Время на прочтение: 27 минут(ы)
Основы ученія первоначальныхъ Славянофиловъ.
Въ этихъ людяхъ столько святости, чистоты, силы, какъ рдко приходится встрчать….
Эти люди противны мн, какъ гробы… ни одной свтлой мысли, ни одного благороднаго взгляда…
Одно и тоже лице произнесло эти два совершенно различныхъ отзыва объ однихъ и тхъ же людяхъ — объ этихъ, какъ ихъ прозвали, славянофилахъ. И совершенно также — то какъ будто бы съ ними сходился, то опять открещивался отъ нихъ обими руками Блинскій, тотъ самый Блинскій, о которомъ, по поводу скуки его за границей, далеко не безъ основанія замтилъ Тургеневъ: ‘очень ужь былъ онъ человкъ русскій.’ Но вдь и въ Грановскомъ громко сказывался русскій человкъ, въ т, напримръ, минуты, когда онъ весь обращался въ негодованіе отъ того ‘либеральнаго’ злорадства, съ какимъ встрчались наши неудачи во время Крымской войны нкоторыми изъ близкихъ къ нему людей. И это т самые люди, которые, переживъ Грановскаго и благополучно писательствуя и въ наши дни, усердно разыгрываютъ теперь варіаціи на патріотическіе мотивы, и которыхъ иностранная печать не со вчерашняго дня смшала въ одну кучу со славянофилами подъ общимъ именемъ: le vieux parti russe. А между тмъ, во времена, непосредственно слдовавшія за Крымской войной, они преусердно кидали грязью въ этихъ смшиваемыхъ съ ними славянофиловъ, у которыхъ и впослдствіи только взяли на прокатъ кое-что и, взявъ на прокатъ, затаскали и замарали.
Боле далекіе и боле знающіе, иностранцы съумли однако же понять это. Только мы или не хотимъ вникнуть въ дло, или и хотли бы да не можемъ, такъ какъ для этого приходится пробиваться черезъ толстую стну издавна накопившихся всевозможныхъ недоразумній.
Понятія о славянофилахъ какъ были въ начал, такъ и остаются у насъ до сихъ поръ въ высшей степени сбивчивыми и неточными. Между тмъ, въ ихъ дятельности выдаются черты, представляющіяся совершенно опредленными и вполн осязательными фактами.
Славянофилы приняли ближайшее участіе въ ршеніи крестьянскаго вопроса, состоявшемся даже въ прямой связи съ издавна уже готовой у нихъ на то программой. Они же указывали намъ издавна и на европейскій крпостной вопросъ — слишкомъ узко понимаемый подъ кличкой восточнаго, въ истинномъ же смысл славянскій. Понятно, что когда, наконецъ, сама жизнь выдвинула этотъ вопросъ впередъ несравненно ране, чмъ хотлось бы многимъ какъ въ Европ, такъ и у насъ, то славянофилы со своими давнишними комитетами явились исправными или неисправными, но все-таки уже готовыми орудіями того дятельнаго участія къ южнымъ Славянамъ, которое охватило весь русскій народъ и на время увлекло за собою и русское общество. Ближайшее участіе славянофиловъ въ ршеніи какъ того, такъ и другаго крпостнаго вопроса, конечно, составляетъ ни больше, ни меньше, какъ фактъ,— но даже просто указать на него въ настоящее время значитъ сильно разсердить очень многихъ. Намъ говорили уже и въ печати о нашемъ крестьянскомъ вопрос, что онъ могъ бы быть лучше разработанъ славянофилами, чмъ оно вышло на самомъ дл. О европейскомъ же крпостномъ вопрос мы наслушались даже всласть — при томъ отчасти отъ тхъ же людей, которые и сами сильно было увлеклись въ своемъ род стихійнымъ порывомъ его ршить — мы уже наслушались и отъ нихъ, что его даже вовсе и не слдовало поднимать, точно будто бы онъ, въ самомъ дл, былъ поднятъ по щучьему велнью славянофиловъ. Другіе, не даромъ учившіяся исторіи, не переставали понимать этотъ сперва вдругъ такъ полюбившійся, а потомъ опротиввшій намъ вопросъ во всей глубин его историческаго значенія, Но и они ополчились на славянофиловъ — не за искусственное возбужденіе вопроса, а за недостаточную его подготовку прежде всего на научномъ поприщ. Въ этомъ обвиненіи, разумется, боле основанія, но недостаточная подготовка — общая наша вина, и нельзя было ради этой недостаточной подготовки отвчать на запросы жизни: намъ надо сперва прочитать и самимъ написать такія-то и такія-то книжки. Въ томъ или другомъ смысл, но славянофиламъ пришлось отвчать за все и за всхъ. Часто въ нападкахъ на нихъ ясно слышится затаенное слышится затаенное: зачмъ тутъ они, а не мы. Но, несомннно, встрчаются и голоса, въ которыхъ совсмъ не звучитъ эта нота ревности или зависти. Въ нихъ сказывается какое-то искреннее заподозрваніе славянофильства въ чемъ-то такомъ, что должно непремнно претить, не смотря на многое въ немъ какъ бы привлекательное и тмъ боле, можетъ быть, опасное. А все дло въ томъ, что намъ не доставало и не достаетъ изученія славянофильства въ самыхъ его основахъ, въ его внутренней сущности.
Мы, вообще, не даемъ себ труда вникнуть въ самую сердцевину чужой мысли. Мы привыкли судить по впечатлнію, произведенному на насъ тою или другою, можетъ быть, только частностью. Если она, повидимому, подкрпляетъ наши прежде сложившіяся воззрнія, мы съ любовью относимъ ее къ своему собственному умственному запасу, а потомъ вдругъ съ ненавистью встрчаемъ на другихъ станицахъ (обыкновенно мы только перелистываемъ книги) такіе взгляды, которые, повидимому, противорчатъ нашимъ установившимся взглядамъ. А все дло въ томъ, что мы прямо перескакиваемъ черезъ цлые ряды страницъ, безъ всякаго уваженія къ личности автора, раскрывающейся только въ цломъ. Потому-то наши литературные споры и не приводятъ, по большей части, ршительно ни къ чему. Вдь только выясняя себ самыя основы чьей либо мысли, мы и получаемъ возможность основательно ее отвергнуть или признать.
Славянофильство не было добросовстно изучаемо даже тми, кто думаетъ оказать ему честь, причисляя себя къ его послдователямъ-продолжателямъ. И объ нихъ совершенно по праву можно замтить: слышали звонъ, да не знаютъ, гд онъ. А потому то ‘дальнйшее развитіе’ славянофильства, на которое они претендуютъ, оказывается очень часто кореннымъ его искаженіемъ.
Нкоторые изъ ‘послдователей’ заговорили, напримръ о сентиментальности, отъ которой будто бы надо очистить славянофильство для того, чтобы оно сдлалось путнымъ или практически-годнымъ. Если вчитаться въ писанія этихъ реформаторовъ, то нетрудно будетъ замтить, что эту, по ихъ выраженью, сентиментальность усматриваютъ они не въ способ выраженія славянофильской мысли, а въ самомъ ея содержаніи…. Но это доказываетъ только, что они не доразвились до славянофильства. То, что называютъ они сентиментальностью, есть на самомъ дл высокій идеализмъ. Онъ далеко ни всегда оправдывается исторической дйствительностью, не онъ неизмнимъ, какъ путеводный свточъ.
И на политической, и на вроисповдной почв исходной точкою славянофильству служитъ понятіе объ общин — не какъ о какомъ нибудь учрежденія, а какъ о чисто нравственномъ союз между людьми. Издавность общины является предрасположеніемъ ко вступленію въ церковь, какъ общину не только ‘крестившихся, но и облекшихся во Христа.’
‘Все иметъ только цну, во сколько что длается искренно и свободно, говоритъ К. Аксаковъ. Благо народу, который хранитъ вру въ такой путь. Здсь-то возникаетъ община….’ {Сочиненія, т. I, стр. 249.} ‘Община есть союзъ людей, отказывающихся отъ своего эгоизма…. Община представляетъ нравственный хоръ, и какъ въ хор не теряется голосъ, но, подчиняясь общему строю, слышится въ согласіи всхъ голосовъ, такъ и въ общин не теряется личность, но, отказываясь отъ своей исключительности для согласія общаго, она находитъ себя въ высшемъ очищенномъ вид, въ согласіи равномрно самоотверженныхъ личностей.’ {Тамъ же стр. 292.} Община существенно различается у славянофиловъ отъ ассоціаціи, въ которую вступаютъ ради того, чтобы удобне было достигнуть въ ней и черезъ нее удовлетворенія личныхъ своихъ интересовъ. Въ общин каждый иметъ въ виду благо всхъ, благо цлаго. ‘Выраженіе совокупной нравственной дятельности общины, продолжаетъ К. Аксаковъ, есть совщаніе. Совщаніе это иметъ цлью общее согласіе…. Совщаніе не можетъ окончиться, пока вс не соединятся въ одну мысль…. пока, говоря словами лтописи, не снидутся въ любовь: отсюда вытекаетъ начало единогласія при ршеніяхъ общины… Начало большинства есть начало…. насильственное, побждающее лишь физическимъ преимуществомъ, которыхъ больше, т одолваютъ тхъ, которыхъ меньше….‘ {А въ другомъ мст: ‘Большинство есть таже, только очищенная грубая сила’ (Сочин. I, 299).} К. Аксаковъ при этомъ нисколько не скрывалъ практическихъ неудобствъ единогласія, но, при вс емъ томъ, стоялъ за чистоту основнаго начала. Тольуо при соблюденіи ея и можетъ въ общин сохраниться личность, не уступающая ничему, кром собственнаго внутренняго побужденія. Требованіе единогласія нкоторыхъ изслдователей — не славянофиловъ приводило къ тому, что они усматривали у насъ въ вчевыя времена даже крайнее развитіе личности.
Другимъ, напротивъ того, (но также не славянофиламъ), подчиненность личности общин, хотя и вполн добровольная, представлялась ей приниженіемъ, и они утверждали, что личность вовсе не проявлялась у насъ въ продолженіе цлыхъ вковъ исторической нашей жизни. Такія недоразумнія невозможны на той чисто нравственной почв, которой строго держится славянофильство: нравственность и сводится вдь съ тому, чтобы, отстаивая свою личность, не только не давать ей развиваться въ ущербъ другамъ, но и сознательно жертвовать собою для общаго блага. Община не допускала развитія личности въ смысл особой преимущественности или привилегированности, какъ оно было на запад, отсюда заключали, что она вовсе не получила у насъ развитія. Личность въ общин способна была упорствовать, уступая только внутреннему убжденію, а никакъ не численности (опять несогласно съ образцомъ запада),— отсюда заключали, что она у насъ развилась до крайности. Славянофилы же говорили о своемъ краеугольномъ камн — общинномъ быт, что онъ ‘основанъ не на отсутствіи личности, а на сознательномъ и свободномъ ея отреченіи отъ своего полновластія’. (Ю. . Самаринъ) {Сочин. I, 64}.
Укоръ въ недостатк уваженія къ личности, такъ часто посылаемый славянофиламъ, нердко возвращался ими по принадлежности. Вамъ ли, думали они про своихъ противниковъ, въ истинномъ смысл отстаивать личность, когда вы не хотите ее признать въ быту и исторіи роднаго народа. Какъ отдльная личность сохраняется въ общин, такъ и цлый народъ, по ученью славянофиловъ, долженъ звучать, какъ самостоятельный голосъ, въ томъ дружномъ хор народовъ, образованіе котораго не могло не входить въ идеальные запросы славянофильства. ‘Русскій народъ никогда не хотлъ отгораживать себя отъ другихъ народовъ, говоритъ К. Аксаковъ. Это не славянская, не христіанская идея. Напротивъ: общеніе — вотъ живой элементъ русскаго народа. И какъ можетъ не быть потребности общенія тамъ, гд основное начало — община’. {Сочин. К. С. Аксакова I, 265.}. Но истинное общеніе заключается въ томъ, чтобы каждый заботился и оказывался способнымъ сдлать отъ себя хоть какой-нибудь вкладъ, а не являлся на международную братчину съ пустымъ сосудомъ, чтобы постоянно его наполнять чужою подачкой.
То, что нкоторымъ противникамъ славянофильства представлялось, въ нашемъ быту и исторіи, полнымъ отсутствіемъ личности, славянофилы понимали какъ вовсе не плачевное отсутствіе ея развитія въ томъ исключительномъ смысл, какое получила она на запад — преимущественно въ мір германскомъ. ‘Должно различать личность съ характеромъ исключительности, говоритъ Самаринъ, ставящую себя мриломъ всего, и личность, какъ органъ сознанія’ {Сочин. Самарина I, 42.}.
Личности въ этомъ послднемъ смысл принадлежитъ самое видное мсто въ ученіи славянофиловъ. Только то и иметъ въ немъ прямую цну, что длается сознательно, добровольно. Въ этомъ и заключается правда внутренняя, недостатокъ которой не можетъ быть восполненъ даже при величайшемъ совершенств въ устройств того, что можно назвать правдой вншней. Подъ этою послднею разумется у славянофиловъ законъ съ его строгой опредленностью и принудительностью. ‘Законъ, говоритъ К. Аксаковъ, не требуетъ искренности, не требуетъ, чтобы поступокъ человка былъ согласенъ съ его совстью, онъ требуетъ, чтобы поступокъ человка былъ таковъ, а не другой’. Вншнія мры, принимаемыя во имя закона, ‘заставляютъ (т. е. могутъ подчасъ заставить) и плута поступать честно, нисколько тмъ не исправляя его нравственно’…. ‘Законъ, поясняетъ онъ дале, стремится къ такому совершенству, чтобы вовсе не нужно было быть на самомъ дл нравственнымъ человкомъ, а чтобы только поступали нравственно и законно. Его цль — устроить такой порядокъ вещей, чтобы душа оказалась не нужна человку, чтобы и безъ нея…. были прекрасные люди, и общество благоденствовало’ {Сочин. К. Аксакова I, 51—52.}. Но это прежде всего совершенно недостижимо: ‘формула, какая-бы то ни была, не можетъ обнять жизни’. А если бы это было достижимо, то самая эта достижимость была бы великимъ зломъ: всякая формула, ‘налагаясь извн, уничтожаетъ самую главную силу — силу внутренняго убжденія…. Она усыпляетъ склонный къ нравственной лни духъ человческій, легко и безъ труда успокоивая его исполненіемъ готовыхъ, опредленныхъ требованій и избавляя отъ необходимости…. нравственнаго бодрствованія’ {Тамъ же стр. 249.}…. Величайшее изощреніе органовъ вншней правды представляетъ собою только совершеннйшій механизмъ, а никакой механизмъ никогда не замнитъ свободнаго творчества.
Дло, такимъ образомъ, сводится къ неисчерпаемому, а потому и не умирающему вопросу объ отношеніи между нравственною силою и учрежденіями. Славянофилами высказано много вскаго и глубокаго о томъ, какъ мало можно полагаться на одни учрежденія. Но доказывая вполн убдительно, что учрежденія сами по себ еще не производятъ живаго добра, славянофилы однако-же признаютъ, что они способны въ значительной степени ограничивать зло. Славянофильство признаетъ, такимъ образомъ, не столько положительное,, сколько отрицательное значеніе учрежденій.
Собственно только путь правды внутренней есть путь, вполн достойный человка. Но удержаться на этомъ пути, сознается К. Аксаковъ, для человка трудно. Не всхъ можетъ остановить одна совсть…. Волей-неволей человкъ прибгаетъ къ другому пути — къ пути правды вншней съ ея органами — учрежденіями, съ ея блюстителемъ — государствомъ.
‘Западная Европа, говоритъ К. Аксаковъ, разработала великолпно государственное устройство…. доведши его въ Америк до высокой степени либерализма. Но это либеральное государство есть все-таки неволя, и чмъ шире ложится оно на народъ, тмъ боле захватываетъ, оно народъ въ себя и каменитъ его духомъ закона, учрежденія, вншняго порядка…. Передовые умы запада начинаютъ сознавать, что ложь лежитъ не въ той или въ другой форм государства, а въ самомъ государств’…. т. е. въ поползновеніи, замнить хотя бы и самымъ совершеннымъ его механизмомъ живую жизнь…. ‘Вся сила заключается въ томъ, поясняетъ К. Аксаковъ, какъ относится народъ къ государству, какъ къ средству, или какъ цли, что такое государство для народа’. Славянскіе народы по мннію славянофиловъ, народы не государственные въ томъ смысл, что они не способны сами превращаться въ государство, и усматривать въ этомъ вершину, человческихъ стремленій. Народы славянскіе, и русскій по преимуществу, по мннію славянофиловъ, видятъ въ государств только средство по возможности защититься отъ зла, причиняемаго обществу тми людьми, ‘которымъ совсти мало’… Сверные славяне, наглядно поясняетъ К. Аксаковъ, изгоняютъ Варяговъ и начинаютъ управляться сами: почаша володти сами въ себ. Замчательно это выраженіе Нестора. Мы понимаемъ его тамъ, что Славяне попытались было ввести у себя государственное устройство, но чуждое ихъ духу, оно не пошло у нихъ: не б въ нихъ правды. Правда не значитъ здсь то, что мы разумемъ теперь подъ этимъ словомъ. Правда значитъ управа, расправа, иметъ значеніе юридическое, государственное. Славяне почувствовали необходимость государства и, сознавая всю его несоотвтственность своему принципу, ршились…. поставить государство вн себя, признать его, какъ чуждое себ, невмстное съ собою, обратиться въ нему, какъ къ вншнему средству, призвать изъ-за моря’…. И потомъ въ дальнйшемъ ход нашей исторіи, продолжаетъ К. Аксаковъ, ‘Государство постоянно признавалось Землею, какъ нчто постороннее, какъ нужная для нея вншняя защита’. Государство же, въ свою очередь, ‘признавало за Землею самостоятельность жизни и нравственное право мннія, мысли, совта, право обычая…. Понималось ясно, что не Земля существуетъ для Государства, а Государство для Земли’….
Раздльность Земли и Государства, при взаимномъ довріи, составляетъ одно изъ основныхъ положеній славянофиловъ. Это начало доврія представляется имъ нашею существенною историческою особенностью вслдствіе того, что происхожденіе государства у насъ совершенно отлично отъ происхожденія его въ западной Европ. ‘Вс европейскія государства, говоритъ К. Аксаковъ, основаны завоеваніемъ. Вражда есть начало ихъ. Власть явилась тамъ непріязненною и вооруженною, и насильственно утвердилась у покоренныхъ народовъ’… ‘Русское государство, напротивъ того, было основано не завоеваніемъ, а добровольнымъ призваніемь власти. Поэтому не вражда, а миръ и согласіи есть его начало. Власть явилась у насъ желанною, не враждебною, но защитною и утвердилась съ согласія народнаго». {Сочин. К. Аісакова I, 8.}
При этомъ, конечно, выводимая изъ основнаго факта призыва князей теорія проводится безъ всякой зацпки за т явленія, которыми сопровождалось дальнйшее движеніе призванныхъ по стран, которая ихъ призвала на одномъ лишь свер. Лтописный фактъ примучиванія князьями отдльныхъ племенъ на Руси привелъ однако-же одного изъ первыхъ славянофиловъ, такъ мало успвшаго написать, И. В. Киревскаго къ признанію и въ нашей исторіи начала завоеванія — только въ такой слабой степени, что слдствіемъ его могло быть отобраніе пришлецами земли у туземцевъ и образованія, какъ то было на запад, поземельной аристократіи. Эта мысль Киревскаго была гораздо боле выяснена въ ближайшее къ намъ время Н. Я. Данилевскимъ, у котораго начало завоеванія является въ нашей исторической жизни въ вид слабой прививки — и въ этомъ можно видть дальнйшее развитіе и уясненіе, а не порчу и искаженіе первоначальной славянофильской мысли. Сущность ея заключается, впрочемъ, не въ большей или меньшей степени ея исторической обоснованности, а въ ея связи съ нравственною основой славянофильства. Развиивая свое ученіе о довріи между землею и государствомъ и предвидя возраженія, К. Аксаковъ думаетъ ихъ устранить не историческими соображеніями, а именно основаніями своей нравственной философіи. ‘Нтъ никакого обезпеченія, скажутъ намъ,— или народъ, или власть могутъ измнить другъ другу. Гарантія нужна!’ Въ пылу увлеченія любимою мыслью о малой польз, если не совершенной тщет всякихъ вншнихъ мръ, онъ настоятельно утверждаетъ: ‘гарантія не нужна! Гарантія есть зло. Гд нужна она, тамъ нтъ добра… пусть лучше разрушится жизнь, въ которой нтъ добраго, чмъ стоять съ помощью зла. Вся сила въ идеал. Да и что значатъ условія и договоры, какъ скоро нтъ силы внутренней? Никакой договоръ не удержитъ людей, какъ скоро нтъ внутренняго на это желанія. Вся сила въ нравственномъ убжденіи.’
Жизнь, основанная на взаимномъ довріи, дйствительно возвышенный идеалъ! Стран, въ которой-бы совершенно не стало доврія оставалось-бы только провалиться сквозь землю, подобно Содому съ Гоморрой. Къ счастью, всегда найдутся хоть десять библейскихъ праведниковъ — людей, способныхъ въ себ уберечь и хотя сколько-нибудь поддержать въ другихъ это святое свойство… Но начало доврія въ той идеальной политической широт, въ какой оно понималось славянофилами, выдерживаетъ-ли поврку историческою дйствительностью? Утверждая, что ‘государству подобаетъ сила власти, земл сила мннія’, самъ К. Аксаковъ признаетъ, что ‘древнія областныя вча не всегда оставались въ предлахъ одного мннія’ и что ‘была еще одна яркая черта княжихъ временъ: князь (примровъ тому много) заключалъ ряды съ народомъ’. {Соч. К. Аксакова I, 150, 276.}
Другой изслдователь, писавшій значительно позже и оставшійся въ сторон отъ славянофильства, но далекій отъ того, чтобы видть въ древне-русской жизни только ‘пустое мсто’, не представляющее никакого готоваго матеріала для сколько-нибудь надежныхъ построекъ, на основаніи самаго добросовстнаго изученія лтописей показалъ, что въ жизни нашего кіевскаго періода далеко не всегда ставало на все одного ‘доврія’. {Вас. Ив. Сергевичъ въ книг ‘Вче и Князь’. М. 1867 г.} Опять другой изслдователь, въ недавно предпринятомъ громадномъ труд по Русской исторіи, во многихъ отношеніяхъ подошедшій очень близко къ славянофильству, говоритъ, что князья къ намъ ‘пришли, какъ ихъ звали, судить и рядить по праву и по ряду, то-есть, пришли владть и княжить не иначе, какъ по уговору съ землею, что длать, и чего не длать, — иначе лтописецъ не поставилъ-бы здсь такихъ словъ, какъ право и рядъ, всегда въ древнемъ язык означавшихъ правду и прядокъ договора или уговора’. Только нмецкіе историки Россіи въ 18 ст. (Байеръ, Миллерь, Шлецеръ), продолжаетъ тотъ-же почтенный и высокодаровитый авторъ, разрисовали Рбрика ‘полнымъ феодаломъ,— владтелемъ неограниченнымъ’ и пустили въ оборотъ идею о ‘добровольномъ призваній нами варяжскаго самовластія, а не простаго порядка’. Что оно на самомъ дл вовсе не было такъ, это въ полной сил подтверждается, говорить Заблинъ, ‘всею послдующею исторіею’ т.-е. исторіею того кіевскаго періода, значительная часть котораго, ужа разсказанная авторомъ, является у него вполн подтверждающею его взглядъ. {Ив. Заблина, Исторія Русской жизни, II, 89, 98.} А именно этимъ періодомъ нашей исторіи по преимуществу восторгался Самаринъ. На немъ лежитъ отпечатокъ ‘древней, свтлой Руси’. ‘Она, говоритъ Самаринъ, озарена какимъ-то весельемъ, праздничнымъ сіяніемъ. Разноплеменное населеніе окрестностей Кіева, торговый путь греческій и другіе, проходившіе мимо Кіева или прилегавшіе къ нему, безпрерывныя сношенія съ Византіею и съ западною Европою, церковныя торжества, соборы, княжескіе създы, соединенныя ополченія, привлекавшія въ Кіевъ множество народа со всхъ концовъ Россіи, довольство, роскошь, множество церквей, засвидтельствованная иностранцами, рано пробудившаяся потребность книжнаго ученія, при этомъ какая-то непринужденность и свобода въ отношеніяхъ людей различныхъ званій и сословій, внутреннее единство жизни, всеобщее стремленіе освятить вс отношенія религіознымъ началомъ, такъ ярко отразившееся въ воззрніи нашего древнйшаго лтописца: все это вмст указываетъ на такія условія и на такіе зародыши просвщенія, которые не вс перешли въ наслдство въ Руси Владимірской и Галицкой. Въ Кіевскомъ період не было вовсе ни тсной исключительности, ни суроваго невжества позднйшихъ временъ. Это не значитъ, чтобы исторія пошла назадъ, явились иныя потребности, иныя цли, которыхъ необходимо было достигнуть во чтобы ни стало, теченіе жизни стснилось и за то пошло быстре по одному направленію, но Кіевская Русь остается какимъ-то блистательнымъ прологомъ къ нашей исторіи.’ {Сочин. Ю. . Самарина I, 55.}
Признавая, что ‘древнія областныя вча (эти явленія Кіевскаго періода) не всегда оставались въ предлахъ одного мннія, но примшивали нердко употребленіе грубой вншней силы’, и К. С. Аксаковъ относилъ уже ко временамъ Московскимъ тотъ порядокъ вещей, при которомъ за Землей оставалась ‘одна чисто нравственная сила мннія, безъ всякой примси вншней принудительности,— сила, къ которой обращалось правительство, какъ къ самой надежной и врной подпор.’ Строй этотъ истолковывается К. Аксаковымъ вполн соотвтственно съ основными философскими положеніями Славянофильства: ‘вншняя правда — Государству, внутренняя правда — Земл, неограниченная власть — Царю, полная свобода жизни и духа — народу, свобода дйствія и закона — Царю, свобода мннія и слова — народу’.
Въ этихъ заключительныхъ выраженіяхъ — вся сущность дла. Свобода мысли и слова въ ученій славянофиловъ выводятся непосредственно изъ самой природы человка, какъ мыслящаго и словеснаго существа, это для нихъ не какая-нибудь привилегія, которая могла бы быть уступлена или дарована, это такое право, съ которымъ каждый человкъ, просто какъ человкъ, уже родится на свтъ, и которое можетъ быть отнято на дл въ такомъ же точно смысл, въ какомъ можетъ быть отнята и жизнь. Такое же, если угодно, полнйшее отсутствіе чего либо политическаго во взгляд на свободу мысли и слова сказалось и у того изъ нашихъ поэтовъ, который однажды отозвался о себ, что онъ
‘Двухъ становъ не боецъ, а только гость случайный!’…
Въ одну изъ тхъ полосъ, когда онъ оказывался гостемъ славянофильскаго стана, вылились у него стихи, приписанные имъ одному изъ свтлыхъ и человчныхъ аскетовъ:
Надъ вольной мыслью Богу не угодны
Насиліе и гнетъ:
Она, въ душ рожденная свободно,
Въ оковахъ не умретъ. *)
*) А. К. Толстаго ‘Іоаннъ Дамаскинъ’.
Тоже, впрочемъ, сказалось еще ране и у прямаго поэта славянофильства — Хомякова — въ одномъ изъ его стихотвореній на библейскія темы. Наказаніе Новуходоносора причисленіемъ его къ безсловснымъ объясняется тутъ тмъ, что
Онъ губилъ ожесточенно
Наши вчныя права:
Слово — Божій даръ священный,
Разумъ — лучъ отъ Божества. *)
*) Стихотворенія Хомякова, стр. 102.
‘Право духовной свободы, поясняетъ К. Аксаковъ, другими словами — свобода мысли и слова есть неотъемлемое право Земли: только при немъ — никакихъ правъ политическихъ она не хочетъ, предоставляя Государству неограниченную власть политическую’. {Сочин. А. Аксакова, I, 296.} Но это право, понимаемое у славянофиловъ такъ широко, какъ ни у кого боле, и въ которомъ одномъ заключается для нихъ единственно нужное, по ихъ мннію, нравственное обезпеченіе, это право есть вмст съ тмъ и обязанность (въ нашемъ русскомъ воззрніи и вообще не проводится рзкой грани между обязанностями и правами). Земля не только въ прав, но она и обязана откровенно высказываться передъ Госдарствомъ. Она обязана относиться къ нему честно и прямо, безъ малйшей утайки, безъ всякаго прибганія къ какимъ либо лицемрнымъ изворотамъ, при разсчет съ другой стороны на чье либо умнье читать между строкъ. Тогда только и можетъ она врой и правдой сослужить свою службу Государству, призванному знать коротко свою Землю и находить врнйшіе способы ограждать ея силу и благоденствіе извнутри и извн. Земля обязана помнить, что лучше въ пылу увлеченія пересказать, чмъ съ хладнокровнымъ, разсчетомъ не досказать, такъ какъ при злоупотребленіи просторомъ, дающимъ возможность пересказать, всякая невольная ошибка непремнно будетъ выправлена другими, а при укоренившейся привычк недосказывать, истина всегда будетъ оставаться не вполн открытою. Только при честномъ выполненіи Землею ея обязанности вполн высказываться передъ Государствомъ, она и можетъ представиться ему вполн надежной опорой противъ всякой подпольной мысли, всякаго дйствія изъ-за угла, или врне сказать, ничто подпольное или подкрадывающееся изъ-за угла даже и невозможно при установившейся привычк Земли раскрывать въ своей независимой мысли всю свою душу. Вотъ, кажется, сущность того, что въ различное время высказывалось по этому предмету славянофилами — какъ въ историческихъ ихъ трудахъ, тамъ и въ передовыхъ статьяхъ ихъ недолговчныхъ повременныхъ изданій. Кто не скажетъ по совсти, что въ той искренности, съ какою говорили они о свобод слова, калъ объ обязанности Земли передъ Государствомъ, постоянно проявлялась какая-то голубиная чистота мысли?
Государство, въ періодъ Московскій, представило не мало прим 123,ровъ своего доврія къ Земл,— вотъ одно изъ основныхъ историческихъ положеній славянофильства, выдержавшее физическую проврку отчасти и со стороны совершенно не славянофильской. {Я разумю, напримръ, труды В. И. Серг 123,евича, а также и многое въ исторіи Россіи С. М. Соловьева, которая чмъ дале подвигалась впередъ, тмъ боле проявляла способность покойнаго историка уразумть, наконецъ, дйствительный смыслъ нашей жизни.} Такое довріе сказалось, напримръ, въ вопрос Земл о томъ — мириться или воевать съ Польшей (при Іоанн IV) и въ вопрос — соглашаться ли на присоединеніе Малороссіи (при Алекс Михайлович)? Эта сторона нашей жизни, по замчанію К. Аксакова, оставалась совершенно неизвстною Полякамъ, которые, готовясь предложить свой королевскій престолъ царю едору Ивановичу, думали что онъ по этому длу разв, что перекинется словомъ-другимъ съ боярами. Между тмъ, сами бояре, переговаривавшіе съ Поляками, замтили имъ, что Государь по такому длу непремнно посовтуется со всей Землею, а дло это не легкое и нескорое, потому что на такой совтъ съ 23,зжаться надобно будетъ изъ дальнихъ мстъ. ‘Поляки не понимали русской жизни, поясняетъ К. Аксаковъ, ибо въ ней не было ничего опредленно-условнаго и принудительнаго, не понимали, что Земл предоставляласъ чисто нравственная власть, нисколько не стсняющая насильственно власти государственной. Этого имъ и растолковать было нельзя.’ Когда обстоятельства историческія сложились въ обратномъ смысл и вмсто того, чтобы дать отъ себя короля Польш мы стали просить себ въ цари ея королевича, то посолъ нашъ, кн. В. В. Голицынъ, прямо указалъ на т отношенія, въ которыя приглашаемый на престолъ Московскій станетъ, въ случа своего согласія, по всей Змл. ‘Отъ однихъ бы бояръ я, князь Василій, и не похалъ’, сказалъ онъ при этомъ — самъ бояринъ, но сверхъ того и человкъ земскій. Но Земля только скрпя сердце ршалась отдаться чужому, не знающему ея обычаевъ, едва-ли способному говорить и поступать съ нею по душp3,. А являлись между тмъ, и еще чужіе охотники повластвовать на Руси, и вотъ, по поводу слуховъ объ одномъ изъ нихъ, брат императора Австрійскаго, сказано было его приближеннымъ: ‘а то вамъ, думнымъ людямъ можно и самимъ разсудить, что и не такое великое дло безъ совту всей Земли не длается. {Соч. К. Аксакова, I, 151—153.}
Земля постоянно оказывалась достойною того значенія, какое признавалось за ней Государствомъ,— вотъ опять коренное историческое положеніе славянофиловъ. Земля по преимуществу проявила всю силу устоя, умлости совладать съ бдой и преданности своей Государству именно въ такъ называемое Смутное время. Не даромъ Самаринъ, въ отвтъ на утвержденіе противной школы, что какъ личность, такъ и общественный духъ оказывались у насъ отсутствующими, коротко и ясно предложилъ вопросъ: ‘мы доказали это въ 1612 г., не правда-ли?’ {Соч. Ю. . Самарина I, 62.} Объ этой тяжелой и, вмст съ тмъ, великой пор такъ отзывался К. Аксаковъ: ‘Недоумніе обняло всю Русскую Землю… Ошибочно было бы обвинять вообще русскихъ людей того времени въ измн. Измны настоящей было немного, т. е. ея подъ конецъ оказалось, пожалуй, и много — въ служиломъ люд, съ одной стороны, въ прямо противоположной ему казацкой вольниц, съ другой. Но измна не прола насквозь всей земли. Долго земскіе люди просто не знали, чему врить. ‘Бросались къ одному — и убждались, что здсь обманъ, бросались въ другому — и тамъ не видали правды’. Великъ народъ, который переживетъ такое время. Русскій народъ его пережилъ.’
Да, и онъ точно также переживетъ и всякую смуту, и таже сила устоя окажется въ немъ, если снова придется ему подать свой ршительный голосъ, чтобы снова собрать во едино все то, что изолгалось и расшаталось вокругъ него! Но много воды утекло съ той поры, о которой съ такимъ вдохновеніемъ говорилъ К. Аксаковъ…..
Во время междуцарствія, пояснялъ онъ, разрушалось и наконецъ разсыпалось въ дребезги государственное зданіе Россіи. Подъ этимъ развалившимся зданіемъ открылось крпкое земское устройство, сильная община всея Роосіи, — слдовательно, въ теченіе семи сотъ лтъ не подавленная, но напротивъ сбереженная Государствомъ…. Паденіемъ Государства воспользовались дикіе, насильственные, нестройные, неземскіе элементы, которые имъ сдерживались, ихъ дикое насиліе показало неизбжность Государства. Земля, лишенная всхъ выгодъ и удобствъ вншняго устройства, разрозненная наружно, но имющая за собою преимущество внутренняго единства и сильнйшую всхъ силъ — силу духа,— поднялась, какъ одинъ человкъ, и пошла на враговъ. Какъ ни многочисленны, ни многосильны были враги, они должны были отступить передъ земскою силою…. Совершивъ подвигъ свой, вызвавшій ее на поприще грубой силы, Земля вновь поставила Государство и вновь обратилась въ свою область дятельности духовной и бытовой, область мысли и жизни.’
Вспоминая при этомъ ‘выборнаго отъ всей Земли — мясника Кузьму Минина, сидящаго рядомъ съ кн. Пожарскимъ и рядомъ съ нимъ подписывающаго грамоты’, К. Аксаковъ по справедливости замчаетъ, что въ Россіи мы видимъ значеніе Земли, народа, при чемъ, конечно, ‘подразумваются и бояре, но наравн со всми, т. е. въ Россіи мы не видимъ аристократіи, ибо аристократія — это уже не Земля, не народъ.’ И зоркимъ глазомъ слдила это взявшаяся возстановить государственный строй Земля за тмъ, чтобы ея бояре не поступали по мимо ея, среди самаго разгара смутной поры, снабжая выбранныхъ ею начальниковъ подобнаго рода наказами: ‘смертной казнью, безъ приговора всей Земли, боярамъ не по вин не казнить и по городамъ не ссылать’ …. ‘если же бояре, которыхъ выбрали теперь всею Землею для всякихъ земскихъ и ратныхъ длъ въ правительство, о земскихъ длахъ радть и расправы чинить не станутъ во всемъ въ правду…. то намъ всею Землею вольно бояръ и воеводъ перемнить, и на ихъ мсто выбрать другихъ, поговоря со всею Землею, кто къ ратному и земскому длу пригодится’ {Соч. К. Аксакова I, 277—282.}.
Все это высказано было К. Аксаковымъ по поводу VIII т. Исторіи Россіи покойнаго С. М. Соловьева. Неудовлетворенный первыми томами этой Исторіи, потому что въ нихъ, по выраженію Аксакова, ‘авторъ не замтилъ одного: Русскаго народа’ {Соч. К. Аксакова, I, 253.}, чистосердечный критикъ привтствовалъ напротивъ отъ всей души VIII т., такъ какъ въ немъ ученый историкъ Россіи обрлъ уже, такъ сказать, Землю Русскую. Исторія Россіи Соловьева, кром всякаго другаго глубокаго ея интереса, любопытна еще и въ томъ отношеніи, что, слдуя за нею изъ тома въ томъ, можно при этомъ слдить и за внутреннимъ ходомъ развитія самого историка, за совершавшимся въ немъ постепенно, но за то и прочно, процессомъ переработки очень многихъ воззрній подъ вліяніемъ все боле и боле разраставшагося запаса добросовстно осиливаемыхъ данныхъ. Процессъ этотъ, конечно, придется еще у насъ испытать надъ собою всякому, кто въ самомъ дл уменъ и честенъ и при этомъ не слишкомъ упрямо самолюбивъ {Можно замтить его, напримръ, и въ трудахъ И. Е. Заблина.}. Благородный характеръ С М. Соловьева вполн дозволялъ свободно въ немъ совершаться этому внутреннему процессу, и изучить его исторію съ этой стороны представлялось бы, во многихъ отношеніяхъ, весьма благодарной задачей. {Статья ‘Шлезеръ и антисторическое направленіе’, конечно, не могла бы быть написана Соловьевымъ въ послдніе годы его жизни. Это не приходитъ въ голову авторамъ нкоторыхъ статей о покойномъ.}
Радостно привтствовавъ VIII т. исторій Россіи, К. Аксаковъ заключилъ свой разборъ его слдующими, какъ онъ выразился, ‘превосходными словами Соловьева, такъ врно, глубоко и полно схватывающими значеніе междуцарствія’:
‘Получивъ всть о недобромъ совт Шульгина и Биркина (говоритъ Соловьевъ), князь Димитрій, Кузьма и вс ратные люди положили упованіе на Бога, и какъ Іерусалимъ былъ очищенъ послдними людьми, такъ и въ Московскомъ государств послдніе люди собрались и пошли противъ безбожныхъ Латынъ и противъ своихъ измнниковъ. Дйствительно, это были послдніе люди Московскаго государства, коренные, основные люди: когда ударили бури смутнаго времени, то потрясли и свяли много слоевъ, находившихся на поверхности, но когда коснулись основаній общественныхъ, то встртили и людей основныхъ, о силу которыхъ напоръ ихъ долженъ былъ сокрушиться.
‘Трудно сказать что-нибудь лучше’, повторимъ мы вмст съ К. Аксаковымъ. Но критикъ уже давно въ гробу, а авторъ Исторіи Россіи еще такъ недавно отошелъ туда же — на это такъ быстро разросшееся кладбище лучшихъ представителей русской мысли! Кому же теперь чередъ? спрашивается, невольно но еще тревожне другой вопросъ, кто же выйдетъ на смну?
Соловьевъ вмст съ Аксаковымъ заговорилъ о коренныхъ основныхъ людяхъ. Но какъ же высказались въ конц концовъ эти люди почвы? ‘Сами, господа, знаете, какъ намъ теперь безъ Государя противъ общихъ враговъ Польскихъ, Литовскихъ и Нмецкихъ людей, и Русскихъ воровъ, которые новую кровь начинаютъ, стоять? И какъ намъ безъ Государя о великихъ государственныхъ и земскихъ длахъ съ окрестными государями ссылаться? и какъ государству нашему впередъ стоять крпко и неподвижно?’ {Соч. К. Аксакова I, стр. 281—290.} И вотъ волею всей Земли былъ призванъ на царство Михаилъ едоровичъ Романовъ. ‘Посл этого яркаго свидтельства довренности Земли Русской къ Государству, которому предоставлена была вновь неограниченная власть, говоритъ К. Аксаковъ, Русская Земля и Государство, стали еще въ тснйшія отношенія’. Дйствительно, при цар Михаил едорович, Государство до двнадцати разъ сочло нужнымъ совщаться съ Землею. Разъ это было по поводу едва-ли не у насъ только и возможной продлки ‘воровскихъ людей’ — казаковъ, которые самовольно взяли Азовъ у султана и побили имъ челомъ своему государю. Но вдь эти воровскіе люди только въ меньшемъ размр повторили то, что сдлали еще при Грозномъ цар такіе же воровскіе люди — да еще во глав съ молодцами, даже прямо обреченными на смертную казнь. Также точно самовольно т воровскіе люди завершили нашу историческую расправу съ Татарщиной на дальнемъ сверо-восток — быстрымъ налетомъ заполонивъ Сибирь и точно также предоставивъ ее своему Государю. Одни самовольно завершили нашу расправу съ Татарщиной, другіе столь же самовольно завязали ее съ новымъ оборотнемъ той же враждебной силы — Туретчиной. И т, и другіе — не опираясь ни на какое право, съ другой же стороны совершенно не ради того, чтобы только вторгнуться въ чужія права,— все это просто совершила сама собою та жизнь, которая, по выраженію славянофиловъ, не укладывается ни въ какія формулы. И все это самоволіе вовсе не было тмъ, что называется своеволіемъ, оно вовсе не направлялось противъ Государства, а думало ему-же и сослужитъ службу — въ первый разъ принятую, во второй отвергнутую Государствомъ, но въ обоихъ случаяхъ чистосердечно предпринятую на его же пользу. И при внимательномъ взгляд на нашу исторію съ той точки зрнія, на которую насъ становитъ славянофильство, мало-ли что оказалось бы въ ней не мене самопроизвольнымъ безъ малйшаго исканія какихъ-нибудь правъ или желанія въ чемъ нибудь, ихъ нарушить. Постоянно, вмсто какого-либо права, скоре бы тутъ оказалась мысль объ обязанности, только понимаемой совершенно чистосердечно, по своему. То же самое, еще такъ недавно, воспроизвели передъ нами т всякіе Русскіе люди, которыми опять совершенно самопроизвольно была завязана старая наша расправа съ Туретчиной. И что-же? Съ этими, въ своемъ род, опять ‘воровскими людьми’ пребывало напутственное благословеніе всей Земли. А вскор затмъ за туже историческую расправу не могло, наконецъ, не приняться и само Государство въ лиц русскаго воинства съ Царемъ во глав. Съ точки зрнія славянофильской, въ этомъ опять проявилось не что иное, какъ историческое единенье Государства съ Землей, впереди же невольно усматривалась возможность полнйшаго установленья и мирнаго строя нашей жизни на томъ же завтномъ начал доврія, соединяющемъ твердость власти со свободою жизни. Какъ вдругъ — эти первые признаки вновь возникающей смуты даже прежде чмъ были вполн покончены наши счеты съ Европою посл войны! Невольно почувствовалось тутъ участіе чьей-то, невидимой, можетъ быть, и для тхъ, кмъ она управляетъ, чужой руки, для которой давно, конечно, готовые элементы смуты послужили на то, чтобы, искусно ихъ раздувая, вызвать со стороны Государства полнйшее недовріе къ этой самой Земл, такъ блистательно проявившей всю силу своей единодушной врности въ только что минувшей войн! Но люди Земли по прежнему остаются послдними — т. е. коренными, основными людьми. Земля выскажетъ свою мысль, она сдлаетъ свое дло по-старому, она вмсто смуты опять возобновитъ ‘нарядъ’, только бы снова раздался надъ нею старый, исторически ей знакомый призывъ!
Земля, утверждали славянофилы, постоянно стремилась поддерживать свой изначальный, на довріи основывающійся союзъ съ Государствомъ. Но Государство, при Петр Великомъ, разорвало свой союзъ съ Землею.
На этомъ положеніи стоитъ остановиться. Съ одной стороны, оно показываетъ, что теорія взаимнаго доврія не выдержана славянофилами до конца. Это что касается общей или основной стороны положенія. Другая сторона — частная, или прикладная: въ ней взводится обвиненіе противъ, что тамъ ни говори, величайшей личности въ нашей исторіи, личности которую, впрочемъ, самъ Хомяковъ признавалъ не только ‘волей желзной’, но и ‘умомъ необычайнымъ’, хотя и ‘обращеннымъ только въ одну сторону, человкомъ, для котораго мы не находили ни достаточно похвалъ, ни достаточно упрековъ, но о которомъ потомство вспомнитъ только съ благодарностью’. {Соч. Хомякова V, 366 (писано въ 1839 г.).}
При Петр, замчаетъ К. Аксаковъ, Государство перестало выслушивать голосъ Земли. Да, но это вытекало изъ того, что Петръ былъ, дйствительно, какъ его и выставляютъ славянофилы, человкомъ переворота — перваго на Руси, въ полномъ смысл этого слова, переворотъ же всегда сопровождается пріостановкою обычнаго теченія жизни. Славянофильство, по самой сущности своего ученія, враждебно переворотамъ — снизу или сверху происходятъ они, это — все равно, Петръ Великій, несомннно, совершилъ у насъ переворотъ сверху, а при этомъ, конечно, было не мало того насильства, безъ котораго не могутъ обходиться никакіе перевороты, потому то, конечно, несуждаемые славянофильствомъ. К. Аксаковъ правъ, говоря, что ‘ощущеніе безграничной власти во всей ея чистот испытывалось Петромъ шкиперомъ, какъ и Иваномъ Московскимъ.’ {Соч. К. Аксакова I, 171.} Но это вдь значитъ, что Петръ не первый у насъ испыталъ это ощущеніе. Правда, Грозный, расправляясь съ боярщиной, не хотвшей еще окончательно обратиться въ служилый людъ, не избгалъ совѣ,щанья съ Землей, а Петръ, насильно обращая въ покорное орудіе своего переворота именно нашъ служилый людъ, не ждалъ и не спрашивалъ себ отклика у Земли. Но Земля напротивъ того оказывалась не лишенною признаковъ сочувственнаго къ нему отношенія. Вспомнимъ Посошкова, сочиненія котораго, какъ извстно, изданы Погодинымъ, значительно расходившимся со славянофилами во взгляд на Петра, при отношеніяхъ къ нимъ вообще дружелюбныхъ (хотя, по самой своей натур, Погодинъ не могъ никогда усвоить себ именно сущности ихъ ученія и стоялъ въ своемъ род особнякомъ, какъ въ нсколько иномъ род особнякомъ стоялъ постоянно и Шевыревъ). Въ знаменитомъ сочиненіи Посошкова не трудно найти одобреніе даже самыхъ крутыхъ и безчеловчныхъ мръ — до того наши нравы въ ту пору уже не оправдывали тхъ задатковъ человчности, которые такъ блистательно у насъ проявились въ періодъ Кіевскій. Чудный Мономаховъ завтъ: ‘ни праваго, ни виноватаго не убейте, ни повелвайте убить’, задолго до Петра уже замнился не только на дл, но и въ теоріи цлымъ богатымъ запасомъ казней. Стоитъ вспомнить Уложеніе Алекся Михайловича, которое обсуждалось выборными отъ Земли, приложившими къ нему свои подписи ‘чтобы то все Уложенье было прочно и неподвижно’. И крестьянинъ Иванъ Посошковъ приложилъ, такъ сказать, свою подпись къ кровавымъ застнкамъ Петровской поры. Но тотъ же ‘самой простецъ’, какъ онъ себя называлъ, совершенно просто и откровенно обращался ко второму Грозному (какимъ выставляется Петръ у К. Аксакова), сознавая, что ‘лучше каковую либо пакость на себя понести, нежели видя что неполезное умолчати’. А ‘неполезное’ видлъ онъ въ различныхъ застарлыхъ злоупотребленіяхъ въ силу которыхъ и могутъ нами заправлять иноземцы. Противъ этого и возставалъ Посошковъ, находившій, подобно Петру, возможнымъ ‘къ тмъ русскимъ разсужденіямъ, прежнимъ и ныншнимъ, приложить изъ нмецкихъ судебниковъ, и кой статьи изъ иноземныхъ уставовъ будутъ къ нашему правленію пригодны, то т статьи взять и присовокупить къ нашему судебнику. И лучшаго ради исправленія надлежитъ и турецкій судебникъ перевести… слышно бо о нихъ, яко всякому правленію расположено у нихъ ясно и праведно паче нмецкаго правленія. И того ради и дла у нихъ скоро и право ршатъ и бумаги, по-нашему, много не тратятъ’. При подобномъ взгляд, Посошковъ предлагалъ именно общенародное обсужденіе новаго судебника (разсчитывая, надобно думать, встртить сочувственную опору въ Земл). ‘Не худо-бы выбрать и изъ крестьянъ, говорилъ онъ Петру, и написавъ тыи новосочиненные пункты, всмъ народомъ освидтельствовать самымъ вольнымъ голосомъ’. ‘И сіе мое реченіе, оговаривается онъ, многіе вознепщуютъ (конечно, изъ того служилаго люда, къ которому Посошковъ вообще относился съ опаскою), яко бы азъ Его Императорскаго Величества самодержавную власть народосовтіемъ снижаю, азъ не снижаю Его Величества самодержавія, но ради самыя истинныя правды, дабы всякій человкъ осмотрлъ въ своей бытности, нтъ ли кому въ тыихъ новоизложенныхъ статьяхъ каковыя непотребныя противности, иже правости противна… Того бо ради и дана свободность, дабы послди не жаловались на сочинителей тоя новосочиненныя книги… и чтобы впередъ никому спорить было не мочно, но въ вки вковъ было бы ненарушимо оно.’ {Въ сущности т-же слова, которыми объясняется въ Уложеніи Алекся Михайловича скрпленіе его подписями выборныхъ отъ Земли.}…. ‘Безъ многосовтія и безъ вольнаго голоса никоими длы невозможно, понеже Богъ никому во всякомъ дл одному совершеннаго разумія не далъ, но раздлилъ въ малыя дробинки… обаче нсть такого человка, ему же бы не далъ Богъ ничего.’ Въ самой постановк всего дла на чисто естественную почву и на почву простаго здраваго смысла и нравственнаго чувства у Посошкова тутъ сказывается та же Русская точка зрнія, которая возведена въ систему славянофилами. Но это не мшало Посошкову сочувствовать и прямо обращаться къ Петру Великому. Замчательне однакоже, что не мало такого, подъ чмъ могли бы прямо подписаться славянофилы, можно найти и во вступленіи въ Духовный Регламентъ Петра, гд такъ послдовательно проведена идея соборности.
‘Извстне взыскуется истина соборнымъ сословіемъ, нежели единымъ лицемъ. Древнее сословіе есть греческое: ‘другіе помыслы мудрйшіе суть паче первехъ’, то кольми паче помыслы многіе, о единомъ дл разсуждающіе, мудрйшіе будутъ паче единаго…. Что единъ не постигнетъ, то постигнетъ другій, а чего не увидитъ сей, то онъ увидитъ. И тако вещь сумнительная и извстне, и скоре объяснится, и каковаго требуетъ опредленія, не трудно покажется. А яко извстіе въ познаніи, тако и сила въ опредленіи дла большая зд есть: понеже вящше ко увренію и повиновенію преклоняетъ приговоръ соборный, нежели единоличный указъ…. Гд аще единъ что уставляетъ, могутъ противницы единымъ лица его оклетаніемъ силу установленію его отъяти, чего не такъ возмогутъ, гд отъ соборнаго сословія опредленіе происходитъ.’ Многое тутъ не подходитъ-ли очень близко къ воззрніямъ Посошкова? {Духовный Регламентъ Петра Великаго, ч. I: что есть духовное Коллегіумъ и каковыя суть важныя вины для таковаго правленія. Только слово Коллегіумъ тутъ иностранное, изложено же все въ чисто русскомъ дух.} Не ясно ли, что хотя великій Императоръ и Земля и не сходились ни разу съ глаза на глазъ, какъ сходились съ Землею Цари Московскіе, но Петръ и Земля все же были способны понять другъ друга?
Говорить ли о томъ, что, при всей своей гроз Петръ былъ вполн способенъ сносить и противорчіе. Это видно не столько изъ извстнаго анекдота о кн. Яков Долгорукомъ, сколько изъ того, что Стефану Яворскому безнаказанно удавалось всенародно обличать самаго Петра съ высоты церковной каедры. Петръ хорошо понималъ въ чемъ дло и при всмъ сознаніи безграничія своей власти не накладывалъ узды на смлаго проповдника.
И славянофилы, впрочемъ, были готовы признать извстную правду въ образ дйствій Петра, но понимали это такимъ образомъ: ‘все,что было истиннаго въ длахъ и реформ Петра — принадлежитъ не ему, а все остальное принадлежитъ ему’ {Соч. К. Аксакова I, 267.}. Истинное для нихъ заключается въ стремленіи, хотя бы и напряженно-усиленномъ, къ умственному общенью съ другими народами. Если Русская Земля такъ долго сидла взаперти, то этому содйствовали т же Нмцы, умышленно не пропускавшіе къ намъ людей знанія {К. Аксаковъ выражалъ особенное сочувствіе Соловьеву за то, что онъ обратилъ на это вниманіе.}. ‘Сидть взаперти, еще не значитъ имть желаніе сидть взаперти, говоритъ К. Аксаковъ. Русь не откарачивалась отъ Западной Европы, она, оставаясь вполн самостоятельною народностью, просила того общечеловческаго достоянія, тхъ плодовъ науки, которые успли созрть, въ ея отсутствіе, на Запад’…. ‘И теперь, говоритъ онъ въ другомъ мст, ни къ Нмцамъ, ни къ Полякамъ въ простомъ народ нтъ никакой ненависти. При этомъ истинномъ взгляд Русскаго народа на другіе народы, конечно, очень естественно принимать отъ нихъ все хорошее’ {Соч. К. Аксакова I, 43, 265.}. Въ этомъ смысл славянофилы могли бы истолковать и готовность Посошкова позаимствоваться хотя бы даже у Турокъ. Русскій народъ, утверждаетъ К. Аксаковъ, никогда не стоялъ за исключительную національность, но именно Петръ и стоялъ за нее, ‘только не свою, а западную, и повсюду истреблялъ всякое выраженіе русской жизни, верное русское явленіе’.
Но неужели же въ самомъ дл Петръ не засталъ у насъ того, что можно назвать невжественною замкнутостью и плсенью? Вспомнимъ, какъ отзывался о боярств временъ непосредственно предшествующихъ Петру Ю. . Самаринъ: ‘Трудно узнать потомковъ лучшихъ мужей въ придворныхъ чиновникахъ Алекся Михайловича, спсивыхъ и тучныхъ, которыхъ водятъ подъ руки и на рукахъ поднимаютъ изъ саней, или въ боярахъ, грамот неученыхъ и нестудированныхъ (по выраженію Кошихина), которые засдаютъ въ Дум, брады своя уставя, и ничего не отвчаютъ…. Высшее сословіе вызвало реформу своимъ постепеннымъ удаленіемъ отъ народа, употребленіемъ во зло народныхъ началъ {Эти послднія слова подчеркнуты мною.}, наконецъ, тмъ нравственнымъ застоемъ, въ который оно погрузішсь’. Не эти ли переродившіяся черты русскаго человка въ лиц бояръ и вызвали въ Петр то глубокое отвращеніе, которое коренилось у него, можетъ быть, именно въ русской природной общительности и воспріимчивости? Не она ли, пробудившись въ его сильной натур, безъ оглядки ударилась въ крайность — опять таки въ силу русскаго же качества, въ силу той широкой русской натуры, которую такъ врно обрисовалъ поэтъ:
Коль любить, такъ безъ разсудку,
Коль грозить, такъ не на шутку,
Коль ругнуть, такъ сгоряча,
Коль рубнуть, такъ ужъ сплеча!
Коли спорить, такъ ужъ смло,
Коль карать, такъ ужъ за дло,
Коль простить, такъ всей душой,
Коли пиръ, такъ пиръ горой! *)
*) Стихотв. А. К. Толстаго. стр. 66.
Вдь именно въ этомъ-то чисто русскомъ вкус и сложилось многое въ исполински-цльной, открытой натур Петра! Но, несясь по пути реформъ безъ всякаго удержу, забывалъ ли хоть на минуту Петръ, что Нмцы намъ нужны только для нашей выучки, а затмъ имъ сейчасъ же надо указать дверь? Не при немъ и вовсе не по его плану дана была у насъ повадка Нмцамъ, которая вызвала на борьбу Ломоносова — этого рьянаго поклонника длъ Петровыхъ {Впрочемъ, Самаринъ признавалъ вполн врною мысль К. Д. Кавелина, что почти вс обвиненія противъ Петра вызваны состояніемъ, въ которое мы пришли, когда эпоха реформъ оканчивалась и потому относятся къ нему, а не къ ней (соч I, 63).}. Не Петръ ли, наконецъ, такъ быстро и врно постигъ необходимость нашей тснйшей связи съ разрознившимися членами великой славянской семьи?
Имя въ виду, что замтилъ Самаринъ о замкнутости и косности собственно нашихъ бояръ,можно сдлать разв ту укоризну Петру, что онъ ограничивался выбиваньемъ изъ нихъ этой дури своею дубинкой, а не искалъ себ опоры въ народ, не измнявшемъ своей старой пословиц, что ‘ученье свтъ’ и выславшемъ какъ бы на встрчу Петру не только здоровый практическій умъ Посошкова, но и многообъемлющій геній великаго Ломоносова.
Собственно непомрная крутость страстно напряженныхъ мръ Петра, заставляя служилый людъ подобострастно брить бороды и навьючивать на себя парики, вызывала напротивъ ожесточенный отпоръ въ неслужилыхъ, т. е. земскихъ стихіяхъ Руси. И при всемъ томъ Петръ былъ способенъ становиться очень близко къ народу и тогда, когда работалъ на верфи, и тогда, когда испивалъ ерофеича на крестинахъ у мужика. Пушкинъ прекрасно понялъ въ Петр эту сторону. Сами старообрядцы способны были оцнить въ немъ его готовность не преслдовать ихъ собственно за вру. А въ Олонецкомъ крестьянскомъ люд, какъ извстно, сложилось и хранится не мала преданій о немъ съ приговоркой: ‘вотъ царь, такъ царь — даромъ хлба не лъ’. Да, и въ своей голландской куртк, покуривающій трубку и попивающій пиво съ Нмцами — онъ едва ли не 5ылъ ближе къ Русскому народу, чмъ его предшественники со своею блестящею византійскою обстановкой. Въ Петр-шкипер, котораго К. Аксаковъ сравнивалъ съ Грознымъ, будто ожилъ съ другой стороны старорусскій служилый князь… И не фразой, конечню, были въ его устахъ слова: ‘а о Петр вдайте, что ему жизнь не дорога,— только бы жила Россія’. Пушкинъ имлъ полнйшее право назвать его ‘вчнымъ работникомъ на трон’, подобно тому, какъ наши древніе лтописцы прозвали Мономаха ‘добрымъ страдальцемъ за Русскую землю’. {Страдалецъ отъ страда, т. е. работа.} Но глубокая разница проявилась въ одномъ. ‘Ни праваго, ни виноватаго не убейте>, сказалъ Мономахъ, а Петровскій переворотъ былъ весь залитъ кровью. При всей готовности Посошкова одобрить такія мры, большинство нашего народа, не переставало, конечно, и при Петр питать глубокое отвращеніе къ ‘напрасной крови’. Насильственность и есть та Ахиллесова пятка Петра, которую никто и ничмъ не защититъ отъ славянофиловъ. Вчно прекрасными останутся, конечно, теплыя слова Хомякова: ‘грустно подумать, что тотъ, кто такъ живо и сильно понялъ смыслъ Государства, кто поработилъ вполн ему свою личность, не вспомнилъ въ тоже время, что тамъ только сила, гд любовь, а любовь только тамъ, гд личная свобода.’ {Соч. Хомякова, I, 376.} Но дло въ томъ, что задолго до Петра ‘соблазнительная практика татарскаго хана и соблазнительная теорія Византіи сильно подйствовали на великаго князя Московскаго’. {Сочин. К. Аксакова, I, 147.} То и другое, конечно, помножилось при Петр на пріемы нмецкаго государственнаго аппарата.
Есть еще обвиненіе, возводимое на Петра и самымъ существеннымъ образомъ связанное съ сердцевиной славянофильства. ‘Изъ могучей Земли, говорилъ К. Аксаковъ, могучей боле всего врой и внутреннею жизнью, смиреніемъ и тишиною, Петръ захотлъ образовать могущество и славу земную, захотлъ, слдовательно, оторвать Русь отъ родныхъ источниковъ ея жизни, захотлъ втолкнуть Русь на путь Запада, путь ложный и опасный’. {Соч. В. Аксакова I, 23.} Но путь этотъ еще задолго до Петра былъ указанъ намъ — не Западомъ, а Византіею. Да и вообще задолго до соблазновъ западныхъ (употребляя выраженіе славянофиловъ) насъ смущали уже (какъ отчасти и сими они признавали) соблазны византійскіе. Полная замкнутость и народная исключительность, столь противная началамъ періода Кіевскаго, едва не насквозь прохватила всю Русь и въ Московскій періодъ ея исторіи. По насъ уже съ самыхъ древнихъ временъ обуяла напротивъ того особенная податливость всякимъ чуждымъ вліяніямъ,— къ тому же и далеко не всегда хорошимъ. Во глав ихъ стоитъ византійское, во многомъ прямо противоположное славянскимъ стихіямъ нашей политической жизни. Но столь же несовмстенъ Византизмъ и съ вроисповдной нашей стихіей — православіемъ — въ томъ смысл, какъ понималъ его Хомяковъ.
‘Русская Мысль’ 1880, No 1
Прочитали? Поделиться с друзьями:
