В.В. Розанов
В.В. Розанов
Остановите этот позор
Остановите этот позор
Остановите этот позор, Розанов Василий Васильевич, Год: 1913
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Всякое служебное дело, конечно, представляет собою некоторую технику этого дела, но затем представляет и некоторую мудрость этого дела, так сказать, умственную и нравственную развитость в нем. Можно быть техником преподавания — и оставаться бездушным преподавателем, можно носить эполеты и звякать шпорами — и бежать с поля битвы или даже до битвы сказаться больным. Наконец, можно отлично знать формы судопроизводства, надевать цепь, соответственную председателю суда, и произносить судебное resume, далее — задавать ‘клонящиеся к обвинению’ вопросы, и это будут, конечно, вопросы ‘прокурора’, произносить блестящие речи с разными mois [я (фр.)] — и это будут, конечно, речи адвоката: и в общем, однако, явить собою не суд, а мелкоумную уездную сплетницу, судачащую о соседях, подслушивающую у дверей, рассказывающую и размазывающую сальные анекдоты, и, наконец, явить собою даже безобразника, раздевающего догола не только живых, но даже и мертвых!! Невольно рвется крик: ‘Как вы смеете!’ Этот крик ‘как вы смеете’ рвется по адресу московского суда, судящего не убийцу жены своей, г-на Прасолова, а вздумавшего начать производить обнажение трупа несчастной, — может быть и дурной, но во всяком случае несчастной, убитой женщины, Зинаиды Прасоловой, у которой есть родные, у которой есть сестры девушки, раздевать ее и сплетничать о ней, к подлейшему хохоту городской и всероссийской улицы. Зрелище это до того позорно, что остается только изумляться возможности таких процессов. Прокурор спрашивает:
— Как жила покойная, как обставлена была ее квартира?
На этот вопрос свидетель, с чувством выпивающего у буфета в кафешантане, отвечал:
— Обстановка не соответствовала такой красивой женщине. Чудовища, — да ведь она мертвая!! А мертвые не ‘красивы’, а только мертвы!! Вы суд заменяете кафешантаном.
На следующий вопрос прокурора, ‘увлечен ли был свидетель покойной’, Окснер ответил:
— Я вообще любитель красивых женщин, люблю проводить время в их обществе.
И дальше свидетель пояснил:
— Почему не доставить за лишний рубль для себя развлечения вне дома.
Прокурор не удовлетворяется и спрашивает:
— Ну, а имела ли она право (!!) на бриллианты, на роскошь?
Позвольте — да всякий имеет ‘право на бриллианты и роскошь’, неужели прокурор этого не понимает, что от Семирамиды до его скромных, вероятно, знакомых всякая женщина имеет право ‘на бриллианты и роскошь’, потому что это не змеи, не фальшивые векселя, не бомбы, а просто вещи, покупаемые в магазине и на покупку которых ни у какого правительства и ни в каком министерстве ‘прав’ не выправляется, не берется. Да он не понимает, этот прокурор, что такое ‘право’!!!
Окснер отвечает:
— Если бы я был свободным человеком, то, конечно, для…
‘В публике смех. Председатель прерывает (увы, слишком поздно, допустив уже все эти глупости) свидетеля, говоря, что дальнейшие объяснения не нужны’.
После показания г. Окснера допрошенной накануне прислуге Прасоловых Елисеевой задается защитой вопрос:
— Кто же бывал в гостях у Зинаиды Ивановны (убитой), кроме Аренсона? Елисеева ответила:
— Кроленблех, Окснер, Шифферсон.
‘При следующем передопросе Елисеева прибавит, конечно, еще пятерых’ (заметка репортера ‘Утра России’).
Пропустив несколько, читаем:
‘На вопросы прокурора и гражданских истцов, какое же чувство, по мнению свидетеля, влекло Прасолова (еще жениха, и потом влюбленного, и потом мужа) к покойной, Шестов ответил:
— Прасолов очень чувственный человек. Он мне всегда говорил, что не встречал женщины, подобной (покойной) Зинаиде Ивановне. Он опьянялся ароматом ее тела. Зинаида Ивановна была извращенной женщиной, и это сильно манило к ней Прасолова’.
Этот обыватель-вивер на обывательские расспросы прокурора мог, сплетничая, интимно ответить ему:
— Как вам сказать, господин прокурор… Вам любопытно узнать, что влекло Прасолова к убитой им жене? Все то же, что вообще влечет нас, грешных. Одних влекут формы и зрелище, а есть такие, что манит больше всего ароматичность женского тела. Прасолов сказывал, что покойница влекла его ароматичностью. А вас, господин прокурор, чем привлекают женщины?
Да не сочтет кто-нибудь моих слов криминальными. Убитая — нам всем, христианам, сестра. Честь ее нам дорога всем, у нас есть жены, сестры, дочери. Я совершенно оскорблен, лично я, Розанов, оскорблен таким неслыханным вопросом прокурора, и, чтобы объяснить этому слепому чиновнику, до какой степени он делает больно нам всем этими расспросами о покойнице, — делает чудовищную боль и наносит безвинную обиду ее сестрам-гимназисткам и, если есть они (неужели есть?!!), и родителям ее, для ясности всего этого чиновнику-прокурору — я готов соединить с именем не убитой, которой прокурор не чувствует, и ее ему не жалко, а с лицом, близким прокурору и чувствуемым им.
Безобразные вопросы, безобразное зрелище.
Зачем оно?
Прокурор не понимает, что такое суд. Министерство юстиции, от лица коего он так развязно действует, не понимает, что такое суд.
Смотрите, какую мысль он внушает присутствующим на суде, присяжным и всем читающим о процессе: он расспрашивает о ‘числе посетителей-друзей’ явно для чего-то, относящегося до вины убиения, т.е. уже в предлагаемых им вопросах сквозит аксиома, принадлежащая этому прокурору, но отнюдь никому, кроме него, не принадлежащая, что 1) об одном любовнике — нельзя убить, а 2) о пятерых любовниках — убить можно. Иначе, для чего же вопросы? Для чего же о числе?! Или — для срама и единственно посрамления покойной, на что никакого права не имеет прокурор, ибо никто его к нравственным суждениям не призывал, на это есть — священники, на это есть — родители, на это есть — общество. Или — для юридического обвинения убитой, т.е. vice-versa [наоборот (лат.)], для указания, что убивший ее муж не так виновен.
Но, господин прокурор, проституток — и тех запрещено убивать законом! А вы призваны — к охранению закона.
О ‘запальчивости мужа’, о раздражении, о том, что он убил в ревности, — не может быть и речи. Он ее не любил, с нею не жил, жил давно с другими женщинами. Так как он женился почти на гимназистке и был гораздо ее старше, то явно, что не он у нее ‘шел на поводу’ по всей этой жизни, а она шла и пришла сюда, едва сойдя с ученической скамьи, — ведомая, как под уздцы лошадь, муженьком-убийцей. Он ее ввел, судя по соотношению лет и зрелости, в весь этот омут, ему было лишь ‘щекотливо, неприятно’, когда в зале ресторана, где он обедал ‘с дамами’, иногда и случайно появлялась и она ‘с кавалерами’. Не мужнино это чувство, ибо образ ее поведения не был скрыт от него, да и он вообще с нею уже не жил, он жил с другими, и она была на другой квартире, а было задето чувство ‘человека из общества’. Он убил ее как клубист-экс-супруг, а не как муж. Т.е. как в простонародье убивает на улице хулиган.
Он виновен не только в смерти ее. Он виновен в поведении ее. Выясняю это (и убежден в этом), чтобы хоть немного облегчить положение и безвинную муку сестер-гимназисток убитой. Всегда муж, как старший по годам, по положению и по образованию, — виновен в поведении жены, ибо он прекрасною жизнью и прекрасною своею личностью мог бы воспитать ее, как, с другой стороны, муж всегда может развращенностью и извращенностью — развратить жену, а общим ‘клубным’ и ‘шатающимся, прогульным образом жизни’ — может неодолимо ввести жену в угар этой же жизни.
Где муж — там и жена.
Каков муж — такова жена.
Законы природы осуществляются везде. Женщина везде — пассивна, подражательна. Входит в чужой пафос, имитирует мужу. Муженек, искавший в девушке-невесте не нравственных качеств, не души, не привязанности к дому, а ‘ароматичности ее тела’, явно был лишь по форме мужем, а на самом деле он был Дон-Жуаном-совратителем, лишь формально принявшим ‘рамки’ мужа, ‘рамки’ супружества, а на самом деле и в супружестве оставшийся Дон-Жуаном из ‘Обжорного ряда’ Москвы (есть такой там ‘ряд’ лавок и торговли).
Сестры убитой да не убиваются в отчаянии. Пусть никто не думает, что ‘эта семья — худая’ (председатель допустил подобные суждения на суде!). Сестра их была просто несчастная, которую сперва ‘закружил в чаду’ муженек, а потом убил. Довольно ‘обыкновенная история’, особенно становящаяся ‘обыкновенною’ при благосклонном споспешествовании русского суда.
Какая позорная юриспруденция!
Впервые опубликовано: Новое время. 1913. 31 января. No 13251.