ОСНОВЫВАЕТСЯ НА СОЧИНЕНИЯХ ЗНАМЕНИТЕЙШИХ ИСТОРИКОВ И Т. Д.
ОСНОВЫВАЕТСЯ НА СОЧИНЕНИЯХ ЗНАМЕНИТЕЙШИХ ИСТОРИКОВ И Т. Д.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
А. Нифонтов
Основывается на сочинениях знаменитейших историков и т. д, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1849
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах
Том XVI (Дополнительный). Статьи, рецензии, письма и другие материалы (1843—1889)
ГИХЛ, ‘Москва’, 1953
Тот, кто писал эту статью, не имел случая узнать форму китайских летописей, вероятно самую древнейшую в своем роде. Но вероятно она не отличается многим от обычной формы летописей, той формы, какую видим мы в хрониках средних веков (Прокопий и др.). От индийцев нам не осталось ни летописей, ни вообще каких бы то ни было исторических сочинений, единственные воспоминания о древнейшем времени жизни индийского общества остались нам в их религиозных поэмах, отношение которых к истории довольно похоже на то отношение, какое мы видим в Илиаде и Одиссее, но в которых еще больше фантастической примеси: действительные события, которые рассказываются в них, тоже имеют историческое основание, как и сказания Илиады и Одиссеи, но в Илиаде и Одиссее герои только действуют под непосредственным влиянием богов, фантастически чудесное только покровительствует им или преследует их, а сами они чисто люди, создавая их, поэт не вложил в них ничего фантастического, не придал им никаких нечеловеческих свойств, а в Рамаяне и Магабгарате и сами герои или фантастические существа, или одарены чудесными, божественными качествами и силами. Поэтому эти исторические поэмы еще менее принадлежат области истории, чем Илиада и Одиссея. Зендавеста скорее должна называться богословским, чем историческим сочинением, хотя в ней есть некоторые исторические факты. Другие исторические сочинения Средней Азии, имевшие форму саг или при рассказе о последующих временах общую форму простой летописи, не дошли до нас. Летописи финикийские и летописи Египта Отрывки Бероса, Санхуниатона и Манефона так незначительны, что нельзя по ним судить с достоверностью о характере летописей вообще в древнейшее время у народов, составлявших Персидское государство. То же самое должно сказать об отрывках Санхуниатона, несколько страниц которых одни уцелели для нас из огромных собраний богатых и подробных финикийских летописей. По отрывкам тем менее можно судить о характере финикийских летописей, что отрывки из них, которые дошли до нас, относятся к временам мифическим и имеют потому более характер теогонии, чем истории. То же самое должно сказать и о Манефоне, отрывки которого единственный остаток, который уцелел для нас от египетских летописей. Таким образом, из древних восточных исторических сочинений остаются у нас одни еврейские. Священные книги еврейского народа, в которых рассказывается история его до возвращения из пленения вавилонского, все имеют один характер. Это собрание подробно рассказанных анекдотов. Рассказы об отдельных происшествиях едва связаны один с другим несколькими словами, из которых невозможно вывести даже хоть самое общее понятие о том, что было в промежутке между этими подробно рассказанными (событиями), так что, правду говоря, мы знаем только один какой-нибудь частный случай, относящийся к известной эпохе, и вовсе ничего не можем сказать о самой эпохе, и не в состоянии связать этих отрывков в целое иначе, как произвольными предположениями. Зато эти отдельные события рассказаны живо, лица, в них действующие, очерчены ярко.
Но если нет в этих книгах связного рассказа, нельзя сказать, чтоб в них не было общей мысли, которая должна придавать известную цель этой истории: такая мысль, напротив того, выводится в них ясно, постоянно и идет через все книги, через все события очень последовательно. Эта мысль — бог непосредственно управляет своим избранным народом, он его царь и судия, неизменно и скоро вознаграждающий свой народ за любовь к себе, за добрые нравы и наказывающие за забвение о себе, за неверие, за неисполнение своих заповедей, уклонение к богам чуждым. Эта основная мысль придает рассказу священных книг истории еврейского народа единство, известный колорит, очень выгодным образом действующий на читателя и в эстетическом отношении. Благодаря подробностям, с которыми изложены [?] все эти отдельные анекдоты, почти исключительно составляющие содержание этих книг, мы очень хорошо знаем нравы евреев, их религиозные верования и домашний быт и их понятия о вещах. Таким образом, источники их истории читаются с удовольствием, вовсе не сухи и не скучны и дают нам возможность очень хорошо понимать состояние еврейского народа, в котором он находился на таких ступенях развития, жизнь на которых у других народов осталась либо совершенно не записанной, либо если записана, то или сухо и безжизненно, или украшена воображением, расцвечиваниями переделывателей старых хроник, переносящих взгляды и понятия своего времени в те времена, или, пока ее записать успели, приняла мифический вид, переходя от одного поколения к другому изустно. Таким образом, форма еврейских летописей, священных книг еврейского народа такова, что очень хорошо было бы для истории, если б летописцы средних веков захотели подражать ей: большая часть летописей средних веков не может итти в сравнение с этими книгами. Конечно, это не история в том смысле, как мы понимаем ее, но нам кажется, что эти книги очень приближаются к ней. А например история Фукидида что: хочет рассказать о чисто политических событиях и почти исключительно о военных действиях. Греческих хроник в том виде, в каком имеем мы хроники средних веков, до нас не дошло. Сочинение Геродота уж сборник и переделка хроник, в ней они утратили свой прежний характер. У него даже хронология уж уступила место внутренней связи событий, если не объективно, то по крайней мере субъективно — он говорит обо всем, что в его уме приплетается ‘известному факту, не стесняясь хронологическими соображениями. История — полный жизни рассказ, усеянный множеством эпизодов, иногда очень длинных, отступлений, анекдотов, описаний того, что удавалось видеть или слышать, рассуждений о том, что интересовало его или его современников, если хоть сколько-нибудь можно было приплести эти отступления к главному рассказу. Главное, что он описывает, это военные действия, но у него множество и других рассказов, которые для нас гораздо драгоценнее рассказов о военных действиях: он говорит и о религии, и об образе правления, и о нравах, и о домашней жизни различных народов, о которых приходится ему рассказывать (описывая) войны греков и персов, у него есть и географические и топографические подробности, и ученые рассуждения, и все что вам угодно. Он совершенно не думал ни о какой системе, говорил о всем, что только мог знать. Его сочинение — энциклопедия всего, что можно было знать греку в его время, только энциклопедия, связанная не какою-нибудь научною системою, а ходом военных действий. Основная мысль его — рассказать войны греков с персами и сказать по этому поводу все, что знает он о тех народах и странах, которых коснется его рассказ. Хотели видеть у него и другую основную мысль: ‘божество завистливо к счастью человека и заставляет его искупать несчастным концом счастие жизни’. Эта мысль действительно ясно высказывается у него во многих случаях (например, в рассказе о Крезе, о том, как был у него Солон и как потом он был возведен на эшафот, о Кире, о Поликрате), но едва ли можно сказать, чтоб она была проведена у него через все сочинение. — Это его взгляд на отношение судьбы к человеку, взгляд, который очень занимает его и который он высказывает при всяком удобном случае, но просто его глубокое убеждение, его любимая мысль, а не идея, положенная им в основание его сочинения. Большая часть тех подробностей, тех отступлений, анекдотов и рассуждений, которые находим у него, не имеют к ней никакого отношения.
Таким образом, в сочинении Геродота нет ни внешней хронологической или какой бы то ни было другой системы, ни внутреннего единства, это просто рассказ словоохотливого человека, не слишком думающего о связи между различными частями своего рассказа, человека, который начинает за здравие и сводит за упокой. Нам нет нужды говорить, что от этого-то собственно и приобретает его сочинение для нас такую важность, что он говорит о всем, что только знал, но как бы то ни было, это сборник рассказов о всевозможных вещах, фон которого составляют исторические рассказы, но это вовсе не история, точно так же, как например, путешествие Марко Поло вовсе не география, хотя фон сочинения Марко Поло — географические рассказы.
У Фукидида есть строгий хронологический порядок, которого он никогда не нарушает. Он собственно рассказывает Пелопоннесскую войну и кроме военных действий и планов все остальное занимает очень мало места в его истории. Свои взгляды на причины и результаты военных предприятий излагает он, как и все греческие и римские историки, в речах, которые заставляет говорить главные действующие лица своего рассказа, в них выказывается большой его ум и знание политического положения греческих городов. Но несмотря на эти речи история его, кажется нам, еще менее, чем Геродотова, может называться историею в нашем смысле. — Он говорит почти исключительно о военных действиях, ни о нравах, ни о понятиях тех племен, о которых говорит он, не находим у него ничего, может быть, это происходит оттого, что он пишет историю своего времени и говорит почти только о племенах греческих,— следовательно, не находит нужды говорить об общественном состоянии и быте их, которые и без того известны, как он предполагает, каждому его читателю. Но и политическая сторона событий, нам кажется, мало его занимает,— у него мало говорится о борьбе партий, о планах их, если только они не имеют прямого отношения к военным действиям, зато военные действия рассказаны у него все, без малейшего пропуска, если 20 человек вышло из одного города я ограбило несколько хижин на неприятельских землях, он не забывает и этого, отчего его история, если сказать правду, монотонна, и прочитать ее без пропусков от начала до конца вещь довольно скучная потому, что большая часть тех военных действий, о которых говорит он, не имеет <пропуск в оригинале> ‘вышли, ограбили, затем воротились’, ‘вышли, другие пошли навстречу, победили их, или победили они, воротились’ — вот содержание всех его рассказов, почти не оживленное даже никакими подробностями,— нельзя не согласиться, что это очень монотонно. Никакого значения и для современников его, кроме разве тех, которые были ограблены вследствие этих экспедиций, а тем менее могут возбудить наше любопытство. Анекдотов он не любит, и характеры Действующих лиц у него совершенно не очерчены, так что о Демосфене или Ламахе мы ничего не можем сказать, да если захотим сказать, что знаем что-нибудь — из рассказов Фукидида — и о характере Никия, Бразида, Клеона и т. д., то это будет большею частью натяжка.
Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, No 25/26, 1936 г., стр. 132—134.
Н. Г. Чернышевский учился в Петербургском университете с осени 1846 г. до середины 1850 г. С лета 1848 г. он вел ежедневные записи в своем ‘Дневнике’. В этих записях уделялось много внимания университетским занятиям, и ‘Дневник’, а также переписка с родными в Саратове за 1846—1849 гг. дают нам путеводную нить для определения времени составления этих сочинений.
Работа Николая Гавриловича, основанная ‘на сочинениях знаменитейших историков’, посвящена общему анализу древнейших памятников исторической литературы, главным образом по истории Греции. В ‘Дневнике’ об этой работе упоминаний нет.
Курс всеобщей истории в Петербургском университете в эти годы читал Михаил Семенович Куторга (начинал с древней истории) и продолжал курс хронологически в течение ряда лет. В 1846/1847 г. Куторга читал, например, историю Афин от Пелопонесской войны до Демосфена. В 1847/1848 уч. году он довел лекции до средней истории и остановился на начале феодального периода (‘Литературное наследие’, т. II, стр. 121, 136). Таким образом, тематика сочинений Чернышевского совпадает с тематикой лекций М. С. Куторги в 1846—1848 гг. С наибольшей вероятностью эту работу можно отнести к 1847/1848 уч. году, когда Чернышевский был на втором курсе. В письме к родителям с описанием экзамена по древней истории за первый курс 1846—1847 г., Чернышевский описывает беседу с Куторгой, как первую встречу: ‘Мною он, кажется, остался доволен, спросил (что, конечно, не делает обыкновенно) откуда я’ (‘Литературное наследие’, т. II, стр. 121). Таким образом, едва ли эта работа была им сделана в 1846/1847 учебном году.
Стр. 384, 20 строка. В рукописи: не дошли до нас [точно так же, как не дошли до нас богатые].
Стр. 384, 19 строка сн. В рукописи: чем истории [вероятно однако, что характер хроник финикиян, когда они говорили о временах чисто исторических, когда летописцы описывали события современные или близкие к ним, приближались к той форме, какую имеют Книги царств. Паралипоменона — отрывочные анекдоты, рассказанные подробно и едва связанные между собою несколькими фразами, из которых едва можно судить о том, что было в промежутке между этими отдельными фактами].