне письма П. И. Ивашева к плац-адъютанту Е. М. Подушкину: ‘Вашъ имянинникъ здоровъ и благодаритъ васъ за желанія ваши. Онъ такъ же Бога проситъ, чтобъ вамъ и всему семейству Онъ низпослалъ вс блага, какихъ лишь можете пожелать, и чтобъ съ новымъ годомъ водворилось спокойствіе вашего сердца и прежнее щастье’.

Продолжая то же письмо 3-го января, Ивашев описывает, как 2-го он был у Корсаковых, а ‘отъ них похалъ къ новому фельдмаршалу г. Витгенштейну {Граф Петр Христианович, главнокомандующий 2-ой армией (1768—1842).} во дворецъ, днй 5 сюда прихавшему… Онъ по прежнему меня обнималъ, интересовался объ теб, о Базил, искренно говорилъ, какъ графиня о немъ сокрушается, распрашивалъ, и я расказалъ ему исторію его нещастія (которую он не могъ еще отъ меня знать — ибо ухалъ до совершенія конфирмаціи)… Я ево просилъ между прочимъ разговоромъ, что такъ какъ боле таперь мн стало вероятно, что и В. П. нашъ будетъ наравн съ прочими отправленъ по назначенію, и извстно, что препровождающимъ ихъ фелдъ-егерямъ строго воспрещается дозволять по пути особо свиданіи съ родственниками — попросить Дибича {Граф Иван Иванович Дибич-Забалканский, фельдмаршал (1785—1831).} дать повелніе тому фельдъ-егерю, каторый его будетъ препровождать, остановится на несколько часовъ въ Казан для свиданія съ вами, что графъ и общалъ при перьвомъ свиданіи съ Дибичемъ. Я черезъ днь буду к нму здить и напоминать, а съ тмъ вмст я поручилъ правящему при нмъ длами г-ну Наумову напоминать ему’.

В то время, как Ивашев писал эго письмо, им было получено письмо Веры Александровны от 20-го декабря, прочитав которое он пишет: ‘Мысли твои и мнніи на итогъ поздки сюда справедливы, и письмо мое на прошедшей почт, 24-го дек., оправдать ихъ должно въ полной мр. Я вложилъ тутъ записку, которая врно расположитъ тебя хать въ Казань, вероятно, безъ отлагательства, а потому я на сей случай письмо сіе адресую въ Казань на имя к[нягини] А. А. Баратаевой, а другое по короч въ Симбирскъ’. В конце письма Петр Никифорович добавляет: ‘сегодня былъ въ крпости, мои сердечныя друзья, отъ 12-ти утра до половины 2-го, просиделъ съ нашимъ В. П., нашелъ его, слава Богу, здаровымъ. Читалъ ваши письма, и судили о предназначенномъ его положеніи съ твердостію духа, но каждой разъ съ нимъ прощаемся при разлук нашей. Онъ просилъ меня написать его т же желаніи, какія ты найдешь въ его записк’.

В письме от 6—7 января Ивашев снова возвращается к вопросу о поездке жены в Казань для свидания с сыном, когда последнего будут отправлять через этот город в Сибирь: ‘Вчерась вечеромъ я не засталъ дома г[рафа] Витгенштейна, теперь опять отъ него возвратился, не видавъ ево… А почта сегодня к теб отходитъ, слдовательно, я окончать сіе долженъ, не имя отъ него никакова свденія, говорилъ ли онъ съ Дибичемъ, но отъ Наумова ево слышалъ, что онъ съ нимъ видлся’. Немного далее, заключая свое письмо, Петр Никифорович добавляет о сыне: ‘еще неизвстно, скоро ли отъздъ его воспослдуетъ’.

Седьмого же Петр Никифорович пишет жене еще и другое письмо, адресуя его, вероятно, в Симбирск: ‘На письмо твое, мой сердечный другъ, отъ 20-го декабря я подробно къ теб писалъ въ Казань въ домъ к[нягини] А. А. Баратаевой, щитая, что ты, получа мое письмо отъ 30-го дек[абря], не будешь долго оставаться въ нершимости туда хать. Я повторяю, что я третьева дни виделся съ нашимъ Базилемъ, видлъ его здароваго и сколько можетъ быть покорнаго вол Бога и Государя. Я также, слава Богу, здаровъ. Гр. Витгенштейнъ здсь, я съ нимъ видлся и дать ему порученіе переговорить съ Дибичемъ на щотъ казанск[аго] свиданія, не знаю еще об успх, а что дознаюсь, увдомлю съ будущею почтою’.

Повидимому, Вера Александровна была еще в Симбирске, откуда 27-го декабря и писала мужу. 11-го января последний отвечал ей: ‘вчерась же утромъ часа два сидлъ у фелдмаршала гр. Витгенштейнъ, между прочимъ, спрашивалъ его, видлся ли онъ съ Дибичемъ. ‘Нтъ, онъ такъ занятъ, что во все врмя одинъ разъ залучилъ къ себ, напиши лучше записку, которую ему отдамъ’. Я тотчасъ написалъ въ ево же канцеляріи и отдалъ его Наумову. Въ записк сей прашу о позволеніи теб на пути въ Казань съ нимъ видтся. Былъ у Татищева, ни рыба, ни мясо, все занятъ и съ кислымъ лицомъ охаетъ, — больше ничего.— Увижу на сихъ дняхъ опять Витгенштейна, узнаю и увдомлю’. Несколько ниже Ивашевъ продолжает: * ‘Предупреждаю тебя, мой друг, будь осторожна, не передавай денег Базилю, когда его увидишь, это ставится им в большую вину, а равно и тем, кто даст. Надо переслать деньги в письме к коменданту Лепарскому, тогда (и это способ предписанный и разрешенный) комендант будет доставлять их им по мере нужд,— и известит тебя о получении и о состоянии его здоровья, он имеет власть доставлять письма под своею печатью родным’.

В письме от 14-го января мы читаем: ‘…Сегодня по утру был у г. Витгенштейна узнать, не получилъ ли онъ отвта отъ бар. Дибича на записку къ нему, отъ графа посланную, просящую дозволенія теб видтся съ нашимъ милымъ страдальцемъ въ Казан. Но отвта еще нтъ, чему онъ самъ удивляется, а есть примры полученія таковаго позволенія, но не то-ли затрудненіе: въ записк наименована Казань, а имъ можетъ быть назначается другая дорога. В^гь прочемъ изъ отвта объяснится дозволеніе и назначеніе мста, о чемъ по полученіи тотчасъ теб, мой другъ, сообщу’. И дальше: ‘Третьева дни я имлъ свиданіе съ нашимъ нещастнымъ другомъ, и Евг. Серг. несколько секундъ при переход ево черезъ площадь къ дому коменданта съ нимъ видлась, — радость за труды ее были во всей сил. Онъ, слава Богу, здаровъ и въ спокойномъ упованіи на милосердіе Бога, и справедливость Самодержца терпитъ безъ малейшаго ропота.— Сегодня пошлю къ нему носовыхъ платковъ более ради придирки узнать о ево здаровь’.

От Дибича все еще не было ответа на просьбу о дозволении Вере Александровне видеть сына при проезде его через Казань. Вот что читаем в письме от 18-го января: ‘О нещастномъ нашемъ В. П. могу теб сказать, что онъ здаровъ, третьева дни имлъ объ нмъ извстіе, слава Богу! — Завтра, естли Онъ благословитъ, увижу ево. Заготовляю ему новую пару платья и отвзу, прочимъ онъ всмъ нужнымъ для пути снабженъ.— Я писалъ уже теб, что записку я отдалъ Витгенштейну, о дозволеніи теб видется съ В. П.—мъ въ Казан, отвту нтъ уже 5 днй, а вчерась мн сказалъ графъ, что Дибичъ ухалъ на два дни въ поселеніи, а по возвращеніи, можетъ быть завтра, не получу ли какой отвтъ’. А немного ниже Петр Никифорович пишет: ‘Ты видишь, мой другъ, что Государь милосердно заботится о нещастныхъ распоряженіями данными почтовымъ правленіямъ. Они такъ же будутъ имть дозволенія писать къ роднымъ тмъ же путемъ. Денегъ на путевыя ихъ расходы только позволяется им давать по 100 р., туда посылать по многу не дозволяется, ибо они въ рукахъ своихъ ихъ имть не будутъ, а хранится будутъ у начальства, которое снабжать ихъ будетъ, смотря по надобностямъ. Книги также можно будетъ доставлять. Вторичной прозбы я еще не подавалъ, знаю и почти увренъ, что она не будетъ имть желаннаго для насъ послдствія, но на совсти моей не будетъ тово, что я не довлъ до свденія монарха вс доказательства его невинности’.

День отправки въ Сибирь Василия Петровича не былъ известен, но, повидимому, приближался. 20-го января Ивашев пишет жене: ‘Вчерась, середа, я видлся съ нашим милымъ страдальцемъ, онъ, слава Богу, здаровъ и спакоенъ, долго ли пробудетъ еще здсь, неизвстно, ибо на дняхъ отправили, какъ говорятъ, 4-х. Каждой разъ я съ нимъ прощаюсь и восхитительно здороваемся. Мы положили согласно, чтобъ сегодня онъ просилъ позволеніе отслужить молебенъ святому образу Богоматери, благословенія покойнаго моего отца, на него мною возложеннаго… Сегодня пошлю новую пару платья и освдомлюсь, имлъ ли онъ сіе дозволеніе и исполнено ли? Отъ него я былъ у графа Витгенштейна, но нашолъ у него приготовленіи принять великаго князя Михаила Павловича, но мимоходомъ онъ мн опять тоже сказалъ. Вечеромъ увижу Дибича и спрошу, какая резолюція на прозбу о дозволеніи свиданія твоего, мой другъ. Сегодня вечеромъ поду к нму и завтра опишу теб’.

21 января Петр Никифорович пишет: ‘Вчерась вчеромъ былъ у графа Витгенштейна, сказалъ мн, что видлся съ Дибичемъ, но онъ еще не говорилъ или не докладывалъ о свиданіи твоемъ въ Казан, такъ какъ въ записк написано, но что онъ доложитъ,— и такъ, можетъ быть, завтра только могу добиться до ршительнаго. Я за тмъ Казань поставилъ въ записк, что естлн дозволитъ Государь, то такъ и дадутъ направленіе пути,— я пекся,— чтобъ твой путь былъ короче. Между тмъ я совтывался съ графомъ, подавать ли мн новую прозбу, разсказавъ ему оного содержаніе, онъ не только апробовалъ, но и понудилъ скоре подать, покуда онъ еще здсь, на случай, что можетъ быть Государю угодно будетъ его лично распросить, такъ какъ я представляю о врмяни его отлучекъ от мста службы. И такъ благословясь! Я нын съ 3-х часовъ ночи писалъ на бло и въ 10 часовъ отвзъ и вручилъ, канцеляріи для прима прошеній съ надписью в Собственныя руки. Отъ туда захалъ къ гр. Витгенштейну, нашолъ его занятымъ, поспшилъ домой для написанія моего теб, мой другъ, отчота и чтобъ не пропустить пріемъ писемъ на почт.— Пару платья отнесли къ нашему милому Базилю. Получилъ свденіе, что онъ вчерась же исполнилъ мн данное общаніе, молбствовалъ святому образу Пресвятыя Богоматери и остался здаровымъ’.

При письме от 23-го января Ивашев приложил секретную записку начальника Главного Штаба барона Дибича на имя графа П. X. Витгенштейна о разрешении Вере Александровне свидания с сыном в Казани. При этом Петр Никифорович пишет: ‘Ты пишешъ, мой другъ, что не на Казань назначенъ путь для несчастныхъ, — но приложенное здсь дозволеніе теб въ Казан видться съ милымъ нашимъ Васильемъ Петровичемъ доказываетъ милосердіе Государя. Его объявленіе воли чрезъ начальника Главнаго Штаба фельдмаршалу надобно тотчасъ по полученіи доставить къ г. губернатору, которой по сему позволенію устроитъ врмя для свиданія. Съ помощію Божіею усплъ я испросить вамъ свиданіе, мой другъ. Но прашу при томъ Его святую милость благословить васъ крепостію духа и благоразуміемъ, исполнить васъ упованіемъ, что Онъ не оставитъ насъ въ долготерпеніи и преклонитъ сердце царево на поправленіе участи горестной нашей — до забвенія. Вра да спасетъ насъ! — Прашу тебя у ногъ твоихъ, мой другъ, не иначе какъ съ сею уверенностію принять свиданіе сіе и твердостію своею карактера заставить моего друга Лизу, милую Катю и Сашу вндтся съ братомъ какъ съ прожающимъ на врмя по вол Верховнаго Повлителя съ порученіемъ исполнить долгъ врноподданнаго. Здлайте милость, не иначе приготовте чувства ваши, не иначе смотрите на его путешествіе и на его собственно… Чтобы заблаговременно дошло сіе дозволеніе до рукъ твоихъ, мой другъ, посылаю сіе чрезъ нарочную эстафету въ Казань на имя помощника директора почтамта Николая Васильевича Чемесова, котораго прашу, ежели ты сверхъ моего ожиданія не въ Казан, то послать къ теб тотчасъ чрезъ нарочного’.

К этому письму приложена следующая бумага:

Секретно.

Начальникъ Главнаго Штаба Его Императорского Величества иметъ честь увдомить его сіятельство графа Петра Христіановича, на записку его сіятельства от 13-го сего генваря, что супруга генералъ-маіора Ивашева безъ всякаго препятствія можетъ выхать въ г. Казань для свиданія съ осужденнымъ Верховнымъ уголовнымъ судомъ сыномъ своимъ, во время препровожденія его черезъ сей городъ, но сего времени опредлить нельзя, ибо сіе зависитъ единственно огь Высочайшей воли Государя Императора.

20 Генваря 1827.

No 73.

Его сіятельству графу П. X. Витгенштейну.

23-го вечером Ивашев пишет: * ‘Я ходил проститься с графом Витгенштейном, живущим в Зимнем Дворце, этою ночью уезжающим в Тульчин. Я застал всю семью собравшейся в его спальне, а его в гостиной вместе с великим князем Михаилом, который только что пришел пожелать ему доброго пути. Луи был около двери и, когда его императорское высочество отправился с графом обедать к императрице-матери Луи {Луи — сын фельдмаршала, граф Лен Петрович Витгенштейн (1799—1866), ротмистр Кавалергардского полка, привлеченный по делу декабристов, но по высочайшему повелению ‘сочтенный непричаственным’ к нему. См. ‘Алфавит Декабристов’ — Лгр.-М. 1925. стр, 54 и 295.} приближается и рассказывает мне, что великий князь сказал фельдмаршалу, что он никого так не сожалеет, как Ивашева, которого он всегда знал, как честного и прекрасного мальчика, и что его отец ему ответил очень благосклонно — что, он не мог хорошо разслышать. Я должен был все же остаться обедать с его милой сестрою, княгиней Трубецкой, и всей этой милой доброй семьей, чтоб подождать возвращения графа и узнать из его уст остаток их разговора. Он не замедлил вернуться. Он передал мне слова великого князя и содержание своих. Он ему сказал, что, действительно, считает его невинным, а после уверений отца, который часто приходит к нему, он убедился, что молодой человек, запуганный обещанием мук, сознался в преступлении, единственно только, чтоб скорее быть расстреленным, чем пытаемым. Спешу, мой друг, сообщить тебе приятную новость, что невинность нашего дорогого страдальца начинает проникать в недра царского семейства, по милости нашего Бога-Спасителя и единственного Покровителя. Я не знаю, говорил ли я тебе уже, что, чтоб не пропустить отъезда гр. Витгенштейна, а с ним случая дать ему возможность ответить на некоторые вопросы, которые ему могли бы сделать, я решился отправить в священные руки Императора мою вторую просьбу, благословясь. Я ничего не прошу, но я сделал все, что мог, чтоб доказать невинность моего сына и чтоб иметь чистую совесть… Я еще надеюсь в следующую среду увидеть Базиля, если Господь этого захочет’.

28-го января Петр Никифорович пишет: ‘Въ середу же третьева дни 26-е я виделся еще съ милымъ страдальцемъ нашимъ сверхъ моего ожиданія, по тому что отправленіи на мста съ нкотораго врмени сдлались чаще и такъ какъ я посл узналъ, что онъ былъ уже назначенъ къ отправленію, но по внезапному повленію остановленъ,— не вдомо до катораго врмяни, вроятно, что онъ будетъ въ числ последнихъ отправленъ чрезъ Казань, согласно снисхожденію, объявленному въ записк начальника Главнаго Штаба, теб, мой другъ, доставленной. Вотъ что я изъ отсрочки сей заключаю, въ прочемъ, можетъ быть, я и ошибаюсь. Благодаря Бога, онъ здаровъ и въ спакойномъ расположеніи духа, повинуясь святой Его вол, на сей недл онъ служилъ молебенъ образу Пресвятыя Богоматери нашего благословенія, Она будетъ нашею покровительницею. Г. Витгенштейнъ тоже 23-е число ухалъ. Я описалъ теб его разговоръ съ В. К. по эстафет же, а повторенное мое всеподданнйшее прошеніе подано 20-го генваря. Я не смлъ тутъ помстить, мои другъ, твоей иросбы о позволеніи за нимъ слдовать и объяснить ршимость твою принять все отчаянныя условія но тому убе — жденію, что для сей прозбы никогда время не будетъ опоздано’.

1-го февраля читаем: ‘В. П. нашъ еще здсь. Вчерась я самъ былъ въ крпости и отъ плац-маіора былъ удостовренъ, что онъ еще не отправленъ, остался одинъ уже изъ сей категоріи, тогда какъ слабйшія по сентенціи если не три, то въ два транспорта посланы, что ничему иному не смю приписать, какъ къ намренію послать его въ последнемъ транспорт на Казань, въ отмну пути прочихъ, для Высочайше снисходительнаго соизволенія на свиданіе съ тобою. Я точно поторопился и эстафету дорого стоящую послать къ теб, но могъ ли я предузнать, что не въ ту же ночь отправленъ будетъ. Твои же, мой другъ, желаніи ево видть налагали на меня священный долгъ не оставить на совсти моей промедленіе малейшее къ полученію сего дозволенія, не употребя все исканія и ходатайствъ, такъ какъ и то, что къ малейшему оправданію его собственно служило, не доводилъ бы я до высочайшаго свденія… Сей часъ еще посылалъ сахаръ, чай и табакъ, черезъ Яшу, къ В. П., привезъ извстіе, что онъ еще здсь и здаровъ, слава Богу’.

Замедление с отправкой в Сибирь Василия Петровича все продолжалось, и вот несчастный отец предается или делает вид, что предается снова иллюзиям о милости монарха, в которой он все еще не разуверился несмотря ни на что. Тем временем Вера Александровна с дочерями поехала в Казань, хотя что-то ей говорило, что с сыном она там не увидится. Вот что пишет ей Ивашев 4-го февраля: ‘Напрасно ты уврилась, что путь когда нибудь лжалъ или чтобъ предполагался чрезъ Симбирскую губернію. Ты видишь, что напрасно ты не верила мн, что чрезъ Казань: въ рукахъ твоихъ удостовереніе. Я все старался выполнять твою волю, хотя признаюсь сію последнюю съ трепетомъ и не одобреніемъ многихъ, но я не смлъ оставить что либо на совсти моей, что не пекся доставить то, что ты такъ сильно желала. Таперь отъ васъ, мой другъ сердечной, съ детьми нашими требую, чтобъ вы помышляли о сбереженіи себя при свиданіи вашемъ и сбереженіи ево. Третьева дни я просидлъ съ нимъ полтора часа, снабдилъ его французскими книгами Вальтера Скота и Волжанъ [?] — по абонировк для чтенія, припасами и восковыми свчами. Въ записк къ теб, съ эстафетою доставленной, я замтилъ последнія строки нач. Глав[наго] Шт[аба], но не смлъ толковать ихъ въ такую сторону, какъ въ послдствіи проясняется.— Великій Боже! Онъ остановленъ при сапомъ уже отправленіи, назадъ тому дв недли, онъ одинъ оставленъ изъ той категоріи, слаба осужденных после того уже несколько отправлены.— Призраки сіи не суть ли отблески начинающагося снисхожденія святаго Его милосердія на насъ?… Онъ цалуетъ въ мст со мною об твои ручки и проситъ благословнія’.

В это же время продолжались еженедельные свидания Ивашева с сыном. 7-го февраля он пишет: ‘Страдалецъ нашъ еще гдсь, я каждой день или посылаю справляться или самъ жу узнать. И вчера я въ крепости слушалъ обедню, поклонился праху царей, виделся съ комендантомъ и удостоверился, что онъ еще здсь и здаровъ. Судьбы предвечного неисповдимы! Я упадаю предъ Его милосердіемъ съ сердцемъ благодарнымъ. Не смю умствовать о причин оставленія еще здсь нашей жертвы, тогда какъ и низшей категоріи ни одного (кроме на годъ) не осталось… Таперь ты более не сомневаешься, мой сердечной другъ, имя высочайшее дозволеніе въ твоихъ рукахъ, что путь нашего В. П. не будетъ инаго имть направленія какъ то, которое вдетъ его на свиданіе съ тобою’. То же письмо содержит одну трогательную подробность пребывания матери и сестер Василия Петровича в Казани. Оказывается, что они, опасаясь как бы не пропустить момента свидания с сыномь, поселились в первой попавшейся квартире близь станции, терпя ряд неудобств. Осведомившись об этом Петр Никифорович пишет: ‘Полагаю, что занимаемая тобою квартира, мой другъ, и безпокойна и можетъ быть угарна, а по предъявленіи г-ну губернатору Высоч. дозволенія ты не можешь опасаться, чтобъ тебя лишили свиданія, то зделай милость, найди хотя и подале отъ станціи, но попокойнее’.

Задержка в отправке Василия Петровича казалась странной и имеющей какое то значение не одним его родителям. В письме от 11-го февраля (утро) мы читаем: ‘Вчерась я еще видлся съ нашимъ страдальцемъ, мой сердечной другъ, и оставилъ его здароваго, слава Богу, и сегодня посылалъ провдывать — получилъ т же добрыя извстія. А третьева дни я обдалъ у гр. Татищева,* после обеда он меня отвел в сторону и спросил у меня причину, почему его до сих пор не высылают? Я ему отвечаю, что от него я скорее могу об этом узнать, что предначертания Бога Спасителя и от Него воля Императора не могут быть мне известны иначе, как из уст тех, кто является хранителями тайны.— Нет, ответил он, я совершенно не знаю причину замедления, которая меня удивляет, тем более, что категории двух лет уже отправлены…’.* Несколько далее в том же письме Петр Никифорович пишет: ‘Пятница утро… Пишу окончательно сіи строки, дождавшись моего посланнаго справиться, не отправился ли нашъ страдалецъ, зная, что некоторыя изъ последней категоріи, между ими сынъ Серг. Вас. Толстого, {Владимир Сергеевич, декабрист.} вчерась посланы. Увереніе получилъ, что В. П. еще здсь. Не знаю, буду ли въ будущую среду его видть. Да будетъ святая воля Божія и Его надъ нимъ благословеніе. Я готовъ давно уже на сіе разстаніе, которое тмъ облегчается, что вы съ нимъ увидитесь и тогда вы ко мн уже объ немъ напишите’.

В письме от 15-го февраля Петр Никифорович старается насколько возможно подбодрить свою жену, указывая ей на пример ее родича Сергея Васильевича Толстого… ‘Страдалецъ нашъ по свденію, которое вчерась еще я имлъ, здсь еще, можетъ быть, для таво, что онъ для пути чрез Казань назначенъ быть последнимъ изъ посылаемыхъ. И сіе снисхожденіе не означаетъ ли милость и человколюбіе Самодержца? Я радъ, что жестокіе морозы онъ пробылъ на мст, вчерась былъ морозъ 22 гр. съ втромъ, посыланной мой туда Яша на саняхъ моихъ возвратился съ обмороженною щекою. За сими холодами и за бывшею шумною недлью я почти не выжалъ. Сей часъ у меня былъ Сергей Васильевичъ Толстой,— прощался, возвращается сегодня въ Москву.* Он совсем покорился, но ты, мой друг, ты недостаточно. Ты мне говоришь о последнем счастье на этой земле скорби,— это значит иметь слишком мало надежды на милосердие Создателя. Кто может знать заранее Его святые предначертания? И ты хочешь, чтоб, видев твое письмо, я был убежден, что ты можешь вынести это свидание с душевною стойкостью и чтоб я совсем не боялся за вас, мои дорогие друзья. Завтра, в случае, если я еще буду иметь свидание с ним, я ему покажу ваши письма, спрошу у него, какие книги хотел бы он иметь с собою, хотя каждый раз как я ему об этом говорил, он отказывался брать их слишком много, боясь быть перегруженным в дороге. Что касается курительного табаку, он им будет снабжен. Можно даже снабдить его им в Казани, если ему не достанет, и послать ему через посредство коменданта. Меня уверяют, что это разрешено. Изабелла Романовна {Ланская, рожд. Лепарская.} ни в коем случае не берется ходатайствовать о ком либо у своего брата, который это ей очень строго воспретил, и я тебе признаюсь, что, быв у нее один раз, я не хотел бы туда возвращаться.* На будущей почт увдомлю тебя, мой другъ, буду ли я имть еще свиданіе съ нимъ, или ты прежде моего письма съ нимъ увидится’.

16-го Петр Никифорович последний раз видел сына, 17-го была отправка последнего в Сибирь, а 18-го отецъ его писал Вере Александровне: ‘Третьева дни около двухъ часовъ я бесдовалъ съ В. П-мъ, милымъ нашимъ страдальцемъ, и мы ращитывали въ мст: письмо ли сіе скорея до рукъ вашихъ дойдетъ или онъ прежд его увидится съ вами. Естьли они не такъ поспешно будутъ хать, то легко можетъ быть, что они въ одинъ днь съ почтою будутъ въ Казан. Вчерась 17-е въ 11 часовъ веч. ихъ былъ отъздъ отъ сюда. Благодарю Бога, что морозовъ уже нтъ. Самое лучшее врмя для путешественниковъ, — онъ будетъ видется с вами… Если сіи строки предупредятъ его, прошу убедительнйше васъ, моихъ единственныхъ друзей, не съ иными чувствами его встртить и обойтись, какъ съ путешествующимъ, врнымъ исполнителемъ воли Самодержца, я по крайней мер такъ съ нимъ разстался, сія мысль обоюдно васъ сбережетъ. Если же уже вы видлись съ нимъ, умоляю васъ не предаваться горести и вредоносному отчаянію. Я надюсь на разсудокъ, удленную часть собственную намъ отъ Сотворшаго насъ, вы имъ должны руководствоваться и, съ упованіемъ на святую милость Его, всми мрами успокоивать сердц ваше. Полагаю, что все от него происходитъ, слдственно, и произойти иныхъ последствій не можетъ какъ благодатныхъ’.

Как известно, Василия Петровича повезли не через Казань, а через Вятку, так что мать и сестры не имели даже горького утешения последнего прощания с осужденным. Так прахом разлетелись все их надежды на милость государя. В своем последнем письме от 22-го февраля 1827 года Петр Никифорович пытается объяснить жене, как это произошло, и уговаривает ее не роптать на судьбу: ‘Ежели ты после моего последняго письма и до полученія сего не дождалась виновника пребыванія твоего въ Казан, то я, по многимъ уже сношеніямъ здсь, дохожу до некотораго проясненія: что хотя и дано было согласіе, которое съ эстафетой къ теб я доставилъ, но Дибичъ въ скор отправился въ Грузію безъ дальнйшаго объ томъ распоряженія, и едва ли не дано направленіе по устроенной для того особой дороги. Говорятъ, будто по обсуживанію более, чтобъ тебя и сестеръ сохранить отъ подобнаго свиданія. Говорятъ, что Государь учавствуетъ много и занимается нашимъ положеніемъ. Дай Богъ ему здоровье, а намъ силу переносить все жестокости нашей судьбы.— Слдовательно, и вамъ въ Казан далее проживать нтъ причины, и съ будущими почтами уже я буду писать къ вамъ въ Симбирскъ. Не возропщемъ, друзья мои, передъ предлами высшаго устройства, да будетъ съ нами святая воля всемогущаго Творца и Спасителя невинныхъ! — На страдальц нашемъ образъ святыя Богоматери сохранитъ его отъ дольнихъ бдъ. Какъ знать, можетъ быть и скоро возвратитъ его въ объятія наши’.

——

Таковы эти письма, которые по правильности своего чередования и по подробности сведений в них содержащихся, легко могут быть сочтены дневником. В этом дневнике мы сравнительно мало найдем важных исторических данных, но за то столкнемся с целой массой драгоценных бытовых подробностей. Следя за ними, можно без труда воссоздать ту картину русского общества и русской семьи, на фоне которой развернулись грозные события 14-го декабря. Старомодный стиль Этих писем, такой приподнятый и в то же время такой наивный, столь чуждое и непонятное для большинства из нас постоянное мысленное обращение к Богу и царю, все это только усиливает бытовую их ценность.

В заключение, скажем еще несколько слов об авторе наших писем и о самом Василии Петровиче.

До 24 декабря 1827 года старики Ивашевы не имели сколько нибудь подробных известий о сыне, первое такое известие привезла им Нарышкина. {О. К. Буланова, ‘Декабрист Ивашев и его семья’.— ‘Былое’ 1922 г. No 19, стр. 33.} Можно представить, как измучила несчастных родителей эта неизвестность. 16-го января следующего 1828 года Петр Никифорович поехал в Казань со специальной целью увидеть там Фон-Визину, едущую в Сибирь к мужу, и передать ей посылку для Василия Петровича. С той поры, по свидетельству О. К. Булановой, Ивашевы налаживают частную отправку сыну всяких вещей до рояля включительно. {Ibidem.}В то же время возобновилась и переписка родных с Василием Петровичем. В письмах своих они все старались возможно утешить его и уговорить покориться без ропота своей участи. Но последнее, повидимому, было трудно Василию Петровичу, и временами он впадал в совершенное отчаяние. В таком именно состоянии застал его сенатор кн. Б. А. Куракин, специально посланный Николаем І-м. В его донесении Ивашев помещен в списке ‘Государственныхъ преступниковъ, следовавшихъ чрезъ Тобольскъ, кои находились въ раскаенномъ и совершенно отчаянномъ состояніи’.

Позднее отчаяние привело Василия Петровича к мысли о побеге, о чем говорится в упомянутой выше статье О. К. Булановой, а также в записках Басаргина {Стр. 90, 91, 93, 94, 96.} и А. Беляева {Стр. 216-219.}.

В 1831 году, как известно, к В. П. Ивашеву приехала его будущая жена, Камилла Петровна Ледянтю. Свахою перед братом выступила все та же Елисавета Петровна Языкова, о которой так часто упоминается в наших письмах. Самим старикам Ивашевым так и не удалось побывать у сына. На прощение об этом Веры Александровны Николай I ответил: ‘хать можетъ, но съ тмъ, что-бы не возвращаться въ Россію’. {Г. М. Толстой, ‘Поздка въ Туринскъ къ декабристу В. П. Ивашеву’ — ‘Русская Старина’ 1890, No 11, стр. 331.} Однако семья все-же не теряла надежды на соединение с любимым сыном и братом, причем эти надежды и стремления были настолько сильны, что Екатерина Петровна заранее оговорила возможность этого со своим женихом кн. Хованским, обещавшим не ставить ей к тому никаких препятствий. В 1835 году кончился срок каторги Василия Петровича, и его отправили на поселение в Туринск, вопреки просьбы родителей, которые просили Николая I назначить сына в Курган и дозволить им иметь с ним свидание. Эти постоянные отказы в исполнении их просьб повели к тому, что когда в августе 1835 года Николай I, во время проезда своего через Симбирск, посетил основанный В. А. Ивашевой дом трудолюбия, то последняя не нашла уже удобным для себя вновь обращаться к нему с устной просьбой. {Записки Н. С. Жиркевича. ‘Русская Старина’ 1890, No 7, стр. 125.}

Насколько старики Ивашевы ценили жертву Камиллы Петровны, пренебрегшей всем и поехавшей в Сибирь, чтобы там насколько возможно облегчить участь любимого человека, показывает следующее. В феврале 1836 года П. Н. и В. А. Ивашевы составили ‘проектъ раздла принадлежащихъ имъ имній между ихъ дтьми’. {‘Архивъ А. П. Языкова’, Симбирскъ 1901 г., стр. 525—527.} Здесь, после краткого упоминания о том,— что из своего имущества они уже выделили Е. П. Языкову (600 душ), княгине Е. П. Хованской (557 душ), А. П. Ермолову (640 душ) и М. П. Ивашеву (518 душ), Петр Никифорович и Вера Александровна переходят к вопросу о разделе после их смерти оставшихся лично за ними 1271 души, дома в Симбирске и фабрики. При этом они говорят, что и это имение ‘по кончин нашей въ наслдство должны слдовать имъ-же дочерямъ нашимъ, но имя ближайшаго противу ихъ, дочерей нашихъ, по рожденію наслдника, сына Василія, но лишеннаго уже права на сіе Верховнымъ Уголовнымъ Судомъ, сердоболіе о немъ, а кольми паче о родившихся у него детяхъ, съ пріхавшею къ нему изъ Симбирска въ то отдаленное мсто Сибири, вышедшею за него замужъ, которая презрла таковое носившее имъ тогда и нын имя поселенца, пожертвовала своею жизнью, чувствуя въ полной мр сіе сдланное ею для насъ утшеніе, желая нын вознаградить ее и дтей, родившихся от нихъ и впредь родиться могущихъ, обезпечить на предбудущее время жизни ихъ содержаніемъ, съ согласія дочерей нашихъ Елисаветы, Екатерины и Александры, предположили слдующее…’, и далее следуют пять пунктов, в которых детально излагается, как сестры должны образовать капитал в 600000 рублей на обезпеченіе брата и его семьи. На эту раздельную указывается и в составленных в феврале следующего 1837 года ‘Проект духовнаго завщанія генералъ-маіора П. Н. Ивашева’ и ‘Духовномъ завщаніи генералъ-маіорши В. А. Ивашевой’… {Ibidem., стр. 598—602.}

Так в постоянной тоске по сыне и в заботах о его судьбе доживали свой век старики Ивашевы. 7-го мая 1837 года умерла Вера Александровна, которой так и не удалось увидать любимого сына. Но то, что не удалось матери, удалось сестре, правда, без всякого позволения со стороны властей — просто явочным порядком: мы разумеем тайную поездку Е. П. Языковой к брату в годовщину смерти Веры Александровны. Елизавета Петровна остригла волосы, переоделась мальчиком и вместе с Ф. И. Топориным и Г. М. Толстым с видами казанских купцов поехала в Туринск к брату.

Об этом подвиге любви довольно подробно рассказывается как в цитированной выше статье О. К. Булановой (‘Былое’ 1922, No 19), так и в воспоминаниях Г. М. Толстого (‘Русская Старина’ 1890 г. No 11).

Поездка Елисаветы Петровны вновь возбудила надежды Петра Никифоровича на свидание и совместную жизнь с сыном. В то же время старик, видимо, всячески старался не только поддержать, но и усилить свою связь с сыном. Так, в последний год своей жизни, Петр Никифорович просил сына взять на себя перевод на русский язык составленных им записок о Суворове (См. ‘Отеч. Записки’ 1841, т. XIV). Но смерть уже подстерегала его, и 21-го ноября 1838 года он скончался в Ундорах. Родственник Ивашевых Г. М. Толстой въ цитированныхъ уже нами выше записках своих (‘Поздка въ Туринскъ къ декабристу В. П. Ивашеву’ ‘Русская Старина’ 1890, No 11, стр. 329—332) рассказывает подробности о похоронах Петра Никифоровича. ‘Ночью — пишет онъ — подъхали мы къ Ивашевскому дому, двери съ параднаго крыльца растворены настежъ, большія сни биткомъ набиты народомъ, сверху пахнуло на насъ ладаномъ и мертвецомъ. Слышно протяжное чтеніе заупокойныхъ молитвъ и долетаютъ до насъ вскрикиванія отъ несдерживаемыхъ рыданій’. Хоронили Ивашева в Симбирске. ‘На похороны собралась большая публика, и г. к. церковь переполнилась народомъ, то полицмейстеръ закричалъ тмъ хриплымъ голосомъ, который отличаетъ русскую полицію ото всхъ остальныхъ существъ, созданныхъ по подобію Божію: ‘Черный народъ не пускать’. Изъ этого поднялся шумъ, грозившій перейти въ буйство. ‘Какъ, заговорили ундоровскіе крестьяне, которыхъ было множество: насъ не пускать въ храмъ Божій въ то время, какъ отпваютъ нашего добраго барина. Мы принесли его за 35 верстъ на своихъ рукахъ да не мы будемъ опускать его въ землю. Нетъ, ребята, этаго терпть нельзя’. И лишь съ трудомъ Г. В. Бестужевъ уговорилъ крестьянъ не волноваться и уладилъ дло’. Вот как прощался с Петром Никифоровичем тот народ, который в его время обычно считался ни за что. Что касается представителей того круга общества, к которому принадлежал сам Ивашев, то и в нем нашли себе признание его редкие качества, так что особняком стоит приводимое в тех же воспоминаниях мнение Владимира Львовича Толстого, который при известии о смерти Ивашева только и нашел что сказать: ‘Жаль Петра Никифоровича, онъ былъ совершенно du bon ton и большой мастеръ танцовать’.

——

Письма П. Н. Ивашева, легшие в основу нашей статьи, переданы через нас Пушкинскому Дому Академии Наук Елисаветой Васильевной Маркьянович, рожденной Языковой, внучкой Елисаветы Петровны Языковой и внучатной племянницей Василия Петровича Ивашева. Сама Елисавета Васильевна (скончалась в Симбирске в 1922 г.) была дочерью Василия Петровича Языкова и Прасковьи Ивановны, рожденной княжны Гагариной. Воспитывалась она в одном из французских монастырей. После жизни заграницей Елисавета Васильевна вернулась в родной свой город Симбирск и поселилась на Спасской улице в старом Языковском доме, где некогда останавливался Пушкин. Когда дом этот был продан и в нем были открыты номера, Е. В. сохранила за собой пожизненное право пользоваться там квартирой, из которой принуждена была выехать лишь после революции. Прекрасно владея английским, французским, немецким и итальянским языками, Е. В. все последние годы жизни давала уроки и кроме того служила библиотекаршей в Симбирском Художественном Музее. Владея стихом, она часто писала русские и французские стихи, между прочим, ей принадлежит стихотворный перевод на французский язык поэмы Лермонтова ‘Демон’.

Значительной долей наших примечаний мы обязаны другому симбирянину Павлу Любимовичу Мартынову, долголетнему председателю Симбирской Губернской Ученой Архивной Комиссии, чьими неусыпными и самоотверженными трудами опубликован целый ряд ценнейших материалов по Симбирской старине, которые без него, вероятно, безвозвратно погибли бы для науки. {Скончался 21 мая 1921 г. Некролог см. газета ‘Заря’, орган Симбирского Губкома Р. К. П. и Губисполкома, среда 25 мая 1921 г. No 114.}

Теплой благодарностью им обоим и заканчиваем мы нашу статью. Равным образом приносим мы благодарность Б. Л. Модзалевскому и М. К. Светловой, много помогшим нам при обработке настоящего материала.

М. Беляев.

От ареста до ссылки.

Читайте также: