ОСВАЛЬД ШПЕНГЛЕР И ЗАКАТ ЕВРОПЫ
ОСВАЛЬД ШПЕНГЛЕР И ЗАКАТ ЕВРОПЫ
ПРЕДИСЛОВИЕ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Москва, декабрь 1921.
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Освальд Шпенглер и закат Европы, Бердяев Николай Александрович, Год: 1921
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Бердяев, Н.А. Падение священного русского царства: Публицистика 1914—1922
М., ‘Астрель’, 2007.
Предлагаемый сборник статей о книге Шпенглера ‘Untergang des Abendlandes’ не объединен общностью миросозерцания его участников. Общее между ними лишь в сознании значительности самой темы — о духовной культуре и ее современном кризисе. С этой точки зрения, как бы ни относиться к идеям Шпенглера по существу, книга его представляется участникам сборника в высшей степени симптоматичной и примечательной.
Главная задача сборника — ввести читателя в мир идей Шпенглера. Более систематическому изложению этих идей посвящена статья Ф.А. Степуна. Но и остальные авторы, делясь своими впечатлениями от книги и мыслями о Шпенглере, пытались по возможности воспроизводить объективное содержание его идей. Таким образом — по заданию сборника — читатель из четырех обзоров должен получить достаточно полное представление об этой, несомненно, выдающейся книге, составившей культурное событие в Германии.
При своем изложении авторы пользовались вышедшим в 1920-м году 32-м изданием 1-го тома {Oswald Spengler — Der Untergang des Abendlandes. Erster Band. Gestalt und Wirklichkeit 23-32 Aufl. Oskar Beck. MЭnchen, 1920. S. 615.} и отчасти также брошюрой Шпенглера ‘Preussentum und Socialismus’ {Oswald Spengler — Preussentum und Socialismus, 21-33, Tausend 1920. Oskar Beck. MЭnchen. S. 100.}, составляющей эскиз к невышедшему еще II-му тому.
Сборнику статей четырех авторов (Ф. Степуна, С. Франка, Н. Бердяева и Я. Букшпана), посвященному критическому анализу нашумевшей в свое время книге О. Шпенглера, выпала судьба необычайная. Для авторов она оказалась последним — можно сказать, прощальным — словом, напечатанным в России. Услышали это слово многие, ‘слишком многие’ — даже те, кому лучше было бы его не услышать. В.И. Ленин, прочитав книгу, назвал ее в своей статье, опубликованной в ‘Правде’ 5 мая 1922 г., ‘литературным прикрытием белогвардейской организации’. ‘Авторы статей… — замечает по этому поводу современный историк, — не будут забыты при составлении списков высылаемых за границу’ (Геллер М. ‘Первое предостережение’ — удар хлыстом (К истории высылки из Советского Союза деятелей культуры в 1922 г.) // Вестник РХД. 1978, No 127, с. 214).
Н.А. Бердяев в ‘философской автобиографии’ о сборнике ‘Освальд Шпенглер и Закат Европы’ не упоминает. Правда, он рассказывает о докладах, прочитанных в Вольной Академии Духовной Культуры в последний год его пребывания на родине. ‘На трех докладах (о книге Шпенглера, о магии и мой доклад о теософии), — пишет Бердяев, — было такое необычайное скопление народа, что стояла толпа на улице, была запружена лестница, и я с трудом проник в помещение и должен был объяснять, что я председатель’ (Бердяев Н.А. Самопознание. Опыт философской автобиографии. М., 1991, с. 238).
Более подробно об истории сборника рассказывает Ф.А. Степун. ‘Через Ольгу Александровну Шор (1894-1978), впоследствии многолетняя сотрудница Вяч. Иванова в Риме, издательница его сочинений, писавшая под псевдонимом ‘О. Дешарт’. — В.С.] дошли до нас слухи, что в Германии появилась замечательная книга никому раньше не известного философа Освальда Шпенглера, предсказывающая близкую гибель европейской культуры…
Через некоторое время я неожиданно получил из Германии первый том ‘Заката Европы’. Бердяев предложил мне прочесть о нем доклад на публичном заседании Религиозно-философской академии. Я с радостью согласился и с чувством пещерного жителя, к которому через узкую щель чудом проник утренний свет, принялся за изучение объемистого тома. Волнение, с которым я работал над Шпенглером в своем деревенском кабинете, и поныне каждый раз оживает во мне, как только я открываю ‘Закат Европы’…
Обдумывая доклад, я медленно ходил по саду и подолгу просиживал на скамейке в конце парка, смотря на побуревшие ильневские холмы…
Неужели, — спрашивал я себя, — Шпенглер действительно прав, неужели к Европе и впрямь приближается смертный час? Но если так, то кто спасет Россию?
Вместе с болью о России (повсюду горели имения, со злобою изничтожался сельскохозяйственный инвентарь, вырезался племенной скот и растаскивались на топливо и цигарки бесценные библиотеки) — росла в душе тоска и по Европе. Самый вид, самый запах полученной из вражеской Германии книги волновал каким-то почти поэтическим волнением. В памяти невольно возникали образы Флоренции и Рима, Фрейбурга и милого Гейдельберга…
Нет, — возражал я мысленно Шпенглеру, — подлинная, то есть христиански-гуманитарная культура Европы не погибнет, не погибнет уже потому, что, знаю, не погибнет та Россия, которая, по словам Герцена, на властный призыв Петра к европеизации уже через сто лет ответила гениальным явлением Пушкина. Самый факт быстрого расцвета русской культуры 19-го века, в результате встречи России с Западом в годы Отечественной войны, представлялся мне неопровержимым доказательством таящейся в Европе жизни.
Даже и большевизм не подрывал моего оптимизма, так как казался не столько русскою формою того рационального марксистского социализма, в котором Шпенглер усматривал симптом гибели Европы, сколько скифским пожарищем, в котором сгорал не семенной запас европейской культуры, а лишь отмолоченная солома буржуазно-социалистической идеологии.
Не верил я в неизбежную гибель Европы еще и потому, что ощущал историю не царством неизбежных законов, а миром свободы, греха и подвига. От нашей скифской реализации безбожно-рационалистического европейского социализма я ожидал отрезвления Европы, от сопротивления русской церкви большевизму — оживления христианской совести Запада. Признаюсь, что минутами мне даже верилось, что после срыва большевизма в Европе начнется руководимое Россией духовное возрождение.
Волнуемый такими мыслями, я по вечерам писал свой доклад. С дороги, проходившей через нашу усадьбу, налетала даже и в ночной час крикливая деревенская песня. Поравнявшись с нашим флигелем, парни отпускали весьма смачные словечки и откровенные издевки. Хотя я и знал, что это озоруют ‘чужие’, форсят перед девками, было все же жутковато слушать наглые угрозы пустить красного петуха и выгнать нас взашей.
Прочитанный мною доклад собрал много публики и имел очень большой успех. Очевидно, в скудной советской духовности, отравленной марксистской верою, что история начинается с организации пролетариата, а философия с осознания им своей политической миссии, нарастал такой острый голод по новому слову, по живой творческой мысли, по смелому созерцанию истории, что простое изложение исключительно богатой всеми этими достоинствами книги не могло не вызвать чувства радостного выхода в какие-то океанские просторы западно-европейской жизни.
Прочитанный в Религиозно-философской академии доклад я повторял дважды. Сначала по приглашению профессора Тарасова для членов Пироговского съезда, а затем, уже не помню по чьей инициативе, в большой богословской аудитории Московского университета. К этому времени весть о мрачном пророчестве Шпенглера уже широко разнеслась по интеллигентской Москве. Громадная аудитория была переполнена слушателями, эстрада тесно заставлена приставными стульями. Несколько женщин, не получивших билеты, прорвались в зал, назвавшись моими сестрами и женами.
Книга Шпенглера, многими нитями связанная с русскою философией, с раздумьями славянофилов, Соловьева, Достоевского и Данилевского и дошедшая до нас в самый острый момент духовно-политического кризиса, с такою силою завладела умами образованного московского общества, что было решено выпустить специальный сборник посвященных ей статей. В сборнике приняли участие: Бердяев, Франк, Букшпан и я. По духу сборник получился на редкость цельный. Ценя большую эрудицию новоявленного немецкого философа, его художественно-проникновенное описание культурных эпох и его пророческую тревогу за Европу, мы все согласно отрицали его биологически-законоверческий подход к историософским вопросам и его вытекающую из этого подхода мысль, будто бы каждая культура, наподобие растительного организма, с неизбежностью переживает свою весну, лето, осень и зиму. При таком подходе к истории, настаивали с особою убедительностью Бердяев и Франк, решительно обессмысливается понятие и ощущение исторической судьбы человечества. ‘Судьба цветка — не человеческая и не историческая судьба, — вторил нам в своей рецензии на наш сборник Б.П. Вышеславцев, — это вообще не судьба, ибо при таком понимании судьба теряет свое трагическое значение’.
Распространение сборника по всей России было по тем временам совершенно невозможно. Он продавался в Москве и в небольшом количестве в Петербурге. Тем не менее, за две недели разошлось десять тысяч экземпляров. Распространялась небольшая серенькая книжечка главным образом через книжные лавки писателей. Было их две, а может быть и три’ (Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся. London, 1990, т. II, с. 275-279).