Н. А. Тэффи
Остров
* * *
* * *
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
Остров, Тэффи, Год: 1910
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Тэффи Н. А. Собрание сочинений.
Том 2: ‘Неживой зверь’
М., Лаком, 1997.
Ровно в два часа, как было условлено, молодой врач, вернее остов молодого врача Джона Смолнэка (до того он был худ!) спускался к пристани, неся свой багаж.
Нести этот багаж было нетрудно: он весь состоял из старого войлочного одеяла и плоской подушки, набитой соломой.
Был у него еще стетоскоп, который уцелел в кармане пиджака только потому, что никто из туземцев на него не польстился. Старая малайка, хозяйка хижины, где ютился молодой доктор, попробовала было покурить из этой странной машинки, но, видимо, осталась опытом недовольна, так как не утащила стетоскопа и не спрятала в солому крыши, как проделала уже со многими докторскими вещами.
Теперь Смолнэк спускался к берегу последний раз.
Три года и пять месяцев тому назад он поднялся по этой скалистой тропинке здоровым, краснощеким юношей, с дипломом в кармане и с гордыми надеждами в сердце.
‘Нужно быть энергичным и смелым, — думал он, — и дверь жизни откроется перед вами сама!’
Он был смелый.
Вместо того, чтобы сидеть в родном Глостере, он поехал на маленький островок тропического моря — ‘кофейный остров’, как называли его голландские купцы, заезжавшие туда раз в год к сбору кофе.
Он думал, что найдет большую практику среди эмигрантов и туземцев. Но — увы! Эмигрантов на острове совсем не оказалось, а туземцы лечились нашептыванием и какими-то змеиными печенками, толчеными в порошок, и выздоравливали или умирали без помощи молодого Джона Смолнэка с его великолепным дипломом.
С наивным убеждением каждого англичанина, что весь мир должен понимать по-английски, он чуть не умер с голоду первое время.
Впоследствии, научившись кое-как объясняться с туземцами, он завел с ними меновую торговлю: обменял на провизию лишнее белье и платье, посуду, книги, перья. Его анатомическим атласом завладела местная красавица. Кокетка вырезывала из него картинки и наклеивала себе на грудь. Смолнэк видел однажды, как она плясала на празднике с великолепно раскрашенным кишечником зародыша на груди. Картинка выделялась голубоватым пятном на черной коже и производила весьма эстетическое впечатление на туземных донжуанов.
К концу первого года у молодого врача из всего багажа оставался только большой запас хинина, но и тому нашлось применение. Смолнэк, как все европейцы, попавшие в первый раз в тропический климат, заболел лихорадкой. Болезнь то оставляла его, то начинала трепать снова, и к концу третьего года он, иссохший, как щепка, рвался всеми силами души с несчастного острова. Но денег на путешествие у него не было, а даром везти бесполезного пассажира никто не соглашался.
Нагрузка кофе уже была окончена, и последнее нагруженное судно отплыло в Европу, когда явилась запоздавшая голландская шхуна ‘Колония’ и стала забирать оставшийся кофе.
Смолнэк пошел к капитану и вялым, безнадежным голосом изложил свою просьбу.
К его удивлению капитан не отказал ему с первого же слова, как делали другие.
— Вы умеете лечить? — спросил он. — Вы умеете хорошо считать?
Разумеется, Смолнэк все умел. Он был слишком голоден и измучен, чтобы не уметь чего-нибудь.
Капитан обещал его довезти до Гамбурга и велел прийти на следующий день в два часа.
Когда Смолнэк подошел к месту стоянки ‘Колонии’, нагрузка кофе уже кончалась, и команда собиралась грузить уголь.
Это были все здоровые и сильные молодцы: три негра и восемь белых, все обожженные солнцем и одинаково серые от пыли, но у белых лица были более изможденные, и глаза блестели тусклым блеском.
‘Они все больны лихорадкой! — подумал молодой врач. — Воображаю, что будет с ними после заката солнца!’
Он прошел на нижнюю палубу и возле сваленного в кучу тряпья, обозначавшего место ночевки команды, положил свое имущество.
Он не провел здесь и двух минут, как уже почувствовал себя худо. Спертый воздух, раскаленная крыша, нестерпимая духота старой шхуны, простоявшей несколько дней без движения под прямыми лучами огненного тропического солнца, захватывали дыхание.
Он вышел на палубу и стал следить за нагрузкой.
Полуголые, согнутые рабочие подвозили уголь в тачках и, перейдя по сходням на шхуну, с грохотом сыпали его в трюм.
Вплоть до вечера простоял Смолнэк.
Солнце уже садилось, когда пришел капитан. Все поднялись на палубу и стали ужинать.
Капитан ничего не сказал Смолнэку, и тот молча сел рядом с другими и из общей чашки ел рис с прогорклыми оливками.
Капитан, по-видимому, был озабочен. Его серое, одутлое лицо растерянно тряслось, и седые брови то сходились, то расходились на морщинистом лбу.
Сразу после ужина все легли, и доктор заснул почти мгновенно, но через четверть часа он уже не спал и дрожал, обливаясь потом в сильнейшем приступе лихорадки.
Команда, за исключением двух негров — третий был на вахте — тоже не спала. Так по крайней мере показалось ему в первую минуту. Люди громко разговаривали, вскрикивали, метались. Кто-то ползал на четвереньках, падал лицом и снова подымался и полз. Кто-то жаловался и всхлипывал.
Сбившись у большого свертка каната, сидело трое. Один рассказывал что-то тягучим мерным голосом, двое других слушали, порою прерывая рассказ стонами и вскрикиваниями.
Смолнэк уловил несколько английских слов, но подойти к беседующим не хватило сил.
Духота была нестерпима. Кровь звонко стучала в виски. Смолнэк ощупью направился к лесенке, ведущей на верхнюю палубу. Но, вскарабкавшись наверх, увидел, что дверца крепко заперта. Он вспомнил, что так поступают все торговые капитаны, нанимающие по дешевым ценам всякий сброд к себе на службу и замаривающие команду работой. Эта предосторожность необходима — иначе люди разбегутся.
Он вернулся на свое место.
Чуть свет команда была уже за работой. Капитан, по-видимому, отчаянно спешил. Он стоял все время на берегу и торопил громкими окриками.
В полдень, когда нагрузка была окончена, и начали выбирать якорную цепь, подошел к берегу старик-малаец и долго хихикал. Затем спросил:
— Торопитесь?
Никто не обратил внимания на его вопрос, но доктор, его понял.
— Все равно опоздали! — сказал малаец и, быстро отбежав, вдруг крикнул:
— В рождественскую бурю не быть бы в море!
— Что он говорит? — забеспокоился капитан. Смолнэк перевел.
Капитан ахнул и, схватив камень, швырнул его вслед старику, перебросив через свое левое плечо.
Отплыли.
Команда целый день была за работой. Сортировали кофе. Вычерпывали его огромным ковшом из трюма и, отбирая лучшие зерна, пересыпали их отдельно в мешки. Смолнэк помогал тоже. Его интересовало, кто из команды говорит по-английски, и он со многими заговаривал, но, кроме капитана, с грехом пополам понимавшего этот язык, никто не обмолвился за весь день.
Ночью было также душно, и дверь снова была закрыта.
Глухой, монотонный голос рассказывал свою историю.
Смолнэк пополз в сторону рассказчика. При слабом свете тусклого фонарика, болтавшегося у кадки с водою, он увидел, что говорил пожилой матрос с уже седеющими волосами, которого он считал голландцем. Чисто выговаривая английские слова, он точно читал или повторял хорошо заученную вещь. Сидел он, прислонясь спиной к столбу, поддерживающему палубу, и тихо, мерно раскачивался. И опять двое его слушали.
Смолнэк подвинулся ближе.
‘…а прадед мой в то время был еще человек молодой, и денег у него не было. Двое их поехали в Америку, а как товарищ помер, пошел прадед наниматься в матросы, чтоб на родину вернуться. А был тогда в Филадельфии мистер Рунгуд, содержал он огромный музей всяческих уродов, каких и свет не видывал. И великаны у него были с дом величиной, и карлики не выше кошки, и горбуны, и дети с двумя головами, и человек-змея без костей, и прочие ужасы. Говаривали, что уродов этих он сам приготовлял. Покупал грудных детей и калечил.
А сам Рунгуд ученый был человек и старый, старше, может быть, двухсотлетнего ворона. И злой был. Издевался над уродами и музей свой называл ‘The laugh of a large brain’ (‘Смех великого ума’).
Вот затеял этот бес показать свой музей в Европе. Купил большой корабль, написал на корме название музея и стал набирать команду.
Прадед мой, ничего не зная, нанялся тоже. Рунгуд платил хорошо. Вот приготовились они к отплытию. Смотрят, везут и пассажиров.
Привезли их в закрытых каретах, чтоб публика даром не смотрела. Подвезли к трапу, стали грузиться. Смотрит мой прадед, и худо ему стало, и глаз отвести не может. Как заколдованный! Ползут по трапу уроды, один другого страшнее!
Великанша впереди всех шла. Через три ступени шагала, а на туфле у нее карлик сидел, за пряжку держался. Крохотный, весь трясется и как собачонка скулит. Человек-змея ползет, извивается, сросшиеся люди идут по двое, а за всеми следом сам Рунгуд, а на руках у него двухголовый ребенок — плачет, двумя ртами кричит, из четырех глаз слезы льются. Влезли все, столпились на палубе. А за ними большой черный ящик несут. Рунгуд кричит: ‘Тише! не трясите!’ Поставили ящик на палубу. Засуетился Рунгуд, отодвинул засов, крышку откинул. Смотрят все, — а там красавица лежит, глаза открыла, а сама и не дышит. Нагнулся Рунгуд, кнопочку нажал — стала дышать. Видят все — грудь подымается. Уроды вокруг сгрудились, смотрят, тянутся, глаза что свечки горят… Очень красавица хороша была. Оттолкнул их Рунгуд, захлопнул крышку и велел матросам ящик в трюм спустить.
Завыли уроды и кинулись за ящиком. Очень уж она хороша была. Да и команда зароптала, а Рунгуд усмехается:
— Глупые, — говорит, — ведь она восковая!
Ну, команда, конечно, поняла, а уроды потом всю ночь выли. Жутко было. Рассадили уродов в клетки, выбросили якорь, пошли.
Два дня плыли, на третий страшная буря поднялась. Треснул корабль, стал ко дну идти. Выпустил Рунгуд своих уродов, прежде всех нагрузил их в большую лодку и ящик с красавицей к ним поставил. Стала команда роптать, что уродов спасают, а люди гибнуть должны. Лодок-то больше не было.
А Рунгуд спрыгнул к своим уродам, да и отчалил. Тут команда к ним кинулась — задержать хотела, а один из матросов как треснет старика по голове веслом, тот и скатился в воду. А лодку с уродами унесло. Тут вскоре пошел корабль ко дну, а прадеда через два дня американское судно подобрало, на бочонке держался’…
Рассказчик замолк и стал укладываться.
— Завтра, Петуший Глаз, ты будешь рассказывать. Твой черед, — сказал он, зевая, одному из слушателей.
Днем Смолнэк заговорил со стариком по-английски, но тот снова промолчал.
Капитан после обеда позвал доктора в свою каюту и дал проверить какие-то счетные книги.
Когда вечером Смолнэк выходил от капитана, откуда-то сверху упал на него кусок каната, стянутого узлом, и больно ушиб плечо. В ту же минуту чей-то голос крикнул:
— Spy (шпион)!
Смолнэк понял, как команда объяснила себе его положение на шхуне, надулся и не говорил больше ни с кем ни слова. Он был слишком горд, чтобы оправдываться.
Обогнули Полиповые острова. Подул свежий ветер, и шхуна стала нырять носом.
Смолнэк сильно страдал. Лихорадка и качка изнуряли его до полной потери сил. Он лежал на своей соломенной подушке и для подбодрения себя громко ругался.
— Болваны! Они это называют ‘свежо’! Слово ‘буря’ они говорят только уже пуская пузыри под водой!
Ночью он услышал шепот:
— …грузили кофе прямо в трюм без переборок. Достаточно хорошенько накренить, так и не подымемся. Груз перетянет.
— Если не согласится повернуть к берегу — перережем горло старой крысе, а потроха возьмем себе.
— Шш… Сегодня черный Том хлебнул спирту. До утра не дотерпит — будет дело решать.
‘Это бунт! — догадался Смолнэк. — Зарежут старика, и мне несдобровать!’
Сознание опасности вдруг встряхнуло его. Он почувствовал себя снова энергичным и смелым, вспомнил, что дверца заперта, — решил ждать смены вахты. Притаился у лесенки.
Ждать пришлось недолго. Вахтенные, по-видимому, торопились. Дверца открылась, и в отверстии показались худые длинные ноги одного из негров. Прежде, чем тот захлопнул дверцу, Смолнэк успел скользнуть наверх и, захлопнув за собой люк, плотно задвинул засов.
Прежде всего он кинулся предупредить капитана. С трудом доплелся он до рубки. Ветер кидал его из стороны в сторону, море стонало и глухо хрюкало, колотя по бокам шхуны, которая скрипела всеми швами и плясала, как пьяная.
В каюте капитана было темно. Смолнэк громко постучал в окошечко, выходившее на палубу, и, не дождавшись ответа, дернул дверь. Капитана там не было.
Удивленный Смолнэк шагнул к столику, желая найти коробку со спичками, и чуть не упал, наткнувшись на какую-то мягкую груду, загромождавшую ему дорогу.
Он нагнулся, ощупал рукой. Что-то липкое, мокрое и тепловатое…
Он, весь дрожа, шагнул вперед, нашел спички и зажег свечу: на полу каюты лежал капитан с перерезанным горлом.
Смолнэку казалось, что он бредит, что все это только лихорадочные галлюцинации, и он громко стонал.
А снизу уже колотили в дверь трапа. Слышались крики и угрозы. Медлить было нельзя.
Он разыскал лодку, висевшую на блоке, спустил ее в море и, не давая себе опомниться, спрыгнул вниз.
Мгновение — и он один в море. Огромные волны скрыли от его глаз шхуну. Он стиснул зубы и, скрестив руки на груди, сел у кормы.
Утром его прибило к острову.
Он так устал душой и телом, что даже не приходил в отчаяние от того, что не попадет на родину.
Целые сутки пролежал он неподвижно на прибрежном песке, ни о чем не думая, не испытывая даже голода..
На второе утро осмотрел свою новую резиденцию. Это был небольшой островок, гористый, с пышной растительностью. В маленьком быстром ручье нашел речных устриц и позавтракал. Затем снова осматривал остров.
Кое-где виднелись тропинки, сходящиеся к ручью: остров был обитаем. Но ни одного живого существа Смолнэк не замечал.
Один раз только видел, как заколыхалась густая, высокая трава. Словно большое пресмыкающееся, вроде крокодила, проползло мимо.
Доктор влез на самое высокое дерево. Нет, людей на острове не было. Ни одного дымка, ни одной постройки. Он слез и, побродив немного, решил ночь провести на дереве около ручья, чтобы увидеть, кто придет к водопою.
Луна была уже высоко, и Смолнэк начал сладко позевывать, когда недалеко от него послышался плеск. Он раздвинул ветки и, затаив дыхание, смотрел.
Большая, как ему показалось, лягушка, раскачиваясь на гигантских лапах — больше человеческих рук, — медленно пила воду. Рядом с ней раскачивалась другая, поменьше — верно, детеныш. Напились и запрыгали прочь саженными прыжками.
Но плеск продолжался, и, вытянув шею, Смолнэк увидел узкое, длинное тело, покрытое светлой шерстью. Оно извивалось у берега, как огромный мягкий червяк, и, опустив к воде две головы (доктор вздрогнул от отвращения и от какого-то неясного, но противного воспоминания), пило из ручья.
Одна голова напилась раньше и приподнялась, в то время как другая продолжала звонко глотать.
— Это лихорадка! — говорил себе Смолнэк, дрожа от ужаса и какой-то странной тоски, сжавшей ему сердце. — Это снова припадок лихорадки!
Он снял с себя пояс и, пригнув толстую ветку, плотно привязал себя к дереву. Затем отвернулся и закрыл глаза.
Он еще слышал какое-то ворчанье и плеск, и топот тяжелых ног, и тоскливый плач ребенка, но не открывал глаз. Потом увидел одутлое лицо капитана и закружился в дикой пляске с малайской красавицей: она гикала, нижняя губа у нее отвисала и открывала ряд больших конусообразных зубов. А на черной груди выделялся голубоватый кишечник зародыша с нумерками и примечаниями.
Он заснул.
Он проснулся от неловкого чувства, которое испытывает человек, когда на него пристально смотрят.
То, что он ночью принял за лягушку, сидело у самого дерева и смотрело на него в упор.
Это не была лягушка. Это был крошечный уродливый человечек с маленькими, скрюченными, почти атрофированными ножками и огромными человеческими руками, руками великана. Существо это смотрело на Смолнэка маленькими, испуганными глазками…
Смолнэк дико вскрикнул.
Существо отпрыгнуло и, выкидывая вперед обе руки, шлепая по земле, как большая лягушка, ускакало в лес.
— Это не хищник во всяком случае, — успокоил себя доктор и слез с дерева.
Он был все тот же энергичный и решительный человек с дипломом в кармане. Правда, он немножко болен и галлюцинирует, но рассуждать может здраво и ничего не боится.
Он отыскал круглый камень с неровными боками, обвязал концами пояса и, взмахнув по воздуху этим орудием первобытного человека, пошел в глубь острова.
Тихие шорохи со всех сторон провожали его, но он никого не видел.
В самом центре острова, у склона горы, заметил он нечто в роде постройки. Подойдя ближе, он понял, что это — старые, полуистлевшие обломки от корабля. Они были сложены в виде коробки, и, раздвинув гнилые доски, Смолнэк увидел под ними большой заржавленный металлический ящик.
Точно старый, уже виденный, сон охватил Смолнэка. Он ударил камнем по засову и открыл крышку ящика.
Он увидел груду истлевших тряпок, комки стаявшего и оплывшего воска, из которого торчали пружинки и винтики. По изголовью рассыпались пряди золотистых волос, а с внутренней стороны крышки на бронзовой доске было вырезано:
‘The laugh of a large brain’ (‘Смех великого ума’).
А дальше шел страшный перечень.
Нумер первый был девочка с двумя головами, вторым шел человек-змея, затем — великанша, два карлика, человек-обезьяна, сросшиеся близнецы, человек с глазом на затылке, женщина о четырех ногах и мальчик-голован без рук и без ног.
В конце списка стоял год, показывающий, что ящик был сделан ровно полтораста лет тому назад.
Смолнэк опустился на траву и вытер холодный пот со лба.
Так вот куда он попал! Старый матрос рассказывал правду.
Эти гады, которых он видел, — это люди, его братья — люди! От скрещивания уродов произошли ужасы, от скрещивания ужасов — бесы! Они перемешивались в продолжение полутораста лет, передавая потомству свои соединенные уродства!
Но ведь это люди! люди!
Кровь бросилась ему в голову.
Не отдавая себе отчета в том, что делает, он вдруг взбежал на вершину холма и стал кричать, как безумный, размахивая руками.
— Идите сюда все! Люди! Люди! Я человек, я зову вас!
Зашелестели кусты, заволновалась трава змеиным движением, послышался топот быстрых ног — и все стихло. Они испугались и убежали.
Смолнэк пошел к своей лодке.
Он долго думал и не понимал себя.
Тот веселый и энергичный Джон Смолнэк, у которого был такой хороший диплом, тот всегда знал, что надо делать.
Этот — голодный, усталый и больной — не знал ничего. Он смотрел на море тусклыми, впалыми глазами.
Море рябило серой мелкой рябью, по которой прыгали золотые огненные искры, от них больно было глазам и мучительно тошно.
— Я знаю, как их созвать! — сказал Смолнэк. — Я не уеду, пока не скажу им всего.
Он стал собирать сухие ветки и складывать костром на опушке леса. Потом лег и ждал.
Снова завертелась вислогубая малайка, и он забылся. Когда очнулся, уже смеркалось.
Он быстро, лихорадочным движением стал тереть куски дерева, добывая огонь. Он весь дрожал и обливался потом и несколько раз падал на землю, теряя силы.
Наконец брызнула искра и зажгла валежник. Костер разгорелся.
Он сел и зорко всматривался в темноту.
Вот блеснуло что-то. — Он вскочил.
Два глаза внимательно смотрели на него. Он узнал человека-лягушку. Шорох и осторожный топот…
Вот узкое тело с двумя головами потомка человека-змеи и двухголовой девочки. Вот великан с крошечной головкой карлика, похожей издали на обрубок шеи. Вот мохнатое чудовище с глазом на затылке и четырьмя ногами. Их много! много! Целая толпа. Окружили костер. Смотрят.
Глаза у всех пустые, бессмысленные, удивленные.
Смолнэк вскочил.
— Люди! — закричал он голосом, которого сам не узнал. — Люди! Я брат ваш! Я хочу вам сказать, что вас подло и гнусно обидели! Ведь вы понимаете меня? Понимаете?
Чудовища, по-видимому, освоившись с ним, подступили ближе.
— Я хочу спасти вас! — надрывался Смолнэк. — Доверьтесь мне. Я слаб и одинок, но вместе мы — сила!..
Он весь горел и хотел сказать что-то великое, прекрасное, но вдруг остановился. Он увидел, как человек-змея вытянул одну голову и, ухватив зубами выбежавшую из огня саламандру, с наслаждением проглотил ее и облизнулся. Затем так же тупо уставился на Смолнэка. А человек-лягушка протянул лапу и трогал обшлаг докторского рукава, точно провинциальная почтмейстерша, которая любопытствует, из какого материала платье у соседки.
Может быть, бодрый доктор Джон Смолнэк весело бы рассмеялся, но этот, новый Смолнэк взвизгнул и отпрыгнул в сторону.
— Звери! — закричал он. — Вы звери! Вы знаете только страх к огню и крови. Уроды! Гады вы!
И, высоко вскинув свой камень, он ударил им по крошечной головке человека-лягушки, разбив ее, как яйцо всмятку. Толпа дрогнула, и вдруг кто-то крикнул: ‘Горе! горе!’ странным, глухим голосом.
Было ли это проявление далекого атавизма, повторение слова, которое должны были часто говорить несчастные замученные предки этих странных существ, или же простое, бессмысленное сочетание звуков, но Смолнэк ответил на него безумным, нечеловеческим криком и кинулся бежать.
Он прыгнул в лодку и быстро отчалил.
Крики и стоны неслись ему вдогонку.
Услышав плеск воды, он оглянулся: извиваясь, как большая бескостная рыба, плыл к нему человек-змея.
У берега, спустив лапы в воду, стоял детеныш человека-лягушки и плакал детским плачем…
Смолнэк потерял сознание.
— Не бойтесь, теперь вы скоро поправитесь, — говорила ему, ласково улыбаясь, сестра милосердия в большом белом чепце.
— Я только хочу знать, где я? — спросил Смолнэк.
— Вы в Гамбурге, друг мой, в больнице, и скоро поправитесь.
— Как же я сюда попал?
— Вас привезли матросы с корабля.
— С ‘Колонии’?
— Вот уж этого не знаю, мы не спросили. Вы здесь уже два месяца.
Смолнэк ничего не помнил, улыбался и засыпал крепким сном выздоравливающего.
Остров. Впервые опубликован в ‘Ежемесячных литературных и популярно-научных приложениях к журналу ‘Нива’. — 1910. — No 4. — С. 567-582.