Островитяне, Стриндберг Август, Год: 1887 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 141 минут(ы)

Стриндберг А. — ПСС. т. 10. Островитяне — 1910

ABBYY FineReader 12

Август Стриндберг
Островитяне

Предисловие.

Усеянное островами море вблизи Стокгольма — ‘шхеры’ — вот местность, из которой я взял сцены и мотивы для этой книги, она всегда представляла для меня особую притягательную силу. Может быть, это оттого, что моя родина, в тесном смысле слова, Стокгольм и его окрестности, составляют часть этих шхер. Ведь Мёлар был первоначально морским рукавом, который сообщался с морем благодаря сильному течению у Сёдра Телье и Стокзунда у Стокгольма. Кеттеншхера, теперешний Риттерхольм, названием своим указывает на то, что здесь раньше была шхера, точно также, проезжая через Мёлар с его тысячью островками и холмиками, вспоминаешь местность на восток от шведской столицы, растянувшуюся миль на семь в глубь моря и образованную вперемежку из суши и моря.

Вся эта изрезанная часть берега состоит но большей части из мощных архейских отложений гнейса, гранита и железной руды, последней найдено в достаточном для обработки количестве только у Уто. Разновидность гранита, пегматит, выступает местами в таком большом количестве, что его добывают ради полевого шпата, употребляемого фарфоровыми заводами.

Отсутствие более новейших образований, с их горизонтальными пластами, окрашенными в светлые цвета, придает шхерам тот характер дикости и мрачности, который присущ всем архейским образованиям. Благодаря оторванным, диким, бесформенным глыбам рельеф местности на высотах волнообразен и образует гребни, — но там, где море произвело шлифовку, местность ровнее и лишь слегка холмиста.

Однообразие ландшафта внезапно изменяется благодаря богатой почве четвертичного периода с обломками морен и с отложениями ледниковой глины. На этой почве, прекрасно растут сосны и пихты, стройность пихты придает природе внутренних шхер более изнеженный характер. Сосна более вынослива и распространяется до самого берега моря, она даже растет на ближайших к морю скалах, повернувшись по направлению господствующего ветра.

На низменностях поразительно хороши луга, благодаря наносам ила и отложениям морских солей. Необработанные луга покрыты богатою растительностью со всеми пышными цветами центральной Швеции, из которых, пожалуй, следует поставить на первом плане орхидеи и адонис. Вдоль берега сияют красотой литрум и лизимахия, в лесах растет голубика, на открытых скалах — брусника, а на болотах нередко можно найти морошку. Острова, расположенные в самой глубине внутренних шхер, имеют более веселый характер, благодаря обилию лиственных деревьев и кустов. Дуб там оживляет чернолесье своими мягкими линиями и очень светлой листвой. Рощи, эта особенность севера, соединение высоких деревьев, рустов и лужаек, пожалуй, самое прелестное, что можно видеть. Особенно красиво, когда под сенью берез и сосен орешник окаймляет проездные дороги. Вы всё время будто гуляете по английскому парку, пока вдруг не дойдете до скалистого берега с его пихтами и соснами, до торфяного болота или до песчаного берега морской бухты, опоясанной водорослями. Если какая-нибудь бухта врезывается глубже в материк, то она всегда окаймлена ольхами и камышами.

Эта смена мрачности и веселости, бедности и пышности, красоты и дикости придает особую прелесть восточной части шведского архипелага. К этому следует прибавить, что, благодаря каменистому берегу, морская вода здесь всегда чиста и прозрачна, даже там, где берег устлан морским песком, он настолько тяжел и чист, что купающийся не может брезговать этими купаньями, как на северном берегу Франции, где купанье в море не что иное, как грязевая ванна. Тут вы избавлены от главных неприятных сторон открытого моря и пользуетесь главнейшими удобствами континента, это преимущество островов восточного берега перед скалистым и пустынным западным берегом.

Среди диких животных совсем не водится хищных и опасных зверей. Самыми свирепыми являются лисица, рысь и горностай. Прекрасную охоту представляют лоси, которые водятся здесь в большом количестве и сделали из болот и лесов на самых обширных островах свою главную квартиру. Шкуры барсуков, зайцев, лисиц и тюленей тоже привлекают охотников, а заячья охота на острове Бисшоф пользуется известностью.

Что касается пернатых, то в лесах много тетеревов и глухарей, но туземцы не могут на них охотиться: у них нет собак, необходимых для этой охоты, и они окончательно посвятили себя охоте на морских птиц, в особенности на бакланов, они не щадят и ласковую гагару, хотя делают исключение для самки, сидящей на яйцах, но иногда во время продолжительной охоты охотникам приходится употреблять в пищу яйца этих птиц. В таких случаях их вынимают из-под гагары, которая терпеливо подчиняется этому насилию.

Мясо гагары становится вкусным, если содрать жирную кожу и положить птицу на одну ночь в молоко. Тогда оно становится похожим на мясо северного оленя и теряет вкус ворвани. Точно также поступают с мясом гусей, нырков, семенных уток, свирков, которые прекрасны на вкус, в особенности если их как домашнюю утку нашпиговать петрушкой.

Самая вредная из хищных птиц — это орлан-белохвост, который производит опустошительные набеги на щук, живущих на отмелях в камышах. Редко можно увидеть морского орла, — он предпочитает охотиться в открытом море.

Неприятна и порою опасна часто попадающаяся гадюка, которую можно встретить как в зарослях голубики, так и на гамом берегу моря. И так велика её дерзость на островах наружных шхер, что она приподнимается на своем хвосте и, нападая, старается помешать рыбакам выйти из лодки. Простонародье ее не щадит, хотя есть поверье, что она высасывает из земли яд. Жители шхер не питают благоговения перед гадюкой, которую в других местах глубоко чтят.

В этой провинции, состоящей из окруженных водой островов, живет народ, который по имущественному цензу можно распределить на три класса: люди занимающиеся сельским хозяйством и живущие преимущественно на больших островах, земледельцы и рыбаки, составляющие средний класс, и, наконец, собственно жители шхер, живущие по большей части рыбной ловлей и охотой, но имеющие при этом корову, овцу и нескольких кур.

Сельское хозяйство там, где им заниматься можно, отнюдь не в плохих условиях. Отличная глинистая почва родит превосходную пшеницу, и у небогатого поселянина уж на плохой конец всегда будет полбы столько, сколько надо для домашнего обихода.

Кроме того надо заметить, что климат сравнительно мягок, он значительно отличается от климата континента на той же широте. Весна наступает на две недели поздней, чем в Стокгольме, так что дачник выезжающий на шхеры, может пережить раннюю весну два раза в год, осень тоже наступает поздней, потому что осенью вода в море еще сравнительно тепла и действует согревающе на температуру воздуха. В климатическом отношении на шхерах отмечена одна неприятная сторона: это сухое начало и дождливый конец лета, поэтому во время посева и произрастания злаки страдают от засухи, а покос и жатва — от дождя. Мягкостью климат отличается в особенности в округе, называемом Нинас. Там в лесу зимует плющ и на шпалерах созревает виноград.

Для рыбака или, собственно говоря, для жителя шхер, понятно, большее значение имеют хорошие рыбные промыслы. Ловят здесь главным образом кильку, эту сельдь Балтийского моря, ее ловят огромными сетями, которые во время весеннего и осеннего лова опускают на значительную глубину. Кроме того, ловят неводом щуку и окуня, иногда также щуку ловят на удочку, а окуня сетью. Не имеющую большой цены камбалу ловят сетью, угря убивают багром или вгоняют в вершу. Налима ловят зимой, ударяя его острогой в то время, когда лед еще прозрачен.

Население этой затерянной и совершенно обособленной от остального мира страны, хорошо спрятанной, кажется, по мнению многих, весьма смешанным. Постоянно само собой происходит своего рода сортировка, так как более интеллигентная часть молодежи всегда уходит во флот, поступает в лоцманы, в таможню. Те, что остаются, более спокойного нрава. Они продолжают дело отца или отправляются в Стокгольм, или ищут себе занятий в центре страны. Шхеры не представляли никогда из себя надежного места для обзаведения семьей и недвижимым имуществом, так как местность открыта неприятелю и право жизни и собственности не особенно ограждается властями, до которых далеко.

Судя по названию отдельных местностей, по типам и обычаям жителей, надо полагать, что этот архипелаг был убежищем для всякого рода людей, которые приходили из глубины страны и здесь по какой-нибудь причине искали уединения. Исторические данные о том, как были приобретены некоторые острова, напоминают фантастические рассказы о пиратах, о подвигах, сказочных героев. Местами не вполне ясно указано в поземельных книгах, принадлежат ли земли государству или они только числятся на оброке.

Находятся также указания на переселение туда, или, может быть, лишь на временные высадки финнов, эстонцев, русских и других жителей восточного побережья. И теперь здесь еще питают явное недоброжелательство, в особенности против эстонцев, этих темных личностей, серых по внешнему виду, появляющихся на серых же лодках, как бы сколоченных из старых, прогнивших досок, с снастями, сделанными из штопанных угольных мешков. Когда такого рода бродяга причаливает к берегу, рыбак, отправляясь охотиться в море, издали следит, не показывается ли где на берегу огонь, и он, имея дело с таким морским бродягой, обращается скорей к бутылке водки, чем к ружью, существует молва, основательно ли или неосновательно, не знаю, что здесь контрабандой перевозят в Россию соль.

Существуют и состоятельные обитатели шхер, но большинство живет в бедности, и некоторые даже доходят до того, что всю зиму питаются только тутлуком, головами селедок и картофелем. Промысел рыбака, похожий на судьбу игрока, не приучает к бережливости. Удачный улов делает его в один день состоятельным, и немедленно порождается вера в счастье со всеми её опасными последствиями.

Отдаленный от блюстителя правосудия, обитатель, шхер прибегает при надобности к собственному закону Линча, но из простого коммерческого расчета он охотнее оправдывает, чем осуждает. Может быть, он надеется, что, в свою очередь, будет оправдан, если и на него нагрянет несчастье. Мне однажды пришлось слышать прекрасный образчик снисходительности местных жителей по отношению к преступникам. Мне рассказывали про одного человека, который убил свою жену, и вместо слова ‘преступление’ говорили ‘проступок’.

Обитатель шхер — отшельник, от него далеко до суда, до церкви, до школы, далеко до соседей и далеко до города. Место морских купаний для него ближайший культурный центр, но там он знакомится с роскошью и завидует людям, которые на его глазах три месяца подряд пируют, а трудящихся членов своего же общества, живущих в городе, он не видит. Он стал бы мыслителем, живя в уединении, если бы у него была к этому наклонность, вместо этого он делается мечтателем, чудаком, и, как он ни искусен в своем промысле и как ни прозорлив в обыденной жизни, он легко становится жертвой субъективных ощущений, ‘прозорливцем’, чудаком, делает ошибочные выводы и заключения, смешивая часто причину и следствие, если, например, улов его удачен в тот день, когда он положил монету под камень, то эта монета становится причиной его удачи. Он суеверен, и язычество еще сидит так глубоко в нём, что для него символы христианства равнозначащи заклинаниям, заговору, колдовству.

Семья создается сама по себе, по старинным обычаям и сообразно с требованиями природы, среди которых главную роль играют хозяйственные расчеты. Отношения между лицами различных полов непринужденны, брак заключается обыкновенно с появлением ребенка, если девушка держит слово и склонна создать семью. В противном же случае происходят иногда серьезные осложнения, которые могут окончиться полным исчезновением ребенка и другими историями, эти последние доходят до слуха всего света, только не до ушей лэнсмана, который, впрочем, ничего сделать не может, так как не находится свидетелей.

Когда вдали от всяких соседей начинаются разрываться семейные узы и долго скрываются жестокие душевные страдания, то часто бывает, что в конце концов прорывается природная сила, тогда привыкший к смерти и преступлениям обитатель шхер бывает зачастую неразборчив в средствах. Тогда там происходят трагические сцены. Я коснулся этого в некоторых моих рассказах. Тогда разрываются узы кровного родства и переступаются запретные преграды. Природа захватывает сильной рукой то, что она может охватить, и голод или любовь не признают ни пощады, ни законов.

Все светлое и радостное в жизни обитателя шхер я попробовал описать в этом романе ‘Островитяне’.

Глава I

Однажды в апрельский вечер он появился внезапно, как метель, с перевязанной через плечо на ремне фляжкой из шведской жести. Клара и Лотта поехали за ним на рыбацкой лодке до купального местечка Даларё. Но прошла целая вечность, пока они уселись в лодку. Им надо было отправиться к купцу за бочкой смолы и в аптеку, чтобы купить серой мази для поросёнка, затем им надо было пойти на почту за маркой, потом надо было идти к Фиа Лофстром, чтобы заложить петуха и подучить за него полфунта тонкой пряжи для сети. И под конец они еще отправились в гостиницу, куда Карлсон пригласил девушек покушать кофе и пирожков.

Наконец-то они вошли в лодку.

Карлсон хотел-было управлять ею, но он этого не умел, он еще никогда не видал четырехугольного паруса, поэтому-то и крикнул, чтобы подобрали фок, который совсем не был приготовлен.

На таможенном мостике стояли Лотан и Цёлнер и зубоскалили, глядя на этот маневр, когда лодка прошла через штаг и ее отнесло.

— Послушай-ка! — крикнул, пересилив ветер, молодой лоцман. — У тебя дыра в лодке! Заткни-ка! Заткни!

Пока Карлсон искал отверстие, Клара оттолкнула его и взялась сама за руль. Лотте удалось с помощью руля опять поставить лодку по направлению ветра, и она быстро понеслась через пролив к острову Аспо.

Карлсон был маленький четырехугольный южанин, с голубыми глазами и кривым носом, похожим на двойной крючок. Он был оживлен, игрив и любопытен, но в морском деле он ничего не смыслил. Он и был приглашен на остров Хемзё, в Стокгольмском архипелаге, чтобы взять на себя попечение о поле и скоте, этим никто не хотел заниматься после, того, как скончался старый Флод и вдова его осталась одна на мызе.

Забросав девушек вопросами о том, как дела на мызе, Карлсон получил ответы, какие имеют обыкновение давать жители Стокгольмского архипелага, жители ‘шхер’.

— Да! Я этого не знаю. Да! Этого я сказать не могу! Да! Этого я положительно не знаю!

Из этого он ровно ничего не понял.

Лодка плескалась между островками и шхерами, исландская утка тем временем гоготала между камышами, а в сосновом лесу токовал тетерев. Лодка плыла по открытой поверхности воды, по ‘фиордам’ и по местам с сильным течением, пока не наступила ночь и не зажглись звезды.

Тогда они вышли в более открытое море, откуда виден маяк Главной Шхеры. Лодка плыла то мимо стеньги с веником, то мимо белого бака, который казался привидением, то блестели, как полотно на солнце, последние снежные полосы, то выплывали из черной воды поплавки от сетей, которые шуршали о киль, когда лодка на них натыкалась. Полусонная чайка, испуганная, спорхнула с своего рифа и переполошила всех морских ласточек и чаек, поднялся невообразимый гам.

Далеко, далеко, там, где звезды опускались в море, блеснули красный и зеленый глаза парохода, он тянул за собой длинную вереницу круглых огоньков, сверкавших через иллюминаторы кают.

Все было ново для Карлсона, и он обо всём расспрашивал, на этот раз ему отвечали на его вопросы, и даже так много, что он скоро повял, что находится на чужбине. Он был ‘полевой крысой’, т. е. приблизительно то же, что для горожан ‘пришлый из деревни’.

Теперь лодка вошла в пролив и оказалась в подветренной стороне, надо было взять на риф парус и грести.

Когда они затем вскоре вошли в другой пролив, то увидали, как заблестел огонек из окна хижины, окруженной ольхами и соснами.

— Вот мы и дома, — заметила Клара.

Лодка вошла в узкую бухту, была вырублена прогалина среди камыша, который зашелестел вокруг лодки, этот шум разбудил щуку, которая, увидя удильную лёсу, ушла поглубже в воду.

Залаяла собака, и наверху, в хижине, замелькал фонарь.

Лодку привязали к мосткам, и началась выгрузка. Парус свернули вокруг реи, мачту вынули, и канаты намотали на стаг. Бочку со смолой выкатили на берег, и вскоре лоханки, кружки, корзины, узлы лежали на мостках.

Карлсон в полутемноте оглядывался по сторонам и видел всё новые и необычные для него предметы. Перед мостками лежал рыболовный ящик с рычагом, вдоль мостка, с одной его стороны, длинные перила были увешены бакенами для сетей, бечевой, завозными якорями, лотами, шнурами, крючками для удочек, на мостках стояли кадушки для килек, корытца, чаны, кадки, чашки, ящики с приспособлениями для улочек, в начале моста стоял навес, увешенный чучелами для приманки птиц, набивными гагарами, нырками, куликами, турпанами, гоголями, под навесом лежали на подставках паруса и мачты, ремни и багры, ковши, налимьи пестики. А на берегу были вбиты колья, на которых сушились кильковые сети, не меньше самых больших церковных окон, камбаловые сети с петлями, через которые можно было просунуть руку, окуньковые сети, только что связанные и белые, как тончайшие сети для саней.

От мостков по обе стороны тянулись, как аллея при въезде в усадьбу имения, два ряда раздвоенных, вилообразных жердей, на которых висели большие невода.

Теперь фонарь показался на верхнем конце дорожки я осветил посыпанную песком тропинку, на которой сверкали ракушки и высохшие жабры рыб, тогда как в неводах блестела, как иней на паутине, оставшаяся чешуя килек. Но фонарь освещал также лицо старушки, как бы высушенное ветром, и пару маленьких приветливых глаз, сощуренных как при ярком свете. Перед старушкой прыгала собака, косматая дворняжка, которая на море чувствовала себя как дома.

— Ну-с, вернулись в. девочки? — приветствовала их старуха. — Привезли-ли парня?

— Да, тетя, Вот мы, а вот, как видите, и Карлсон! — отвечала Клара.

Старуха вытерла правую руку о фартук и протянула ее работнику.

— Добро пожаловать, Карлсон. Надеюсь, что вам будет у нас хорошо!

— Привезли ли вы кофе и сахару, девочки? — обратилась она к ним. — Убрали ли паруса? В таком случае, идите наверх, я дам вам покушать.

Все четверо пошли вверх по пригорку, Карлсон — молчаливый, полный ожидания, заинтересованный тем, как сложится его жизнь на новом месте.

В печи ярко горел огонь, белый складной стол покрывала чистая скатерть, на нём стояла бутылка водки, как песочные часы перевязанная посередине, кругом стояли чашки шведского фарфора, с нарисованными на них розами и незабудками, свеже испеченный хлеб, поджаренные сухари, тарелка с маслом, сахарница и сливочник дополняли сервировку стола. Карлсон нашел ее богаче, чем то, чего он ожидал в этой Богом покинутой местности.

Но и комната приглянулась ему, когда он оглядел ее при свете огня, огонь из. печи сливался с светом сальной свечки в медном подсвечнике, отсвечивался в несколько поблекшей политуре секретера красного дерева, отражался в лакированной шкатулке и медном маятнике стенных часов, искрился на серебряной резьбе охотничьего ружья с насечкой, от его блеска выступали золоченые буквы на кожаных корешках книг с проповедями, молитвенниках, календарях, хозяйственных счетоводных книгах.

— Пусть Карлсон подойдет ближе, — пригласила его старуха.

Карлсон был дитя своего века и вовсе не намерен был удаляться в угол, он немедленно подошел ближе и сел на скамью, пока девушки переносили его ящики в кухню, по ту сторону сеней.

Старуха сняла кофейник с кипятком и положила туда кофе, потом снова повесила его и дала кофе еще прокипеть. Затем она повторила приглашение, прибавив на этот раз еще, чтобы Карлсон садился за стол.

Работник уселся и стал вертеть шапку в руках. Он наблюдал, с какой стороны дует ветер, чтобы соответственно этому повернуть свои паруса. Он, очевидно, имел твердое намерение стать в хорошие отношения с лицами влиятельными, но, так как он еще не знал, допускает ли старуха, чтобы с ней говорили, то не давал воли своему языку, пока не исследовал еще почву.

— Какой, однако, красивый секретер! — начал он, дотрагиваясь до его медных украшений.

— Гм! — возразила старуха. — Но в нём находится немного.

— Ох, ох! Уж этого вы мне не говорите! — сказал заискивающе Карлсон, вставляя мизинец в замочную скважину крышки секретера. — Там достаточно!

— Да, было время, когда там деньги были, когда мы его с аукциона привезли домой. Но вскоре опустили в землю Флода, Густаву пришлось идти в солдаты, и с тех пор нет на мызе настоящего порядка. Потом был выстроен новый дом, не приносящий никакой выгоды. Так пошло одно к одному. Но пусть Карлсон положит себе сахару и выпьет чашку кофе.

— Почему же мне первому начинать? — упорствовал работник.

— Да потому что еще никого дома нет, — пояснила старуха. — Проклятый малый на море с ружьем, и всегда он берет с собой Нормана, таким образом не выходит ничего путного. Только бы им уйти охотиться на птицу, и хоть пропадай всё скотоводство и рыбная ловля. Вот причина, почему я сюда выписала Карлсона, чтобы он смотрел за порядком. Поэтому-то он и должен поставить себя выше и присматривать за парнем. Не желает ли он сухарей?.

— Да, тетка, если я должен, так сказать, стать выше, чтобы другие слушались меня, тогда надо установить известный порядок. Тогда я должен иметь поддержку тетки, потому что я знаю, каково будет, если стать с парнями запанибрата.

Таким образом Карлсон почувствовал под собой твердую почву.

— Что же касается морского дела, — продолжал он, — в него я вмешиваться не буду, этого я не знаю, но в сельском хозяйстве я опытен и там могу быть хозяином своего дела.

— Да, это мы завтра распределим, завтра воскресенье, и мы за день обо всём поговорить успеем. Ну, еще полчашечки, Карлсон, а потом пусть он идет спать.

Карлсон взял со стола песочные часы, и наполнил чашку больше чем на четверть водкой, а старуха долила кофе. Проглотив эту смесь, он почувствовал сильное желание возобновить прекратившийся разговор, который был ему необыкновенно приятен. Но старуха встала и пошла хлопотать возле печки, девушки беспрестанно входили и выходили, собака лаяла на дворе и отвлекала внимание.

— Вот возвращаются парни, — заметила старуха.

Снаружи раздались голоса, слышен был стук каблуков о камни, и Карлсон разглядел через бальзамин, стоящий на окне, фигуры двух мужчин, освещенных луной, с ружьями за плечами и ношей на спине.

Собака залаяла в сенях, и затем отворилась дверь. Вошел хозяйский сын в непромокаемых сапогах и охотничьей куртке. С уверенностью и гордостью счастливого охотника бросил он на стол возле двери ягдташ и несколько связанных вместе гагар.

— Добрый вечер, мать, вот тебе мяса! — приветствовал он старуху, не замечая прибывшего.

— Добрый вечер, Густав! Вас долго не было, — отвечала мать, бросив невольно довольный взгляд на дивных гагар с черным как смоль и как мел белым оперением, светло-красной грудью и зеленоватой, цвета морской воды, спинкой. — У вас, как я вижу, была хорошая охота. А вот Карлсон, которого мы ожидали.

Сын бросил своими маленькими острыми глазами, почти скрытыми за рыжими ресницами, испытующий взгляд, и лицо его сразу изменилось: из открытого оно стало осторожным.

— Добрый вечер, Карлсон, — сказал он коротко и застенчиво.

— Добрый вечер, — ответил работник простодушным тоном, желая казаться рассудительным, как только он раскусил вновь вошедшего.

Густав уселся на почетном месте, локтем оперся о подоконник и попросил у матери чашку кофе, в которую немедленно же налил водки. Пока он пил, он молча наблюдал за Карлсоном.

Тот взял в руки убитых птиц и осматривал их.

— Отличные птицы, — сказал он и ущипнул одну из них в грудь, желая убедиться, жирны ли они. — Он хороший стрелок, как я вижу, выстрел попал в самое настоящее место.

Густав в ответ лукаво улыбнулся. Он сразу понял, что работник ничего не смыслил в охоте, так как он одобрял выстрел, попавший в грудное оперение и сделавший гагару непригодной для того, чтобы из неё сделать чучело.

Но Карлсон продолжал болтать без умолку, он хвалил сумку из тюленьей шкуры, ружье, сам же скромно стушевывался, по поводу предметов, касающихся моря, он выставлял себя еще более незнающим, чем был в самом деле.

— Где ты оставил Нормана? — спросила старуха, которую клонило ко сну.

— Он всё приберет, — ответил Густав, — и сейчас придет.

— Рундквист уже лег. Да и пора, вероятно, и Карлсон устал, так как он долго был в пути. Я покажу ему, где ему лечь, если он пойдет со мной.

Карлсон охотно остался бы еще, но жест был настолько решителен, что он не захотел испытывать дольше терпение хозяйки.

Старуха вышла с ним в кухню.

Затем она немедленно же пришла к сыну, к которому снова вернулось простодушное выражение лица.

— Ну-с, как находишь ты его? — спросила старуха. — Он выглядит порядочным и старательным малым.

— Нет, нет! — ответил Густав протяжным голосом. — Не доверяй ему, мать, он только вздор болтает.

— Что ты говоришь! Он может быть порядочным, даже если и любит поболтать.

— Верь мне, мать, это пустомеля. Нам с ним не мало возиться придется, пока мы от него избавимся. Но это ничего не значит. Он будет работать за свое пропитание, но пусть он ко мне близко не подходит. Ты, конечно, никогда не поверишь тому, что я говорю, но сама увидишь! Увидишь. Потом ты будешь раскаиваться, когда поздно будет! Каково было со старым Рундквистом! Тот тоже был боек на словах, а спина у него слабая, много мы с ним возились, а теперь мы будем его кормить, пока он не умрет. Такие болтуны хороши только за едой, — это ты уж мне поверь!

— Ты как отец твой, Густав. Ты не веришь в добро и слишком много требуешь от людей! Рундквист не рыбак, но тоже земледелец, и он многое может сделать, чего другие не могут. Людей же привычных к морю мы не найдем, они уходят во флот, в таможню пли делаются лоцманами. Найти можно только земледельцев. И, видишь ли, берешь, что найдется.

— Это я знаю, что никто больше не хочет быть работником! Все ищут работы в городах, а тут, на островах, собирается всякий отброс с материка. Порядочный народ не идет в шхеры, им на это надо особые основания. Поэтому-то я и повторяю: смотри в оба!

— Ты, Густав, должен был бы смотреть в Оба, — возразила старуха, — чтобы привести в порядок твое добро. Ведь настанет время, когда оно будет тебе принадлежать! Ты должен был бы оставаться дома, вместо того чтобы постоянно скитаться по морю, или, по крайней мере не отвлекать людей от работы.

Густав ощупал одну гагару, а затем ответил:

— Ах, мать, ты ведь тоже любишь, когда на столе появляется жареное, после того как всю зиму подавалась соленая свинина и рыба, так тебе не следует так говорить. Впрочем, я ведь не хожу в шинок, а какое-нибудь удовольствие должен же человек себе доставить. Слава Богу, мы не голодаем, и в банке есть немного денег, дом наш не приходит в упадок, не гниет. Если загорится, то пусть его горит: — он застрахован.

— Дом не гниет, это я знаю, но всё остальное рушится. Заборы в полях должны быть исправлены, канавы должны быть очищены. Крыша на конюшне настолько сгнила, что дождь льет на скотину. Нет ни одного не сломанного мостка, лодки все прогнили, как трупы, сети требуют починки, а молочный погреб необходимо покрыть заново. И так далее. Многое должно быть сделано, но когда же всё это будет? Теперь посмотрим, нельзя ли это привести в порядок, раз мы нарочно для этого взяли работника, Будет видно, если Карлсон окажется неподходящим человеком.

— Пусть делает! — заворчал Густав, проведя рукой по коротко остриженным волосам, торчащим кверху как иглы. А вот и Норман! Иди выпей чашечку, Норман!

Норман, маленький, широкоплечий, светло-русый, с еле пробивающимися усиками и голубыми глазами, вошел в комнату и, поздоровавшись со старухой, сел рядом с товарищем по охоте.

Оба героя достали из карманов куртки свои глиняные трубки и набили их ‘черным якорем’. Тогда, попивая смесь кофе и водки, они по обыкновению охотников стали припоминать всё случившееся с ними на море — выстрел за выстрелом. Они осмотрели всех птиц, пальцами исследовали раны, сосчитали все дробинки, отыскали следы неудачных выстрелов. Наконец, они составили план новых поездок.

В это время Карлсон в кухне знакомился с своей спальней.

Кухня помешалась там, где крыша кончалась и походила на опрокинутую вверх дном плоскодонку, плавающую на воде. Груз состоял из всевозможных предметов. Высоко, под самой потемневшей крышей висели на балках сети и рыболовные снаряды, под ними сушились доски и лодочные планки, пакля я конопля, завозные якоря, кованное железо, пучки лука, сальные свечи, ящики с провизией, на боковой балке лежала целая вереница свеже-набитых чучел для приманки, были брошены одна на другую овечьи шкуры, с третьей балки болтались непромокаемые сапоги, куртки, рубашки, чулки, а между балками лежали копья с острогами, палки с кожами угрей, удочки и якоря.

У окна стоял простой деревянный обеденный стол, вдоль стен стояли три раздвижных дивана, покрытых грубыми, но чистыми простынями.

Один из них старуха указала Карлсону. Когда она вышла со свечой, то приезжий остался в полутемноте, слабо лишь освещенной огнем из печи и короткой полоской лунного света. Луна бросала на пол тень от косяков и перекладин окна. Из скромности огня не зажигали, потому что девушки тоже спали в кухне.

Таким образом, Карлсон разделся в полутемноте. Он снял с себя платье и скинул сапоги, затем он из кармана куртки вынул часы, чтобы завести их при свете очага. Он воткнул ключ в отверстие и начал заводить часы несколько неумелой рукой, так как они. у него шли только по воскресеньям и в торжественных случаях. Вдруг из — под одеял на одной из кроватей раздался ворчливый голос:

— У него даже и часы есть!

Карлсон вздрогнул, взглянул по направлению, откуда раздался голос, и увидел при свете печки косматую голову с парой сверкающих глаз, опирающуюся на волосатые руки.

— Твое ли это дело? — возразил он, чтобы не промолчать.

— Мое, ведь звонят же в церкви, хотя я туда никогда не хожу! — отвечала голова. — Во всяком случае эхо тонкий мужчина: у него даже сафьяновые голенища.

— Еще бы! И калоши у него тоже имеются, если уж об этом идет речь!

— Ах, у него и калоши есть! В таком случае он наверно может и рюмочку поднести!

— Да! Он и эго может, если надо, — ответил Карлсон уверенно и пошел за своей фляжкой. — Прошу!

Он вынул пробку, выпил глоток и протянул фляжку.

— Да благословит его Господь. Я, право, думаю, что это водка. Ну, так счастливого года и добро пожаловать! Теперь я буду говорить с тобой на ты, Карлсон, а ты будешь меня называть дураком-Рундквистом, потому что так меня обыкновенно зовут.

Затем он опять забрался под одеяло.

Карлсон разделся и пополз в постель, повесив предварительно часы на солонку и поставив сапоги на середину комнаты так, чтобы хорошо были видны красные сафьяновые стрелки.

В кухне настала тишина, и слышен был лишь храп Рундквиста возле печки.

Карлсон не спал и думал о будущем. Как гвоздь вонзились в него слова старухи о том, что он должен стать выше других, чтобы поставить хозяйство на надлежащую высоту. Этот гвоздь причинял ему боль, ему казалось, что у него на голове нарост. Он думал о секретере — из красного дерева, о рыжих волосах и недоверчивом взгляде хозяйского сына. Он представлял себя бегущим туда и сюда с звенящей в карманах брюк связкой ключей, кто-то приходит и просит денег, он поднимает кожаный фартук опускает руку в карман вытягивает связку и перебирает ключи, как будто распутывает паклю, найдя самый маленький ключ, входящий в замочную скважину, он вставляет его в нее, точно так же как вечером просунул в скважину свой собственный мизинец, но замочная скважина вдруг стали похожа на глаз с зрачком, становится круглой, большой и черной, как дуло ружья, а на другом конце ствола вдруг видит он лукавый глаз хозяйского сына, который как бы караулит деньги.

Отворилась кухонная дверь, и Карлсон пробудился от дремоты. На середине комнаты, которую теперь освещала одна луна, стояли две одетые в белое фигуры, которые сейчас же юркнули в постель, кровать сильно заскрипела, как лодка, когда она ударяется о ветхие мостки. Что-то закопошилось в простынях, пока снова не настала тишина.

— Покойной ночи, девочки! — раздался хриплый голос. Рундквиста. — Пусть я вам приснюсь!

— Очень нужно, — ответила Лотта.

— Молчи, не разговаривай с чудищем, — остановила Лотту Клара.

— Вы так… милы! Если бы я только мог… быть таким милым… как вы! — вздохнул Рундквист. — Да, Боже мой, становишься стариком! Тогда уже нельзя поступать как хотелось бы, и тогда жизнь уже цены не имеет. Доброй ночи, детки, и берегитесь Карлсона: у него часы и сафьяновые сапоги. Да! Карлсон счастлив! Счастье приходит, счастье уходит! Счастлив тот, кого полюбит девушка! Что вы там ворочаетесь в постелях, девушки! Слушай-ка, Карлсон, нельзя ли мне получить еще глоток? Тут так страшно холодно, дует из печки.

— Нет, ты теперь больше ничего не получишь, потому что я желаю спать, — заворчал Карлсон, потревоженный в своих мечтах о будущем, в которые не входили ни вино, ни девушки, и почти освоившийся с своим положением главного рабочего.

Опять наступила тишина. Через обе затворенные двери доносился лишь глухой шум голосов охотников, увлекшихся воспоминаниями, да ночной ветер завывал в трубе.

Карлсон опять закрыл глаза. Задремав, услышал он, как Лотта твердила что-то наизусть вполголоса, чего он не мог понять, но что сливалось в один протяжный шепот. Наконец, он расслышал следующее:

— Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого… Твое есть царство, и сила, и слава вовеки веков, аминь. Покойной ночи, Клара!

Через мгновение из постели девушек раздался храп. Рундквист, шутя или в самом деле, храпел так, что стекла в окне дрожали. Карлсон лежал в полудремоте и сам не знал, спит он или нет.

Вдруг приподнялось его одеяло, и мясистое, потное тело растянулось рядом с ним.

— Это Норман! — услышал он возле себя голос. Он понял, что пришел рабочий, который должен был спать вместе с ним.

— Ага, сторож вернулся, — раздался хриплый бас Рукдквиста. — Я думал, что это чёрт, который вечером по субботам охотится.

— Ты же не можешь стрелять, Рундквист, у тебя же нет ружья, — ворчал Норман.

— Не могу? — возразил старик, чтобы сказать последнее слово. — Я могу из винтовки убивать и через простыню…

— Потушили ли вы огонь? — прервал его ласковый голос старухи, которая с порога взглянула в кухню.

— Да! — ответили ей хором.

— Так покойной же ночи!

— Покойной ночи, тетка!

Послышалось несколько вздохов, потом запыхтели, засопели, закашляли, и раздалось громкое храпение.

Но Карлсон еще не сразу заснул, он считал стекла в окне, чтобы вернуться к действительности.

Глава II

Когда в воскресенье утром Карлсон проснулся от крика петуха, то в постели уже никого не было, девушки стояли в нижних юбках у очага, а солнце бросало свой ослепительный свет в кухню.

Карлсон быстро натянул брюки и вышел, чтобы умыться. Там уже сидел на бочонке из-под килек молодой Норман, которому стриг волосы всезнающий Рундквист. На Рундквисте надета была чистая рубашка, широкая, как большая утренняя газета, и самые лучшие его сапоги.

Перед железным кухонным чугуном, лишившимся своих ножек и ставшим вследствие этого умывальником, Карлсону пришлось с помощью кусочка зеленого мыла произвести свое воскресное омовение.

В окне комнаты показалось покрытое веснушками и намыленное лицо Густава, делая страшные гримасы, проводил он по лицу блестевшей на солнце бритвой, стоя перед обломком зеркала, известного под названием ‘воскресного зеркала’.

— Пойдете вы сегодня в церковь? — спросил Карлсон, здороваясь.

— Нет, мы не часто бываем в Божьем доме, — ответил Рундквист. — До церкви приходится грести версты две и столько же обратно, а день, предназначенный для отдыха, не следует осквернять ненужной работой.

Лотта вышла, чтобы вымыть немного картофелю, пока Клара отправилась в амбар, чтобы достать из кадки для зимнего запаса соленой рыбы. В этом так называемом ‘семейном гробу’ находилась вся рыба, которую нельзя было сохранять долго, ее солили, всю вперемешку, не разбирая сортов, и она служила для ежедневного домашнего употребления. Тут рядом лежали бледная плотва и красный карпий, ерши, иногда окуни, маленькие щуки, камбалы, лини, налимы, угри. У всех этих рыб был какой-нибудь изъян: изодранные жабры, выколотый глаз, рана на спине, произведенная острогой, некоторые были растоптаны ногой.

Клара взяла несколько пригоршней этих рыб, отбросила большую часть соли и опустила всё в котелок.

Пока в печке закипал завтрак, Карлсон оделся и совершил маленький обход, чтобы ознакомиться со двором.

Дом, в сущности состоящий из двух пристроенных вместе домиков, стоят на возвышении на южной и внутреннем берегу длинной довольно мелкой бухты, образованной открытым морем. Эта бухта так глубоко была врезана б сушу, что открытого моря не было видно, и можно было подумать, что находишься на берегу маленького озера внутри страны. Склоны возвышенности, спускающиеся к долине, покрыты были выгонами, лугами и рощами, поросшими березами, дубами, ольхой. Северную сторону бухты охраняла от холодных ветров покрытая сосновым лесом гора, а южную часть острова покрывали вперемежку сосняк, березовые рощи, болота, среди них то тут, то там, виднелся клочок обработанной пахотной земли.

На самом верху, рядом с жилым домом, стоял амбар, на некотором расстоянии от него стоял новый дом ‘Гросстуга’, красный довольно большой блокгауз с черепичной крышей. Старый Флод построил себе его на старость, теперь же он стоял пустой, потому что старуха не хотела жить в нём одна, да и напрасно зажигать в печи огонь так близко от леса.

Дальше, к роще, виднелись скотный двор и житница, в тени прекрасных дубов находились амбар и погреб, а сзади, вдали, около расположенного на юг луга виднелась крыша разоренной кузницы.

Внизу, у внутренней оконечности бухты стояли до мостков навесы, там же находилась пристань для лодок.

Не входя в оценку красоты местности, Карлсон, однако, был в общем всем приятно поражен. Богатая рыбой бухта, обширные луга, защищенные от ветров и хорошо расположенные поля: всё сулило хороший доход, лишь бы умелая рука привела в движение природные силы и вызвала на свет погребенные природные сокровища.

Поблуждав по мызе, он был прерван в своем осмотре громким криком ‘алло’, раздавшимся со стороны жилого дома, затем перенесенного на бухту и на поле и в то же мгновение повторенного в том же тоне амбаром, рощей и кузницей.

То была Клара, призывавшая к завтраку.

Вскоре затем четверо мужчин сидели вокруг кухонного стола, на котором были только что испеченный картофель, соленая рыба, масло, ржаной хлеб и, по случаю воскресенья, водка. Старуха хлопотала вокруг стола, угощая мужчин, от времени до времени приглядывала она за печкой, где теперь варилась пища для кур и свиней.

Карлсон выбрал себе место на узкой стороне стола, Густав же и Рундквист сидели за широкой стороной стола, Норман поместился также на узкой стороне, в сущности нельзя было бы сказать, кто из них занимал почетное место, но можно было подумать, что имеешь перед собой четырех выборных депутатов. Однако больше других говорил Карлсон, при чём подчеркивал свои слова, ударяя вилкой по столу. Он говорил о земледелии и о скотоводстве, Густав же или вовсе не отвечал, или говорил о рыбной ловле и об охоте. Норман поддерживал его в этом, а Рундквист играл при этом роль беспартийного слушателя, он время от времени бросал в печку полено, чтобы огонь не потухал, раздувал пламя, когда оно погасало, делал сочувственные замечания то направо, то налево, доказывал собравшимся, что все они одинаково глупы и невежественны и что разум — привилегия его одного.

Густав никогда прямо не отвечал Карлсону, а обращался всегда к одному из своих соседей, Карлсон понял, что дружбы от него ему нечего было ожидать.

Поведение Нормана, самого младшего изо всех, показывало, что он имел поддержку хозяина дома, и видна было, что плясать под его дудочку было всего надежнее.

— Воспитывать свиней, когда не имеешь молока, нестоящее дело, — поучал Карлсон. — А молока никогда не будет, если осенью не посеять клевера. В полеводстве должна быть установлена плодопеременная система, один хлеб должен следовать за другим.

— Эго точь-в-точь, как в рыболовстве, не правда ли, Норман? — обратился Густав к соседу. — Нельзя забросить сети для килек, пока не кончишь с ловлей камбалы, а камбалу не поймаешь, если не кончила метать икру щука. Одно следует за другим, и, когда покончишь с одним, начинается другое. Не так ли, Норман?

Норман, не противореча, согласился с ним и для большей точности повторил последние слова Густава, когда заметил, что Карлсон готов дать отбой.

— Да, это верно, — сказал он. — Начинается одно, когда кончается другое.

— Кто кого кончает? — воскликнул тем временем Рундквист, не желавший упустить удобного случая пошутить.

Карлсон, у которого в зубах застрял хвост плотвы, сильно волновался, размахивал руками, желая повернуть снова разговор в свою сторону. Он должен был, однако, присоединиться к насмешкам остальных, хотя те зубоскалили больше из злорадства, и под влиянием дешевой остроты разговор о сельском хозяйстве должен был прекратиться.

Обрадованный своим успехом Рундквист варьировал удачно найденную тему, и никто уже кг хотел слушать серьезного разговора.

По окончании завтрака пришла старуха и просила Карлсона и Густава идти с ней на скотный двор и на поля, чтобы переговорить о распределении работы и прийти к соглашению по поводу того, что предпринять для улучшения хозяйства. — После этого, — объявила она, — все соберутся в комнату, чтобы слушать чтение проповеди.

Рундквист растянулся возле печки на скамейке и закурил трубку. Норман взял свою гармонию и сел перед домом, пока остальные направились к скотному двору.

К удивлению Карлсона действительность превзошла его ожидания. Двенадцать коров, не стоявших уже на ногах, ели мох и солому, так как корму больше не было. Всякая попытка поднять их оказалась напрасной, после того, как Карлсон и Густав тщетно пытались поднять их на ноги, подкладывая им под брюхо половицу, их предоставили собственной судьбе.

Карлсон задумчиво качал головой, как врач, покидающий приговоренного к смерти больного, свои благие советы и предложения он оставил на другое время.

С двумя волами дело обстояло еще хуже, так как пахоту недавно окончили.

Овцы могли лишь обрывать кору с давно объеденных кустов.

Свинии были худы, как гончие собаки. Куры бегали по скотному двору, по которому разбросан был навоз кучками.

После того, как всё было осмотрено и обнаружен был полный упадок всего, Карлсон объявил, что тут можно лишь прибегнуть к ножу.

— В шести коровах, дающих молоко, толку больше, чем в двенадцати голодающих!

Он исследовал вымя и указал с большой уверенностью на тех коров, которых следовало подкормить, а затем отвести к мяснику.

Густав делал возражения.

Но Карлсон утверждал, что они должны быть зарезаны, и настаивал на этом. Как верно то, что он живет, так и то, что он должен умереть! Тогда возможно будет ввести другой порядок. Но прежде всего надо купить хорошего сухого корма, пока нельзя выпускать скотину в лес.

Когда Густав услышал о покупке сена, он горячо начал отговаривать тратить деньги на то, что у них уже имеется Но старуха заставила его замолчать, говоря, что он в этом деле ничего не понимает.

Затем, приняв другие менее важные решения, отправились они в поле.

Там целые полосы лежали под паром.

— Ага! ага! — воскликнул с сожалением Карлсон, увидав, что хорошая земля обрабатывается таким устарелым способом. Ах! Какое ребячество! Ни у кого больше нет пара, но зато сеется клевер! Если можно иметь урожай ежегодно, почему же пользоваться им через год?

Густав полагал, что ежегодная жатва истощает землю, которой нужен отдых, как человеку.

Но Карлсон весьма справедливо, хотя довольно туманно, объяснил ему, что клевер удабривает землю, вместо того чтобы ее истощать, он, кроме того, избавляет ее от сорных трав.

— Никогда еще я этого не слыхал, — заметил Густав, — чтобы хлеб землю удобрял!

Он никак не мог понять толкования Карлсона о том, что травы получают главным образом свое питание ‘из воздуха’.

Потом осмотрели отводные каналы, они были переполнены водой и заросли.

Местами густо рос хлеб, как будто зерно сеяли полными пригоршнями, местами всё заросло сорной травой.

Луга не были прочищены, прошлогодняя листва покрывала и душила траву, обратившуюся в одну слипшуюся массу.

Заборы, огораживающие поля, были близки к полному разрушению. Всё было в том обветшалом виде, о котором старуха говорила в разговоре вечером.

Но Густав и слышать не хотел о дельных замечаниях Карлсона, он отклонял их как нечто неприятное, которое почему-то выкапывается из области прошлого. Он страшился работы, но больше всего он боялся, чтобы матери не пришлось раскошеливаться.

Когда они затем пошли на телячий загон, то Густав отстал, а когда они пришли в лес, то его уже не было с ними. Старуха позвала его, но ответа не последовало.

— Пусть идет, — сказала старуха. — Вот каков Густав! Он немного туп и не ленив только тогда, когда отправляется с ружьем на море. Но это не должно смущать Карлсона, потому что злого умысла в нём нет. Отец хотел сделать из него хорошего человека, он не хотел, чтобы сын шел в работники, а чтобы мог делать, что пожелает. Когда ему минуло двенадцать лет, он получил собственную свою лодку, а также, конечно, и ружье. С той поры с ним ничего нельзя было поделать. Теперь рыболовство падает, поэтому-то я и подумала о пахоте, так как земля всё же верней, чем море. Дело пошло бы, если бы только Густав умел приказывать людям работать, но он всегда обращается с парнями как с товарищами, и работа вперед нейдет.

— Людей баловать — это не годится, — подтвердил Карлсон, — и вот что я должен тут же сказать тетке, благо мы с глазу на глаз: если я должен стать в роде надсмотрщика, то я должен обедать в комнате и спать один, а то люди не будут меня уважать, и я ничего не добьюсь.

— Обедать в комнате, — продолжала озабоченно старуха, перелезая через забор, — вряд ли будет возможно. Рабочим непонутру, если кто обедает не с ними в кухне. Это даже не решался делать старый Флод, а уж Густав никогда этого не делал. А если так поступить, то они сейчас же подымут историю из-за еды, встанут на дыбы. Нет, из этого ничего не выйдет. Но спать в отдельной комнате — это дело другое, это мы еще посмотрим. Люди и то находят, что их помещается слишком много в кухне, и я думаю, что Норман охотнее будет спать один в своей постели, чем с кем-нибудь другим.

Карлсон счел за лучшее удовольствоваться наполовину выигранной победой и пока спрятал другой заряд.

Теперь они вошли в сосновый лес, где в расщелинах некоторых валунов еще лежал грязный снег, усыпанный опавшими иглами. Под жгучими лучами апрельского солнца сосны уже выделяли смолу, а под кустами орешника сквозь прогнившую листву выглядывал трилистник. Из-под мха поднималась теплая влага, сквозь стволы деревьев видно было, как над забором дрожало сияние воздуха, дальше синела морская даль, слегка колеблемая ветерком, белка шуршала в ветках, а зеленый дятел постукивал своим клювом по стволу сосны.

Старушка семенила по тропинке, по иглам и корням. Карлсон, шедший за нею, видел, как при каждом её шаге мелькали подошвы и исчезали под подолом платья. Тогда ему пришло на ум, что вчера она показалась ему старше.

— Тетка однако быстра на ноги, — сказал Карлсон, выражая этим свое настроение, внушенное красотами весны.

— Что он говорит! Можно подумать, что он заигрывает со старой бабой.

— Нет, я всегда говорю то, что думаю, — сказал Карлсон убежденно. — Поспевая за теткой, я весь вспотел.

— Мы дальше не пойдем, — ответила старуха и остановилась, чтобы перевести дух. — Отсюда Карлсон может осмотреть лес, сюда мы сгоняем летом скотину, когда она не пасется на островках.

Карлсон окинул лес взглядом знатока, — он нашел, что там очень много валежника и что на корню хороший строевой лес.

— Но какой плохой уход! Хворост валяется в таком беспорядке, что тут всякий себе шею сломит!

— Теперь Карлсон сам видит, в каком положении дело. Пусть он управляет, как найдет нужным, и пусть строго смотрит за делом. Он всё приведет в порядок, в этом я уверена! Не так ли, Карлсон?

— Я уж дело свое буду делать, лишь бы другие работали! А для этого вы должны мне помочь, тетка, — сказал в заключение Карлсон.

Он сознавал, что нелегко ему будет отвоевать себе положение военачальника, так как рядовые давно на местах.

Среди непрерывной беседы о том, каким образом и каким способом вступит Карлсон в управление и будет охранять свое начальническое положение, вернулись они домой. Карлсон старался внушить старухе, что это начальническое положение является главным условием для процветания мызы.

Теперь должна была быть прочитана проповедь, но из мужчин никто не явился. Оба стрелка с ружьями пошли в лес, Рундквист, как всегда, скрылся куда-то на освещенную солнцем гору. Так было всегда, когда надо было выслушать слово Божие.

Карлсон уверял, что можно обойтись и без слушателей, а что если не затворять двери, то, пока горшки будут закипать в печке, девушки тоже услышат кое-что из прочитанного.

Когда старуха выразила свое сомнение по поводу того, сможет ли она прочесть, то Карлсон сейчас же выказал готовность это исполнить.

— Ага! Я на прежнем своем месте часто читал проповеди, это меня не затруднит.

Старуха раскрыла календарь и отыскала текст этого дня — а именно второе воскресенье после Пасхи — посвященного доброму пастырю.

Карлсон взял с полки лютеранскую книгу проповедей и сел на стул посреди комнаты, тут мог он воображать себе, что его хорошо услышат и увидят его подчиненные. Затем он развернул книгу церковных песнопений и запел громким голосом текст писания снизу доверху по всей гамме, как это делали при нём однажды приезжие проповедники и как ему уже приходилось самому делать.

— ‘И сказал Господь пришедшим к нему иудеям: Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец. А наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка, и оставляет овец, и бежит’.

Поразительное чувство личной ответственности охватило чтеца, когда он произнес следующие слова: ‘Я есмь пастырь добрый’. Он многозначительно взглянул в окно, как будто желая увидеть обоих отсутствующих наемных рабочих, Рундквиста и Нормана.

Старуха грустно кивнула головой и взяла кошку к себе на колени, как бы принимая в свои объятия заблудшую овцу.

Карлсон же продолжал читать дальше дрожащим от волнения голосом, как будто он сам написал эти строки.

‘А наемник бежит — да, он бежит, — повторил он, — потому что наемник (почти крикнул он) не радеет об овцах’.

— ‘Я есмь пастырь добрый, и знаю Моих, и Мои знают Меня’ — продолжал он уже наизусть, так как он эти слова знал по катехизису.

После этого он уже продолжал слабым голосом, опустив глаза, как бы глубоко страдая за злобу людскую, и вздохнул. Особое ударение, которое он придавал словам, выразительные взгляды по сторонам указывали на то, что он с болью в сердце указывает на неведомых злодеев, не желая их открыто обвинять.

‘Есть у меня и другие овцы, которые не сего двора, и тех надлежит Мне привесть: и они услышат голос Мой!’

Затем он прошептал с лицом, засиявшим улыбкой, пророческим тоном, полным надежды и уверенности:

— ‘И будет одно стадо и один Пастырь’.

— И один Пастырь! — повторила старуха, мысли которой были далеко от мыслей Карлсона.

Затем он взял в руки книгу проповедей и сначала сделал кислое лицо, когда, перелистав страницы, увидал, что это была ‘длинная история’, но затем набрался мужества и начал. Темы не вполне соответствовала его намерением, она больше придерживалась христианской символической стороны, поэтому-то он и не был столь воодушевлен, как при чтении текста. Он быстро пробегал по столбцам, а когда переворачивал страница, то доводил быстроту до того, что влажными пальцами переворачивал сразу по две страницы, стараясь, чтобы старуха этого не заметила.

Когда же он увидал, что приближается конец, то, боясь сразу наткнуться на ‘Амины, стал читать менее быстро. Но было поздно: переворачивая в последний раз страницы, он слишком сильно намуслил большой палец и повернул сразу три страницы, так что ‘Амины очутилось на самом верху следующей страницы, казалось, что он ударился головой о стену.

От этого удара старуха проснулась и полусонная взглянула на часы.

Карлсон поэтому повторил еще раз ‘Аминь’, при чём прибавил:

‘Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа и ради нашего спасения’.

Чтобы не сразу прервать и в виде обещанного примирения, он прочел Отче наш, так тихо и трогательно, что старуха, которую в эту минуту осветило солнце, еще раз склонила голову.

Она успела разгуляться от сна, пока Карлсон, желая избежать неприятных объяснений, склонил голову на левую руку, произнося тихую молитву, которую неловко было бы прервать.

Старуха тоже чувствовала себя виноватой и, желая доказать, что была внимательна, постаралась в прочувствованных словах выразить свое душевное волнение. Но Карлсон на полуслове прервал ее и с твердостью пояснил, что и в тексте и в собственных словах Спасителя сущность лишь одна: одно стадо и один пастырь! Исключительно один, один для всех, один, один, один!

В это мгновение раздался призывающий к обеду крик Клары. Из глубины леса раздались в ответ два радостных крика, а затем выстрелы, а из трубы кузницы донесся, как бы из пустого желудка, обычный возглас Рундквиста: ‘Пу!’ — который всякий узнавал.

А затем вскоре собрались к обеденному котлу заблудшие овцы. Старуха встретила их упреком за их отсутствие. Но каждый из них ответил, не оставаясь таким образом перед старухой в долгу: они сожалели, что не слыхали зова, а то немедленно бы пришли.

Карлсон держал себя с достоинством, как приличествовало во время воскресного обеда. Рундквист же намекал в неясных выражениях на ‘замечательные’ успехи ведения хозяйства. Карлсон усмотрел в этом то, что он примкнул к оппозиционной партии и ею покорен.

После обеда, состоящего из двух сваренных в молоке с перцем гагар, мужчины ушли спать, но Карлсон вынул из ящика книгу церковных песен и сел на дворе на возвышении, на сухом камне. Он сел спиной к окошку хижины, чтобы можно было и подремать.

Старуха нашла, что это много обещает, так как обыкновенно послеобеденные часы по воскресеньям пропадали у всех даром.

Когда Карлсон решил, что прошло достаточно времени для молитвы, он встал, вошел, не постучавшись в комнату и выразил желание осмотреть свою каморку.

Старуха хотела это отложить до другого времени, под предлогом, что надо прибрать стол, но Карлсон настаивал, и в конце концов старуха повела его на чердак…

Под самым коньком крыши находилось что-то в роде четырехугольного ящика, наверху в нём проделано было окошечко, которое в настоящую минуту было завешено полосатой синей шторой. В каморке стояла кровать, а возле окна стол с графином воды. По стенам что-то висело, похожее на платье, завешенное простыней, и, действительно, подойдя ближе, Карлсон увидел, что то было платье, тут выглядывал воротник от лифа с висячей отделкой, там показывались брюки. На полу стояла целая армия мужских и женских башмаков и сапог. За дверью стоял массивный, окованный железом сундук с медной замочной бляхой.

Карлсон поднял штору и отворил окно, чтобы очистить воздух от запаха сырости, камфоры, перца, полыни. Потом он положил на стол свою шапку и объявил, что здесь ему хорошо будет спать. Когда старуха высказала опасение, как бы ему не было холодно, он объявил, что привык слать в холодной комнате.

По мнению старухи, дело шло слишком быстро, она хотела сначала убрать платья, чтобы они не висели в табачном дыму. Карлсон тут же дал слово, что курить не будет, он просил и заклинал ее оставить висеть платья. Он говорил, что и не взглянет на них, что тетка не должна ради него беспокоиться и убирать вещи. Он вечером будет ложиться прямо в постель, а по утрам будет сам выливать воду от умывания и убирать постель. Никому не надо будет и входить сюда. Он говорил, что понимает, что тетка озабочена своим имуществом и что его действительно тут не мало.

Обезоружив старуху своей болтовней, Карлсон спустился вниз, принес оттуда наверх свой ящик и фляжку с водкой, повесил свою куртку на гвоздь возле окна, а непромокаемые сапоги поставил рядом с другими сапогами.

Потом он попросил позволения побеседовать с хозяйкой, при чём должен был присутствовать при этом и Густав, чтобы распределить работу так, чтобы с завтрашнего дня всякий был на своем месте.

С трудом отыскали Густава и заставили его прийти на время в комнату, но в совещаниях он участия не принимал, на вопросы он отвечал лишь возражениями и возбуждал споры, словом, он стал на дыбы.

Карлсон пытался победить его лестью, подавить ею знанием дела, внушить ему уважение к превосходству старшего, всё это оказало лишь действие масла, попавшего на огонь.

В конце концов обе партии утомились, а Густав незаметно исчез.

Тем временем наступил вечер, и солнце зашло за тучи, которые вскоре поднялись и заволокли всё небо маленькими перистыми облаками. Но воздух оставался теплым.

Карлсон пошел бродить куда глаза глядят, вниз по лугу и дошел до загона для волов, он пошел дальше под покрытыми цветом еще полу-сквозными кустами орешника, которые образовали над дорогой причудливый туннель, эта дорога вела к тому месту берега моря, куда приходили на яхтах купцы за дровами.

Вдруг он остановился: между кустами можжевельника показались фигуры Густава и Нормана. Они стояли на открытой со всех сторон скале, они приложили к плечу ружья, взвели курки и оглядывались во все стороны.

— Тише! Он сейчас покажется, — шепнул Густав, но так, что Карлсон расслышал.

Думая, что речь идет о нём, он притаился в кустах.

Но над молодыми сосенками пролетела тихо и лениво, как сова, вяло действуя крыльями, птица, а за ней другая.

— Кр…кр…Мур… мур… Псип! — пронеслось в воздухе, а затем: Паф, паф! — и оба ружья выстреляли, при чём из них веером вылетели дробь и дым.

Захрустело в ветках березы, и вальдшнеп упал в нескольких шагах от Карлсона.

Охотники прибежали и схватили добычу, которая навела их на следующее размышление:

— Он получил свою часть, заявил Норман, перебирая рукой перья на грудке еще неостывшей птицы.

— Я знаю еще кое-кого, кто должен был бы тоже получить свою часть! — воскликнул Густав, думавший о посторонних вещах, несмотря на возбуждение охотою. — Этот негодяй теперь еще будет спать в каморке!

— Да неужели? — завопил Норман.

— Да. А потом он намерен навести порядок на мызе. Как будто мы лучше его не знаем, что такое порядок. Но так всегда бывает: новая метла хорошо метет, пока она не износится. По повремените, я уж покажу ему! Такому господину я не поддамся! Попадись он мне только, жестко ему придется спать. Тише! Вот отлетает вторая.

Охотники вновь зарядили ружья и снова побежали на свой пост. Карлсон же осторожно поплелся домой, твердо решив перейти к наступлению, как только он будет достаточно вооружен.

Когда вечером он удалился в свою каморку, опустил штору и зажег свечку, то сначала почувствовал себя несколько неловко оттого, что остался один. Его охватил некоторый страх перед теми, от которых он отдалился. До сих пор он привык весь день находиться в обществе людей, всегда быть готовым ответить на чей-нибудь вопрос, не смущаться ни перед каким слушателем, когда ему хотелось болтать. Теперь кругом него было тихо, так тихо, что по привычке он ожидал, чтобы с ним заговорили. Ему чудились голоса там, где их не было. Голова его, которую всегда облегчало то, что все мысли находили свое выражение, теперь переполнена была мыслями, которые зарождались, развивались, волновались, ища выхода под каким-нибудь видом, это вызывало у него даже такое недомогание, что сон бежал от него.

Таким образом в одних чулках ходил он взад и вперед по тесной каморке от окна к двери и сосредоточивал всё свое внимание на предстоящей на следующий день работе. Он в голове своей распределял занятия, заранее предвидел возражения преодолевал затруднения.

Поработав так мозгами целый час, он, наконец, успокоился, голова была теперь в порядке, в ней было всё расположено, как в конторской книге, всё было на своем месте и всё наперечет, одним взглядом можно было окинуть всю позицию.

С этим он лег в постель, Очутившись один среди чистых, свежих простыней, без опасения, чтобы его кто-нибудь потревожил среди ночи, он почувствовал себя впервые господином над самим собой.

Так заснул он, чтобы затем встретить утро понедельника, первое утро рабочей недели.

Глава III

Лещ метал икру, на можжевельнике распускались почки, цвела черемуха, а Карлсон делал весенние посевы на замерзших озимях, зарезал шесть коров, купил сухое сено для остальных, чтобы поднять их на ноги и пустить в лес. Он всё поправлял, приводил в порядок и сам работал за двоих, у него была способность приводить людей в движение, и эта способность побеждала всякое сопротивление.

Рожденный на фабрике в Вермланде от никому неизвестного отца, он уже с малолетства выказывал решительную нелюбовь в физическому труду, но зато невероятную способность в изобретении способов для избавления себя от этого неприятного последствия ‘грехопадения’.

Побуждаемый потребностью ознакомиться со всеми сторонами человеческой деятельности, он долго понапрасну не оставался на одном месте. Как только он приобретал нужные ему познания, он искал новое поле действия. Таким образом он от кузнечного ремесла перешел к сельскому хозяйству, испытал себя на службе в конюшне, торговал у купца в лавке, был помощником садовника, рабочим на железной дороге, каменщиком, а под конец — странствующим проповедником.

Характер его приобрел, благодаря этим странствованиям, некоторую гибкость, он получил способность жить при различных условиях и со всевозможными людьми, понимать их намерения, читать в их мыслях, предугадывать их затаенные желания. Он, словом, стал силой, которая превышала всё его окружающее. Его различные познания делали его более способным управлять и приводить в порядок целое, чем, будучи одной из частей этого последнего, — повиноваться. Он не желал быть в колеснице простым колесом, но хотел, чтобы колесница везла его.

Попав случайно на новое место, он сразу увидел, что здесь он может быть полезен, здесь он может, благодаря своим способностям, довести хозяйство, доселе не имеющее никакой цены, до того, что оно будет приносить доходы, здесь его поэтому будут ценить, и он в конце концов станет необходимым. Теперь у него была определенная и совершенно ясная цель, и он твердо надеялся, что его ожидает награда, заключающаяся в улучшении жизненных условий, и это придавало ему силы. Он — в этом не было сомнения — работал для других, но в то же самое время он ковал свое собственное счастье. И если он умел так поставить дело, что казалось, будто он посвятил свое время и свои силы чужой выгоде, то он этим показывал, что он умней других, потому что те охотно поступили бы так же, но не могли.

Самое серьезное препятствие, которое становилось на его пути, — это был хозяйский сын. При определенном влечении рыболова и охотника ко всему неизвестному, тайному, у него было ясно выраженное отвращение к порядку и ко всему верному и определенному. Занимаясь земледелием, думал он, получаешь самое большее то, на что рассчитываешь, больше того не получить никогда, но часто гораздо меньше. Если же забросить сети, то один раз ничего не вытянешь, но на следующий раз в семь раз больше того, что ожидал. Случалось, что если выедешь в море за угрями, убьешь тюленя, бывало, лежишь полдня в шхерах и караулишь пролет диких уток, как вдруг чуть ли не на ружье налетает гагара. Всегда что нибудь да получишь и зачастую что-нибудь другое, чем то, что ожидал.

Кроме того, охота даже после того, как она из преимущества высших классов перешла к низшим, считается более благородным и самостоятельным занятием, чем хождение за плугом или за телегой с навозом. Это настолько всосалось в кровь и плоть, что нельзя было заставить работника отправиться на работу с парой волов, отчасти потому, что вол получил обрезание, был ‘изменен’, но в особенности потому, что на лошадь, а главным образом на кобылу, смотрели с давних пор с суеверным уважением.

Вторым камнем преткновения был Рундквист. В сущности, это был старый плут, который, притворяясь, что ему открыты всякие тайны, старался по-своему достигнуть земного рая, рая, лишенного тяжелой работы, но с продолжительным отдыхом днем и со многими возлияниями, он шутя отбояривался от всего серьезного, а в особенности от грубой работы, он, если надо, прикидывался слабоумным или физически больным, возбуждал к себе сострадание, в особенности если оно выражалось чашкой кофе с водкой или пол-фунтом нюхательного табаку. Он умел пустить овце кровь и выложить поросенка, считал, что может с помощью магического жезла находить источники, утверждал, что может привлекать в сеть окуня, излечивал у. других различные несерьезные немощи, только не свои, во время новолуния предсказывал хорошую погоду, если перед этим шел в продолжение многих дней дождь, жертвовал чужой монетой и клал ее на берег моря под большим камнем, когда должна была прийти килька.

Кроме того, он утверждал, что может делать всякие штуки: бросить на поле соседа ‘пастушью сумку’ [растение Capsella bursa pastoris], испортить корову, он раздавал заколдованные заряды и тому подобное. Всё это внушало некоторый страх, и всякому приятно было заручиться его дружбой.

Его заслуги, — а их он всё же имел и благодаря им был необходим, — заключались в том, что он умел ковать железо и столярничать. Но его невероятная способность делать всё, что ни подвернется, делала из него опасного соперника, потому что то, что делал Карлсон в стенах конюшни или в поле, менее бросалось в глаза.

Оставался Норман — ловкий работник, его надо было вырвать из-под влияния Густава и вновь вернуть к правильному земледелию.

Итак, Карлсону предстоял немалый труд и, кроме того, ему надо было проявить некоторую хитрость, чтобы пробиться, но так как он был умней других, то он победил.

С Густавом он с самого начала и не стал бороться, он его спокойно оставил бегать, после того как сманил его союзника Нормана, предлагая ему всякого рода выгоды. Это было не особенно трудно, потому что Густав был, по правде говоря, немного скуп и на охоте обращался с Норманом скорей как с гребцом, который не смел никогда выстрелить первым, если Густав и давал ему рюмочку, то в то же время сам тайком выпивал их три. Таким образом, выгоды, которые ему представлял Карлсон, — хорошее жалованье, новые чулки, рубашка и другие безделушки, — скоро привели Нормана к измене, тем более, что возрастающая сила Карлсона обещала ему больше, чем уменьшающаяся власть Густава.

С отпадением Нормана любовь хозяйского сына к охоте тоже уменьшилась, потому что разъезжать по морю одному не представляло удовольствия. Вследствие отсутствия компании Густав присоединился к другим и стал работать.

Спихнуть Рундквиста было трудней, эта рыба была столь же упряма, как и стара, но скоро Карлсон поймал и его в свои сети.

Вместо того, чтобы жертвовать монетами, Карлсон распорядился, чтобы починили сети и чтобы исправили невода, — и килька стала ловиться лучше прежнего. Вместо того, чтобы с помощью растущей на деревьях омелы отыскивать новые источники, Карлсон очистил старый, построил около него бассейн и вставил в него насосный поршень — благодаря этому омела могла быть брошена в помойную яму. Вместо того, чтобы творить над коровами заговор и окуривать, он велел их почистить и дал им сухой подстилки. Если Рундквист мог выковать подковный гвоздь, то Карлсон мог сделать крючок, если Рундквист мог сколотить борону, то Карлсон мог также сделать плуг, как и каток.

Когда Рундквист убедился, что его вытесняют со всех позиции, он схватился за то, что больше бросается в глаза. Он начал чистить вокруг дома, уносил всё то, что в продолжение зимы по небрежности ли или по недосмотру бросалось прямо на двор, ухаживал за курами и за кошкой, приделал к двери новую щеколду.

— Нет! До чего стал любезен Рундквист! Он нам к старой двери пристроил новую щеколду! Да! Когда захочет, он может быть любезен.

Так разговаривали в кухне служанки, и это слышал Карлсон.

Но Карлсон продолжал двигать им, как стрелой. В одно прекрасное утро печка оказалась свежепобеленной, на другое утро ведра были выкрашены в зеленую краску с черными краями и белыми сердечками, на третье утро под навесом лежали дрова, которые он наколол за кладовой. Карлсон научился у неприятеля, как завоевывать симпатии на кухне, и новый насосный поршень сделал его непобедимым.

Но Рундквист был однако упрям и коварен, однажды ночью с субботы на воскресенье он выкрасил в ярко-красный цвет место уединения.

Один Карлсон с ним справиться не мог, он подкупил Нормана, угостив его водкой, и в ночь на Троицын день старуха слышала, как что-то шумело у наружной стены дома, но ей слишком сильно хотелось спать, и поэтому она только утром увидела, что вся ‘лачуга’ выкрашена в красный цвет с белыми косяками у окон и белыми желобами.

Это нанесло жестокий удар Рундквисту, который не был в силах продолжать подобную утомительную борьбу. Немного пошутили над его желанием заняться украшением дома и места уединения. Норман, как истый вероломный изменник, выдумал по поводу него шутку, которую потом долго повторяли:

— Рундквист долго думал, с чего бы начать, вот он и выкрасил место уединения!

Рундквист сдался, но оставался настороже, чтобы еще как-нибудь выдумать новые козни или заключить выгодный мир.

Густав оставлял их, он присматривался и находил, что всё, что делается, хорошо.

— Пашите только, — думал он, — я в свое время, приду и соберу жатву.

До сих пор деятельность Карлсона еще не успела увенчаться осязательными результатами. Деньги, вырученные за продажу коров, произвели при подсчете прекрасное впечатление и, конечно, несколько дней пролежали в секретере, но они вскоре были израсходованы и оставили после себя чувство разочарования.

Приближалась середина лета. Карлсону много приходилось распоряжаться, и он мало находил времени для гулянья. Однако, в один прекрасный воскресный день он отправился на гору и оглянулся крутом. Тут бросилась ему в глаза большая стуга, стоявшая пустой с опущенными шторами. Будучи любопытен, он спустился к дому и увидел, что дверь отворена. Он вошел в сени, оттуда увидел кухню, пошел дальше и вошел в большую комнату, очень роскошную на вид: белые занавески, кровать с пологом, окованная медью, зеркало в резной и позолоченной рамке с отшлифованным стеклом — (Это красиво! Это он понимает!) — диван, секретер, кафельная печка, всё, как должно быть в господском доме. По другую сторону сеней была еще такая же большая комната с камином, обеденным столом, диваном, стенными часами…

Он был удивлен и проникнут уважением. Но вскоре это чувство перешло в сострадание, а затем в презрение к хозяевам, в которых до такой степени отсутствовал предпринимательский дух, в особенности же, когда он увидал, что в доме еще две небольшие комнаты с несколькими готовыми кроватями.

— Ай, ай, ай! — подумал он вслух, — столько кроватей и нет дачников!

Возбужденный мыслями о будущих доходах, отправился он тут же к старухе и объявил ей, что не сдавать стугу дачникам — это просто мотовство.

— Да ведь мы не найдем никого, кто согласился бы здесь жить! — ответила в свое оправдание старуха.

— Почем вы это знаете? Пробовали ли вы? Печатали ли вы газете о сдаче стуги?

— Это значило бы только бросать деньги в море, — заявила госпожа Флод.

— И сети забрасывают в море, — возразил Карлсон. — И это следует делать, если желаешь что-нибудь приобрести.

— Попытаться можно, но дачников мы не найдем, — сказала в заключение старуха, не верившая больше в исполнение желаний.

Через неделю на лугу появился нарядный господин, который оглядывался во все стороны. Затем он подошел ближе. Когда он вошел во двор, то его встретила одна лишь собака, так как люди, по обыкновению, из робости или из чувства глубокой учтивости попрятались в кухню и в комнату, тогда как раньше стояли кучкой перед домом и высматривали гостя. Только когда господин подошел к двери, Карлсон, как самый храбрый, вышел к нему навстречу.

Приезжий прочел объявление.

— Да, да, — это здесь!

Карлсон повел его к большой стуге.

Господину понравилось. Карлсон обещал, что будут произведены все нужные улучшения, при условии, если господин теперь же решится, так как желающих много, а время уже позднее.

Приезжий, казалось, был восхищен прекрасным местоположением и поспешил покончить дело.

После того, как обе стороны осведомились об обоюдном положении, как хозяйственном, так и семейном, приезжий удалился.

Карлсон проводил его до границы поля. Затем он снова вбежал в дом и положил на стол перед хозяйкой и её сыном семь монет по десяти крон и одну в пять.

— Да, но неправильно выжимать у людей так много денег, — заворчала старуха.

Густав же был доволен. Он впервые выразил Карлсону признательность, когда тот рассказал, как он, сказав о том, что есть конкуренты, прижал господина.

Деньга лежали на столе, и это для Карлсона значило — козыри на столе. После этого случая, когда выказалась его опытность в делах, он заговорит более повышенным тоном.

Не одно только важно, что деньги за наем помещение свалились с неба, но это повлечет за собой другие доходы.

И Карлсон быстрыми штрихами изобразил все свои виды внимательным слушателям.

Они будут продавать рыбу, молоко, яйца, масло, топливо будут они доставлять не даром, нечего и говорить о перевозах на купальное местечко Даларё, за что они каждый раз будут брать по одной кроне. Кроме того, можно будет доставлять телятину, баранину, кур, картофель, овощи. О! Тут дело найдется! А он, видимо, важный господин.

Вечером прибыли ожидаемые золотые рыбки: муж и жена, дочь шестнадцати лет, сын шести и при них две служанки.

Господин этот состоял скрипачом дворцовой капеллы, жил хорошо, был человеком мирным, приближался к сорокалетнему возрасту. Родом он был немец и плохо понимал островитян, поэтому в ответ на всё то, что они говорили, он ограничивался тем, что одобрительно кивал головой и говорил ‘хорошо’. Таким образом он вскоре прослыл за очень приятного барина.

Дама была порядочной хозяйкой, пеклась о своем доме и о детях и умела своим достойным поведением заслужить уважение служанок без ругани и заискиваний.

Карлсон, как менее робкий и более болтливый, сразу принялся за приезжих. В этом отношении на его стороне было и то преимущество, что он их сюда привел. Да у остальных не было ни особенного желания, ни способности к общению, чтобы оспаривать его положение.

Прибытие горожан не замедлило оказать влияние на взгляды и обычаи островитян. Ежедневно видеть перед собой людей, одетых в праздничные платья, превращающих каждый будничный день в воскресенье, гуляющих и гребущих на лодке без особой цели, купающихся, занимающихся музыкой, проводящих время так, как будто на свете нет ни забот, ни труда, — это вначале не возбуждало зависти, но лишь удивление, удивление по поводу того, что жизнь могла так устроиться, удивление, возбужденное людьми, которые могли создать себе такое приятное и спокойное, а главным образом такое чистое и изящное существование без того, чтобы можно было сказать, что они другим причинила зло или ограбили неимущих.

Сами того не замечая, островитяне начали предаваться тихим грезам, бросая исподлобья взгляды по направлению к большой стуге. Появится ли на лугу светлое летнее платье, останавливались и наслаждались, глядя на него, как на что-то замечательно красивое. Замечали ли они в лодке в бухте, между чёлнами, белую вуаль, обвивающую шляпу из итальянской соломы или красную шелковую ленту вокруг стройной талии, они замолкали и задумывались в стремлении к чему-то неведомому, на что они не могли надеяться, но к чему их всё же влекло.

Разговоры и шум внизу в кухне старой стуги стали значительно тише. Карлсон постоянно появлялся в чистой белой рубашке, в будни носил синюю суконную фуражку и понемногу принял внешний вид управляющего, из бокового кармана или за ухом у него торчал карандаш, и зачастую он курил слабую сигару.

Густав же удалялся, он держался насколько возможно в стороне, чтобы не давать повода к сравнению, он вообще с горечью говорил о горожанах, чаще прежнего вспоминал и других наводил на мысль о деньгах, лежащих в банке, делал крюк, чтобы не пройти мимо большой стуги. и чтобы избегнуть встречи со светлыми платьями.

Рундквист ходил с мрачным лицом, пребывал большей частью в кузнице и объявлял, что пусть чёрт уберет весь свет, хотя бы даже и с королевской вдовой.

Что же касается Нормана, то он вытащил откуда-то свою солдатскую фуражку, затянул ременный пояс сверх фуфайки и пристроил крюк к колодцу, куда имели обыкновение приходить утром и вечером служанки приезжих господ.

Всего хуже пришлось Кларе и Лотте, от них вскоре малодушно отвернулись все мужчины и перешли к служанкам приезжих господ, которых в письмах величали фрекен и которые надевали шлемы, когда отправлялись в купальное местечко Даларё. Кларе и Лотте приходилось идти на босу ногу, на скотном дворе было так грязно, что там они скоро испортили бы свои башмаки, а на лугу и в кухне было слишком жарко, чтобы ходить обутыми. На них были темные платья, и они даже не могли позволить себе белых воротничков из-за пота, сажи и мякины. Клара попробовала надеть манжетки, но проба оказалась неудачной, она сейчас же была уличена, и долго над ней смеялись, говоря, что она пустилась в соревнование. Зато Клара и Лотта вознаграждали себя в воскресенье, в этот день они торопились в церковь с усердием, какого не замечалось у них за целые годы, только для того, чтобы надеть лучшие свои наряды.

Карлсон всегда имел какое-нибудь дело к профессору, всегда останавливался перед домом, если там кто-нибудь сидел, осведомлялся о том, как господа поживают, предсказывал хорошую погоду, предлагал всевозможные поездки, давал советы и объяснения по поводу рыбной ловли в море. От времени до времени он получал стакан пива или рюмку коньяку. Остальные вполголоса обвиняли его в лизоблюдстве.

В субботу вечером, когда господская кухарка собралась за провизией в купальное местечко Даларё, возник вопрос по поводу того, кто повезет ее на лодке. Карлсон очень просто решил вопрос в свою пользу, потому что маленькая, белолицая девушка приглянулась ему. На возражения старухи, что первому и самому важному лицу на мызе не следовало бы исполнять таких ничтожных обязанностей, Карлсон ответил, что профессор просил его лично поехать, потому что он отправлял на почту важные письма. Густав также выразил желание быть на этот раз гребцом, при чём он предлагал, чтобы письма были доверены ему.

Карлсон же заявил самым решительным образом, что он никак не может допустить, чтобы хозяин исполнял обязанность рабочего, это дало бы только людям пищу к пересудам. Итак, вопрос был решен.

Быть гребцом до Даларё представляло преимущества, о которых находчивый работник пронюхал наперед. Во-первых, он будет на море с глазу на глаз с девушкой, с которой ему можно будет беспрепятственно болтать и балагурить. Затем последует угощение. А в местечке он может сделать одолжение купцам, доставив им покупательницу, это тоже всегда влекло за собой рукопожатие, а то и рюмочку или сигару. Кроме того, тень некоторого престижа падала на человека, исполняющего поручения господина профессора, изящно одетого, несмотря на будничный день, и появлявшегося в обществе барышни из Стокгольма.

Однако, поездки в Даларё случались лишь раз в неделю и не оказывали нарушающего порядок влияния на правильный ход работы. Карлсон был настолько хитер, что в дни, когда он отсутствовал, он заранее распределял работу: рабочим надо бы осушить столько-то саженей, спахать столько-то пашни, срубить столько-то деревьев, после чего они могли быть свободны. Люди охотно на это соглашались, потому что таким образом они могли кончить работу к вечерне.

В таких случаях, когда работа бывала распределена, а затем исполненная работа проверена, пускались в дело карандаш и введенная теперь записная книга. И Карлсон привыкал поступать как управляющий и понемногу спихивать работу на чужие плечи.

В то же время он устроил из каморки совсем свою холостую комнату. Уже давно ввел он курение табаку, на столе у окна стояли зеленая карманная чернильница и подсвечник, и лежали ручки, карандаши, несколько листов почтовой бумаги и спички, это напоминало письменный стол. Окно выходило на большую стугу, возле него проводил он часы отдыха, наблюдая за движениями господ, отсюда он мог также показать, что умеет писать.

По вечерам он открывал окно, клал локти на подоконник и смаковал трубку или сигару, которую он доставал из кармана куртки. Или же он читал еженедельную газету. Снизу могло казаться, что он сам хозяин.

Когда же наступали сумерки и зажигался огонь, он ложился на кровать и курил. Тут им овладевали грезы. Скорей — планы, которые созидались на почве таких обстоятельств, которые хотя еще не наступили, но которые при нажатии некоторой пружинки могли бы, пожалуй, совершиться.

В один прекрасный вечер, когда он, лежа на спине, дымил своим ‘черным якорем’, чтобы отогнать комаров, а глаза его были устремлены на покрывавшую платье белую простыню, она вдруг упала на пол. Как тени целого ряда солдат, прошлись в его воображении по стене фланговым маршем все платья покойного: то к окну, то назад к двери, смотря по тому, как трепетал от ветра огонь свечки. Карлсону казалось, что он видит покойного во всех фигурах которые образовывали платья на фоне клетчатых обоев. Вот он в гоппе из синей байки и в серых суконных брюках, в которых видны была колени, так как он в них сидел в лодке у руля, когда на парусах отправлялся в город с рыбою, чтобы потом сесть с рыботорговцем в трактире ‘Медного шеста’ и пить тодди. А вот он в черном сюртуке и длинных и широких брюках: так отправлялся он в церковь к исповеди, так одевался он, идя на свадьбу, на похороны, на крестины. А вот висит черная куртка из овчины, ее он надевал, когда стоял осенью и весной на берегу моря и тащил невод. Дальше выступала горделиво большая тюленья шуба, на которой еще виднелись следы рождественского пиршества. Дорожный кушак, вышитый зеленой, желтой и красной шерстью, вился как большая морская змея до пола, а покойник казался ему сидящим в санях.

Карлсону стало жарко, хотя он был в одной рубашке, когда он вообразил себя в чудной, мягкой, как шелк, шубе, едущим во весь опор в санях по льду с тюленьей шапкой на голове, соседи на берегу приветствуют рождественского гостя кострами и ружейными выстрелами, он в теплой комнате снимает с себя шубу и остается в черном суконном сюртуке, пастор обращается к нему на ‘ты’, и он садится на самом верху узкой части стола, тогда как работники стоят в дверях или же присели на подоконник.

Картины желанного блаженства были так живы, что Карлсон вскочил на ноги, не успел он сообразить, что делает, как уже завернулся в шубу и рукой гладил меховые обшлага, он вздрогнул, когда воротник защекотал ему щеки.

Потом он надел черный сюртук и застегнул его, поставил бритвенное зеркальце на стул и полюбовался, как сидит сюртук сзади, продел руку под отвороты и прошелся по комнате взад и вперед. От мягкого, шелковистого сукна распространялась атмосфера богатства, — чего-то просторного, чего-то округленного, когда он для пробы расставил колени и сел на край кровати, воображая будто он в гостях.

Погруженный, таким образом, в опьяняющие грезы, он вдруг услышал какие-то голоса, прислушавшись, он узнал голоса Иды (хорошенькой кухарки) и Нормана, которые слились, он увидел их вместе, рука об руку, чуть ли не целующимися. Это больно укололо его, в одно мгновение повесил он сюртук и шубу под платья за простыней, вооружился свежей сигарой и спустился с лестницы.

Озабоченный серьезными планами будущего, Карлсон до сих пор уклонялся от общения с девушками. Во-первых, он знал, сколько ка это уходит времени, во-вторых, он сознавал, что как только он откроет огонь в этом направлении, то он потеряет свою уверенность, этим он мог бы открыть в себе слабую сторону, которую трудно было бы защитить, и, будь он когда-нибудь побит на этом поприще, он потеряет всякое уважение и почтение к себе.

Но теперь, когда дело касалось признанной красавицы и победитель мог надеяться выиграть уж очень много, он почувствовал себя готовым принять вызов. С твердой решимостью не уступать спустился он к дровяному складу, где ухаживание было уже в полном разгаре. Его злило только одно, — что ему приходилось вступать в борьбу с Норманом, был бы это хоть, по крайней мере, Густав! Но этот простофиля Норман! Ну, уж этому он покажет!

— Добрый вечер, Ида! — начал он, не обращая внимания на сидящего рядом волокиту, который невольно покинул свое место у забора.

Карлсон немедленно занял это место и приступил к ухаживанию. Пока Ида собирала дрова и щепки в мешок, он так широко развивал свое превосходное красноречие, что Норману не удавалось вставить ни полслова.

Но Ида была капризна, как в период перемены луны, она бросала в сторону Нормана несколько слов, которые ловил налету Карлсон и возвращал ей разукрашенными и расписанными.

Однако, красавицу забавляла эта борьба, и она попросила Нормана наколоть ей немного смолистых сосновых лучинок. Не успел счастливец подойти к дверям, как Карлсон перелез через остроконечный забор, раскрыл свой складной нож и принялся колоть сухой сосновый ствол. Через несколько минут собрал он все щепки в носилки для дров, захватил всё своим мизинцем и понес прямо в кухню, куда последовала за ним Ида. Там он встал у косяка двери и так растопырил ноги, что никто не мог уже ни войти, ни выйти.

Норман который не мог найти никакого, предлог, чтобы войти в кухню сначала обошел несколько раз дровяной сарай, грустно размышляя о том, как легко бесстыднику всё удается в жизни, а потом, наконец, удалился. Он сел на край колодца и вылил свою жалобу в звуках шотиша, который он наигрывал на своей гармонике.

Мягкие звуки всё же проникли с тёплым вечерним воздухом мимо косяка двери и достигли милосердного трона возле кухонной плиты. Ида вспомнила вдруг, что ей надо идти к колодцу, чтобы принести профессору воды для питья.

Карлсон пошел за ней, но на этот раз он чувствовал себя немного неуверенным на поле, для него совершенно чуждом. Чтобы разрушить действие чарующего призыва, он взял из рук Иды медный кувшин и начал ей нашёптывать ласковые слова томим страстным и благозвучным голосом, как он только мог. Казалось, что он желал придать словам обольстительную музыку и заставить гармонику аккомпанировать себе.

Но, как только они дошли до колодца, наверху раздался голос хозяйки. Она звала Карлсона, и по голосу её было слышно, что это касалось серьезного дела.

Сначала Карлсон рассердился и не хотел отвечать, но тут сам чёрт подбил Нормана крикнуть во всё горло,

— Тут он, тетка! Сейчас придет.

Отправив в душе коварного музыканта ко всем чертям, победитель вырвался из объятий любви и предоставил наполовину завоеванную добычу более слабому, который мог приписать свое счастье только делу случая.

Старуха позвала еще раз. Карлсон отвечал рассерженным голосом, что идет как только может скорей.

— Не зайдет ли Карлсон и не выпьет ли кофе пополам с водкой? — сказала старуха, стоя перед домом и заслоняя рукой глаза, чтобы разглядеть в летних сумерках, один ли он идет.

Обыкновенно Карлсон всегда рад был выпить кофе с водкой, но в эту минуту он весь кофе и всю водку готов был бы послать к чертям. Однако, отказаться он всё же не мог, и в то время, как со стороны колодца гордо, победоносно и насмешливо раздавался норчепинский карабинерский марш Нормана, ему пришлось идти в стугу.

Старуха была очень приветлива, но Карлсон нашел ее более старой и некрасивой, чем обыкновенно. Чем она становилась дружественнее, тем он делался более угрюмым. В конце концов старуха стала с ним почта ласковой.

— Дело в том, Карлсон, — сказала она, наконец, наливая ему кофе, — что надо к будущей неделе созвать народ на покос. Поэтому мне и хотелось сначала переговорить с Карлсоном.

Звуки гармоники замерли в нежных аккордах трио, Карлсон онемел и прислушался, и потом уже растерянно проговорил.

— Да, да, — сказал он, — на будущей неделе начнется покос.

— И вот поэтому я желала бы, — продолжала старуха, чтобы в субботу Карлсон поехал с Кларой в деревню и пригласил бы народ. Таким образом он будет на людях, себя покажет, а это всегда хорошо.

— Но в субботу я не могу, — ответил Карлсон недовольным тоном — Мне в субботу надо для профессора ехать в Даларё.

— Один разок может поехать и Норман, — заметила старуха и повернулась спиной к работнику, чтобы не видеть выражения его лица.

В это мгновение доносились мягкие, прерываемые паузами звуки гармоники, они, казалось, удалялись и прозвучали далеко среди летней дачи, где запоздавшая ласточка хлопотала вокруг гнезда.

Карлсона бросило в пот, он опрокинул свой кофе с водкой, чувствовал, что грудь его давит что-то похожее на камни, что в голове туман и что нервы расшатались.

— Этого нельзя поручить Норману, — заявил он. — Норман не может выполнять дела профессора… да ему и не поручат.

— Но я спрашивала у профессора, — сразу отрезала старуха, — и он сказал, что в эту субботу у него поручений не будет.

Карлсон был как в заколдованном кругу, старуха поймала его, как мышь, и не оставалось больше норки, куда бы он мог проскользнуть.

Мысли его разбрасывались и он с трудом мог собрать их для обороны. Это заметила и старуха, и поэтому-то она решила месить тесто, пока оно бродит.

— Пусть Карлсон меня выслушает, он не должен огорчаться, когда я ему что-нибудь говорю, я ему желаю добра.

— По-мне пусть тетка говорит хотя бы чёрт знает что, теперь мне всё равно! — воскликнул Карлсон, услыхав, что гармония прозвучала в кустах.

— Я хотела только сказать, что Карлсону не следует снисходить до того, чтобы заигрывать с девушками: это может только дурно кончиться. Да, я знаю это, я это отлично знаю, и если я говорю, то только желая Карлсону добра. Эти городские девушки должны всегда иметь за собой ораву мужчин, чтобы не было чего-нибудь заметно, а потом они тут по-подличают, там кого-нибудь на смех подымут, с одним они пойдут в лес, с другим побегут в кусты. А когда свихнутся, то они возьмут того, кто покладистее. Это уж верно!

— Что мне за дело до того, что делают парни.

— Это не следует принимать в дурную сторону, — успокаивала его старуха. — Но такой человек, как Карлсон, должен был бы подумать о женитьбе, а не бегать за такими девушками. Тут на шхерах много богатых девушек, это я могу ему сказать. И если он будет умен и поведет ловко свои дела, то он, раньше чем думает, сделается своим собственным господином. Поэтому-то Карлсон не должен упрямиться, а слушаться того, что я ему говорю, когда я прошу его поехать к соседям и пригласить их на покос. Пусть он примет то во внимание, что я не всякому бы поручила ехать приглашать от имени нашего дома, я думаю, что сын на меня набросится. Но на это я не посмотрю: если я за кого стою, так уж я сумею его защитить, на это он может положиться.

Карлсон в душе начал успокаиваться, ему пришла мысль, что быть представителем мызы не лишено преимуществ, но он еще был слишком заинтересован, чтобы променять свой пыл на что-то еще неизвестное, ему хотелось прежде чем соглашаться на эту сделку, получить на чаек.

— Таким, как я здесь хожу, я туда ехать не могу, а хорошего платья у меня нет, — сказал он, забросив, таким образом, удочку.

— Платье совсем не так плохо, — заявила старуха, — а если дальше ничто не помешает, то уж мы дело обсудим.

Идти дальше в этом направлении Карлсону не хотелось, он предпочел променять неопределенное обещание на определенное. После различных возражений старухи ему также удалось добиться того, что Норман, как человек, необходимый для того, чтобы точить косы, и для исправления сенных весов, останется дома, тогда как Иду в Даларё повезет Лотта.

Было три часа утра в самом начале июля месяца. Уже из дымовой трубы клубится дым, и кофейник стоит на огне. Все в доме в движении. Снаружи на дворе накрыт длинный стол.

Косцы прибыли накануне к вечеру и провели ночь на сеновале и в сарае. Двенадцать прибывших из шхер, вооруженных косами и точильными камнями, в белых рубашках под жилетами и соломенных шляпах, расположились группами перед стугой.

Вот старик из Овасса и старик из Свиннокара, сгорбившиеся от постоянной гребли, вот старик из Асно с длинной геройской бородой, выше других на целую голову, с глубоким и грустным выражением глаз от вечного одиночества среди открытого моря и от несказанного безропотно перенесенного горя, вот житель Фиаллонгера — угловатый и полу-искривленный, как морская сосна, растущая там на последней шхере, вот этот — из Фиверсатора, худой, выветренный, сухой, как кофейное зерно, вот судостроители по ремеслу из Кварноера, вот первые охотники на тюленей из Лонгкарга, а вот поселянин из Арно, с сыном.

Вокруг них и между ними движутся девушки, с выпущенными рукавами рубах, со связанными на груди платками, в светлых бумажных платьях и с платками на голове. Они сами принесли с собой заново выкрашенные во все цвета радуги грабли.

Кажется, что они собрались для праздника, но не для работы. Старые щелкали их пальцами по талии и обращались к ним с задушевными словами. Но парни пока ранним утром держались в стороне, они ожидали вечера с его сумерками, с танцами и музыкой, чтобы начать свое любовное заигрывание.

Солнце уже с четверть часа как взошло, но еще поднялось недостаточно высоко над верхушками сосен, чтобы осушить росу на траве. Бухта сияла, как зеркало, окруженная теперь светло-зеленым камышом, среди гоготанья старых уток раздавался писк недавно вылупившихся утят, там в стае уклеек вылавливали себе рыбок чайки, как бы плывущие на парусах большие, ширококрылые, снежно-белые, как гипсовые ангелы на церкви, в дуплах дубов проснулись сороки и заболтали и загалдели о большом количестве белых рукавов рубашек, которые они увидели возле дома, в кустарнике закуковала кукушка так страстно и неистово, как будто при появлении первого стога сена настанет конец времени сватовства, внизу в ржаном поле стрекотала и трещала луговая трещотка, а наверху, на горе, прыгала собака и приветствовала старых знакомых.

Белые рукава рубах и белые кокетки сияли при свете солнца, застилали собой кофейный стол, на котором звенели чашки и блюда, стаканы и кружки. Началось угощение.

Обыкновенно робкий, Густав теперь исполнял обязанности хозяина, чувствуя известную уверенность среди старинных друзей отца, он оставил Карлсона в тени и сам распоряжался водочной бутылью.

Но Карлсон, который завязал со всеми знакомство во время пригласительной поездки, держал себя как дома, как старший домочадец или гость, и за ним ухаживали. Так как он был старше Густава лет на десять и отличался мужественным видом, то одерживал над ним верх, тем более, что Густав не мог быть иным, как ‘малым’ в главах тех, которые еще были на ‘ты’ с его отцом.

Кофе был выпит, солнце поднялось, ветераны двинулись вниз к большому лугу с косами на плечах, парни и девушки пошли за ними вслед.

Густая, как мех, трава поднималась до бедер мужчин. Карлсону приходилось давать объяснения по поводу нового способа луговодства, он рассказывал о том, как он убрал прошлогоднюю сухую листву и траву, как он сравнял кротовины, как засеял вымерзшие плешины и как поливал луг навозной жижей.

Затем он, как военачальник, распределил свой полк, предоставил старикан и людям более почтенным почетные места, а сам занял последнее место, — следовательно, не затерялся в толпе.

Итак, начался бой. Две дюжины косцов с белыми рукавами рубах, напоминающих лебяжий перелет, следовали по пятам один за другим, а за ними в расстроенном порядке, как стая морских ласточек, капризно порхающих в разные стороны, но всё же державшихся одной кучкой, шли с граблями девушки, каждая за своим косцом.

Косы звенели, и мокрая от росы трава падала кучками. По обеим сторонам косцов лежали все летние цветы, занесенные сюда из леса и из кустарника: маргаритка и кукушкины слезки, смолевка и подмаренник, полевая гвоздика, чечевица, воробьиное семя, прикрыт, кашка и все луговые травы. Пахло медом и кореньями, перед смертоносным строем взлетали роями пчелы и шмели. Кроты, услыхав грохот над хрупкой кровлей, забирались глубоко в землю. Кольцовый уж испуганно заполз в канаву и исчез в маленькое отверстие, не шире каната. Высоко над бранным полем взвилась парочка жаворонков, гнездо которых кто-то раздавил каблуком.

В виде арьергарда семенили скворцы, чтобы подобрать и расклевать всякого рода насекомых, валявшихся среди скошенной травы под жгучими лучами солнца.

Первая полоса была уже проложена до полевой межи. Борцы остановились и, опираясь на древки кос, любовались на разорение, которое они оставляли за собой. Они вытерли пот с лица и вынули по щепотке табаку из своих медных табакерок. В это время девушки поспешили встать во фронт.

Затем опять пускаются они по зеленому, цветочному морю, колыхающемуся под дуновением утреннего ветерка, то окрашенному яркими цветами, когда клейкие стебли и головки цветов ложились на волны белой медоносной травы, то сплошного зеленого цвета, распростертому как море в минуты полного штиля.

В воздухе чувствуется праздник, а в работе соревнование, косцы скорей готовы упасть под солнечным ударом, чем бросить косы.

За Карлсоном идет с граблями Ида, и так как он последний в ряду, то ему легко, не подвергая опасности свои икры, хвастливо оглядываться назад и перекидываться с ней словечками. Норман же у него под наблюдением наискось от него, стоит тому кивнуть глазом на юго-восток, как раздается не столько доброжелательное, сколько недружелюбное предостережение:

— Береги ноги!

Когда пробило восемь часов, то заливной луг уже лежал как бороненое поле, гладкое как ладонь, а скошенная трава упала длинными рядами. Теперь производится осмотр сделанной работы и оцениваются удары. Над Рундквистом производится суд, отлично видно, как он шел, можно было подумать, что там плясали слоны. Но Рундквист защищает себя: ему приходилось наблюдать за девицей, которую ему дали, потому что еще случается, что девушки за ним бегают.

Теперь сверху раздался призывный крик Клары к завтраку, бутыль с водкой блестит на солнце, и починается жбан со слабым пивом, на ровной скале дымится горшок с картофелем, на блюдах аппетитно лежит горячая килька, подано масло, нарезан хлеб, разливают по стаканам водку, — завтрак в полном разгаре.

Карлсона восхваляют, и он опьянен победой, Ида тоже к нему благосклонна, и он ухаживает за ней с усердием, которое бросается в глаза, да, она действительно выделяется красотой среди всех.

Старуха, хлопочущая с блюдами и тарелками, часто проходит около обоих слишком часто, так что это заметила Ида. Но Карлсон обратил на нее внимание только тогда, когда она тихонько пихнула его в спину локтем и шепотом сказала:

— Карлсон должен быть хозяином и помогать Густаву! Он должен быть здесь как у себя дома!

Взоры и внимание Карлсона направлены исключительно на Иду, и он от старухи отделался шуткой. Но вот является Лина, нянька профессора, и напоминает Иде, что ей пора идти домой, убирать комнаты.

Смущение и грусть обнаруживается у мужчин, а девушки, видимо, не опечалены.

— Кто же будет за мной сгребать, если у меня отнимают девушку? — крикнул Карлсон тоном деланного отчаяния, за которым он старался скрыть действительное недовольство.

— Почему же не тетка? — отвечал Рундквист.

— Тетка должна сгребать! — закричали хором все мужчины. — Пусть идет тетка и сгребает!

Старуха отбивается, махая фартуком.

— Что стану я, старая баба, делать среди девушек? — говорит она. — Нет! Никогда! Никогда! С ума вы сошли!

Но сопротивление подстрекает.

— Возьми старуху, — шепчет Рундквист, что заставляет Нормана рассмеяться, а Густава сделаться темнее ночи.

Выбора нет. Среди шума и смеха спешит Карлсон домой за граблями старухи, вероятно, сложенными где-нибудь на чердаке. Вслед за ним бежит старуха.

— Нет! Ради Бога, — кричит она. — Он не должен рыться в моих вещах.

И так исчезают оба, а остающиеся изощряются в громких и едких замечаниях.

— Я нахожу, — говорит, наконец, Рундквист, — что их слишком долго не видно. Пойди-ка, Норман, посмотри, что там случилось!

Шумное одобрение побуждает остряка продолжать в том же духе.

— Что они там наверху могли бы делать? Это чересчур! Знаете ли, я прямо начинаю беспокоиться.

У Густава посинели губы, но он принудил себя улыбнуться, чтобы не отличаться от других.

— Бог да простит мои прегрешения, — продолжал всё в том же тоне Рундквист, — но дольше я этого вынести не могу. Я должен посмотреть, что они оба там делают.

В это мгновение показывается перед домом Карлсон со старухой, он несет грабли. Это красивые грабли, с нарисованными на них двумя сердечками и надписью:

‘Anno 1852’. Когда старуха была невестой, ей Флод сам сделал и подарил эти грабли. Без тени болезненной сентиментальности указывает она на помеченный год.

— Это было не вчера, — говорит она при этом, — когда Флод сделал мне эти грабли…

— И когда ты легла на брачную кровать, тетка, — заметил старик из Свинокера.

— Она могла бы это и еще повторить, — добавил тот, что из Овассы.

— Шесть недель нельзя венчать старых поросят, а два года — старых вдов, — пошутил прибывший из Фиаллонгера.

— Чем суше трут, тем он скорей воспламеняется, — вставил малый из Фесверсатра.

И каждый швырял щепку в огонь. Старуха, улыбаясь, оборонялась, старалась принять приятное выражение лица и шутила в ответ: сердиться было бы бесцельно.

Потом косцы пошли вниз по болотистому лугу. Там высоко, как сосновый лес, выросла осина, а вода достигала мужчинам до голенищ. Девушки сняли с себя чулки и башмаки и повесили их на забор.

Старуха так прилежно сгребала за Карлсоном, что даже опередила других. Иногда раздавались еще шуточки по поводу ‘молодой парочки’, как их прозвали.

Так настал час обеда, а затем и вечер.

Пришел музыкант с своей скрипкой, ток был прибран и подметен.

Когда село солнце — начались танцы.

Карлсон с Идой открыли бал, черное платье Иды было на груди вырезано четырёхугольником, лиф украшали белые манжеты и воротник Марии-Антуанеты. Ида стояла среди крестьянских девушек, как достойная зависти дама, старики глядели на нее со страхом и холодностью, парни — с вожделением.

Один Карлсон умел танцевать новый вальс, поэтому Ида танцевала с ним охотно, после того как неудачно попробовала пройтись с Норманом. Будучи, таким образом, вышиблен с поля, он в довершение своего несчастья вздумал взяться за гармонию, чтобы излить в ней свое наболевшее сердце и, быть может, в надежде поймать на этом последнем намазанном клеем прутике изменчивую птичку, несколько недель тому назад казалось ему, что она у него в руках, но скоро она опять вспорхнула на крышу и чирикала с другим.

Карлсон нашел этот аккомпанемент совершенно излишним, так как самолично пригласил настоящего музыканта, тем более, что малозвучная гармония не сливалась с звуками скрипки, а только сбивала такт и вносила беспорядок в танцы. Карлсон обрадовался случаю уязвить соперника, тем более, что и все находили, что гармония мешает.

— Эй, ты! — крикнул он изо всех сил через ток забившемуся в уголок злополучному влюбленному, — завяжи-ка кожаный мешок! Убирайся и, коли надулся, выпусти воздух!

Всеобщее мнение приговорило виновного взрывом дружного смеха. Однако, несколько выпитых рюмок водки бросились в голову Нормана, и белая вставка Иды возбудила в нём неожиданную храбрость. Он и не подумал исполнить требование.

— Эй, ты! — крикнул он в ответ Карлсону, неожиданно перешедшему к своему наречию, который смехотворно действовал на обитателей горной Швеции. — Ты приходи на двор, там уж я тебе поищу блох в твоей свинячьей шкуре.

Карлсон считал свое положение не настолько угрожающим, чтобы перейти на кулаки, а остался в границах невинной словесной борьбы.

— Что это за удивительная свинья, у которой водятся блохи?

— Она, видимо, происходит из Вермланда, думаю я! — ответил Норман.

Это было оскорблением национального достоинства, в поисках уничтожающего слова, которое как раз не приходило в эту минуту на ум, Карлсон бросился на неприятеля, схватил его за куртку и отшвырнул его во двор.

Девушки встали в воротах, глядя на столкновение, но никому и в голову не приходило в это вмешаться.

Норман был мал ростом, но коренаст, а Карлсон был выше ростом и более грубого сложения. Он сбросил с себя верхнее платье, за которое опасался, и борцы бросились один на другого, Норман головой вперед, как научили его молодые лоцманы. Но Карлсон схватил его, нанес ему подлый удар ногой вниз живота, и Норман, как свернувшийся еж, повалился на навозную кучу.

— Нечестивец! — крикнул он, не будучи больше в состоянии защищаться кулаками.

Карлсон кипел от ярости, не находя достаточно сильного ругательства, он надавил коленкой грудь Нормана и принялся бить побежденного по лицу. Тот плевал на него, кусал его, но под конец получил целую пригоршню сена в рот.

— Теперь уж я почищу тебе немытую морду! — кричал не своим голосом Карлсон и, вытащив из навозной кучи пучок соломы, стал им натирать несчастному лицо так, что из носа полилась кровь.

Это раскрыло рот взбешенному Норману, он бросил весь свой запас ругательств в лицо победителю, который всё же не мог завязать побежденному язык.

Музыкант замолчал, танцы прекратились. Зрители делали свои замечания по поводу исхода кулачной борьбы и ругани и так же спокойно смотрели и слушали, как бы присутствуя при борьбе или танцах. Однако старики нашли, что поведение Нормана было не вполне правильное, не соответствовало старым взглядам. Вдруг раздался крик, взволновавший всю толпу и вырвавший ее из оцепенения:

— Он вытянул нож! — закричал кто-то.

— Нож! — откликнулась толпа зрителей — Не надо ножа! Долой ножи!

Борцов окружили. Нормана, которому удалось раскрыть свой складной нож, обезоружили и поставили на ноги, после того как оттащили от него Карлсона.

— Драться на кулаки вы, парни, можете, но не на дожах, — сказал в заключение старик из Сваннокара.

Карлсон надел свое верхнее платье и застегнул его сверх разодранной куртки. У Нормана висел разорванный рукав рубашки, лицо его было грязно, окровавлено, и он счел более благоразумным удалиться, чтобы не показываться девицам в своем поражении.

С радостной уверенностью победителя и более сильного вернулся Карлсон на танцевальный круг, чтобы, проглотив предварительно хороший глоток водки, продолжать ухаживание за Идой, встретившей его любезно, почти с восхищением.

Снова, как работает заведенная молотилка, возобновились танцы. Наступили сумерки. Пили водку вкруговую, и никто не обращал внимания на то, что делают соседи. Поэтому Карлсон и Ида могли покинуть ток и дойти до кустарников без того, чтобы кто-либо обратился к ним с дерзкими вопросами. Но только успела девушка перелезть через забор, а Карлсон стоял еще на заборе, как, не видя никого в темноте, услышал голос старухи:

— Карлсон! Не здесь ли Карлсон?! Пусть он придет, протанцует один круг со своей сгребальшицей.

Но Карлсон ни слова не ответил, а быстро соскользнул с забора и тихо, как лиса, пополз в кусты.

Однако, старуха увидела его и разглядела, кроме того, белый платок Иды, которым она перевязала себе талию, чтобы уберечь платье от прикосновения потных рук. Позвав еще раз, но не получая ответа, она перелезла через забор и пошла за ними в кусты.

Было совершенно темно на тропинке под кустами орешника. Она могла лишь разглядеть что-то белое, что тонуло в окружающей темноте, и, наконец, опустилась на землю среди длинной темной аллеи. Она хотела-было побежать туда, но в эту минуту раздались у забора новые голоса — один грубый, другой звонкий, но оба заглушенные, а когда она подошла ближе, то голоса перешли в шепот. Густав и Клара перелезали через забор, хрустевший под Густавом, приподнятая двумя сильными руками, Клара спрыгнула с забора вниз.

Старуха спряталась в кустах, пока парочка, обнявшись, проследовала мимо неё, напевая, целуясь, порхнули они, как она когда-то порхала, напевала и целовалась.

Еще раз заскрипел забор, и как молодые телята проскочил парень из Кварноера и девушка из Фиеллонгера. Вскочив на забор, с раскрасневшимся от танцев лицом и смеясь во весь рот, показывая свои белые зубы, она подняла руки и скрестила их на затылке, как бы желая броситься вперед: затем с громким смехом и с раздувающимися ноздрями бросилась она действительно в объятия парня, он приветствовал ее протяжными поцелуями и унес в темные кусты.

Старуха стояла за кустом орешника и видела, как одна парочка за другой приходили, уходили, возвращались. Совсем как во времена её молодости. И старый огонь, уже в продолжение двух лет покрытый золой, снова загорелся.

Тем временем смолкла скрипка. Было за полночь, и слабо засветилась на севере над лесом утренняя заря. На току раздались более громкие голоса, со стороны луга доносились отдельные крики ‘ура’, указывающие на то, что танцующие разошлись и что для косцов наступило время возвращения домой.

Старухе надо было вернуться, чтобы со всеми проститься.

Дойдя до дороги в лощине, где начало настолько светать, что можно было разглядеть зеленую листву, она, увидела как на самом верху дороги появились, держась за руку как бы для нового танца, Карлсон и Ида. Побоявшись, что ее застигнут здесь на зеленой дорожке, она повернулась и быстро пошла к забору, чтобы прийти домой раньше чем уедут гости.

Но на противоположной стороне забора стоял Рундквист и всплеснул руками, увидав старуху, которая закрывала лицо фартуком, чтобы не показать того, как ей было стыдно.

— Нет! И тетка была в лесу? Я и то говорю, что на старух тоже нельзя положиться, как и на…

Она дальше не слушала и спешила как можно скорей к стуге.

Там её уже хватились и приветствовали криками, рукопожатиями и выражениями благодарности за хорошее угощение, а затем все простились.

Когда снова настала тишина и были созваны из луга и из рощи беглецы, — при чём нашлись не все, — старуха пошла спать, но долго еще она лежала и прислушивалась, не услышит ли она, как Карлсон будет подниматься вверх по лестнице в каморку.

Глава IV

Сено было свезено под крышу, рожь и пшеница убраны. Подошел конец лета, и всё в общем прошло благополучно.

— Малому везет! — говорил Густав про Карлсона, которому не без основания приписывали улучшение благосостояния.

Начался прибой кильки, и все мужчины, за исключением Карлсона, отправились на внешние шхеры, когда подошло время семье профессора возвращаться домой ко времени открытия оперы.

Карлсон взял укладку вещей на себя и бегал целый день в разные стороны всё с карандашом за ухом, он выпивал пиво то у кухонного стола, то возле шкафа с провизией, то на крыльце. Тут он получал ставшую ненужной соломенную шляпу, там пару изношенных парусинных башмаков, трубку, невыкуренные сигары с наконечником, пустые коробки и бутылки, удилища, жестянки, пробки, парусное полотно, гвозди, всё, что нельзя было взять с собой или что оказывалось лишним.

Много падало крох со стола богачей, и все чувствовали, что отсутствие отъезжающих будет ощутительно, — начиная с Карлсона, терявшего свою возлюбленную, и кончая курами и поросятами, которые перестанут получать праздничные обеды с господской кухни. Менее всего горька была печаль покинутых Клары и Лотты, несмотря на то, что они не раз получали хороший кофе, когда приносили наверх молоко, — они всё же сознавали, что для них весна вернется лишь тогда, когда осень удалит соперниц.

Поднялось волнение на острове, когда после полудня причалил пароход, пришедший за дачниками, потому что еще ни разу не было случая, чтобы пароход приставал к острову.

Карлсон руководил причаливанием, давал приказы и указания, пока пароход старался подойти к мосткам. Но при этом он ступил ногой на почву, которая удерживать его не могла, потому что морская жизнь была ему совсем незнакома, и в то самое мгновение, когда была брошена веревка и он желал в присутствии Иды и господ выказать свою ловкость, он получил по голове удар канатом, так что с него сбило фуражку, которая упала в море. В ту же самую минуту он вздумал потянуть за трос и поймать фуражку, но нога попала в какую-то щель, он несколько раз припрыгнул и упал, что вызвало ругань со стороны капитана и насмешки матросов. Ида, недовольная неловкостью своего героя, отвернулась, она готова была расплакаться, так ей было за него стыдно. При входе на сходни она сухо с ним простилась, пока он старался удержать ее руку и желал поговорить о будущем лете, о переписке и об её адресе, сходни стали вырывать у него из-под ног: он подался всем телом вперед, и мокрая фуражка скользнула на затылок, а с мостика раздался громкий окрик штурмана:

— Бросить ли ты, наконец, канат!

Новый залп отборных ругательств обрушился на несчастного влюбленного раньше, чем ему удалось освободить причал.

Пароход отошел и спустился по проливу, а Карлсон, как собака, хозяин которой уезжает, побежал по берегу, прыгая по камням, спотыкаясь о корни, чтобы попасть скорей на мыс, где у него за кустом ольхи было спрятано ружье для выстрела в виде прощального приветствия. Но надо думать, что он с кровати встал левой ногой, потому что в ту минуту, как раз когда проходил пароход и он хотел выстрелить из высоко приподнятого ружья, оно дало осечку. Он бросил ружье в траву, вытащил платок из кармана и начал им махать, побежал вдоль берега, махая голубым платком, кричал ‘ура’ и сопел изо всей мочи.

Но с парохода никто не отвечал, ни одна рука не поднялась, ни один платок не развевался в воздухе. Ида исчезла.

Он же неутомимо, неистово бежал через гранитные глыбы, попадал в воду, ударялся об ольховые кусты, добежал до плетня, наполовину проскочил через него, так что изодрался о колья. Наконец в ту минуту, когда пароход огибал мыс, он добежал до Камышовой бухты, не соображаясь с тем, что делает, он прыгнул в воду, еще раз замахал платком, и из его груди вырвалось последнее отчаянное ‘ура’. Пароход исчезал за камышами, но Карлсон еще разглядел, как профессор замахал шляпой на прощанье. Затем пароход скрылся за лесом, потянув за собой сине-желтый флаг с изображенным на нём почтовым рожком, который еще раз промелькнул между ольхами. Затем уже всё исчезло, только еще длинная полоса черного дыма сталась по воде и омрачала воздух.

Карлсон побрел, плюхая по воде, к берегу и поплелся за ружьем. Он со злобой во взоре взглянул на него, как будто вместо ружья он видел перед собой ту, которая покинула его. Он встряхнул полку, надел новую капсюлю и выстрелил.

Потом он опять вернулся на пристань и вновь представил себе всю сцену, как он, подобно паяцу, прыгал по доскам на мостках, он услышал снова ругань и взрывы смеха, вспомнил смущенный вид Иды и её холодное рукопожатие, он еще ясно чувствовал чад от каменного угля и машинного сала, запах от масляной краски, покрывающей пароход.

Пароход явился сюда в его будущие владения и привез с собой горожан, которые презирали его, которые в одно мгновение сорвали его с лестницы, по ступеням которой он успел уже довольно высоко подняться, которые — и что-то защемило у него в горле — унесли всё счастье, всю радость проведенного лета.

Он взглянул на мгновение на воду, которую пароходные винты привели в кипение, на поверхности которой виднелись клоки сажи и масляные звезды, сиявшие всеми цветами радуги, как старое оконное стекло. В незначительное время успело чудовище изрыгнуть из себя всевозможную нечисть и этим загрязнило светло-зеленую воду: пивные пробки, яичные скорлупки, кружочки лимона, кончики от сигар, обгорелые спички, клочки бумаги, которою играла уклейки. Казалось, что сюда провели отводные каналы всего города и бросали здесь всю нечисть и все отбросы.

Одну минуту ему сделалось жутко на душе от мысли, что если он действительно захочет последовать за своей возлюбленной, то ему надо отправиться в город, в эти улицы, с этими проточными каналами, где дорогая поденная плата и тонкие платья, газовые фонари, красивая магазинные выставки и девушки с воротничками, рукавчиками и башмаками на пуговках, где имеется всё, что заманчиво. Но он также ненавидел город, где он всегда будет последним, где смеются над его наречием, где тонкая работа не по его грубой руке, где ни к чему непригодны его сила и ловкость. А всё же приходилось ему помышлять о городе, потому что Ида сказала, что за простого работника она замуж не пойдет, а хозяином ему не бывать никогда!

— Разве никогда?

Свежий ветер всё крепчал и заволновал воду, она ударялась о сваи мостков, смывала грязь, а ветер рассеял дым и очистил вечернее небо. Шум ольховых веток, плеск волн, дерганье привязанных лодок — всё это рассеяло его мысли. Закинув ружье за плечо, пошел он домой.

Дорога шла по пригорку среди кустов орешника, над нам высилась еще стена серого камня, поросшая соснами, там он еще ни разу не был.

Подстрекаемый любопытством, пополз он среди папоротников и дикой малины и скоро очутился на самом верху, на большой серой скале, на которой установлен был морской значок.

Перед ним лежал освещенный солнечным закатом остров, одним взглядом мог он окинуть его леса и пашни, луга и дома, а за ним высились холмики, скалы шхеры вплоть до открытого моря. Это был большой клок прекрасной земли, а также вода, камни, деревья, и всё это могло ему принадлежать, если только он протянет руку, одну только, а другую, направленную к тщеславию и бедности, отведет назад. Не нужно было искусителя, который бы стоял возле него и упрашивал его пасть на колени перед этой картиной, освещенной чарующими лучами заходящего солнца, на которой синие воды, зеленые леса и желтые пашни сливались в радугу и которая омрачила бы более острый разум, чем тот, которым отличался деревенский работник.

Раздраженный намеренным пренебрежением вероломной, забывшей через каких-нибудь пять минут последнее обещание ему на прощанье помахать платком, настолько оскорбленный ругательствами заносчивых городских невеж, как будто его побили палкой, восхищенный видом жирной земли, богатых рыбою вод и теплых хижин — он принял решение: сделать последнюю попытку, самое большее две, чтобы испытать коварное сердце, пожалуй уже позабывшее его, а уж потом взять то, что можно было, без кражи, просто взять.

Когда он, придя домой, увидел пустую большую стугу, опущенные шторы, лежащие вокруг солому и пустые ящики, ему что-то сдавило горло, как будто он подавился куском яблока.

Запрятав в мешок все полученные им на память от уехавших дачников вещи, он по возможности тихо прокрался в свою каморку. Там он скрыл свои сокровища под кровать, сел к письменному столу, достал бумаги и перо и приготовился писать письмо.

Первая страница представляла из себя излияние целого потока слов, частью из своего собственного запаса, частью извлеченных им из ‘Сказок’ и из ‘Шведских народных песен’ Афцелиуса, эти книги произвели на него сильное впечатление, когда он прочел их у управляющего в Вермланде.

‘Дорогой, любимый друг! — начал он. — Сижу я один в своей каморке и страшно тоскую о тебе, Ида. Я помню, как ты сюда приехала, будто это было вчера: мы сеяли яровое, а в кустах куковала кукушка. Теперь осень, и парни выехали на шхеры за килькой. Я бы не так тосковал, если бы ты не уехала, не простившись еще раз со мной, с парохода, как это любезно сделал профессор, стоя на палубе. Без тебя сегодня вечером пусто как в бездне, и это главным образом причина тому, что горе мое так тяжело давит меня. Тогда, во время танцев по случаю покоса, ты мне кое-что обещала. Помнишь ли, Ида? Я помню так ясно, как будто оно у меня записано, но я в состоянии и сдержать то, что обещал. Но не все в состоянии так поступить, однако это всё равно, и я не строг к тому, как относятся ко мне люди, но кого я раз полюблю, того уж не забуду, это я хотел бы сказать’.

Грусть, вызванная разлукой, улеглась, но зато возбудилось чувство горечи, всплыл страх перед неизвестными соперниками и искушениями большого города с его удовольствиями. Сознавая, что он лишен возможности бороться против искушения, которого он боялся, он прибегнул к благородным чувствам. В нём тут же пробудились старинные воспоминания того времени, когда он был странствующим проповедником. Он сразу стал высокопарен, строг, исполнен нравственности, словом, превратился в мстителя, устами которого говорит другой.

‘Когда я, — писал он, — думаю о том, как ты теперь одна в большом городе без поддержки верной руки, которая бы отстраняла от тебя всё опасное и все искушения, когда я думаю о всех греховных случайностях, делающих путь широким, а поступь шаткой, то я чувствую укол в сердце, мне тогда кажется, что я виноват перед Богом и перед людьми в том, что отпустил тебя в сети греха. Я должен был бы быть тебе отцом, Ида, и ты доверилась бы старому Карлсону, как настоящему отцу…’

Слова ‘отец’ и ‘старый Карлсон’ смягчили его, и он вспомнил последние похороны, на которых он присутствовал.

‘… отцу, в сердце и на устах которого неизменное снисхождение и всепрощение. Кто знает, сколько еще времени проживет старый Карлсон (он уже полюбил это слово), кто знает, не сочтены ли его дни, как капли вода в море и звезды на небе, быть может, он раньше, чем мы этого ожидаем, будет лежать, как высушенное сено… Тогда, быть может, кто-нибудь, кто теперь об этом не думает, пожелает его откопать. Но будем надеется и будем молиться о том, чтобы он дожил еще до того дня, когда снова из-под земли покажутся цветы и в наших местах снова раздастся воркотание горлицы. Тогда настанет дорогое время для того, кто теперь стонет и вздыхает и кто хотел бы повторять слова псалмопевца…’

Он забыл, что поет псалмопевец, и ему пришлось достать из ящика Библию и начать ее перелистывать. Но надо было выбирать между сотней псалмов, а Клара уже звала к ужину. Ему, следовательно, надо было из массы выбрать один, и он написал так:

‘Пастбища и в пустыне тучны, а кругом пригорки веселят глаз. На выгонах пасутся овцы, а нивы густо поросли хлебом, так что люди ликуют и поют’.

Перечитав это место, он нашел в нём удачный намек на преимущества деревенской жизни перед городской, а так как именно это было больным местом, то он решил к нему больше не прикасаться, а предоставить намеку говорить самому за себя.

Потом он подумал о том, что бы ему еще написать, но почувствовал себя усталым и голодным, он, как-никак, не мог скрыть от себя, что в конце концов всё равно, что бы он ни писал, но Ида для него потеряна до возвращения весны.

Поэтому он подписал ‘верный и преданный’ и пошел вниз в кухню ужинать.

Стало темно, и поднялся сильный ветер. Старуха, казавшаяся взволнованной, пришла и села к столу, у которого уселся Карлсон, зажегший перед этим сальную свечку.

Девушки молча и в ожидании ходили от печки к столу.

— Карлсону надо сегодня выпить стакан водки, — сказала старуха. Я вижу, что ему это будет полезно.

— Да, да! Было нелегко втащить все вещи на судно, — ответил Карлсон.

— Поэтому-то ему теперь следует отдохнуть, — заметила старуха и пошла за бутылкой. — Но что же это сегодня за ветер! Он дует с востока. Трудно эту ночь придется парням с сетями.

— В этом я им помочь не могу. Я над погодой не властен! — сказал Карлсон, как бы отрезая нитку. — Но на будущей неделе, должно быть, будет хорошо, тогда я соберусь в город на рыбацкой лодке, чтобы самому переговорить с рыботорговцем.

— Так, так! Вот он что хочет, Карлсон!

— Да, я нахожу, что парни не устанавливают настоящей цены на рыбу. Это от чего-нибудь да должно зависеть, кто бы ни был в этом виноват.

Старуха схватилась пальцами за стол и подумала, что не торг рыбой, а другое дело тянет его в город.

— Гм..! — промолвила она. В таком случае не будет ли он так любезен и не навестит ли профессора?

— Да! охотно, если успею. Он между прочим забыл здесь корзину из-под бутылок…

— Как-никак, а это славные люди… Не Карлсон еще кофе, разбавленного водой?

— Спасибо, тетка! Да, это хорошие люди, и я думаю, что они опять вернутся, по крайней мере, я слышал это от Иды.

С большим удовольствием произнес он это имя и вложил в него всю силу своего чувства. Старуха почувствовала при этом, насколько он ее покорил, жар бросился ей в лицо, глаза запылали.

— Я думала, что всё кончено между ним и Идой, — пролепетала старуха.

— Нет, избави Бог! Далеко до этого! — ответил Карлсон, который отлично сознавал, как ему тянуть за шнур, и знал, что к концу прикреплен крючок.

— Что же, собираетесь жениться?

— Несомненно, когда подойдет время. Но я сначала должен найти себе новое место.

Испуганное лицо старухи дрогнуло, а исхудалая рука всё держала стол, как рука горячечного больного теребит простыню.

— Он собирается нас оставить? — решилась она вымолвить дрожащим, безжизненным голосом.

— Когда-нибудь должно же это случиться, — отвечал Карлсон. — Рано или поздно всякому хочется стать своим собственным господином, и никто не согласится утомлять себя, работая для других, не имея чего-либо впереди.

Вошла Клара с киселем, и Карлсону вдруг захотелось с ней пошалить.

— Ну-с, Клара, не боитесь ли вы сегодня спать ночью одни, так как парней нет дома? Быть может, вы желаете, чтобы я к вам спустился и провел с вами ночь?

— Ах, не надо этого! — отвечала Клара.

На одно мгновение в кухне воцарилось молчание. Слышно было, как ветер бушевал в лесу, рвал листья с берез, раскачивал плетень, теребил флюгер и дождевой жёлоб на крыше. Порою вихрь ветра врывался в дымовую трубу, вгонял в кухню дым и огонь из печки, так что Лотте приходилось закрывать рукою глаза и рот.

Когда на мгновение стих ветер, то слышно было, как билось открытое море о восточный мыс. Вдруг на дворе залаяла собака, и слышно было, как лай удаляется, казалось, что собака побежала кого-то встречать с приветом или с угрозой.

— Пусть Карлсон посмотрит, кто там, — сказала старуха.

Он встал и направился к двери. Перед ним открылась такая густая тьма, что, казалось, ее можно ножом резать, ветер так ударил его, что волосы поднялись на голове, как стручки с горохом. Он позвал собаку, но лай раздавался теперь уже на заливном лугу и звучал дружественно, как будто животное узнало человека.

— Так поздно еще идут гости, — сказал Карлсон старухе, появившейся в дверях. — Кто бы это мог быть? Надо мне пойти, посмотреть. Клара, зажги фонарь и дай мне мою шапку!

Он взял фонарь и начал, борясь с ветром, пробираться к лугу, шел по направлению лая и дошел до сосновой рощи, отделяющей луг от берега. Лай замолк, посреди шума и скрипа сосен слышно было, как стучали железные гвозди сапог по скалам, хрустели ветки, которые ломал кто-то, искавший дорогу, брызгала вода из луж, слышались проклятья в ответ на визг собаки.

— Кто там? — крикнул Карлсон.

— Пастор! — отвечал хриплый голос.

Промелькнула искра, произведенная ударом железного каблука о гранитную плиту, и Карлсон разглядел в темноте спускающегося с пригорка маленького, широкоплечего человека. Грубое, жесткое лицо обрамляли серые, растущие в диком беспорядке бакенбарды, и оживляли его маленькие, острые глазки с похожими на старый мох ресницами.

— Адские дороги здесь у вас на острове! — заворчал он вместо приветствия.

— Господи Иисусе! вы ли это, господин пастор? В пути в такую собачью погоду? — почтительно сказал Карлсон в ответ на приветственное ругательство своего духовника.

— Но где же лодка?

— Я на рыбацкой лодке, и ее привязывает Роберт к пристани. Скорей бы дойти до дому, а то сегодня ветер такой, что всё тело пронизывает. Ну-с вперед! Марш!

Карлсон пошел вперед с фонарем, пастор следовал за ним, а собака тем временем обнюхивала кругом кусты, в которых только что скрылся тетерев, поднявшийся с болота.

Старуха вышла на двор по направлению света фонаря. Узнав пастора, она очень обрадовалась и приветствовала его.

Пастор собирался отвезти в город рыбу, но дорогой его захватил шторм, и это принудило его причалить к берегу. Он ругался и проклинал судьбу, так как не поспеет вовремя попасть в город и сбыть рыбу.

— Теперь все черти в море и гоняются за каждой рыбкой, живущей в воде.

Старуха хотела провести его в комнату, но он прошел прямо на кухню, предпочитая всему печку, так как тал он мог высушиться.

Однако тепло и свет, казалось, не особенно хорошо подействовали на пастора, он заморгал глазами, как бы желая прийти в себя, в то время как снимал с себя мокрые сапоги. Карлсон помог ему снять с себя серовато-зеленую куртку, подбитую овчиной. Скоро сидел пастор в шерстяной фуфайке и в одних чулках у обеденного стола, который старуха прибрала и на который поставила кофейный прибор.

Кто не знал пастора Нордстёма, не подумал бы, что за этой внешностью жителя стокгольмского архипелага скрывается духовное лицо — настолько тридцатилетняя служба пастором на шхерах изменяла человека, когда-то бывшего изящным, когда он приехал из Упсальского университета. До крайности скудное содержание принудило его искать добавочных средств к пропитанию в море и в пашне, а так как и этого не хватало, ему пришлось прибегнуть к добровольной поддержке прихожан, с которыми он ладил благодаря своей обходительности и тому, что он умел приспособляться к окружающей среде.

Однако доброе расположение прихожан выказывалось главным образом в подношениях кофе, разбавленного водкой, и в угощении, что производилось на месте и потому не могло служить к возвышению благосостояния пасторского дома, а, напротив, скорей невыгодно действовало на физическое и нравственное состояние пастора. Кроме того жители шхер знали отлично, по собственному опыту, как в жизни на море счастие помогает только тому, кто сам о себе печется, они точно так же были неспособны установить связь между сильным восточным ветром и догматами аугсбургского исповедания. Поэтому они мало думали о маленькой деревянной часовне, которую они выстроили. Поездки в церковь, осложненные продолжительной греблей, зачастую невозможные вследствие неблагоприятного ветра, были скорей своего рода веселым базаром, где встречались знакомые, совершались сделки, узнавались новости. И пастор представлял из себя единственное начальство, с которым жители приходили в сношение, лэнсман, исправлявший обязанности полицейской власти, жил далеко, и его никогда не утруждали по судебным делам. Их решали между собой сами обыватели либо дракой, либо при помощи водки.

Ни следа знания латыни или греческого языка нельзя было бы увидеть в этой фигуре, освещенной в данную минуту огнем из печки и двумя сальными свечами, фигуре, представляющей смешение мужика и моряка. Когда-то белая рука, только перелистывавшая в продолжение всей молодости листки книг, теперь коричневая и корявая, покрыта веснушками от действия соленой воды и солнечного припека, жестка и мозолиста от работы веслами, парусом и рулем, ногти на руках на половину отломлены и окружены черными краями, вследствие прикосновения к земле и земледельческим орудиям. Ушные раковины обросли волосами, и в них, как средство против катарра и флюсов, пропущены свинцовые колечки. Из пришитого к шерстяной фуфайке кожаного кармана торчал волосяной шнур с привязанным к нему часовым ключиком из желтого металла с карнеолом. Большой палец ноги проделал дырки в сырых шерстяных чулках, которые он старался скрыть, для чего беспрестанно прятал под столом ноги. Фуфайка пожелтела под мышками от пота, а брюки были полуоткрыты, так как отлетело несколько пуговиц.

Он при воцарившемся всеобщем почтительном молчании вынул из кармана брюк коротенькую трубку и вытряхнул из неё золу, ударяя его по краю стола, так что на полу образовалась довольно заметная кучка из золы и скисшего табаку. Но рука тряслась, и набивание трубки плохо клеилось, это было настолько очевидно, что возбудило беспокойство.

— Как вы сегодня чувствуете себя, господин пастор? Мне кажется, вам сегодня нездоровится, — заметила старуха.

Я? — сказал он, высыпая щепотку табаку мимо трубки. Потом он покачал головой, как бы желая сказать, что он хочет, чтобы его оставили в покое, и погрузился в неопределенные, но тяжелые мысли.

Карлсон понял в чём дело и шепнул старухе:

— Он не трезв!

Думая, что надо и ему вмешаться, Карлсон взял кофейник и налил пастору чашку кофе, поставил перед ним водку и попросил его покушать.

С уничтожающим взглядом приподнял старик свою седую голову так, что, казалось, он хотел ударить ею Карлсона.

— Ты кто здесь? работник? — проговорил он, отталкивая с отвращением от себя чашку.

— Дайте мне чашку кофе, фру Флод! — обратился он затем к старухе.

Потом он погрузился на время в глубокое молчание, вспоминая, быть может, величие прежних дней и раздумывая о том, как сильно развивается в народе бесстыдство.

— Проклятый работник! — зашипел он еще раз. — Убирайся и пойди помоги Роберту справиться с лодкой.

Карлсон хотел было прибегнуть к ласке, но старик сразу прервал его.

— Разве ты не знаешь, кто ты?

Карлсон исчез в дверях.

Освежившись несколькими глотками кофе, пастор напустился на старуху, старавшуюся сказать что-нибудь в извинение работника.

— Что, у вас невода заброшены?

— Да, дорогой господин пастор, — сказала старуха, — все сети и невода. Около шести часов еще никто не знал, что к ночи поднимется шторм, и я знаю Густава. Он скорей пойдет ко дну, чем согласится в такую ночь не забрасывать сетей.

— Ну что же, уж этот сумеет выйти из затруднения, — сказал в утешение пастор.

— Не скажите, господин пастор! По-моему, пусть пропадут сети, хотя они стоят не мало, лишь бы малый вернулся благополучно…

— Не будет же он настолько глуп, чтобы в такую погоду вытягивать сети? Ведь под ним море лежит!

— Этого-то именно и надо от него ожидать! Как отец, он всегда выкинет что-нибудь особенное и он был бы в состоянии жизнью своей пожертвовать, лишь бы не пропали невода.

— А если уж так суждено, фру, то сам чёрт ему не поможет! Впрочем, рыба хорошо ловится! На прошлой неделе мы были с шестью неводами возле ольхового залива и поймали восемнадцать раз восемьдесят штук.

— Что, килька была жирна?

— Еще бы! жирна как масло. Но скажите-ка, фру Флод, что это за болтовня носится по поводу вас: будто бы вы подумываете вторично выйти замуж? Правда ли это?

— Ах! тьфу, пропасть! — воскликнула старуха. — Неужели об этом говорят? Это невообразимо, о чём только люди не болтают.

— Меня это мало касается, — возразил пастор. — Но если правда то, что говорят, будто дело идет о работнике, то мне жаль сына.

— О! малому опасаться нечего, и видали мы вотчимов похуже того.

— Итак, это правда, как я понимаю. Неужели еще так сильно горит огонь в старом теле, что вы дольше выдержать не можете? Тело хочет получить свое! Ха! ха! ха!

— Не желаете ли вы еще чашку кофе с водкой, господин пастор? — прервала его старуха, испугавшись оборота, который принял разговор.

— Пожалуйста, фру, будьте любезны! Благодарю! Но мне пора в постель, а вы еще, вероятно, не постлали мне.

Послали Лотту в каморку приготовить там постель, после того как пришли к соглашению, что Карлсон и Роберт проведут ночь в кухне.

Пастор зевнул, потер одну ногу о другую, провел рукой по лбу до блестящей лысины, как бы желая стереть неизъяснимое горе, потом голова короткими толчками склонилась к столу, пока, наконец, подбородок не нашел в доске стола поддержку.

Старуха, увидав, в каком он состоянии, приблизилась, осторожно положила руку ему на плечо и тихо потрясла его.

— Дорогой господин пастор, — попросила она трогательным голосом, — не прочтете ли вы нам сегодня вечером, перед тем как нам идти спать, поучительное слово? Подумайте о старухе и её сыне, ушедшем в море.

— Поучительное слово? Да! Дайте мне книгу, ведь вы знаете, где она находится.

Старуха взяла кожаную дорожную сумку и вынула из неё черную книгу с золотым крестом. Обыкновенно вынимали эту книгу, как дорожный ящичек, из которого давали укрепительные капли старухам и больным. Благоговейно, точно она внесла в свою низкую хижину частицу церкви, понесла она таинственную книгу обеими руками, как теплый хлеб, осторожно отставила в сторону чашку пастора, вытерла стол своим фартуком и положила священную книгу перед отяжелевшей головой пастора.

— Дорогой пастор, — шепнула старуха, пока ветер по-прежнему шумел в дымовой трубе, — вот книга.

— Хорошо, хорошо, — отвечал пастор, как бы во сне, протянул руку, не поднимая головы, ощупал чашку с кофе и так неловко задел пальцем, что опрокинул чашку, двумя ручьями потекла жидкость по грязному столу.

— Ах, ах! — завопила старуха, спасая книгу. — Ничего не выйдет! Вам спать хочется, господин пастор, и вам надо лечь.

Но пастор уже захрапел, он спал, положив руку на стол и как-то нелепо вытянув указательный палец, как будто он указывал им невидимую цель, которая в данную минуту была недостижима.

— Как же нам теперь уложить его? — спросила старуха у девушек.

Она знала, в какое он может прийти настроение, если его теперь, когда он пьян, внезапно разбудить. Оставить его в кухне не годилось, ради девушек, тоже и в комнату нельзя его внести из опасения, что будут болтать злые языки.

Все три женщины вертелись вокруг спящего, как крысы, окружившие кошку, чтобы надеть на нее цепи, но не решавшиеся к этому приступить.

А пока что погас огонь в печке, и ветер дул в окно и в неплотные стены. Старик, сидевший в одних чулках, вероятно озяб, потому что несколько раз подряд бессознательно поднялась голова, рот широко зевнул, и раздался глухой стон, похожий на предсмертный стон лисицы, от которого содрогнулись женщины.

— Я, кажется, поспал, — сказал пастор.

Он встал и с полузакрытыми глазами пошел к скамейке, стоящей у окна, он лег, растянулся на спине, скрестил руки на груди и задремал, протяжно вздохнув.

Нечего было и думать его унести оттуда.

Карлсон и Роберт, вошедшие теперь, тоже не решились тревожить его.

— Он спит! Осторожней! — заметил Роберт. — Дайте ему только подушку под голову, накройте его одеялом, и он проспит до утра.

Старуха взяла девушек с собой в комнату. Роберту было приказано идти спать на сеновал над кладовой, а Карлсон пошел в свою каморку. Потушили свечи, и в кухне стало тихо.

Вскоре всё в доле погрузилось в более или менее спокойный сон.

На следующее утро, когда петух и фру Флод встали, чтобы разбудить всех своих, пастора и Роберта уже не было. Шторм улегся, холодные белые осенние тучи неслись с востока к материку, и небо скова просветлело.

Около восьми часов старуха пошла к восточному мысу посмотреть, не покажется ли в открытом море лодка. Вдали, в проливе, между островками вымывала то одна, то другая зарифованная парусная лодка, исчезала и снова появлялась. Море синело, как сталь, а наружные шхеры едва светились, они как бы висели на платках, окрашенных в цвет воздуха, как будто они из воды выплыли кверху, собираясь подняться в виде ночного тумана. Молодые тюлени лежали на бухтах и на мысах и бежали по воде, они погружались в воду, когда над ними тяжело пролетал морской орел, а потом опять выплывали, снова бежали, так что от воды летели брызги.

Когда фру Флод видела, что над какой-нибудь шхерой взлетали чайки, и слышала их крик, она решала, что идет парусник, и действительно появлялись парусники, но все проходили мимо острова, то на север, то на юг. У старухи заболели глаза от холодного ветра и белых тучек, утомившись от ожидания, она пошла в лес. Она стала собирать в фартук бруснику, так как никак не могла оставаться без занятия, ей надо было что-нибудь, делать чтобы отвлечь беспокойство. Сын был, как-никак, ей всего дороже, и она и наполовину не была гак озабочена в гот вечер, когда стояла у забора и когда на её глазах исчезла в темноте другая смутная надежда, как теперь. Сегодня она особенно тосковала о сыне, потому что предчувствовала, что он вскоре оставит ее. Слова пастора, сказанные накануне вечером относительно сплетни, зажгли фитиль, скоро произойдет взрыв! У кого тогда насупятся брови — нельзя сказать, но можно допустить, что с кем-то что-нибудь тогда случится.

Наконец, она тихонько побрела домой. Дойдя до дубовой рощи, она услыхала голоса со стороны мыса. Сквозь дубовые ветки она увидела людей, двигающихся вокруг навеса на берегу моря, говорили что-то, обсуждали, спорили. Что-то произошло, пока она оттуда ушла! Но что?

Беспокойство подстрекнуло любопытство, и она спустилась с возвышения, чтобы увидеть, что случилось.

Дойдя до забора, она увидела штевень рыбацкой лодки. Значит, они на веслах обогнули остров!

Ясно слышен был голос Нормана, описывающего происшествие:

— Он, как камень, пошел ко дну, потом опять показался на поверхности, но тут его постигла смерть в левый глаз, было совсем темно, как будто затушили огонь.

— Господи Иисусе! Он умер? — вскрикнула старуха и бросилась через забор.

Но никто не расслышал ее, так как в эту минуту Рундквист, стоя в лодке, продолжал надгробную речь:

— Тогда бросили мы дрек, и, когда якорное крыло хватило его в спину, то…

Старуха добежала до жердей, на которых сушились сети, и не могла через них пройти дальше, но она через растянутые сети разглядела, как в зеркале, затянутом вуалью, что все мужчины с мызы возились вокруг мокрого тела, распростертого в лодке, лежали перед ним, стояли на коленях, ползли по дну лодки. Она вскрикнула и хотела пробраться под сетью, но поплавки застряли в её волосах, а бечевка била по лицу, как плетка.

— Что у нас там попалось в камбаловой сети? — крикнул Рундквист, обративший внимание на то, что сеть задвигалась. — Да ну! Неужели? Мне кажется, что это тетка!

— Всё ли с ним кончено? — крикнула фру Флод изо всей силы. — Кончено?

— Кончено…

Старуха, наконец, высвободилась и поспешила к пристани. Густав лежал на дне лодки, без шапки, на животе, но он двигался, а под ним виднелось большое волосатое тело.

— Это ты, мама? — приветствовал ее Густав, не оборачиваясь. — Посмотри-ка, что мы поймали?

Старуха не верила глазам, когда увидела жирного тюленя, с которого Густав сдирал кожу. Не каждый день попадались тюлени, мясо можно было есть в настоящем виде, ворвани хватит на смазку многих пар сапог, мех может стоить двадцать крон. Но более необходима была зимняя килька, а её не видно было в лодке нисколько. Она по этому поводу расстроилась и, забыв как благополучно вернувшегося сына, так и неожиданного тюленя, набросилась на сына с упреками.

— А где же килька? — спросила она.

— К ней нельзя было и приступиться, — ответил Густав. — Но ее ведь, в конце концов, ложно и купить, а тюлени попадаются не каждый день.

— Да! Ты так всегда рассуждаешь, Густав! Но ведь прямо стыдно быть в море три дня и не привезти ни одной рыбы! Что же мы будем есть зимой?

Но сочувствия она не нашла. Килек всегда много, они надоели, а мясо всегда будет мясом. К тому же теперь всё внимание было обращено на рассказы охотников об удивительных приключениях.

— Да, — сказал, пользуясь случаем, Карлсон, отпихивая от себя ласт мертвого тюленя, — не будь у нас теперь хлебопашества, то есть было бы нечего!

В этот день уже больше рыбу не ловили, на огонь поставили большой бельевой котел для варки ворвани, на кухне варили и жарили, а тем временем пили кофе, разбавленный водкой. Вдоль южной стороны сарая, как трофей, растянули шкуру. Велись надгробные речи, и все приходящие и проходящие маловерные должны были вкладывать пальцы в отверстия, сделанные зарядами, и выслушивать, как попал заряд, как тюлень заполз на камень, что сказал Густав Норману в последнее мгновение перед выстрелом, что делал тюлень в последнюю минуту, когда жизнь его была перерезана, как нитка.

В этот день не Карлсон был героем, но он тихонько ковал-таки свое железо, а по окончании рыбной ловли он сел с Норманом и Лоттой в лодку и отправился в город.

Когда фру Флод спустилась к пристани навстречу возвращающимся из города, то по тому, как был любезен и вежлив Карлсон, она сразу поняла, что что-то произошло.

После ужина она позвала его в комнату, чтобы он пересчитал деньги. Он должен был сесть и доложить о поездке. Но дело шло вяло, работнику, казалось, не хотелось многого рассказывать. Однако, старуха не унималась, пока он подробно не рассказал о поездке.

— Ну-с, — вытягивая из него слова, спросила старуха, — Карлсон был ведь и у профессора, не правда ли?

— Да, я, конечно, был у него, — ответил Карлсону на которого это напоминание, видимо, действовало неприятно.

— Ну-с, как же они поживают?

— Они просили кланяться всем на мызе. Они были так любезны, что пригласили меня к завтраку. В квартире у них очень хорошо, и нас хорошо угостили.

— Как же вас угостили?

— Ах, мы ели омары и шампиньоны и запивали это портером.

— Так, вероятно, Карлсон и девушек видел?

— Да, понятно, — откровенно ответил Карлсон.

— А они не изменились, не так ли?

Этого никак нельзя было сказать, но это слишком обрадовало бы старуху, поэтому Карлсон не отвечал вовсе на этот вопрос.

— Да, они были очень милы! Мы вечером отправились в Бернс-Салон послушать музыку, там я угощал шерри и бутербродами. Было, повторяю, очень мило.

В действительности же было отнюдь не мило, дело произошло совсем иначе.

Карлсона в кухне приняла Лина, потому что Иды нс было дома: он, сидя в конце кухонного стола, выпил полбутылки пива. Б это время вошла в кухню жена профессора и сказала Лине, что ей надо пойти за омаром, так как вечером будут гости, после чего она вышла из кухни.

Когда Карлсон опять остался один с Линой, она показалась ему смущенной, и, наконец, Карлсон добился от неё того, что она рассказала, что Ида получила его письмо и прочла его вслух, когда однажды к вей вечером пришел жених, дело было в кухне, где жених пил портер, а Лина чистила шампиньоны. И они хохотали до полусмерти. Жених два раза вслух прочел письмо громко, как пастор. Всего больше развеселили их слова ‘старый Карлсон и его последний час’. Когда же они дошли до ‘искушений и заблуждений’, то жених (он развозчик пива) предложил отправиться на искушение в Бернс-Салон. И они пошли туда, и жених угостил их шерри и бутербродами.

Отуманили ли рассказы Лины разум Карлсона и потрясли ли его память, или он пожелал так живо быть в одежде развозчика пива, что почувствовал себя на его месте, смешал ли он себя с гостем, кушающим омара, вообразил ли он себя пьющим портер жениха и кушающим шампиньоны Лины — словом, он дело так представил старухе, что достиг того результата, которого желал, а это было главное.

Зайдя так далеко, он почувствовал себя достаточно спокойным, чтобы перейти к наступлению. Парни отправились на море, Рундквист уже лег, девушки покончили на этот день работу.

— Что это за сплетня, носится здесь в округе, я о ней постоянно слышу? — начал он.

— О чём это опять болтают? — спросила фру Флод.

— Да это всё старая сплетня, будто мы собираемся жениться.

— Это не ново! Мы уж так часто это слышали.

— Но ведь это просто невероятно, чтобы люди утверждали то, чего нет! Это мне просто не верится, — заметил хитрый Карлсон.

— Да, что бы он, молодой, красивый парень, стал бы делать со старой бабой, как я?

— Ну, что касается возраста, то в этом ничего дурного нет. Если мне разрешено говорить о себе, то я скажу, что если бы я когда-нибудь задумал жениться, то я не взял бы кокетки, которая ничего делать не может и не умеет, видите ли, тетка, ухаживание — одно, а женитьба — дело другое! Ухаживание и плотская любовь проходят, как дым, а верность похожа на живительный табак, когда кто вам подарит сигару. Видите, тетка, вот я каков: на ком я женюсь, той я буду верен, таким я был всегда, и если кто другое говорит, тот врет.

Старуха насторожила уши и подметила намек.

— Ну, а Ида? Разве между ним и ею дело не серьезно? — допрашивала она.

— Ида! Да она сама по себе отличная девушка, мне стоило бы только пальцем поманить ее, и она была бы моей! Но, тетка, у неё нет настоящих убеждений. Я хорошо не знаю, как мне это выразить, но ведь вы понимаете меня, тетка, ведь у вас настоящее направление! да, это верно.

Старуха присела к столу, чтобы лучше попять намеки Карлсона, чтобы как-нибудь не пропустить случая сказать свое ‘аминь’, когда он наконец выскажет свое ‘да’.

— Но, Карлсон, — качала ока с другого конца, — не думал ли он о вдове из Овассы, которая живет одна и ничего большего бы не желала, как выйти вторично замуж?

— Ах! нет! я ее знаю, по у неё нет настоящих убеждений, а кто меня хочет в мужья, у той должны быть настоящие убеждения! Деньги, наружность и красивые платья, это не производит ка меня впечатления, я не из таких! И кто меня действительно знает, тот не может другого сказать.

Теперь почва казалась укрепленной со всех сторон, надо было, чтобы один из двух сказал последнее слово.

— Ну-с, о ком Же Карлсон подумал? — спросила старуха, отважившись на решительный шаг.

— Подумал! подумал! Думаешь и о том и о сем, я, впрочем, еще ни о ком не думал. Кто о чем-нибудь думает, тот должен говорить, а я молчу! Нельзя будет никогда сказать, чтобы я кого-нибудь сманил: нет, не таких я убеждений.

Теперь уж они так долго вертелись рядом да около, что можно было опасаться, что они так на этом и застрянут, если старуха не даст еще толчка.

— Ну-с, что бы сказал Карлсон, если бы нам обоим соединиться?

Карлсон начал отбиваться обеими руками, говоря, что хочет сразу отогнать малейшее помышление о подобной низости.

— Да ведь об этом и вопроса быть не может! — добавил еще Карлсон. — Мы об этом и думать не будем, тем более не будем говорить. Что стали бы болтать люди? Что я взял вас за ваши деньги. Но я не таков и не таковы мои воззрения. Нет! мы ни слова больше говорить об этом не будем. Обещайте мне это, тетка, и дайте мне на этом вашу руку (и он протянул свою руку), что вы никогда об этом говорить не будете! Дайте вашу руку!

Но фру Флод не намерена была ему на этом слове пожать руку, а напротив, она хотела основательно об этом вопросе переговорить.

— Почему же не говорить о том, что может осуществиться? Я стара, это Карлсону известно, а Густав не тот человек, который мог бы заняться мызой. Мне нужно кого-нибудь, кто шел бы со мной и помогал бы мне, но я понимаю, что Карлсон не хочет посвятить себя другим и ни за что ни про что мучить себя тяжелой работой: поэтому иного ничего я не могу посоветовать, как чтобы нам жениться. Пускай люди болтают, они сплетничают и без того! Если Карлсон ничего особенного против меня не имеет, то я не понимаю, что может нам помешать. Что у Карлсона против меня?

— Против вас я ничего не имею, тетка, отнюдь нет, но эти глупые толки, да кроме того, нам этого Густав никогда и не простит.

— Что такое? Если Карлсон недостаточно тверд, чтобы держать малого за узду, то я уж об этом позабочусь. Я немолода, но всё же еще не так стара и с глазу на глаз скажу Карлсону… что, если уж правду сказать, то я не хуже девушек.

Лед был проломлен. Теперь последовал целый поток планов и совещаний по поводу того, как об этом сообщить Густаву и как сыграть свадьбу.

Долго длились переговоры, так долго, что старухе пришлось поставить варить кофе и подать бутылку водки До поздней ночи всё не прекращались переговоры.

Глава V

Карлсону скоро пришлось узнать, что нет лучшего человека, как покойник, и что нет хуже человека, как тот, кто собирается жениться. Густав ревел, как голодный тюлень, три дня подряд, пока Карлсон под каким-то предлогом уезжал, он неистовствовал.

Старого Флода вырыли из-под земли, вертели во все стороны и признали в нём лучшего человека, который когда-нибудь существовал. Зато Карлсона перевернули как старое платье и указали на то, что изнанка у него полна пятен, Узнали, что он был рабочим на железной дороге и странствующим пастором, что его прогнали с трех мест, что раз он прямо спасся бегством и что другой раз он был наказан за драку.

Все это преподносилось фру Флод, но в ней разгорелось пламя от мысли, что подходит конец её вдовьему положению, она оживилась, как бы покрылась плотной чешуей и, казалось, была в состоянии всё перенести.

Корни вражды против Карлсона скрывались в том, что он, чужеземец, теперь, благодаря вступлению в брак, завладеет этим клочком земли, на который местные уроженцы смотрели в известной степени как на свою собственность.

В виду того, что старуха, вероятно, еще проживет несколько лет, уменьшались надежды сына стать, наконец, самостоятельным, а положение его на мызе должно было стать в будущем похожим на положение работника и притом под опекой и в зависимости от доброй воли прежнего слуги. Итак, было вполне естественно что отставленный неистовствовал. Он напустился на мать с жестокими упреками, угрожал, что отправится в полицию жаловаться и выгонит будущего отчима.

Он еще пуще рассердился, когда Карлсон вернулся из своей поездки в черном праздничном сюртуке и в тюленьей шапке покойного Флода, которые он после первых ласк получил в виде утреннего подарка. Густав ничего не сказал, но науськал Рундквиста сыграть над Карлсоном шутку.

В одно прекрасное утро, когда все собрались к завтраку, на месте Карлсона лежали какие-то вещи, прикрытые полотенцем. Не предвидя ничего дурного, Карлсон поднял полотенце и увидел, что весь конец стола, где он обыкновенно сидел, покрыт всем хламом, собранным им в мешок и спрятанным под кроватью в своей каморке. Тут были пустые жестянки из-под омаров, пустые коробки из-под сардинок, банки из-под шампиньонов, портерная бутылка, бесконечное количество пробок, треснутый цветочный горшок и многое другое.

У него потемнело в глазах, но он не знал, на кого ему напуститься.

Рундквист вывел его из недоумения, объявив, что это обычная в этой местности ‘шутка’, когда кто-нибудь женится.

К несчастью, как раз в это время подоспел Густав и высказал удивление по поводу того, что так рано осенью появился ветошник, обыкновенно не показывающийся раньше нового года. В это вмешался Норман и объяснил, что это не ветошник, а что это вещи Карлсона, сохраняемые им на память об Иде, что, притащив их, Рундквист хотел подшутить над Карлсоном, так как теперь между ним и Идой всё кончено.

Последовала перебранка. А кончилось дело тем, что Густав отправился на лодке к дому священника. Там удалось ему отсрочить на шесть месяцев брак Карлсона, так как его бумаги оказались не все в порядке.

Это расстраивало расчеты Карлсона, но он постарался вознаградить себя, выцарапав себе кое-что.

Сначала он хотел придать важности своему новому положению, но, увидав, какой плохой оборот приняло дело, он постарался, по крайней мере, с жителями мызы стать на шутливую ногу. Это ему удалось, только не с Густавом, этот непрестанно поддерживал скрытую борьбу, не выказывая ни в чём желания примириться.

Так тихо и спокойно прошла зима. Рубили лес, чинили сети, ловили подо льдом рыбу. В перерывах играли в карты и пили кофе с водкой. Рождество отпраздновали шумным пиром. Занимались птичьей охотой.

Снова наступила весна. Перелет гагар заманил парней на море. Но Карлсон употреблял все силы на обработку земли, чтобы можно было рассчитывать на хороший урожай. Это было необходимо, чтобы окупились расходы, необходимые для свадьбы, в особенности в виду того, что он намерен был сыграть такую свадьбу, о которой будут годами все вспоминать.

С перелетными птицами появились и дачники. Профессор, как и в прошлом году, любезно кивал головой и как прежде находил, что всё ‘хорошо’, а в особенности то, что предстоит свадьба. К счастью, Иды с ними не было. Она в апреле месяце отошла с места, и скоро должна была состояться её свадьба. Её заместительница не отличалась привлекательностью, да у Карлсона было слишком много железа под наковальней, чтобы с нею связываться, у него в руках были карты, и он не намерен был проигрывать игру.

Среди лета было объявлено о вступлении в брак, а свадьбу должны были сыграть между покосом и жатвой в это время всегда бывала передышка в работе, как в поле, так и на море.

После оглашения в поведении Карлсона явилась перемена, произведшая не особенно приятное впечатление. Первая почувствовала ее фру Флод. По обычаям страны, они с момента помолвки жили, как супруги, и жених, которому грозила отсрочка свадьбы, должен был постоянно подчинять свое поведение обстоятельствам. Когда же опасность миновала, он высоко поднял голову и выпустил когти.

Но это, однако, у фру Флод, чувствовавшей тоже себя уверенной, имело лишь, то последствие, что и ока с своей стороны показала остававшиеся еще у неё зубы. Так, враждуя друг с другом, дожили они до дня третьего оглашения.

Все население острова, кроме Лотты, отправилось в церковь к причастию. Как бывало обыкновенно, выбрали самую маленькую лодку, чтобы в случае, если бы пришлось грести, было бы насколько возможно менее трудно. В лодке было, следовательно, тесно, тем более, что были взяты с собой провизия, рыба для пастора и свечи для кистера, кроме того, взяли всевозможное платье для перемены, не считая парусов и ремней, посуди для выкачивания воды, ведер и скамеек.

По обыкновению был предварительно подан более изысканный завтрак, пили за здоровье друг друга целые кружки и бутылки. Было жарко на море, и никто не хотел грести, разгорелся спор между мужчинами, из которых никто не желал явиться в церковь покрытым потом. Вмешались женщины, а когда въехали в церковную бухту и раздался звон колокола, которого не слыхали уже целые годы, то спор кончился полюбовно.

Звонили в первый раз, следовательно еще времени было много. Поэтому фру Флод отправилась с рыбой к дому пастора.

Пастор брился как раз в это время и был в дурном настроении.

— Редкие гости сегодня посетят церковь, так как приехали жители Хемсё, — сказал он в знак приветствия, пробуя бритву об указательный палец.

Карлсон, который нес рыбу, должен был пройти в кухню, где ему поднесли рюмочку.

Потом отправились со свечами к кистеру, и там была поднесена рюмочка.

Наконец, вое собрались перед церковью, осмотрели лошадей крупных землевладельцев, перечитали надгробные надписи и здоровались со знакомыми. Фру Флод в сопровождении Карлсона, посетила могилу Флода.

Когда позвонили в последний раз, прихожане во шли в церковь.

Так как после пожара старой церкви у жители Хемсё не было своих церковных стульев, то им пришлось стоять у входа. Было жарко, и они чувствовали себя чужими среди обширной церкви, их от одного смущения бросало в пот, они похожи были на выходцев из смирительного дома.

Пробило одиннадцать часов, а еще не началось пение, жители Хемсё раз двадцать переминались с ноги на ногу. Солнца так сильно грело, что пот каплями выступал на их лбах, но они стояли, как в клещах, и не могли никак стать на более приятное место в тени.

Но вот выступает церковный: служитель и выставляет 158 книги песнопений. Орган играет прелюдию, и кистер провозглашает первую строфу. Ее поет вся церковь живо и охотно, потому что сейчас же за ней ожидается проповедь. Но вот за первой строфой следует вторая, а затем третья.

— Не может быть, чтобы он имел намерение пропеть все восемнадцать строф? — шепнул Рундквист Норману.

Но таково было его намерение! В дверях ризницы показалось рассерженное лицо пастора Нордстрёма, глядевшего на прихожан упрямым и вызывающим взглядом, он решил, что раз они в кои-то веки в его власти, он задаст им хороший урок.

И все восемнадцать строф были пропеты. Было половина двенадцатого, когда пастор, наконец, поднялся на кафедру. Тут прихожане так размякли, что склонили головы и заснули.

Но недолго удалось им поспать, потому что пастор так закричал на них, что задремавшие встрепенулись, подняли головы, и каждый глупо взглянул на своего соседа, как бы спрашивая, не горит ли где.

Карлсон и старуха протискались так далеко вперед, что отступление к двери было невозможно, не возбудив внимания. Старуха расплакалась от усталости и от узких башмаков, тем более жавших ей ногу, чем сильней становилась жара. По временам она бросала на жениха умоляющий взгляд, как бы прося его снести ее назад к морю, но он, стоя в широких сапогах Флода из конской кожи, был так поглощен церковной службой, что только наказывал нетерпеливую злыми взглядами.

Остальные чувствовали себя свободнее: они стали под выступом органа, там было свежей и не пекло солнце. Там Густав обнаружил пожарную трубу, сел на нее и посадил Клару себе на колени.

Рундквист прислонился к столбу, а Норман стоял возле него, когда началась проповедь.

Это были слова, а не песня, и она длилась в продолжение шести четвертей часа. Текст касался мудрых и нерадивых дев, так как никто из присутствующих не принимал этого на свой счет, то всё общество заснуло, спали сидя, в висячем положении, стоя.

По прошествии получаса Норман толкнул Рундквиста, который прислонил руку ко лбу, как бы чувствуя себя нехорошо, и большим пальцем указал на сидевших на пожарной трубе Густава и Клару. Рундквист осторожно обернулся, выпялил глаза, как будто перед ним сам чёрт, покачал головой и улыбнулся, как бы поняв, в чём дело. Дело в том, что Клара закрыла глаза и высунула язык, будто погруженная в тяжелый, болезненный сон. Густав же пристально воззрился на пастора Нордстрёма, как бы желая проглотить малейшее слово и расслышать ход песочных часов.

— Да ведь они с ума сошли! — шепнул Рундквист и тихо попятился назад, осторожно ступая пятками, чтобы не производить шума, по кирпичному полу.

Норман угадал мысль Рундквиста, быстрее угря протискался он до церковного двора. Туда за ним вскоре последовал и Рундквист, и оба поспешили к лодке.

Там веяло свежим морским ветром, и наскоро проглоченная освежительная влага быстро обновила их силы. Так же тихо, как при выходе, вернулись они опять в церковь.

Клара задремала в объятиях заснувшего Густава, но этот последний так высоко обхватил ее руками, что Рундквист нашел нужным потянуть девушку книзу. Тут проснулся Густав и снова обнял свою добычу, как бы думая, что у него собираются отнять девушку.

Еще целых полчаса длилась проповедь, потом еще прошло полчаса во время церковного пения до того, как началось причастие.

Прихожане приобщились в сильном возбуждении. Рундквист плакал.

После торжественного таинства фру Флод хотелось протиснуться до церковного стула. Но тут дошло дело чуть ли не до спора, и ее вытиснули со стула. Итак, она последние полчаса провела, стоя за стулом церковного старосты, поднявшись на каблуки, как будто каменные плиты жгли ей подошвы. Когда пастор прочел оглашение, она пришла в волнение, так как все на нее смотрели.

Наконец, всё кончилось, и все поспешили к лодке. Дольше выдержать фру Флод не могла, и, как только кончились поздравления перед церковью, она сняла башмаки и понесла их к лодке. Придя туда, она опустила ноги в воду и выбранила Карлсона.

Потом все набросились на провизию. Поднялся шум, когда было обнаружено, что недостает блинов. Рундквист высказал предположение, что они забыты дома, Норман был того мнения, что кто-нибудь съел их, едучи в церковь, при этом он бросил подозрительный взгляд на Карлсона.

Наконец, сели в лодку. Тут только вспомнил Карлсон, что ему надо было взять из церковного сарая бочку со смолой. Поднялась целая буря. Женщины завопили, что они не желают брать с собой в лодку смолу ни за что на свете, потому что у них новые платья. Однако, Карлсон пошел за смоляной кадкой и вкатил ее в лодку.

Опять поднялся гвалт по поводу того, кто будет сидеть рядом с опасным сосудом.

— На чел же вам сидеть? — ныла фру Флод.

— Подыми повыше юбки и садись на корму, — ответил Карлсон, чувствовавший себя теперь после оглашения гораздо более хозяином положения.

— Что он говорит? — зашипела старуха.

— Да вот я что говорю: садись в лодку, чтобы нам можно было отчалить.

— Кто приказывает на море, хотел бы я знать? — вмешался Густав, найдя, что затрагивается его честь.

Густав сел к рулю, велел поднимать паруса и взял в руки шкот.

Лодка была тяжело нагружена, ветер дул крайне тихо, солнце сильно жгло, в головах бушевало. Лодка ползла, ‘как вошь по покрытой смолой бересте’, и делу не помогло и то, что люди выпили по рюмочке.

Они скоро потеряли терпение, и воцарившееся на время молчание прервал Карлсон, требовавший, чтобы взяли рифы и опустили на воду весла. Но этого не желал Густав.

— Подождите! — заявил он, — как только мы выйдем из залива, можно будет идти на веслах.

Обождали еще. Уже вдали между островами виднелась темно-синяя полоска, и слышно было, как море ударялось о наружные шхеры. Поднимался восточный ветер, и паруса стали надуваться. В ту самую минуту, как обогнули мыс, поднялся такой сильный ветер, что лодку накренило, потом она опять поднялась и понеслась вперед, так что вода сзади зашумела.

Теперь опять вся компания выпила по рюмочке. Все ожили, как только лодка пошла быстрей.

Но ветер посвежел, лодка накренилась на подветренную сторону, ее прижимало ветром.

Карлсон испугался, он крепко уцепился за канаты и просил, чтобы взяли рифы и спустили весла.

Густав ничего не отвечал, но подобрал шкот, так что в лодку налилась вода.

Тут Карлсон вскочил вне себя от бешенства и хотел спустить весло. Но старуха схватила его за платье и принудила сесть.

— Сиди смирно в лодке, ради Бога! — закричала она.

Карлсон сел, но лицо его побледнело. Он недолго просидел, снова вскочил вне себя и поднял фалды сюртука.

— Чёрт возьми! она, течет! — зарычал он, развевая фалдами сюртука.

— Кто течет? — спросили все сразу.

— Смоляная кадка!

— Господи Иисусе! — закричали все и отодвинулись от смоляного ручья, который следовал за всеми движениями лодки.

— Сидите смирно в лодке, — закричал Густав, — или я вас опрокину!

Карлсон опять встал в ту минуту, как подул новый порыв ветра. Рундквист понял опасность, тихо приподнял конец каната и ударил им Карлсона так, что тот присел.

Можно было ожидать рукопашной. Фру Флод вознегодовала и вмешалась. Она схватила возлюбленного за шиворот и потрясла его.

— Что это за болван, никогда не ездивший на парусах? Неужели он не знает, что в лодке надо сидеть смирно?

Карлсон рассердился, вырвался из рук старухи, но зато пострадал его сюртук.

— Что ты, баба, вздумала рвать мое платье! — закричал он и поднял ноги на борт лодки, чтобы избавиться от смолы.

— Что он говорит? — воспламенилась старуха. — Его платье? От кого получил он этот сюртук? Я — баба для такого головастика, у которого своего ничего нет…

— Замолчи, — вскипел Карлсон, задетый за живое, — или я отвечу правдой!

Густав нашел, что дело зашло далекой стал напевать мелодию матчиша, его поддержали Норман и Рундквист. Резкая перебранка улеглась, и все напустились на общего врага, пастора Нордстрёма, заставившего их простоять целых пять часов и спеть восемнадцать строф.

Бутылка с водкой обошла всю компанию, ветер стал менее порывист, и настроение улеглось. Когда же лодка вошла в бухту и причалила к мосткам, то среди общества царило полное согласие.

Начались приготовления к свадьбе, которую собирались праздновать три дня. Зарезали поросенка и корову, купили сто штофов водки, посолили килек, обложив их лавровыми листьями, на всё наводили глянец, пекли, варили, жарили, мололи кофе.

Во всё время этих приготовлений Густав прогуливался с таинственным лицом, он другим не мешал работать, сам же не выказывал ни в чём своего участия.

Карлсон же большую часть времени проводил перед поднятой крышкой секретера и делал расчеты, ездил в купальное местечко Даларё, всё устраивал, как ему было желательно.

Подошел канун свадьбы. Рано утром взял Густав свою сумку, ружье и вышел. Мать проснулась и спросила его, куда он идет. Густав ответил, что собирается выехать в море, посмотреть, не идет ли килька. С этим он и ушел.

В лодку он предварительно перенес провизии на несколько дней, он также взял с собой одеяло, кофейник и другие вещи, необходимые для пребывания в шхерах.

Утро в конце июля было ослепительно ясное, а небо голубовато-белое, как снятое молоко, острова, холмики, шхеры, рифы так мягко лежали на воде, так сливались с ней, что нельзя было сказать, составляют ли они часть земли или неба. На суше высились сосны и ольхи, на вдающихся в море мысах лежали турпаны, нырки, чайки. По направлению открытого моря видны были лишь приморские сосны, а черные, попугаеобразные чайки дерзко кружились вокруг лодки, чтобы отвлечь охотника от скрытых в горных ущельях гнезд.

Наконец, шхеры стали ниже, более пустынны, и виднелась одна лишь одинокая сосна с гнездами, привязанными к ней, чтобы в них гагары и дикие утки клали свои яйца, или рябина, над верхушкой которой носились в воздухе тучи комаров. За этим уже лежало открытое море. Там охотилась хищная чайка, враждуя с морскими ласточками и чайками. Туда направлял морской орел свой тяжелый полет, в надежде схватить, быть может, лежащую гагару.

Туда, обогнув последнюю шхеру, направил лодку Густав, стоя у руля, не выпуская изо рта трубки. Теплый южный ветерок надувал парус, около девяти часов утра он причалил к шхере Норстен.

Это — скалистый остров, в несколько десятин, с углублением в центре. Между скалами возвышались несколько плешивых рябин, в расселинах скалы также рос великолепный вереск с его огненно-красными ягодами, а низину в центре острова образовала лужайка, покрытая вереском, клюквой и морошкой, последняя начала желтеть. К скале прицепились одинокие приплюснутые кусты можжевельника, казалось, что они когтями вцепились в скалу, чтобы их не унес ветер.

Тут Густав был как дома, ему знаком был всякий камень, он знал, под какой куст можжевельника ему следует заглянуть, чтобы найти сидящую на яйцах гагару, позволяющую ему поласкать ей спину и цепляющуюся клювом в его брюки. Он сунул свою вилообразную жердь в расщелину скалы и вытащил оттуда мычегаток, чтобы свихнуть им шеи, так как собирался ими позавтракать.

Тут жители Хемсё ловили свою кильку. Тут соорудили они совместно с другой компанией рыбаков сарай, в котором они обыкновенно проводили ночи. Туда направил свои стопы и Густав, взял ключ из места, где он обыкновенно находился, под выступом стены, и внес туда свои припасы. Сарай не имел окон, но в нём стояли койки, как полки, одна над другой, была печка, стоял стол и треножник для сиденья.

Прибрав свои вещи, он полез на крышу и раскрыл дымовую трубу. Спустившись вниз, он взял спички на месте, где они всегда оставлялись под балкой, и развел огонь в печи, туда, по старому обыкновению, снесена была последним посетителем для своего преемника охапка дров. Потом он поставил на огонь котелок с картофелем и прибавил к картофелю несколько соленых рыбок. Затем, в ожидании обеда, он закурил трубку.

Поевши и выпив, он взял ружье и спустился к лодке, где оставил приманных птиц. На веслах отплыл немного и бросил якорь перед мысом. Затем заполз в шалаш, выстроенный из камней и хвороста.

Приманные птицы раскачивались на стремившихся к берегу волнах, но ни одна гагара не приближалась. Долгое ожидание надоело ему, и он устал. Он стал ходить по прибрежным скалам в надежде спугнуть выдру, но, кроме черных ужей и осиных гнезд, он ничего не видел.

Но казалось, что он не придавал значения тому, чтобы найти что-нибудь, он ходил по берегу только, чтобы ходить, ему доставляло удовольствие гулять здесь, где никто его не видит и не слышит.

Пообедав, он залег в сарай и поспал.

Ко времени вечерни он отправился на веслах в море с сетями для ловли наваги, желая на них испытать свое счастье. Море было теперь совершенно спокойно, а берег подобно легкому туману выступал на золоченом горизонте, освещенном заходящим солнцем. Кругом было тихо, как в самую безветренную ночь, и он на расстоянии целой мили слышал шум весел. Тюлени окунались в воду на значительном отдалении, выставляли из воды свои черные головы, ревели, надувались и снова погружались в воду.

Навага действительно попадалась. Густаву удалось поймать несколько этих рыб, с белыми брюшками, ловивших воду своими большими, но неопасными рыльцами, у них засверкали на солнце глаза, когда Густав вытащил их из темной глубины и они прыгнули в лодку через борт.

Густаву пришлось держаться по направлению северной шхеры. Когда быстро наступил вечер и он повернул лодку, только тогда заметил он дым из трубы сарая. Он спрашивал себя, кто бы это мог быть, и поторопился к сараю.

— Это ты? — расслышал он из сарая голос пастора.

— Как! Вы тут, господин пастор! — воскликнул удовлетворенный Густав, увидя священника, сидящего у печки и жарившего селедку. — Вы здесь один?

— Я выехал в море за навагой, я сидел на южной стороне — вот почему я не видал тебя. Но отчего же ты не дома и не помогаешь готовить к свадьбе?

— Я не буду у них на свадьбе, — заявил Густав.

— Ах, что за вздор! Почему же ты не хочешь с ними пировать?

Густав объяснил, как мог, свои основания. Из его доводов ясно было, что он не желает участвовать в торжестве, ему противном, во-вторых, он намерен был оскорбить, обидеть своего врага.

— А мать твоя? — спросил пастор. — Не жаль тебе ее так покидать?

— Этого я не нахожу, — возразил Густав. — Скорей надо меня пожалеть: я вместо отчима получаю такую петлю на шею и лишаюсь возможности сделаться хозяином мызы, пока он там сидит.

— Да, друг мой, этому уже теперь помочь нельзя, быть может, со временем можно будет что-нибудь сделать. Но завтра утром ты должен пораньше сесть в лодку и ехать домой. На свадьбе ты должен быть во всяком случае!

— Ничего из этого не выйдет, раз я себе это в голову вбил, — уверял Густав.

Пастор прекратил разговор и начал, сидя у печки, кушать свои селедки.

— У тебя вряд ли с собой есть водка? — снова начал он. — Видишь ли, моя старуха запирает всё спиртное, и я рано утром ничего найти не могу.

У Густава была водка. Пастор отхватил здоровый глоток. Это развязало ему язык, и он начал болтать о внутренних и внешних делах прихода.

Сидя на камнях перед сараем, они увидели, как зашло солнце и как сумерки, в роде окрашенного в дымный цвет тумана, ложились над островом и над водой. Чайки затихли на елях, растущих на откосах, а вороны удалились на ночь в леса и на шхеры.

Пришла пора ложиться спать. Но сначала надо было выгнать из сарая комаров. Для этой цели закрыта была дверь, и в сарае накурено было ‘черным якорем’, потом отворили дверь и приступили к травле комаров с помощью ветки рябины.

Оба рыбака скинули с себя платье и полезли на свои койки.

— Теперь ты еще должен мне дать маленький глоток, — попросил пастор, уже получивший значительную долю.

Сидя на краю кровати, Густав дал ему еще водки. Потом решено было спать.

В сарае было темно. Через сквозные стены местами только проглядывал снаружи свет. Однако, несмотря на слабое освещение, несколько комариков нашли дорогу к улегшимся, которые начали вертеться на своих койках, кидаться из стороны в сторону, спасаясь от мучителей.

— Нет! Это что-то ужасное! — застонал, наконец, пастор. — Спишь ли ты, Густав?

— Сохрани Боже! Сегодня, как видно, со сном ничего не выйдет. Чем бы время скоротать?

— Нам надо встать и опять развести огонь, другого ничего не придумаю. Были бы у нас карты, мы могла бы в ‘тагиад’ поиграть. У тебя нет карт?

— Нет, у меня нет, но я, кажется, знаю, где кварнойцы прячут свои карты, — ответил Густав, залез с ногами на кровать, полез на последнюю койку и вернулся с колодой немного потрепанных карт.

Пастор развел огонь, положил в печку веток сухого можжевельника и зажег огарок. Густав поставил кофейник на огонь и притащил бочонок из-под килек, его поставили между собой пастор и Густав в виде карточного стола. Игроки закурили трубки, и карты запрыгали в руках.

Проходили часы, один за другим.

— Три свежих! Пас! Козырь! Пас! — А порой раздавалось проклятие, когда комар вдруг вонзал свое жало в затылок или в руку игроков.

— Послушай-ка, Густав, — прервал, наконец, игру пастор, мысли которого были, видимо, далеко от карт, — не можешь ли ты сыграть над ним шутку, не отсутствуя, однако, на свадьбе? Как-то выглядит малодушно, если ты бежишь от этого негодяя! Если ты хочешь ему досадить, то я могу дать тебе другой совет.

— Как же мне быть? — спросил Густав, которому, как-никак, было жаль отказаться от угощенья, приготовленного к тому же на средства, которые он должен был бы унаследовать от отца.

— Приходи домой после двенадцати, сейчас же вслед за венчаньем, и скажи, что задержался на море. Это уж будет достаточный укол, затем мы с тобой оба примемся за Карлсона и напоим его так, что ему никак нельзя будет попасть на брачное ложе, мы также позаботимся, чтобы парни над ним насмеялись. Не достаточно ли этого?

Это, казалось, понравилось Густаву. Мысль о том, что придется три дня провести на шхерах и по ночам быть предоставленному на съедение комарам — смягчила его, к тому же ему положительно хотелось испробовать все те вкусные вещи, которые готовились на его глазах.

Пастор развернул план действий, и Густав согласился принять во всём участие.

Довольные каждый самим собой и друг другом, поползли они, наконец, на свои койки, когда уже в дверные щели проглядывал дневной свет и когда комары утомились от своей ночной пляски.

Карлсон в этот же вечер услыхал от возвращающихся с ловли килек рыбаков, что видели как Густава, так и пастора, держащими путь к шхере Норстен. Он из этого вывел правильное заключение, что затевается когда-нибудь чертовщина. Против пастора у него была сильная злоба, во-первых, потому, что он на шесть месяцев отсрочил свадьбу, а во-во-вторых— потому, что пастор выказывал ему никогда не прекращающееся презрение. Карлсон ползал перед ним, льстил ему, — без результата. Были ли они в одной комнате, пастор всегда показывал ему свою широкую спину, никогда не выслушивал того, что Карлсон говорил, всегда рассказывал истории, которые могли легко быть отнесенными к настоящему случаю.

Вместо же того, чтобы посмотреть, какие против него поведут козни пастор и Густав, Карлсон сам составил план того, как он их встретит. Матрос береговой обороны находился в данное время в отпуску и был приставлен мундшенком и подручным в Хелизё, его ловкость руководить танцами была известна. Карлсон рассчитал правильно, когда решил, что матрос этот поможет ему сыграть шутку с пастором. Рапп, так звали матроса, имел зуб против пастора, не допустившего его к конфирмации, так как он слишком ухаживал за девушками, эта отсрочка на целый год причинила ему затруднение при поступлении во флот.

И вот оба ненавистника пастора затеяли за кофеем с водкой свои планы. Шутка, которую они собирались сыграть с пастором, состояла ни более, ни менее, как в том, чтобы напоить его пьяным, а что сделать затем дальше, покажут обстоятельства.

Итак, с двух сторон были заложены мины, и случай должен был указать, на которой стороне мина действительнее.

Наступил день свадьбы.

Все проснулись усталые и в дурном настроении от всех приготовлений.

Когда причалили первые гости, немного слишком рано, вследствие того что сообщение по воде никогда не может быть пунктуально, их никто не встретил. Они в недоумении ходили вокруг дома, как будто явились сюда незваными.

Невеста была еще не одета. Жених хлопотал в одном жилете, вытирал стаканы, раскупоривал бутылки, вставлял свечи в подсвечники.

Стуга вычищена и украшена зеленью, вся мебель вынесена и составлена в уголки, так что можно было подумать, что находишься на аукционе. На двери установлен шест для флага, на который водружен таможенный флаг, который на этот торжественный случай взяли на время у таможенного надсмотрщика. Над дверьми висят венки из брусничной зелени и маргариток, с обеих сторон стоят березки.

На окнах установлены рядами бутылки, с сияющими яркими цветами этикетками. Карлсон смыслил в сильных эффектах. Золотисто-желтый пунш сиял солнечными лучами сквозь зеленое стекло, а пурпуровый цвет коньяка искрился, как пылающий уголь, похожие на серебро оловянные капсюли, надетые на пробки, сверкали, как блестящие золотые монеты.

Самые храбрые из молодых парней приблизились и глазели, как будто стоя перед магазинной вывеской, предвкушая приятное щекотание в горле.

С каждой стороны двери стояли шестидесятиштофные бочки, они, как тяжелые мортиры, охраняли вход. В одной была водка, в другой слабое пиво, за ними лежали кучкой, подобно пирамиде ядер, двести пивных бутылок.

Впечатление производилось великолепное и воинственное, и боцман Рапп прогуливался среди этого, как ефрейтор, со штопором за поясом и приводил в порядок военные снаряды, бывшие в его распоряжении. Он украсил бочонки сосновыми ветками, просверлил и снабдил их металлическими кранами, он размахивал своим бочечным буравом, как пушечным банником, и постукивал от времени до времени по бочкам, чтобы слышно было, что они полны.

Одетый в парадную форму, в синюю куртку с отложным воротником, в белые брюки, с лакированной кожаной фуражкой на голове, он внушал уважение к себе со стороны крестьянских парней, хотя ради безопасности на нём и не было шпаги. Кроме обязанности виночерпия, ему было поручено следит за порядком, предотвращать бесчинство, при необходимости кого надо вывести и вмешиваться в случае драки. Богатые парни притворялись, будто они презирают его, но это была лишь скрытая зависть. Они с удовольствием надели бы мундир и поступили бы на государственную службу, если бы не боялись канатов и требовательных канониров.

В кухне в печке стояли два чугуна для кофе, и хрустели и скрипели кофейные мельницы. Топором кололи головы сахара, а на подоконниках расставлены были пироги. Служанки бегали от кухни к кладовой, уставленной всякого рода вареньем и печеньем и увешанной мешками свежеиспеченного хлеба.

Порою невеста появлялась в окне комнаты с распущенными волосами и без лифа и звала то Лотту, то Клару.

Паруса один за другим сворачивали в бухту, ловко подплывали к мостикам и причаливали при ружейных залпах. Но приезжие еще не решались идти в стугу, а толпами разгуливали по двору.

Благодаря счастливой случайности, жене и детям профессора пришлось куда-то уехать на именины, и профессор один был дома. Он поэтому любезно принял приглашение, предоставив на этот торжественный случай свой большой зал и свою лужайку под дубами для распивания кофе и для ужина.

На козлы и бочки были положены большие доски, и так получились столы и скамейки, столы уже были покрыты скатертями и уставлены кофейными чашками.

Наверху перед стугой образовалось теперь несколько небольших кучек людей. Рундквист с вымазанными ворванью волосами, бритый, в черной куртке, взял на себя добровольно обязанность увеселять гостей шутливыми замечаниями.

Норману разрешено было вместе с Раппом производить приветственный салют, главным образом с помощью динамитных патронов, он стал за домом и упражнялся, стреляя из пистолета. Зато ему пришлось оставить свою гармонию, она этот день была в опале и изгнана, потому что был приглашен лучший скрипач в округе, портной из Фифинга, а этот господин очень обижался, если кто состязался с ним в искусстве.

Вот приехал пастор. Он был в веселом, свободном настроении, готовый шутить с новобрачными, как того требует обычай. Его принял Карлсон на пороге стуги.

— Ну-с, быть может, мы заодно и крестить будем, — сказал, здороваясь, пастор Нордстрём.

— Нет! чёрт возьми! так всё же спешить не годится! — ответил, не смущаясь этим, жених.

— Уверен ли ты в этом? — спросил пастор в то время, как все присутствующие зубоскалили. — Мне пришлось раз на одной свадьбе сразу и венчать, и крестить, но это были люди прыткие, они могли такую вещь учинить. Сериозно, как поживает невеста?

— Гм!.. на этот раз опасности нет, но никогда нельзя поручиться, когда что произойдет, — ответил Карлсон, указывая пастору место между матерью церковного старосты и вдовой из Овассы, которых пастор начал занимать разговором о рыбной ловле и о погоде.

Пришел профессор в белом галстуке и в черном цилиндре на голове. Пастор сразу обратился к нему, как к человеку равному ему по положению, и начал разговор, к которому дамы прислушивались, вытаращив глаза и расставив уши, они были глубоко убеждены в том, что профессор высокообразованный человек.

Пришел Карлсон и объявил, что всё готово, что только ищут Густава, чтобы начать.

— Где Густав? — раздались крики на дворе и повторялись до самого амбара.

Ответа не было. Никто его не видал.

— О, я отлично знаю, где он! — заявил Карлсон.

— Где бы он мог быть? — сказал пастор Нордстрём с насмешкой, которая не ускользнула от Карлсона.

— Птичка чирикнула нам, что его видели на Норстене, и с ним была лисица, заставлявшая его пить.

— Ну, если он попал в дурную компанию, то вам нет основания ожидать его, — заметил пастор. — Во всяком случае с его стороны нехорошо, что его нет дома, где у него такие достойные подражания примеры и такие верные друзья. Но что скажет невеста? Должны ли мы начать, пли нам подождать?

Высказалась невеста. Хотя ей было очень грустно, но она желала бы, чтобы начали, а то остынет кофе.

Итак, все при динамитных залпах, произведенных с горы, двинулись. Музыкант наканифолил смычок и настроил скрипку. Пастор надел на себя мантию. Шафера пошли вперед. Пастор повел невесту. На ней было черное шелковое платье и белая вуаль с миртовым венком на голове. Она была сильно затянута, и то, что она желала скрыть, было тем очевиднее.

Так двинулось шествие в зал профессора при пиликанье скрипки и при грохоте выстрелов.

Невеста еще последний раз оглянулась назад, надеясь увидеть заблудшего сына, когда ей надо было пройти в дверь, то пастору пришлось чуть ли не тащить ее, она всё смотрела назад.

Когда вошли в зал, гости стали вокруг комнаты вдоль стен, как бы образуя охрану для смертного приговора. Брачная пара заняла места на двух стульях, покрытых брюссельским ковром.

Пастор взял в руки книгу, поправил свой воротник и только что собрался откашляться, как невеста опустила свою руку на его.

— Еще одно мгновение! Вероятно, сейчас придет Густав!

В комнате наступила полная тишина, только слышен был скрип сапог и шуршанье накрахмаленных сорочек. Через несколько мгновений и это прекратилось, все друг на друга смотрели, всем стало неловко, многие кашлянули, потом опять стало тихо.

— Теперь мы начнем, — сказал, наконец, пастор, на котором сосредоточились все взоры. — Дольше ждать мы не можем! Раз его теперь нет, то уж он не придет.

И он начал:

— Возлюбленные христиане, брак установлен самим Богом…

Прошло довольно продолжительное время, пожилые женщины нюхали лаванду и плакали, вдруг на дворе раздался треск и звон разбитой посуды. На мгновение служба прекратилась, но вскоре опять продолжалась, только Карлсон что-то тревожно задвигался и взглянул в окно. Но вскоре раздался новый треск: ‘поф! поф! поф!’ Казалось, что откупоривают бутылки шампанского. Парни, стоявшие в дверях, начали лукаво хихикать.

Когда улеглось волнение, пастор обратился к жениху:

— Перед всеведущим Богом и в присутствии прихожан спрашиваю я тебя, Иоганн-Эдуард Карлсон, желаешь ли ты взять себе в жены здесь присутствующую Анну-Еву Флод и обещаешься ли ты ее любить и в радостях и в горе?

Вместо ответа раздался новый залп бутылочных пробок, зазвенели стеклянные осколки, и собака начала неистово лаять.

— Кто же там на дворе раскупоривает бутылки и таким образом нарушает священную службу? — заревел вне себя пастор Нордстрём.

— Я именно хотел об этом справиться, — обрадовался Карлсон, который больше не в силах был сдержать свое любопытство и волнение. — Не Рапп ли производит этот скандал?

— Зачем мне это делать? — воскликнул стоявший в дверях Рапп, обиженный подозрением.

‘Поф! поф! поф!’ — продолжался беспрерывный треск.

— Пойдите, Бога ради, посмотрите, что там такое, чтобы не произошло несчастья, — закричал пастор, — мы потом будем продолжать!

Иные из свадебных гостей вылетели на двор, другие бросились к окнам.

— Это пиво! — закричал кто-то.

— Пивные бутылки лопаются! — повторил профессор.

— Как же это возможно ставить пиво на самое солнце!

Как кегли лежали пивные бутылки кучкой и трещали и шипели, а пена покрывала землю вокруг.

Невесту взволновал перерыв священного служения, это не предвещало ничего хорошего! Напустились на жениха за то, что он плохо распорядился, чуть не произошла драка между им и Бауманом, на которого он хотел взвалить всю вину. Пастор был недоволен тем, что священное служение было нарушено какими-то бутылками. На дворе же парни выпивали остатки пива из полуразбитых бутылок. Спасая таким образом остаток пива, они нашли несколько бутылок, из которых только вылетели пробки.

Когда, наконец, улеглось волнение, все снова собрались в зал, но настроение было отнюдь не такое сосредоточенное, как раньше. После, того как пастор повторил вопрос жениху, служба была доведена до благополучного конца, ничем не нарушенная, кроме разве хихиканья парней на крыльце. От этого они воздержаться уже никак не могли.

Пожелания счастья посыпались на новобрачных, и все как можно скорей вышли из зала, пропитанного потом, сырыми чулками, лавандой и запахом увядших цветов.

Быстро направились все к кофейному столу.

Карлсон сел между профессором и пастором. Молодая не могла усидеть спокойно на месте: ей надо было идти то туда, то сюда, наблюдать за приготовлениями.

Солнце ярко сияло в этот июльский вечер, и под дубами раздавались веселая болтовня и смех. В кувшины с кофе налили водки, когда дошла очередь до вторых чашек, которые выпивались без пирога. Однако на конце стола, где сидел молодой, был предложен пунш, ни пожилые поселяне ни парни ничего против него не имели. Это напиток, которым приходилось лакомиться не каждый день, и пастор выпивал свою кофейную кружку с большим удовольствием.

Сегодня он был необычно мягок по отношению к Карлсону, постоянно пил за его здоровье, восхвалял его и выказывал ему большое внимание. Но он не забывал и профессора, знакомство с которым доставляло ему огромное удовольствие, так как ему так редко приходилось встречаться с образованным человеком. Но нелегко было ему завязать разговор, так как музыка не была коньком пастора, а профессор из любезности старался перевести разговор на область пастора, чего последний именно старался избежать. А так как она друг друга плохо понимали, то не могли и сблизиться, как того хотели. Вообще же профессор, привыкший выражать свои чувства в музыке, говорил мало.

Теперь подошел к этой части стола музыкант, которому очень трудно было сидеть тихо и незаметно, он пришел от кофе с водкой в бодрое настроение духа, и ему захотелось поговорить с профессором о музыке.

— Прошу прощенья, господин камер-музыкант, — сказал он с низким поклоном, щелкнув по струнам своей скрипки, — у нас с вами до известной степени общее дело, так как я тоже играю, хотя и в своем роде.

— Иди к чертям, портной! Постыдись! — заметил Карлсон.

— Прошу прощенья, но вас это не касается, Карлсон! Попробуйте-ка эту скрипку, господин камер-музыкант, и скажите мне, хороша ли она. Она стоит своих рейхсталеров.

— Очень хороша! — сказал профессор, взяв квинту и весело улыбнувшись.

— Всегда услышишь хорошее слово от человека понимающего! Говорить же об искусстве с этими (он хотел продолжать шепотом, но голосовые средства подвели его, и он закричал) пентюхами…

— Всадите портному удар ногой в зад! — закричали все хором.

— Послушай-ка, портной, ты не напивайся, а то нам нельзя будет танцевать!

— Рапп, ты следи за музыкантом, чтоб он больше не пил!

— Не приглашен ли я сюда для выпивки? Уж не скупишься ли ты, обманщик?

— Садись, Фридрих, и успокойся, — заметил пастор, — а то еще побьют тебя.

Но музыкант хотел во что бы то ни стало говорить о своем искусстве и, желая укрепить свое утверждение о превосходстве скрипки, он заиграл на квинте.

— Послушайте вы только, господин камер-музыкант, эти басовые звуки, ведь это звучит как небольшой орган…

— Пусть замолчит портной!..

Вокруг стола заволновались, и шум усилился.

В это мгновение кто-то крикнул:

— Густав здесь!

— Где? где?

Клара объявила, что видела его внизу у дров.

— Скажи мне, когда он войдет в дом, — попросил пастор, — но не раньше, как когда он будет дома. Слышишь?

Подают большие стаканы, и Рапп раскупоривает бутылки с коньяком.

— Что-то жарко стало, — заметил пастор, отказываясь от коньяка.

Но Карлсон уверял, что всё обстоит, как должно быть.

Рапп втихомолку уговорил всех пить за здоровье пастора. Вскоре он осушил свой первый грог и пришлось готовить второй.

Через некоторое время пастор завертел глазами и начал жевать губами. Он, насколько возможно, пристальнее всматривается в черты лица Карлсона, чтобы убедиться, сохранил ли еще тот полное обладание собой. Но зрение его мутнеет, и он ограничивается тем, что чокается с ним.

В эту минуту вбегает Клара.

— Он в доме, господин пастор! — кричит она. Он вошел!

— Нет, что это ты, чёрт возьми, говоришь! Он уже вошел!

Пастор забыл, о ком идет речь.

— Кто вошел, Клара? — спросили все хором.

— Да Густав же, понятно!

Пастор встал, прошел в стугу и привел Густава. Тот, застенчивый и смущенный, подошел к столу. Пастор приказал, чтобы его встретили с чашею пунша и с криками ‘ура’.

— Желаю счастья! — сказал коротко Густав, чокаясь с Карлсоном.

Карлсон растрогался, выпил до дна и объявил, что ему доставляет удовольствие видеть его, хотя он и опоздал, затем добавил, что он знает, что двум старым сердцам особенно приятно его видеть, хотя бы и поздно.

— И поверь мне, — сказал он в заключение, — кто обращается со старым Карлсоном как следует, тот и от него увидит добро.

Эти слова не особенно подействовали на Густава, но всё же он попросил Карлсона выпить с ним отдельно.

Наступили сумерки, комары кружатся, люди болтают, стаканы звенят, раздается веселый смех. То тут, то там в этот теплый летний вечер слышатся в кустах крики, прерываемые смехом, криками ура, возгласами и выстрелами. На лугу тем временем стрекочет сверчок, и трещит луговая трещотка.

Убрали со столов, надо было накрыть их к ужину. Рапп повесил между ветками дуба цветные фонари, которые он занял у профессора. Норман принес целый куль тарелок. Рундквист опустился на колени и выцеживал из бочек пиво и водку. Девушки приносили на подносах масло, кильки, блины целыми стопками целые груды мясных фрикаделек.

Когда было всё готово, жених ударил в ладоши.

— Прошу покорно! Отведайте закуски! — пригласил он.

— Но где же пастор? — затрещали старые женщины.

Никто не хотел начинать без пастора.

— А профессор? Где же они? Негодится, право слово, начинать без них!

Стали звать, но ответа не получалось.

Группами окружили столы, готовые, как голодные собаки со сверкающими глазами, наброситься на еду. Но ни одна рука не двинулась, и молчание становилось тягостным.

— Быть может, профессор сидит в домике! — раздался вдруг невинный голос Рундквиста.

Не дожидаясь дальнейшего объяснения, пошел Карлсон вниз, чтобы исследовать таинственное место. Действительно там при открытых дверях сидели пастор и профессор, каждый с газетой в руках, увлеченные разговором. На полу стоял фонарь и освещал их обоих.

— Извините, господа, но закуска остынет.

— Это ты, Карлсон? Ах, нот как? Начинай, мы придем сейчас.

— Да, но ведь все ждут. Почтительнейше прошу извинения, но ведь господа могли бы поторопиться!

— Придем сейчас! Придем сейчас! Иди! Иди!

Карлсону не без удовольствия показалось, что пастор ‘готов’, он удалился и поторопился ко всей компании, которую успокоил, объявив, что пастор приводит себя в порядок и скоро придет.

Мгновение спустя по двору мелькнул фонарь и приблизился к накрытым столам, за ним следовали две покачивающиеся тени.

Вскоре за столом показалось бледное лицо пастора. К нему подошла с хлебной корзиной молодая, чтобы положить скорей конец скучному ожиданию. Но у Карлсона было другое на уме, он, ударяя ножом по блюду с мясными фрикадельками, крикнул громким голосом:

— Тише, добрые люди, господин пастор желает сказать несколько слов!

Священник воззрился на Карлсона, как бы не понимая в чём дело, он заметил, что в руках у него блестящий предмет, вспомнил, что на прошлое Рождество он произнес речь, держа в руках серебряную кружку, поднял фонарь кверху, как бокал, и сказал следующее:

— Друзья мои, сегодня мы будем праздновать радостный праздник.

Он опять устремил свой взгляд на Карлсона, надеясь узнать от него что-нибудь об особенностях и о цели праздника, потому что он так далек был от всего этого что исчезло понятие о времени, месте, цели и причине. Но насмешливое лицо Карлсона не раскрывало ему загадки. Он воззрился в пространство, надеясь там найти руководящую нить, увидел в ветках дуба цветные фонари и получил смутное представление об исполинской елке. Тут он напал на след.

— Это веселое празднество света, — выговорил он, — в то время как солнце уступает перед холодом, и снег… (ему белая скатерть показалась бесконечно далеко простирающейся снежной далью)… друзья мои, первый снег покрывает всю осеннюю слякоть… Нет, мне кажется, что вы смеетесь надо мной…

Он отвернулся и весь сгорбился.

— Господину пастору стало холодно! — заметил Карлсон, — он желает прилечь! Прошу, господа, начинайте!

Общество не заставило себе повторить это два раза и набросилось на блюда, предоставив пастора своей судьбе.

Пастору была на ночь предназначена комната на чердаке у профессора. Чтобы доказать, что он трезв, он отклонил всякую постороннюю помощь, при чём грозил кулаками. Согнувшись, наклонив фонарь ниже колен, как будто что-то искал в сырой от росы траве, направился он к освещенному окну. Но, дойдя до садовой калитки, он споткнулся и с такой силой ударился о косяк, что фонарь разбился и погас. Он, как завязанный в мешок, погрузился в темноту и опустился на колени, но освещенное окно светило ему как маяк. Двигаясь вперед, он ощущал неприятное сознание, что при каждом новом шаге колени его черных брюк всё больше промокали и что ноги его болели, будто ударяясь о камень.

Наконец, ему под руки попадается что-то большое, круглое и влажное, он цепляется за это и накалывает себе руку о пачку булавок или о что-то подобное, опускает руку на дно лодки или во что-то похожее на лодку, тогда он слышит журчание воды и чувствует, что весь промокает. Испугавшись при мысли, что он упал в море, он приподнимается, держась за мачту, но в момент просветления он сознает, что стоит у косяка двери, проходит в сени и коленями осязает ступеньку лестницы, тут он слышит возглас служанки:

— Господи Иисусе! Пиво!

Подгоняемый стыдом и неспокойной совестью, он спешит подняться по лестнице, ударяется пальцем о какой-то ключ, отворяет дверь, врывается в комнату и видит приготовленную большую двуспальную кровать. У него хватает еще сил поднять одеяло, он вползает в постель одетый и в сапогах, чтобы спрятаться, так как его преследуют крики, ему кажется, что он умирает, теряет сознание или тонет, и чудится ему, что люди требуют от него пива!

Временами он снова просыпается и возвращается к жизни его спасают и вытаскивают из воды он снова ожил и стоит у елки, порой он опять потухал, как свеча, угасал, умирал, опускался и опять промокал.

Тем временем под дубами продолжался ужин, и его настолько обильно орошали пивом и водкой, что о пасторе никто не вспоминал.

Когда гости всё уничтожили и в тарелках и блюдах показалось дно, общество спустилось к стуге, чтобы потанцевать.

Молодая хотела послать пастору в комнату чего-нибудь вкусного, но Карлсон уверил её, что теперь пастору отдых всего приятнее и что не следует его тревожить. На этом дело и кончилось.

Густав отвернулся от своего союзника, как только заметил, что того перехитрили, он предался удовольствию и в пьянстве забыл всякий гнев.

Танцы завелись, как мельница. Музыкант сел на печку и запиликал. Прислонясь к открытым окнам, потные спины остывали в свежести ночи. Снаружи на возвышении уселись старики, курили, пили и шутили в полутьме при слабом свете, падающем из кухни и от свечей в танцевальной комнате.

Вдали на лугу и на горе разгуливали по сырой траве и при слабом мерцании звезд парочки, желавшие среди запаха сена и гула и стрекотни кузнечиков освежиться от пыла, вызванного теплой комнатой, вином и танцами.

Прошла полночь, и небо на востоке начало освещаться, померкли звезды, и растянулась Большая Медведица, как опрокинутая тележка. В тростнике загоготали утки. Уже в ясной поверхности бухты отразился лимонный цвета.

Утренней зори сквозь тень от темной ольхи, которая, казалось. стояла в воде и доставала до дна морского.

Но это продолжалось лишь одно мгновение, затем с берега потянулись тучи, и снова стало темно.

Вдруг из кухни раздался крик:

— Глинтвейн! Глинтвейн!

Появилась кастрюля с пылающей зажженной водкой, бросающей по сторонам синий свет, за нею шествовали мужчины при звуках марша, который с жаром исполнял музыкант.

— С первым стаканом идемте наверх к пастору! — крикнул Карлсон, надеявшийся, что теперь увенчает свое дело.

Предложение было принято с криками ‘ура’. Шествие двинулась по направлению к стуге профессора. Более пли менее твердыми шагами взяли на абордаж лестницу.

Ключ был б замочкой скважине, и все ворвались в комнату не без опасения, что будут встречены кулаками. В комнате было тихо, и можно было разглядеть при синем дрожащем свете кастрюли, что постель нетронута и пуста. Карлсона охватило мрачное предчувствие нанесенного ему вражеского удара, но он скрыл свое подозрение и положил конец недоумениям и всяким предположениям, объяснив, что припоминает, будто пастор говорил, что ляжет на сеновале, чтобы спастись от комаров.

А так как с огнем нельзя было идти на сеновал, то все отказались от поисков пастора. Шествие двинулось назад во двор, где можно было приступить к глинтвейну.

Карлсон призвал Густава к обязанностям хозяина. Затем, отведя в сторону Раппа, он поделился с ним своими страшными подозрениями.

Незамеченные остальными, прокрались оба союзника по лестнице в брачную комнату, о ни захватили с собой огарок и спички.

Рапп зажег свечку, и Карлсон увидел на брачной постели то, что превзошло его ожидания.

На белой ажурной наволочке подушки лежала взъерошенная голова, похожая на голову мокрой собаки, с широко раскрытым ртом.

— Чёрт побери! — с сердцем промолвил Карлсон, — не думал я, что этот мерзавец окажется такой свиньей. Помилуй Боже! Он и сапог с себя не снял, этот негодяй!

Надо было держать совет, как убрать пьяного без того, чтобы люди об этом узнали, а главное, чтобы не заметила молодая.

— Нам надо его вытурить в окно! — заметил Рапп. — Это можно сделать при помощи талей, потом мы потащим его к морю. Потуши ты только огонь, и тогда скорей в сарай за всем необходимым!

Заперли снаружи дверь и взяли с собой ключ. Затем оба мстителя прошмыгнули в сарай.

— Только бы нам вынести его из дома, — заметил, убегая, Карлсон, — а уж потом мы с ним справимся!

Случайно еще стоял готовый подъемный снаряд со времени последней бойни. Разобрав его по частям и отыскав блок и веревку, потащили они весь снаряд за стугу под окно пастора.

Рапп принес лестницу, собрал части снаряда и прикрепил их рейкой к остову. Затем он связал петлю, прикрепил блок и затянул тали. Потом он проник в комнату, пока Карлсон оставался внизу с багром.

После того как Рапп некоторое время, пыхтя и фыркая, возился в комнате, вдруг просунулась в окно его голова, и Карлсон расслышал слабый шепот:

— Натяни!

Карлсон натянул, и вскоре за окном появилось темное тело.

— Натягивай больше! — приказывал Рапп.

Карлсон еще натянул. На подъемной машине теперь раскачивалось тело спящего пастора, невероятно удлиненное, как тело повешенного.

— Натягивай! — снова приказал Рапп.

Но Карлсон уж отпустил веревку. Пастор, как мешок, лежал в крапиве, не издавая ни единого звука.

В то же мгновение вылез и матрос из окна и спустился по приставленной лестнице. Оба потащили теперь пастора к мосткам.

— Теперь ты у нас выкупаешься, мерзавец! — воскликнул Карлсон, когда они достигли берега.

У берега было мелко, но дно было тинистое, так как из года в год туда выбрасывались внутренности рыб. Рапп снял петлю, которую он перевязал вокруг туловища спавшего, и бросил его в море.

Тут пастор проснулся и испустил крик, напоминающий крики свиньи, когда ее режут.

— Вытянем его! — сказал Рапп, заметив, что люди услыхали крики и бегут к ним.

Но Карлсон, встав на колени, стал тиной растирать пастора, он так старательно вытер его черное платье, что исчезли все следы несчастья, приключившегося на брачной кровати.

— Что там случилось внизу? Что такое? — кричали сбежавшиеся люди.

— Пастор свалился в море! — ответил Рапп и вытащил неперестававшего кричать священника.

Все собрались. Карлсон разыгрывал из себя великодушного спасителя и милостивого самарянина, притворяясь смиренным и жалостливым.

— Можете вы себе представить! Я совершенно случайно прихожу сюда и вдруг слышу, что что-то плещется, я подумал, не тюлень ли это. Подойдя ближе, вижу, что это наш дорогой господин пастор. ‘Господи Иисусе, говорю я матросу, да ведь там лежит и бьется пастор Нордстром. Рапп, беги за веревками!’ говорю я ему. И Рапп побежал за веревками. Когда же мы накину ля петлю вокруг толстого господина пастора, он начал так кричать, будто мы собираемся его потрошить. А как он выглядит!

Вид пастора был действительно неописуемый. Люди взирали на него с досадой, но и с почтением, им хотелось как можно скорей унести его.

Из двух пар весел образовали носилки, на которые положили пастора. Восемь сильных рук понесли его наверх на ток, где собирались его переодеть.

Совершенно пьяный музыкант представил себе, что это какая-то шутка, и пошел с ними, наигрывая Белманскую застольную песнь: ‘Дайте дорогу, дайте дорогу носилкам старого Шмидта!’

Откуда ни возьмись, из-за кустов вышли парни и тоже присоединились к шествию. Профессору казалось, что он снова обрел утерянную молодость: он пошел вслед за ними и запел. Норман притащил свою гармонику, так как дольше удержать свой музыкальный пыл он уже не мог.

Когда шествие вошло во двор, то выскочили женщины, увидав пастора в таком плачевном положении, они преисполнились жалости и сокрушались, глядя на бессознательно лежавшего пастора. Фру Флод принесла одеяло, которое она, невзирая на предостережения Карлсона, набросила на несчастного, затем поставили греть воду и заняли у профессора белья и платье.

Придя на ток, больного, как говорили о нём (никто не решился бы сказать, что пастор пьян), положили на сухую солому.

Пришел Рундквист со шнепером, чтобы пустить пастору кровь, но его прогнали. Тогда он попросил, чтобы ему по крайней мере позволили заговорить больного, так как он умеет заговаривать одержимых водяною болезнью овец. Но ему не разрешили дотрагиваться до пастора, так же как и никому из собравшихся.

Карлсон же тихонько опять прокрался в комнату новобрачных, на сей раз один, чтобы стереть следы своего позора. Когда он увидел весь ужас загрязненной брачной постели, им на мгновение овладела слабость вследствие утомления последних дней и напряжения всей этой ночи. Ему вдруг пришла мысль, что всё было бы иначе с Идой, если бы их отношения продолжались. Он подошел к окну и долго и грустно глядел на бухту.

Тучи рассеялись, а туман собирался белым покровом над водой, взошло солнце и бросило лучи свои в брачную комнату, осветив бледное лицо и мутные глаза, которые невольно закрывались, как бы удерживая выступающие слезы. Волосы падали на лоб влажными космами, белый галстук был запачкан, а сюртук отвис. Он пришел в себя от теплоты солнца, провел рукою по лбу и повернулся снова к комнате.

— Но ведь это ужасно! — сказал он сам себе, пробуждаясь от сонливости и сбрасывая с кровати белье.

Глава VI

Карлсон был не таким человеком, чтобы поддаться влиянию неприятностей дольше, чем он этого желал. Он перенес всю тяжесть своего положения, стряхнул ее с себя. Он своей деятельностью и уменьем завоевал положение обладателя мызы, а что фру Флод взяла его себе в мужья, это было, как он полагал, так же лестно ей, как и ему.

Когда улегся свадебный угар, Карлсон сразу сделался менее прилежным, ведь его теперь обеспечивали и брак и появление наследника, так как через несколько месяцев уже ожидался ребенок. Он отложил помышление стать барином, но зато он намерен был сделаться крупным землевладельцем. Он надел на себя превосходную шерстяную куртку, повязался крепким кожаным передником и надел непромокаемые сапоги. Он много времени проводил перед своим секретером, — это стало его любимым местом. Он меньше прежнего читал газеты, писал и делал расчеты, за работами он наблюдал, держа трубку во рту, и проявлял меньше интереса к сельскому хозяйству.

— Сельское хозяйство падает, — говорил он. — Я это прочел в газете. Дешевле покупать хлеб.

— Раньше он не то говорил, — замечал Густав, обращавши! внимание на всё, что говорил и делал Карлсон, но сам стал в положение глухого подчинения, не признавая, однако, нового господина.

— Времена меняются, и мы с ними! Я благодарю Бога за каждый день, делающий меня умней! — отвечал Карлсон.

По воскресным дням он посещал церковь, принимал живое участие в вопросах общественного управления и был избран в общинный совет. Благодаря этому это стал в более близкое общение с пастором и дожил до великого дня, когда перешел с ним на ‘ты’. Это было одной из самых больших побед для его тщеславия. Он в продолжение целого года не переставал твердить всем, что он сказал и что ответил пастор Нордстрём.

— Слушай-ка, дорогой Нордстрём, — сказал я, — на сей раз ты мне не мешай! — На это Нордстрём сказал — Карлсон, не будь упрямцем, ты, я знаю, и умный малый и человек с понятием…

Следствием этого было то, что Карлсон принял на себя целую массу общественных дел, из которых самой любимой его обязанностью был осмотр строений для предупреждения пожара. Тогда приходилось разъезжать по разным местам на общественный счет и распивать у знакомых кофе с водкой.

Точно так же выборы в рейхстаг, происходившие обязательно в центре страны, имели свои соблазны, даже свои волнения, ощущаемые и на шхерах.

Ко времени выборов и, кроме того, еще несколько раз в году приезжал на пароходе барон со своей охотой, тогда выплачивалось пятьдесят крон за право охотиться в продолжение нескольких дней. День и ночь текли рекою пунш и коньяк, и жители расставались с охотниками при том твердом убеждении, что это люди самого тонкого обращения.

Итак Карлсон возвысился и стал светилом на мызе, авторитетом, понимающим вещи, недоступные другим. Но оставалась слабая точка, и он нет-нет и чувствовал ее: он был земледелец, не а моряк.

Чтобы сгладить это невыгодное для него различие, он начал больше интересоваться рыбным промыслом и проявлял особую склонность к морю. Он вычистил себе ружье и отправился на охоту, принял участие в рыбной ловле и отважился на довольно далекие поездки по морю.

— Сельское хозяйство приходит в упадок, и нам следует приналечь на рыболовство, — отвечал он жене, глядевшей с беспокойством на падение скотоводства я полеводства.

— Прежде всего рыболовство! Для рыбака — рыболовство, а поселянину — сельское хозяйство! — объявлял он теперь тоном, не терпящим противоречия, научившись у приходского учителя облекать свои слова в ‘парламентарную’ форму.

В случае недостаточного дохода следует сводить лес.

— Леса следует вырубать, когда они достаточно подрастут! Так, по крайней мере, говорит ‘Рациональный сельский хозяин’, я сам этого не знаю.

А если этого не знал Карлсон, как же могли что-нибудь смыслить остальные!

На Рундквиста было возложено земледелие, на Клару— уход за скотиной.

У Рундквиста пашня порастала травой, он спал от завтрака до обеда на выгоне, от обеда до ужина — в кустах, он бросал огниво через коров, если они прекращали давать молока.

Густав больше прежнего жил на море и снова завязал с Норманом старые охотничьи отношения.

Остыл интерес к работе, на одно мгновение приведший в движение все руки, работать для постороннего было невесело. Поэтому всё пошло беспечно, по тихо, своим обычным путем.

Однако осенью, через несколько месяцев после свадьбы, произошло событие, имевшее на оснащенные всеми парусами стремления Карлсона действие порывистого ветра. Жена его родила преждевременно мертвого ребенка. Кроме того, положение её здоровья было настолько тревожно, что врач объявил решительно, что больше детей у неё не будет!

Это было для Карлсона роковым обстоятельством, теперь у него в будущем другой надежды не оставалось, кроме его собственной части на имение. А так как старуха после родов плохо поправлялась, то перемена в его положении грозила наступить раньше, чем он думал. Итак, следовало не упускать времени, собрать как следует в житницы, подумать о завтрашнем дне.

Новая жизнь закипела в Карлсоне. Сельское хозяйство следовало возвысить. По какой причине? Это никого не касалось. Следовало нарубить в лесу строевого леса, потому что надо было поставить новую стугу. Почему? Этого объяснять кому бы то ни было ему не было надобности. Надо было немедленно сбавить у Нормана пыл к охоте, и еще раз Норман был отвлечен от своего друга. Снова был подбодрен Рундквист, которого подкупили новыми выгодами. Принялись снова пахать, сеять, ловить рыбу, плотничать, общественные дела были отложены.

В то же время Карлсон повел жизнь чисто домашнюю. Он сидел со старухой, иногда читал ей вслух из Священного Писания или из книг песнопений, держал ей сердечные речи, обращенные к её самым благородным чувствам, не объясняя точно, куда именно он гнет.

Старуха любила общество и с удовольствием слушала его разговоры. Она поэтому ценила в нём его внимательное отношение, не задумываясь над тем, что это могло быть приготовлением к её смерти.

В один зимний вечер, когда бухта покрылась льдом, ко еще не было проезда по более открытым пространствам моря, и когда уже две недели все на мызе были отрезаны от всего мира, не имея возможности повидаться с кем-нибудь из соседей или получить газету, когда уединение и снега действовали удручающе на настроение и можно было но краткости дней работать лишь очень мало, все собрались в кухне, тут же был и Густав. В печке теплился огонь. Парни сидели и чинили сети, девушки пряли, а Рундквист вытачивал рукоятку для лопаты. Целый день падал снег, и его нанесло выше оконных рам. Кухня походила на покойницкую, с окнами, завешанными снежной простыней. Каждые четверть часа кому-нибудь из мужчин приходилось выходить и отгребать от двери снег, чтобы не занесло совсем и можно было бы пройти в конюшню доить и кормить скотину.

Теперь дошла очередь до Густава. Надев кожан поверх фуфайки и шапку из меха выдры, он вышел. Он освободил дверь от завалившего ее снега и остановился среди метели. Было темно на воздухе, а хлопья снега, серые, как моль, и большие, как куриное перо, беспрерывно падали вниз и тихо ложились друг на друга, сначала легко, а потом всё тяжелей, они слеплялись в одно всё увеличивающееся целое. Уже высоко по стене дома поднимался снег, и внутренний свет виднелся лишь из верхней части окон.

Любопытство, очень скоро овладевшее Густавом, заставило его стрясти верхний слой снега, чтобы можно было взглянуть в окно, это ему вполне удалось, когда он вскарабкался на снежный сугроб.

Карлсон сидел по обыкновению перед секретером, перед ним лежал большой лист бумаги, на котором виднелся наверху большой синий штемпель, похожий на клеймо на билетах государственного банка. Подняв высоко перо, он что-то говорил стоявшей около него старухе, казалось, что он хочет передать ей перо, чтобы она что-то написала.

Густав приложил ухо к стеклу, но из-за двойных рам ему не удавалось расслышать как следует. Очень бы ему хотелось узнать, что там происходило, так как он предчувствовал, что это очень близко казалось его, к тому же он знал, что штемпелеванная бумага всегда употреблялась в важных случаях.

Он тихо отворил дверь, скинул с себя обувь и тихо пополз по лестнице до верхней площадки. Там он лег на живот и так мог всё расслышать, что говорилось в комнате матери.

— Анна-Ева, — произнес Карлсон тоном, подходящим и к странствующему проповеднику и к общественному деятелю, — жизнь коротка, и нас может посетить смерть раньше, чем мы ожидаем. Поэтому мы должны быть готовыми перейти в тот мир, — случится ли это сегодня или завтра, это всё равно! Следовательно, подпиши, чем скорей, тем лучше!

Старуха не любила, чтобы говорили так много о смерти, но Карлсон в продолжение целых месяцев так много говорил об этом, что она могла лишь слабо противиться подобным разговорам.

— Но, Карлсон, мне отнюдь не всё равно, умру ли я сегодня или через десять лет, я могу еще долго прожить.

— Я и не говорю, что ты умрешь, я сказал лишь, что мы можем умереть и что всё равно, случится ли это сегодня, или завтра, или через десять лет. Когда-нибудь оно случиться должно! Ну, так пиши же!

— Этого я не понимаю, — упорно возражала старуха, как будто боясь, что смерть придет и унесет ее. — Ведь не может же быть…

— Нет, совершенно безразлично, когда оно ни случится! Не так ли? Я ничего не знаю. Но во всяком случае — пиши!

Когда Карлсон говорил в заключение свое ‘Я ни, чего не знаю’, ей казалось, что он ей надевает петлю на шею. Старуха уже не знала, что ей делать, и поддалась.

— Ну, чего же ты хочешь? — спросила она его, утомленная долгими пересудами.

— Анна-Ева, ты должна подумать о своих наследниках, так как это первая обязанность людей. Поэтому-то тебе и следует писать.

В эту минуту Клара отворила кухонную дверь и окликнула Густава. Но последний не захотел выдать себя и ничего не ответил, но не мог расслышать того, что дальше происходило в комнате.

Клара вернулась в кухню, а Густав спустился с лестницы, остановившись еще на минуту перед дверью в комнату, чтобы расслышать последние слова Карлсона, они дали ему основание предположить, что старуха подписала, что от неё требовалось, и что завещание составлено.

Когда Густав вернулся в кухню, все поняли, что с ним что-то случилось. Он в таинственных выражениях объявил, что поймает лисицу, крики которой он слышал, что лучше уйти на море, чем предоставить себя дома на съедение вшей, что белый порошок, подсыпанный в корм, может придать бодрости коню, но и может причинить смерть, если его чересчур много.

Карлсон был, наоборот, за ужином особенно жизнерадостен и любезен. Он осведомился о планах занятий Густава и об его видах на охоту. Принес песочные часы и дал течь белому песку, приговаривая:

— Минуты драгоценны. Мы должны пить и есть, потому что завтра можем умереть.

Долго в эту ночь лежал Густав и не мог заснуть. Много мрачных мыслей и темных планов кружились в его голове. Но он не был сильною натурой, которая могла бы по-своему изменить обстоятельства, превратить мысли в действие. Обдумав какую-нибудь вещь, он оставлял ее, как будто всё уже было исполнено.

Проспав несколько часов, при чём ему снились совсем другие предметы, он проснулся веселый, утешая себя избитыми и старыми народными изречениями: придет время и научит, что делать, право пойдет своей дорожкой.

Глава VII

Опять пришла весна. Ласточки поправили свои гнезда, и профессор вернулся на дачу.

За истекший год Карлсон успел окружить его стугу садом, насадил жасмин, фруктовые деревья, ягодные кусты, достав отводки и черенки от священника, посыпал дорожки песком, устроил беседки. Усадьба начала принимать барский вид.

Никто не мог бы отрицать, что пришлец повлиял на благосостояние мызы, увеличили’ урожай, улучшил скотоводство, довел до процветания усадьбу. Он даже возвысил в городе цену на рыбу и вошел в соглашение с пароходом, чтобы избежать требующих много времени поездок в город.

Теперь же, когда он устал, убавил рвение, занялся постройкой своей стуги, — поднялось всеобщее недовольство.

— Делайте сами, — отвечал Карлсон, — тогда увидите, как это легко. Каждый за себя, а Бог для всех!

Вскоре он покрыл свою собственную стугу, начал разводить сад, сажать кусты, проводить дорожки. Он с таким вкусом выстроил себе стугу, что она затмевала остальные. В ней было всего лишь две комнаты и кухня, но она казалась красивей прежних домов, и нельзя было бы определить, от чего это зависело. Оттого ли, что он высоко вывел стропила и что кровельные желоба выступали у него далеко от стены, от распятия ли, которое он выпилил в досках под самой крышей, или от веранды с несколькими ступеньками, которую он пристроил перед входной дверью? Не было ничего роскошного, но домик имел несколько вид виллы. Вся стуга была красная, как рыжая корова, но углы были черные, обшитые деревом, окна были выкрашены в белый цвет, а веранда, состоящая из легонькой крыши на четырех столбах, была голубая.

Он сумел выбрать и самое место: непосредственно у самого подножие горы и так, что прямо перед стугой стояли два старых дуба, образуя как бы начало насаженной аллеи или парка. Сидя на веранде, можно было любоваться самым прекрасным видом на бухту с тростниковыми отмелями и на обширные заливные луга, благодаря понижению забора телячьего загона, видны были вдали в проливе снующие лодки.

Густав глядел исподлобья на всё это, желал бы уничтожить стугу, видел в Карлсоне осу, которая лепит свое гнездо под крышей, он с наслаждением спугнул бы ее раньше, чем она снесет яичек и, того гляди, прикрепится окончательно с своим выводком. Но прогнать ее у него не хватало силы, и потому она спокойно засела.

Старуха хворала и ничему не препятствовала. В предвидении той путаницы, которая неминуемо должна была произойти после её смерти, она видела не без удовольствия, что у мужа её, так как всё же он ей был таковым, будет крыша над головой и что ему не придется скитаться, подобно нищему. Она ничего не смыслила в судебных делах, но сознавала смутно, что при вводе во владение при разделе может оказаться, что завещание не вполне правильно составлено: по уж это было делом другим, только бы ей в это не вмешиваться. Когда-нибудь это должно было разразиться, и если не ранее, то во всяком случае в день, когда Густав вздумает жениться. А видно было, что кто-то ему внушил тревожные опасения, потому что он стал на себя не похожим и ходил мрачный и задумчивый.

Однажды в конце мая Карлсон стоял в своей новой кухне и мазал печь, как вдруг вбежала Клара.

— Карлсон, Карлсон, — крикнула ока, — пришел профессор с каким-то немецким господином, который желает переговорить с Карлсоном.

Карлсон снял с себя кожаный фартук, вытер руки и приготовился встретить гостя, удивляясь причине такого необычного посещения.

Выйдя на веранду, он столкнулся с профессором, которого сопровождал господин с длинной черной бородой, решительного вида.

— Директор Дитгоф хотел бы поговорить с вами, Карлсон, — сказал профессор, указывая на своего спутника.

Карлсон вытер скамейку, стоящую на веранде, и попросил сесть.

Директору некогда было сидеть, но стоя он сразу осведомился, продается ли гора Роггенхольм.

Карлсон заинтересовался узнать, с какой целью хотели купить эту гору, так как в ней не более трех моргенов, она бугриста, покрыта незначительным сосновым лесом и лишь небольшим лугом, годным для пастбища овец.

— Для промышленных целей, — ответил директор и осведомился о цене.

Карлсон сразу решить этого вопроса не мог и попросил подумать, пока не узнает, что вдруг могло придать цену горе.

Но, видимо, открыть ему это сразу не входило в виды директора, он повторил вопрос о том, что стоит гора. При этом он дотронулся рукой до сильно вздутого бокового кармана.

— Дорого она оценена быть не может, — заметил Карлсон, — но я должен прежде всего переговорить со старухой и с сыном.

С этими словами он побежал вниз к стуге, оставался там довольно продолжительное время и затем вернулся. Он казался смущенным, будто ему трудно было высказать свои требования.

— Скажите, сколько вы желаете дать, господин директор? — промолвил он, наконец.

Но этого директор не желал.

— Ну-с, а если я скажу пять, то вы не найдете это слишком дорогой ценой? — высказал, наконец, Карлсон, которому дух захватило и у которого пот показался на лбу.

Директор Дитгоф вынул из сюртука бумажник и отсчитал десять бумажек в сто крон каждая.

— Вот пока задаток, а четыре тысячи крон получите осенью. Согласны вы?

Карлсон чуть было не сделал глупости, но ему всё же удалось сдержать свое волнение и более или менее спокойно ответить, что он согласен. На самом деле он хотел сказать не пять тысяч крон а только пятьсот.

Затем направились к старухе и к сыну, чтобы подписать купчую крепость и получить расписку в получении денег.

Карлсон мигнул старухе и Густаву, чтоб они поддержали его, но они ничего не понимали.

Наконец, старуха надела очки и, подписав бумагу, прочла.

— Пять тысяч! — вскрикнула она. — Что тут написано? Ведь Карлсон говорил — пятьсот?

— Нет, это ты вероятно ослышалась, Анна-Ева. Нс сказал ли я пять тысяч, Густав?

При этом он так мигнул, что директор не мог этого не заметить.

— Да, мне кажется, что он сказал пять тысяч, — поддержал Густав, насколько мог убедительней.

Когда подписана была купчая, директор объявил, что рассчитывает на средства своего общества заняться на горе Роггенхолм разработкой полевого шпата.

Никому не было известно, что такое полевой шпат, и никто не думал об этом сокровище, кроме Карлсона, он уверял, что давно об этом думал, но не имел необходимого капитала.

Директор сообщил, что полевой шпат — это красная порода камня, употребляемая на фарфоровых заводах. Через неделю будет построен дом управляющего, уже заказанный плотникам, через две недели будет стоять деревянная казарма для рабочих, и тогда с тридцатью рабочими приступят к работе.

С этим он и уехал.

Этот золотой дождь так внезапно упал на островитян, что они не успели даже рассчитать все выгоды. Тысяча крон на столе и четыре тысячи к осени за ничего нестоящий остров! Этого было слишком много сразу! Они в полной дружбе и согласии просидели весь вечер вместе, рассчитывая, какие они еще получат от этого выгоды. Само собой понятно, что можно будет продавать рыбу и другие продукты многочисленным рабочим и управляющему, также и дрова, — в этом нечего было сомневаться. Затем, очень возможно, что захочет приехать на лето директор, быть может, с целой семьей. Тогда, понятно, можно будет увеличить плату за наем дачи профессора, а Карлсон, быть может, сдаст свою стугу. Всё будет великолепно.

Карлсон сам убрал деньги в секретер и просидел полночи перед крышкой, делая свои расчеты.

Глава VIII

На следующей неделе Карлсон съездил несколько раз в купальное местечко Даларё и возвращался с плотниками и малярами. Он порою садился на свою веранду, на которую он поставил стол. Сидя там, он пил коньяк, курил трубку и наблюдал за работой, которая уже подвинулась значительно вперед.

Вскоре оклеили все комнаты и даже кухню обоями, в последней сложили хорошую печь. К окнам приделали зеленые ставни, виднеющиеся издали. Веранду еще раз выкрасили в белый и светло-красный цвета, с солнечной стороны повесили к ней гардину из полосатого синего и белого тика. Вокруг двора и сада возвышалась решетчатая ограда, выкрашенная в серый цвет с белыми набалдашниками.

Подолгу стояли обитатели мызы передо всем этим и глазели на эту роскошь, Густав же предпочитал стоять на значительном отдалении за углом или за густым кустом. Он никогда или же очень редко принимал приглашение посидеть на веранде.

Одна из грез Карлсона, снившаяся ему в особенно ясные ночи, заключалась в том, что профессор будет сидеть на веранде, по-барски развалившись в кресле, будет по глоточкам пить коньяк из бокала, любоваться видом и покуривать трубку (лучше уж было бы сигару, но эта последняя была для него еще слишком крепка).

Сидя, неделю спустя, рано утром на своей веранде, он услышал на проливе перед Роггенхольмом свисток парохода.

‘Вот они прибыли!’ подумал он и, как местный хозяин, захотел принарядиться для встречи.

Он пошел вниз в стугу и оделся, затем послал за Рундквистом и Норманом, которые должны были сопровождать его к Роггенхольму, чтобы встретить господ.

Через каких-нибудь полчаса лодка отчалила, и Карлсон сел к рулю. От времени до времени уговаривал он работников грести в такт, чтобы подойти к пароходу, как порядочные люди.

Когда они обогнули последнюю косу и перед ними открылся пролив, окаймленный с одной стороны большим островом, с другой — Роггенхольмом, перед ними развернулся чудный вид. Украшенный флагами и сигнальными дисками, пароход стоял на якоре посреди пролива, а между ним и берегом сновали маленькие ялики с матросами в синих и белых блузах. Наверху на прибрежной скале, блестевшей благодаря обнаженному светло-красному полевому шпату, стояла группа господ, а на некотором расстоянии от них хор музыкантов, медные инструменты которых сияли на фоне темных сосен.

Гребцы недоумевали, что там наверху происходит и подъехали к скале, чтобы насколько возможно близко посмотреть и послушать. Раз, два, три! В ту минуту, как они остановились перед сборным пунктом приезжих господ, в воздухе раздался шум, похожий на полет двенадцати тысяч гагар, за этим последовал треск, как бы вырывающийся из недр горы, а в конце концов такой грохот, что казалось, будто взорвало всю гору.

— Чёрт возьми! — вот всё, что мог выговорить Карлсон, потому что через мгновение вокруг лодки посыпались камни, затем полил целый дождь гравия, а под конец посыпался град мелких камней.

Потом на вершине горы раздался голос, он говорил о каком-то деле, о заложенной работе, попадались и иностранные слова, которых не понимали островитяне.

Рундквист подумал, что это проповедь и снял с головы фуражку, но Карлсон сообразил, что говорил директор.

— Да, господа, — сказал в заключение директор, — тут перед нами много камня, и я кончаю свою речь пожеланием, чтобы он весь обратился в хлеб!

— Браво!

Затем музыка заиграла марш. Господа спустились на берег, у всех в руках были маленькие куски камня, которые они, смеясь и болтая, вертели меж пальцев.

— Что вы здесь делаете с лодкой? — крикнул господин в форме морского офицера отдыхавшим на веслах островитянам.

Они не нашлись, что ответить, но никак не предполагали, что могло быть опасно им смотреть на то, что делалось.

— Да ведь это сам Карлсон, — заметил подоспевший директор Дитгоф. — Это наш здешний хозяин, — представил он его другим. — Приходите к нам и позавтракайте с нами!

Карлсон ушам своим не верил, но вскоре убедился, что приглашение было сделано серьезно. Прошло немного времени, и Карлсон сидел на палубе парохода перед накрытым столом, подобного которому он никогда не видал.

Сначала он жеманился, но господа были необычайно обходительны и даже не позволили ему снять с себя кожаный фартук.

Что же касается Рундквиста и Нормана, то их угостили на баке вместе с экипажем.

Рай никогда не казался Карлсону прекраснее. Подавали кушанья, которых он назвать не мог и которые таяли во рту как мед, кушанья, которые, как водка, приятно действовали на глотку, кушанья всевозможных цветов. Перед его прибором стояло шесть стаканов, как перед приборами всех господ, подавались вина, которые производили впечатление, будто нюхаешь благоухающий цветок или целуешь девушку, вина, которые ударяли в нос, щекотали по ногам и возбуждали смех. Ко всему этому еще надо прибавить, что играла музыка так трогательно, что навертывались слезы, то мороз пробегал по жилам, то по всему телу разливалась такая благодать, что можно было бы хоть сейчас умереть.

Когда всё было кончено, директор сказал несколько слов в честь хозяина, он похвалил его за то, что он с честью поддерживает свое положение и не бросает насущное дело в погоне за выгодами в других областях, где нужда идет рука об руку с роскошью.

Тогда все выпили за здоровье Карлсона. Тот не знал, надо ли ему смеяться или быть серьезным, но, увидав, что господа засмеялись, когда, по его мнению, говорилось об очень серьезных предметах, засмеялся и он.

После завтрака подали кофе и сигары, и все встали из-за стола.

Карлсон, великодушный как все счастливцы, захотел пойти на бак — посмотреть, получили ли что-нибудь Рундквист и Норман. Но в эту минуту директор окликнул его и попросил спуститься на минутку в каюту.

Придя в каюту, господин Дитгоф предложил ему подписать несколько акций, дабы упрочить свое положение и, если надо будет, выступить авторитетом среди рабочих.

— Я, к сожалению, ничего в этом не понимаю, — заметил Карлсон, настолько однако посвященный в дело, что знал, что после выпивки не следует ничего кончать.

Но директор не оставил его в покое, и не прошло и получасу, как Карлсон получил сорок акций акционерного общества обработки полевого шпата ‘Eagle’ в сто крон каждая и в будущем обещание вступить в число членов совета. Относительно взноса денег было лишь сказано, что он будет производиться ‘a conto’.

Вслед за этим пили кофе с коньяком, пунш и билинскую воду. Было уже шесть часов, когда Карлсон стал прощаться.

Когда Карлсон уходил с парохода, то спустили рэп, но он этого не понял и пожал всем матросам руки, прося навестить его, когда они сойдут на берег.

Сидя на руле с сигарой в зубах, с корзиной пунша в коленях и с сорока акциями в руках, поехал Карлсон на лодке домой.

Вернувшись домой, Карлсон утопал в блаженстве, он созвал всех, даже служанок, в кухню к пуншу и хвастался акциями, походившими на громадные банковые билеты. Он хотел пригласить и профессора и на возражения остальных ответил, что он — член совета акционерного общества и нисколько не меньше немецкого музыканта, который не занимается науками, а потому и не настоящий профессор.

У Карлсона выросли планы выше кучи дров. Он хотел создать единственное в своем роде большое акционерное общество для солки килек, привлечь бочаров из Англии, выписать прямо из Испании транспорты С солью.

В то же время он говорил о земледелии, об его защитниках и его будущности и высказал все свои надежды и опасения. Весело распивали пунш, окружали себя табачным дымом и укачивали радостными надеждами.

Глава IX

Карлсон поднялся настолько высоко, что у него закружилась голова. Он запустил хозяйство и изо дня в день всё повторялись посещения Роггенхольма. Он познакомился с управляющим, сидел на его веранде, пил коньяк и билинскую воду и глядел, как рабочие рассекали камни, чтобы добыть кварцевые жилы, не будь их, можно было бы сразу сплавить на кораблях всю гору.

Управляющий был когда-то главным рабочим на руднике, он был настолько умен, что сумел завязать хорошие отношения с акционером и исполняющим обязанность члена совета, и достаточно был дальнозорок, чтобы оценить, как долго будет существовать это дело.

Однако, новая каменоломня подействовала на материальное и нравственное положение островитян, а присутствие тридцати неженатых рабочих не прошло без влияния.

Покой был нарушен. Весь день раздавались выстрелы на горе, на бухте гудели пароходы, сновали яхты и ссаживали моряков на берег. По вечерам рабочие появлялись на дворе мызы, окружали колодезь и конюшню, подстерегали девушек, устраивали танцы, пили и боролись с парнями.

Жители мызы гуляли все ночи напролет, а днем ничего нельзя было с ними поделать: они засыпали на лугу или дремали у печки.

Иногда приходил в гости и управляющий. Тогда приходилось заваривать кофе, а так как барину нельзя было предложить водки, то приходилось иметь в запасе коньяк.

Впрочем, хорошо сбывались рыба и масло, деньги прибывали, жилось раздольно, и мясо чаще прежнего появлялось на столе.

Карлсон пополнел, весь день он ходил в состоянии небольшого опьянения, сильно, однако, не напиваясь. Всё лето прошло для него как один сплошной праздник, так как он делил время между общественными делами, каменоломней и украшением местности.

Осенью он на неделю уехал на осмотр строений для предупреждений пожара. Вернувшись домой однажды рано утром, он был встречен тревожным сообщением старухи о том, что что-то произошло на Роггенхольме. Уже четыре дня как там совершенная тишина: не раздавалось ни одного взрыва, и на бухте не слышно было гудков пароходов. На усадьбе все заняты были молотьбой, так что некогда было посмотреть, что делалось в каменоломне. Не видно было управляющего, и рабочие вечером не появлялись на дворе. Что-то должно было произойти.

Чтобы скорей узнать в чём дело, Карлсон велел ‘запрягать’: так говорил он, когда приказывал вести себя на гребной лодке к каменоломне. Лодку он выкрасил в белую краску с голубою каймой. А чтобы придать лодке более барский вид, когда он садился к рулю, то из старого шнура от занавески сделал себе тали, таким образом он мог сидеть прямо у руля. Рундквиста и Нормана он заставил грести правильно, по-матросски, чтобы он мог красиво подходить на лодке.

Они поехали на сей раз очень быстро, подстрекаемые любопытством. Дойдя до Роггенхольма, они поразились, увидя царившую там пустоту.

Все кругом было тихо, как в могиле, и ни души не было видно. Они причалили к берегу и поднялись по каменной лестнице к каменоломне. Дома управляющего не было, все инструменты и снаряды исчезли. Только сарай, прозванный казармой, стоял на своем месте, но пустой, всё, что можно было, увезли: двери, окна, скамейки, койки.

— Мне кажется, они выбыли! — заметил Рундквист.

— Похоже! — ответил Карлсон и снова велел ‘запрягать’, но на сей раз, чтобы отправиться в купальное местечко Даларё, там на почте должно было быть для него письмо.

Действительно, там он нашел объемистое письмо от директора, уведомлявшего его, что общество прекратило свою деятельность, потому что выяснилась непригодность сырого материала. А так как остающиеся за обществом четыре тысячи крон равняются как раз стоимости сорока акций, за которые он до сих пор еще ничего не внес, то всякие расчеты между обществом и Карлсоном должны считаться оконченными.

‘Итак, я обманут на четыре тысячи! — подумал Карлсон. — Ну-с, надо удовольствоваться и тем, что мы получили’.

У него было свойство морской птицы, хотя он и был уроженцем центра страны: он мог встряхнуться и выйти сухим из воды. Он еще почувствовал себя более сухим, когда прочел приписку, гласящую, что всё, что осталось, поступает во владение островитян, если бы они желали это сбыть.

Сконфуженный вернулся домой Карлсон, лишенный больших денег и почетного звания.

Густав хотел было подсыпать соли в рану, но Карлсон остановил его, делая жестом руки как бы черту надо всем.

— Ах, об этом не стоит и говорить! Не следует терять теперь времени на разговоры по поводу этого!

На следующий же день он деятельно занялся с своими тремя мужчинами тем, что на большом пароме вывозил с Роггенхольма доски и кирпичи.

Не успели и оглянуться, как он соорудил себе для летнего пребывания домик в одну комнату с кухней, и это внизу у пролива, на таком месте, о котором раньше никто не помышлял, но с которого открывался вид на деревню и на открытое море.

Прошло лето с своими воздушными замками. Близилась зима. Воздух стал тяжелей, сны мрачней, а действительность преобразилась: она стала светлей для одних и более грозной для других.

Глава X

Супружество Карлсона, хотя еще и непродолжительное, нельзя было назвать счастливыми. Старуха была, хотя и не в преклонном возрасте, но и немолода, а Карлсон достиг самого опасного периода. Он теперь вступил в четвертый десяток, до этого времени он много работал на свое пропитание и для того, чтобы подвинуться вперед, а девушки, о которой мечтал, он не получил. Теперь же, когда он достиг цели и видел перед собой тихую спокойную старость, в нём забушевала плоть, быть может, сильней обыкновенного, потому что за последний год он менее усидчиво работал или потому, что питал свое тело больше, чем следовало бы. Поэтому, когда он сидел в теплой кухне, мысли его стали пошаливать, и он начал обыкновенно следить глазами за молодой фигурой Клары, когда она ходила взад и вперед по кухне. Взоры его понемногу стали останавливаться, отдыхать на ней, потом бросали ее, улетали в разные стороны и опять возвращались. Наконец, девушка ему приглянулась, и, куда бы он ни шел, он всегда видел ее перёд собой.

Но наблюдала и другая, только не за ней, не за Кларой, а за теми глазами, которые за нею следили, и чем более она глядела, тем больше ей представлялось, у неё как бы ячмень вырос на глазу и болел и расплывался.

Оставалось несколько дней до Рождества. Наступила темнота, но затем взошел месяц и осветил покрытые снегом сосны, сверкающую бухту и белую землю. Небольшой северный ветер подымал сухие хлопья снега.

В кухне стояла Клара и растапливала печь, пока Лотта месила тесто в квашне. Карлсон сидел в углу у шкапа, курил трубку, свернувшись как кошка в тепле. Глаза его согревались и улыбались, когда они останавливались на выступающих из рукавов рубашки белых руках Клары.

— Не думаешь ли ты сначала подоить коров раньше, чем здесь подмести кухню? — спросила Лотта.

— Да, надо идти доить, — ответила Клара, отложив в сторону кочергу и раздувало, она надела кофту из овечьей шкуры.

Затем она залегла фонарь и вышла.

Когда она ушла, Карлсон встал и пошел за ней.

Через некоторое время пришла из комнаты старуха и осведомилась о том, где Карлсон.

— Он за Кларой пошел в конюшню, — ответила Лотта.

Не расспрашивая дальше, старуха взяла фонарь и тоже вышла.

На дворе дул резкий ветер, но она не хотела возвращаться и надеть что-либо на себя, потому что пройти до конюшни надо было всего несколько шагов. Она поскользнулась на камне, а снег кружился вокруг неё как мучная пыль, но она всё же довольно скоро дошла до конюшни и вошла к коровам, где было тепло. Там она остановилась, прислушиваясь, и расслышала, что в овчарне кто-то шепчется. При слабом свете луны, просвечивающей сквозь паутину и стебли сена, застилающие оконце, она видела, как коровы тихо поворачивали головы и глядели на нее большими глазами, в темноте светившими зеленым светом. Тут стояли скамеечка и ведро. Но не это она искала, а что-то другое, что-то, чего ей ни за что на свете не хотелось видеть, что-то, что привлекало ее, как смертная казнь, что-то, что убивало в ней жизнь.

Перелезая по кучам сена, она прошла через коровник и проникла к овцам. Там было темно и тихо, стоял фонарь, но он был потушен, хотя огарок сальной свечки еще чадил. Овцы поднялись и зашумели сухими ветками. Нет, не этого она искала.

Она пошла дальше и пришла к курам. Они взлетели на нашесты и слабо кудахтали, как будто их что-то только что разбудило.

Дверь была отворена, и она снова вышла на освещенный луною двор. В снегу виднелись следы двух пар башмаков, маленьких и больших, эти следы в тени казались синими и вели к приотворенной калитке. Она пошла за ними, как будто кто-то тащил ее, по земле тянулись следы, как цепи, она привязана была к этой цепи, и ее тянуло с какого-то невидимого ею места.

А цепь всё тянула и тянула ее в тот же загон, к тому же плетню, под те же кусты орешника, где она уже однажды, в ужасный вечер, пережила час, о котором ей вспоминать не хотелось. Теперь кусты орешника стояли голые и покрытые лишь молодыми почками, похожими на маленьких гусениц капустницы, на дубах шумели от ветра коричневые жесткие ветки, которые сквозили настолько, что ясно видны были звезды и темно-зеленое небо.

А цепь тянулась всё дальше, она извивалась между сосен, бросавших с себя снег на её седые, жидкие волосы, когда она прикасалась к ветвям, снег покрывал её шею, спину, ложился на её полосатую блузу, холодил и мочил ее.

Все дальше и дальше затягивало ее в лес. Тетерев взлетел с ветки, на которой собирался провести ночь, и испугал ее. Ей приходилось идти по топким местам, где проваливались ноги, перелезать через плетни, которые скрипели, когда она садилась на них.

Следы шли попарно, один маленький, другой большой, рядом, то сливаясь вместе, то кружась один вокруг другого, как бы танцуя, они шли через жнивье, с которых сметен был снег, через кучи камней и канавы, через живые изгороди и кучи хвороста.

Она не знала, как долго она шла, но она озябла всем телом, и руки её окоченели. Она то прятала худые, красные руки под юбку, то дула на них. Она хотела вернуться, но уже было слишком поздно: обратный путь был теперь не ближе, чем если она пойдет прямо. И так она пошла вперед через осиновый лесок, последние листочки осин дрожали и шумели, как бы замерзая от северного ветра.

Затем она пришла к тропинке у плетня.

Луна ярко светила. Она ясно разглядела, что тут они сидели. Она увидала отпечаток юбки Клары и её кофты с овчинной обшивкой.

Значит, это здесь произошло! Здесь! Колени её дрожали, она похолодела, как будто вся кровь её поледенела, а потом вдруг вся запылала, как будто жилы налились кипятком. В полном изнеможении опустилась она у плетня, плакала, кричала. Потом вдруг успокоилась, встала и перешла через плетень.

По той стороне растянулась гладкая черная бухта, а напротив себя увидала она свет в окнах стуги и один огонек наверху в конюшне. Ветер дул сильно и пробегал по её спине, взъерошивал ей волосы и раздувал её ноздри. Почти бегом дошла она до обледенелого пространства, слышала, как шумел в её ушах сухой тростник, чувствовала, как он хрустел под её ногами. Она упала, задев ногой за обледенелый буек. Поднялась и снова побежала, как будто смерть по пятам преследовала ее. Достигнув берега, она поскользнулась на льду, который вследствие мелкой воды покрыл илистое дно тонкою как стекло корой, которая от тяжести её со звоном и хрустением разбилась. Она чувствовала, как холод поднимался всё выше но её ногам, но она не решалась кричать, чтобы кто-нибудь не пришел и не спросил, где она была. Кашляя так, что казалось, грудь разорвется, она выползла из трясины и поплелась наверх. Вернувшись домой, она сразу легла в постель и попросила Лотту развести в печке огонь и заварить чай из бузины.

Ее раздели, покрыли одеялом и овчиной, затопили печь одними кругляками, но она всё же не могла отогреться.

Наконец она велела позвать сидевшего в кухне Густава.

— Ты больна, мать? — спросил он со своим обычным спокойствием.

— Да, — ответила больная, тяжело дыша, — и уж я больше не встану. Запри дверь и пойди к секретеру. Ключ лежит за пороховницей на полке, ты ведь знаешь!

Опечаленный Густав повиновался.

— Спусти доску, выдвинь третий ящик с левой стороны и достань большой пакет… Да… этот… Брось его в огонь.

Густав исполнил её желание и вскоре в печке запылала бумага, свернулась, и обратилась в пепел.

— Теперь, сын мой, закрой секретер! Спрячь ключ у себя! Садись сюда и выслушай меня, потому что завтра я уже говорить не буду.

Густав сел и всплакнул, потому что он понял, что она говорит серьезно.

— Когда я закрою глаза, возьми печать твоего отца — она у тебя — и запечатай все замки до прихода судебных властей.

— А Карлсон? — спросил робко Густав.

— Он получит свою вдовью часть, это вряд ли кто у него отнимет! Но не больше этого! И, если можешь, выкупи у него эту часть.

Бог с тобой, Густав! Ты бы мог прийти на мою свадьбу, но, вероятно, у тебя были свои основания не приходить. А теперь, когда я ухожу, ты будь благоразумен. Не хочу я гроба с серебряным щитом, ты возьмешь простой желтый из мореного дерева. Если пастор захочет, пусть скажет несколько слов, ты можешь дать ему за это отцовскую пенковую трубку, а жене его половину овцы. А затем, Густав, смотри, женись скорей. Возьми девушку, которую полюбишь, и держись за нее, но бери такую, которая была бы из твоего же круга, а если за ней будут деньги — это не мешает. Но не бери такую, которая ниже тебя, такие только способны сожрать тебя, как вши. Равное хорошо сочетается с равным. Не почитаешь ли ты мне теперь что-нибудь, я попробую заснуть.

Дверь отворилась, и вошел Карлсон тихо, но с уверенностью.

— Ты больна, Анна-Ева? — спросил он кротко — В таком случае мы пошлем за доктором.

— Этого не надо, — ответила старуха и отвернулась к стене.

Карлсон понял, в чём дело, и ему захотелось с ней помириться.

— Ты сердишься на меня, Анна-Ева? Ах, что ты! Нельзя же сердиться ни за что ни про что! Не хочешь ли ты, чтобы я прочитал тебе из книги?

— Не надо! — вот всё, что отвечала старуха.

Карлсон понял, что нечего было делать, а так как он бесцельный труд недолюбливал, то он примирился с положением вещей и сел на скамейку в ожидании дальнейшего. Материальные дела в порядке, и раз уж старуха не желала — может быть, у неё и не хватало сил, — поделиться с ним своими мыслями, нечего было делать, что же касалось отношений Густава и его, то это уж они позднее разберут.

Никто не думал о том, чтобы позвать врача, потому эти люди привыкли умирать одни, к тому же и всякое сообщение с сушей было прервано.

Глава XI

В продолжение двух дней охраняли Густав и Карлсон комнату и самих себя… Когда один из них засыпал, сидя на стуле или на скамейке, то засыпал одним глазком и другой. Но стоило одному сделать движение, как вскакивал и другой.

Наутро, в сочельник, фру Карлсон не стало.

У Густава было чувство, будто только теперь перерезали ему пуповину, будто он только теперь отделился от чрева матери и стал самостоятельным человеком, закрыв матери глаза и положив ей под подбородок молитвенник, чтобы не отвисала челюсть, он в присутствии Карлсона зажег свечку, принес печать и сургуч и запечатал секретер.

Подавленные страсть пробудились. Карлсон выступил вперед и оперся спиной о секретер.

— Слушай, что ты тут делаешь, парень? — спросил он.

— Я теперь уже не парень, — ответил Густав. — Я теперь хозяин Хемсё.

— Не два ли тут хозяина! — заявил Карлсон.

Густав снял со стены ружье, взвел курок, так что показалась капсюля, забарабанил по прикладу и заорал в первый раз в жизни.

— Вон! Или я спущу курок!

— Ты мне грозишь?

— Да, благо свидетелей нет! — ответил Густав, который, казалось, за последнее время научился у людей словам закона.

Это было решительно, и это понял Карлсон.

— Подожди ты только, когда состоится раздел! — сказал он и вышел в кухню.

В этом году был мрачный вечер сочельника. В доме был покойник, и не было возможности послать за гробом и за саваном, потому что снег не переставал падать, и лед на проливчиках и на поверхности моря не мог вынести экипажа. Спустить на море лодку было невозможно, потому что вода обратилась в одну массу мерзлой пены, по которой нельзя было ехать ни на лодке, ни в санях, ни идти пешком.

Карлсон и Флод, как теперь называл себя Густав, кружились один вокруг другого, они вместе сидели за столом, не обмениваясь ни единым словом. В доме дарил беспорядок, никто не принимался за работу, всякий полагался на другого, и большая часть работы оставалась несделанной.

Наступил день Рождества, серый, мрачный, снег всё еще падал. Добраться до церкви было так же невозможно, как идти куда бы то ни было, поэтому Карлсон прочел проповедь в кухне. Зная, что в доме покойница, никому на ум не приходило веселиться по случаю святок.

Обед был приготовлен кое-как, подан не в свое время, и все были недовольны. В воздухе чувствовалась тяжесть как на дворе, так и в доме. А так как труп старухи лежал в комнате, то все проводили время в кухне, обратившейся как бы в постоялый двор. Если не ели или не пили, то спали — один на скамейке, другой на кровати. Никому в голову не приходило взять в руки карты или приняться за гармонику.

Глава XII

Подошел второй день святок и прошел так же тяжко, так же скучно. Наконец, Флод потерял всякое терпение. Придя к заключению, что дальнейшее мешканье может иметь неприятные последствия, так как тело начало разлагаться, он позвал Рундквиста с собой в рабочий сарай. Там они оба сколотили гроб и выкрасили его в желтую краску. Завернули покойницу в то, что можно было отыскать дома.

Таким образом наступил пятый день.

Так как не было никаких данных надеяться, что погода исправится, и можно было предвидеть, что придется ждать сносной погоды недели две, то пришлось решиться доставить покойницу до церкви для погребения во что бы то ни стало. Поэтому спустили на море большую рыбацкую лодку, и все мужчины приготовились к поездке по заледенелой воде, вооружившись полозьями, кирками, топорами и веревками.

Рано утром шестого дня пустились они в опасное плавание.

То открывался проход, — тогда проплывали на веслах, то натыкались на место, покрытое льдом, — тогда ставили лодку на полозья, затем приходилось впрягаться и тащить лодку. Всего хуже бывало, когда попадали на место, покрытое ледяным салом, тогда только весла шлепали вниз и вверх по салу, а лодка не подвигалась ни на дюйм. Часто приходилось идти перед лодкой и прорубать прогалину кирками и топорами, но горе тому, кто промахнется, выйдет за прогалину и ступит на место, где течение подточило тонкую кору льда.

Уж полдня прошло, а они не выбрали еще времени поесть и попить. Еще надо было пройти последнее свободное пространство морской поверхности. Куда пи взглянешь, всюду открывалось одно большое снежное поле с выступающими то тут, то там маленькими, круглыми возвышениями: то были занесенные снегом островки. С моря летели вороны и тянулись к берегу, чтобы к ночи отыскать себе пристанище на ветках деревьев. Порою трещал лед, как бывает при наступлении оттепели, а вдали на открытом море ревели тюлени. На восток к морю простиралась ледяная поверхность, но проруби видно не было. Однако можно было предположить, что она поблизости имеется, потому что ясно слышны были крики дикой утки. Так как в продолжение двух недель не было газет, — то не знали, освещены ли маяки, но надо было думать, что на святках, между Рождеством и Новым годом, их не будут зажигать.

— Так дальше идти не может! — сказал молчавший до сих пор Карлсон.

— Но идти мы должны! — заявил Флод, упираясь плечами о сани. — Нам следует повернуть к ‘Утесу чаек’, чтобы поесть.

С этими словами направились к скале, возвышавшейся среди покрытой льдом поверхности моря.

Но скала оказалась дальше, чем думали, и чем ближе к ней подплывали, тем больше изменяла она свой вид, наконец, до неё было совсем близко.

— Перед нами пробоина! — крикнул Норман, следивший за дорогой. — Держитесь левей!

Полозья повернули налево и держались этой стороны, пока не объехали скалу. Вследствие ли последней оттепели или каких-нибудь теплых течений, но скала была со всех сторон отрезана, и к ней проникнуть по крайней мере на санях нельзя было ни с одной стороны.

Наступали сумерки, надо было держать совет. Флод, взявший на себя командование всеми маневрами, высказал тут же следующий план: надо было спихнуть лодку в промоину, и в это же время должны были все броситься в лодку и схватиться за весла.

Сказано — сделано.

— Раз, два, три! — скомандовал Флод.

Лодка ринулась вперед, оставив позади себя полозья, зашаталась — и гроб свалился в море.

Испугавшись, Флод и Карлсон, остававшиеся позади, забыли прыгнуть в лодку и остались стоять на краю льда, тогда как Рундквист и Норман спаслись.

Гроб был плохо прикрыт, немедленно наполнился водой и пошел ко дну раньше, чем кто-либо успел прийти в себя и подумать о чем-нибудь, кроме своего собственного спасения.

— Теперь пойдем немедля к священнику! — приказал Флод, который в этот день больше действовал, чем соображал.

Карлсон стал возражать, но на вопрос Густава, предпочитает ли он сидеть здесь всю ночь, он ничего ответить не нашелся, к тому же он ясно сознавал, что надежды поднять из воды гроб не было.

Тем временем Рундквист и Норман пробирались к берегу и кричали товарищам, чтобы те следовали за ними. В ответ Флод на прощанье помахал рукой и указал на юг, по направлению к дому священника.

Долгое время молча двигались вперед, Карлсон и Флод. Густав с киркой шел впереди и постукивал по льду, чтобы испытать его крепость, за ним шел Карлсон, подняв кверху воротник. Ему тяжело было на душе оттого, что жена так внезапно и грустно кончила и что его, наверное, будут в этом винить.

Пройдя так с полчаса, Густав остановился, чтобы перевести дух. Он оглянулся на рифы и на берега, чтобы ориентироваться.

— Чёрт побери, мы пошли в обратную сторону! — заворчал он. — Ведь то был вовсе не ‘Утес чаек’. Вот он где! — И он показал на восток.

На тянувшемся вдаль острове, по направлению к материку, стояла одинокая сосна, оставшаяся одна после вырубленного леса и казавшаяся оптическим телеграфом, благодаря своим двум единственным веткам. Она известна была как морская веха или как рубеж, за которым начиналась земля.

— А там у нас Троленшхера.

Он говорил сам с собой и покачивал головой.

Карлсону стало страшно, потому что он на этом архипелаге не был у себя дома и безгранично верил опыту Густава.

Флод тем временем успел ориентироваться, изменил курс и направился более на юг.

Наступили сумерки, но снег несколько освещал путь, и они могли держаться нужного направления. Они не говорили ни слова, Карлсон шел по стопам своего путеводителя.

Вдруг последний остановился, прислушался. Непривычное ухо Карлсона ничего не различало, но Густав расслышал слабое журчанье с восточной стороны, где появилась облачная стена гуще и черней тумана, застилавшая горизонт.

Они одно мгновение простояли молча, пока и Карлсон не услышал приближавшееся слабое журчание и шипение.

— Что это такое? — спросил он и еще ближе подошел к Густаву.

— Это море! — ответил тот. — Через полчаса сюда дойдет восточный ветер с снежной бурей и, того гляди, разломается лед. чёрт знает, что тогда с нами будет. Скорей, бежим дальше!

Он принялся бежать. За ним следом бежал Карлсон. Снег кружился в их ногах, а шипение, казалось, гналось за ними.

— С нами всё кончено! — крикнул Густав и остановился, указывая на огонек, блестевший позади островка в юго-восточном направлении. — Осветился маяк! Значит, море тронулось!

Карлсон не понимал опасности, но сознавал, что дело плохо, раз Густав дрогнул.

Теперь подул вокруг них восточный ветер. В нескольких шагах от них приближалась снежная стена, как черная ширма, и в то же мгновение их окутал снег, падавший густо-густо и в массе казавшийся темным, как сажа. Вокруг них стало совсем темно, и огонь маяка, посветивший еще несколько мгновений и указывавший им путь слабо и неясно, как ложное солнце, вдруг погас.

Густав бежал дальше во весь опор. Карлсон спешил за ним, насколько мог, но он был довольно толст, не мог долго бежать тем же шагом и задыхался. Он просил Густава бежать потише, но у того не было ни малейшей охоты приносить себя в жертву, и он бежал изо всех сил, бежал ради спасения жизни своей. Карлсон схватил его за платье, умолял его не убегать без него, заклинал его. Но всё напрасно.

— Всякий за себя, а Бог за всех! — отвечал Густав и просил Карлсона отступить от него на несколько шагов, чтобы не сломался лед.

Казалось, что это как раз случится, потому что сзади всё больше и больше трещало. Хуже же всего было то, что шипение настолько приблизилось, что уже ясно было слышно, как волны ударялись о рифы и о льдины. Проснулись чайки и подняли крик, радуясь нежданной добыче.

Карлсон задыхался и пыхтел, расстояние между ним и Густавом всё увеличивалось, наконец он очутился один среди непроглядной темноты. Он остановился, ощупал, нет ли следов, но следов не нашел. Он закричал — ответа не последовало. Кругом — одиночество, тьма, холод и вода, готовившая ему смерть.

Подстрекаемый страхом, он еще раз пустился бежать. Он бежал так скоро, что опережал снежные хлопья, летевшие в том же направлении. Затем он еще раз крикнул.

— Беги по ветру, придешь на запад к земле! — расслышал он из темноты убегающий голос. Потом опять наступила тишина.

Но скоро у Карлсона не хватило сил бежать. Упав духом, он замедлил свой бег, пошел тихим шагом, уже не будучи в силах оказывать сопротивления, а за ним наступало море, шипя, грохоча и завывая, будто его самого настигала какая-то ночная разбойничья шайка.

Глава XIII

Пастор Нордстрём лег в постель в восемь часов вечера, чтобы почитать газетку, вскоре он погрузился в крепкий сон. Но часов около одиннадцати он он почувствовал, как старуха локтем толкала его в бок, и услышал её голос.

— Эрик, Эрик! — слышалось ему во сне.

— Что случилось? Не можешь ли ты оставить меня в покое! — забурчал он спросонья.

— Уж я ли не даю тебе покоя?!

Испугавшись долгих объяснений, пастор поспешил уверить, что убежден в её деликатности, затем он зажег спичку и спросил, что случилось.

— Кто-то зовет в саду! Не слышишь ли ты?

Пастор прислушался и надел на нос очки, как бы для того, чтобы лучше расслышать.

— Да, действительно! Кто бы это мог быть?

— Пойди же и посмотри! — ответила жена и снова толкнула старика.

Пастор натянул кальсоны, надел шубу, въехал ногами в ботики, взял со стены ружье, зарядил его и вышел.

— Кто там? — крикнул он.

— Флод! — ответил глухой голос за кустами бузины.

— Что случилось, что ты так поздно здесь? Не умирает ли старуха?

— Еще того хуже — раздался обессиленный голос Густава. — Мы потеряли ее.

— Потеряли.

— Да, мы потеряли ее на море.

— Но иди же ты ради Бога в дом и не стой на холоде.

При свете Густав выглядел как выдутое яйцо, так как за весь день ничего не ел и не пил и, кроме того, выдержал, как собака, отчаянную борьбу с восточным ветром.

После того как он всё одним вздохом сообщил пастору, последний пошел к старухе.

После бурного объяснения, продлившегося несколько минут, удалось ему вынести ключи от известного шкапа, находящегося в кухне, куда он повел потерпевшего крушение путника.

Вскоре Густав сидел у большого кухонного стола, пастор тем временем принес водки, студня, хлеба и угощал проголодавшегося.

Затем стали рассуждать по поводу того, что можно было бы предпринять для оставшихся на море. Теперь ночью созывать людей и выезжать в море было бы бесцельно, зажечь костер на берегу было бы опасно, потому что это могло бы ввести в заблуждение суда, если только мог вообще быть виден огонь сквозь снежную метель.

Положение Рундквиста и Нормана на островке было уже не так опасно, но гораздо хуже обстояло дело с Карлсоном. Густав был уверен, что море тронулось и что Карлсон погиб.

— Положительно, кажется, что он наказан за свои дела, — заметил он.

— Послушай, Густав, — возразил пастырь Норд-стрём, — я нахожу, что ты несправедлив к Карлсону, и я не понимаю, что ты называешь его злыми делами. На что похожа была мыза, когда он появился? Не довел ли он ее до цветущего состояния? Не добыл ли он тебе дачников и не выстроил ли новую стугу? А что он женился на старухе, так ведь она же этого хотела. Что он просил ее написать завещание — тоже не есть преступление с его стороны, что она это исполнила — вот ото было необдуманно. Карлсон ловкий парень и сделал всё то, что ты хотел бы сделать, но не мог. Что? Не хочешь ли ты, чтобы я сосватал тебе вдову из Овассы с её восемьюдесятью тысячами рейхсталсров? Нет, послушай, Густав, не будь таким странным. Людей можно всегда рассматривать с различных точек зрения!

— Это всё возможно, но во всяком случае он убил мою мать, и этого я ему никогда не забуду.

— Ну, вот! Это ты забудешь, коль скоро полезешь к жене своей в постель! И потом это еще не доказано, убил ли ее Карлсон. Если бы, например, старуха надела на себя что-нибудь в тот вечер, когда она выбежала, то и не простудилась бы. Одно то, что он, молодой парень, балагурит с девушками, так бы на нее не повлияло. Об этом мы больше говорить не будем, а завтра поутру увидим, что предпринять. Завтра воскресенье, и люди соберутся в церковь, так что нам не придется их и созывать. Иди же теперь спать и поразмысли о том, что для одного смерть то другому — хлеб.

На следующее утро, когда люди собрались вокруг церкви, появился пастор Нордстрем в сопровождении Флода. Вместо того, чтобы пройти прямо в церковь, он остановился в толпе, уже знавшей о случившемся. Сообщив, что церковной службы не будет, он потребовал, чтобы все с лодками насколько возможно скорей собрались к церковной пристани, чтобы отправиться всем вместе на спасение погибающих.

Среди присутствующих у чужестранца Карлсона должны были быть враги, потому что в задних рядах раздались недовольные голоса, заявлявшие, что отменять церковную службу не следует.

— Что такое? — воскликнул пастор. — Насколько я вас знаю, вы уж не так дорожите тем, что я в проповеди выругаю вас. Что? Ты что говоришь? Ты ведь у нас такой законник, что всегда слышишь, когда я в своих проповедях начинаю сначала.

В толпе пробежал тихий смех, и колебания были наполовину уничтожены.

— Впрочем, через неделю опять настанет воскресенье, тогда приходите и приведите с собой своих жен, я обещаюсь намылить вам головы так, что хватит на четверть года. Согласны ли вы теперь идти вытаскивать осла из колодца?

— Да, — прошептала толпа, как бы получив прощение за осквернение субботы.

На этом расстались, и каждый пошел домой переодеваться.

Снежная метель прекратилась, ветер подул с севера, и наступила холодная, ясная погода. Море очистилось ото льда и бушевало темно-синими волнами вокруг ослепительно белых островков.

Десять рыбацких лодок собрались к церковным мосткам. Люди надели меховое платье и тюленьи шапки и захватили топоры и драги. Нечего было и думать о парусах, были приготовлены весла. Пастор и Густав сели в первую лодку, имеющую гребцами четверых самых лихих молодцов, они посадили боцмана Рэмпа в первую пару и поручили ему же быть вахтенным.

Настроение было согласное, но не особенно грустное, одной человеческой жизнью больше или меньше — это на море уж не так важно.

Волны поднимались довольно высоко. Вода, попадающая в лодку, замерзала немедленно, приходилось ее вырубать и выбрасывать. Иногда приплывала льдина, ударялась о борт лодки, погружалась в воду и снова выплывала, иногда к такой льдине бывали прикреплены тростник, ветка, куски дерева, оторванные от берега.

Пастор направил свою подзорную трубу к Трол-шхере, где находились под арестом Рундквист и Норман. Он то бросал безнадежный взор на море, в котором, по всей вероятности, утонул Карлсон, то искал, не увидит ли на плавающих льдинах следы ног, часть одежды или даже труп человека. Но напрасно.

После нескольких часов дружной гребли стали приближаться к шхере. Уже издали Рундквист и Норман заметили спасательную флотилию и зажгли на берегу радостный костер. Когда причалили лодки, то они проявили больше любопытства, чем восторга, потому что действительной опасности они не подвергались.

— Нет, под нашими ногами была твердая земля! — заметил Рундквист.

Вследствие краткости дня подняли немедленно лодку и начали с помощью дрега ощупывать дно.

Рундквист указал точно место, где лежал гроб, потому что он в воде видел морской свет. Один раз за другим бросали и вытягивали дрег, но ничего не появлялось на поверхности воды, кроме длинных морских водорослей с раковинами. Так вылавливали до вечера, но без результата.

Люды устали и были недовольны. Некоторые отправились на берег, чтобы выпить водки, поесть хлеба с маслом, сварить себе кофе.

Наконец, Густав пришел к тому заключению, что ничего не оставалось делать, так как, вероятно, течение снесло гроб в глубину.

Так как никому не было дела до того, чтобы поднять тело, и, строго говоря, это близко никого не касалось, то для всех было облегчением, что можно было не показаться бесчувственным перед чужим горем.

Чтобы по возможности освятить этот печальный конец, подошел пастор к Флоду и предложил ему прочесть по старухе молитву. Служебник был при нём, а пропеть, что полагается, сумеет всякий наизусть. Густав с благодарностью принял предложение и сообщил об этом остальным.

Солнце близилось к окончанию своего пути, и островок осветился светло-красным светом, когда собрались на берег люди, чтобы присутствовать при подобающем обстоятельствам погребении. Пастор вошел в сопровождении Густава в одну из лодок, встал на ахтер-штевен, достал требник, взял в левую руку носовой платок и обнажил голову, на берегу все также сняли шапки.

— Споемте: ‘Я гость на земле’. Знаете вы это наизусть? — спросил пастор.

— Да! — послышался ответ с берега.

Затем раздалось пение, голоса дрожали сначала от холода, потом от волнения, вследствие необычности службы и трогательных звуков старой церковной песни, проводивших уже стольких в место последнего упокоения.

Прозвучали последние слова, и эхо снова повторило их над водой против шхер в ясном воздухе. Наступила пауза, и слышно было только, как ветер журчал в иглах морских сосен, как волны плескались о камни, как кричали чайки и как лодки ударялись о берег. Пастор повернул свое седоволосое, внушающее страх лицо к морю. Солнце осветило его обнаженную голову, серые пряди волос которой развевались ветром, как ветки висячего на старой сосне мха.

‘Из земли ты вышел и в землю вернешься! Иисус Христос, наш Искупитель, воскресит тебя в радостное утро! Помолимся!’ — начал он своим густым голосом, который, чтобы быть услышанным, боролся против ветра и волн.

Погребение кончилось чтением ‘Отче наш’. После благословения пастор простер руку над водой, как бы для последнего прости.

Люди надели шапки. Густав пожал пастору руку и благодарил его, но казалось, что у него еще что-то на душе.

— Господин пастор, мне, однако, кажется… надо бы помолиться и за Карлсона.

— Мы молились за обоих, сын мой! Во всяком случае хорошо, что ты вспомнил о нём, — ответил старик, который был более взволнован, чем хотел бы казаться.

Солнце зашло, надо было расставаться, чтобы как можно скорей ехать по домам.

Но всем хотелось оказать Флоду последний знак внимания. С ним простились, все сели в лодки, потом поехали все немного за ним, затем все лодки стали в ряд, как при ловле рыбы, салютовали веслами и крикнули:

— Прощай!

Это было в честь покойницы, но и в честь юноши, которого теперь принимали в ряды зрелых мужей.

Сидя на руле своей собственной лодки, он, имея на веслах своих работников, поплыл к дому, чтобы с этого дня направлять свое собственное судно по бурным водам и зеленеющим проливам трудной и своенравной жизни.

————————————————————

Текст издания: А. Стринберг. Полное собрание сочинений. Том I0. Островитяне. Издание В. М. Саблина, Москва — 1910. (пер. А. Владимировой)

Август СтриндбергОстровитяне