Освобождение человека, Горбунов-Посадов Иван Иванович, Год: 1918

Поэзия
Время на прочтение: 124 минут(ы)
Скачать в PDF
Иван Иванович Горбунов-Посадов
Освобождение человека. Поэма о двадцатом веке.
Книга первая: Золото, железо, кровь или любовь?
Date: 1-3 ноября 2009
Изд: И.Горбунов-Посадов. Освобождение человека. М., ‘Посредник’, 1920.
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)
Rem: Отсутствуют стихотворения, позднее включенные автором в сборник ‘Песни братства и свободы’, т. 1, 1928 (http://az.lib.ru/g/gorbunowposadow_i_i/text_0020.shtml)
Дерзающим бороться за истинное освобождение человека посвящаю я эти страницы скорби и надежды.

И. Г.-П.

Фабрика смерти.

1. Пушечный завод.

Как яростной смерти кровавое знамя,
Из ста добела раскалённых печей
Взвивается красное, синее, белое пламя
Из ста добела раскалённых печей.
И молот гигантский безумно грохочет,
И радостно дьявол в кровавой короне хохочет!
Тот молот ведь рабство народов куёт,
Тем самым рабство своё ведь куёт
Рабочий народ!
Смотрите, мелькают там голые, в копоти, чёрные тени, —
Средь красного ада рои привидений!
Там пушечный плавят пролятый металл.
Там пир свой кровавый готовит Ваал.
Там братьев рабочих убийство готовит рабочий народ,
Там смерть для детей своих бешеный льёт
Человеческий род.
В этом дрожащем от ударов молота зданьи
С утра и до ночи свершается страшное дело:
Здесь братья готовят ужасные братьям страданья,
Готовят здесь то, что в куски разорвёт родное, людское, прекрасное тело.
По утру спокойно из тихих домов
Выходят рабочие. Целуют жён. В колыбелях целуют детей
20
И идут готовить страданья для тысяч таких же тихих домов,
Готовить смерть для тысяч мужей таких же жен, для
тысяч отцов таких же детей.
Каждый день за кусок незримой кровью облитого хлеба,
За кофе и суп они тысячи жизней братьев-людей предают.
За мясо и пиво детей — их отцов, матерей — сыновей, тысячи
глаз лазурного неба
Навеки лишают они. Все смерть, все смерть без конца они льют!
Каждый день они десять гигантских убийства орудий
Льют, сверлят, шлифуют, пробуют — будут ли хорошо разрывать
Их ядра людские, трепещущие жизнью, братские груди, —
Сердце людское, человеческий мозг хорошо ль в куски будут рвать?!..
Сотни рабочих рук заботливо повезут эти пушки отсюда
Во все концы, где больше денег за орудья убийства дадут.
И дети рабочего народа, одетые в солдатские шинели, повсюду,
Чуть прикажут, их жерла на братьев-людей наведут.
‘За веру, за царя, за отечество, за свободу!’ —
Им крикнут, — и они покорно пойдут убивать
Несчастных сынов другого рабочего народа,
Чтоб их землю, их свободу, их рынки для своих властелинов отнять.
У кого в руках эти подлые смерти машины, —
Тот повелитель, тот Бог, — Вильгельм, Марат он иль Напольон!
Пред ним рабствуют души, пред ним рабски согнуты спины.
Рев пушки — священнейший в Mиpе закон!
И если сегодня вы, льющие пушки, рабочие-братья,
Откажетесь быть рабами тех, кто назвал себя вашим
царем, вашим вождем,

21

Ваш владыка пошлет на вас в солдатских шинелях ваших
детей, ваших братьев,
Расстрелять вас из пушек, созданных вашим безумным трудом!
За окровавленный пушечный хлеб рабочий свои мускулистые руки,
За окровавленное золото инженер свой ученый мозг продают,
Чтоб вечно царили Насилье, Грабеж, угнетенных безконечные муки.
День и ночь они рабства кровавые цепи куют!
Красное зарево горит! Красное зарево горит!
Фабрика смерти вся огнями, как праздник великий, блестит.
Вечно к убийству, к убийству она призывает людей!
Золота, золота жаждет ее ненасытная касса!
Матери народов, готовьте скорей
Пушечное мясо!
День и ночь, день и ночь, не стихая, пылают эти огни.
День и ночь, день и ночь смерть готовят они.
Все муки и смерть, все муки и смерть, рабство и смерть все
готовят они,
Эти ада людского огни!
Как яростной смерти кровавое знамя,
Из ста добыла раскаленных печей
Взвивается красное, синее, белое пламя
Из ста добела раскаленных печей.
И молот гигантский безумно грохочет,
И радостно дьявол в кровавой короне хохочет!

2. Заказчики смерти.

На пушечный, жадный, всемирный завод
Отовсюду съезжается пестрый народ, —
Послы от великих и малых владений,
Заказчики смерти, убийств и мучений!
22
Австриец и турок, и серб, и испанец,
Голландец, румын, мексиканец…
Все в лентах и звездах, все с золота полным мешком.
Миллионы народные, страшным, кровавым трудом
Миллионами рук трудовых нажитые,
Здесь бросят они за чудовища смерти стальные,
Которые льют здесь опять, и опять, и опять,
Чтоб жизней милионы пожрать.
Гостей дорогих, как царей, здесь встречают,
И пиршества залы здесь вечно блистают
Сверкающим морем огней
Для золота груды несущих гостей.
С утра и до ночи для них здесь шампанское весело льется…
Здесь смерть продается!

3. Брат рабочий.

Брат рабочий, остановись на мгновенье!
Там, вдали, ты видишь это виденье?
Страшная яма в земле,
Бомбой взорванной,
Мозг в разможенной солдатской торчит голове,
Бомбой оторванной.
Руки и ноги накиданы кучей кругом.
Трупы и трупы с кровавым, как мясо, лицом.
Черная кровь запеклась на разбитых костях.
Ужас застыл в раскрытых на небо глазах.
Это работала пушка твоя!
Это твоя, брат рабочий, работа, твоя!
Брат рабочий, ты видишь, как жирна здесь земля!
Здесь крестьянская, мирно трудилась семья.
Шел здесь крестьянин любовно с сохой.
Семя святое струей золотой
Тихо ложилось, с горячей молитвою.

23

Люди прошли здесь с безумною битвою.
Взорвана пашня, Там, где с любовью
Пахарь пахал, с его мозгом и кровью
Смешана взрытая бомбой земля.
Это твоя, брат рабочий, работа, твоя!
Брат рабочий, ты видишь рабочего маленький дом?
Каждая тряпочка тяжким трудом.
В нем собиралась годами. Но песня ребенка,
Как во дворце, в нем звучала так звонко!
Бомбой отцу голова снесена,
Сын изувечен, разорвана в клочья жена.
Дом их, как факел, пылает.
Труд их, всей жизни кровавый их труд погибает!
Это твоя, брат рабочий, работа, твоя!
Проклята будь же навеки она!

Властители человеческого духа.

1. Газета.

Скорей! Скорей! Скорей! Контора не ждет! Магазин не ждет! Министерство не ждет! Банк не ждет!
И в тумане морозного солнечного утра начинающегося делового дня бегут сотни тысяч людей, — колесиков, винтиков огромного механизма европейской столицы, сотни тысяч частичек огромной кипящей души великого города.
Скорей! Скорей! Скорей!
У всех в руках газета. Молодые, старые, нарядно одетые господа и люди в рабочем платье — все бегут, читая на ходу газету. Все, спешащие в омнибусах, в трамваях, в подкатывающих, в облаках пара, к центрам столицы вагонах утренних поездов, — все головы в котелках, цилиндрах, меховых и суконных шапках, все склонены над свежими листами газеты, вдыхая запах свежей типографской краски, жадно проглатывая на ходу новости.
Утром они впитают в себя, как губки, все, что им скажет газета, а вечером уже будут горячо повторять все это друг другу, как собственное глубочайшее мнение, как заветнейшее свое убеждение.
В каждую голову, как новая пластинка в граммофон, вставляются каждый день мысли газеты: в эту голову мысли консервативной газеты, в эту либеральной, в эту коммерческой, в эту социалистической газеты, в эту бульварной. В голову каждого человека вставляется каждое утро заемный разум его газеты.
Вы думаете, что все эти люди говорят что-то свое, — свои слова, свои мысли?

25

О, нет, нет! Это она, газета, говорит их языком, ворочает их мозгом, распоряжается их душой.
Эти человеческие стада, эти миллионы будут думать сегодня то, что велит им думать их газета, будут чувствовать те чувства, которыми она заразит их, благословлять то, что велит им благословлять их газета, ненавидеть то, что она велит им ненавидеть.
Мысли мудрецов? Никому до них нет дела. Собственные свои мысли? Для них нет времени. Зато есть газета. Газета начата на улице, в трамвае, окончена налету, в конторе. Голова набита. Получено все, что надо им, людям, у которых нет времени для собственных мыслей.
Газета властвует над читательской душой, — газета, властительница души 20-го века, ум толпы, презирающей свой божественный разум и покупающей себе каждое утро за пятачек заемный ум газетных писак.

2. ‘Отечество, отечество выше всего!’

‘Великое Отечество!’ ‘Великое Отечество!’ — кричат по всей столице хриплые голоса газетчиков, бегущих с огромными пачками только что полученных номеров ‘Великого Отечества’.
Миллионами разбросается сегодня она, эта газета, величайшая властительница духа, по всей стране, забрасывая своими листами города, местечки, фабрики, деревни, забрызгивая все мозги грязными чернилами своих писак.
Беспрерывно гудят телеграфные проволоки, неся ‘Великому Отечеству’ известия со всего мира. Везде ждут каждый день его появления, как великаго луча солнца, как великого откровения.
Знаменитые писатели страны печатаются в нем, потому что ‘Великое Отечество’ платит, как никто. Сотни людей толпятся по вечерам пред громадными, ослепительно ярко освещенными окнами его редакции, в которых в сиянии электричества появляются новые всемирные известия.
Каждый день газета ‘Великое Отечество’ разносит по стране свою проповедь. Каждое утро, как колокол, благовествует она над страною. Каждый день она проповедует поклонение великому отечественному Мамону и Молоху. Ка-
26
ждое утро кричит она о том, что высшая задача всех граждан — высосать для своей страны величайшие богатства из мира и, ради этого, достичь величайшей власти над всеми на свете.
Каждый день газета призывает свой народ ожесточенно бороться во имя этого со всеми остальными народами, со всем миром.
Каждое утро она проповедует, что весь мир создан для воцарения над ним ее великого отечества, ибо его культура самая высшая, его товары самые лучшие, его старый Бог самый сильный, и потому весь мир создан для собирания с него барышей купцами ее великого отечества.
Все другие, все соперники, должны быть обессилены, обезоружены, раздавлены, — все конкуренты великой отчизны!
Каждый день газета призывает к усилению вооружений. Вооружение, вооружение, вооружение без конца, чтобы быть вооруженными с ног до зубов, чтобы быть сильнее всех, чтобы быть готовыми одолеть всех в великой борьбе за власть над всем миром, в борьбе за океаны, за колонии, за рынки, за сырье.
Каждый день газета призывает точить штыки на гнусных и коварных соседей, которые не хотят отдать всех барышей мира купцам и дворянству ее святого отечества.
Ее великая отчизна — это святая земля святого народа. Ее император — воплощение Божией правды на земле. Ее генералы — представители божественной силы и права. Ее помещики — это любящие отцы народа. Ее финансисты — это воплощение честности и бескорыстия. Ее коммивояжеры — это пионеры культуры и цивилизации.
Ее правительство — величайший друг мира, величайший охранитель мира с миллионами солдат, штыки и пушки которых каждый день поют Осанну Богу и великому отечеству и воспевают мир на земле и в человеках благоволение, приготовляясь к всемирному убийству.
Повсюду, везде, по всему миру миллионы рабочих, крестьян, миллионы людей труда в кровавом поту совершают в каждой стране свою великую работу, и мечта их одна — свобода, мир, хлеб!
Каждое государство состоит почти все из этих людей — людей труда и мира, которые хотят только труда, мира и свободы!

27

— Нет! Нет! — кричит газета. — Все народы, кроме нашего, чудовища зависти, коварства, корысти. Все хотят задавить наше отечество, нашу мирную, культурнейшую, благочестивейшую страну!
И газета набрасывает на окружающие народы страшный призрак — чешую чудовищ, покрытых щетиною штыков и пушек, разевающих ужасную пасть с жадно сверкающими зубами, угрожающую поглотить великое отечество.
‘Франция жаждет… Россия готовится’. Весь мир хочет ограбить святую отчизну, все другие государства хотят вырвать из рук ее великую добычу.
И миллионам одуренных читателей слышится, как щелкают зубами чудовища.
— О! Да! Да! Надо вооружаться. Надо беспрерывно, безостановочно вооружаться. Надо беспрерывно точить штыки, иначе враги поглотят нас.
Голосуйте, голосуйте за новые кредиты на армию и флот!’
‘Еще… Еще… Еще…’
‘Весь мир — наши враги. Они стоят поперек нашего пути. Они не хотят дать нам, они хотят отнять у нас.
‘Мы — избранная раса, и потому наша сила и право. Весь мир должен стать только нашей добычей. Мы — избранное племя, и потому мы должны править всем миром для блага человечества.
‘Нам рынки! Нам земли! Нам рудники! Нам концессии! Нам монополии!
‘Все нам, ибо наша святая родина — лучшая из родин, носительница всего святого, светоч мира, средоточие культуры и всех добродетелей.
‘Слышите, как щелкают челюсти наших соседей? Острите же зубы великого отечества!’
Каждое утро газета вливает свой черный яд в ухо миллионов читателей.. Каждое утро она пропитывает всех ненавистью ко всем.
Каждое утро она разжигает алчность и ненависть между народами, разжигает душу читателей воинственными аппе-
28
титами, военной славой великого отечества, обожествлением великих прославленных отечественных королей, полководцев и министров — мировых убийц и грабителей.
Каждое утро газета играет на всех самых диких, себялюбивых, корыстных, тщеславных, злейших струнах народа.
Каждое утро газета озверяет миллионы. Каждое утро она проповедует единую веру в единую божественную истину пушки и штыка, отравляя мозг семидесятимиллионного народа.
Каждый день отравляет она его жадностью, завистью, ненавистью. Каждый день готовить его к грабежу и разбою.
Каждое утро, как колокол, звучит над всей страной газета ‘Великое Отечество’, и проповедь ее несется далеко-далеко по всему миру, где только есть сыны ее отчизны.
Каждое утро кричит она: ‘Помните о святой родине! Помните о ней!’
И слезы восторга наполняют души миллионов, слезы умиления застилают им глаза, — и тогда бери голыми руками, тащи, куда хочешь — стричь, и резать, и бить, и жечь черных, и желтых, и белых, и католиков, и православных, и лютеран, и буддистов, и магометан, и конфуциан, кого угодно, чтобы во имя ее, дорогой, святой родины, обобрать и передушить целые народы.
Родина, родина выше всего!
Все средства хороши, чтобы родина могла выгоднее продавать свои пушки, машины, сукна и краски.
Горе побежденным! Прав тот, кто силен.
Нет подлости, которую было бы грешно сделать для родины. Грабеж чужих земель для родины — это священный акт. Убийство для родины — это священнодействие.
Нет преступления, которое не делалось бы святым, если оно совершается для отечества.
Родина, святая родина выше всего!

3. Кто пишет ‘Великое Отечество’.

По величественной, как во дворце, лестнице молодой, недавно лишь начавший, даровитый писатель с замиранием

29

сердца поднимается в святилище — в редакцию, где пишется великая газета, откуда лучи ее разбрасываются по всему миру.
Огромная, ярко освещенная приемная с почтительно ждущими мужчинами и дамами. Потом великолепные коридоры с мягкими коврами, в которых беззвучно тонут шаги, бесшумно отворяющиеся с обеих сторон коридоров двери, за которыми видны столы с склоненными над ними пишущими фигурами.
С благоговением молодой писатель переступает порог кабинета редактора.
Вот он, великий творец газеты, за своим огромным столом с гигантской лампой с зеленым абажуром с золотой отделкой, заваленный рукописями, корректурами, газетами, книгами, корреспонденцией со всего мира.
Вот он, как капитан на корабле, с трубкой у уха, беспрерывно отдающий приказания в кабинеты редакторов отделов, отдающих, в сбою очередь, распоряжения десяткам людей, которые, наполняя воздух облаками табачного дыма, исписывают белые полосы бумаги в комнатках, разбросанных вокруг кабинетов их шефов, быстро набрасывая то, чем они должны начинить завтра утром все головы в стране.
Вот он, когда-то пылкий социалист-студент с густой копной черных волос, кумир работниц пролетарок на рабочих митингах, рассыпавший, как огромные искры, огненные слова в дни забастовок и стачек.
Хорошая сигара и ежедневная бутылка вина, — тогда это была безумная мечта! Теперь его жена и любовница в брильянтах. Огромный дом на лучшей улице. Всеобщий почет и уважение. Прекрасные экипажи и ящики драгоценных сигар, которые он швыряет, едва закурив. Вина он пьет только двух-трех высших марок. Остальные — пойло для черни.
У социализма нет врага коварнее этого господина с седыми теперь, длинными, поэтически взволнованными волосами. Он ловко вносит опустошения в самую социалистическую среду, лаская мозги рабочих социал-патриотическими идеями, развертывая пред ними великолепные перспективы великого отечества, грандиозно, попирая все другие нации, развивающего свою промышленность, на теплой материнской груди которой
30
расцветает счастливая, довольная, сытая жизнь рабочих с достаточным количеством свинины и пива.
Он знает, как прельстить сладким голосом сирены доверчивых парней в блузах и соблазнить в конце концов их представителей голосовать за новые кредиты на армию и флот, без которых не может быть расцвета отечественной промышленности и счастья отечественных рабочих.
Искусство его, великого мага журналистики, необыкновенно и потому необыкновенно оплачивается.
Он отстаивает с пеною у рта и со всем ярким блеском своего многогранного таланта все, что увеличивает доход его издателя, а, главное, его собственные барыши.
Он пишет и приказывает писать все, что увеличивает его редакторское жалованье, его гонорары, его прибыли с акций и облигаций, которые присылаются ему дельцами, капиталистами, банкирами, вплоть до подарков из кабинета самого высшего в империи лица.
Он может писать все, так же как могут писать все его молодцы, его верная шайка, которая ожесточенно строчит вокруг него в заволоченных табачным дымом кабинетах.
О, среди них тоже есть прежние буйные головы, горячие сердца — коллективисты, коммунисты, анархисты, когда-то метавшие громы и молнии в сытую буржуазию. Но им надоело жить впроголодь, плохо одеваться, пить скверное пиво и не иметь шикарных женщин.
И они пишут все, что только им прикажет стальная касса издателя.
И они-то, эти проституты печати, эти проституты мысли и слова, властвуют разумом и душой человека двадцатого века!

4. Великий издатель.

‘Просят пожаловать!’ Торжественный лакей, почтительно распахивает двери перед величественной фигурой седого профессора, действительного тайного советника, ректора университета.

31

И на встречу ему из-за огромного рабочего бюро поднимается могучая грузная фигура великого издателя великой газеты.
‘Рад вашему посещению!..’ — и, крепко пожимая руку, издатель увлекает профессора в интимный уголок кабинета, где, в глубоких мягких креслах, за столиком из красного дерева с золотою инкрустацией, с лампой, льющей мягкий свет из-под абажура небесного цвета, так интимно беседуется в облаках дыма великолепных сигар.
О, сколько лиц — и каких замечательных, выдающихся, необыкновенных лиц видит этот уголок!
Здесь беседуют с великим издателем знаменитые писатели, актеры, депутаты, дипломаты, министры, великие банкиры, могущественные биржевики, колоссальнейшие мошенники и грабители целого мира.
Здесь, в этом уголку, в этих глубоких креслах, совершаются величайшие сделки. Даровитый публицист входит сюда честным еще человеком и выходит негодяем, навсегда продавшим свое перо и убеждения. Талантливая актриса входит сюда женщиной, отдававшей свою ласку только тому, кого она любила, и выходит проституткой, отдавшейся в этих же креслах старому негодяю, получив за это брильянты и славу в его газете, создающей и убивающей таланты.
Здесь совершаются величайшие сделки для привлечения газетой умов и капиталов в огромнейшие предприятия величайших акул капитализма, спекуляции, ажиотажа.
Здесь задумываются колоссальные дела во всех частях света и колоссальные провалы конкурентов, — всех тех, кто обходит бумажник издателя ‘Великого Отечества’.
Здесь заключаются величайшие политические сделки. Здесь совершается великое сводничество между продающимися публицистами и политическими деятелями и их покупателями — государством и капиталом.
Отсюда возвышаются и низвергаются репутации общественных деятелей и талантов. Отсюда поддерживаются, прославляются и рушатся министерства, когда они идут поперек интересам великих патриотов, великих акул патриотической наживы.
Возвышаются и низвергаются… воздвигаются и рушатся… Но изо всего, изо всего текут ручьи золота в кассу этого
32
грузного человека, перед которым низко склоняются почитаемые, важные, сановные люди.
И тысячи людей сочли бы за счастье пожать его огромную, жилистую, волосатую руку, небрежно сбрасывающую сейчас пепел с кончика сигары в золотую чашу, которую держит золотой смеющийся амур.
Однажды в этом уголку, на этом кресле сидел в интимной беседе с великим издателем сам император.
Да, сам император, в дни жесточайшей избирательной борьбы самолично осчастлививший редакцию ‘Великого Отечества’ своим посещением и лично из своих рук вручивший издателю патент на баронское достоинство за услуги, оказанные родине, — сам император провел полчаса в этом самом кресле, интимно беседуя с великим издателем.
Снилось ли это этому человеку, когда он был обер-лакеем в гостинице ‘Мавритания’, потом комиссионером по сбору реклам, потом содержателем конторы реклам и объявлений, потом владельцем маленькой провинциальной газетки, которая под его искусными руками сделалась победительницей тысяч читательских сердец?
Он нащупал все слабые места читательского сердца. Он попал в жилу. Он постиг все животное, все преступное, гнездящееся в человеке. Он изучил зверя и самца в человеке-читателе и устремился ему на встречу со своей газетой.
Уголовщина! Убийства! Грабежи! Замечательные кражи! Обольщения! Изнасилования! Потрясающие преступление всех родов! Сенсационные процессы с размазыванием всей преступности полового извращения, садизма, гениальных изобретений грабежа и воровства всякого рода от краж со взломом до великих тончайших тайн ограбления миллионов дураков биржевиками и аферистами.
Сенсационные скандалы со всех концов мира!
Бульварные уголовные романы, бьющие по самым крепким нервам, заливающее читательские души грязью, распутством, втягивающее их в атмосферу преступности, одуряя их, как крепчайшая водка.
Он схватил читательскую толпу за уздцы и повел ее за собой.

33

Но больше всего — кровь, кровь!
Сладострастие и кровь — грязь и кровь, — о, он понял, как читатель любит кровь! Боится ее и любит. Яркие сцены убийств в пламенном изображении репортера и в ярком наброске художника, немедленно прискакавшего по горячим кровавым следам. Надо, чтобы читатель слышал, как нож еще поворачивается в ране и хрустят кости жертвы!
Но эти убийства все же так незначительны!
Зато мировая сцена дает постоянно великое массовое убийство — войну.
О, счастье! Войны, благодетельные войны не прекращаются ни на минуту! Нет минуты на этом безумном земном шаре, когда бы где-нибудь в каком-нибудь его углу человеческие стада не резали бы друг друга для своих грабителей и владык.
Бросая в это все свои деньги, он шлет от своей провинциальной газеты на всякую войну специальных корреспондентов, — ловких, отчаянных парней, не смущающихся ни перед какою ложью и кровью, посылающих, при случае, собственные пули в головы каких-нибудь дикарей, которых колониальные войска режут во славу великого отечества, и шлющих великолепные корреспонденции, которыми зачитываются за кружкою пива обыватели, охочие до человеческой крови.
Скандал, кровь, преступление, сладострастие, — все это в утонченной форме он переносит в большую столичную газету, которая через десять лет побивает рекорд всей отечественной прессе.
Кровь, преступление, сладострастие, — и к этому еще выгоднейшая из всех афер: патриотизм, — пылающая, как вулкан, великая любовь к великому отечеству!
Она забрасывает его миллионами. Она делает его, лакея, собирателя реклам, литературного шулера бароном империи. Она украшает его лакейский фрак звездою. Она делает его властителем миллионов голов человеческого стада.
Теперь у него есть еще только одна великая, заветная мечта: ‘Великая всемирная война’.
34
О, если бы она!
‘Военные известия его газеты, превосходящие всех! Военные корреспонденции, затмевающие всех в мире! Миллионные затраты, возвращающиеся в десятках миллионов!
И океаны, океаны крови, увеличивающее в тысячи раз тираж его газеты!’
‘Самый огромный барыш с крови людской!’
И он готовит эту войну. Он плетет, с великими политическими убийцами и грабителями, с шайкой своих писак, кровавую паутину, оплетающую невылазною преступною сетью умы человеческих стад великого отечества.
Он упорно стравляет свой народ с другими народами.
Он готовит великие союзы убийц.
Вместе с отечественными стратегами и министрами политики он готовит ужасающее из преступлений.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— ‘Да… Да… — говорит он старому величественному профессору. — Ваши статьи о великих идеалах нашей нации превосходны… превосходны…
— А затем, — медленно, важно, растягивая слова, говорит профессор, — по моему плану, как я вам уже сообщал, должна следовать статья о России, как о враге цивилизации, но я хотел бы сначала получить от вас ответ на мое последнее письмо.
Его письмо? Ах, да, просьба об увеличении еще его гонорара, хотя и так гонорар был недавно еще чрезвычайно повышен. Старый жаднюга!
Но статья его так нужна, так нужен сейчас усиленный поток патриотического дурмана из уважаемых уст знаменитого историка-патриота.
Сколько же ему еще прибавить?
‘За сколько его можно купить?’
Вот вопрос, который задает себе великий издатель, при свидании с каждым человеком. О, он знает, можно купить каждого, — вопрос только в цене, — каждого: писателя, ученого, депутата, профессора, священника, министра, лакея, служанку, даму, актрису, художника, философа.

35

Ученость, талант, совесть, убеждения, душа, тело — все продажно. — ‘Сколько?’ — в этом лишь вопрос.
Сделка совершена. Величественный профессор поднимается с кресла, крепко пожимаются руки, и они расстаются, эти союзники, ненавидящие и презирающие друг друга, —
Этот ученый отравитель умов студенческой молодежи и миллионов читательских мозгов, этот продавец, извратитель науки, страстно воспевающий отечество, потому что нет ничего выгоднее, как доить святую родину и натравливать сынов ее на другие народы. Сотни тысяч в имперском банке, и вилла в Швейцарии, и звезды, которые сияют во время придворных празднеств на профессорской груди, — все так красноречиво говорит об этом!
И этот шулер журналистики, торговец продажным человеческим словом, одуритель и растлитель духа огромных человеческих масс, который был бы в старину бандитом, пристанодержателем, пиратом, содержателем публичного дома, а теперь, в 20-м веке, это великий властитель духа, великий властелин умов великой империи, великий издатель величайшей газеты, — этого великого публичного дома человеческого духа.
И такие же, как он, сидят повсюду. Повсюду такие же великие, жадные до золота и крови, газетные пауки — в Лондоне, Париже, Вене, Петербурге, Москве, Нью-Йорке, Риме, Токио — везде плетут свою кровавую паутину, свои кровавые сети, в которых, как ослепленная бабочка, бьется ослепленная мысль человеческая.
Все они — вся эта шайка отравителей души народов — беспрерывно готовят войну, готовят ненависть и кровь.
Все они работают во славу своих отечеств. Народы, режьте для них друг друга, потому что святое отечество и их издательский бумажник выше всего!

5. Фабрика яда.

Огромное здание содрогается от стука огромных машин. Гремят машины, визжат сотни ремней. Горит тысячами
36
огней величественное, колоссальное здание типографии ‘Великого Отечества’ — одной из величайших газет мира.
Как по волшебству, сами разворачиваются гигантские валы бумаги, исполинские длинные ленты ее охватывают черные валы стереотипа, и через мгновение волшебные щупальцы подают тысячи за тысячами готовые, отпечатанные, разрезанные, сложенные, свежие листы газеты.
Сотни тысяч, миллионы листов ее, которые разнесут все, что захочет хозяин газеты, во все уголки страны, понесут далеко, далеко по всему свету, где только звучит отечественная речь.
Тысячи рабов-пролетариев печатают эти листы, полные черного яда, удерживающее народы в экономическом, военном и духовном рабстве, нагло обманывающие, разъединяющие, отравляющие враждою души миллионов людей, которые могли бы быть братьями друг другу.
Рассуждать рабочему человеку не приходится. Платят хорошо, есть-пить надо. Сыну нужно молоко. Жене и дочери новое пальто. Самому себе привычная бутылка пива.
Правда, вчера газета восхваляла новый военный налог, взваливаемый на народную шею, а сегодня она доказывает всю необходимость нового увеличения еще армии и военного бюджета, нового увеличения леса штыков, направленного против соседних народов и прежде всего против собственного своего пролетариата. Но пить-есть надо. Рассуждать не приходится.
И тысячи социалистов-пролетариев набирают, печатают развозят, разносят по всей стране преступную ложь, науськивающую друг на друга народы,
Отраву, которая сегодня утром повсюду глубоко отравит народные мозги.
Валы с новыми стереотипами вставлены. Готово. Ремни свистят. Машины начинают грохотать. Пролетарии-социалисты готовят черный газетный яд для души народа.

Век великого познанья.

I.

К великим тайнам мирозданья
Двадцатый век великого познанья
Огромные раскроет нам врата.
Уже безмерна высота,
Куда поднялся гений человека
Средь девятнадцатого века!
День каждый нам великого открытья свет
Бросал! Ученый и поэт
Творили нам великие созданья.
Но бездны новые уму откроет знанья
Двадцатый век! Кипит работа. Мысли гений
Все новых, новых полон вдохновений.
Ни днем, ни ночью путь не прекращая,
Ты шествуешь, наука мировая.
Когда все спит, в тиши лабораторий,
В сосудах химика свершается твой труд,
И звезды в телескоп обсерваторий
В ночи нам тайны неба предают.
Из воздуха, земли, воды, из неба
Ты исторгаешь чудеса свои,
Наука! Там, где колос жалкий хлеба
Один качался, порошки твои
Волшебные колосьев куст подъемлют из земли!
Все, все стихии проницая,
Отвсюду сил земных богатства извлекая,
38
Всю, всю вселенную служить,
Наука, ты заставишь человеку!
Безостановочно твоя прядется нить.
Двадцатому свершить удастся веку
То, что в безумных снах не снилось нам.
К людским ногам
Наука принесет сокровища без счета,
Чтоб жизнь текла без тягостной заботы,
Богатая, нарядная, полна
Удобств и красоты… чтоб золота волна
Лилась от нас и к нам, звеня и веселя
Наш взор!..

II.

Культура движется, сверкая и гремя!
И тут же, у подъезда университета,
В лохмотья грязные, истлевшие одето,
Столичной улицы погибшее дитя,
Безграмотный, голодный, жалкий, смрадный,
Несчастный мальчуган подачки молит жадно,
Чтоб, вымолив гроши под снегом, под дождем,
Отдав отцу под грозным кулаком,
Остаток их пропить с ватагой очумелой
Заброшенных людских щенят,
Таких же, как и он, несчастных, темных, нищенок ребят,
Так рано в воровстве, в разврате закоснелых.
А здесь… у Высших Женских Курсов… продает
Свое поруганное тело
Почти-что девочка. Уж не стыдяся, смело,
Дрожа от холода, рукою посинелой
Она прохожих манит и зовет
В трущобу гнусную, где жизнь ее идет
В чаду вина и страшных унижений.
Таких, как эта, тысячи падений
В столице каждый день несет.
Пока их сестры пьют науку полной чашей,
В помойной яме подлой жизни нашей

39

Таких, как эта, гибнет миллион,
И убиваемой души их стон
Никто не слышит…
И у дверей библиотеки, где искусств,
Наук сокровища блаженно изучая,
Сидят ученые, свой мозг обогащая,
На тротуаре падает без чувств
Старик, голодной смертью умирая.
И эта смерть голодная пощечину дает
Цивилизации всей нашей лживой
С ее тщеславьем, черствостью, наживой
Безчестной!

III.

Шумная толпа идет
Студентов в двери клиники. Сияет
Сверкающей, волшебной чистотой
Зал операций. Умирающих спасает
Здесь нож хирурга сталью голубой,
Вонзаемой стальной профессора рукой.
Здесь, в лабораториях, пытливые взоры ученых
Работают сквозь микроскоп над бациллами,
Размножающимися под их всепроницающим глазом,
Работают над страшными семенами смерти,
Чтобы исторгнуть великую тайну
Победы над смертью и мукой.
Со смертью страшная пылает здесь борьба!
Наука борется — упорна, как судьба —
У смерти вырвать жизнь ее раба,
Висящего все дни над смерти черной бездной
И вечно ждущего руки ее железной
Последнего толчка!
Наука борется в великом нашем веке —
На час, на день, на год и, может быть, навеки
Спасти огонь, едва дрожащий в человеке!
40
Бактериологи сами окружены ужаснейшей из опасностей.
Каждый шаг их изучения грозит им смертью.
И, время от времени, под звуки любящей речи одного, из товарищей,
Погребают нового героя науки,
Нового мученика за спасение человеческих жизней.
И тут же, за окном, — в нескольких саженях от этих зданий,
Мимо студентов, спешащих для изучения великой науки
уничтожения человеческих страданий,
Проходят нога в ногу сотни таких же молодых,
Таких же дышащих весною жизни людей
В солдатских шинелях,
С ружьем на плече,
И в нескольких саженях от этих клиник и лабораторий,
Где идет беспрерывная борьба за спасение жизни,
Каждое утро эти юноши учатся
В школе великого человекоубийства.
Каждое утро вдоль длинной площади
Далеко слышно завывающее ‘ура’,
И юноша-солдат, студент страшного университета братоубийства,
Бежит, дико завывая, на мешок, изображающий человеческое тело,
Чтобы воткнуть в грудь брата-человека, в кишки его
Свой остро-отточенный штык,
Чтобы убить и искалечить его, превратить его в куски
окровавленного мяса.
Каждое утро они наводят дуло этих ружей
На мишени, изображающие людей,
И пускают в их сердце пулю за пулей,
Стараясь, чтоб каждый выстрел уничтожил человеческую жизнь.
Нож хирурга и микроскоп, спасающие человека от страданий и смерти, и тут же вместе, все в той же человеческой руке, — окровавленный штык и зверское ружье и бомбы!

41

Ученики великой школы спасения жизни — и тут же вместе такие же прилежные ученики великой школы человекоубийства!
И этот кровавый хаос называется двадцатым веком!
Двадцатый век, сияя гордо знаньем,
Торжественно ты входишь в нашу дверь,
А человек, со всем его познаньем,
И с преступленьем, и страданьем, —
Все тот же дикий, темный зверь!
К чему все ваши университеты, когда в одной аудитории в них учат, как останавливать кровь, брызжущую из ран, а в другой учат праву государств, царей и республик на жизнь и смерть человека, —
Дьявольскому праву обагрять мир океанами человеческой крови, когда только им захочется!
К чему все ваши школы, все ваши философы, все ваши
литературы, все ваши науки,
Когда все они не могут научить человека одному —
Перестать быть убийцей!

Ненужные.

Город, город, великая, огромная столица!
Что для тебя человеческие жизни, человеческие сердца,
человеческие лица!
Что для тебя, быстро бегущий, великий, деловой век,
Какая-то капля, — какой-то один, один человек!

Она.

Ночь. Мороз. Вьюга.
В больницу слегла старая подруга,
Которая все же порой впускала ее.
Немытое недели, ледяными иглами колет ее тело белье.
Последнее убежище — старая бульварная скамья…
Она уже готова. Замерзла. Вьюга уже занесла
Рваный платок, рваные башмаки, седые волосы пылью снежной.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Далеко-далеко, в глубь города, уходят цепью печальной, безнадежной,
Как погребальные огни неизбежной,
В белом тумане единственные свидетели ее смерти — ночные фонари…
Под сияющим, царственным, снежным покровом,
В молчаньи ледяном, величественно-суровом,
Она будет тихо здесь лежать до зари.

Он.

Сегодня, как вчера, он стучался во все двери,
И все, как вчера, встречали его жестокие как звери:

43

‘Нет для тебя ничего, ничего, ничего!
Нет для тебя ни угла, ни куска, ни труда, ни сердца ничьего!’
Еще когда на мосту катился экипажей праздничный гул,
На морозе сжавшись, как котенок, клубком,
Он заснул
Сегодня, как вчера, под этим огромным мостом.
Но сегодня над ним сжалилось небо:
Сон его полон любви, работы, ласки, хлеба!
Вьюга над ним колыбельную песню, как мама родная, поет.
Праздничными огнями блещут бедные села!..
Звон колокольный родных деревень на праздник веселый,
Как в детстве, как в солнечном детстве, зовет!..
Небо во сне над ним улыбается, нежно голубое…
Ясной улыбкой во мраке под аркой моста светится его худое
Измученное, молодое, застывшее лицо…
Замкнулось страшное жизни кольцо!

Оба.

Завтра их трупы в холодном тумане рассвета поднимут.
Завтра бездушные руки на телегу их с отвращением вскинут.
В морге приют они страстно желанный найдут.
И ничьи родные глаза их там не найдут,
Ничьи губы к их холодному лбу не прильнут.
Что две жизни для великого, миллионного города значат?!..
Ничьи глаза о них не заплачут,
Ничьи!
Мимо бежит молодой, деловой, быстро спешащий
Двадцатый век.
Что для него какой-то ослабший, павший, пропавший
Брат-человек?!..

Задушенный Христос.

В алтаре собора висит крепко пригвожденный Христос.
Гвозди разрывают в кровавое мясо Его тело,
Замученное за то, что Он призывал к уничтожению всякого насилья в мире, к уничтожению всякого разъединения людей, всякого разделения на племена и на царства, —
Замученное за то, что Он призывал к уничтожению в мире всякой власти человека над человеком, чтобы не стало больше в мире меж братьями-людьми царей и начальников, рабовладельцев и рабов,
Чтобы все были как один, как одна душа,
Чтобы не стало никакой власти человека над человеком, кроме одного царя — Бога, кроме одной власти — Любви!
Он висит, истерзанный за то, что Он проповедывал, чтобы никогда, никогда, ни во имя чего
Не поднялась рука человека на брата-человека,
Чтобы ни один человеческий волос не упал никогда от руки брата человека!
Он висит, окровавленный за то, что Он учил любить без предела.
Он растерзан властями за то, что он поднял человека на высочайшую вершину любви, уча его любить и врагов.
Он растерзан священниками за то, что Он хотел сделать всех людей Богами.
И на этой страшной виселице,
На которую вздернут Он, невиннейший из невинных,

45

Насквозь пробитый кровавыми гвоздями,
Оплеванный, избитый, растерзанный врагами,
На этой виселице, испуская в муках свое последнее дыханье,
Он молился за них, за своих врагов,
Совершая этим величайшую победу любви!
Он висит, крепко пригвожденный, —
Он, великий уничтожитель всякого насилья, всякого рабства, всякого суда, всех темниц, всех пыток, всех мучений, всех казней в мире.
Он висит, крепко пригвожденный кровавыми гвоздями,
Которые вбили в Его окровавленные ноги и руки все властители и первосвященники мира!
А перед собором, где висит Распятый,
Стоят тысячи юношей в солдатских шинелях, с опущенными к ноге ружьями,
Штыки которых ярко горят на солнце.
И священники в золотых ризах,
Называющие себя учениками Христа,
В торжественной проповеди
Учат эти молодые души свято повиноваться великим угнетателям, грабителям и убийцам, царям и начальникам императорам, президентам и фельдмаршалам.
И не содрогающейся, преступно твердой рукой
Они благословляют,
Они окропляют святою водою эти войска, ружья и пушки — дьявольские орудия убийства, —
Святою водою, в которую перед тем они погрузили крест с изображением Иисуса,
Распятого за то, что Он проповедывал уничтожение всякого братоубийства, уничтожение всех войн, всех войск в мире.
Они кропят этой водой ружья и пушки,
Которые будут завтра бешено рвать в кровавые клочья тела братьев-людей!
46
И тысячи этих обманутых, слепых, как только что родившиеся щенята, юношей
Благоговейно стоят пред этими душителями истины Христа,
Пред этими гасителями солнца Христова,
Держа в одной и той же руке набожно снятую фуражку и ружье, штыком которого они пронзят душу Христа,
Когда пойдут совершать свои убийства!
Те, которые одуряют их сейчас, хорошо знают, что Христос не сорвется со своей виселицы и не сойдет к этим несчастным, обманутым детям, чтобы раскрыть им глаза.
Они спокойны: Он слишком крепко пригвожден к своему кресту их обманом, насильем и лицемерьем!
Ему не вырваться с их виселицы.
Но зато их проповедь, их — церковных обманщиков, Иуд и слепцов,
Каждый день вновь и вновь тысячекратно предающих учение Христа,
Проповедь их — Иуд, обманщиков и слепцов в сияющих манишках пасторов, в белоснежных кружевах пелерин католических ксендзов, в блистающих золотом и драгоценными камнями митрах православных епископов, —
Их проповедь торжественно несется в храмах и на площадях,
Ослепляя во всех странах умы миллионов детей народа, приготовляемых для убийства и закланья,
Одуряя разум их царей и начальников, одичалых в тьме своего векового насильничества!
О, они хорошо знают, что Христос не сорвется с виселицы,
К которой они так крепко Его пригвоздили!

Крик.

На рельсах найден с отрезанной поездом головой юноша-подросток, при котором нашли записку о том, что он лишает себя жизни, чтобы обратить внимание на невыносимое положение ремесленных учеников.
(Из столичных газет.)

1.

Чрез несколько часов меня уже не будет,
Но крик предсмертный мой, быть может, вас разбудит,
Вас, омертвелые, жестокие сердца!
Быть может, содрогнет в вас совесть
Моих страданий детских повесть,
Страданий детских без конца!..

2.

Мне восемь было только лет,
Когда к сапожнику в рабы
Я отдан был. Была ль судьба
Страшней моей судьбы?
Еще ребенок, я узнал
Такие муки!.. О, за что
Я обречен был так страдать?
За что, за что, за что?!..
Хозяин мой был вечно пьян.
И я, дитя, дрожал пред ним,
Как бедный лист. О, как меня
Он бил ремнем своим!
48
Он бил меня, терзал меня.
Могилой был мне Божий свет.
Ремень его в спине моей
Врезал кровавый след.
С утра до ночи знал лишь я
Побои, брань, проклятий град.
С утра до ночи знал лишь я
Жестокий жизни ад!
И не был час, и не был миг,
Когда б я знал свободы свет,
Свободы луч! — И только: — Нет! —
Кричала жизнь в ответ.
Товарищи сносили все.
Но я не мог. И, наконец,
Я убежал. И бил меня,
Безумно бил отец!
Нужда! Проклятая нужда!
Детей должны отцы продать,
Когда детям в лучах златых
Развиться б и играть!
Потом в подвале жил сыром,
В парах кислот, в отраве злой,
Вдыхая яд в больную грудь,
Я в медной мастерской.
И вновь побои. Вновь весь ад!
Два раза руки на себя
Я поднимал. Но я не мог
Убить тогда себя…
Таких, как я, милльон меж вас.
Детей таких милльон сейчас
В таких же муках, без конца,
Страдает между вас.
Никто не слышит их. Никто
Не внемлет их слезам, мольбам.

49

Пощады нет ни их душе,
Ни бедным их телам!

3.

И я решил… Чрез несколько часов
На рельсы голова моя приляжет,
И рельсы кровь моя безвинная зальет.
Пусть эта смерть моя все скажет!
Пусть смерть моя живым оковы их развяжет!
Пусть кровь моя живым спасенье принесет!
Записку эту на груди моей найдете.
Вы в ней предсмертный крик мой все прочтете, —
Мой крик за всех замученных, как я,
За всех обиженных задавленные стоны,
За всех загубленных немые миллионы!
Не долго мне осталось уж страдать…
Но не легко мне умирать!..
Я так хотел бы жить! Хотел бы видеть солнце
Хоть в наше тусклое подвальное оконце…
Хотел бы видеть почки и траву…
И бедных юношей-товарищей семью…
Но нет. Я так решил. И я себя убью,
Чтоб повесть скорбную мою
О нас о всех узнали люди!
Чтоб жалость дрогнула в их груди!
Услышьте же мой крик, крик нашего страданья!
Услышьте в нем милльонов жертв рыданья
Таких, как я!..
Да, я себя убью,
Но вы мольбу услышите мою?!..
Спасите их!..

Красные знамена.

Два красных знамени скрещены на стене.
Старый рабочий вождь, потрясая, как лев, седою гривой,
Могучим словом воспламеняет сердца рабочих!
Его трибуну окружила взволнованная толпа.
Тысячи мускулистых рук поднимаются кверху
С великой клятвой защищать дело Интернационала,
Великого братства рабочего народа всех стран!
Знамена красные, мятежные, горят
Багряным пламенем!
Слова вождя, как гром небес, гремят
Под алым знаменем!
Все лица восторженны. Брошены кружки с пивом на столиках.
Восторгом, и гневом, и верой в победу великого
международного рабочего братства
Горят взоры тысяч трудящихся, сотни которых пришли
сюда прямо с фабрик,
Не успев смыть трудовую пыль и копоть с лица.
Их взоры сверкают ярче электрических огней, заливающих
зал народных собраний.
Все, как один. Каждый за всех! Все за каждого!
Да здравствует великое братство рабочего народа всех стран!

———-

И в этот же самый час
Среди этой же великой европейской столицы
В огромных казармах,
В прелом, смрадном воздухе человеческих конюшен
уже храпят сотни тысяч юношей-пролетариев — солдат,

51

Согнанных сюда, как скотина,
Загнанная в огромные дворы бойни.
На утро они стремительно вскочат под звуки их повелителя барабана
И станут под командой офицера со стеклышком в глазу.
С нагло закрученными кверху, как у его императора, усами,
Покорно прыгать, как игрушечные плясуны, с ружьем по его команде.
Тысячи из них социалисты, такое же, как те, которые сейчас
Грозно рокочут
Под красными знаменами,
Как лес перед надвигающейся грозой,
Как океан пред налетающей бурей.
И все, все они, — и эти храпящие сейчас в казармах
Солдаты — пролетарии-социалисты,
И все эти рабочие, восторженно клянущиеся в эту минуту
Пред красным знаменем
В беззаветной верности Интернационалу,
Великому братству рабочих народов всех стран, —
Все они, когда им велят,
Будут во всю мочь расстреливать товарищей-пролетариев,
юношей других стран,
Русских, немцев, французов, англичан,
Каких угодно членов великого рабочего Интернационала!
Есть то, что для них выше всего, —
Это барабан, который закричит им: ‘Марш!
Отечество в опасности! И да здравствует священная воля
Императора и его генералов!’
Когда настанет эта минута, все они, как один, будут бить,
резать, жечь, терзать,
Бешено расстреливать товарищей-пролетариев всех стран,
Всех, кого только им назовут врагами!
‘Пролетарии всех стран, объединяйтесь!’
Слова, слова! Все терпит наш язык.
Слова, слова! Тогда увидим дело, —
Как пролетарское рвет тело
Кровавый пролетарский штык!

Свет во мраке.

Среди мира, на котором хищные, кровавые руки пишут заповедь: ‘человек человеку да будет волк’,
Среди задавленного, задыхающегося в рабстве человечества, перегрызающего друг другу горло ради обогащения, блеска и славы шайки своих властителей,
Среди царств и республик, где истина задушена в народном сознаньи, свобода связана, равенство растоптано и каждую минуту распинается любовь,
Среди океана заостренных в сердце человечества штыков и нацеленных в грудь человечества пушек,
Среди жалких человеческих масс, мысль которых безнадежно бьется в сетях темноты, обмана, угнетенья, озлобленья, среди народных масс, заливающих вином свое рабство, свою нищету, свое униженье, свое озверенье,
Среди народных масс, в которые бросают свои факелы ненависти одноглазые вожди, которые хотят освободить человечество тоже потоками крови, тоже морями насилий, тоже взрывами всего звериного в человеке,
Среди кафедр и амвонов, с которых народам проповедуют продавшие совесть ученые, оправдывающие все лжи и беззакония сильных и жадных, и священники, продающие Христа за сытую, жирную жизнь,
Среди школ, где учат любить одну свою землю и ненавидеть чужие и петь хвалебные гимны в честь деспотов,

53

Среди церквей, где учат благоговеть пред душителями и грабителями народов,
Среди мыслителей, писателей, едва смеющих лепетать жалкие намеки на правду под штыками власти и под глумленьем культурной толпы, не выносящей света истины,
Среди этого мира, над которым несутся призывы: ‘Вырывай себе! Наживай! Грабь! Порабощай! Насилуй! Разъединяй Властвуй! Убивай!’
Среди этого безумного, темного, жестокого и несчастного мира, весь воздух которого отравлен кровавыми дурманами,
Среди этого мрака, который называется 20-й век,
Поднимается один истинно свободный, бесстрашный, великий в своей свободе, в своей любви человеческий дух,
Охватывающий своими крылами всю человеческую жизнь под солнцем и в вечности, всю глубину страданий мира и указывающий свет, могущий вывести мир из тьмы.
Среди этой мглы
Светится одно сердце, которое жаждет для человечества величайшей свободы и величайшей любви.
Среди этого мрака
Поднимается к небу одна вершина, великая, чистая и прекрасная,
Сияющая снежной белизной над кровавыми туманами, заволакивающими мир.
Этот дух, это сердце, эта вершина, этот человек, руки, мысль которого, не переставая, работают для того, чтобы спасти человечество,
Это старик, работающий сейчас, низко согнувшись над своим столом, в своей скромной комнатке,
Это — Лев Толстой.

Ведро с помоями.

Лучи раннего утра пробиваются сквозь белые пары морозного тумана
В окна скромной спальни в ясно-полянском доме, где быстро одевается старик Лев Толстой.
Через несколько минут он уже сбегает вниз по лестнице на двор, вынося ведро со своими помоями.
Он, с утра до ночи служащий всему человечеству, не хочет, чтобы кто-нибудь, как раб, служил ему и выносила его грязь.
Никакое рабство не должно существовать в мире.
Пока его старческие руки были в силах вести плуг, держать косу, пилу, топор, он работал, как один из миллионов трудовых людей, создающих жизнь на земле.
— Ибо каждый должен своими руками производить свой хлеб, — говорит он.
Если ты брат всем людям, так прежде всего слезь с чужой спины, сам своими руками выращивай свой хлеб насущный.

———-

Я был с Толстым в последние дни его земельного труда...
Я помню конец его рабочего дня:
Он, бывший граф, бывший богатый помещик, бывший владелец рабов, возвращался предо мною с поля среди длинной вереницы ехавших со своих полей мужиков.
И на ярко-золотом фоне неба, на ярком золоте заката,

55

среди вереницы могучих мужицких спин чернела широкая спина Льва Толстого.
И позади его лошади тащилась по земле перевернутая сошниками вверх его соха,
Которой он глубоко пахал весь день черную, родную мать-землю.
То ехали великие богатыри земли, великие созидатели жизни, кормильцы человечества,
И среди них он, великий пролагатель нового пути, строитель нового мира, прообраз грядущей новой, братской жизни человечества!
Тяжкая болезнь — и только она — подкосила его силы, прервала этот труд, вырвала плуг из его рук.
Но каждое утро старик — сам себе слуга и работник — попрежнему бежит вниз по лестнице, вынося ведро со своими помоями все слабеющей рукой, — той рукой, которая написала ‘Войну и мир‘ и ‘Царство Божие’, — той рукой, которую счастливы были бы поцеловать тысячи людей.
Он бежит со своим грязным ведром в то время, когда миллионы слуг-рабов по всему миру чистят со стыдом и проклятьями сапоги царям, банкирам, профессорам, писателям, священникам, ученым женщинам, проституткам и республиканским депутатам, и тысячи горничных выносят горшки с их нечистотами.
Среди мира рабовладельцев и рабов старик своими слабеющими руками кладет начало новому миру, — миру настоящего братства и равенства,
Где нет никаких властителей,
Никаких явных или скрытых хозяев и рабов,
Где все — только братья, — братья,
Свободно служащие друг другу любовью.

Молитва Толстого.

Радостно сияет снежная тропинка между елями, по которой идет он.
Радостно блестит снег на ветвях темно-зеленых елей над его головой.
Снег весело искрится и скрипит под его ногами.
Солнце, деревья в снегу, солнечный свет, морозный воздух, — все радостно улыбается ему.
Душа его огромными глотками радостно пьет всю жизнь мира.
Вся жизнь мира переливается через его душу.
Как бесконечно радостны ему все звуки, все краски жизни, прекрасной и божественной, — той, которую Бог создал для человека и которую человек делает такой ужасной!
Голос человека где-то вдали, голос собаки, голоса детей, весело перекликающихся где-то на деревне, петушиный крик, стук валька на пруду, — каждый звук мира, каждая краска его, каждое дыхание, каждый запах его радостно проходят чрез его душу.
Опушенные снегом ели по обеим сторонам тропинки точно охватывают его любовно своими темно-зелеными руками.
Он чувствует дыханье всей бесконечной скрытой жизни — и в этих обнаженных черных ветвях дуба, и в этих кустах орешины, где спит новая, прекрасная жизнь.

57

Эту тропинку он пробегает каждое утро. И каждое утро вся жизнь мира, со всей ее радостью и красотой, сливается, переливается в нем.
Весь мир любовно говорит с ним, и он любовно говорит со всей жизнью мира.
Каждое утро он идет по одинокой тропинке, чтобы говорить с Богом, чтобы опуститься глубоко-глубоко, в глубину глубин своего духа, где, как и в каждой душе — святой и преступной, сияет великий свет, великая любовь.
Тишина. Тихо-тихо. Ничто не мешает. Тихо так, что слышно биение своего сердца. И так ясно, так ясно слышны Божьи чувства, Божьи мысли, Божьи слова в душе.
Птицы Божьи говорят ему с неба и голос Божий в душе.
Он молится, — он говорит с Богом в себе, чтобы понять, увидать всю истину вновь и вновь, — еще дальше, еще глубже, еще выше.
Он молится, чтобы усилить, собрать в себе все силы души, все силы любви для труда этого дня,
Из этого великого источника усилить свою любовь, свою силу, чтобы она не покидала его ни на одну минуту.
Он молится о том, чтобы каждый час его дня был делом любви.
Он молится о том, чтобы каждая встреча с человеком сегодня была для него встречею с Богом, чтобы в каждом человеке сегодня он узнал Бога.
Светлый, сияющий, он спешит потом домой, за работу, с душою, наполненной, как полная чаша, светом и любовью.
И он старается пронести эту чашу, не расплескав, через весь свой день, стараясь весь свой день залить каплями из этой чаши,
58
Которую он вновь наполнил этим утром
На одинокой тропинке
В беседе своей с Богом.
И по дороге, на снегу, он видит написанные кем-то гадкие, дурные слова, и он заметает их ногою и пишет палкою рядом:
‘Бог есть любовь. Братья-люди, любите друг друга’.
Он вбегает по лестнице к себе наверх. Лицо его, все существо его светится.
И этот свет зальет сегодня всю его работу.

Великая борьба.

I.

Грохочет гигантская жизнь.
Клубы черного дыма вырываются из тысяч фабричных труб над тысячами городов.
Земля дрожит под исполинским стуком машин.
Земля содрогается под ударами заводских молотов.
Огромная жизнь! Огромный труд! Заводы. Конторы. Машины. Машины. Столбы. Проволоки. Тридцатиэтажные дома. Гигантские кипящие человеческие муравейники.
Огромная жизнь! Огромный труд! Он врывается в землю, в воздух, в недра земли. Сталь лопат, кирки, бурава, молотки потрясают внутренности земли. Недра гор взлетают к небу, взорванные неостанавливающейся ни перед чем человеческой рукой.
Нет остановки ни на секунду!
В ночи столбы света, гигантским заревом поднимающееся по всему небу, пылают над городами. Огромные прожекторы бросают громадные столбы ослепительного света на волны океанов.
Нет остановки ни на секунду!
Поезда грохочут сквозь всю ночь. Сквозь всю ночь пылает свет электрических солнц, озаряя непрекращающуюся, ни на секунду неперестающую гигантскую работу — борьбу человечества, в которой толпятся, сдавливаются, крутятся, поднимаются и падают миллионы человеческих существ.
60
Нет остановки ни на секунду.
Пар, Электричество, Земля, Вода, Море, Ветер, Воздух, — все движется, все сотрясается, все ревет, все работает, напрягая все усилия под человеческой рукой, под напряжением человеческого мозга.
Из подземных тоннелей со свистом вылетают черные змеи поездов.
Волны океанов разрезаются несущимися, испуская могучие гудки, во все концы земли пароходами. Черные пароходные массы бросают в ночном мраке над темными безднами вод красные сигналы, кричащие:
‘Мы несемся! Мы напрягаемся!’
Столбы гудят в ночной тьме. Проволоки дрожат под несущимися сквозь них человеческими призывами и приказами.
Сквозь тьму ночи, сквозь блеск дня они кричат:
‘Напрягайте все ваши руки, все ваши жилы, все силы мозга!
‘Вырывайте все из полей, из машин, из воздуха, из вашего мозга, из земли, из неба, все, что возможно, и все, что кажется невозможным!
‘Невозможного нет’. Даже там, где вечные льды, даже там на ледяную исполинскую вершину поднимается черная фигурка человека и водружает свое знамя. Даже там над гигантской плавучей ледяной скалой поднимается человек и, в великой борьбе за существование и наживу, поражает в сердце исполинского зверя — царя ледяных пустынь.
Грохочет гигантская жизнь. Весь мир пылает, грохочет.
Но душа, душа человеческая? Где она?
Среди этого шума, и грохота, и грома, и пламени, среди гигантских усилий, величайших напряжений рук и мозга, — где она, душа человеческая?
Где она, могущественная, великая, несущая в себе великое осуществление великой правды?
Где она? Где она?
Где великие устремления, великие победы, великие завоевания души на этих великолепных улицах, на набережных

61

этих огромных портов, среди мачт этих гигантских кораблей, среди труб этих пылающих огнями заводов, среди клубящихся искр этих бешено мчащихся поездов?
Спросите у этих проволок, дрожащих над миллионами домов,
Спросите у этих зеркальных окон великих городов, у этих горящих на солнце, восходящих в небо, церковных шпилей,
Спросите у них, слышат ли они великие голоса души, великие повеленья души, великие вести о великой душе, которая, наконец, поднимает свой голос над миром?
Вот она, едва дышащая, душа человеческая, сдавленная между тюками товаров и грудами конторских книг, между грудами золота и лохмотьями нищеты,
Душа, которой не видно из-под огромных складов и нефтяных цистерн,
Душа, задавленная среди кип товаров, среди вони нефти, среди угольной сажи, застилающей от нее последний крошечный лоскут неба,
Душа, сдавленная между машинами и ремнями, сплюснутая между закопченными стенами мастерских и фабрик и пропитанными грязным жиром корысти стенами контор и банков,
Душа, задушенная черным дымом, задавленная паром, оглушенная грохотом, раздробленная поездами и автомобилями, раздавленная под колесами победной золотой колесницы корысти и наживы,
Раздавленная душа людей с бледно-зелеными лицами и провалившимися щеками, истекающих последнею кровью души в борьбе за корку хлеба, и душа людей с заплывшими жиром лицами, забывших всякую тень души в борьбе за свои барыши, за свой жир, за свое сало,
Душа, влачащаяся в агонии там, где кипит огромная жизнь, где с лихорадочной быстротой все усиливается гигантская работа фабрик, заводов, шахт, элеваторов,
И где черные богатыри труда, с туберкулезом в груди,
62
спешат в кабаки, повелительно зовущие их своими яркими огнями добить свою закоптелую, отупелую душу струями огненной отравы.
Душа дикарей цивилизации на этих великолепных кораблях, — гигантах цивилизации, мчащих из края в край земли миллионы людей и товаров, душа этих одичалых моряков, переносящих исполинские суда чрез океаны, душа моряков, которые, после грубой, жестокой жизни корабельного экипажа, бешено сбегают с борта, чтобы пропить, раздавить остатки одичалой души
С такими же одичалыми, убившими свою душу, несчастными женщинами с сифилисом
В гнусных притонах на окраинах столиц цивилизации.
Изуродованная душа человеческая в стенах этих великих столиц, где по улицам детские души бродят между пьяницами, проститутками, развратниками, ворами в лохмотьях и грабителями в тысячных шубах и расшитых золотом мундирах.
Душа, изничтоженная, искалеченная среди великих столиц, где школы полны лжи, где театры — на три четверти публичные дома,
Где самые церкви — могилы для души, стремящейся к живому Богу,
Где душа детей — милый, нежный цветок — душа детей, милых юношей, милых девушек, потухает, погибает тысячами кругом нас
Под беспощадными, окровавленными сапогами грубой, грязной, жадной, развратной, безумно жестокой жизни.
Для всего есть место, но для души нет места среди центров цивилизации с их универсальными магазинами, университетами, музеями, богатствами, храмами, биржами, 30-ти этажными домами, где в каждом углу каждого дома, под заживо разлагающей житейской грязью, под убийственным холодом себялюбия и бездушия, наполняющим каждую щель жизни, под ударами жестокой, вырвавшей из себя сердце жизни, умирает человеческая душа.

63

Для души нет места на всей земле, чтобы творить великую жизнь, для которой она послана в мир.
Нет места для души на всем земном шаре, где бы не торчал солдатский штык или револьвер полицейского.
Человеческому духу негде шевельнуться среди остриев штыков.
С мгновенья появления человека в мире его схватывают железные клещи государства, церкви, партии, корысти, обманов, преданий и суеверий.
Как только душа появляется на свет, государство хватает и занумеровывает ее таким-то номером каторжника, осужденного на вечную каторгу государства.
Человек не может вступить в жизнь без государственного штемпеля и, испустив последний вздох, всунуться в землю без полицейского разрешения.
С самого рождения до самой смерти арестованная душа человеческая влачится под стражей между полицейским и солдатом.
Черная тень государства никогда не покидает человека, падает на каждый миг его жизни, не давая никогда его глазам увидать солнце любви, братства и свободы.
За душой человека вечно следуют по пятам эксплуататор, сборщик податей, полицейский, сыщик, судья и палач.
Вот он, гражданин великих империй и республик, весь опутанный цепями, подгоняемый бичами и скорпиями, мятущийся в вечном испуге в зловещей тени полицейского участка, податной инспекции, партийного бюро.
Плати десятину государству. Плати десятину капиталу. Плати десятину землевладельцу. Плати десятину церкви. Плати десятину партии. И за это не смей иметь тени свободы, братства, собственного разума!
‘Живи так, как мы приказываем. Повинуйся тем, кому мы велим. Отдавай то, что мы требуем. Говори то, что мы позволяем. Думай то, что мы желаем. Верь, во что мы ве-
64
лим. Иначе мы тебя проклянем, оштрафуем, запрем, будем бить, мучить, расстреляем, вздернем тебя, отрубим тебе голову’.
Мы — это все. Ты — это ничто.
Законы, распоряжения, предписания, манифесты, символы веры, программы, полицейские участки, тюрьмы, пограничные столбы, таможни — их кровавой проволокой опутывается душа. Человечество топчется как огромное стадо среди кровавой проволоки насилья, которой оно само запутало себя.
Нет места, куда бежать душе!
Высоки корабельные мачты. Радостно трепещут на солнце паруса под могучим дыханьем ветра, но и им не умчать душу от ее рабства. Ее хозяева гонятся за нею повсюду, и на вершине самих ледяных скал насилие и корысть найдут человека, свяжут его и ограбят.
Вот они, скованные насильем, сотни миллионов теней человеческих существ, придушенным голосом твердящие своим властелинам:
— Вам нужны наши деньги. Вот они!
— Вам нужна наша свобода. Берите ее!
— Вам нужно вырвать из нас братство, любовь. Что ж, — вырывайте!
— Вам нужны наши дети, чтобы сделать из них сначала государственных школьников, потом государственных рабов, потом государственных убийц. Мы отдаем их вам!
— Вам нужна вся наша душа, — вот она, мы бросаем ее всю под ваши ноги.

II.

Среди рабов или полурабов один он, великий старик, низко согнувшийся сейчас здесь над своим писаньем, один он, Лев Толстой, борется за полное освобождение всей человеческой души, всего человека.
Своими старыми могучими руками он отваливает огромные окровавленные камни от человеческого сознания.
Он сбрасывает величайшие кровавые камни с души человечества. Кровавый камень государственного насилия, кро-

65

вавый камень церкви, кровавый камень милитаризма, кровавый камень капитализма, кровавый камень захвата Божьей земли, кровавые камни насилия и обмана.
С утра до ночи идет эта работа гиганта, работа без покоя, без отдыха.
Двадцать лет его труда, как один день, все слиты в одно стремленье —
Вдунуть в окровавленный мир великое дыханье любви,
Освободить струящейся из вечности родник чистой, светозарной воды, божественный ключ, бьющий из глубины души человеческой,
Освободить великую, несчастную, отравленную, порабощенную душу человечества,
Отвалить с нее гробовой камень, задавивший ее.
В жалких рабах — таких несчастных с их университетами, казармами, церквами, домами терпимости, школами, тюрьмами, библиотеками, сифилитическими больницами и госпиталями для изувеченных наживою рабочих и изуродованных войною солдат,
В рабах, доходящих до скотства в своем унижении и своем властолюбии,
Он воскрешает сынов Божиих, посланников Бога на земле.
Он раскрывает им их сущность, их душу,
Ее одну, бессмертную, божественную, великую, во всех: в чистильщике нечистот, в царе, в революционере, в преступнике, в рабочем, в священнике, в проститутке, в солдате, в святом и убийце.
Он раскрывает всем людям одно, что они истинно есть: Бога, Любовь.
Он поднимает светоч любви и свободы среди того мира, где царит монархизм с его насильем и кровью, милитаризм с насильем и кровью, капитализм с насильем и кровью, либерализм с насильем и кровью, социализм с насильем и кровью, революция с насильем и кровью, анархизм с насильем и кровью, христианство с насильем и кровью.
66
Среди всей лжи, среди которой родится, живет и уходит из жизни человек, не очнувшись порой ни на минуту,
Один он, великий старик, срывает до конца маску со всякой царствующей лжи и заливает ее ослепительным светом истины.
Он показывает настоящий лик тех, кто распоряжается человечеством: настоящий лик государства — этого царства одноликой или миллионноликой тирании, настоящий лик церкви — этого попрания живого Бога в человеке, настоящий лик всякой власти — тщеславие, деспотизм, жестокость, душащие Бога любви и свободы в человеке.
‘Подчиняйся нам — или тюрьма и смерть. — Освобождайся по нашему — или тюрьма и смерть’.
Угрозы, насилье, смерть, нагайка, ружье, расстрел, штык, бомба — другого разговора с человеческой душой нет в мире у властителей человека.
Они затаптывают душу в кровавую грязь.
Он поднимает душу к вечному солнцу.
Он возвращает душу самой себе — Богу.
— Люди-братья! несчастные рабы! — говорит он. — Ведь сила насилия — это вы сами. Цепи, сковывающие вас, куете вы сами. Штыки, нацеленные на вас, делает ваша же рука.
Из вашего же труда, из ваших же денег, из ваших же собственных рук отливает себя железная рука владычества над вами.
Вы сами вяжете себя. И потому освобожденье всё в вас самих.
— Долой насилье! — кричат все его посланья человечеству.
Насилие царской виселицы, насилие республиканского палача в черном сюртуке с ученой машинкой казни — электрическим стулом, насилие в окровавленных лохмотьях голодного убийцы, насилие в порфире короля, в сюртуке либерала, в пиджаке социалиста, в рубашке анархиста, в красной шапке революционера, в мундире городового, всякое насилие есть преступленье.

67

Среди миллионов солдат, среди устремленных в грудь народов пушек, среди штыков, среди тюрем, среди лязга цепей, среди виселиц тиранов и среди освободителей, идущих с гильотинами, бомбами и кровью, один он провозглашает великий закон совершенной любви,
Великую весть о совершенном освобождении человеческой души из кровавого рабства.
Все на насилии! Все чрез насилие!
Один он, Толстой, весь поднимается против него, — один, как Христос, провозглашает проклятье всякому насилию, ради чего оно ни совершалось бы, от кого бы оно ни исходило.
Один он, как Христос, устремляет все силы духа на уничтожение всякого насилия в мире.
Человек — это святыня. Человек — это Бог. Никакого насилия, никакой тени насилия человека над человеком не должно быть в мире.
С насилия в порфире, насилия во фраке президента, насилия в сюртуке депутата, насилия в пиджаке революционного оратора, насилия в священнической рясе, с насилия в докторской мантии великого царя научного материализма Геккеля, одобряющего смертную казнь и войну, —
Он срывает маски со всех насильников, какими бы одеждами, словами, знаменами они ни прикрывались.
Он озаряет дневным светом преступления, которые насильники задумывают и совершают во мраке духовной тьмы человечества.
Он называет преступление настоящим именем:
Убийство всегда убийство, всегда преступление из преступлений, как бы его ни называли — битвой, усмирением, актом революционной справедливости,
И кто бы его ни совершал — разбойник, император, палач, революционер, полицейский, миллиардер или анархист,
И хотя бы его благословляли профессора или священники, Бисмарк или Бакунин, сам ад или само небо.
Прочь жалкую болтовню лиг мира, над лепетом которых хохочут в кулак убийцы в усеянных звездами мун-
68
дирах, готовящиеся залить мир кровью! Довольно болтать о мире и братстве. Надо делать то, с чего надо начинать каждому человеку, если он человек:
Не быть рабом и убийцей!
Как распяли Христа за проповедь уничтожения всякого насилия в мире,
Так теперь он — Толстой — навеки распинает в сознаньи человека самую идею насилия,
Самую ложь права на насилие кого бы то ни было над кем бы то ни было.
Сегодня, как и все дни, Толстой борется вновь и вновь за то, чтобы сломать все стены между человеком и человеком, племенем и племенем, народами и народами
И соединить всех в одну великую братскую семью.
Великий ткач, он соединяет разорванную в кровавые клочья
Мировую ткань единой души человечества.
О, как страшно одиноки человеческие души!..
Как бесконечно разлучены он друг с другом!..
Он работает с утра до ночи, чтобы, безумные, они сознали, наконец, что все они — одно.
Среди этого мира, где все раздроблены на классы, на партии, на тысячи загородок, загонов государств, наций, церквей, партий, где вечны раздоры и распри,
Где цари, президенты и народные вожди ведут свои стада распинать другие,
Среди мира, где, не переставая, льют кровь разъединение и вражда,
Он поднимает светоч сознания великого единства.
Он ломает все стены между людьми и народами, о которые разбивается окровавленная душа человечества.
Он работает всеми силами над соединением всех существ в одну, единую душу, — над соединением всех дыханий, всех биений сердец в одно.

69

Он раскрывает людям бесконечную радость сознания одной божественной сущности, одной души во всех.
Он напрягает все усилия для освобождения из рабства человечества — этого гиганта, порабощенного хитрыми, жадными, лживыми, кровожадными, тщеславными, властолюбивыми карликами.
Он работает сегодня, как работал уже двадцать лет, чтобы вырвать сознание человечества из самого ужасного рабства.
Как Прометей, с гигантскими муками освободивший свой дух, он бросает пламя великого освобождения в душу всего человечества.
Из его рабочей комнатки начинается величайший мировой переворот, величайшая революция в мире.
Грабители и насильники залили весь мир кровью и злобой.
Он стремится залить весь мир любовью.

Ищущие великой правды.

Стучащиеся в двери Ясной Поляны.

С утра до ночи в двери Ясной Поляны стучатся человеческие души,
Души, жаждущие великой правды,
Души, тоскующие по великой истине,
Души, ищущие разгадки великой загадки жизни,
Души, ищущие разрешения великого вопроса: ‘Зачем я живу? Зачем я послан в этот мир? Так что ж мне делать?’
Стучатся измученные души, израненные жизнью,
Хватающиеся за ручку дверей Ясной Поляны, как за свою последнюю надежду.
Стучатся души, полные духовной силы, пришедшие сюда, чтобы сказать великому освободителю, что они полны тем же, чем полна его душа, что они идут вместе с ним по одному пути, бесконечно благодарные ему за свет, которым он осветил жизнь,
Что они пришли сюда, чтобы разжечь еще сильней свой светильник у великого костра его духа
И двинуться дальше и дальше с ним на освобождение всего человечества.
Сотни человеческих душ стучатся сюда просто для того только, чтобы увидать его, — его, все дни которого полны заботой о братьях-людях, о каждом из них, о каждом брате-человеке.
Сотни человеческих душ стучатся сюда за простой житей-

71

ской помощью, за советом, за лучом участия, за простой душевной лаской, которая так бесконечно нужна душе человеческой в холодной пустыне жизни.

Был потерян и нашелся.

Святые минуты, святые часы переживаются здесь, в заветном уголке этого кабинета, где человек-брат, выбравшийся сюда на огонь великого духа из ледяной тьмы и бури жизни, сидит у памятного потом ему годы круглого столика со свечами, бросающими трепетный свет на седую голову Льва Толстого,
Голос которого льется в душу пришельца радостной, светлой, теплой волной, озаряя всю его душу, в самых темных ее углах,
Наполняя всю ее радостью, которую давно, с детства, не испытал человек в жестоком, холодном мраке жизни, —
Радостью внезапного ощущения в себе божественного душевного потока, который внезапно пробудился сейчас у человека в душе и льется из души, страшно, до радостной боли вдруг бесконечно в эти мгновенья расширившейся, — льется могучими волнами навстречу призывному голосу души великого старика, душа которого так ласково обнимает его душу своею любовью.
В этом незабвенном уголке, у этого круглого столика, человек сам торопливо раскрывает всю душу, торопясь все сказать, все раскрыть. Тут нечего прятать. Вся его душа, как обнаженное дитя, встает перед этим добрым, простым, старым братом. Только в дни детства вставала она так перед давно забытым ею до этого дня Богом.
Все самое ужасное и все самое светлое в себе, впервые, не стыдясь, раскрывает человек до глубины, до дна, потому что он знает, что этому старому, великому другу человеческому все равно, в какие лоскутья человеческой личности закутана перед ним сверху душа — в грязное, окровавленное тряпье или в чистые, великолепные, светлые одежды,
Потому что эти старческие глаза видят под мутным сверху душевным потоком то великое, божественное, святое
72
золото души, которое светится для взора великой любви на дне каждой души человеческой.
И смотрят бесконечно глубоко в душу старые, близорукие, бесконечно глубоко проникающие глаза.
И человек знает, что великий старый брат и друг видит его всего, всю его душу до самого дна, до самых ее глубин, — всю — со всем светом в ней и со всем мраком, падением и грязью, — может быть, ужасным мраком, ужасными падениями, ужасной грязью!
И не страшно от этого проницающего душу взора, но, напротив, радостный, теплый, любовный свет заливает всю душу. И тают и исчезают все паденья, и как будто никогда и не было никакой земной грязи. И бьет могучими волнами, как вскрывшаяся под весенним солнцем великая река, навстречу великому старческому голосу проснувшаяся воскресшая человеческая душа.
Человек думал про себя, что он мертв, — и увидал, что он бесконечно жив.
Человек думал о себе, что он пропал, — и нашел себя,
Себя — великую человеческую душу!

Счастье.

Сюда входит счастливец, небо жизни которого казалось так безоблачно ясно, которого окружало богатство, красота, здоровье, — все, все, о чем только жадно мечтают люди, — и на ясном небе которого, как грозовое облако, зачернел, как молния прорезал его небо грозный вопрос:
‘Зачем ты живешь? Есть ли в твоей жизни смысл? Вечный смысл, вечная истина, без которой жизнь только жалкий бред’.
И нет у него ответа.
И все померкло вдруг для него, и разрушилось вдруг все призрачное счастье, как карточный домик под вихрем великой бури духа.
И настали дни невыразимых страданий.
И он повис над темной пропастью, откуда предвестно глянул уже, маня его к себе, лик самоубийства.

73

Но его спасли великие страницы Льва Толстого. И теперь, здесь, у этого круглого стола, около великой души, которая спасла его, окончательно складываются в нем великие, всеразрешающие ответы на великие вопросы, складываются великие решения, в муках назревшие в его душе, — решения, которым нужно было дыханье этой великой любви, чтобы родиться наконец в его сознании.
Он выходит отсюда новым человеком, чтобы с этих пор жить в истине, найдя то единое, не призрачное, великое благо, которое поведет его, может быть, в заточенье, на каторгу, на муки, под расстрел, но которое с этих пор наполнит грудь его тем счастьем, по которому мучительно смертельно тосковала его душа, задохнувшаяся в тюрьме жалкого личного счастья.

3емлевладелец.

Сюда входит гордый, властный человек, спокойно до той поры владевший десятками тысяч десятин Божьей земли, среди которой едва влачили свое существование тысячи мужиков с тысячами детей и стариков, собиравшие с захваченной им и его предками Божьей земли великие жатвы для его роскоши и обжорства, его прихотей и похотей.
И этот гордый, властный человек выходит отсюда с новою душою, решая с этого дня стать братом тех, у которых, ради радостей его и его предков, была отнята всякая радость жизни.
Человек этот, по чьей земле можно было ехать десятки верст, слыша только: ‘Это земля графа Петровского! Это земля графа Петровского! Это земля графа Петровского’, — этот человек, несший в себе развращенную душу властелина земли, маленького царя — поработителя и ограбителя трудового народа, уходит отсюда с непоколебимым решением уничтожить великий грех вековой несправедливости, отдать землю трудящимся на ней и пытаться всеми силами самому стать в их ряды.
74

Военный.

Повинуясь тому же вечному голосу Бога, который прозвучал и для его души, сюда входит военный с княжеским титулом, — входит флигель-адъютантом с блестящей карьерой, с грудью, увешанной орденами,
И выходит отсюда новым человеком, братом всех жизней, для которого уже немыслимо больше продолжать быть преступником против величайшей заповеди Бога: немыслимо продолжать быть военным убийцей.
Вглядитесь, вглядитесь в будущее, в глубь его жизни, и вы увидите, как этот человек сбрасывает свой блестящий мундир, пропитанный кровью, и в крестьянской рубахе, растресканными в кровь изнеженными руками возделывает свое поле и тайно по ночам при первом свете зари вспахивает поля слабых, больных тружеников-соседей.
Вглядитесь дальше, дальше, и вы увидите его в последнем подвиге его жизни, — не в подвиге военного убийства с занесенной над головой брата-человека саблей, призывающей за собой на убийство солдат, но умирающим в подвиге тягчайшего труда, надрывающимся при вывозке из лесу огромных бревен для прокормления своей семьи и тяжко нуждающихся соседей.
Бывший блестящий флигель-адъютант, умирающий от надрыва кишек при перетаскивании бревен! Бывший военный насильник, усмиритель бунтовавшего замученного народа, легкомысленный поедатель чужих трудов, превращающийся в работника, кормящего свою семью святым трудовым хлебом насущным, орошающий землю кровавым трудовым потом, находя в этом великое благо, и умирающий святою смертью надорвавшегося на работе рабочего!

Мститель.

Они идут вдвоем на лесных тропинках, — он, великий, старый друг людей, и с ним худой, бледный молодой чело-
75
век, едва поспевающий за стариком, с сильно бьющимся, как птица о прутья клетки, сердцем,
Молодой человек, решивший, что в мир есть только злоба, и бороться с ней можно только одной злобой. В мире есть только ненависть, и бороться с ней можно одной ненавистью. Надо жить ненавистью. Око за око. Насилье за насилье. Бомба за бомбы. Кровь за кровь! Разрушение, месть, убийство, кровь, — только они спасут мир! Только ненависть уничтожить ненависть, только преступленье убьет преступленье.
Он пришел сюда, чтобы убедить в этом и Толстого,
Но в действительности пришел измученный этой ненавистью,
Там где-то, в глубине души, мучительно тоскующей по всеобщей любви, не смея себе в этом признаться.
И теперь, едва поспевая за бодрыми, легкими, юношескими шагами старика, этот, только что, как ему самому казалось, ненавидевший всех и все молодой человек, с исхудалым от внутреннего огня лицом, невольно прижимает руку к сердцу, бьющемуся таким наплывом святой радости, что ему кажется, что вот-вот его сердце разорвется от восторга и счастья.
Страшный гнет, страшная тяжесть свалилась с его души.
Пали с нее ледяные оковы, ледяной туман озлобления и ненависти.
Весна жизни, — та, которая сейчас кругом него, радостно поет в этом лесу каждою веткой, — поет сейчас тысячами голосов во всем его существе.
— Я знаю, что во мне Бог, — говорит, ударяя себя в грудь, бодро, легко идущий рядом с ним, точно в каком-то золотом его сне, Лев Толстой.
И молодому человеку кажется, что при этих словах из старческой груди вырывается светлый поток искр и зажигает его молодую душу светлым пожаром,
И он чувствует этого великого Бога, поднимающегося и в нем и наполняющего его своим огнем.
76
И борьба за свет, любовь и свободу светом и любовью приобретает в эти мгновенья в этом молодом человеке нового самоотверженного борца.
С единственным, величайшим, победоноснейшим оружием великой любви, разума, провозглашения всеобщего братства пойдет он теперь на ту новую великую борьбу, которая одна только может действительно освободить человечество.

Капиталист.

По пыльной деревенской улице, рядом со стариком в белой блузе, зорко вглядывающимся в каждый штрих деревенской нищеты, подбирающим в свое сердце каждую слезу народного горя для того, чтобы потом потрясающей картиной содрогнуть сердца слепых, ожирелых виновников бесконечно совершающегося преступления народного ограбления,
Рядом со стариком быстро шагает высокий, нарядно одетый, молодой миллионер, владелец огромных фабрик, повелитель и эксплуататор тысяч белых рабов капитала.
‘Золото, золото, золото!’ — Это стало религией его и его дедов, его отца, его самого до этих дней. Чтобы вырвать у мира как можно больше золота, ему мало было вырывать его напряженьем десятков тысяч рабочих рук и глаз над тысячами станков. Он захотел добывать его сотнями рабочих рук прямо из самых недр земли, — это золото, золото, которое стало его религией, его Богом!
Но под толстою грязной золотою корою в нем жил другой Бог, Бог любви и света,
И когда, как меч, пронзила его сердце проповедь Льва Толстого, как тонкий весенний лед сломилась толстая грязная золотая кора, и под ней оказалась душа, полная глубоких стремлений, полная глубочайшей человечности.
Они идут по пыльной деревенской улице, горячо беседуя, и порою, незаметно для своего спутника, старик бросает на него любящий, глубокий, уходящий куда-то далеко-далеко взгляд, точно он видит что-то там, далеко-далеко… что-то совершенно иное за спиной этого богато одетого человека,

77

Точно он уже видит, как в будущем этот миллионер, владелец тысяч белых рабов, чтобы пристать к берегам новой жизни, едет в Новый Свет и учится, никому неведомый, в далеких прериях у американских фермеров земледельческому труду и возвращается на родину для того, чтобы, сойдя с плеч своих рабочих рабов, стать самому работником, своими руками кидающим в землю семена своего собственного трудового хлеба и бросающим в мир семена нового строя жизни.

Самая богатая в мире.

Толстой сейчас присел на скамейке в саду, где когда-то, 70 лет тому назад, он играл еще ребенком. И рядом с ним бедное дитя — бедная измученная жизнь — молоденькая девушка с изможденным от страданья лицом, на которое он смотрит с бесконечною ласковостью.
Она хотела себя убить.
‘Жить не для чего. Люди — скопление зверей. Сама она — самая бесполезная, никому в мире ни для чего ненужная тварь. — Жизнь бессмыслица, чья-то подлая насмешка’.
Но что-то там внутри удержало ее. Она достала уже склянку с ядом, но перед этим она захотела во что бы то ни стало увидать того, кого хотела, но все не решалась увидать, — Льва Толстого.
И она сейчас тут около него. Неужели это не сон, а правда, что она тут, около него, и это он глядит на нее этим взором бесконечной любви и говорит ей?
Боже мой! как она смотрит на него широко раскрытыми глазами! Ее полузадушенное приближавшимся ледяным дыханьем смерти сердце вдруг все распустилось как чудный цветок под внезапным потоком солнца.
И, как светлые птицы, восторженно-радостно летят в высь ее мысли, зарождающиеся от его тихих, ласковых слов.
78
‘Да ведь жизнь — со всеми ее страданиями и муками — ведь это бесконечный смысл, это величайшая радость!
Да ведь дела миллион, — самого нужнейшего, не для нее одной, такой, какая она есть, а для миллионов таких, как она, — миллионы миллионов самого нужного, необходимейшего дела!
‘Да ведь она бесконечно нужна для жизни, для Бога, для людей, так же как ей самой бесконечно нужна жизнь, Бог, братья-люди!’
Вот ее маленькая фигурка уходит с переполненным счастьем сердцем из яснополянских ворот в даль жизни.
Вглядитесь, вглядитесь в эту, такую светлую с этих пор, даль ее жизни.
Вы увидите ее, ни на миг не переставая, радостно служащую людям.
Вот она всеми силами своего существа помогает брошенной, слабой, раздавленной семье.
Вот она учит и светит всей душой заброшенным, одичалым, изуродованным детям.
Вот она лечит, как умеет, перевязывает раны грязных рабочих тел — и еще больше: раны души.
Раздавать ей нечего. У нее часто ничего нет, кроме одной юбки и одной рубашки,
Но она раздает, раздает без конца, бросает во все стороны величайшее золото любви, которого чем больше она бросает, тем больше и больше теснится его в ее душу.
Она раздает всем великое богатство души, великую любовь — всем: падшему, падшей, убийце, собаке, пьяному в канаве, — всякому, к кому может протянуться ее маленькая, слабая, но полная теперь величайшей силы рука.
Она делает это до самой своей смерти, когда она умирает, заразившись сыпным тифом от больной голодавшей женщины, которую она спасла от смерти — и больше: от отчаянья, от потери веры в Бога и в человека!

Души со всего мира.

Американец.

Сегодня утром Толстой беседовал с американцем, который переплыл через океан, чтобы взглянуть в глаза тому, кто открыл ему новую жизнь, кто показал ему, государственному человеку, поставившему себе целью всей жизни достичь того, чтобы сделаться президентом Соединенных Штатов, что есть задача безмерно выше и прекраснее, чем стать президентом всего мира: это стать человеком.

Голландец.

Сегодня днем он гулял с голландцем с острова Явы, который добрался к нему после чуть ли не кругосветного путешествия, чтобы сказать ему, как, потрясенный его ученьем, он перестал быть правителем, тираном желтых туземцев, рабов его капиталистической Голландии, и стал их братом и защитником, отрицая с этих пор всякое насилие, всякую эксплуатацию, всякое право власти человека над человеком.

Англичанин.

Вчера к нему явился англичанин из Африки, который рассказал ему о том, как он, подобно сотням молодых англичан, явился в Африку за золотом и алмазами, чтобы стать одним из великих британских хищников. И как теперь, когда его собратья режут буров, чтобы отнять у них золото и алмазы, произведения Толстого, как путеводный огонь, вывели его из рабства своему слепому личному и на-
80
циональному эгоизму. И теперь, свободный, перевернувший всю свою жизнь, он явился, чтобы пожать ту руку, которая освободила его.

Индус.

Вчера утром с ним провел незабвенные часы браманист, индус, который приехал за тысячи верст из Индии, чтобы рассказать ему, как они были счастливы в Индии, когда узнали, что в Европе явился такой человек, Толстой, через которого Брама вновь возвещает человечеству о единой душе, разлитой во всем живом.

Японцы.

Вчера к ночи в двери Ясной Поляны постучались два маленькие желтолицые человечка с косыми разрезами глаз, — два японца, которые пришли сказать Толстому, что в их стране, которая, по примеру своего учителя, христианской разбойнической Европы, с ног до головы обвешивая себя усовершенствованными ружьями и пушками, поспешно обучается вся самому величайшему усовершенствовеннейшему человекоубийству, — что в их стране, подобно Германии, насквозь отравленной отравою патриотизма и милитаризма, — что в их стране явились уже сердца, пробужденные Толстым к великому братству, к великому единению со всеми народами, со всеми человеческими сердцами в мире.

Представители всего мира.

Они стекаются сюда, души со всего мира, представители миллионов душ, разбуженных, воскрешенных, перерожденных, рожденных к новой жизни голосом Толстого.
Великий океан человечества посылает сюда свои передовые волны.
Европа, Америка, Азия, Австралия, Африка шлют сюда своих передовых гонцов.

81

Они входят сюда еще индусами, японцами, германцами, англичанами, и выходят отсюда только братьями-людьми, членами великого всемирного братства, частицами единой, великой, божественной души.
Заря человечества занимается из Ясной Поляны, — заря человечества, соединенного великою правдою и любовью, — нового, единого, великого человечества.

Свет надо загасить.

Долой Толстого! Надо задушить его голос!
Он уничтожает государства, нации, партии, церкви.
Он уничтожает всякое разделение, всякое разъединение людей.
Если его послушают, все соединятся в одну душу, в одно сердце, в одно всемирное царство братства.
Если его услышат, зачем же тогда власть государей, президентов, парламентов, национальных вождей, предводителей партий, первосвященников церквей, царей Капитала?
Зачем тогда нужны будут цари, президенты республик, национальные вожаки, начальство всех партий, первосвященники, депутаты, судьи, тюремщики, цензора, сборщики податей и процентов?
Зачем тогда все эти господа, делающие вид, что без них не могут жить народы, трудами которых они отъедаются,
Которые они держат в явном или скрытом рабстве, в невежестве, которые они ввергают во вражду, в звериную борьбу, в потоки крови ради удовлетворения своих аппетитов, интересов кучки их, паразитов на великом теле народа?
Зачем тогда все эти троны, и канцелярии, и залы парламентских заседаний, и кабинеты министров, и суды, и тюрьмы, и полицейские участки, и биржи, и церкви разных вер?
Зачем тогда все эти властолюбцы, славолюбцы, богатстволюбцы и все миллионы честолюбцев и грабителей, кормящихся около них?
Зачем все эти миллионы, величающееся и поедающие тру-

83

ды народа около всех престолов — царских, президентских, депутатских, церковных, биржевых?
Зачем тогда все эти мириады диких и ученых пособников, лизоблюдов, воспевателей, защитников, благословителей, укрывателей величайших обманов, грабежей и насилий?
Если Толстого услышат, кто же тогда станет платить подати, идущие на их жирную, тщеславную жизнь и на вооружения, разоряющие народы под предлогом их защиты от врагов и увеличивающие в мире порабощение и злодеяния войны?
Долой Толстого!
Из его писаний льется в человечество свет, который разрушит до дна всю тьму, в которой они держат человеческие души.
Спадает чешуя с глаз. Слепые прозревают. Прокаженные очищаются. Расслабленные становятся на ноги и освобождаются.
Его писания свергают без крови и насилия всех повелителей мира.
Нужны ли повелители-люди людям,
Когда повелителем станет Братство,
Когда повелительницей станет Любовь,
Когда повелителем станет Божественный Свет, горящий в душе человека?
Кто может повелевать человеком, когда каждый человек сознает, что в нем то, что выше всего на свете,
Когда в каждом со дна души его поднимется Бог, светлый и великий, —
Бог, над которым не может быть царей, президентов, депутатов, генералов, судей, полицеймейстеров, архиепископов и тюремщиков.
Ибо никто не имеет права повелевать человеком, сыном Божьим, делать из него раба человеков или государства, солдата, убивающего других сыновей Божиих, плательщика на устройство государственных насилий и убийств.
Никто не имеет права делать из человека, сына Божьего,
84
вымогателя податей, тюремщика, жандарма, расстреливателя братьев по ту или эту сторону границы в мундире царских палачей или республиканских государственных убийц. Никто не имеет права делать из человека, сына Божьего, окровавленную жертву войны, карательной экспедиции, смертной казни.
Долой Толстого! Если его услышат, зачем тогда эти душащие человечество загоны, в которые загнаны человеческие стада, — загоны, которые называются Германия, Россия, Великобритания, Франция, Япония, Соединенные Штаты и сотни, сотни этих загонов, этих государств и государствишек, как стены тюремных клеток вражески разделяющих братьев-людей?
Если Толстого услышат, кто же станет тогда гордиться, что меня зовут немцем, англичанином, русским, а не человеком, сыном Божьим,
Когда одна земля подо всеми, одно небо сияет над всеми,
Когда одна душа во всех,
Когда единый Бог во всех зовет к соединенью, к соединенью, к соединенью!
Зачем тогда все эти тысячи границ, крепостей, броненосцев, зверских пушек?
Зачем все эти окровавленные, национальные, государственные, царские, республиканские знамена, возбуждающие людей резать друг друга? Зачем все эти пережитки человеческой дикости, слепоты и векового обманывания теми, вся сила которых в разделении людей, в распылении человечества?
Зачем тогда среди братьев-людей все эти генералы, офицеры, интенданты с красными, синими, желтыми, тысячецветными выпушками и галунами, все эти дикие люди, которые должны с утра до ночи обучать миллионы людей мерзости будущих убийств под торжественным названием ‘всеобщая воинская повинность’?
Зачем тогда все эти штабы, эти военные академии, высшие школы международного убийства, где взрослые с бородами люди играют в солдатики на картах всех частей света для того, чтобы потом также двинуть живые части света, с тре-

85

петно бьющимся живым человеческим сердцем, на всемирный убой друг друга?
Долой Толстого! Ели его услышат, зачем тогда все эти дикие для христианина, для просвещенного человека чины и возвеличивающие клички ‘офицер, генерал, адмирал, тайный советник, камергер, канцлер, премьер?!’ Зачем тогда все эти нелепые разделения людей на черную и белую кость, все эти титулы, эти дворянства, эти дикие ‘де, фон, барон, сэр, маркиз, лорд?’ Зачем все эти остатки человеческого идиотизма, тщеславия, лакейства и рабства? Зачем эти клички: ‘пролетарии, буржуа’, когда все только одно: равные, равные и равные все перед Богом, перед жизнью и смертью, пред людьми и народами, братья, братья-люди, и когда для каждого человека есть одно только достойное его великое название: человек!
Зачем все эти папы, патриархи, архиепископы, суперъинтенданты, патеры, пасторы, священники, муллы, раввины, бонзы, ламы и шаманы, когда Бог сам открывается всем, каждому сердцу?
3ачем все они, разрывающие людей на тысячи церквей, церковок, приходов, сект, когда во всех один Бог и дело жизни одно — слиться всем воедино, в единую веру, в единую душу, в единую церковь, в единую любовь?
Кто посмеет тогда быть властителем человеческих душ, в которых живет живой Бог?
Кто вправе тогда быть посредником между Отцом Богом и его сыном — человеком?
Зачем тогда заклинанья жрецов-лжецов, вызывающих Бога из немых небес, когда Бог говорит в каждом человеке?
Зачем тогда жалкие бормотанья у мертвых алтарей и идолов, когда каждый человек может и должен совершать величайшее священнодействие — любить истину, любить братьев-людей и всякое живое дыханье и жизнью и словом проповедывать всякому созданью Бога — Любовь, который во всех?
Зачем эти сотни вер, кормящих миллионы жрецов-обманщиков и разделителей душ и народов? Когда люди
86
прислушаются к тому, что Бог говорит человеческому сердцу, на земле будет только одна вера, потому что один Бог во всех.
Долой Толстого! Задушите, задушите его голос!
Ведь он доказывает, что право государства распоряжаться личностью человека и произведениями его труда есть беззаконный произвол одних и глубочайшая слепота других.
Ведь он смеет бросать всю правду в лицо коронованному разбою и выборному парламентскому обману и насилью.
Ведь он озаряет страшным светом истины окровавленные руки государей, президентов, предводителей, точащие топоры для убийства народов, топоры великих мясников, которые готовы превратить весь мир в одну сплошную бойню для увеличения своей власти и богатств.
Ведь он смеет говорить: ‘Человек, если ты разумное существо с человеческим сердцем, не будь убийцей, не вступай в ряды палачей народов, хотя бы это называлось христолюбивым воинством или республиканской гвардией’.
Ведь он сделает то, что ни один человек не пойдет под солдатскую шапку. И тогда конец всему, всему!
Долой Толстого! Он позволяет себе нападать на нашу святыню — на нашу культуру, на нашу цивилизацию с желтыми лакированными ботинками, с блистающими крахмальными сорочками, с сияющими цилиндрами, с дорожными несесерами с ароматными мылами, подпилками и щеточками для полирования ногтей и лица, и с великолепно организованным грабежом всех ради нескольких, с гениально организованным государственным и денежным рабством, с разрывными пулями, минами, расстрелами, виселицами, с миллионами детских тел, продаваемых в трудовое рабство, с мириадами голодных девушек, продающих свое тело на улицах. Он отрицает нашу цивилизацию с усовершенствованными клозетами и с человеческой душой, с ног до головы вымазанной в кале корысти, грабежа, властничества, пошлости и разврата.
Долой Толстого! Он отрицает цивилизацию и культуру!

87

Он отрицает прелесть жизни, какую мы устроили: с тюрьмами, войнами, казнями, нагло возвышающимися дворцами царей и миллионеров, кабаками и биржами, с кафешантанами, оперетками, фарсами, домами терпимости, с нарядными мужчинами-самцами, с затянутыми и оголенными для возбуждения мужчин женщинами, с литературой, разжигающей скотские похоти!
Долой Толстого! Он отрицает радости жизни!
Он заявляет, что гораздо важнее того, чем знать, что у нас вместо души клеточка, научиться знанию о том, как человеку жить наивысшей, наиразумнейшей, наилюбящей, наисвободнейшей жизнью.
Он говорит, что человечеству всего нужнее не Геккели, со всею своею наукою остающиеся на самом низком уровне духа, признавая смертную казнь и войну, а учителя величайшей науки жизни — Христы, Будды, Беги-Уллы, Ламеннэ и подобные им пророки наших дней, высоко поднимающее душу и жизнь человеческую на вершины разума и любви.
Долой Толстого! Он отрицает науку!
Он утверждает, что только то искусство велико, которое соединяет всех людей в высшем чувстве всеобщей любви. Он выгоняет из великого храма творчества бичом своего слова литературу, живопись, музыку, создаваемые для раздражения половых органов. Он обличает акробатов и клоунов искусства, кувыркающихся перед толпою пресыщенных.
Он заявляет, что искусство, растлевающее чистоту души и тела, преступно, что искусство, воспевающее властителей, насильников, героев силы и крови, подло, что искусство, веселящее угнетателей и эксплуататоров и щекочущее пятки у обжирающихся, гнусно.
Долой Толстого! Он отрицает искусство!
Он верит в Бога, он верит в вечную, вечно творящую жизнь духа.
Долой Толстого! Он — суевер, вредный мистик
Он отрицает Бога с бородою и в белой рясе, сидящего на небе. Он отрицает чудеса от костей покойников и от масла, вытекающего из размалеванных досок. Он
88
исповедует только Бога, раскрывающегося в человеческом духе. Он, вслед за апостолами Христа, творит величайшие чудеса воскресения человека в человеке, величайшее чудо возрождения души человеческой.
Долой Толстой! Он — еретик, атеист, безбожник!
Он утверждает, что не важно, улетел на небо Христос в теле со своим саваном или нет, что хлеб и красное вино — это тесто и вино, а не тело и кровь Христа, великого учителя того, что Бог есть дух и только дух. Он утверждает, что Христос учил верить не в разные глупости и суеверия, но верить в одну только величайшую, разумнейшую истину любви, которая одна лишь спасет человека и, весь мир. Он утверждает, что Христу нужно никак не то, чтобы верили в него, как в Бога, а чтобы каждый человек поверил в Бога в самом себе и во всех, чтобы каждый человек воспылал пламенем Божьим, чтобы по всему миру из всех душ разлился бы пламенеющий океан Божеской любви. Чтобы таким образом на землю спустилось то царство Божие, то царство любви, за проповедь которого Христос обрек себя на ужаснейшие муки и крестную смерть.
Долой Толстого! Он нехристь, он антихрист!
Он говорит, что выше всего целомудрие, что мужчина должен стремиться смотреть на женщину, как на сестру. Что всеми силами души надо бороться с соблазнами, толкающими женщину в роковую пропасть и делающими из нее рабыню человеческого скотства и из мужчины грязное животное.
Долой Толстого! Он проповедует аскетизм!
Он утверждает, что нисколько не освящает половых отношений то, что люди пройдутся вокруг церковного аналоя. Но что каждый, сойдясь с первой женщиной, становится уже ее мужем и должен свято сохранить этот союз, оберегая себя и ее от падения с другими.
Долой Толстого! Он отрицает таинство брака, он проповедует разврат!
Он провозглашает величие и честность бедности и свободного духа добровольного бедняка. Он обличает всякое стремление к богатству и собственности. Он говорит, что

89

быть богатым преступно, ибо миллионы людей нуждаются в самом необходимом. Он говорит, что пока есть богатые, будут и холодные и голодные в мире. Он говорит, что берущие выше того, что нужно для их хлеба насущного, отнимают это у нуждающихся братьев, грабят и воюют у Бога. Он говорит, что вся земля Божья и должна быть землею всех.
Долой Толстого! Он проповедует всеобщий грабеж! Он отрицает собственность! Он — коммунист!
Он отрицает, чтобы человека для того, чтобы он стал сознательным борцом, освобождающим себя и людей, строящим великое братство, непременно надо выварить в котле фабрик и заводов, копей и рудников. Он отрицает, что для воцаренья братства надо, чтобы одна половина человечества ненавидела и душила другую, называя ее ‘пролетариями’ или ‘буржуями’. Он отрицает, что прогресс человечества отрицается брюхом человечества, а не великим творческим духом его.
Долой Толстого! Он отрицает исторический материализм! Он отрицает социализм!
Он говорит, что судьи жестоко судят укравшего булку с голода и охраняют богатства, награбленные сильными у слабых и обманутых.
Он говорит, что судьи запирают в тюрьмы голодных и холодных, раздетых и разутых и защищают интересы тех, из-за которых люди и целые народы голодны и холодны, раздеты и разуты, обобраны, темны и слепы.
Он говорит, что надо строить не суды и тюрьмы, а надо строить братство на земле.
Долой Толстого! Он отрицает законы, он одобряет преступленья, он отрицает суд! Он — анархист!
Он говорит: ‘Мир завяз в кровавой сети насилия, и освободить его может только любовь. Не отвечай никогда насилием на насилие. Не насилуй ни в каком случае ни ради чего. Не грабь и не отнимай ни для чего. Как можно меньше бери себе, как можно больше давай братьям-людям’.
Долой Толстого! Он непротивленец, он — проповедник рабства!
90
Он борется своим словом против республиканских городовых, жандармов, сыщиков, палачей, так же как и против царских городовых и палачей. Он отрицает право республиканских судов распоряжаться человеческой жизнью, так же как и право царей. Так же как святость царской виселицы, он отрицает и святость революционной гильотины.
Долой Толстого! Он — реакционер!
Он борется за совершенное освобождение всего человечества от всяких цепей.
Он поднимается с метающим молнии словом пророка против преступлений всех властвующих и эксплуатируемых.
Он проповедует совершенное освобождение земли и человека.
Долой Толстого! Он — опаснейшей бунтовщик!
Он отрицает право насильем, палкой, кровью, штыками, пушками и гильотинами загонять хотя бы в самый рай Божий.
Так же, как и царские штыки, он ненавидит и республиканский штык, поворачивающийся во внутренностях человека-брата. Он ненавидит всякий штык, всякое человекоубийство.
Долой Толстого! Он отрицает революцию!
Он делает все, чтобы воцарилось только царство Бога, только царство любви и больше ничье, ничье!
Никакой власти, кроме любви!
Когда его поймут, рухнет все, что тысячелетиями строили руки насилия, властолюбия, корысти и обмана.
Долой Толстого! Это самый опасный из мятежей! Это самая страшная из революций!
Анафема ему! Отлучить его от всех святых церквей, — от святых церквей православия, католицизма, протестантства, от синагоги, от мечети, от церкви святого искусства, от церкви святой науки, от церкви святого самодержавия, от церкви святого парламентаризма, от церкви святой республики, от церкви ортодоксальной революции, от церкви ортодоксального социализма. От всех святых соборов, от всех непогреши-

91

мых церквей анафема ему! Анафема ему за то, что он смеет быть независимейшим из независимых, свободнейшим из свободных и всех призывает к этому!
Они проповедуют Евангелие вражды, — он проповедует Евангелие соединения.
Они проповедуют Евангелие насилия, — он проповедует Евангелие уничтожения всякого насилия.
Они проповедуют Евангелие зверя, — он проповедует Евангелие Любви.
Долой Толстого, а не то он вырвет у них человеческую душу!
Смотрите, она просыпается, она воскресает, она поднимается, — еще усилие, и она освободится!
У них тысячи пушек, миллионные армии, суды, тюрьмы, застенки, церкви, типографии, университеты, миллиарды денег на покупку человеческой совести, тысячи подкупленных чиновников, священников, ученых, писателей, прокуроры, сыщики, доносчики, жандармы, палачи, тысячи ораторов, пропагандистов, чтобы связать, оглушить, одурить народное сознанье, чтобы задавить всякий независимый голос, чтобы заглушить голос свободной совести.
Но чем же, чем же зажать уста истине?
Хотя бы весь мир восстал против истины, ему не задушить ее. Истина сильнее всего мира.
У них миллионы денег, солдат, пушек, газет.
Он — один, семидесятилетий старик, все оружье которого — перо и пачка лоскутков бумаги.
Но с этого пера слетают искры великой истины, которые он бросает в мир.
Но эти лоскутки — величайшее пламя, которое зажжет, наконец, человечество великим пожаром любви, в котором сгорит старый мир насилия и ненависти.

В тюремном карцере.

Блаженны исполняющие волю Пославшего их в мир, ибо воля Его — любовь.
На голом, холодном, вонючем полу
Он лежит,
И крыса ночами чрез тело его,
Визжа,
Бежит.
Средь мира убийц он убийцею быть
Не хотел
И твердо сказать то в лицо палачей —
Он посмел.
Милльоны покорных идут под ружье
Рабов.
Нет. Лучше смерть. Лучше вечные раны
От оков!
Расстрелом грозили. Глумились над ним.
И рукой.
По лицу его бил вчера офицер
Седой.
Его судьи судили в лентах, в звездах,
И с крестом
Священник убеждал его не итти
С Христом.

93

Учены они. Он — мужик лишь простой.
Сотни книг
Узнали они. Он с трудом лишь одну
Постиг.
Но написано было в ней: ‘бога люби
И людей.
Никогда не враждуй. Ничью жизнь никогда
Не убей.
И не бойся могущих за это тебя
Погубить.
Бойся душу, великую душу в себе
Убить!’.
И, прочтя, он божественный свет в себе
Увидал
И бесстрашным борцом за любовь в тот день
Он встал.
Как Христос, оплеван, поруган, как он —
Избит,
В цепях, но с великой, свободной душой
Он лежит.
В груди чахотка. Ему больше семьи
Не видать.
К груди жену, дитя больше никогда
Не прижать.
Пируют цари и вожди, — и штыки
Для них все льют.
И резать друг друга все также для них
Идут.
Им — крики ‘ура!’. Им — кирок, костелов,
Церквей звон.
На голом тюремном, вонючем полу
Во вшах он.
Им блеск, и победные арки, и горы
Цветов.
94
Ему — побои и кровавый рубец
От оков.
Но зато средь рабов, средь холопов тьмы
Один
Он царь над собой, над душою своей
Властелин.
Он в жару. Он бредит… К нему склонился
Христос…
И падают на его цепи капли
Жарких слез…
‘О, не плачь, мой Учитель! Мне не больно
Страдать.
Такая радость за Божью правду жизнь
Всю отдать!
Пусть вся без остатка прольется скорей
Моя кровь —
Вся. Только б Она победила, Она —
Любовь!’
На голом, холодном, вонючем полу
Он лежит,
И крыса ночами чрез тело его
Бежит.
Средь мира убийц он убийцею быть
Не хотел
И твердо сказать то в лицо палачей
Он посмел.
Он скоро умрет, этот замученный
Человек.
Выше его нет героя в кровавый,
Зверский
Ученый,
Наш век!

Заговор против человечества.

I.

Военный совет.

Яркое солнце заливает сейчас потоком золотых лучей стол в Яснополянском кабинет, за которым Лев Толстой дописывает свою новую статью, в которой огненным словом вновь и вновь призывает все народы, все страны к единому братству всех людей, к всеобщему уничтожению переполнивших мир приготовлений к взаимному убийству, призывает к совершенному уничтоженно всех войн, всех войск, всех пушек и штыков на свете.
И это же самое солнце, в эти же самые минуты, за тысячу верст от Ясной Поляны, заливает таким же ярким светом в столице центральной европейской империи торжественную высокую залу в здании военного министерства, где сейчас происходит заседание военного совета под председательством императора.
Яркое солнце радостным светом заливает в Ясной Поляне седую голову Льва Толстого и всю склоненную широкоплечую фигуру гиганта духа, напрягающего все свои силы, чтобы вырвать человечество из дьявольских когтей организованного братоубийства.
И таким же золотым светом солнце заливает здесь, за тысячу верст от Ясной Поляны, золото и серебро мундиров и орденов императора и его генералов, собравшихся сегодня для того, чтобы прибавить еще ряд кирпичей к строящемуся ими этаж за этажом зданию грядущей всемирной бойни.
96
Из года в год, из месяца в месяц этими торжественно восседающими в высоких креслах людьми в генеральских мундирах обдумывается, развивается, разрабатывается ужаснейший кровавый заговор против человечества, ткется кровавая сеть, в которой в один прекрасный день человечество забьется, как подстреленная птица в силках, истекая кровью.
Бесстрастно, планомерно, с точнейшими вычислениями и расчетами, математически приготовляется здесь величайшая человеческая бойня, какую когда-либо видел мир.
Этими великими стратегами убийства вырабатывается здесь самый ужаснейший механизм избиения человечества, который должен превзойти все, что могло до сих пор придумать человеческое зверство.
Отсюда взмахивает тот дирижерский жезл, по манию которого начинают еще чернее дымить бесчисленные трубы пушечных, ружейных и патронных заводов, развивая до гигантской энергии изготовление стальной и медной смерти для сынов человеческих.
Отсюда вдохновляются, приказываются, рассматриваются, утверждаются проекты величайших машин смерти, проекты всех способов колоссальнейшего убийства, проекты величайших жестокостей, какие не снились безумнейшим из безумных великих палачей старого языческого мира.
Эти старые, опытнейшие военные люди, собравшиеся сейчас здесь со своим императором для высшего военного совета, для высшего богослужения Богу организованного человекоубийства, восседают в своих высоких креслах торжественные, величавые, священно сосредоточенные.
Они знают, что они делают самое важное, самое нужное в свете дело. Два величайших дела знает великая страна цивилизации — Европа: торговать и готовить наилучше вооруженных солдат для завоевания новых рынков и захвата новых рабов для своих царей и миллиардеров.
Торговать и убивать — два главных дела высоко-образованной, христианской Европы.

97

И поэтому эти генералы и министры все настойчивее требуют (все повышая и повышая свои требования) беспрерывного увеличения войск, — все новых и новых полков, батарей, дивизий, корпусов.
И парламентское стадо, под грозным их окриком, покорно прикладывает свой штемпель к их требованиям и взваливает на плечи народов новые и новые тяжести налогов для безумно огромного увеличения армий, предназначенных, прежде всего, для того, чтобы держать сами эти народы в рабском повиновении.
Император и его генералы знают, что парламентские болтуны покричат, но, в конце концов, всегда на это дадут денег. О, на это они всегда, в конце концов, выбросят миллионы денег, выжатых из трудового народного пота для наживы поставщиков провианта и пушек для армий!
Еще бы! Сам император — главный акционер пушечных заводов. И пушечные заводы пылают денно и нощно тысячами огней. И гигантские склады набиваются все выше и выше снарядами смерти. И с верфей спускаются, стоящие безумных миллионов народных денег, все новые и новые корабли — огромные плавучие гнезда европейского военного разбоя, плавучие острова огненной смерти, команда которых практикуется, расстреливая время от времени береговые селения черных и желтых язычников, пока для корабельных пушек не пробьет час превратить в пыль и прах христианские города на побережьях Европы.
И в воскресные дни в этих плавучих гнездах морского убийства священники возносят молитвы к Богу и Христу, и сам император, как глава церкви, проповедует на их палубе о Боге и Христе, которому он в то же время плюет в лицо подлым дымом своих пушечных заводов и огнем своих батальонов.

II.

Учителя человечества.

Напротив гигантского собора, в котором огромный распятый Христос тщетно взывает о любви всех ко всем, воз-
98
вышается величественное здание военной академии, высшего университета массового человекоубийства.
В здании суда, где государство судит меня за книги против убийства, грабежа и вражды, я постоянно встречаю старенького священника, который с утра до ночи делает в суде все одно только и то же дело: с утра до ночи каждый день он нарушает одну заповедь Христа: ‘Не клянись’, приводя к присяге и склоняя этим тысячи людей к нарушению этой Христовой заповеди.
А в этих величественных зданиях военных академий пожилые и старые профессора, седые, в крестах и звездах, всеми почитаемые, ученые люди заняты каждый день одним только и тем же делом: попранием заповеди Бога: ‘Не убий’, научая своих слушателей, будущих командиров армий, всем тем наивысшим способам массового человекоубийства, до каких только дошли военная наука и преступнейшая человеческая изобретательность.
Многие из этих старых, ученых военных — верующие люди, считающие себя христианами. Многие из них недалеки от смерти, и скоро, может быть, лягут в своих генеральских мундирах с вытянутыми ногами в гробах, и души их предстанут пред Великим Духом жизни. И когда Он спросит их: ‘Кто вы?’ Они ответят: ‘Мы были учителями христиан’. — ‘Чему же вы их учили?’ — ‘Мы учили убивать людей тысячами и миллионами’.
Все человеческие науки, все человеческие знания эти профессора войны объединяют для служения великой науке убийства. Но слово ‘убийство’ тщательно скрыто в стенах этих академий. Вместо слов ‘убийство и разбой’ здесь звучат спокойные, деловые слова: ‘военные операции, военные действия’.
Науки о том, как составлять в огромных размерах планы гигантского человекоубийства, — о, такой гнуснейшей науки вы не найдете в программах военных академий! Здесь только преподается наука ‘стратегия‘, вырабатывающая планы военных операций.
Науки о том, как совершать в гигантских размерах убийства народов, как расстреливать ядрами без пощады сотни тысяч сильных мужчин, и слабых стариков, и жен-

99

щин, и детей, как разрушать до тла города и деревни, сжигать поля, варварски уничтожая все на своем пути, — о, такой подлейшей науки нет в программе академических кафедр! Здесь преподается только наука ‘тактика’, учащая, как вести военные действия.
Ад преступлений, зверств и жестокостей скрыт здесь под этими спокойными, деловыми научными терминами.
Спокойные, серьезные, деловые, уверенные в высоком благородстве и полезности своего дела, сходятся на лекции слушатели академии, будущие вожди человеческих масс.
Откуда же духу сомненья закрасться в их сердца, их душу?
Она с детства изуродована — их душа, с тех пор, как белокурыми мальчиками они были одеты в кадетские мундирчики и маршировали на плацах перед военными училищами, крича ‘ура’ своему обожаемому императору.
Откуда сомненью было закрасться в их души, когда с детства им было внушено обожание всего военного?
Самые любимые подарки для детей христиан — это ведь орудия убийства: сабли, ружья, пушки. Христианские родители дарят их своим детям на празднике рождения Христа, учителя любви к врагам, заповедывавшего — как первое священнейшее для христианина дело — уничтожение всякого насилия в мире.
И самое величайшее счастье для христианского мальчика — это прикоснуться к настоящей сабле, к той сабле, все назначение которой в том, чтобы зарезать человека.
Вся христианская Европа до сих пор ползает на коленках перед великими героями человекоубийства.
Толпы на улицах, как псы на свисток хозяина, сбегаются на барабанный бой взглянуть на солдат марширующих по улице полков, стройно, как один, поднимающих ноги, отбивая такт.
Памятники на улицах, картины в народных галлереях призывают к поклонению великим истребителям человечества.
Они обоготворяют Наполеонов, Фридрихов Великих, Мольтке, Суворовых, Веллингтонов, Блюхеров, Китчинеров, Скобелевых, благословляющих из своих могил отечественные армии на новые и новые избиения народов.
100
Христианские родители дарят, как великий завет юношам, книги, восхваляющие подвиги великих полководцев, великих убийц на суше и море, — Библии убийства, зовущие молодые души восторженно следовать по их кровавым следам.
Этот император, заседающий теперь здесь со своими генералами, воспитался, как все цари, среди обожествления войны.
Война — это сила, слава и радость всех королей.
Его дед заслужил славу величайшего монарха, наступив ногой на горло окровавленного Ганновера, потом окровавленной Дании, потом окровавленной Австрии и, наконец, на горло истекающей кровью Франции, которую его великий, обожаемый всей страной, канцлер предлагал через пять лет после победы над нею окончательно дорезать.
Этот император, как все цари, вырос среди дворцовых картин, изображающих прелесть войны, где среди дыма и пламени король, подняв к небу сверкающий меч, ведет в бой пылающее храбростью войско. Лицо его полно сияния архангела! Взоры легионов устремлены на него в восторге!
Война — это высшая красота и величие!
На дворцовых картинах, среди которых воспитываются императоры, не нарисованы ведь солдатские трупы с вывороченными ядрами окровавленными кишками с калом, не нарисованы разорванные бомбой детские трупики с оторванными, раскиданными кругом, истекшими кровью ручками и ножками, не нарисованы солдаты великих царей с расстегнутыми грязными окровавленными штанами, навалившиеся на насилуемых женщин!
Кровь! Но к крови императоров и королей приучают с юности. Прежде, чем начать резать людей, они практикуются в пролитии ее на животных. 50000 животных пало от руки этого императора, — от той его руки, которая, не колеблясь, подожжет пороховую нить, которая взорвет весь мир для того, чтобы его императорские лавры вознеслись выше

101

лавров самого его деда, выше лавров самого Наполеона, выше лавров всех величайших военных убийц мира!
Сегодня император обсуждает вновь со своими генералами меры к дальнейшему усилению воинственного духа в народа, — меры борьбы с разлагающим влиянием социалистической и анархической пропаганды, — все меры к тому, чтобы через проведение всего народа через солдатчину весь народ его стал, наконец, тем вооруженным народом, тем идеалом, о котором мечтает он, его император: величайшей машиной военного убийства, единым народом-убийцей с семьюдесятью миллионами голов, который, когда грянет час, затопит мир кровью, чтобы над кровавым потоком, в котором погибнут тысячи разрушенных городов и селений, десятки миллионов перебитых мужчин и женщин и детей и тысячи изнасилованных девушек, высоко поднялись его императорские знамена и акции капиталистов его империи.

III.

Карта, которая будет залита кровью.

Это же самое яркое солнце, которое сейчас заливает в Ясной Поляне радостным светом тот белый лист, на котором рука Льва Толстого пишет человечеству: ‘Соединись! Вырви из себя всякую вражду! Не воюй! Не убий!’ — это же самое солнце здесь, на военном совете, за тысячу верст от Ясной, заливает таким же золотым потоком света географическую карту главного штаба, изображающую соседние страны с их мирными селениями и полями, полными мирного труда, — карту, среди которой глаза этих, пристально вглядывающихся в нее, генералов, этих дичайших дикарей в мундирах и крестах, видят только поля подготовляемой ими кровавой бойни с массами движущегося человеческого мяса, обреченного их пушкам.
Миллионы мирных тружеников, наполняющие сейчас великими трудовыми потоками поля этих соседних стран, трудящиеся сейчас в лесах, на реках, в рудниках, в мастерских, на фабриках и заводах в этих странах, — эти рабочего люда, напрягающие сейчас свои могучие
102
мускулы для извлечения богатств из земли и воды, — эти миллионы мирнейших тружеников не подозревают, что в этот самый мирный час над ними парят в воздухе эти кровавые коршуны войны с крестами и звездами на своих перьях, что над их городами и селами, пестреющими крошечными точками на этой развернутой карте главного штаба, склонились головы этих кровавых седых заговорщиков, видящих в них, в этих городах, селах, в этих миллионах трудящихся только одно: кровавую жертву, которую их армии будут скоро, может быть, беспощадно терзать, пока они не станут их окровавленной добычей.
Они не подозревают, эти миллионы мужиков и рабочих, что сотни людей в мундирах и сюртуках, сотни офицеров, чиновников, изобретателей, ученых заняты все время разработкой систематических планов гигантских избиений, в которых предусматривается каждый винтик, каждый штрих массовых убийств, изобретается все, что может дать наибольшее количество окровавленных трупов, истребленных городов и селений, наибольшее количество изуродованных полей, сожженных домов, нив и житниц.
Они не подозревают, — эти мужики и рабочие, что тысячи образованных, чистых господ все время вычисляют, распределяют, готовят все для того, чтобы, как только война будет приказана царями и президентами, наполнить каждый квадрат этой карты их земель человеческой кровью, ужасом, горем, отчаяньем, неслыханной жестокостью, оглушающим зверством, которые должны проложить этому императору, его генералам и капиталистам дорогу к победе.
Где же этим глупым рабочим и мужикам вообразить что-нибудь подобное, когда этот, склонившийся сейчас низко над картою их земель, император так недавно еще имел свидание с царем их страны и, нежно целуясь с ним, взаимно уверял его и его народ в своей дружбе, — уверял так же крепко, как крепко он впивается сейчас в карту его страны взором хищной пантеры, разыскивающей то место, откуда всего удобнее прыгнуть на жертву и впиться в ее горло.

103

Все они, эти цари и правители, эти добрые соседи, ездят друг к другу, целуются, обнимаются, клянутся в дружбе, мире, любви и все время, не переставая, точат ножи, чтобы вонзить, как только представится удобный случай, нож в спину добрым соседям.
Они обнимаются, и целуются, и за убранными цветами столами произносят тосты в честь вечного мира и дружбы, и в то же время руками тысяч своих шпионов выкрадывают друг у друга военные, политически и финансовые тайны.
И нет грязи, нет мерзости, нет преступления, перед которым отступили бы эти повелители для того, чтобы стащить друг у друга планы крепостей, планы мобилизации, чертежи новых пушек, ружей, подводных лодок, мин. Нет подлости, на которую не были бы способны все эти великие величества и великие президенты для достижения своей победы!
Порою их шпионов уличают, схватывают, вешают. Газеты страны, в которой они шпионили, пишут о них с ненавистью. Газеты их собственной страны с презрением замалчивают их арест. Все презирают шпионов, этих мерзавцев, этих негодяев, и говорят: ‘туда им и дорога!’ А тот, для кого они крали, тот, который пожинает плоды их грабежей и разбоя, — он, коронованный шпион и предатель, он чист, величествен, почитаем, обожаем и обнимается с таким же другим коронованным предателем, императором, только что повесившим его слугу, презренного шпиона, ноги которого в белом саване еще дрыгаются в воздухе.
Все они — все эти европейские атаманы разбойников в коронах и президентских шляпах — все они наперерыв состязаются друг с другом в приготовлениях к приближающемуся преступлению величайшей войны.
Вопрос в том, кто во-время опередит всех. Но, конечно, лучше всех знает свое дело император, восседающий сейчас здесь с своими генералами в этой высокой зале военного министерства, — этот вождь и повелитель самой усовершенствованнейшей армии, впившейся сейчас своими холод-
104
ными, не знающими, что такое жалость, глазами в карту соседнего государства, с царем которого он так недавно любовно лобызался. Он искуснее всех играет свою роль, заверяя весь мир о страстной любви своей к миру всего мира, о неизменной поддержке им мира, в то время, когда рука его безостановочно точит кинжал, который он в удобную минуту вонзить в горло человечества, чтобы завладеть его землей, его товарами, его рабами, его мешками с золотом.

IV.

Преступники и праведники.

За какую-нибудь версту от этого величественного здания, от этой торжественной залы военного совета, где золотые блики солнца играют на золотых рамах портретов самого присутствующего императора, его отца, его великого деда, вознесшего монархию на вершину славы посредством убийства миллиона чужих и своих подданных, — за какую-нибудь версту от этой залы, в городском предместье, в грязном кабаке, воровском притоне, в задней смрадной каморке, выходящей слепым окном в грязную стену полуразрушенного соседнего строения, при свете коптящей лампочки (ибо сюда никогда не заглядывает солнечный свет) происходит в эти же часы совещание четырех погибших людей, оборванных, изголодавшихся, изуродованных алкоголем, обсуждающих план ограбления (и если понадобится, — убийства) трех стариков: миллионера, его жены и слуги в загородной вилле.
Грабители говорят полупридушенным голосом, чтобы никто, даже самые стены этой каморки, не мог услышать их разговора.
Они, замышляющие убийство трех человек, будут тщательно скрываться от взоров сыщиков до убийства.
После же убийства они исчезнут совершенно, как ночные призраки, из столицы, пока их не схватят, опухших от беспробудного пьянства, в трущобах разных дальних городов, и читатели газет с любопытством и отвращением увидят в газетах ужасные лица этих злодеев, загубивших три человеческие души.

105

Только вооруженный конвой спасет их от того, чтобы их, этих оборванных, распухших от пьянства, убийц трех человек, не растерзала толпа, которая встретит их у порога суда с бешеными криками и проклятиями.
А здесь, в этом величественном зале, при полном свете белого дня, при секретарях, почтительно ведущих протоколы заседания, этот император и его советники, чистые, трезвые, облеченные в великолепные мундиры с крестами и звездами, спокойно, трезво, холодно, торжественно обсуждают сейчас все способы подготовляемого ими убийства миллионов чужих и своих подданных, убийства целых народов.
Почему же, если через несколько дней схватят и повлекут на каторгу или на эшафот этих оборванных, изуродованных алкоголем, невежественных дикарей, не знавших никогда с детства, что значит ласка, уважение, образование, не знавших никогда, что значить быть вполне сытыми и трезвыми, и убивших троих человек, — почему силы всех полиций всего мира не схватят, как можно скорее, этих жирных, раскормленных, раззолоченных, образованных людей в лентах и звездах, осмеливающихся здесь, при полном свете белого дня подготовлять миллионное истребление человечества?
Если же все эти цари и министры, и генералы сумасшедшие (потому что только величайшие преступники или сумасшедшие могут делать то, что они делают), почему тогда не наденут на них горячечные рубашки и не стащат всех их со связанными руками в сумасшедшие дома?
О, нет! нет! Вместо этого, когда они торжественно, величественно выйдут отсюда, вытянувшийся в струнку гвардейский караул благоговейно отдаст им честь, и толпа на улицах будет восторженно кричать ‘ура’ коронованному предводителю этой ужасной шайки кровавых заговорщиков против человечества.

107

Человек, имеющий процентные бумаги.

Вот он, круглый, румяный, благодушный, с солидным брюшком, в прекрасной паре, с золотой цепочкой, владеющий тем, что составляет мечту-идеал культурного человека: толстою пачкой процентных бумаг.
В своё время он трудился: продавал, покупал, имел магазин, мастерскую, фабрику, контору, имение, старался за елико возможно меньшую плату выжать из рабочего люда елико возможно большую прибыль и, сколотив себе состояние, накупил себе процентных бумаг, достиг идеала человеческого благополучия.
Теперь он может отдыхать после ‘праведных’ трудов. Для того, чтобы сытно существовать, ему надо только пошевелить немного пальцами, отрезая со своих акций и облигаций, чтобы получать по ним проценты.
Пачка этих красивых, разноцветных бумаг в его несгораемом шкафу — это законное право на владение рабами в 20-м веке. Это право на человеческий труд, который всюду должен безостановочно совершаться для него, владельца процентных бумаг.
Это право с пота и крови рабочих людей, едва влачащих на скудные заработки самое жалкое существование, добывая проценты, проценты и проценты этим безымянным своим хозяевам и повелителям, этим безликим членам акционерных обществ, товариществ, компаний и банков,
108
мастерских, среди грохота фабрик и заводов, среди смертельной стужи, врывающейся на паровозы, в адском жару машинных отделений пароходов, на земле, под землей, на воде, под водой, напрягая, надрывая все свои мускулы и мозги, все свое существо, сотни миллионов рабочих людей истощаются в беспрерывных мучительных усилиях для того, чтобы он, человек с процентными бумагами, получал хорошиe проценты.
Для него в отравленных рудничным газом штольнях углекоп разбивает, скорчившись, как земляной червь, черный пласт, наполняя свои легкие черной угольной пылью. Для него индусы, китайцы, японцы, феллахи, итальянцы с утра до ночи не разгибают своей спины в лихорадочных испарениях рисовых болот. Для него, застудив свои кости и отравляясь алкоголем, проводит месяцы в воде, разыскивая золото в песке, рабочий золотых приисков. Для него, для владельца процентных бумаг, тысячи людей гибнут среди болот на постройках железных дорог.
Для него миллионы мужчин и женщин должны выматывать из себя жилы, отравляться ядом на зеркальных фабриках, на фабриках свинцовых белил. Миллионы женщин должны для него надрываться на чрезсильной, ничтожно оплачиваемой работе, рождая мертвых детей, умирающих в их чреве от ядовитого воздуха табачных фабрик, скидывая недоношенный от чрезмерного труда плод, — все для того, чтобы он, владеющий процентными бумагами, аккуратно получал хорошие проценты.
Для него, для человека с процентными бумагами, совершается одно из величайших преступлений, — преступленье над сотнями тысяч детей. У десятков тысяч маленьких белых, черных и желтых рабов, ради его процентов, на заре дней убиваются в преступно чрезмерном для них труде их слабые, едва развивающиеся силы. Тысячи мальчиков ради его процентов не видят неделями солнца в отравленном воздухе угольных копей и каменоломен, открывая и затворяя двери в подземных проходах, погоняя лошадей, везущих в подземной тьме вагонетки с углем и камнем. Тысячи детей, разбивающих уголь, работают в такой уголь-

109

ной пыли, что они не могут разглядеть уголь у своих ног без рудничной лампочки на их шапке. Они выходят на белый свет с черным покровом угольной пыли на лице и одежде, жестоко отравляющей их недоразвивающуюся от этого детскую грудь. Ради его процентов маленькие дети пробегают в рабочий день по 22 мили взад и вперед в узких опасных проходах среди оглушающего стука тысяч веретен на ткацких фабриках. Ради них, владельцев процентных бумаг, мучаются дети на стеклянных фабриках, перенапрягая все силы на работе, требующей особой быстроты и точности, в адски вредоносном воздухе, — то пламенной температуры обжигающей до пузырей жары, то температуры ночного холода. Ради них дети отравляются на табачных фабриках никотином, приучаются отравлять свои легкие, желудок и мозг табаком. Ради их процентов маленькие дети засыпают от смертельной усталости над табачными листьями, которые они распрямляют. Ради них дети отравляются мышьяковыми, меркуриальными ядами на химических, на белильных фабриках. Ради их процентов детские силы гаснут от раннего переутомления.
Цветы жизни растаптываются ради прибылей безликого капитализма. Ежедневно, ежечасно, ежеминутно происходит детское закланье на алтарь коммерческого Молоха для того, чтобы человек, владеющий процентными бумагами, получал свои дивиденды.
Жесточайшая эксплуатация мужчин, женщин, — наконец, детей!
Нарушение всех законов божеских и человеческих!
Но есть то, что в этом мире выше всех законов: это процент, это дивиденд.
Вся вселенная существует для того, чтобы он получал свои проценты.
Погибай мир, но проценты должны быть получены!
Человек с процентными бумагами широко смотрит на вещи: сегодня выгодны займы республики, — хорошо, он покупает их. Завтра выгоднее займы конституционной монархии, — прекрасно, он приобретает их. Послезавтра оказываются выгоднее займы для германского солдатского режима, — превос-
110
ходно, он покупает их. Еще через день выгоднее всего займы для русской тирании, — отлично, он закупает их. На другой день высший дивиденд дают займы для турецкой деспотии, — великолепно, он скупает их.
— Господа турки! вы желаете получить от меня деньги, чтобы устроить армянскую резню, — говорит человек с процентными бумагами: — извольте, вот вам мои деньги, но за это вы будете платить мне лишних два процента.
— Господа русские цари! Вы хотите получить от меня денег на то, чтобы задушить революцию, — пожалуйста, но за это вы заплатите мне три процента лишних.
— Вы хотите получать деньги для правительства, которое устраивает еврейские погромы, — я к вашим услугам, только за это вы заплатите мне лишних четыре процента.
Так говорит владелец процентных бумаг, либеральный европейский, американский рантье, христианин, магометанин или еврей — все равно, как бы он ни назывался, — Бог у всех их один: процент.
Человек с процентными бумагами выше всех предрассудков. Он вкладывает свои деньги во все, что может дать хороший процент, хотя бы это был заем для самого дьявола.
Во время бурской войны оказалось, что, прекрасно зная, что готовится война буров с англичанами, английские военно-промышленные фирмы перед самой войной, и чуть ли не во время самой войны, продавали бурцам оружие и снаряды, которыми буры стреляли в их соотечественников. Английские ружья расстреливали английские сердца, но зато акционеры английских военнопромышленных заводов получали прекрасные проценты на свои акции.
‘Отечество’ — это прекрасно. Но есть то, что выше всякого отечества: это — высокий процент!
Всякая война есть прежде всего афера. Военнопромышленные предприятия дают самые большие прибыли. Значит, надо вкладывать в них свои деньги. Это мудрость жизни, ясная, простая, деловая. Это дело. Это не бредни каких-нибудь Иисусов и Толстых.

111

Акционерные капиталы — это общая международная кровь. Братства людей никакого нет, но есть братство акций, братство денег, братство процентов. Все деньги переплетаются вместе, переливаются вместе в один всемирный союз наживы. Какие-нибудь французские деньги, переливаясь из рук в руки, в конце концов работают на германских заводах, изготовляющих пушки против Франции, и германские деньги работают в русских заводах, изготовляющих патроны для будущего убийства немцев.
В то время, когда солдаты разных наций будут лить свою кровь на полях всемирной войны, деньги акционеров всех этих наций будут все вместе работать на заводах и фабриках всех воюющих стран, изготовляя вместе орудия и снаряды для взаимного убийства.
Да здравствует великое всемирное братство наживы!
— Что ж делать, что проливается кровь! — говорит владелец процентных бумаг. — Я тут ни при чем. Я никого не убиваю.
Как ни оберегают императоров, фельдмаршалов, великих миллиардеров, они на виду у всех: одни их чтут и благословляют, другие ненавидят и проклинают. Они на виду у всех: несмотря на миллион предосторожностей, на тысячи полицейских и сыщиков, пуля может все же попасть когда-нибудь в их голову, кинжал революционера в их сердце, бомба анархиста может разорвать того или другого из них в куски.
Но он, владелец процентных бумаг, безликий владелец государственных займов и военнопромышленных предприятий, он, — тот, который дает деньги на все мировые злодеяния, убийства и грабежи, — он в безопасности. Его никто не знает. Он ни при чем. Он может спокойно спать и резать свои купоны.
Он, безликий человек с процентными бумагами, он невидим, невинен и спокоен. Совесть его чиста. Он только дает деньги. Он только снимает пенки с кровавой похлебки человечества. Он не виноват, что барыши военнопромышленных предприятий самые высокие из всех.
112
Имеет же он право думать о своей семье, об обеспечении себя под старость, о приданом для своих дочерей, о наследстве для своих милых внучат?…
Совесть его чиста.
Где-то смердят трупы негров, забитых при эксплуатировании их его африканской акционерной компанией. Где-то валяются кости армян, изрубленных турецким правительством, которому он даёт денег взаймы. Где-то запеклась кровь на еврейских черепах, разбитых во время погромов, по наущению русской администрации, которую он снабжает деньгами. Где-то замирают в последнем содраганьи на виселицах русские революционеры, умервщляемые правительством, займы которого деятельно им покупаются.
Но ведь он, владелец процентных бумаг, ни при чём тут. Сам ведь он никого не режет, не громит, не вешает. Руки его чисты. Он только даёт деньги и стрежёт купоны.
Прогремит труба страшного самоистребления человечества, прольётся океанами жертвенная кровь человеческая, а он, человек с процентными бумагами, только извлечёт из неё огромные барыши.
Что же делать, если самые большие проценты даёт кровь человеческая?!

Ночь приближается.

1. Юноши Европы.

Он все сильнее, он все сильнее — топот миллионов ног на площадях Европы, топот ног миллионов юношей, новобранцев-солдат, день изо дня учащихся убивать друг друга.
Каждый юноша Европы должен научиться читать, писать, считать и убивать.
Он, может быть, не выучится читать и писать, но убивать он должен выучиться, иначе он будет замучен государством.
Кругом юношества Европы вздымаются мрачные бездны человеческого страдания. Тяжкая нужда, нищета, выпивающая всю кровь человека, раскрывают вокруг свои темные бездны. Невыносимо тяжкий труд и убивающая безработица! Жизнь, полная эксплуатации, угнетения, оскорблений, унижений! Мучительные страдания людей от колыбели и до гроба: муки лишений, нужды, голода, болезней, муки наследства грехов нищеты и невежества отцов — сифилиса, алкоголя, чахотки, уродующие, измучивающие, искалечивающие поколенье за поколеньем!.. Тьма невежества, убивающая душу, делающая из человека животное!.. Бесконечное море человеческого страданья, молящего о помощи, простирающего падающие от изнеможения руки!
Бесконечные страдания человечества зовут молодые сердца, молодые души, молодые силы на великую борьбу любви, на великую борьбу освобожденья, на подвиги братского служения, братской помощи, братского самоотвержения!
Под брызжущими, свежими, молодыми силами, под усилиями сильных, смелых молодых рук, может дрогнуть

119

тьма человеческого страдания, может быть свергнута эксплуатация, может пасть угнетенье, может облегчиться труд, уничтожиться нужда, рассеяться сковывавшее душу человечества невежество, исчезнуть горе человеческое!
Какие великие дела любви могут совершиться армиями молодых жизней! Какое море великой любви может разлиться из их души! Сколько страданий, сколько мук человеческих могут быть вырваны ими навсегда из мира, только бы великие призывы, великие идеалы любви упали на молодые души благодатным дождем, вызывая всю бесконечную таящуюся в них силу, ждущую только первых лучей солнца, чтобы брызнуть в мир могучим потоком.
Но нет. Любить никто не учит юношей Европы. Их только учат уметь убивать.
Их не учат уметь любить, уметь всей душой самоотверженно служить страданью, смягчать каждое горе лаской любви, исцелять живым участьем каждую рану, осушать каждую слезу лучом братства, поднимать слабых, озарять светом сознанья погибающих во мраке невежества, спасать всех гибнущих под невыносимым крестом, бороться до последней капли сил за наступление царства любви и свободы!
Никто не учит молодые сердца направить сюда все свои молодые силы, все молодые руки, упорно, день за днем, мужественно, бесстрашно жертвуя собой.
Чего только не могла бы совершить она, великая, могучая армия миллионов молодежи, став великой армией любви! Какие дела любви и братства могли бы совершиться в мире! Каким чудным дыханием, каким ароматом великой молодой души наполнилась бы жизнь! Благоуханье юношеской любви, чистоты, юношеского героизма наполнило бы весь воздух мира, разгоняя душащие жизнь кровавые испарения зла, человеконенавистничества, корысти, наполняя мир новою, прекрасною жизнью!
Чего только не могла бы совершить великая, объединенная братская армия молодежи, узнав все счастье борьбы и жертвы собою за любовь!
120
Но нет! Никто не учит юношей Европы любить. Их учат только убивать, только убивать!

2. Мировая война неизбежна.

Бедные юноши! У них вырывают душу и вместо нее вставляют дуло ружья или пистолета.
Бедные дети! И перед Евангелием, перед величайшею книгою любви, книгою освобождения от всякой вражды, от всех войн, они клянутся убивать всякого, кого им прикажут.
Все сильнее и сильнее топот миллионов ног на площадях Европы, топот ног миллионов юношей, день изо дня учащихся расстреливать друг друга.
С каждым днем новые и новые сотни тысяч вновь обученных убийству молодых людей вливаются вновь и вновь в население Европы, превращая всю Европу в одну сплошную фабрику войны.
Мировая война неизбежна.
Когда все люди превращены в машины государственного повиновения, в автоматы военного убийства, тогда она неизбежна — кровавая всемирная бойня.
Весь мир ведь в их руках, в руках людей ненасытного, бешеного властолюбия и корысти, для которых на свете нет ничего святого, кроме их аппетитов, которые не остановятся ни перед чем, которые перешагнуть через океаны крови, чтобы достигнуть увеличения своей власти и своих богатств.
И дьявол в кровавой короне радостно хохочет.
Да, им раздавлен в мире безумный Христос. Им осмеян сумасшедший Толстой. Мир не хочет их. Им не быть вождями мира. Не за ними пойдет человечество. Оно идет за самыми жестокими, тщеславными, жадными, низкими, корыстными. Они — и только они — распоряжаются миром и будут вечно распоряжаться им!
Что могут дать Христы и Толстые? Какую-то любовь! Блестящий мыльный пузырь! А он, дьявол крови, власти, корысти,

121

насилия и обмана, дает своим слугам, правителям мира, самое реальное, самое действительное, самое осязаемое, самое божественное: силу и славу, богатство и власть. И самом жадному, — самому жестокому из них всю власть над всею землей!
Глупец Христос отказался от власти над всем миром, которую он, дьявол вражды и власти, предлагал ему, если Христос поклонится ему и воплотит его волю в мире. Христос узнал бы тогда все счастье власти и силы!
Насильники все умнее его — юродивого Христа, — все они — все вожди и правители народов: цари империй, начальники республик, вожди политических партий — все они, обожающее власть, опьяненные властью и славой.
Каждому свое. Им — правителям — власть и почет. Их рабам — нищета и смерть. На то они и рабы. Они привыкли к своему рабству. Их шеи привыкли к железному ошейнику, их рты к наморднику, их ноги к цепям, которые веками они тащут в монархиях и республиках. Их руки привыкли к ружью, которым они расстреливают себя самих.
Они привыкли отдавать в солдатское рабство своих детей. Они привыкли через хитрую механику тысячи всевозможных налогов отдавать свой заработок — плод тяжких трудов — на ружья и пушки, которые рвут в клочья сыновей рабочих и мужиков.
Пусть жилища их — жилища свиней, полные грязи и мрака. Пусть бездомные, чтобы согреться, зарываются в навозе вокруг блистающих столиц. Пусть жены рабочих людей истерзаны вечным недоеданьем семьи. Пусть дети их вырастают дикарями. Великая всемирная война за отечество, за культуру и свободу отстроит им великолепные жилища, — великолепные жилища в могильных ямах на полях бойни. Она наполнит желудки рабочих рабов, — наполнит их начинкой бомб и землей. Она наполнит мозги рабочих рабов светом знанья, — знанья, что они вечные рабы от колыбели до смерти с пулей в брюхе, выпущенной из ружья такого же раба — пролетария солдата — врага!

3. Красная кузница.

Вся Европа — красная кузница, в которой день и ночь куется всемирная война.
122
Как красный маяк поднимается она над миром, красная кузница, блистая кровавыми огнями, бросая на весь мир свои зловещие отблески.
— Смотрите на меня, — кричит Европа всему миру. — Учитесь у меня, дикари, язычники, идолопоклонники!
Вот она стоит перед всем миром, христианская, высокообразованная Европа, вся обвешенная оружием, убийца, вся насосавшаяся кровью и богатствами своих колоний, вся вымазанная кровью своего векового разбоя, с револьвером, приставленным к груди человечества, и кричит ему: ‘Отдай мне все или я тебя убью!’
В другой руке у нее бухгалтерская книга, куда она записывает свои барыши.
Одна нога ее на растоптанном Евангелии, а другая на выпачканной кровью разорванной книге, на которой написано, ‘Цивилизация’.
Европа кричит всем частям света, всем народам: ‘Я — цивилизация! Я — христианство! Цивилизация — это значит грабеж. Христианство — это значит убийство. Отдайте мне все. Весь мир должен быть моим. А если он не захочет быть моим, я засыплю весь мир стальною смертью, и тогда, хрипя, вы все приползете на брюхе к моим ногам, чтобы отдать мне все.
‘Дикари! Язычники! Идолопоклонники! — кричит христианская Европа, — учитесь у меня подлости, бессовестности, жестокости, и безграничному лицемерию’.
И они учатся у нее, народы Востока, и Запада, и Юга, белые, желтые и черные. Они пристально, жадно следят за каждый движением христианской, либеральной, архикультурной Европы. Они все учатся уже десятки лет у нее торговать, убивать и обманывать.
И скоро ученики превзойдут своих учителей.
Мир все звереет.
Кровавая ночь человечества приближается с каждой минутой.

123

4. Борьба удавов.

Для алчности купца, царя, миллиардера, банкира мало захватить пол-мира.
Им нужен весь мир, чтобы высосать из него все соки.
И управляемые ими великие державы, великие спруты, великие громадные удавы — Великобритания, Германия, Россия, Франция — готовятся сдавить весь мир в своих щупальцах, в своих кольцах.
Только бы схватить первой!
Они сцепятся между собой в страшной борьбе, великие державы, великие спруты и удавы, обвивая, душа окровавленное тело человечества.
Они не могут поделить мир между собой.
Каждой нужно все золото, все богатство мира.
Каждая хочет сесть на трон всего мира.
Небо все темнеет. Преступление все приближается.
И когда закипит котел крови, все народы будут в него брошены.

Матери Европы.

Матери Европы! Ужас, кровь, убийство уже на пороге каждого вашего дома!
Матери Европы, спокойно спящие около своих детей, вслушайтесь, вслушайтесь! Слышите эти шаги во мраке ночи человеческого сознания? — Это крадутся они, разбойники в императорских, королевских, президентских, миллиардерских коронах, с веревками в руках, чтобы связать спящее человечество!
Матери Европы, берегитесь! Ножи кровавых заговорщиков занесены над вашими детьми. И — что еще ужаснее — они отравляют душу ваших детей и делают из них своих убийц, которые пойдут с песнями резать друг друга по их первому знаку.
Мать! Дитя играет на твоих коленях. Знай, что правители сделают из него государственного человекоубийцу.
Матери Европы! Вы спокойно вяжете свои чулки, шьете платьица для ваших ребят, готовите ваши обеды, принимаете своих гостей, занимаетесь вашими театрами и нарядами, а вся Европа вокруг вас обращается все более и более в сплошной лагерь все надвигающегося и надвигающегося мирового убийства.
В ваших светлых домах горят яркие огни. Звучит музыка. Смеются и веселятся как ни в чем не бывало. А ваши сыновья учатся быть военными убийцами и скоро, может быть, превратятся в окровавленные куски пушечного мяса, когда это будет угодно их повелителям.

125

Матери! вы сами своими руками отдаете сыновей в выучку человеческим мясникам. Слепые матери слепого человечества, вы любуетесь на ваших мальчиков в кадетских мундирчиках, когда они впервые идут с ружьем и толпа бежит по улицам за ними, маршируя под звуки тех барабанов, которые поведут их потом убивать друг друга.
Вы радуетесь, как светлому празднику, их производству, вы со слезами радости обнимаете сына с блестящими погонами на плечах.
Вы не видите, как поведут они потом на убой свое стадо — своих солдат. Вы не видите, как, щелкая челюстями, жадная, исступленная, гнуснейшая смерть пойдет по пятам за ними, вся красная в их юной крови. Вы не видите, как она бросит их друг на друга, как будут они рвать друг друга на части своими саблями.
Матери! Берегите ваших детей! Берегите их бедную, бессмертную душу, над которой так надругаются.
Шепчите, пока не поздно, им слова великой любви, которая одна только может спасти мир. Передавайте им с молоком вашим великий дух любви.
Учите их, пока еще не сделали из них зверей, чувству великого человеческого братства, которое одно только может спасти в них человека.
Матери! Вашим детям неоткуда ждать света. Откуда им увидать его: от науки, которая рабски молчит пред властителями, потому что иначе профессоров ее выгонят из университета? От литературы, которая роется в женском белье и только унижает, опошляет и расслабляет души? От церкви, которая благословляет разделение на ненавидящие друг друга государства и нации и окропляет святою водою пушки? От апостолов любви, — но ведь первое, что вашим детям скажут о них, это то, что это вредные фантазеры, утописты, сумасшедшие.
Матери Европы! Все развратит ваших детей — и школа и церковь. В школе их научат любить лишь свою страну и ненавидеть все другие. В школе их научат восхищаться победами пушек и штыков и петь гимны в честь величайших разбойников в коронах и эполетах. В церкви их
126
научат молиться за ‘христолюбивое’ воинство. В церкви их научат молиться за победы величайших убийц со скипетром и фельдмаршальским жезлом.
Мать! Ты кормишь дитя своим чистым, святым, материнским молоком. Его отравят ядом патриотизма, национализма, империализма, жадной корысти, слепого повиновения, вражды, ненависти, насильничества.
Пока твоего ребенка еще не сделали зверем, учи его великому всечеловеческому братству.
Но, вместо этого, вы сами, вы сами, матери, дарите вашим детям игрушечные ружья, сабли, пушки, в которые они весело играют. Знаете ли вы, что это первый посев международного убийства? Знаете ли вы, что играть с орудием человекоубийства — ружьем, это все равно, что играть с орудием казни — виселицей или крестом, на котором задушили сына человеческого — Иисуса?!..
Матери, вы все Богоматери, потому что все ваши дети — сыны Божии. У вас на коленях играют маленькие Христы. Помните же, помните ежечасно, что Ироды в императорских, королевских, президентских и миллиардерских коронах готовят из часа в час все, чтобы устроить новое избиение детей человеческих, перед которым Иродово избиение покажется детскою шуткой.
Но они делают что-то еще, в миллион раз боле ужасное: они готовят из самих детей, из чистых детских душ, из маленьких Иисусов будущих распинателей, будущих убийц друг друга.
Матери Европы, пока вы спокойно отводите детей в школы, ходите по магазинам, обедаете среди семьи, молитесь, коленопреклоненные, в своих церквах, вокруг вас, ни на минуту не прекращаясь, безостановочно готовится всемирная бойня.
Казармы гудят миллионами молодых рабов государства, сгоняемых для подготовления к великому преступлению. На площадях миллионы их старательно учатся день изо дня одному: убийству друг друга. Тысячи фабрик и заводов и мастерских безостановочно готовят орудия убийства. Окна

127

военных штабов горят огнями, и курьеры и среди ночи стучатся с докладами.
Все отдыхает, только приготовление к величайшему преступленью не спит, не отдыхает. Ни одна минута не пропадает у тех, которые поведут на заклание ваших детей.
Матери Европы, прижмите крепче к груди бедное, милое тельце ваших мальчиков. Через несколько лет оно станет кровавым навозом, на котором должны еще сильнее расцвести сила и власть владык мира.
Матери, глядите, глядите хорошенько в чистые очи ваших милых сыновей, наглядитесь ими, потому что через несколько лет из их глаз глянут на вас другие глаза: глаза убийц, глаза изнасилователей девушек, убийц братьев их и отцов, глаза убийц стариков, женщин, детей, убийц всех, в кого попадут их бомбы и пули.
Матери Европы! Вы не видите, что вы спите с вашими детьми на краю жерла дымящегося уже вулкана, к которому ваших сыновей все ближе и ближе сталкивают кровавые руки.
Небо все мрачнеет. Вот-вот раздастся первый удар грома…
Вы не слышите, как 19 веков стучится к вам в двери, ломая в отчаяньи руки, великая Любовь в терновом венце, которая принесла в мир спасение детей человеческих и которую 19 веков душат цари, начальники, богачи, ученые и епископы, чтобы человечество не услышало ее голоса!
128-133
???

Началось.

1.

Под приказом итти убивать задрожали, застонали обесчещенные проволоки телеграфов,
И мир завыл от ужаса и страданья и… пошел убивать.

2.

Ночь спустилась над миром,
И из тьмы слышен только крик:
— Убивай! Убивай! Убивай!

3.

Вчера это были люди. Вчера это был мужик, ведший свой плуг. Вчера это был кузнец, поднимавший свой молот. Вчера это был учитель, учивший детей.
Сегодня человек вдруг исчез. Люди исчезли.
Сегодня вместо них — нечто миллионное безликое в серой солдатской шинели.
Сегодня вместо их разумных, дышавших заботой, мыслью, любовью, человеческих лиц, — вместо них что-то миллионное, слившееся вместе в одну тупую солдатскую морду.
Человек исчез. Вместо него серая солдатская шинель, движущаяся миллионами, волоча орудия убийства.

4.

Первый выстрел в человека. Первый залп в человеческую грудь. Первая пролившаяся братская кровь. Первые свалившиеся на землю человеческие братские трупы.

135

Вчера эти убивающие и издыхающие люди были мужики, учителя, приказчики, писатели, рабочие, конторщики, ученые. Сегодня они стали убийцами с красными от человеческой крови руками, или застреленными, заколотыми, окровавленными телами с проломленными черепами, с вытекшими мозгами, с разорванными животами, с окровавленными, переломанными ребрами, развороченными штыком.

5.

Как же это сделалось?
Я вас спрашиваю: как же бы это не сделалось, когда к этому, только ведь и готовились десятки лет перед вашими глазами?

6.

А цивилизация?
Но один распоротый штыком человеческий живот кричит, что никакой цивилизации нет.
Если бы была цивилизация, разве могли бы при белом свете дня десятки миллионов людей десятки лет ежедневно готовиться распороть штыками живот друг другу?

7.

Вот она, война: голая, кровавая, бесстыдная, ликующая, вся в крови, ненасытная, пляшет она, дрыгая окровавленной задницей, на теле человечества, забрызгивая его калом своего кровавого поноса — пулями и гранатами, жадно разрывая и пожирая окровавленные человеческие кишки, вывороченные ее бомбами и штыками.
Бесчестье, позор, безумие, подлость, мерзость!

Везут на бойню.

1.

Шумят тысячи вагонов. Как мычанье погруженных дли бойни в вагоны быков, несутся из них солдатские песни, крики, ругательства, проклятия.
Дикие человеческие стада… Мыча от страха, покорно, в слепом ужасе бросятся они на другие человеческие стада, убивая, калеча, растаптывая.

2.

Рабочие и мужики в серых солдатских шинелях убийцами и грабителями вступают в чужую братскую страну.
Вот мирные поля с дымящимся навозом, где брат-крестьянин ведет свой плуг, святое орудие святого труда. Вот дымят фабрики, полные гигантским напряжением братьев-рабочих. Вот села и деревни, полные мирным трудом, мирной жизнью, мирной заботой. Вот города, где тысячи братьев-бедняков напрягают все свои силы в тяжкой борьбе за существование.
Да ведь же это все друзья, ведь все это ваши кровные братья — крестьяне, рабочие, бедняки, труженики!
Да ведь вы, вступающие в их землю крестьяне и рабочие в солдатской шинели, должны бы, опомнившись, протянуть им братские мозолистые руки и сказать:
— Нет. Мы-то уж никак не станем вас убивать! Здравствуйте, братья, дорогие братья! Чем мы можем помочь вам в вашей трудной доле, в вашем освобождении от наших общих цепей?

137

— Нет, нет! — кричат вам цари, президенты, генералы, офицеры, газетные писаки. — Это враги. Бей их! Бей их без пощады! Рви их! Жги их хлеба! Бей бомбами их фабрики! Жги их деревни и города! Что? Под бомбы попадают женщины и дети? Ну что ж? Валяй и их! Бей всех!

3.

Шумят, шумят вагоны… Тысячи вагонов… В них везут на убой человеческие стада, миллионы пудов человеческого мяса для пушек, которые хотят жрать, которые отлиты на деньги трудовых народов, чтобы они расстреляли друг друга для своих угнетателей и грабителей.
Шумят, шумят вагоны. Миллионы голов человеческих стад везут они на убой. И обратно, обратно шумят сотни-сотни вагонов и везут назад десятки тысяч окровавленных, еле дышащих человеческих тел в бинтах и повязках, перекалеченные войной.
Взад и вперед. Взад и вперед. Вперед — здоровое пушечное мясо. Назад — развозимое по всей стране окровавленное изорванное человеческое мясо. По всей стране. По всем странам.
И народы воют от ужаса и страданий и, дикие, безумные рабы, покорно везут, везут пушкам свое мясо и мясо своих детей!

4.

‘А, ты не хочешь? Ты не хочешь убивать? Ты смеешь иметь свою волю, свой разум, свою совесть, свою душу? Расстрелять мерзавца, анархиста!’

5.

И все едут и идут убивать. Молодые и пожилые. Невежественные и ученые. Безграмотные и писатели. Воры и учителя. Мужики — убивать мужиков. Рабочие — убивать рабочих. Учителя — убивать учителей. Профессора — убивать про-
138
фессоров. Монахи — убивать монахов. Социалисты — убивать социалистов. Люди — убивать людей.
‘Убивай! Убивай! Убивай!’
И они убивают, убивают, убивают.
Нет пощады никому, — старику, женщине, ребенку!
Ты человек, и этого довольно, чтобы убить тебя!
И несутся ужасающие человеческие стоны, трещанье человеческих костей.
И кроткие глаза тысячами подстреленных с людьми лошадей, погасая, изумленно глядят на эту оргию человеческого зверства и безумия.

Бойня.

I. Псы, спущенные друг на друга.

Война швырнула жизнь, труд, душу, разум, все человеческое в кровавую бездну.
С неба, из земли, из воды, отовсюду бросается на человека смерть и смерть.
Пьяные от резни, от водки, от пламени пожаров наступают одурелые, измазанные кровью солдаты.
Звериный, дикий вой ‘Ура!’ — и звериное дикое стадо в серых шинелях лезет на убой!
Звериные, дикие человеческие стада бросаются на убийство обезумевшими от власти, от тщеславия, от жадности безумцами, зверями в кровавых коронах и президентских сюртуках.
И мир без конца повинуется им. И, как послушные собаки на цепи, все бегут туда, куда тащат их эти жадные, тщеславные, осатаневшие от власти и корысти безумцы.
Вперед! Вторгайтесь моментально, чтобы оглушить, задушить, связать врага, — эту скотину, которую надо зарезать.
Вперед за ‘святыми знаменами!’ — за дикими тряпками, призывающими убивать, грабить и поджигать, — за окровавленными тряпками, разжигающими людей, как диких быков, распороть рогами брюхо друг другу! — Вперед! Вперед!..
Народы приучены повиноваться. Ни у кого из них никакой своей воли. Все они существуют из-под палки — палки царя, вожака, кого угодно. Дрессированные звери. Их только и учили и учат повиновению: учили ему начальники,
140
священники, ученые, вожаки, учит нагайка, штык, книги, газеты, школа, молебен в церкви, прокламация. Bсe только учило и учит их быть чьими-нибудь рабами.
‘Стереть врага с лица земли!’ — на разные лады, разными словами кричат с обеих сторон повелители в мундирах и сюртуках.
Смотрите — на знамени изображение Христа! Христос, ведущий убийц на бойню!
Да никакого Христа и не было! И Толстого не было! Ничего не было.
Были и есть звери и звериные вожаки — самые жадные, тщеславные и хитрые из зверей.
И они спускают своих зверей друг на друга, и они перегрызают друг другу горло.
Каждый солдат — это убийца, грабитель и поджигатель.
Но эти солдаты, эти убийцы, эти грабители были ведь до этого дня людьми: у них была душа, — обманутая, но божественная, — и такая ужасная, такая несчастная теперь!
Каждый из них был ребенком когда-то, чистым, невинным, любящим. В своей кроватке, в белой рубашечке, он молился обо всех великому Богу любви. Он засыпал блаженным райским сном у материнской груди. Любовь окружала его, хранила его, молилась над ним.
Теперь он бежит, зверски крича, размахивая штыком, дымящимся человеческой кровью.
Теперь он тащится с миллионами подобных ему по чужой земле, нагло хозяйничая в ней, убивая, поджигая, грабя, насилуя, — окровавленный, пьяный, дикий, беспощадный, обезумевший от крови и страха, безгранично несчастный.
И все же миллионы из них — невежественных, темных, — приходя в себя, стыдятся своих убийств.
А эти образованные генералы, и цари, и президенты, — они сжигают деревни и убивают людей и хвастаются еще на весь мир об этом все в своих приказах, в своих газетах и иллюстрациях!

141

И красный дьявол братоубийства кричит, торжествуя, над полями, заливаемыми кровью:
‘Что такое ваша человеческая жизнь? Пыль. Комок студня. Так раздавите же ее в кровавой грязи, чтобы посадить на престол мира величайшего убийцу и процентщика!’

II. Уничтожение.

Как все было здесь зелено, весело! Зеленели огороды, цвели сады, пели птицы, играли, щебетали дети. Все благоухало. Все радовало.
Все сожгли сейчас. Все искалечено, вырвано, вытоптано, изуродовано. Все сожжено. Только кучи угольев и золы от всего.
В кровавом поте лица веками воздвигались эти гнезда человеческие. Теперь они растоптаны окровавленными сапогами солдат.
Это был город. Теперь это дымящиеся развалины с обуглившимися трупами зарезанных людьми людей и лошадей, с валяющимися на улицах убитыми мальчиками и девочками, с сошедшими с ума изнасилованными женщинами.
Это была деревня. Теперь это куча горящих угольев с жареным человеческим мясом, солдатским и крестьянским. Остатки пира людоедов.
Церковь, библиотека, школа, госпиталь, — все к дьяволу! Что тут толковать о них, когда каждого человека отправляют к дьяволу, схватив его за горло и зарезав, как борова. Это-то, и только это-то, и есть война.
Повсюду тысячами валяются неубранные, непогребенные, распространяющие ужасную, отвратительную трупную вонь, разлагающиеся тела, искрошенные в куски.
Женщина с разорванными шрапнелью грудями… Мать и с ней девочка с пробитыми бомбой животами… Мальчик с висящей на кровавой жиле, оторванной бомбой, ножкой…
142
И детские застывшие глазки выпучены в ужасе в небо: ‘Боженька, Боженька, да что же это делается?!’
Расстреливают стариков, женщин, юношей — почти детей, насилуют и убивают девушек.
‘В плен не брать!’ И сотнями убивают сдавшихся. Добивают заживо раненых.
Убивают брата. Потом этими же грязными, кровавыми руками срывают все с сестры, хватают ее… Дикие животные, сорвавшиеся с цепи… Гнусность. Подлость. Грязь. И крики: ‘Вперед, герои, богатыри, защитники культуры и свободы!’

III. Беженцы.

Бегут. Бегут. Тысячами, десятками, сотнями тысяч бегут они от ворвавшихся в их мирные поля убийц-солдат. Человек бежит от человека, как от дьявола. Кто он, этот ужасный безликий убийца, эта миллионная солдатская шинель? Кто он? Германский, русский, французский мужик, рабочий, ремесленник, ученый, студент, ласковый сын, нежный жених, любящий отец? Сейчас он убийца в солдатской шинели, дьявол со штыком. И нет от него пощады.
Бегут, бегут под ураганом бомб и пуль. Свинцовый дым застилает небо. Все пылает. Бегут в ужасе обезумевшие толпы людей, таща в телегах, на руках жалкий, выхваченный из огня скарб, растеривая его, таща на руках детей, теряя их.
За ними по пятам подвигается неприятель. Пушки грохочут. Все наступают, исступленные, окровавленные дьяволы.
В темноте продолжается наступление. В ночи пылают красные языки зарева. Это горят их города, их деревни, их села, их избы, — горит все, что десятками лет, чуть не веками собирали они с величайшими усилиями, с величайшим трудом. И сейчас все погибло, все пропало, и дьяволы, вырвавшиеся из ада, гонятся за ними в холода и бури ночи, в тьме ночи, в ужасе ночи.
Останавливаясь от совершенного изнеможения, они раскла-

143

дывают в ледяном холоде ночи костры и молятся немому Богу, несчастные, чтобы Он спас их.
А сзади их все растет и растет, и по всему небу разливает страшный, адский, кровавый свет, зарево их пылающих сел и деревень.
Вон из родины! Навеки вон! Окровавленные дьяволы навеки выгнали их.

IV. Пленный.

Ты схвачен. Ты пленный, и потому ты отныне наш раб! Ты будешь нашим рабочим скотом. Ты исполнишь все, что мы тебе прикажем! Ты будешь строить батареи против твоих земляков, чтобы мы перебили их всех. Ты будешь рыть могилы, чтобы свалить туда их трупы.
Пленный! ты будешь валяться пред нами на коленях в грязи, а мы поставим грязную, вымазанную в крови твоих братьев, ногу тебе на голову и будем плевать тебе в рожу, потому что ты — пленник.

V. Детей везут на зарез.

От океана до океана вся земля залита кровью. Земля переполнена окровавленными трупами сверху до самого неба, внутри до самого ада.
Все в крови. Все человеческие лица стали звериными мордами, все вымазаны в человеческой крови.
Запах человеческой крови, густой, отвратительный, переполняет весь воздух.
Жизнь человеческая, — огромная, великая жизнь каждого человека! И эти вот жизни — эти миллионы раздавленных войною червей-людей с выдавленными внутренностями, — эти валяющиеся миллионы раздавленных человеко-червей с торчащей из них кровавой кашей из крови, мозгов, мяса, кишек и кала, раздавленных кровавыми солдатскими сапогами!
144
Шумят, шумят вагоны к границам и от границ. Миллионы пожилых солдат перебиты. Перебиты миллионы молодых. Теперь везут на войну миллионы юношей, почти детей. Из вагонов несутся их песни, их крики, их стоны. Из вагонов выглядывают их искаженные полудетские лица. Кажется, что везут на убой в телегах телят на зарез. И несется их жалобное мычанье, и бьются о края телег детские телячьи морды.
Зато издатели газет и пушечные короли и фабриканты снарядов и всякого снабжения войск потирают руки. Все идет великолепно. Миллионы сыплются в их бездонные карманы. Хорош гешефт! В мировой лотерее выпадает в целый век один такой счастливый выигрыш. Дела идут отлично!
Императоры и короли, депутаты и министры — пайщики оружейных заводов.
‘Валяйте, окровавленные черти, рабы и дураки, вырезайте для нас друг друга!’ — кричат они в своем сердце.
‘Вперед, герои, спасители отечества, спасители цивилизации!’ — кричат они в своих манифестах и приказах.

Сумасшедшее человечество.

Все для войны! Все для войны!’ кричат воззвания, кричат газеты, кричат плакаты, облепившие улицы и площади городов и деревень.
Все для войны — все человеческие усилья, все тело, все деньги, все достоянье, весь труд народов, всю душу, весь разум, — все сюда — в кровавую, всеуничтожающую бездну, в бездонную кровавую помойную яму войны!

———-

Из двух великолепных домов столицы выходят два знаменитые ученые.
Обоим им ниже других кланяются студенты и швейцары в университетах.
Когда они проходят по улицам, многие прохожие снимают перед ними шляпы. Их знают сотни тысяч людей. Портреты их часто появляются в иллюстрациях среди статей с заголовком: ‘Наш знаменитый ученый’. ‘Великое открытие’. ‘Доклад профессора… в академии’. ‘Увенчание профессора… звездой Черного Орла… Железным крестом’…
Родина благоговеет перед ними.
Один из этих знаменитых ученых — великий химик, жертвуя все силы на алтарь великого отечества, недавно открыл — специально для текущей войны — взрывчатое вещество неслыханной, ошеломляющей всякое человеческое понятие силы, — вещество, которое может взорвать сразу целые округа с десятками городов, с сотнями селений, с сотнями тысяч людей.
146
Другой великий ученый — медик, бактериолог, тоже напрягая все усилия для отечества, тоже специально для этой войны только что открыл замечательнейшее, сильнейшее из всех, обеззараживающее средство, почти уничтожающее опасность от заражения крови при огнестрельных ранениях.
Удивительная, безумная работа двух половин человеческой души: одна половина напрягает все величайшие гениальнейшие свои силы на человекоубийство миллионов людей, другая половина — все силы свои для спасения человека!
Одна половина человеческого мозга спасает с неслыханно гениальной изобретательностью. Другая убивает неслыханно зверски, с колоссальной, невиданной жестокостью.
Сумасшедший дом!

———-

Безостановочно двигаются к границам вагоны, наполненные тысячами убийц, сопровождаемые вагонами, наполненными снарядами убийства, начиненными взрывчатым веществом великого химика. И с ними едут доктора, сестры милосердия, сиделки, чтобы, когда убийцы сделают свое дело — зверски перережут массы людей, разорвут в кровавые дребезги тысячи людей взрывчатым веществом великого химика, доктора, сестры милосердия начнут перевязывать тогда изуродованные тела, резать переломанные руки и ноги, бинтовать их бинтами, пропитанными обеззараживающим составом другого великого ученого, лечить, спасать остатки жизни в жертвах.
И эти убийцы и спасители жизни — члены одного и того же полчища сумасшедших слепых рабов, имя которому ‘войско’.
Сцепившись вместе, эти безумцы бегут: одни — убивать без пощады, а другие — спасать остатки убиваемых ими людей.
Сначала искалечат, изорвут клочьями истекающее кровью тело, распорют живот, а потом начинают сшивать его, бинтовать, ухаживать…
Что это? Безграничное сумасшествие, или пошлость, доходящая до безумия, или безграничная, ошеломляющая тупость?

147

Можно ли придумать что-нибудь более гнусное, дикое, безумно нелепое!
Изрежут, изорвут человека в куски кровавого человеческого мяса, а потом это мясо раскладывают на чистых белых простынях и мягких подушках и начинают лечить его. Жесточайшая, омерзительнейшая насмешка дьяволов или безумные жесты сумасшедших!
К постелям изуродованных страдальцев подходят с питьем и ласковым словом добрые женщины, — сестры тех самых людей, которые их изувечили. Подходят женщины с ласковыми словами и молитвами и евангелиями для ‘солдатиков’, — теми евангелиями, в которых ясно, черным по белому, навеки написано, что даже гневающийся только на брата-человека человек совершает преступление, — с евангелиями, повелевающими любить врагов.
Двадцать веков прошло уже после того, как Христос пришел со своей великой истиной, а эти добрые дикие женщины с евангелиями ничего, ничего не понимают в христианстве, так же как ничего не понимают миллионы их, готовящие сейчас миллионы бинтов для перевязок, так же как ничего не понимают все миллионы их, христианских женщин.
Война убивает миллионами их мужей и детей, и мужей и детей миллионов их несчастных сестер, женщин вражеских стран. А они, женщины безумно избивающих друг друга народов, знают делать только одно: бинты, бинты, бинты! А мужья их, братья и сыновья продолжают безумно вырезать друг друга, разрывать гранатами женщин и детей.
О, если бы они сознали сколько-нибудь! О, если бы они поняли, в чем спасенье человечества, эти несчастные, дикие, темные женщины, матери, сестры, жены, — они все миллионами поднялись бы на ноги! Они бросились бы по всем фронтам между безумно убивающими друг друга солдатами с великим призывом остановиться, сию же минуту прекратить братоубийство, во имя Бога, Христа, человечности, братства, человеческого достоинства. Они ворвались бы миллионами во дворцы королей, президентов, парламентов, требуя прекращения гнуснейшего человекоубийства.
148
И дрогнула бы кровавая рука насилья и бессильно упала бы пред силою любви.
Но нет, нет… Они ничего не сознают, несчастные, жалкие, тупые рабыни насилья, государства, церковного обмана, — такие же, как их мужья, братья, дети…
Бинты, слезы, бормотанье молитв, — бинты, бинты и ничего больше, тогда как великая сила их любви могла бы навеки прекратить безумное самоизбиение человечества!

Голоса во мраке.

Мать.

Я не могла поцеловать холодевших губ моего сына, когда он испускал свой последний вздох на поле этой ужасной бойни среди тысяч трупов и умирающих в страшных муках, когда, среди ужасного мрака ночи, среди страшного стона покинутых всеми умирающих, он звал меня во мраке:
‘Мама, мама!’
Я не могла собрать обрывки его тела, милого моего тела, разорванного штыками!

Ребенок.

Да ведь мы им ничего не сделали. Зачем же эти дяди жгут нашу деревню? Зачем?!..

Женщина.

Их миллионы, несчастных матерей, таких же несчастных, как и я! Их миллионы — матерей наших врагов, как их называют. Какие же враги? Да почему они враги наши?
Господи, Боже милосердный, сжалься над всеми нами, над всеми нами! Прекрати, Боже, войну! Боже милосердный, прекрати ужасную муку нашу!

Голос.

Отец убит. Сын уведен во мраке ночи. Дочь изнасилована. Мать сошла с ума.
150

Девочка.

Да ведь папа никого не трогал. Он только работал с утра до ночи. За что они застрелили его? Он плавает в крови у своего верстака.

Пьяный солдатский хор.

Отечество, отечество выше всего,
Выше всего, выше всего на свете…
Ура!..

Мать.

Дитя мое, дочь моя! Моя беленькая! Ангел мой милый! Они надругались над тобой. И ты убила себя.
Я прибежала слишком поздно. Я не могла уже умереть за тебя!
Ангел мой светлый, святой, ангел чистый мой, растерзанный зверями!

Ненормальная.

Я отдала их всех до одного императору. Это нужно для императора и отечества. Они все лежат теперь там — в земле. Это, говорят, нужно для свободы и культуры, и родины, и еще для чего-то… я забыла…
Ведь это очень хорошо, что их убили, не правда ли? Одного сына убили, другого сына убили, третьего сына убили. Всех убили. Это очень хорошо, не правда ли?
Теперь все будет так хорошо! Ведь без этого, — не правда ли? — не могут быть свобода и культура, и все это, все это, все очень хорошо?
Одного убили, другого убили, третьего убили… Всех… Это очень хорошо.

Голос из мрака.

Вот они, тени миллионов детей, погибших от бомб в вихре огненной смерти, погибших от голода, от истощения, — детей, замерзших среди ледяного дыхания ветра, среди ужаса бегства.

151

Голос из мрака.

Вот они двигаются в черных одеждах, в черных покрывалах, вереницы вдов и сирот войны, бесконечные, неисчислимые черные тени бесконечного страдания.

Матери.

Дети наши, дети наши!
Дети наши лежат в крови друг друга.
Мы ищем вас. Наши ноги, наши руки в крови. Мы не находим вас. Мы никогда больше не найдем вас, — дети наши, дети наши! Счастье наше, жизнь наша!

Мать.

У меня взяли одного, взяли другого, взяли третьего, взяли четвертого. И всех, всех убили.
А я жива, — я, которая их родила. Вот оно, мое тело, выносившее их всех под сердцем. Как же я-то жива? Ведь и я там с ними разорвана в куски на кровавых полях.

Другая мать.

Я собрала кусочки моего мальчика. Вот его головка с вывалившимся мозгом с осколком ядра! Маленький, маленький мой! Кому это надо было растерзать тебя, дитятко моё бедное? Мальчик мой, замученный мой святой!

Голоса.

Ура, мы победили!
Боже, царя храни!
Да здравствует император!
Да здравствует президент!
Боже, спаси короля!

Безумная.

Что они сделали со мной!.. У меня был жених. Они его убили. Они схватили меня и бросили на стол, Он схватил
152
меня, тот огромный солдат. Он навалился на меня, он что-то сделал со мной. Мне было так больно, так больно! Я была вся в крови.
Слышите — во мне кто-то стучится. Это дитя, говорят, стучится. Ребеночек. Какой ребеночек? Французский — наш или немецкий? Ребеночек или чертеночек!.. Ха-ха-ха!.. Ничего не понимаю. Что они сделали со мной?! Мерзавцы, негодяи, дьяволы! К чорту всех!

Девочка.

Мама! Мама!.. Что они сделали с мамой?!.. Что они сделали с сестрой Мари?…

Мальчик.

Папочка, не уходи с ними! Они убьют тебя, папочка! Они всех убивают.
Не уводите папочку. Он самый хороший на свете. Не уводите его, — пожалуйста, не уводите. Я вам ручки поцелую. Не уводите его… Ради Бога, не убивайте, не убивайте папочку! Не…

Мать.

Изверги, они разорвали бомбой ее, мою девочку, Божье дитя.
Господи, Боже! Им мало распятия взрослых, они распинают детей!

Священники.

Боже, даруй победу над врагами благоверному нашему императору и христолюбивому нашему воинству!

У костра ночью в поле.

Боже наш, спаси нас! Мы на коленях перед Тобою в ледяном мраке. Нас тысячи с детьми и стариками дрожат здесь в ночном мраке, падающие от изнеможения.
Там, вдали, на краю неба пылают наши деревни. Все наше погибло. В несколько часов мы стали нищие, голые, бездомные, без родины, без семей.

153

Наши семьи растеряны.
— Я потеряла в бегстве ребенка.
— Я двоих.
— Я мужа.
— Я отца.
— Я мать.
— Я всех.
За нами страшно грохочут пушки. В ушах еще трещат ломающиеся в огне балки наших домов.
Боже наш, спаси нас!
Но Ты молчишь, Боже наш, и только бомбы, несущие смерть всему родному нашему краю, пронизывают мертвое черное небо своим красным адским огнем.

Крик из тьмы.

Бог! Где это Бог? Какой Бог? Бог! Отец! Любовь! Да где же Он спрятался? Милосердный Бог! Ха-ха-ха! Отец! Папаша! Заботится о нас! Хорошо заботится! Все издыхают в крови. Все режут друг друга. Все в крови. Звери. Черти. Дьяволы. Подлые. Грязные. Все, в крови друг друга вымазанные, друг другу рвут мясо кровавыми пальцами. Дети Божьи! Милосердный Отец! Милосердный! У-у-у…

СВЕТАЕТ.

Матери.

Настал новый день, и продолжается великое страданье наше. Великий Боже, сжалься над нами! Перед Тобою чаша вся наполнена кровью детей наших.

Солдат.

Светает. Вставай и снова начинай проклятое дело братоубийства! И нет во мне силы разорвать цепь и освободиться!

Довольно!

‘Довольно! Довольно!’
Сквозь грохот орудий, сквозь ружей проклятый, неумолчный треск,
Как бури внезапный порыв над пучиной, безудержно вольный,
Как молний внезапных, все небо пожаром зажегший вдруг, блеск,
Как волн ураганных, все крушащий вдребезги, всплеск,
Раздался тот голос: ‘Довольно!’
‘Довольно! Довольно тонули мы в братской крови!
Долой все пушки! Долой все ружья! Долой все пули! Долой все штыки!
Долой все армии, все войска, все орудья людского убоя!
Да здравствует братство народов святое!’
Откуда тот голос раздался?
Неведом остался,
Кто первый,
Свободный, смелый,
Поднялся
И бросил тот крик средь мрака, средь грязи убийства,
средь крови милльонов,
Средь хрипа умирающих жертв, средь безумных от муки раненых стонов,
Неведом остался,
Кто первый поднялся,
Но крик тот над миром, как вихрь пробужденья, промчался!

155

И крики,
Ответные крики любви, разрывающей цепи, великой,
Поднялись отвсюду, отвсюду! Как бури растущей, растущей,
великой, дыханье,
Поднялся отвсюду тот крик переполнивших землю страданий, —
Крик навеки, казалось, убитой в людях любви,
Штыками растерзанной, расстрелянной, всей в крови,
Распятой любви,
Вдруг воскресшей, восставшей и мир призывающей сбросить навеки
В кровавую бездну кровавые цепи свои,
Душившие пламя Любви в человеке!

Великая забастовка.

I. На фронтах.

Никто не помнил, как это началось,
Как эта первая горсть солдат,
Подняв белый флаг,
Вызвала к себе неприятельских солдат
И, бросив ружья, объявила:
— Мы прекращаем войну.
Убивайте нас, если хотите, но мы не будем больше стрелять в вас.
Потому что вы — наши братья!
Бросайте и вы ружья.
И да здравствует мир, который мы заключаем сегодня с вами навеки!
Никто не помнил хорошо, кто был первый солдат, призвавший к этому товарищей обеих армий.
О нем знали только небесные птицы, клевавшие потом глаза его бездыханного тела, лежавшего, как распятое на кресте, с распростертыми руками, с тремя пулями в сердце, между двумя линиями окопов.
О нем знало только сиявшее над ним великое небо, с бесконечною любовью глядевшее на окровавленный труп этого первого мученика, павшего на поле сражений не за чью-то власть, корысть, ненависть, а за всеобщее братство.
Эти герои мира почти все были тут же перебиты по приказанью начальства вместе со всеми почти побратавшимися с ними неприятельскими солдатами.
Но их призыв, но весть об их поступке, как электри-

157

ческие искры, полетали по рядам обеих армий, стоявших уже много недель одна против другой, день изо дня зверски истребляя друг друга.
И за этой первой горстью героев, несмотря на все расстрелы, на все полевые суды, тотчас же начали сходиться друг с другом с обеих сторон новые и новые кучки солдат, потом целые взводы, роты, батальоны, — целые полки, наконец, бросая оружие и объявляя:
‘Мы не будем больше сражаться, потому что мы — братья’.
Их рассеивали ружейными залпами, пушками, но число их увеличивалось со страшной быстротой, и, наконец, ничего уже нельзя было с ними сделать.
Солдатская шинель свалилась с человеческой души, и вместо солдата явился брат-человек, для которого в тысячу раз легче умереть, будучи расстрелянным за отказ быть военным убийцей, чем убить брата-человека.
Как пламя, раздуваемое бешеным ветром, неслось проснувшееся сознание братства по рядам обеих армий, охватывая тысячи, сотни тысяч людей.
Пушечное мясо вдруг стало мыслить, и солдат сделался человеком.
— Довольно! Мы не враги, а братья, — только братья!
Мы — люди, а не мясо для пушек!
Довольно!
Кто первый крикнул эти слова, никто почти не помнил этого. Но он вырвался, наконец, этот крик из измученной груди человеческой и поднялся к небу и, как вырвавшаяся на волю, на небесный простор, из силков птица, высоко понесся над человечеством.
Вся растоптанная войной, вся изорванная в кровавые клочья, вся изуродованная, она не умерла, душа человеческая, в окровавленном солдате.
Она вдруг поднялась в нем,
Воскресшая.
158
И закричала над всем миром:
‘Довольно! Довольно!
Я не хочу больше, — я не могу быть убийцей!’
И по всем армиям вдруг пронеслось это дыханье братства, поднялся в каждом солдатском сердце великий человеческий облик, — душа, которая не может казнить, убивать, ранить, искалечить, замучить, схватить, связать, ударить, обидеть живое, дышащее, родное человеческое существо.
И вдруг все остановилось. Вдруг замолкли все, бешено рычавшие, не смолкая, пасти пушек. Вдруг смолк преступный, отвратительный, подлый сухой треск ружейного убийства.
Миллионы людей, до той минуты слепо, рабски повиновавшиеся своим офицерам, генералам, главнокомандующим, императорам, президентами миллионы людей вдруг сбросили с своих глаз кровавую пелену, кровавую слепоту, кровавое оцепенение.
Миллионы рабов вдруг сбросили с себя кровавую палку
И закричали своим повелителям:
— Кто дал вам право над жизнью человеческой?
Жизнь — это святыня,
И на нее больше никогда не поднимется наша рука!
Наши руки никогда больше не будут в крови человеческой.
Слышите вы, все правители, прежние господа наши:
‘Больше никогда!’
Ибо нет больше такого обмана, нет больше такой силы в мирe, которая заставила бы нас быть братоубийцами!

———-

И не стало врагов, как будто их никогда и не было.
Их никогда и не было, потому что это только цари и начальники уверили солдат обеих сторон, мужиков и рабочих, что они враги друг другу.
И растаяли армии, как снег под горячим дыханьем весны.

159

И разбежались солдаты домой —
К плугам, к верстакам, к станкам,
К истомившимся по ним матерям, женам и детям.
И остались одни начальники,
И в страхе бежали они с полей сраженья, оставшись одни среди миллионов трупов зарезанных ими людей, среди сожженных ими деревень и ограбленных и разрушенных ими городов.
Они бежали, как Каины, преследуемые по пятам гнавшимися за ними окровавленными призраками их бесчисленных жертв.

II. В тылу.

Ружья на фронтах сломаны вдребезги.
Пушки сброшены с передков и лежат, уткнувшись в землю онемевшими кровавыми пастями, из которых больше никогда уже не раздастся ни одного выстрела.
Но позади окопов, за сотни верст от них, стучат еще сотни заводских молотов, ударяя по металлу для выделки тысяч новых гигантских орудий.
Гудят еще сотни горнов, в которых плавится сталь и медь для миллионов гигантских снарядов.
Пылают еще сотни печей, в которых льется сталь для миллионов ружейных стволов и пушек.
Стучат еще тысячами машин заводы снарядов, и сотни тысяч человеческих рук сыплят смерть для братьев-людей в стальные оболочки.
И к фронтам движутся еще десятки тысяч вагонов, набитых снарядами, и едут десятки тысяч телег, наполненных пушками, картечницами, саблями и револьверами для убийства миллионов.
Миллионы сильных рабочих рук со всех сторон еще готовят и везут со всех концов красную подлую смерть.
160
Но вдруг воздух задрожал под криком:
— Довольно! Довольно!
Остановитесь, товарищи!
Все! Баста! Стой!
И стены фабрик смерти задрожали под этим криком.
Как мятежный вихрь, все сметающий на своем пути,
Как гигантская волна мирового потопа,
Ворвался повсюду клич:
— Довольно! Бросайте молоты! Бросайте печи! Бросайте станки!
Довольно готовить смерть для братьев-людей! Довольно!
И заводские свистки загудели, призывая рабочих к великой забастовке.
— Довольно готовили мы орудия зверства и убийства.
Нет, лучше голодная смерть, лучше умрем с голоду мы, наши жены, дети, но не станем никогда больше работать для братоубийства.
Ни одна пушка не будет больше отлита рабочей рукой.
Ни одно ружье не будет больше сделано рабочим. Ни одна пуля не выйдет больше из-под рабочей руки, потому что ни один рабочий не хочет быть больше Каином.
И из-под земли, из глубин подземных, раздался голос воскресшего рабочего народа, как взрыв землетрясенья потрясший землю:
— Довольно! Довольно! Мы, рудокопы, заявляем, что отныне мы никогда не дадим ни одного куска металла, ни одного куска угля для печей, в которых льется смерть для братьев людей.
Ни одной пылинки металла и угля для пушек и снарядов.
Ни одной пылинки угля для паровозов и кораблей, которые везут солдат и снаряды, везут смерть для брата-человека.

161

Ни одного взмаха нашего молотка ни для какого дела, нужного для войны!
Мы лучше умрем с голоду все, но не дадим больше ни одной пылинки братоубийству! Довольно!

———-

И все остановилось.
Замолчали гигантские молоты пушечных заводов,
Погасли их раскаленные печи,
Замер дым труб оружейных и снарядных фабрик.
Как пески пустыни, онемели бесчисленные казармы, только что гудевшие миллионами солдат, готовившимися, как сумасшедшие, убивать друг друга.
Остановились бесчисленные пушечные, снарядные, оружейные заводы, где тысячи рабочих рук только что и день и ночь работали над изготовлением смерти для миллионов жизней человеческих.
Как безмолвные кладбища, замерли эти ужасные мастерские, где день и ночь толпы рабочих рабов за фунт мяса готовили расстрел народов.
Как бездыханные длинные змеи, замерли на рельсах паровозы с бесконечными платформами с пушками и снарядами.
На путях перед гаванями остановились поезда, везшие на пароходы военные грузы.
Замерли бесчисленные швальни, где тысячи рабочих день и ночь шили одежду для солдат, бесчисленные пекарни, где тысячи пекарей день и ночь месили для них хлеб.
Остановилось, замерло, умерло все, что вооружало, подвозило, одевало, кормило армии. Эти миллионы жалких человеческих существ, превращенных в машины убийства, — эти миллионы несчастных рабов, обряженных все в одинаковые каторжные солдатские одежды и обреченных быть человекоубийцами.
Рухнуло царство красного Дьявола Братоубийства.

———-

Восстание Души Человеческой.

I.

По всему миру началось восстание Человеческой Души.
Разорванная на тысячи кровавых клочьев, растерзанная, забитая в кровавую грязь, вся залитая кровью,
Совершенно, казалось, изничтоженная, раздавленная, обесчещенная, Душа Человеческая вдруг восстала из океана крови и слез.
Из бездны величайшей муки и позора, какие когда-либо переживало человечество, поднялся во всем своем величии Человеческий Дух, Титан, связанный, скованный, ограбленный обманами хитрых, жадных, кровожадных карликов-правителей, грабителей, учителей лжи.
Поднялась, ослепленная — и вдруг прозревшая, задавленная — и вдруг сорвавшая с себя все цепи, Человеческая Душа во всем своем величии, во всей своей силе, во всей своей любви, во всей своей красоте,
И сказала устами солдата — вчерашнего убийцы: ‘Все люди — братья. Я не буду больше братоубийцей, палачем братьев, — никогда! Слышите вы, все правители, повелители, насильники и эксплуататоры мира: ‘Никогда!’
Эти простые, великие и страшные для всего мирового насилья слова, которые с этих пор изменили всю жизнь мира, Душа Человечества сказала теперь через уста солдата — вчерашнего убийцы, так же, как она сказала две тысячи лет тому назад мирy великую истину любви через уста Христа.
Великое провозглашение братства прозвучало теперь среди самых страшных страданий человечества, дошедших до последнего предела,

163

Среди самой ужасной, омерзительнейшей бойни, какую только когда-либо видел мир,
Когда все устремления человечества, казалось, были направлены к тому, чтобы сжить со света самого себя,
Когда не было пощады никакому человеческому дыханию,
Когда, казалось, навеки погасла последняя надежда, что когда-нибудь кончится человеческое безумие.
И тогда-то, когда, казалось, нет и не будет никогда никакой силы в мирe, чтобы положить конец человеческому рабству и жестокости,
Этот солдат бесстрашно провозгласил освобождение человечества между страшными, бесконечными рядами пушек и миллионами вооруженных убийц всех империй,
Так же, как Христос, бесстрашно глядя в лицо мучениям и смерти, провозгласил две тысячи лет перед этим победу любви между железными легионами римских убийц и палачами царей и первосвященников — тиранов и обманщиков Иудеи.
И как две тысячи лет тому назад Христос, так теперь этот солдат со своими товарищами был растерзан за провозглашение братства.
Они погибли, но пламя их призыва к братьям-врагам понеслось по всем сражающимся армиям, зажигая все сердца великим пожаром братства. И совершилось казавшееся доселе невозможным: во всех гигантских скопищах военных убийц затрепетала великая единая душа человечества. Во всех окровавленных рабах встал освободившийся вдруг человек — брат всех людей.
И растаяли, как дым, кровавые армии,
И великий призыв понесся по всему мирy,
Он понесся над пучинами морей, над океанами,
И рассеялись кровавые флоты,
И военные корабли, несшие смерть сотням тысяч жизней, гибель сотням городов и селений, вернулись в свои гавани, сбрасывая в морскую пучину свои бомбы и пули. И расступавшиеся под ними морские волны радостно смыкались над исчезавшими навеки в бездне океанов орудиями человеческого грабежа и порабощения. И на мачтах кораблей, только
164
что несших смерть народам, взвились флаги с сияющими, как солнце, словами:
‘Да здравствует братство всех народов!’

II.

Повсюду началось восстание Души Человеческой.
Вся история твоя, человечество, была до этих дней сплошной историей злодеяний войны, историей беспрерывного братоубийства, историей беспрерывного человекоистребления.
Вся история твоя, человек, была до этих дней бесконечной погребальной процессией окровавленных братских тел, замученных братьями-людьми.
Из одной страны в другую по всему свету неслись теперь вести о том, что народы всюду перестали быть стадами окровавленных рабов и убийц. Везде по всему миру уничтожались фабрики оружия и снарядов, фабрики смерти, для того, чтобы превратиться в великие мастерские жизни, мастерские великого мирного труда. Везде по всему свету раб, задыхавшийся в кровавых оковах, могучим ударом любви разбивал свои цепи и выбрасывал из своих рук орудия братоубийства и угнетения братьев.
По всему свету начался величайший переворот, величайшая из революций.
По всему миру разливалось восстание Духа Человеческого, — того Духа, которым человек не жил свободно до сих пор, боясь стать самим собой, — не боясь быть рабом и убийцей, но боясь стать человеком, Богом.
Могучей бурей любви разливалось повсюду восстание Человеческой Души, без единого пушечного или ружейного выстрела опрокидывая, разрушая, сметая на своем пути все стены между людьми и народами, все решетки, все цепи, все кровавые туманы, душившие сознанье человечества.

III.

Мир вырвался, наконец, из рук обманщиков и насильников. По всему миру с исчезновением солдатских штыков, исчезла власть, вся всегда державшаяся на острие штыка.

165

С исчезновением государственных убийц по всему миру всюду содрогались и падали престолы монархий и республик.
Падала власть, превращавшая людей в братоугнетателей и братоубийц.
Исчезала власть, тысячелетия лежавшая поперек всем устремлениям человечества к счастью, к свету, к свободе, к единению, — поперек всем усилиям человечества для осуществления величайших его идеалов.
Пламя братства неудержимыми потоками разливалось теперь по всему свету, из души в душу, из человека в человека, из народа в народ, из государства в государство. И в этом пламени сгорали все троны, вся власть насилья, вся власть корысти, вся власть вооруженного кулака и капитала, вся власть эксплуатации одних людей другими, вся власть национального и международного грабежа.
Исчезала власть, вечно преступно разъединявшая народы, вечно стравливавшая их между собой, вечно бросавшая их, как взбесившихся зверей, друг против друга. — Исчезала власть, благодаря которой человечество тысячелетия не вылезало из собственной крови. — Исчезала власть, из-за которой земля, которая должна быть царством великой любви, братства, разума и свободы, вечно была огромной лужей братской крови, в которой невылазно барахтались, захлебываясь в ней, народы ради власти, славы, обогащения, развратной жизни царей, президентов, министров, капиталистов, жрецов и депутатов и их прислужников.
Власть сгорала в охватившем век сердца пламени братства, сгорала власть, которая в республиках осмеливалась писать на своих вывесках: ‘Свобода, равенство и братство’, — как будто когда-нибудь могли существовать вместе власть и свобода, когда всякая власть была отрицанием свободы! Как будто могли когда-нибудь существовать вместе власть и равенство, когда равенство и подвластность никогда не могли существовать вместе! Как будто могли когда-нибудь существовать вместе любовь и насилье, власть и братство, когда всякая власть была отрицанием братства!
По всему миру исчезала власть, которая, пируя на костях угнетенных, отнимая от народов все, что только она могла
166
отнять от них, бросала народам взамен только насилье и насилье, только эксплуатацию и угнетенье.
Исчезала власть, которая, делая вид, что она охраняет граждан от преступлений, сама беспрерывно совершала величайшие преступления. Ибо все ужаснейшие злодеи мира не совершали одной тысячной части тех злодейств, убийств, жестокостей, грабежей, какие совершала в мире власть и какие делались под ее покровительством и защитой.
Исчезала власть, в царстве которой украсть кошелек называлось преступленьем, ограбление же целого народа называлось государственным бюджетом, а кража всей свободы у всего народа называлась государственным порядком и законом.
Исчезала власть, под защитой которой корысть и эксплуатация всевластно, без удержу, без границ посягали на труд на тело, на душу, на всю жизнь человека.
Исчезала власть, которая отнимала у человека самое элементарное, самое первое и последнее право человека — право на собственную его жизнь, право на распоряжение собственной своей жизнью. Без этого права не было человека. Был только раб. Была только вещь, с которой делали все, что угодно, всякий правитель, всякий эксплуататор, покровительствуемый властью.
Человек становился теперь, наконец, человеком. Человек переставал теперь, наконец, быть вещью.
По всему миру пробуждался новый, свободный человек, который не хотел над собой никаких, каких бы то ни было — ни наследственных, ни выборных — царей и царьков: ни деспота царя, ни деспота народа, — ни одного, ни миллиона деспотов над собой.
По всему миру пробуждался новый, свободный человек, которому отвратительно властвование над кем бы то ни было, который ни сам не хочет ни за что властвовать ни над кем и не допускает, чтобы кто-нибудь властвовал над кем бы то ни было. Отныне никто не будет развращаться развратом властвования — ни властитель, ни подданный, ибо не будет больше ни того, ни другого. Будут только свободные братья, свободно соединяющиеся в свободные братства.
Исчезала власть, под кнутом которой человечество, влачась в крови, двигалось по своему историческому пу-

167

ти, как гигантское шествие вечных арестантов, гремевших цепями государства и капитала, — шествие вечных каторжников, над головами которых свистели бичи власти и эксплуатации.
Исчезала власть, которая заставляла человечество вечно распинать самого себя на кресте войн и казней.
Исчезала власть, которая вечно косила все лучшие всходы народов окровавленной косой самой отвратительной, самой подлой смерти в братоубийствах войны.
Исчезала власть, безжалостно выбрасывавшая за черту жизни в кровавые помойные ямы войн мириады человеческих жизней.
Власть, которая заливала землю морями крови, слез, грабежа и угнетенья, была теперь сама выкинута, наконец, вон из мира.
Человек выбросил из себя навеки раба,
Человек выбросил из себя навеки властителя!

Отойдите от нас!

I.

Правительства пытались удержать свою власть, всеми силами удерживая солдат. Но солдаты неудержимыми потоками расходились к своим родным полям, к своим мастерским.
Правительства пытались удержать солдат силой верных им штыков, но штыков таких уже не было больше.
Люди перестали быть слепыми рабами. Власть не могла уж, как несколько всего недель тому назад, стравить людей друг с другом, чтобы они затопили в общей взаимной крови свое освобожденье.
Правительства пытались удержать солдат угрозами судов, каторги, казней. Но они не могли уже напугать никого, ибо не находилось больше никого, кто согласился бы стать палачом брата-человека.
И за все свое золото правители не могли уже купить человеческую душу. За все золото мира они не могли уже найти человека, который затянул бы веревку на человеческом горле, спустил бы на человеческую шею нож гильотины, направил бы дуло ружья в братскую человеческую грудь.
Чтобы спасти власть, была двинута в ход проповедь всех верных власти писателей, ораторов, ученых.
Но глаза народов прозрели. Разум народов нельзя было теперь больше заговорить, одурачить, связать, опоить дурманом всех манифестов, прокламаций, речей, газетных статей, лекций и книг. Никто не в силах был теперь снова одурить народное сознанье, убедить свободных стать снова рабами, убедить братьев стать снова врагами.
Задавленный, одуренный ложью, которую сыпали в него государство, церковь, наука, литература, печать, мозг народов

169

прозрел теперь, и ничто не в силах было снова вернуть народы в пьяную, дикую, слепую жизнь, которую они вели до сих пор под скипетром царей и республик.
Ничто не в силах было снова сделать из народов многоголовые стада бессмысленных баранов.
Никто не в силах был снова заковать в цепи душу человеческую, разум человеческий, вырвавшийся, наконец, на свободу.
Все газеты на свете, все речи, все книги, все профессора в мире не могли больше вырвать из души человеческой простые, уничтожавшие весь старый мир, слова: ‘Будь свободен. Люби. Не убей. Все люди и народы — братья. Будь братом всех. Будь человеком’.
Человек не отдаст больше никогда свою свободу

———-

II.

Для того, чтобы спасти власть, была двинута в дело вся проповедь вернейших слуг власти — священнослужителей всех церквей.
Но народ не захотел больше слушать их.
— Отойдите от нас! — сказал им народ. Отойдите от нас вы, кадившие идолам силы и золота, одуряя своими куреньями слепо веривших вам простецов. Отойдите от нас вы, называвшие себя слугами Бога и служившие тьме, корысти и насилию. Отойдите от нас, лизавшие ноги властелинов, покупавших вас золотом, крестами и звездами и поддерживавших штыками власть вашего дурмана над человеческой душой.
Отойдите от нас с выдуманным вами вашим кровавым, злобным, жестоким Богом, именем которого вы благословляли все преступления власти.
Отойдите от нас с вашею лжехристовою верой, освящавшей по всему миру вражеское разъединение людей на цар-
170
ства и церкви, — с вашей верой, освящавшей угнетенье, порабощенье и братоубийство.
Отойдите от нас вы, объявлявшие от имени Христовой церкви, что Бог благословляет деспотов, что Бог одобряет убийства людей людьми на войнах и смертных казнях, что Бог велит, чтобы мы клялись властям в том, что вся наша жизнь, вся наша душа и тело принадлежит им, и что мы обязаны стрелять в братьев наших и отцов, когда они, правители, нам это прикажут!
Отойдите от нас вы, которые, поднимая в своих руках перед коленопреклоненным народом на ступенях алтаря чашу с вином, называвшимся вами кровью великого учителя любви — Христа, учившего любви к врагам, возносили молитвы за победы царей над врагами — народами.
Отойдите от нас вы, благословлявшие штыки и кропившие святою водою пушки.
Отойдите от нас вы, благословлявшие троны и дворцы хищников, у подножья которых гибли в морях слез и крови миллионы несчастных рабов, у которых оставалась одна только свобода — свобода перерезать себе горло, издыхая с голода!
Отойдите от нас, учившие самому ужаснейшему из обманов, что всякая власть со всеми ее преступлениями, насилиями, убийствами, войнами, казнями, что всякая власть от Бога, тогда как она была врагом Богу, — Богу любви, Богу братства, Богу свободы.
В наших сердцах говорит теперь живой Бог, всемирная душа, всемирное братство, всемирная любовь. Всякая же власть всегда была врагом всемирной любви.
Отойдите от нас вы, извратившие величайшую, освобождающую, соединяющую всех в одну великую любовь, истину Христа.
Если бы государство с церковью не уродовали 2000 лет истину Христову, человечество уже 2000 лет было бы едино,

171

свободно и счастливо. Отойдите от нас с вашими царями и правителями. Тысячелетиями вы давили с ними великую жизнь духа человеческого. Тысячелетиями государство и церковь ткали только саван для человечества.
Отойдите от нас! Нам не нужно больше никаких посредников между Богом и нами!
Отойдите от нас! Нам не нужны больше ваша ложь, ваше идолопоклонство, ваши волхвованья и заклинанья. Истинное Евангелие Христово раскрылось теперь перед всеми очами. Истина Христова восстанет теперь в мире перед всеми во всей сил, во всей своей чистоте, во всей своей великой правде. Новое богослуженье будет теперь ежечасно, ежеминутно всеми повсюду совершаться в мире, — великое Богослужение любви. И каждый человек будет совершающим его священнослужителем Братства в том едином великом храме, который называется ‘Человечество’,
Над которым будут царить теперь одна Любовь и Свобода, которым отвратительно всякое, губившее братство, разделение людей на царства и церкви, — Любовь и Свобода, которым отвратительна всякая власть человека над человеком, — Любовь и Свобода, которые не властвуют, не подчиняются, но свободно, радостно всеми силами служат людям-братьям.

Колокола братства.

Старый мир умирал. Последние судороги его потрясали землю.
Пожар братства несся по всему миру.
Телеграфные проволоки радостно несли по всему свету великие вести.
Слыша их, незнакомые люди обнимались как в светлый праздник воскресения.
Прибой великого океана ударял во все сердца. Это звучала во всех душа единого человечества.
Во всем мире заговорила единая человеческая душа, которую разрывали на части — на племена, на государства, на разные веры, на вражеские станы. Весь мир заговорил теперь одним языком осознавшей себя единой души.
Радостное дыхание свободы неслось по всему миру. Во все окна врывался поток солнечных лучей, — в темные окна самых жалких лачуг мира, в самые мрачные норы человеческой отверженности, во все логовища нищеты и горя, куда никогда не заглядывал солнечный луч радости, свободы и братства.
На вершинах диких скал, в пустынных степях Азии, в джунглях Индии, в дремучих чащах Африки, в пустынях Австралии и Америки светлые и темные, желтые, черные, красные люди, порабощенные, угнетенные, подняв голову, жадно прислушиваясь, все везде знали уже великую весть о том, что царство насилья и обмана кончилось в мире, что нет больше парий среди человечества, что каждый человек теперь великий, дорогой, свободный брат всех людей, — ве-

173

ликий, свободный, драгоценный участник наступающей новой, великой жизни всего мира.
Колокола братства звонили над всем миром.
‘Встань, задавленный! — говорили они. — Встань, измученный! Встань, презираемый! Встань, отверженный! Отверженцев нет больше и не будет под солнцем!’
Повсюду — в городах, селах, деревнях — радостно звонили колокола братства, сзывая народ для провозглашения великого освобожденья.
На горных вершинах зажигались огни, сзывая человеческие души, рассеянные по одиноким хижинам в горах, чтобы все услышали провозглашение братства.

Провозглашение всемирного братства.

Отныне все народы соединяются вместе в одно великое, всемирное братство, все государства сливаются вместе в одну великую кооперацию, в одну великую общину.
Отныне уничтожаются все границы между народами, все заставы, все таможни.
Отныне нет великих и малых наций, белых и цветных людей. Все — одно. Во всех жилах струится единая братская кровь.
Отныне нет народов великих и малых, властвующих и подчиняющихся. Все народы становятся единым царством братства.
Отныне братство становится основою всей жизни каждого человека и всей жизни народов.
Отныне миром будет управлять только братство, братская взаимопомощь, братская любовь.
Отныне воцарится братское единение народов для, осуществления всеобщего всемирного сотрудничества всех народов для блага всего человечества и каждого человека.
Отныне никакому соперничеству, вражде, взаимной борьбе, никакой эксплуатации, нужде, голоду, никакому лишению и страданию, зависящему от рук человеческих, не будет места между людьми и народами, ибо все человечество, все люди, все народы отныне будут работать для блага каждого наро-
174
да и человека, и каждый человек и народ будет работать для блага всех людей и народов.
Отныне каждый человек и народ будет заботиться о каждом человеке и народе, как о самом себе, — каждый обо всех, все о каждом.
Отныне не будет ни одного человека, ни одного народа, обойденного судьбой среди других людей и народов.
Отныне личность и свобода каждого человека и народа станет священной для всех.
Никакие люди, как бы они себя ни называли, никакая организация, государственная и общественная, не имеют отныне права посягнуть на жизнь, личность и свободу человека, на свободу какого бы то ни было народа и племени.
Отныне каждый человек, каждый народ может свободно жить, свободно строить, свободно творить свою жизнь. И все человечество будет охранять его свободу. Нарушение свободы каждого отдельного человека и народа будет нарушением свободы всего человечества.
Отныне никто — никакая власть в мире — не может больше наложить руку на великую свободу человеческой мысли, человеческого духа, на великую свободу совести, убеждений, веры, на великую свободу слова устного и печатного, на великую свободу свободного строительства своей жизни каждым человеком и каждым братским союзом.
Отныне человечество не будет знать никаких цепей видимых и невидимых, никакого угнетенья и притесненья человека человеком или государством, никакого насилья над человеком.
Для всех правивших миром правителей была презренной жизнь человека. Мы объявляем каждую жизнь человеческую одинаково драгоценной и священной для всех.
Тысячи лет тому назад из сердца человечества прозвучали великие призывы: ‘Не убей’. ‘Народы, перекуйте оружие в орудия труда, — мечи на плуги и копья на серпы’. И тысячи лет правители и учителя народов учили их, что это велико и прекрасно, но пока еще не исполнимо, и когда государство приказывает убивать, убийцей быть можно и должно, братство же между людьми на земле неосуществимо.

175

Мы, представители народов, только что, по приказу этих правителей, безумно уничтожавших друг друга, объявляем учение это лживейшим, позорнейшим обманом, которым все правительства и правившие через них все эксплуататоры мира морочили людей для того, чтобы держать народы в порабощении, ибо все порабощение народов держалось на искусственно вызывавшемся правителями между народами соперничестве, вражде и военном убийстве.
Мы объявляем, что всякое братоубийство и всякие приготовления к нему должны быть навеки уничтожены среди всего человечества, так как без этого не может осуществиться никакая достойная человека жизнь на земле.
Никакое братство, никакая свобода, никакой великий труд для всех, никакая разумная жизнь человеческая не могут быть осуществлены там, где люди и народы живут под угрозой взаимного убийства.
И потому отныне, как первый шаг к осуществлению основных, священнейших прав человека, как первый шаг к осуществлению свободы и братства людей и народов, должны быть уничтожены все орудия и средства войны и всякого человекоубийства, — как личные, так и государственные, военные.
Отныне никто — ни частное лицо, ни государство — не имеет права владеть оружием человекоубийства и приготовлять его.
Все имеющееся оружие и все орудия человекоубийства должны быть немедленно уничтожены или переделаны в орудия мирного труда.
Отныне никто не может собираться для братоубийственной борьбы с братьями-людьми ни в виде вооруженных шаек, ни в виде вооруженных скопищ военных убийц, называемых армиями.
Отныне навсегда уничтожается всякое приготовление к братоубийству, как бы оно ни называлось, — военной повинностью или милицией.
Отныне, на ряду с уничтожением армий, уничтожаются и все военные флоты, служившие морскому военному разбою и порабощению народов.
Конец старому мирy, где миллионы людей беспрерывно учились взаимному убийству и где люди и народы насиловали и убивали друг друга по воле своих владык!

Последние жертвы.

I.

На улицах большого города в весеннем радостном воздухе высоко реют, колыхаясь, знамена с надписями:
‘Да здравствует братство народов!’
‘Долой оружие!’
‘Долой все войска в мире!’
‘Да здравствует всемирное братство!’
‘Да здравствует единое человечество!’
Под знаменами движется огромная толпа. Она идет от казармы к казарме, обходя весь город.
Впереди толпы идет со знаменем в руке молодая девушка — работница и старик — народный учитель.
Толпа подходит к высокой узорной решетке, отделяющей от улицы двор перед казармами гвардейского кавалерийского полка.
За решеткою столпились солдаты.
У запертых ворот кучка офицеров с револьверами в руках.
— Отходите, или мы будем стрелять! — кричат они.
Толпа останавливается. Но шедшие впереди нее девушка и старик подходят к самой решетке.
— Товарищи! — кричит девушка солдатам, и звонкие слова ее, как светлое пламя, сверкают в воздух. — Товарищи! Солдаты на всех фронтах прекратили войну! Долой братоубийство! Долой кровавое рабство! Долой навсегда солдатчину! Бросайте

179

оружие, товарищи, — на нем братская кровь. Расходитесь по полям и мастерским, к мирному великому труду. Да здравствует братство всех людей и народов!
— Прочь! Мы будем стрелять! — кричат снова офицера. Толпа заколебалась, отодвинулась, но старик и девушка остаются у решетки.
— Мы не боимся ваших пуль! — кричит старик. — Товарищи офицера! Разве не проснулся и в вас человек, брат всех людей? Довольно, солдаты, вам быть рабами, убийцами! Долой…
Раздался залп.
Обливаясь кровью, девушка и старик упали у решетки.
Толпа заревела, как раненый зверь, и ринулась к жертвам.
Солдаты взломали ворота навстречу хлынувшему народному потоку, залившему двор казармы, где солдаты смешались с толпою.
Офицера исчезли.
Старик лежал недвижный. Из отверстия в груди просочилась кровь. Другой выстрел попал в глаз, страшно смотревший теперь черною кровавою дырою.
Кровь лилась из раны в плече у девушки. Пуля пробила ей легкое.
Она успела только сказать:
— Товарищи! Не делайте ничего худого этим офицерам… Докажите, что вы люди нового, лучшего мира… Научите их, что такое братство… Я счастлива, что умираю за новую жизнь… Обещайте…
Свистящее дыхание останавливалось.
Еще два-три вздоха, и она умерла.
180

II.

В городе уже нет ни одного солдата.
Офицера сбросили свои мундиры.

———-

В воздухе снова реют знамена. Простые куски белого холста сияют, как золотые, в лучах весеннего солнца, и лучезарно горят на них надписи:
‘Вечная память последним жертвам братоубийства!’
‘Вечная слава мученикам за свободу и любовь!’
‘Вечная благодарность народа апостолам братства!’
Молодые девушки в белых платьях несут гроб работницы, покрытый цветами.
Гроб старого учителя несут, юноши-ученики.
Дети, много-много детей, несут перед гробами венки от школ, от рабочих союзов, от крестьян, и впереди всех венок из белых с красными роз с надписью: ‘От бывших солдат, ставших людьми’.

———-

Процессия входит в собор.
Величественные, могучие звуки органа поднимаются к небу, приветствуя гроба мучеников.
На кафедре нет священника, представителя церкви, оболгавшей истину великого освободителя Христа. На кафедре ребенок — девочка, ученица погибшего учителя, читает слова Христа:
‘Узнаете истину, и истина освободит вас’.
‘Нет грека и еврея. Нет своих и чужих народов. Все братья. Все едино’.
‘Любите врагов ваших’.
‘Блаженны миротворцы, потому что они сыны истины’.
‘Блаженны изгнанные за правду’.
‘Блаженны вы, когда вас будут гнать и убивать за любовь’.

181

На кафедру поднимается молодой учитель — друг убитого старика.
— Прощай, — говорит он, простирая руку к его гробу. — Прощай, мой старый друг и наставник! Ты был настоящий народный учитель, учитель народа до последнего твоего вздоха. И самой смертью твоею ты дал лучший урок, какой когда-нибудь какой-либо учитель дал в мире, научив нас, как надо бороться и умирать за братство и свободу человечества!
Спи с миром, старый товарищ, в своем мученическом венце, который сияет нам на твоих, слипшихся от крови, белых волосах над раной, запекшейся на твоем челе!
Спи с миром! Мы, твои ученики, молодое учительство, обещаем тебе вдохнуть в новые поколения дух, которым ты дышал.
Мы наполним школы твоим светом.
Мы создадим новое просвещение народов.
Мы поставим идеалом просвещения народа создание нового человека — брата всех жизней.
Мы взрастим новые поколения в духе всемирного братства.
Мы взрастим соединенных в одну душу свободных детей человечества, навсегда изгнавших насилье из мира, — свободных братьев, творящих новую, великую, братскую жизнь.
И поет орган, и высоко, высоко несутся звуки, полные чистого пламени великой любви, выше которой нет ничего в мире.
На кафедре — молодая женщина, работавшая с убитой девушкой-работницей.
Она говорит, обращаясь к ее гробу, утопающему в цветах.
Слезы блестят на ее глазах, но слова ее тверды, как сталь:
— Если так горька мысль о том, что тебя нет и не будет в наших рядах, дорогая сестра, то бесконечно радостна мысль о том, что нам выпало счастье узнать тебя, итти с тобою, бороться плечом к плечу вместе с тобою, святая жертва за всемирную любовь, вестница великого освобождения человека!
Ты, не родившая, ты стала величайшей матерью в мире. Ты встала и закрыла своей грудью всех детей человечества, подставив свое сердце под пули, чтобы отныне ничье другое человеческое сердце не истекло кровью от братской руки.
182
Спи спокойно! Мы, женщины, даем над твоим гробом обет: до последней капли наших сил бороться за создание нового человечества. Мы не дадим больше вернуться на землю братоубийству.
Мы, женщины, порождали жизнь, и безумные, слепые мужчины, наши братья, наши отцы, наши сыновья, убивали жизнь, порожденную нами.
Этого не будет больше! Среди мира встала новая женщина. Она не даст больше своим сыновьям, своему мужу стать убийцами.
Мы не позволим больше позору никакой войны торжествовать над человечеством.
Это была последняя война. Это была последняя бойня. Это — последние жертвы братоубийства лежат перед нами. Здесь, над гробами последних жертв, мы, женщины, обещаем это человечеству!
Мы были слепы. Мы были немы. Мы были жалкими рабынями лжи и насилья. Мы прозрели. Наши цепи разбиты. И ты своей смертью разбила последние звенья оков.
Теперь женщина поднялась в мире и говорит: ‘Я не позволю больше! Мой ребёнок, мой муж, мой брат, из вас никто не сделает больше солдат, палачей! Вы не будете больше убийцами!
Мать человека, каждого человека, кто бы он ни был! Теперь, рожая человека в мир, ты будешь знать, что жизнь твоего сына, драгоценная, великая жизнь, дорога всем братьям-людям, всему человечеству,
Что ничья рука не скует ее, не поднимется на нее,
Что весь мир братьев, все человечество, будет охранять жизнь и свободу твоего ребенка от первого его шага до последнего его дыханья,
Что все человечество будет делать все, чтобы не погас драгоценный светильник его жизни, все, — чтобы сохранить, усилить, возвысить, возвеличить дорогую всем каждую человеческую жизнь,
И, — что еще более всего этого: — ты будешь знать, мать человека, что сына твоего никто никогда не сделает уже насильником и человекоубийцей, что руки твоего сына не буду никогда обагрены братской кровью.
Смерть! Мы, женщины, не страшимся тебя. Мы смело глядим в твои глаза. Мы не страшимся вдыхать твое дыхание около ти-

183

фозных и чумных. Так часто, давая жизнь нашему ребенку, мы умираем сами. Среди всей скорби нашей мы будем счастливы, если наш муж, наш сын погибнет, спасая чужую жизнь, облегчая чужое несчастье, — погибнет в великой бескровной борьбе, обводняя пустыни, осушая моря, вырывая у стихий землю для великого труда, вырывая у природы ее тайны, делая великие открытия для счастья всего человечества.
Но мы говорим: ‘Прочь, смерть, от человеческой руки! Прочь, братоубийство!’ Но мы откажемся рожать детей, если мы должны будем рожать сынов человеческих опять для того, чтобы на них одели солдатскую шапку, чтобы они убивали и валялись окровавленными трупами на гнусных бойнях. Мы не будем больше поставщицами человеческого мяса для ружей и пулеметов.
Мы навеки оттолкнем руку мужчины, если на ней будет капля человеческой крови. Мы станем между пушками и штыками и детьми человечества и умрем, но победим, как ты умерла и победила!’

III.

И снова, далеко, далеко, растягиваясь, все увеличиваясь и увеличиваясь, движется погребальная процессия по улицам города.
Старые, проклятые флаги рабства спущены на бывших казармах и дворцах, и радостно трепещут в золотых лучах солнца первые флаги со словами:
‘Да здравствует вечное братство всех людей и народов!’
Все говорит о новом мире, о новой жизни.
И даже зеленеющее новою, молодою травою кладбище говорит сегодня только о жизни, торжествующей над смертью.

———-

Две свежие могилы ближе всех обступили, с цветами в руках, сотни детей, сами, как цветы, обвившие кругом памятники и могильные насыпи.
Тысячная толпа вся стихла. Только птицы поют, и юноша, светлый и прекрасный как весенний луч, читает у края могилы последний привет:
184
Мы отдали земле
Все, что было в вас смертного,
Святые мученики, борцы,
Погибшие за великую, всемирную любовь.
Но ваша душа вся с нами.
Пламя ее трепещет в наших юных сердцах.
Ваш призыв любви зовет нас все вперед и вперед,
Горя бессмертным светом над вашими могилами.
Ваша кровь есть кровь Нового Завета,
Пролившаяся за счастье всего мира,
За всех нас,
За всех будущих детей человечества.
Вы погибли, чтобы мы не стали убийцами,
Чтобы из ада смерти
Сделать для нас
Рай жизни.
Вы погибли, чтобы мы были счастливы
Под солнцем,
Которое никогда больше не осветит на земле
Братскую кровь, пролитую братьями.
Спите же с миром,
Осененные нашей любовью,
Чистейшие жертвы,
Нас от мук и позора спасшие!
Спите, светлые,
За свободу святые муки приявшие!
Спите, лучше,
Жизнь за любовь отдавшие!

Рабочий народ.

И будет кровь, и будет мрак, и будет ужас,
Пока над морями крови
Не блеснет факел братства в мускулистой рабочей руке.
На тебя, рабочий народ всех стран,
Вся моя надежда!
Ты встанешь, — о! ты встанешь, наконец, со знаменем
Всемирного братства
В могучей, мозолистой руке,
Великий рабочий народ всех стран!
В твоей могучей руке блеснет факел великого освобожденья!

———-

Труд! Ты сила мира. Рабочий народ! Все в твоих руках.
Когда в солдатском мундире ты шел со штыком на войну,
Когда в рабочей блузе ты стучал молотом по пушечному металлу, готовя пушки,
Океанами лилась человеческая кровь
И мир содрогался от ужаса и муки.
Но когда ты, рабочий народ, сказал, наконец: ‘Довольно! Я не могу больше. Я не хочу больше. Я не стану больше’, — война прекратилась навеки.
Ты только отнял свою руку от ружья, от пушки, и кончилось великое преступленье, казалось, нескончаемо длившееся среди человечества.
Рабочий народ! Ты творил весь великий мирный труд на земле и все насилье и угнетенье, в мире,
186
Ты сам был своим угнетателем и мучителем, рабочий народ.
Ты сам был солдатом, который расстреливал крестьян и рабочих, если они отказывались быть рабами.
Из тебя самого, рабочий люд, набирали жандармов, волочивших в тюрьму защитников народа, проповедников свободы и братства.
Ты сам, рабочий народ, одетый в солдатский мундир, хватал и сек мужиков во время усмирения голодных бунтов. Ты сам засекал своих братьев и отцов.
Ты сам в солдатском мундире стрелял в рабочих во время стачек и забастовок. Ты сам, рабочий народ, расстреливал самого себя.
Рабочий народ! Из тебя самого были полицейские, тащившие на расправу всякого, осмелившегося сказать правду о тиранах и грабителях.
Из вас самих, рабочие люди, были слуги властителей, отнимавшие у мужика последнюю овцу за неплатеж податей,
Отнимавшие у народа последнее достояние, чтобы его властители пировали, утопая в золоте.
Рабочий народ! Ты сам был продавцом в царских кабаках и спаивал народ.
Ты сам, рабочий люд, нес в кабаки деньги, на которые твои правители содержали жандармов и солдат, чтобы держать тебя в вечном рабстве.
Рабочий народ! Из тебя самого выходили приказчики купцов и землевладельцев, обсчитывавшие своих братьев — мужиков.
Из тебя самого, рабочий люд, были мастера, прижимавшие для миллионеров своих братьев-рабочих.
Рабочий народ! Ты сам строил дворцы для правителей, державших тебя в рабстве, и тюрьмы, куда сажали рабочих людей, когда они требовали свободы.
Ты сам, рабочий народ, был плотником, строившим троны для королей и эшафоты с виселицами, на которых они вешали борцов за твое освобождение.
Рабочий народ! Ты сам был рабочим, ковавшим короны для царей, грабивших народы, и кузнецом, ковавшим тюремные решетки, за которые они запирали рабочий люд за возмущение против грабежей и беззаконий сильных и властных.

187

Рабочий народ! Ты сам был каменщиком, который строил крепости, где стояли войска, чтобы держать тебя в вечном подчинении.
Ты сам, рабочий народ, строил казармы, куда сгоняли твоих сыновей, чтобы научить их быть убийцами, чтобы они убивали всех, кого назовут им врагами.
Ты сам, рабочий народ, лил пушки, которые направлялись в человеческую грудь. Ты сам отливал штыки, которые ударяли в твое сердце.
Рабочий народ! Ты сам был наборщиком, набиравшим в типографиях законы, по которым над тобой насильничали насильники, — законы, узаконявшие грабеж тебя правителями и эксплуататорами, — законы, узаконявшие все беззакония твоих владык над тобою.
Ты сам, рабочий народ, был печатником, печатавшим указы, по которым у тебя отнимали последнюю корову, и манифесты, которые заставляли тебя хватать ружье и итти на войну околевать и убивать рабочие народы других стран.
Ты сам ковал свои цепи, рабочий народ, сам угнетал себя, сам обирал себя, сам сек себя, сам казнил себя, сам убивал себя.
Все, все ты делал сам над собой, своей рукой, рабочий народ!
И когда ты понял, наконец, это, и когда ты только сказал: ‘Довольно!’ когда ты только отнял свою руку от всех этих дел, от всех этих преступлений власти и корысти, кончилось вечное рабство всех людей и народов.
Рабочий народ! Тебе мерещилось, что вся сила в руках твоих властителей. Тебе казалось, что они всемогущие исполины. Тебе казалось, что сил их нет меры и царству их не может быть конца.
Но стоило тебе только не дать больше твоих рук для исполнения их приказаний, для совершения их преступных дел, как рухнула мгновенно в пыль и прах вся власть их и сила, потому что вся власть их и сила заключалась в твоих же руках, рабочий люд.
Рабочий народ! Ты трепетал при одной мысли о своих владыках.
За грозной их тенью тебе виднелись страшные, беспо-
188
щадные легионы, батальоны их воинов, армии их убийц и палачей, пред которыми дрожали все люди и народы.
Эти армии истребляли целые царства, стирали с лица земли народы.
Но все эти ужасные легионы, батальоны состояли из тебя самого, рабочий народ.
Все эти страшные армии состояли из вас, рабочие и крестьяне, переодетых в солдатскую одежду.
И когда вы, рабочие и крестьяне, не захотели быть больше убийцами, тогда не стало больше никаких легионов, батальонов и армий,
И исчезла, как дым, вся власть царей и всех правителей и поработителей мира, потому что вся власть всегда держалась только на острии солдатских штыков.
Рабочий народ! Ты сам держал себя в вечном рабстве, угнетении и разорении.
Разве сами они — правители, вельможи, миллиардеры насиловали тебя?
Разве у них были для этого миллионы рук?
Они только придумывали, как лучше обмануть тебя, как лучше заставить тебя, рабочий народ, вязать и ограбить себя самого.
Они только писали бумажки с приказами тебе и подписывали их. А ты сам, рабочий народ, ты сам в мундире солдата, полицейского, тюремщика — ты сам принуждал, хватал, вязал, грабил, душил для них самого себя.
Ты сам засекал себя, бил, истязал, вешал и рубил себе голову и заливал весь мир своей кровью на войнах и казнях.
И когда ты понял это, наконец, — когда ты только сказал: ‘Я не буду больше солдатом, тюремщиком, палачом, выбивателем податей, приказчиком миллионеров, стражем владетелей огромных земель,
Я не дам больше свои руки, чтобы строить казармы, крепости, остроги, полицейские участки, суды, охранки, застенки, дворцы правителей и богачей,
Я не дам больше свои руки, чтобы делать оружие, ковать цепи, делать виселицы и гильотины, печатать манифесты и законы всеобщего рабства’, — когда ты сказал это, и когда, ты

189

Сделал это, рабочий народ, кончилось все угнетенье, все порабощенье во всем мире.
Рабочий народ! Ты творец жизни. Ты хозяин жизни.
И стоило тебе только опустить свою исполинскую, с могучими, вздутыми работою жилами, руку и сказать: ‘Эта рука никогда не будет больше служить братоубийству’, как все братоубийство мгновенно рухнуло по всему свету.
Довольно лилась человеческая кровь! Довольно лились
человеческие кровавые слезы!
Я не хочу! Я не могу дольше! Я не позволяю!
Государство! ты говоришь: — Убивай!
А я, рабочий народ, я говорю: — Нет. Не убей.
Власть! ты говоришь: — Вы враги! Умрите!
А я говорю: — Нет. Живите,
Живите все для солнца, для любви, для великого труда,
для счастья всей земли!
Живите все вы, братья люди, дорогие братья всех стран, всех племен, всех народов!
Живи, каждая святая жизнь человеческая!
Нужны были десятки веков, тысячи переживаний тысяч людей, чтобы создалась, явилась каждая великая человеческая жизнь, которая должна была осветить мир своим светом внести в мир свое бытие, свой голос, свое слово, свой свет,
И миллионы братьев людей давили в кровавой борьбе миллионы братских жизней!
Века человек человеку был волк, разбойник, убийца.
Века человеческое оружие вонзалось в трепетное человеческое сердце для того, чтобы оно перестало биться.
Человеческая рука уничтожала биение жизни в человеке.
Теперь настал конец этому.
Теперь, — сказал рабочий народ, — бесконечно дорога будет всем каждая жизнь человеческая.
Отныне все будет делаться, чтобы облегчить долгую, светлую жизнь для каждого брата-человека,
Все, чтобы сохранить жизнь в родном, братском человеческом теле, в котором едва трепещет великая человеческая жизнь под смертоносным дыханием стихий,
190
Все, чтобы не погас драгоценный светоч каждой жизни, чтобы горел он, разгораясь все ярче и ярче, ярким солнцем в мире!
Рабочий народ! Ты никогда не любил крови.
Это цари и правители беспощадно лили человеческую кровь.
Мозолистые руки никогда не любили крови,
Но, изнемогая от страданий, ты восставал, рабочий народ,
И тогда и ты лил потоки крови. И всегда из пролитой крови, из злобы и мщения только рождалась новая кровь. Из насилья рождалось новое насилье и угнетенье над тобою.
Всегда на острии штыков и топоров и кос восставшего народа поднимались и садились опять на шею народа новые властители, новые поработители и тираны в новых одеждах и личинах.
Ты понял это, наконец, рабочий народ, и сказал наконец:
— Я не пролью больше ни капли человеческой крови. Я не совершу больше никакого дела злобы, насилья, мщенья. Но я не позволю больше никакому насилью, никакой эксплуатации, никакой власти править человеком, кроме власти любви в его душе.
Я не дам больше ни пылинки моего труда, ни капли моей силы ни для какого насилья. Я не дам больше никогда ни одного человека ни в какие войска, ни в какие вооруженные толпы, ни в какие палачи, ни в какие насильники над жизнью, над трудом, над душой, над свободой человеческой.
И когда ты сказал и сделал это, рабочий народ, когда ты только лишил всякое насилье силы своих рук, — это потрясло и опрокинуло и уничтожило всякое насилье в мире, как самая страшная сила, как самое ужасное землетрясенье.
Рабочий народ! Тебя держали в вечном обмане. Твой разум держали в вечной темноте. Твои уста держали под вечным замком.
За тебя говорили твои поработители. Они кричали за тебя другим трудовым народам: — Вы наши враги. Мы объявляем вам войну. Покоряйтесь нам, отдавайте нам ваши земли, ваш труд, ваши рынки, ваше золото, или мы убьем вас!

191

Так говорили за тебя, рабочий народ, и бросали тебя в одну за другою кровавую бойню с другими трудовыми народами.
Ты же, запуганный призраками, созданными твоим собственным воображением, запуганный своим страхом и обманами, ты молчал, трудовой народ, со связанным ртом и задушенной душою. Ты молчал и повиновался.
Один раз ты заговорил в мире. И это была великая речь, величайшее слово, какое когда-либо слышал мир.
Ты заговорил устами великого рабочего человека — устами плотника Иисуса из Назарета,
Ты сказал его устами слова величайшей любви, свободы и братства.
Ты сказал: — Врагов нет. Все люди — братья. Все дети одного Отца — Бога — Любви. Все любите всех. Все люди и народы соединитесь в одно, в одно царство Истины, Свободы и Братства. И исчезнет всякое насилье и власть, и править миром будет одна любовь. И тогда будет вечный свет, вечная радость, вечное Царство Правды.
И за то, что ты сказал это, рабочий народ, тебя распяли в лице сказавшего это рабочего — плотника Иисуса из Назарета.
И опять века за веками говорили от твоего имени, рабочий народ, твои владыки, твои угнетатели, — говорили слова вражды, ненависти и злобы.
Но ты стряхнул, наконец, с себя кровавые цепи обмана и страха, и развязались уста твои, рабочий народ, и ты сказал: ‘Довольно! С этих пор нет и не будет больше людей и народов врагов. — Под всеми человеческими одеждами бьется одно страдающее сердце. — Конец всякой вражде, всякому насилью человека над человеком, народа над народом.
Отныне рабочие руки будут делать только одно: строить новый мир всеобщего братства’.
Рабочий народ! Ты жил рассеянный по всем странам, разбитый на тысячи кусков. Ты был одно, а называли тебя: русский, француз, немец, англичанин, еврей, китаец, японец, индус.
192
Братья люди! Вы были все расколоты, все распылены как пылинки, — и вас вечно учили, что все вы враги друг другу,
И вечно разделяя, вечно разъединяя вас, легко было владычествовать над вами вашим владыкам и грабителям.
И они подстрекали к вечной вражде и, как зверей, стравливали между собою вас, трудовые народы. И рабочие и крестьяне всех стран безумно убивали друг друга. И никогда не переставала литься кровь народов по всей земле.
Но воскресла твоя душа, великий рабочий народ всех стран. Разделенная на тысячи осколков — народов, — вдруг заговорила во всех народах одна, единая, великая братская душа. И сказала она, ‘Я прозрела. Я вижу: нет немца, француза, русского, еврея, китайца, — есть только один единый человек, единая жизнь, единая любовь, единая душа по всей земле’.
И когда ты сказал это, рабочий народ, вся земля стала единою братскою землею. Все народы стали единым народом братьев.
Рабочий народ! Ты созидал все. На твоем могучем хребте держался весь мир. И те, которые жили тобою, которые богатели, жирели чрез твои труды, те презирали тебя и называли тебя хамом и бездельником.
Все были живы только тобою. Ты кормил, и поил, и одевал всех. И с отвращением смотрели на твою, рваную от работы, пахнущую трудовым потом, рубаху жившие твоим трудом владыки твои, вонявшие духами и душистыми мылами,
Рабочий народ! На тебя смотрели как на рабочее животное. И ты привык глядеть на себя как на низшее существо, как на вещь, созданную для того, чтобы ею помыкал всякий, кто только хотел этого.
Твой разум тысячами лет держали в вечной темноте, твою душу в цепях вечного страха и обмана, чтобы ты никак, никогда не мог освободиться.
Но пламя сознанья озарило тебя, рабочий народ, и ты сознал, что в тебе светится божественный разум, что в тебе горит великий свет души, что в тебе живет великая любовь.
И ты сказал, рабочий народ, господам своим: — ‘Вы властвовали. Вы начальствовали. Вы стремились к одному: к власти, к почету, к обогащенью.

193

Для нас же, рабочих людей, отвратительна всякая власть человека над человеком.
Мы не хотим властвовать, не хотим начальствовать. Мы не хотим никакой власти, кроме власти братской любви, которая одна теперь будет править в мире.
Вы, богатые, ученые, чистые от черного трудового пота, люди, вы наполнили мир властничаньем, корыстью, жадностью, враждою и злобою. Трудящихся вы делали убийцами. Великий труд народный, величайшие богатства народов, наука, величайшие изобретения, — все служило у вас человекоубийству. Ваши певцы пели гимны братоубийству войны, ваши художники воздвигали статуи, писали картины, прославляя братоубийство. Поэзия, религия — все самое святое у вас освящало братоубийство помраченному человечеству. Вы затопили мир ненавистью и кровью.
Мы, трудящиеся, разовьем в мире великую любовь’.

Великий костер.

I.

Светлый май поет в тысячах звенящих ручьев,
Светлый май поет в радостной песне трав и цветов,
Светлый май поет в молодом шуме лесов,
Светлый май поет в радостном человеческом сердце,
Широко раскрывшемся для солнца свободы и любви.
Радостно звенят сегодня колокола нашего города. Никогда они не звонили так радостно, никогда их звуки не плыли такими светлыми, радостными, огромными волнами, — далеко, далеко разносясь в даль, по полям и лугам, над тысячами ручьев, над травами и цветами, над рощами и лесами.
По всем городам, по всем селеньям и деревням, по всем углам всего мира сегодня справляется великий праздник, —
Праздник сожжения оружия!
По улицам предместья нашего города движутся вереницы празднично одетых людей. Все — мужчины, женщины, дети — спешат за город, на большое поле для общественных игр, где сложен огромный костер, вокруг которого шумят все приливающие и приливающие народные волны.
Все празднично одеты, все с цветами на груди.
Радостным светом полны лица всех, начиная с этого краснощекого пузыря, размахивая руками, рассказывающего захлебываясь от восторга, как отец нашел и вытащил из кладовой для сожжения старое оружие,
И кончая этим пожелтевшим, сделавшимся крошечным от старости, почти столетним, стариком, пережившим де-

195

сятки войн и кровавых переворотов, который просил, чтобы его непременно привезли сюда сегодня и посадили здесь, чтобы он мог погасающим взором едва видящих глаз увидать перед смертью великое зрелище.

———-

На поле входят и входят со знаменами, с пением рабочие, крестьянские, юношеские, детские союзы.
Во всех школах вот уже несколько дней дети весело шили и наколачивали флаги, вышивали надписи.
И вот они входят теперь на поле стройными рядами, школа за школой, тысяча за тысячами,
С пением, с флагами, с горящими на майском солнце надписями: ‘Люди перестали быть безумцами. Ни одной войны больше не увидит мир!’ ‘Люди перестали быть зверями. Ни одной капли крови не прольется больше!’ ‘Умри навеки, Братоубийство! Вечно живи, Братство!’ ‘Гори, Оружие! Торжествуй, Любовь!’
Шум затихает.
Все ближе, все ближе торжественные звуки ‘Марша братства’, исполняемого оркестром и хором молодежи, идущими впереди шествия.
Народные волны шумят, как прибой океана, когда за оркестром и хором на поле вступают бывшие солдаты и рабочие уничтоженных теперь по всему мирy оружейных фабрик, несущие на носилках и везущие на повозках, окрашенных в цвет крови, оружие,
Груды оружия, переливающегося на солнце блеском своей стали, своей меди, своими остриями, своими дулами, лезвиями, клинками, зазубринами…
Они подносят оружие к костру, где юноши ‘Союза братской жизни’ снимают его с носилок и повозок.
Зловеще проблескивают на солнце прямые, косые, изогнутые ножи и кинжалы с чернеющими на них, глубоко въевшимися в них пятнами человеческой крови,
Преступно блестят на солнце боевые топоры, мечи, копья, сабли, шашки, покрытые кровавой ржавчиной, зазубренные в работе над человеческим мясом,
196
Сверкают острия штыков, на которых еще чудятся обрывки человеческого тела, куски мозга, клочья человеческих внутренностей,
Тускло блестят гнусные дула пищалей, мушкетов, карабинов, пистолетов, ружей, извергавших потоки огненной смерти в человеческое сердце,
Как отвратительные змеи, развертываются ленты подлых пулеметов, убивавших пачками человеческие существа, —
Их взорвут сегодня вместе с пушками, там, далеко, в полях!
Поднимая оружие над головой, чтобы его видел народ, юноши бросают его на землю.
Они ломают шпаги и сабли. Они рубят топорами ружья. Ликующие сверкают на солнце лезвия топоров, и сквозь шумные крики толпы слышен треск и хруст разрушающегося оружия, которое сбрасывают потом на костер.
Груда за грудой ложится на костер оружие, —
Оружие, ударявшее в человеческое тело, оружие коловшее, оружие рубившее, оружие, разрывавшее человека,
Оружие, вытащенное из подвалов бывших казарм, арсеналов, из музеев, из забытых уголков квартир, из чуланов, из чердаков, из подвалов, из помойных ям, — отовсюду, где притаились они, орудия человекоубийства, ожидая, когда они опять понадобятся человеку для своей работы.
Груды оружия ложатся и ложатся на костер, и над полем стоит народный крик:
‘Проклятое! Сгинь с лица земли!’

———-

На поле выезжает, окрашенная в кровавый цвет, позорная колесница, на которой возили когда-то осужденных на казнь.
Медленно приближается она и останавливается у костра.
Среди гула народного омерзения юноши ‘Союза братской жизни’ снимают и, показывая народу, сбрасывают на костер орудия пыток, ломавшие и рвавшие человеческие кости и мясо.
Они бросают на костер жаровни для поджаривания тела горящими углями, сапоги с гвоздями, вонзавшимися в мясо

197

ног, колеса и доски с винтами, ломавшие суставы и кости, веревки, закручивавшие руки и головы, железные полосы для клейменья раскаленным железом и для пытки огнем, крючья, рвавшие тело, ножи, вырезавшие мясо из-под ногтей, дыбы, на которых человеческое тело растягивали до того, что через него светился огонь жаровни палачей, —
Бесконечные орудия зверского мучительства правителей и церквей!
Народ разражается криками проклятья.
Это сбрасывают с позорной колесницы на костер орудия казней: столб с виселицей, окровавленную плаху, гильотину с ее ножом, жадно хватавшим человеческие головы, щипцы, рвавшие ноздри, ножи, которыми вырезали языки, плети, кнуты, мечи и топоры палачей с въевшеюся в них кровью казненных, ружья солдат, расстреливавших присужденных к расстрелу.
Сопровождаемые народными проклятьями, летят с позорной колесницы на костер забрызганный кровью солдатский мундир, красная рубаха палача, царская горностаевая мантия и блестящая золотом ризы первосвященников, за власть и золото продавших правду Христа душителям народов.

———-

С веселыми, шумными восклицаниями юноши и девушки вкатывают на помост у костра огромную бочку со смолою.
Они разбивают ее, и, сверкая на солнце, смола разливается по всему костру, заливая оружие и орудия пытки и казней.

II.

Наступает торжественная минута.
Матери поднимают высоко детей, чтобы они все увидали.
К костру приближаются те, которые должны первые зажечь его:
Мать, потерявшая на войне всех детей — пятерых сыновей.
Человек-обрубок, инвалид без обеих, оторванных в сражениях, ног и без одной руки.
198
И гражданин будущего мира — семилетний мальчуган с сияющими глазами и с сиянием золотых кудрей вокруг счастливо улыбающегося личика.
Двое юношей ‘Союза Жизни’ первым вводят на помост у костра ребенка и подносят его к костру.
Человечек нового мира весело берет поданный ему горящий маленький факел и бросает его с радостным криком в костер при кликах народного восторга.
После него на помост вводят под руки мать жертв войны.
Слабая, она, кажется, едва переступает с согнутой горем спиной.
Но когда ей подают факел, она выпрямляется,
Неземным пламенем загорается ее бледное, с резкими чертами страдания, лицо, и обеими руками, торжественно, со словами молитвы, она поднимает и бросает пылающий факел на костер с оружием, зарезавшим ее детей.
‘Пусть это пламя вернет всем матерям мира все счастье, которое отняли у меня!’ — говорит она, спускаясь, пошатываясь, с помоста.
И жаркие слезы впервые текут из ее высохших, окаменевших от горя глаз.
И с нею среди народа рыдают тысячи осиротелых матерей и отцов.
Наступает потрясающая сцена, когда трое юношей ввозят в тачке на помост инвалида войны — безногого, безрукого и полуослепленного — и, вынув его из ящика, где он сидел как в маленьком гробу, высоко поднимают его на руках.
Буря криков страдания, ужаса, негодования вырывается из народных масс при виде этой жертвы беспредельной человеческой жестокости.
Потом все стихает. Кажется, слышно биение каждого сердца, когда этот кусок человека единственной рукой высоко поднимает горящий факел.

199

Он задерживает на мгновение его в своей руке.
Лицо его — лицо урода калеки — божественно-прекрасно, в эту минуту, как лицо архангела.
Оно светится невыразимым светом торжества.
Налетевший откуда-то ветерок вдруг раздувает пламя факела человека-обрубка, как знамя величайшей победы из побед.
И он бросает пылающий факел со всей силою своей единственной руки далеко вперед от себя в середину костра с торжествующим криком, который нельзя разобрать за бурными криками десятков тысяч народа.
Через несколько минут костер уже пылает.
Языки пламени сначала лижут оружие и орудия пыток и казней. Потом они яростно набрасываются на них. Буря огня пробегает по всему костру.

———

Гори, гори, великий костер! В твоем очищающем пламени сгорает сегодня весь старый мир.
В твоем огне навсегда сгорит сегодня человеческое рабство, человеческое безумие, человеческое зверство, человеческий мрак!

III.

Яростные языки пламени вздымаются все бурнее и бурнее.
Столбы черного дыма и вихри огня все выше и выше поднимаются к небу, трепеща сквозь солнечные лучи.
И чудится мне, что столбы дыма и огня расступаются перед моим взором. И между ними мне открывается огромное окровавленное тело человечества, распростертое по всей земле, пригвожденное к вечному кресту страданий.
И я вижу навалившиеся на это человеческое тело бесконечные миллионы человеческих фигур в одеждах солдат и палачей всех времен и народов.
Я вижу головы в крылатых шапках воинов царей Востока, головы в шлемах греческих воинов, в шлемах македонских фаланг, в касках римских легионеров, в
200
рыцарских шлемах, солдатских киверах, высоких, низких, широких, узких, с разноцветными султанами, без султанов, с кистями и без кистей, с орлами, с кокардами — белыми, синими, красными, кокардами всех цветов радуги,
Головы воинов в кавалерийских касках с горящими на солнце серебряными птицами, с конскими гривами, с петушьими перьями,
Головы в солдатских фуражках, шапочках, в тюрбанах, в чалмах, солдатские головы с напудренными косами, стриженые, бритые солдатские головы,
Мириады голов солдат и палачей с лицами, искаженными дикою ненавистью, страхом, — солдат и палачей, навалившихся над этим, пригвожденным к кресту войны и казней, телом человеческим, веками — без конца — без перерыва работая над ним, по повелению владык, свою ужасную работу!
Я вижу, как веками, не переставая на минуту, работают в руках человечества эти ужасные орудия войн и казней:
Я вижу, как солдатский штык прокалывает трепетное человеческое сердце, выдирает из этого тела человеческого окровавленные кишки,
Я вижу, как пуля из солдатского ружья пробивает нежные человеческие легкие,
Я слышу, как под веревкой виселицы трещит хрипящая человеческая гортань,
Я вижу, как офицерская шпага пронзает истекающую кровью человеческую печень,
Как под казацкими нагайками и плетьми палачей сочится кровь из разодранной кожи человеческой спины,
Как шашка отрубает человеческую трудовую руку,
Как нагло грохочущий пулемет раздробляет человеческие челюсти,
Как ломается человеческий позвоночник под топором палача,
Как хлещет кровь из рассеченной христианской саблей шеи,
Как кол палачей мусульманских султанов пробивает через окровавленный зад все нутро человеческое,
Как с шумом катится по помосту эшафота человеческая голова, отрубленная ножом гильотины,

201

Как дико вращаются в последних судорогах жизни глаза расстрелянного,
Как шрапнель вырывает кровавые человеческие внутренности,
Как рука палача вырезает человеческий язык,
Как осколки ядра разрывают на куски человеческий череп человеческий мозг со всею заключенной в нем великой человеческой мыслью!
Я вижу, как тысячелетия за тысячелетиями поднимаются и опускаются, поднимаются и впускаются над окровавленным телом человечества миллионы рук, вонзающих в человеческое мясо заостренный камень, дерево, медь, железо, сталь, — как работают, без перерыва на один день, эти топоры, копья, эти стрелы, мечи, кинжалы, штыки, сабли, шашки, ружья, револьверы, пушки, пулеметы, превращая это распятое тело в кровавые клочья.
Я вижу, как века за веками гигантски безумно работает вся человеческая жестокость, вся человеческая изобретательность, вся человеческая наука, вся человеческая техника, чтобы страшнее, быстрее, огромнее, жесточе замучить, поразить это трепещущее в руках человеческое тело, изорвать его, вырвать из него жизнь, превратить его в окровавленную падаль, в окровавленную пыль.
Я вижу, как тысячи умов и миллионы рук работают над тем, чтобы кремневый топор человекоубийства превратить в железный, железный топор в меч и саблю, в шашку, в копье, в штык, — самострел превратить в пищаль, в мушкет, в ружье, в пулемет, в стосантиметровое орудие, в мину, в газы, удушающие сразу сотни тысяч людей!
Я вижу, как тысячелетия за тысячелетиями работают свою ужасную работу над этим окровавленным человеческим телом цари, вожди, полководцы, инженеры, техники, ученые, инквизиторы, — великие убийцы, великие палачи, гении и таланты жестокости.
Я вижу, как страшные силы человеческого мозга, человеческой науки на протяжении всей истории человечества напрягаются над тем, чтобы из всех знаний человеческих, из всех стихий извлечь самые ужаснейшие муки, самую ужасней-
202
шую, самую колоссальнейшую смерть для этого распростертого в крови тела человеческого!
Я с ужасом вижу это рожденное в святых муках матерями мира святое человеческое тело, в котором, вместо сияющих глаз, радовавшихся на красоту Божьего мира, зияют две кровавые ямы, вырытые пулями, вместо губ, которые нежно целовали мать, жену, детей, — сплошная кровавая дыра, вырытая осколком ядра!
Я вижу валяющиеся вокруг распятого войной человеческого тела разорванные штыками человеческие кишки, вывороченные бомбами внутренности, оторванные саблями пальцы, ступни, растоптанные пушками мозги.
Я вижу прекрасное человеческое лицо, прекрасный человеческий образ, превращенный гранатою в кучу кровавых клочьев.
Я вижу человеческое тело, бьющееся на окровавленных шипах колючей проволоки,
Человеческое тело, в нечеловеческих муках задыхающееся, как отравленная крыса, в испарениях удушливых газов, впущенных в его легкие преступной человеческой рукой.
Я вижу приникший в кровавых слезах к этому распятому, замученному, истерзанному человеческому телу образ Матери, родившей его.
Сквозь кровавый мрак я слышу стоны всех матерей растерзанных солдат всего мира, стоны матерей всех замученных в войнах и казнях, слившиеся в один бесконечный стон бесконечной муки.
Сквозь тьму веков я слышу рев океана слез миллионов, биллионов сирот, вдов несчастных жертв войн и казней, который бьет в мое сердце, — рев океана кровавых страданий человечества, который бьет в мою грудь.
Я слышу беспрерывный, несущийся все века над всем земным шаром, ужасный крик раздираемой муками человеческой души из этого раздираемого человеческими когтями человеческого тела!..

203

Но, Боже мой, какое счастье! Ведь все это только призрак ужасного прошлого, страшный кошмар земли, кровавый сон человечества, который не повторится уже никогда больше!
В этих могучих вихрях дыма и пламени человечество сжигает сейчас навсегда по лицу всей земли свое безумье, свой мрак, свой позор, весь ужас своих преступлений.
Вот они корчатся в пламени — эта подлость и мерзость, эта тьма человеческая, — все эти орудия войн и казней, грабежа и насилия: этот позор и подлость человеческая — ружье, этот позор и подлость — сабля, этот позор и подлость — револьвер, этот позор и подлость — кинжал…
Сегодня человечество казнит свою казнь. Сегодня человечество уничтожает все Голгофы мира.
Что это? Страшное содроганье земли, страшный взрыв за взрывом!
А! Это там, далеко, в полях, взрывают пушки, — эти чудовища человеческой жестокости.
Это взрывается вдребезги весь старый мир человеческой подлости и зверства.
Столбы черного дыма и пламени вновь раздвигаются передо мною. И в последний раз я вижу старый мир, эту гигантскую замшившуюся тюрьму человечества, заваленную испражнениями человеческой дикости, обмана и насилия, — этот заплесневевший сумасшедший дом, — эту огромную загаженную всечеловеческую казарму, эту гигантскую бойню, вечно дымившуюся кровью человечества.
В последний раз передо мною проносятся бесконечные стада людей в мундирах убийц, из которых силою и обманом вырвано человеческое сердце и разум, — людей, которые, бешено бросаясь друг на друга, разрывают друг друга в кровавые куски.
В последний раз я слышу непрерывающийся крик: ‘Убивай! Убивай! Убивай!’ несущийся с колесниц царей и вождей человечества, пьяных от власти и крови, победоносно про-
204
носящихся с дымящимся от крови мечом через бесконечные окровавленные тела своих врагов и рабов.
В последний раз я вижу бесконечные равнины мира, покрытые обезображенными телами окровавленных мертвецов и раненых извивающихся, как раздавленные черви, истекающие кровью. И, над этими полями безумных мук, это небо, окровавленное кровавым огнем гигантского пушечного человекоубийства!
В дыму и пламени передо мною в последний раз поднимается призрак человека-братоубийцы, — тень первобытного братоубийцы, волосатого получеловека, полузверя, вылезающего в звериной шкуре из своей пещеры для того, чтобы раздробить окровавленной дубиной череп брата-человека, — и тень в тысячу раз ужаснейшего братоубийцы наших дней — в мундире артиллерийского офицера, с ученым академическим знаком, с томами Шиллера, Виктора Гюго, Лонгфелло, Диккенса, Данте, Толстого в своем чемодане, спокойно устремляющего на огромный город зверскую пасть своих орудий для, того, чтобы огнем их смести с лица земли целые кварталы с тысячами людей, разрывая ядрами женщин и детей, превращая тысячи братьев людей в бесформенную кровавую массу…
Две огромные, окровавленные тени братоубийц застилают солнце, все небо… Они содрогаются в налетающем на них бурном вихре пламени… Они шатаются… Он падают и исчезают… навеки!
И сквозь торжествующее пламя костра звучит торжественное пение молодых голосов:
Гори, гори, костер великий!
Гори, святой огонь, гори!
Горите, ружья, сабли, пики,
Расплавьтесь, пушки и штыки!
Гори, святой огонь, гори!
Весь старый мир в тебе сгори,
Мир темноты людской великой,
Вражды и ненависти дикой!..

205

Гори, гори, костер великий!
Гори, святой огонь, гори!
Сквозь вихри знойные твои
Блестит заря иного века:
Уж не убийца, не палач
Стал человек для человека,
Но друг и брат. Замолкнул плач
Сирот войны. Не слышно стона
В крови затопленных рабов.
И в бездне все обломки тронов,
Решетки тюрем и дворцов.
Все цепи пали. Дух свободы
Один ведет теперь народы
Вперед — в сияющую даль.
Кровавых дней ушла печаль.
И крик побед и жертв проклятья
Не прозвучат уже нигде.
И только братские объятья
Раскрыты всем по всей земле.
Нет белых, черных, желтых, красных, —
Есть только брат, лишь брат один!
И там, где ад был битв ужасных,
Средь окровавленных руин
Поднялся новый мир, прекрасный!
Горят огни земных вершин!
Туда все выше, выше, в горы,
Где в бесконечном свете взоры
Пьют бесконечную любовь,
Туда, где вечный мир сияет,
Где жизнь свята, где братьев кровь
Ничья рука не проливает,
Где каждый жизнь благословляет, —
Туда свободною душой,
Топча оковы под собой,
Освобожденный мир вступает.
Гори, святой огонь, гори!
Горите, ружья, сабли, пики,
Расплавьтесь пушки и штыки,
Орудья ненависти дикой!

———————

СОДЕРЖАНИЕ:

Фабрика смерти
1. Пушечный завод…………………………………………………………………….. 19
2. Заказчики смерти……………………………………………………………………. 21
3. Брат рабочий………………………………………………………………………….. 22
Властители человеческого духа.
1. Газета…………………………………………………………………………………….. 24
2. ‘Отечество, отечество выше всего!’ ……………………………………….. 25
3. Кто пишет ‘Великое Отечество’………………………………………………. 28
4. Великий издатель…………………………………………………………………… 30
5. Фабрика яда…………………………………………………………………………… 35
Век великого познанья…………………………………………………………………….. 37
Ненужные……………………………………………………………………………………….. 42
Задушенный Христос………………………………………………………………………. 44
Крик……………………………………………………………………………………………….. 47
Красные знамена…………………………………………………………………………….. 50
Свет во мраке…………………………………………………………………………………. 52
Ведро с помоями…………………………………………………………………………….. 54
Молитва Толстого……………………………………………………………………………. 56
Великая борьба………………………………………………………………………………. 59
Ищущие великой правды.
Стучащиеся в двери Ясной Поляны…………………………………………………. 70
Был потерян и нашелся…………………………………………………………………… 71
Счастье…………………………………………………………………………………………… 72
3емлевладелец……………………………………………………………………………….. 73
Военный…………………………………………………………………………………………. 74
Мститель………………………………………………………………………………………… 74
Капиталист……………………………………………………………………………………… 76
Самая богатая в мире……………………………………………………………………… 77
Души со всего мира…………………………………………………………………………. 79
Свет надо загасить………………………………………………………………………….. 81
В тюремном карцере……………………………………………………………………….. 92
Заговор против человечества.
I. Военный совет………………………………………………………………………… 95
II. Учителя человечества…………………………………………………………….. 97
III. Карта, которая будет залита кровью……………………………………… 101
IV. Преступники и праведники…………………………………………………… 104
Человек, имеющий процентные бумаги………………………………………….. 107
Ночь приближается.
1. Юноши Европы…………………………………………………………………….. 118
2. Мировая война неизбежна…………………………………………………….. 120
3. Красная кузница……………………………………………………………………. 121
4. Борьба удавов………………………………………………………………………. 123
Матери Европы……………………………………………………………………………… 124
???
Началось………………………………………………………………………………………. 134
Везут на бойню……………………………………………………………………………… 136
Бойня.
I. Псы, спущенные друг на друга……………………………………………….. 139
II. Уничтожение…………………………………………………………………………. 141
III. Беженцы……………………………………………………………………………… 142
IV. Пленный……………………………………………………………………………… 143
V. Детей везут на зарез…………………………………………………………….. 143
Сумасшедшее человечество………………………………………………………….. 145
Голоса во мраке…………………………………………………………………………….. 149
Светает…………………………………………………………………………………………. 154
Великая забастовка.
I. На фронтах……………………………………………………………………………. 156
II. В тылу………………………………………………………………………………….. 159
Восстание Души Человеческой………………………………………………………. 162
Отойдите от нас! …………………………………………………………………………… 168
Колокола братства………………………………………………………………………… 172
Провозглашение всемирного братства…………………………………………… 173
Последние жертвы………………………………………………………………………… 178
Рабочий народ………………………………………………………………………………. 185
Великий костер……………………………………………………………………………… 194
И. Горбунов—Посадов. Освобождение человека. Поэма о двадцатом веке. Книга первая: Золото, железо, кровь или любовь? Москва. Изд. ‘Посредника‘. 1920. 208 стр. Цена 60 руб.
Горбунов-Посадов Иван Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Песни братства и свободы, том I, 1882-1913 гг, Горбунов-Посадов Иван Иванович, Год: 1928
  2. Война. Стихотворения (1914 — 1917 гг.), Горбунов-Посадов Иван Иванович, Год: 1917
  3. Опомнитесь, братья! Стихотворения (1900 — 1917), Горбунов-Посадов Иван Иванович, Год: 1917
  4. Стихотворения, Барбье Огюст, Год: 1831
  5. Анакреонтические песни, Державин Гавриил Романович, Год: 1804
  6. Стихотворения, Рембо Артюр, Год: 1891
  7. Стихотворения, Державин Гавриил Романович, Год: 1812
  8. Стихотворения, Якубович Петр Филиппович, Год: 1915
Электронная библиотека