Анна Хвольсон
Ося Лачан
Анна Хвольсон
Ося Лачан
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
Дорогая маменька!
Остаюсь ваш сын, Ося.
Ося.
VII.
VII.
VIII.
VIII.
Ося Лачан, Хвольсон Анна Борисовна, Год: 1894
Время на прочтение: 39 минут(ы)
Родина маленького Оси Лачана — Австро-Венгрия, соседнее с нами государство. Бедная деревушка, в которой жил Ося, лежит в одной из южных провинций у подошвы известковых гор, в глубокой песчаной долине. Надо проехать крутые горы, широкие реки, большие и малые города, чтобы добраться до этой долины. Земля вокруг нее не плодородная, не дает и половины того, что нужно для прокормления жителей, и потому все мужское население уходит на заработки в чужие земли.
Отец Оси, Петр Лачан, тоже ушел на заработки, он уже третий год живет в Петербурге где торгует жестяной посудой, которую зимой и летом носит по дворам. Плохо живется там бедняку, несмотря на то, что он ежедневно, в мороз и жару, навьюченный ведрами, лаханками и кастрюлями, ходит по городу, выручка так мала, что едва-едва позволяет послать домой два, три рубля в месяц. А дома деньги очень нужны: у матери Оси Мотри, пять человек детей, мал-мала меньше.
Ося любил свою деревню с ее бесплодными окрестностями, которые казались ему лучше и краше всего в мире. Летом он целые дни проводил в горах: то он взбирался на их плоские вершины, то сбегал одним духом по покатым склонам, то отыскивал новый скат или исток горного ручейка, то открывал неизвестный обрыв. Он любил лежать на самом краю его и подолгу глядеть в бездонную пропасть.
Ося учился в сельской школе, которая находилась в пяти верстах от его деревни. Дорога шла горами, но мальчику была знакома каждая тропинка. Сколько раз застигала его в пути снежная метель и холодный ветер, Ося поминутно вяз в снегу и падал, но не смущался этим. Ему были известны углубления и большие пещеры, где он всегда находил убежище, пока непогода бушевала.
В школе все любили доброго, задумчивого Осю, товарищи охотно делили с ним незатейливые завтраки и дарили ему, кто что мог: кто гладкий камешек, кто отточенную палочку, а то просто беленький кусочек бумажки.
Ося все это принимал с удовольствием и, с своей стороны отплачивал мальчикам тем, что водил их во вновь им открытые места.
Так жил он, учась зимою, а летом помогая матери по хозяйству, нянча детей и отдыхая в своих любимых горах. Дома жилось впроголодь, часто Мотря с детьми сидела без хлеба, соседи не давали — ни у кого не было лишнего, но Ося не чувствовал недостатка, он к лучшему не привык да и не желал.
В день рождения Оси, когда ему минуло десять лет, Мотря откуда-то достала муки и овощей, спекла пирог, сварила теплую похлебку, и вся семья уселась за давно невиданный обед. В это время ездивший на почту крестьянин привез письмо от Петра. Петр прислал пять рублей и писал, что он здоров, живется ему сносно, и просил прислать сына на подмогу.
Хотя Ося давно ожидал этого, но просьба отца поразила его, он не мог себе представить, как он оставит мать, сестер, школу, деревню… и бедная жизнь в семье показалась ему раем!
Мотря расплакалась, девочки обняли оторопевшего брата, стараясь ласками ободрить его. Весть об Осином отъезде с быстротою молнии облетела всю деревню, собрались соседки, каждая вздыхала и охала, что еще больше расстраивало бедную мать.
Так прошла неделя. Мать и сестры, не осушая глаз, снаряжали Осю в дорогу, соседи тоже давали из своих скудных средств кое-что отъезжающему.
Настал наконец и день отъезда. Рано поднялись в доме Лачана, Ося сидел насупившись на лавке. Мотря укладывала в небольшую котомку рисовые лепешки и черный хлеб, густо посыпанный солью. Окончив это, она подошла к Осе, обняла его, крепко прижала к себе и, осыпая его кудрявую голову поцелуями, сквозь слезы наказывала ему быть честным, хорошим мальчиком, не льститься на чужое, никогда не лгать и не обманывать.
— Ты один, маленький, бесприютный, идешь в далекий, незнакомый свет… тебе будет трудно, очень трудно, мой мальчик, помни, я буду всегда благословлять и молиться за своего честного, доброго Осю! Если он сделается злым и скверным, тогда мне будет больно и стыдно!.. — закончила она и еще крепче сжала его в своих объятиях.
Сестры повисли у Оси на шее, каждая что-то лепетала, но Ося все глядел на страдальческое лицо матери и сам рыдал навзрыд. Казалось, объятиям и слезам конца не будет, однако пора было кончить, Мотря благословила сына медным крестиком и, еще раз наказав ему не забывать Бога и мать, беречь зашитые в кармане штанов три гульдена (около трех рублей), адрес отца и паспорт, первая вышла из избы, заплаканные дети пошли за нею. Проводив Осю за околицу, они еще долго, долго стояли, пока виднелась то исчезающая в долине, то опять подымающаяся на гору маленькая фигурка с котомкой за спиной.
Вернувшись домой, бедная женщина горько зарыдала, глядя с тоской на опустевшее место сына.
Ося между тем шел знакомыми тропинками, думая об оставленном семействе, о своей длинной дороге из Крайны, южной провинции Австрии, в Петербург.
К вечеру Ося порядочно устал, а до какой-нибудь деревни было еще далеко. Вся окрестность представляла известковую возвышенность с растущей на ней тощей, жесткой травкой. Ося поискал вокруг себя место, где бы можно было укрыться на ночь, недалеко от себя он увидел большую пещеру. Недолго думая, он вошел в нее. Если бы Ося не бывал раньше в подобных сталактитовых пещерах, находящихся около деревни, он бы подумал, что попал в заколдованное царство: по всей пещере шли колонны и пирамидки, с потолка и стен спускалась резьба, у входа стояло несколько фигур, будто сделанных из мрамора.
Фигуры эти, или сталактиты, образовались из известковых масс, через которые протекала когда-то вода. Ося знал это и потому без всякого страха вошел туда и, выбрав местечко поуютнее, расположился на ночлег.
Наступила южная душная ночь. Звезды одна за другой ярко выступали на темном, почти черном, небе.
Ося долго не мог заснуть… ему было скучно и жутко! Он помолился, мысленно пожелал спокойной ночи своим, но не мог уснуть, ему сделалось страшно одному в пещере, и он, несмотря на темноту, вышел и сел у дороги. Вскоре он заснул крепким, детским сном и проснулся только тогда, когда солнце ударило ему прямо в лицо.
Ося вскочил, в первую минуту он совсем забыл, где он, отчего не дома. Вскоре, однако, он опомнился и пошел вперед. За день он прошел верст двадцать и к вечеру пришел в незнакомую деревню. Крестьянки охотно предложили мальчику обед и ночлег, у них у самих мужья и сыновья ушли в чужие страны добывать для семьи пропитание, и потому они с любовью и состраданием отнеслись к чужому ребенку.
Переночевав у них, Ося поблагодарил хозяев и чуть свет отправился дальше. От ходьбы он натер себе левую ногу и подвигался медленнее вперед. Для удобства и экономии он снял свои довольно поношенные сапоги и перевесил их через плечо.
— Так-то легче будет! — сказал он сам себе, ступая босыми ногами по пыльной дороге. Ося часто встречал едущих ему на встречу или перегоняющих его мужиков и баб, но детей встречал только в деревнях, где дети принимали его дружелюбно, расспрашивали о том, о сем и завидовали ему, как взрослому человеку.
Если Осе приходилось проходить через деревню вечером, то ему постоянно предлагали ночлег и ужин, даже на дорогу давали, кто ломоть хлеба, кто пирога. Днем же он редко останавливался в деревнях, разве только для того, чтобы напиться воды.
Один день выдался особенно жаркий, солнце накалило известковую почву, кругом ни деревца, ни кустика, под тенью которого можно было бы укрыться. Ося бродил уныло, опустив голову, по временам безнадежно вглядываясь вдаль, его клонило ко сну, и он с трудом переставлял ноги. Вдруг он увидел длинную двигающуюся тень. Ося обернулся: за ним шел маленький босой мальчик, с котомкой за спиной и чем-то за пазухой. Ося остановился, мальчик прибавил шагу и вскоре поравнялся с ним. Оба застенчиво взглянули друг на друга.
Мальчик на вид казался таких же лет, как и Ося, но был ниже его ростом и худощавее. Его бледное красивое личико смотрело смело и умно, а в черных больших глазах светилось столько доброты и благородства, что Ося сразу почувствовал доверие к нему.
— Куда ты идешь? — спросил он.
— Куда ноги несут! — ответил тот на ломанном словакском наречии.
— Как же так? Разве ты не знаешь, куда тебе надо?
— Конечно нет! Я хожу с ученым сурком, — (и он указал к себе за пазуху, где все время что-то шевелилось): — где днюю, там не ночую, бываю в деревнях и городах и кормлюсь тем, что подадут.
— Пойдем тогда вместе. — Веселее будет! — предложил Ося.
— Пожалуй! Только мне ведь надо держаться больше населенных мест, где кое-что перепадает.
— Отлично, и я с тобою! Я теперь иду в Вену, оттуда в Россию…
— В Россию! — воскликнул мальчик с испугом. — Ты туда никогда не дойдешь, а если и дойдешь, то замерзнешь сейчас, как перейдешь австрийскую границу. Там такие холода, что люди не выносят их, одни звери в состоянии там жить…
— Какие пустяки! Мой отец живет там уже сколько лет и ничего про это не пишет, — перебил его Ося. — И кто тебе таких глупостей наговорил?
— Все так говорят! — ответил убедительно мальчик. — Однако, зачем мы стоим? Пойдем-ка, я еще сегодня ничего не ел.
— У меня есть хлеб с солью, поедим, — предложил Ося.
— Спасибо! С удовольствием, если дашь. Мальчики, несмотря на зной, уселись в стороне от проезжей дороги и принялись за свой, более чем скромный, обед.
— Как тебя зовут? — спросил Ося у товарища, когда тот, севши ломтик хлеба, стал крошками кормить сурка.
— Джиовани. А тебя как?
— Ося. Где же ты живешь? — продолжал спрашивать Ося.
— Нигде и везде! Я сам из северной Италии, я круглый сирота, у меня нет родителей, они оба умерли в один год от холеры, меня взял из милости дядя. Он бил меня, не давал есть и называл лентяем, а сам не позволял ни поступить на место, ни работать для дома. Когда я словил сурка и начал его обучать разным фокусам, то дядя страшно рассердился на меня и выгнал из дому: с тех пор я хожу с места на место и показываю своего зверька, за что получаю где хлеба, где денег. Славу Богу, голодать мне редко приходится! Вот только зимою трудненько в моих лохмотьях, и босиком, а летом — ничего, хорошо… Да еще мне плохо было, когда я перешел нашу границу и пришел в ваши земли, языка вашего я не понимал, а моего здешние жители не знали, и выходило — я прошу хлеба, а мне не дают… Ну и голодал! Теперь, как научился, стало лучше. А ты откуда?
Ося рассказал Джиовани про свою семью, деревню, друзей, куда он идет и высказал свою задушевную мысль вернуться на родину не иначе, как богатым человеком, тогда он выстроит матери новую избу, оденет сестер и обеспечит отца, чтобы он мог жить с семьею, не работая, как вол, на чужбине, одним словом, устроит им всем тихую, покойную жизнь.
— Счастливец! — проговорил маленький итальянец. — Я никогда не знал любви ни к отцу, ни к матери, я любил дядю, но он побоями и бранью превратил мою любовь в ненависть… с тех пор я никого не люблю, за исключением моего сурка Пепо. Кстати, ты еще не знаешь, какие он умеет проделывать фокусы, — обратился он вдруг весело к товарищу.
Осе давно уже хотелось посмотреть на ученого зверька, но он не посмел об этом просить.
На пыльной дороге, под палящими лучами солнца, началось интересное зрелище: Пепо сидел на задних лапках, стоял на них, танцевал, подавал лапку, снимал у своего хозяина рваный картуз и, уморительно кланяясь, просил у Оси, чтобы он что-нибудь положил туда.
Ося был в восторге от каждой шутки неуклюжего актера, Джиовани с гордостью смотрел на Пепо, который, кажется, и сам был высокого мнения о себе.
Незаметно для них прошли три часа, полуденный жар спал, подул свежий ветерок, и оба спутника пошли дальше, неся попеременно общего любимца Пепо.
Дорога шла то горами, то долинами.
Пройдя слишком сто верст от своей родины, Ося с удивлением заметил, что природа изменилась: равнины были покрыты чудными садами и тучными нивами, на горах росли густые леса и сочные пастбища. Попадалось много рудников, медные, железные, серебряные и золотые, в некоторых даже находили драгоценные камни.
Мальчики часто останавливались у рудников и смотрели на работу рудокопов. ‘Неужели’, — думали они, глядя на куски земли, которые везли на тачках рабочие из глубины гор, — ‘неужели в этих кусках земли лежат блестящие гульдены и крейцеры?’
Они не раз хотели спросить об этом у рудокопов, но те казались им строгими и суровыми, они едва отвечали на поклоны детей и молчаливо проходили со своими тележками. По их бледным, изнуренным лицам видно было, что тяжелый труд, в недрах земли, в вечном мраке, без воздуха и солнца, губит их раньше времени. Если случалось Осе и Джиовани проходить мимо рабочих во время их скудного обеда, где-нибудь в сторонке от горы, то рудокопы молча указывали детям место на земле и предлагали разделить с ними трапезу.
Однажды товарищи пришли к золотому руднику, был обеденный час. Рудокопы, как всегда, пригласили пришельцев к своему незатейливому обеду. Дети давно уже не ели ничего вареного и с жадностью набросились на теплую похлебку.
— Что, молодцы, вкусно? — обратился к ним молодой парень.
— Очень! — ответил за себя и за друга бойкий Джиовани. Все улыбнулись.
— Сегодня узнаю про гульдены! — шепнул Джиовани на ухо Осе.
Когда рабочие разлеглись на голой земле, чтобы часок отдохнуть, маленький итальянец подсел к парню, который заговорил с ним за обедом, и заставил сурка проделывать все свои шутки.
С бледного лица рудокопа не сходила довольная улыбка во все время представления, когда же Пепо с важным видом сорвал у Джиовани шапку и протянул ее рабочему, тот с удовольствием положил туда крейцер.
— Дяденька, ты верно богат? — спросил Джиовани.
— Отчего ты так думаешь?
— Да как же! Стоит тебе разбить кусок руды, и оттуда посыплются монеты! — воскликнул мальчик.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся рудокоп, — ха-ха-ха! — и все его тощее тело тряслось от неудержимого смеха, — вот чудак! Эко выдумал! Деньги лежат в руде, ха-ха-ха!..
— Да как же, дяденька? Ведь ты сам сказал давеча, что вы добываете золото, — сказал оторопевший Ося, Джиовани сконфуженно гладил Пепо.
— Нет, вы право чудаки! Так вот и думали, что в горах лежат готовые деньги. Нет, брат, в ней лежат только зернышки, редко когда самородок (кусок золота) и то не в чистом виде, а в соединении с другими металлами. Надо много поработать над куском руды, чтобы получить золото. Да вот, коли хотите, оставайтесь у нас денек, сами все увидите.
Мальчикам спешить было некуда, и они охотно остались.
Как только отдых кончился, рудокопы, как муравьи, полезли к руднику. Джиовани и Ося последовали за знакомым парнем. Длинные проходы, пересекаясь по всем направлениям, вели в глубину гор, кругом стояла темень, как в самую темную ночь. Рудольф, так звали парня, прикрепил к кушаку небольшую зажженную лампочку, бросавшую слабый свет на недалекое расстояние. Довольно долго все шли молча, чем дальше они углублялись вовнутрь, тем более воздух становился спертым и удушливым, лампочка еле-еле мерцала.
— Осторожнее! — проговорил Рудольф, обернувшись к ним, и голос его как то странно, глухо отдавался под низкими сводами горы.
Ося первый с ужасом заметил черную, бездонную пропасть, в которой бурлила и шумела вода, через пропасть вел небольшой мостик, дети с трепетом вступили на него. Всюду виднелись огоньки рабочих, всюду раздавался глухой стук молотов.
— Нет, я дальше не пойду! — сказал шепотом итальянец, — мой Пепо задохнется у меня за пазухой.
И он вернулся назад.
Любознательный Ося не хотел вернуться и, не оглядываясь, шел за Рудольфом.
— Стой! — крикнул ему тот.
Ося остановился и увидел, что они стоят на краю обрыва.
Откуда-то сверху спустилась к ним корзина, в которую сел Рудольф, Ося последовал за ним, но он чуть было не выскочил из нее, такой вдруг последовал неожиданный толчок.
— Господи, спаси и помилуй! — прошептал его спутник, и бадья, качаясь и скрипя, поминутно ударяясь о стены, быстро стала спускаться вниз.
У Оси закружилась голова, он, как в бреду, держался за скрипучую веревку, твердя про себя молитву, наконец бадья стала, опять замелькали, как блуждающие огоньки, лампочки, послышались удары молотов.
— Слава Богу, счастливо добрались! — сказал Рудольф и направился по темному ходу.
На каждом шагу попадались теперь обрывы, пропасти, небольшие озера, через глыбы в стенах просачивалась вода. Местами своды были так низки, что спутники с трудом, ползя на животе, пробирались вперед, наконец они дошли до той жилы, где работал Рудольф. Место было сырое: Ося насилу отыскал сухой уголок и начал осматриваться кругом, рядом с ним валялись отломанные куски, которые накладывали в тачки, левее шел опять мостик через пропасть, правее спускались одна за другой корзины куда-то еще ниже, Осе казалось, что эти люди никогда уже больше не увидят света Божьего.
Сердце у него сжалось тоской, ему сделалось грустно. Так вот оно как дорого дается людям золото. Не даром они такие худые, эти несчастные добыватели его. И мысли, одна страшнее другой, представились его воображению. Какия опасности грозят им глубоко в недрах горы: вода может прорваться и затопить коридор с рабочими, может обрушиться стена и засыпать всех работающих возле нее или могут столкнуться две бадьи, и тогда сидящие в них неминуемо полетят в пропасть…
— Нет, я больше не хочу здесь оставаться! Скорее наверх, на воздух, к Джиовани!
— Рудольф! — позвал он, — скоро ли ты кончишь?
— Что? Аль устал сидеть, сложа руки, — отозвался тот.
— Пожалуйста, скорее, скорее выведи меня отсюда! — плакал Ося.
Рудольф, ничего не отвечая, продолжал молотом бить в стену. Ося умолк, хотя одна картина ужаснее другой представлялись его глазам.
‘А ну, как лампочка потухнет, и Рудольф захочет зажечь ее, а здесь, он сам это сказал, много газов, от зажженной спички произойдет взрыв, и я погибну под землею, и мама даже не узнает, где ее бедный мальчик!’ — думал Ося, дрожа от испуга.
— Готово, нюня! Можем идти, — сказал Рудольф.
Ося от радости чуть не бросился ему на шею. Тем же путем, каким они спустились, вернулись они опять наверх.
Как обрадовался бедняга Ося, когда он полною грудью вдохнул вечерний воздух, когда увидел чистое небо с заходящим солнцем! Как обнимал он Джиовани, каким прекрасным показался ему мир Божий после мрачного, черного, подземного царства! Три часа, проведенных в руднике, показались Осте целою вечностью.
— Нет, ты не знаешь, что за ужас сидеть там без солнца, без света, в одиночестве и мраке, — говорил он Джиовани, — и как только могут это выдержать люди! Я ни за что, ни за что не сделался бы рудокопом.
— Что же ты со мной не вернулся? Мне было гораздо веселее, я видел настоящие куски золота. О, я теперь много видел: сначала вывезли куски руды из той горы, где ты сидел, повезли их к мельнице и вложили в ящик, колеса мельницы заходили, и вся руда обратилась в мелкие, премелкие кусочки, которые падали на большое сито, а на сито сверху лилась вода: она промывала размельченные части, легкий песок уносился течением вниз, а тяжелые пылинки, крупинки и кусочки золота оседали на дно.
— Но это еще не все! — продолжал оживленно жестикулируя, итальянец, — кусочки промытого золота были не чисты, их надо было еще отделить от других металлов, которые соединены с золотом. Все кусочки собрали и бросили в громадный котел, под которым развели сильный огонь. Куски расплавились, и металлы разъединились. Работник позволил мне смотреть, да еще все рассказывал: ‘Вот, — говорит, — это медь, пусть выкипает, а золото, видишь, осело’, — и он через какую-то машинку начал лить в котел теплую воду. Жидкая масса остыла, и я увидел в котле большой кусок золота, желтый, блестящий, как красное солнышко! — закончил восторженно Джиовани.
— Бог с ним, с золотом! Я не хочу больше здесь оставаться, мне страшно за себя и за этих людей, уйдем отсюда, Джиовани! — сказал Ося, одевая котомку за плечи.
— Пожалуй, только куда же мы пойдем, ведь скоро будет ночь?
— Ах, все равно, не впервые ночевать под открытым небом, — и Ося увлек за собой товарища.
Одна за другой замигали на темно-синем небе серебряные звездочки, с гор потянулись длинные тени, с долин повеяло запахом зелени и прохладой. Мальчики дружно шагали вперед. Джиовани разговаривал с Пепо, изредка обращаясь к Осе. Ося шел задумчиво: он думал о своих, — что-то они теперь делают, думают ли о нем? Он отыскал на небе яркую звездочку и, кивнув ей, тихо прошептал: ‘Загляни к нам, в нашу хижину, взгляни прямо в глаза матери и сестрам и скажи им, что их Ося часто думает о них! А если они уже спят, то поцелуй их, милая звездочка, и пожелай покойного сна!’
— Огни, огни! Верно, деревня! — воскликнул вдруг Джиовани, Ося встрепенулся.
— Пойдем скорее, авось дадут ночлег и чего-нибудь поесть! — торопил Джиовани.
Они прибавили шагу и менее чем через час пришли к обширному лугу. Но то, что мальчик принял за деревню, был ничто иное, как цыганский табор. Табор расположился на большом лугу, примыкающем к лесу. Множество телег стояли в беспорядке по всем направлениям, около каждой из них лежало бедное имущество кочующего хозяина ее. Старые и молодые женщины в ярких платках, переброшенных через плечо, и таких же ярких юбках, со множеством монет и бус на шее, сновали взад и вперед, устраиваясь на ночь. Почти голые ребятишки толкались под ногами, мешая старшим, за что получали немало пинков. Мужчины, громко разговаривая на своем гортанном языке, столпились вокруг пасущихся в стороне лошадей. Всюду пылали яркие костры, на которых старухи что-то стряпали.
— Цыгане! — шепнул Джиовани на ухо другу и глубже запрятал за пазуху Пепо.
Пришельцев тоже заметили: в один миг обступила их ватага черномазых, грязных, нечесаных ребят и с гиком и свистом погнала к середине табора, где уже начали собираться большие. Цыганята трогали и толкали мальчиков, один сорвал с Оси картуз, другой, несмотря на удары Оси, рвал с его плеча котомку, третий запустил уже руку за пазуху к Джиовани, где дрожал испуганный шумом Пепо.
— Не смейте, пострелы, вот я вас, постойте! — подскочила к толпе ребят смуглая красавица-девушка. — Тишка, отдай сию минуту картуз, слышишь, негодный, или я тебя так выпорю, что ты три дня не встанешь! — крикнула она косматому цыганенку, щеголявшему уже в Осиной шапке. Тот покорно вернул взятую вещь, но при этом пребольно, с самым невинным видом, ущипнул Осю за ухо. Ни Ося, ни Джиовани не могли понять, о чем галдят цыгане, тыча на них пальцами, и со страхом ждали, чем это кончится.
Наконец из толпы вышел старый цыган и подошел к ним.
— Зачем вы пришли в наш табор? Что вам здесь надо? — спросил он их мягко.
— Ничего! Мы не знали, что найдем здесь табор. Мы думали, что это деревня, и зашли за куском хлеба и ночлегом. А идем мы в Вену, мой товарищ там останется, я же пойду дальше, — ответил откровенный Ося.
— В Вену! — улыбнулся старик, — ты, верно, мальчуган, дорогу-то не мерил, туда, брат, не скоро доедешь, не то, что дойдешь. Оставайтесь-ка лучше с нами, благо вы оба смуглы и выглядите как наши дети.
— Нет, дедушка, я не могу у тебя остаться, — заговорил Ося, — я иду к отцу, он становится слаб и стар, надо мне ему помочь работать…
— И я не останусь, я иду в Вену зарабатывать деньги, — перебил товарища Джиовани.
Цыган отошел, толпа опять загудела, но вскоре разошлась. Семьи уселись кучками вокруг котелков с варевом.
Та же девушка, которая заступилась за детей, когда они пришли, пригласила их к своему ужину.
Теплый мясной суп и кружка какой-то бурды, вместо чая, показались мальчикам невиданными яствами, после ужина цыганята подбросили в костры сухого хвороста, часть молодежи принялась за пляску, часть за игры. Яркое пламя освещало красивые лица танцующих, их пестрые, живописные лохмотья, их движения, то плавные, то быстрые. Старухи уселись у телег, болтая и покуривая коротенькие трубки. Статный молодой цыган играл в сторонке на скрипке, ребятишки собрались вокруг костров.
— Марицу сюда! — закричало несколько голосов. — Марицу! Пусть она нам споет что-нибудь! На середину круга вышла смуглая красавица, знакомая детей. Марица подняла свою прекрасную головку, оправила ожерелье и запела чудным грудным голосом одну из дивных венгерских песен, дышащих то нежной тоской, то безмятежным, тихим счастьем. Не только люди, но, казалось, и лес, и звезды, и луна заслушались певицы, а она, не обращая ни на что внимания, пела так, как только поют вольные, ничем не стесненные, дети степей да соловьи в миртовой чаще.
Группы смуглых людей, раскинутые шатры, красное пламя костров, прекрасная певица, звездное высокое небо — все казалось чем-то волшебным, фантастичным, а полная луна, бросавшая синеватый свет на всю окрестность, придавала еще больше прелести этой картине.
Ося, утомленный впечатлениями дня, скоро уснул, поэтичный Джиовани долго ворочался с боку на бок: ему грезилось дивное пение Марицы, в другой обстановке, далеко отсюда, там, за Альпами, на его родине, среди апельсиновых и миртовых рощ, на берегу синего, как эмаль, моря. Он вспомнил свое далекое детство, когда он еще крошкой жил с родителями в Неаполе, на берегу Неаполитанского залива, на западе Италии.
Вот он барахтается в береговом песке, ловит в воде раковины, а кругом благоухают розы, тихо кивают из темной листвы апельсины. У раскрытого окна сидит с шитьем его мать, Беттина, такая же красавица, как и Марица, и поет она так же дивно. У всегда веселого Джиовани полились по смуглым щечкам горькие слезы. Ему не спалось, и он пошел бродить по сонному табору: вернувшись к Осе, он заметил, что кто-то юркнул в сторону, но он был так занят воспоминаниями, что не обратил на это внимания. Вскоре и он уснул возле крепко спавшего товарища.
Еще не рассеялся ночной туман, не успели еще проникнуть утренние лучи в долину, как в таборе уже зашевелились: кто чистил лошадей, кто ковал их, кто бегал за водой. Опять закипела жизнь у кочующего народа. Дети, позавтракав вместе с семьей Марицы, распростились с ней и пошли опять по большой дороге.
В горных домиках рудокопов тоже проснулись. Прозрачный утренний воздух далеко разносил благовест, призывающий горцев к общей молитве, из всех лачужек выходили люди, направляясь к одиноко стоящей церкви.
Дети также набожно встали на молитву. К полудню они дошли до каменноугольных копей. И здесь, как в других уже прежде попадавшихся им на пути рудниках, рабочие были угрюмы и молчаливы, хотя приветливо благодарили мальчиков за добрые пожелания.
В шахтах кипела жизнь, ввозили пустые тачки, вывозили наполненные каменным углем, входили и выходили рабочие. Дети прошли дальше.
Австро-Венгрия населена такой массой народностей, как ни одна другая страна в Европе, почти каждая провинция имеет свой особенный язык. Детям с каждым днем становилось все труднее и труднее объясняться с жителями, которые не понимали языка мальчиков, те, в свою очередь, не понимали жителей, и потому детей часто принимали за маленьких бродяг и гнали вон. Тяжело было беднякам, в редкий день перепадал кусочек хлеба. Как ни жалко было Осе разменять свои гульдены, но приходилось это сделать. Усевшись с Джиовани под деревом, он принялся выпарывать зашитые в кармане заветные деньги. Но, о ужас! Вместо них в кармане лежали три медных, ничего не стоющих, кружочка. Кто мог вынуть деньги и положить туда медь? Кто и когда так незаметно распорол и зашил карман? Ося в отчаянии совсем потерял голову.
— Боже мой! — воскликнул вдруг Джиовани, — ведь это случилось там, в таборе, где мы ночевали неделю тому назад! Я сам видел, как кто-то был возле тебя в то время, как я бродил по лугу, но я не сообразил тогда, что цыганенок делал около тебя!
Однако, как ни горевали дети, несчастью нельзя было помочь, — вернуться назад? Но разве они знают, кто взял? Да стоит ли еще табор на том месте? Он, может быть, давно уже перекочевал куда-нибудь.
Побрели голодные бедняжки дальше, от ходьбы у них ноги давно отекли, покрылись мозолями и трещинами, кожа местами стерлась и причиняла невыносимую боль, хотя ходить теперь им было легче, так как каменистая горы давно остались за ними. Они шли по плодородной обширной низменности, сплошь покрытой фруктовыми садами и виноградниками. На дворе стояла поздняя осень, везде шла деятельная работа, в садах снимали спелые фрукты, на гумнах молотили, в виноградниках срезали тяжелые кисти сладкого винограда.
— Ах, если бы нам здесь можно было отдохнуть недельки две-три! — воскликнул Ося.
— Может быть и можно будет, видишь, какой тут богатый народ, всего вдоволь! Им все равно, если мы останемся, — сказал Джиовани.
К счастью, при входе в деревню с ними встретился пожилой крестьянин, который говорил на словакском языке, он разговорился с детьми и, узнав, куда они идут, пригласил их к себе на ночлег.
За ужином он сказал детям:
— Если вы не боитесь работы, то пособите мне в моем винограднике, я не обижу вас при расчете, пора у нас теперь горячая, работников не хватает, коли лениться не будете, так и мною довольны останетесь.
Мальчики не знали, как выразить свою радость, и охотно согласились. На другое утро они встали раньше всех и весь день, не отдыхая, проработали. Ося срезывал ножницами виноград, Джиовани в корзинах носил его в кладовую. Как ни манили спелые ягоды отведать их, ни Ося, ни Джиовани не тронули ни одной. Зато вечером хозяйка дала каждому по громадной кисти.
Прошли три недели, садовые работы окончились, крестьяне принялись за заготовку вин и сушку фруктов. Мальчики все еще жили у Карла Майера, у того крестьянина, который взял их к себе: теперь они из садовников превратились в виноделов.
На дворе поставили большие сосуды, на них сверху деревянные чаны с отверстиями. В чаны наложили много винограду. Майер, вооружившись тяжелым деревянным пестом, со всех сил давил ягоды. Виноградный сок стекал в сосуд через отверстие в дне чана, когда от винограда остались одни зернышки и кожица, виноградный морс перелили в деревянные бочки, чтобы он подвергся брожению. Ося с Майером заготовляли красное вино и потому при брожении положили в сок еще кожицу от выжатых ягод, Джиовани же с хозяйкой приготовляли белое вино, которое бродило без кожицы.
Итальянцу пришлась по душе эта работа, она напоминала ему занятие на родине, он поминутно подходил к чанам и следил за каждым изменением молодого вина, когда густая часть сока осела на дне, а жидкая поднялась кверху, то радости Джиовани не было конца, он осторожно сливал жидкость в бочки, сам закупоривал и следил, чтобы вино не взболтали при постановке в погреб.
— Важное будет вино, важное! — говорил он с видом знатока, прохаживаясь между бочками. Хотя и Ося увлекался работой, все-таки он постоянно думал: ‘Когда-то можно будет уйти, чтобы продолжать путь?’
В хлопотах незаметно прошла осень, в воздухе чувствовалось приближение южной, не холодной зимы. Работы окончились, хозяева рассчитали чужих рабочих. Детям также нечего было делать у Карла Майера.
— Что, друзья, пора вам и оставить меня, — сказал он ласково мальчикам, — я вами остался очень доволен и постараюсь заплатить вам, что следует за труды.
— Дяденька, возьми нам билет по железной дороге до Вены! — попросил нерешительно Ося.
— До Вены немножко дорогонько для обоих, — ответил Карл, — ну Бог с вами! Уж очень я вами доволен, вы оба славные, трудящиеся мальчики. Встаньте завтра пораньше, я запрягу лошадь и сам отвезу вас на станцию. Может быть и старуха кое-что соберет для вас на дорогу.
Мальчики горячо поблагодарили доброго старика за заботу и любовь и с нетерпением стали дожидаться утра.
В четыре часа Джиовани разбудил крепко под утро уснувшего друга. Карл Майер возился на дворе около лошади, Марта, его жена, укладывала в мешок разную провизию для ‘бедных крошек’, как она называла детей. Запрягши лошадь, Карл вернулся в избу, где за чаем уже сидели Марта, Ося, Джиовани и Оскар, племянник стариков, живший у них вместо сына. Напившись наскоро чаю, дети со слезами распростились с хозяевами и уселись в телегу. Никто бы не узнал в опрятно одетых, чистых и пополневших мальчиках тех двух босых, изнуренных детей, которые месяц тому назад пришли за милостыней в это село.
Марта поцеловала детей, подарила им от себя по двадцати крейцеров каждому и с пожеланием всего лучшего проводила до околицы.
Легкою трусцой бежала Брюнка, рыжая лошадка, весело щебетали в листве птички, радостно было на сердце у маленьких путешественников. Они теперь не будут ходить одни, ночью, в дождь и непогоду, по лесу, едва прикрытые лохмотьями, без денег и хлеба, они, как баре, доедут до Вены, сытые и обутые, да еще с деньгами в кармане. Обоим было так весело от этой мысли, что они всю дорогу, не переставая, смеялись.
— Дядя Карл, ведь у меня целое состояние, подумай только — пять гульденов и двадцать крейцеров, от роду столько не имел! — говорил радостно Джиовани.
— Ну! Откуда столько гульденов? — удивился Карл, — я ведь вам дал только по два.
— А Пепо! Забыл! — вот он, мой друг сердечный, сидит в корзиночке, теперь по железной дороге едем, так и ему поудобнее можно устроить местечко.
Вечером, как, бывало, работа кончалась, я выходил с ним на улицу, и кто ни проходил по деревне, всякий останавливался посмотреть на его шутки, а когда он, бывало, начинал с моим картузом обходить публику, смотришь — крейцеров 5 — 6 и соберет! Вот этим-то и набрал.
Из утреннего тумана выплыл маленький городок со станцией, куда спешила рысцой Брюнка. Первый звонок уже прозвонил, когда телега остановилась у вокзала. Ося, никогда не видавший поезда, дивился на дымящийся локомотив и никак не хотел поверить, чтобы он повез такую массу вагонов.
— Верно в него впрягут пару лошадей, которые и потянут, — отвечал он Джиовани, уверявшему друга, что локомотив один везет все вагоны с багажом и людьми, да еще так скоро, что дух захватывает.
Пока Карл брал билеты для детей, последние не могли наглядеться на то, что происходило вокруг них, в особенности восторгался Ося, никогда не видавший городской жизни.
— Готово, парни! Вот вам билеты прямо до столицы, смотрите же, не потеряйте их! — и он вручил каждому по билету. — А это письмецо берегите: найдите по этому адресу моего брата, у него в Вене большая гостиница, я уже про вас писал ему, авось у него найдется какая-нибудь работа для вас.
Джиовани положил письмо за подкладку шапки, куда поместил и билет. Поблагодарив старика, мальчики вошли в вагон и сели у окна, где еще раз могли проститься с хозяином. Раздался третий звонок, обер-кондуктор дал свисток, машинист ответил долгим, пронзительным свистом, пыхтя и испуская клубы дыма, тронулся поезд.
— Прощай, дяденька, спасибо за любовь и ласку! — кричали из окна дети.
— Господь с вами, детки мои, спаси и сохрани Он вас… Не теряйте билетов и письма! — говорил Майер, идя по платформе рядом с вагоном. Поезд пошел скорее и скорее и через несколько секунд покатил полным ходом.
Дети никогда не ездили по железной дороге, и потому легко представить себе восторг обоих друзей, когда их быстро мчало по мостам и полям, горам и лесам. Чудные, быстро меняющиеся виды приводили их в неописанную радость. На станциях они выходили на платформу. Джиовани давал представления и собирал деньги, Ося же не отходил от паровоза, он не мог понять, каким волшебством летит он так быстро. Мальчик в душе даже относился к локомотиву с большим почтением.
— Как ты думаешь, Джиовани, почему локомотив знает, куда ехать? — спросил однажды Ося у приятеля.
— Верно машинист ему говорит, — ответил самоуверенно Джиовани.
— Через два часа будем в Вене, — сказал, входя в вагон, кондуктор. Дети вздрогнули от радости, Ося потому, что он прошел часть длинного пути, Джиовани потому, что надеялся в столице заработать со своим сурком много денег. Эти два часа показались обоим дольше всей дороги.
— Как медленно движется поезд! Мы совсем не едем вперед, — твердил то один, то другой.
Но вот раздался долгий, пронзительный свисток, поезд действительно замедлил ход и вскоре совсем остановился.
Дети выбрались из толпы, сновавшей взад и вперед по вокзалу, и очутились на многолюдной, оживленной площади. Их приводили в неописанный трепет экипажи, конки, толпа, высокие невиданные дома и блестящие магазины. Был седьмой час вечера, самый людный час в Вене. Робко прижимаясь друг к другу, мальчики нерешительно стояли на перекрестке двух широких улиц, боясь идти дальше. Им казалось, что они попали в какой-то чужой мир, что все куда-то спешат и, если они двинутся с места, то их или раздавят мчавшиеся лошади, или затолкают люди.
Как ни казался им волшебным этот город, ни Осе, ни Джиовани он не понравился: здесь хоть и мощеные, удобные дороги, но по ним не пойдешь так вольно, как по полям и лугам! И какая тут давка и теснота! То ли дело простор степей и лесов, где каждый уголок предлагает приют и отдых…
— Что вы тут стоите, проходите, проходите! — крикнул на них городовой.
Дети поспешно завернули за угол, хотя не вполне поняли, что тот им сказал по-немецки.
— Куда мы пойдем, ведь мы не знаем дороги к брату Майера? — сказал Ося, — Я спрошу у кого-нибудь, дай мне письмо, надо прочесть адрес.
Джиовани вынул из-под подкладки шапки конверт, и мальчики принялись разбирать по складам написанное.
— Пожалуйста, господин, где нам найти этого человека? — спросил Ося у проходившего господина.
Тот остановился, прочел адрес и объяснил им, куда идти.
К счастью, гостиница Вильгельма Майера находилась недалеко, и дети, спросив еще у двух-трех людей, как пройти, скоро отыскали ее.
Хозяин гостиницы, толстый немец, любезно принял детей, расспросил их про своих родных, велел им остаться до завтра у него, а там он скажет им, — оставит ли их у себя или нет.
Мальчики пошли на кухню, там прислуга накормила их и с удивлением слушала рассказ об их долгом пути и приключениях.
Всю ночь ни Ося, ни Джиовани не смыкали глаз от шума и гама на улицах, они даже думали, что в городе случилось что-нибудь особенное и потому все ездят и ходят ночью.
— Верно большой пожар, — сказал тихо Джиовани.
— И я так думаю, — ответил Ося.
На утро, когда они спросили, много ли сгорело домов, и объяснили, почему они так думают, то прислуга разразилась неудержимым хохотом. Незаметно в кухню вошел хозяин. Узнав, в чем дело, он тоже рассмеялся.
Вспыльчивый Джиовани даже обиделся.
— Ну полно, полно, мелюзга! Чего тут обижаться! — сказал хозяин. — Послушайте-ка, что я вам пришел сказать, — и он потрепал мальчугана по щеке. — Обоих я не могу оставить у себя, у меня и так много людей, одного еще туда-сюда, а другой — не взыщи! Может быть, со временем я приищу и ему место, но теперь у меня нет времени. Мне все равно, кого оставить, решайте это между собою!
— Пусть останется Ося, — сказал решительно Джиовани, — ему нужно прикопить денег для далекого путешествия, я же никуда не еду и могу прокормиться с Пепо.
Ося крепко поцеловал и поблагодарил друга.
— Какой ты добрый, хороший, милый Джиовани! Я никогда в жизни не забуду этой услуги!.. — говорил Ося, обнимая его.
— Что же тут особенного? — ответил итальянец, — ты Бог знает куда собираешься, в Россию, не знаешь ни языка, ни людей. Говорят, там звери бегают по всем дорогам, как же ты хочешь туда попасть? Пешком никак нельзя, а на проезд тебе много понадобится. Пожалуй, не скоро накопишь.
— Оставайся у меня несколько дней, — сказал растроганный хозяин, — места много, не стесняйся, пока не приищешь себе работы! А ты, Осип, приступай к своим обязанностям, смотри, не ленись. Я ленивым потачки не даю. Если я буду тобою доволен, то и тебя не обижу.
Осе дали свежее белье, брюки, жилет и фрак, немного длинный и очень широкий, но Осе казалось, что лучшего платья ни у кого нет, и один из кельнеров, Франц, которому хозяин поручил присматривать первое время за мальчиком, повел его из кухни наверх, где сидели гости.
Ося первый раз в жизни был в большой, с паркетным полом, зале, увешанной люстрами и картинами. Белые мраморные столики и громадный, уставленный посудой, буфет показались ему неслыханной роскошью. Он так растерялся, когда вступил в наполненную людьми комнату, что не знал, куда девать руки и ноги, Франц велел ему стоять у дверей и присматриваться ко всему.
— Господи! Как могут они ходить по такому гладкому полу, я бы давно упал, а Франц-то, Франц! Как он ловко несет тарелки! Мне и в жизнь не донести их целыми до буфета, — думал он, глядя на ловко сновавших между посетителями кельнеров.
Гостиница, куда поступил Ося, была одна из больших и стояла на главной, многолюдной улице Рингштрассе, огибающей, в виде кольца, старый город.
Посетителей в ней было всегда множество, в особенности после обеда, когда венцы с женами и детьми отправляются в рестораны пить кофе.
Ося мало-помалу приучался прислуживать и через месяц, не хуже Франца, летал с подносами и кружками по скользкому паркету. Мальчик был со всеми вежлив и добр, слушался старших слуг и охотно помогал им, за то все, начиная с хозяина до судомойки, любили и, чем могли, радовали тихого, услужливого Осю. Даже гости и те иногда шутили с ним, расспрашивали про его дорогу и давали ему на чай.
Ося, с своей стороны, привык к службе и с удовольствием служил в гостинице. Через несколько недель, после поступления на место, он писал матери:
Я, слава Богу, жив и здоров, чего и вам желаю. Я доехал по железной дороге до Вены и живу мальчиком в гостинице, куда ходит много господ. Хозяин платит мне 3 гульдена в месяц и столько же дают мне гости на чай. Бог даст, я проживу зиму, накоплю себе на дорогу в Петербург, тогда и уеду, а теперь посылаю вам гульден, в будущем месяце еще пришлю. Целую вас, маменька, и сестер много раз.
Я вам еще писал из деревни, где жил у Карла Майера, получили ли вы то письмо? Вам кланяются Джиовани и его сурок Пепо, они приходят часто ко мне.
Джиовани, между тем, устроился совсем иначе, на другой день своего приезда он взял Пепо на руки и пошел бродить по улицам. Было еще очень рано, но на улицах было уже людно и оживленно. Вместо блестящих экипажей и нарядной толпы, теперь ходили кухарки и повара с провизией, громыхали телеги с товарами, но что более всего изумило маленького итальянца, так это множество тележек, нагруженных молоком и овощами, которые везли собаки. Собаки отлично справлялись со своими тележками, перегоняя друг друга, и спешили с товарами на рынок. Джиовани даже рот разинул от удивления.
‘Вот тебе и на’, — думал мальчик, — ‘ай да немцы! Славно приучили собак, этак и лошадей не надо иметь’.
‘Соберет крестьянка молоко, запряжет собаку и везет его в город. Санта-Мария! Вот так умный народ!’
До самого вечера бродил Джиовани по городу, останавливаясь на каждом шагу перед новым чудом.
Он побывал в старом городе, с его узкими, темными улицами и высокими, остроконечными домами, побывал на форштадтах, где бульвары и сады окружают чудные шести и пятиэтажные дома, где широкие улицы переходят в обширные площади, украшенные статуями и памятниками. Гулял по набережной Дуная, на берегах которого лежит Вена.
Он стоял часами перед зеркальными окнами магазинов, восхищаясь разложенными в них товарами. Если бы не Пепо, который от голода и жажды чуть не умер, Джиовани провел бы и ночь на улице. Ночевать он пришел к Осе.
На следующий день, чуть свет, он опять ушел. Он направился по незнакомой улице и вышел к громадному парку, который венцы называют ‘Пратер’. Как раз в этот день, по случаю какого-то праздника, в Пратер с утра стекалась масса народа.
По главной, широкой аллее каталась вся знать Вены. Джиовани даже видел самого императора. Боковые аллеи были буквально запружены гуляющими. Под деревьями расположились балаганы, зверинцы, фокусники, лавочки с гостинцами. Эта веселая, уличная жизнь донельзя понравилась мальчику, она живо напомнила ему Италию, с ее жителями, живущими больше на улицах, чем дома. Джиовани входил в открытые кафе показывать своего сурка, садился с ним под деревом — и мгновенно вокруг него собиралась толпа глядеть на проделки Пепо. К вечеру у Джиовани в кармане звенело так много крейцеров, что он соблазнился и взял билет в театр, где давали балет ‘Снегурочка’.
Поздно ночью вернулся он домой, но кухня, где спал мальчик, была уже заперта, и он должен был провести ночь на улице.
— Нет, я не останусь в гостинице из милости, когда так много зарабатываю. Я найму себе вблизи Пратера угол и, не стесняясь, буду приходить домой, когда захочу. По праздникам буду навещать Осю и звать его к себе. Не правда ли, Пепо, мы славно заживем с тобою, товарищ! И молочко тебе будет, и мягкая постелька. Прелесть, просто прелесть! — говорил он сам себе, сидя на ступеньках какого-то крыльца.
На утро, как только открыли ресторан, Джиовани сообщил свой план другу. Ося одобрил его и попросил Франца посоветовать, где может найти Джиовани подходящее помещение для себя. К счастью, у Франца была тетка, жившая почти у самого сада и отдававшая углы беднякам, к ней-то, с рекомендацией Франца, отправился Джиовани.
Старушка оказалась очень приветливой, она обласкала маленького чужестранца, устроила его в светлом углу небольшой комнатки, где жили еще трое жильцов: два шарманщика-итальянца и один торговец статуэтками. Джиовани заплатил за неделю вперед и поселился на новой квартире.
С этого дня началась для Джиовани счастливая, вольная жизнь. Зима стояла теплая, с легкими морозцами, не больше 5 — 6 градусов, при такой погоде мальчик, не боясь простуды, мог в своем легком платье ходить по городу с утра до вечера. Но нигде ему столько не давали за представления Пепо, как в Пратере: там постоянно гуляло множество детей, которые всегда с радостью смотрели на ученого зверька.
Бывало, усядется Джиовани куда-нибудь в многолюдной части парка, разложит на землю платок и поставит на него Пепо. Лишь только сурок вставал на задние лапки, Джиовани со всех сторон обступали взрослые и дети.
— Ну-ка, Пепушка, матушка, смели кофейку! — говорил Джиовани, и Пепо серьезно начинал вертеть одной лапкой над другой, будто в самом деле мелет кофе.
— Стыдно, стыдно, Пепо, сидеть дома, как старуха, и варить кофе! Что должен делать храбрый солдат? — продолжал мальчик.
Зверек начинал метаться, хватал первую попавшуюся палочку и принимался с ней маршировать по платку, уморительно переваливаясь с ноги на ногу.
— Что же, кавалеро, на войну ходили? — спрашивал Джиовани.
Пепо важно кивал головой и показывал лапкой на грудь: ‘Вот, глядите! Даже рану получил в походе!’ — казалось, говорила его тупая мордочка.
Еще много фокусов показывал умный Пепо к большому удовольствию публики, бросавшей за каждую шутку много крейцеров.
Джиовани был рассчетливый, аккуратный мальчик, он никогда не тратил больше, чем нужно было, а все остальное отдавал хозяйке на сбережение. По воскресеньям он никогда не давал представлений: утром он ходил в католическую церковь молиться, затем отправлялся к Осе завтракать.
Прислуга гостиницы охотно принимала веселого итальянца и угощала его на славу, Ося всегда припрятывал какое-нибудь лакомство для друга и блюдечко молока для любимца Пепо.
Джиовани, с своей стороны, тоже приносил приятелю пряник, орехов или других каких-нибудь дешевых гостинцев. Когда Ося бывал занят в ресторане, Джиовани помогал судомойке мыть посуду, повару толочь корицу или ваниль, присматривал за мясом, чтобы кошки не сели, вообще старался, чем умел, быть полезным.
В те дни, когда Осю пускали со двора, Джиовани водил его по городу, показывая все диковинки столицы, но самые любимые прогулки детей были в окрестностях города, в особенности в Шенбруне, дачном месте венцев. Мальчикам нравилась чудная поздняя зелень, редкия деревья, поздние, осенние цветы, пальмовый, громадный стеклянный дом, дворец и редкий по числу и богатству зверей зоологический сад. Они подолгу бродили по дорожкам, вспоминая жизнь у Карла Майера, ночь в таборе, рудники, смуглую Марицу и многое другое из своего долгого пути. Они перебивали друг друга, смеялись, шутили и не замечали, как проходило время. Пепо тоже всегда участвовал в прогулках, сидя попеременно на руках то у Джиовани, то у Оси.
Эти прогулки были самыми счастливыми днями в жизни мальчиков. Правда, у Джиовани было еще одно удовольствие, доставлявшее ему не мало наслаждения, но об этом он никому не заикался, даже своему закадычному другу Осе.
Страсть его состояла в том, что он в каждую свободную минутку отправлялся к окнам художественных магазинов, где проводил целые часы, любуясь произведениями искусства. Иногда какая-нибудь картина или статуя приводили его в такой восторг, что у бедняги выступали на глазах слезы умиления.
— Боже мой! Боже мой! Как могут люди так хорошо рисовать? Ах, посмотреть бы только, как они пишут такие картины! — И бедный ребенок готов был все отдать, чтобы хоть одним глазком взглянуть на работающего художника. Он даже купил плохой снимок с Мадонны Рафаэля и повесил к себе над постелью.
Джиовани пробовал расспрашивать своего соседа, торговца гипсовых фигурок, но тот ничего не понимал и не знал, он покупал свой товар в магазине и никогда не интересовался узнать, как и кто его делает.
Прошло пол зимы, в жизни двух мальчиков не произошло никакой перемены: Ося жил на своем месте, Джиовани по-прежнему ходил с Пепо в Пратер давать представления.
В один холодный, ветреный день Пепо упал посреди маршировки на платке и не мог больше встать. Испуганный мальчик завернул сурка в полы своего сюртучка и бережно понес домой, но зверьку не стало лучше ни от теплого молока, ни от горячих ласк хозяина. Он лежал у Джиовани на коленях, жалобно стонал и поглядывал на мальчика умными, полными любви, глазами. К вечеру Пепо сделалось хуже, а ночью он умер на руках неутешно рыдавшего Джиовани.
Каким грустным и пустым показался Джиовани многолюдный город после смерти любимого зверька, заменявшего мальчику все дорогое, напоминавшего ему далекую, прекрасную родину и разделявшего с ним все невзгоды скитальческой, полной лишений, жизни.
Когда Джиовани пришел к Осе сообщить о смерти друга, то все испугались расстроенного вида ребенка. Каждый старался утешить его, чем мог, в особенности Ося, который сам, не меньше товарища, плакал по милом Пепо.
Несколько недель Джиовани ходил как в чаду, ни за что не принимаясь и ни о чем не думая, между тем накопленные у хозяйки деньги все вышли, надо было приискать себе какую-нибудь работу.
Шарманщики, жившие на одной квартире с Джиовани, предложили ему носить с ними по дворам клетку с ученым клестом, вынимавшим из ящика билетики с предсказаниями. За это они хотели положить мальчику жалованье и кормить его. Но Джиовани думал, что птица будет напоминать ему невозвратную потерю и потому наотрез отказался.
К этому времени подоспела Пасха, когда товары быстрее раскупаются, спрос на статуэтки тоже увеличился.
Сосед Джиовани, Иоганн, не мог зараз носить столько товару, сколько он продавал в день, и он начал брать на подмогу мальчика.
Публика охотно покупала у красивого ребенка гипсовые безделушки, платя за них, не торгуясь, чем хозяин, конечно, был очень доволен.
Случилось однажды, что Иоганну некогда было сходить самому за товаром и он послал за ним Джиовани.
В мастерской, где покупались статуэтки, работало много учеников, между которыми были и такие маленькие, как Джиовани, одни лепили прямо из глины, другие отливали формы из гипса, третьи рисовали.
Джиовани показалось, что он попал в такой счастливый уголок, где и умирать не надо.
‘Так вот где приготовляются чудные статуи! И какие все эти мальчики и молодые люди должны быть умные, что умеют их делать. Счастливцы!’ — думал он, с завистью посматривая на двух учеников, работавших над куском глины.
С этого дня Джиовани не знал покоя: во сне и наяву он только мечтал о том, как бы попасть в мастерскую, чтобы научиться лепить.
— О, как я стал бы хорошо учиться, я бы минутки не сидел без дела! — восклицал он тоскливо.
Однако, как он ни думал, поступить в мастерскую без подготовки и рекомендации было невозможно. Джиовани, тем не менее, не терял надежды со временем осуществить свою мечту. На накопленные деньги он купил себе глины и в свободные часы уходил куда-нибудь лепить, где никто ему не мешал. Он лепил, что попадалось на глаза, но все выходило непохоже, грубо, и мальчик с досадой бросал свои оконченные вещи.
— А все же я добьюсь своего! — говорил он каждый раз, когда принимался за новую фигуру, над которой он терпеливо просиживал много дней.
В одно воскресенье, когда Джиовани хотел отправиться к Осе, дверь отворилась, и в комнату влетел, сияя от радости, сам Ося.
— Поздравь меня! — кричал он, размахивая шляпой, — послезавтра я еду в Петербург, к отцу!
— Как? Ведь ты хотел ехать через месяц только!
— Да уж такой случай вышел: один из посетителей гостиницы едет в Россию, ему нужен в дороге слуга, так как он будет останавливаться во многих городах. Вчера он приходил пить кофе и спрашивал у меня, поеду ли я? Я, конечно, не заставил долго ждать ответа… Дай Бог здоровья моему хозяину, я накопил у него, кроме того, что посылал матери, сорок пять гульденов. Теперь я еду на всем готовом, значит, еще отцу денег привезу, — заключил радостно Ося.
Дети решили провести весело последнее воскресенье. Оба товарища сложились по десяти крейцеров на гостинцы и еду, а вечером пошли в театр.
Во вторник утром Джиовани отправился на вокзал провожать единственное существо в мире, искренно расположенное к нему. Бедный мальчик заливался горькими слезами, прощаясь с Осей.
Теперь он остался совершенно одиноким, даже Пепо не было у него, куда он пойдет бесприютный, осиротелый! Ося тоже много плакал и дал другу слово писать ему про себя.
Наконец поезд ушел, и Джиовани грустно побрел домой.
С наступлением жаров Вена мало-помалу пустела, жители разъезжались — кто на воды, кто на дачу, Джиовани тоже не нравилась жизнь в пыльном городе, когда лес и поля так манят к себе. Торговец статуэтками после праздников рассчитал его, и мальчик, ничем не занятый, мог гулять, когда и где ему хотелось. С отъездом Оси он обедал в кухне Вильгельма Майера, остальное время его не было в городе, прислуга думала, что скучающий Джиовани бездельничает, но они ошибались: Джиовани не шатался попусту. Он каждый день отправлялся в свой любимый Шенбрун и, выбрав там укромный, живописный уголок, где никто его не мог видеть, принимался лепить из глины. Под кустами у него была настоящая выставка, но все его произведения были большею частью неудачны и бесформенны, и один только автор их был в состоянии сказать, что они изображают.
В один жаркий августовский день Джиовани сидел под развесистым кленом и трудился над отделкою головки сурка, он так углубился в свою работу, что не заметил, как уже более получаса за ним стоял высокий господин и с любопытством наблюдал за ним. Головка никак не хотела принять то выражение, которое желал ей придать маленький художник. Пробившись с ней еще некоторое время, Джиовани бросил ее в сторону и с досадою воскликнул: ‘Клянусь Санта-Марией, что я сделаю верный портрет Пепо, хотя бы мне пришлось всю жизнь просидеть над ним!’
Незнакомец рассмеялся и ближе подошел к испуганному, сконфуженному Джиовани.
— Не бойся, дитя мое, я не сделаю тебе зла, — сказал он по-итальянски, протягивая мальчику руку.
Джиовани нерешительно дал свою руку, выпачканную глиной. Доброе лицо, тихий задушевный голос незнакомого господина и родной язык, на котором он заговорил, так подействовали на Джиовани, что через четверть часа он, совершенно не стесняясь, показывал новому знакомому свои работы, рассказывал про Осю, Пепо, про свое путешествие с ними, про свое детство и любовь к скульптуре. Господин внимательно слушал сбивчивый рассказ Джиовани, и на красивом лице его выразилось участие и расположение к бедному, одинокому ребенку.